Абалкина Алла Алексеевна : другие произведения.

Встреча с пасквилянтом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Недавно посмотрела старую-престарую телепередачу, в которой драматург, прозаик, автор СИ Станислав Шуляк был в гостях у режиссёра Владимира Фунтусова. Беседа этих двух творческих личностей мне показалась столь необычной и интересной, что я сделала расшифровку её. Эту-то расшифровку я и предлагаю вниманию читателей.
  Встреча с пасквилянтом
  
  Станислав Шуляк, прозаик, драматург в гостях у Владимира Фунтусова в программе "Театр сегодня и завтра" на телеканале ВОТ (Ваше общественное телевидение). 8 мая 2009
  
  http://polit.pro/broadcast/stanislav-shulyak-prozaik-dramaturg-v-gostyah-u-vladimira-funtusova-v-programme-teatr-segodnya-i-zavtra-8-maya-2009
  
  (Публикуется с незначительными сокращениями)
  
  В л а д и м и р Ф у н т у с о в. Добрый день, уважаемые телезрители! Сегодня у нас в гостях на телепрограмме "Ваше общественное телевидение" передача, которая называется "Театр сегодня и завтра". И сегодня в этой передаче наступил тот драгоценный момент, когда мы выходим в сферу неординарных тем, необщепризнанных эстетик, в сферу пограничную, в сферу катастроф, в сферу театра ужасов, в сферу тотального экспериментального поиска, и в связи с этим у нас в гостях сегодня личность совершенно не ординарная, определяющая самоё себя как художника-пасквилянта, а поскольку-постольку это так, то мы этому драматургу, прозаику, актёру предоставим минут 10-15 для самопредставления, самопрезентации, саморекламы и прямого контакта с населением, со зрителем. Прошу любить и жаловать - прозаик, писатель, драматург, один из самых интересных драматургов Петербурга - Станислав Шуляк.
  
  С т а н и с л а в Ш у л я к. Спасибо. Добрый день, уважаемые телезрители! Пасквилянт и мизантроп Станислав Шуляк рад приветствовать вас! Спасибо, Владимир Павлович, за представление. Я немножко расскажу о себе. Владимир Павлович, когда вы пригласили меня в эту передачу, в эту замечательную вашу передачу, я подумал о том... для меня это повод для того, чтобы задуматься в очередной раз или просто задуматься о том, что я собой представляю. Почему именно я? Почему именно меня пригласили в эту передачу? Думал-думал: разве мало у нас в городе приличных писателей? Ну, может, приличных действительно мало, не так много вообще и в стране тоже... (Усмехается.) Но тем не менее. Наверное же, всё-таки есть. И вот эти размышления привели меня к некоторым выводам. То есть я в очередной раз просканировал себя и что-то для себя понял. Ну, во-первых, помимо какой-то достаточно необычной, неординарной, может быть даже, уникальной стилистики... это я говорю сейчас о прозе, конечно,.. Может, это даже где-то сплав Андрея Платонова с французскими авторами... положим, Морис Бланшо, Клод Симон... помимо такого сплава, то есть это достаточно необычная стилистика, основанная на афоризмах, на суперметафорике, на парадоксах... кроме того, ну, наверное, всё-таки присутствует определённая эстетическая позиция, достаточно необычная, может быть... хотя, может быть, она не совсем уникальна. Вот я её определил для себя, как сенситивная мизантропия.
  
  ВФ. Стас, расшифруй, пожалуйста, потому что это так сложно...
  
  СШ. Конечно. Сенситивная - это основанная на чувстве, на чувствовании, на ощущении. То есть мне мои органы чувств, все те, которые присутствуют у меня, они мне говорят, вопиют о том, что я не люблю людей.
  
  ВФ. Но это те же органы чувств, как и у всех смертных?
  
  СШ. Конечно. Все те пять или шесть... если пересчитать их по пальцам...
  
  ВФ. Одиннадцать сенсорных каналов...
  
  СШ. Возможно. Эти самые органы чувств вопиют о том, что я людей не люблю, что я их боюсь, что я не доверяю им. Если сейчас прочитать, перечитать античных авторов, предположим, то, что было написано две-, две с половиной тысячи лет назад, мы можем увидеть, что за две с половиной тысячи лет ничего не изменилось. То есть, человек не изменился. Технологии - да, понятно, что совершенно другие технологии. Уникальные, потрясающие, но они никак не воздействуют на душу человека. Человек не меняется, к сожалению.
  
  ВФ. То есть ты чувствуешь себя в этой жизни изгоем?
  
  СШ. Ну, отчасти да. Я буду ещё об этом говорить.
  
  ВФ. Отщепенцем?
  
  СШ. Несомненно. Пасквиль обязывает, мизантропия обязывает. И опять-таки возвращаясь к тому: античный человек, современный человек... Возьмите отнимите у современного человека мобильный телефон, отнимите у современного человека ноутбук, атомную бомбу, и вы увидите того самого человека, который две тысячи лет назад кричал: "Распни, распни Его!" Это тот же самый человек, ничего не меняется, на самом деле. Масса, масса примеров! Вспомнить, допустим, это знаменитое высказывание даже не Горького... "Человек - это звучит гордо!" Это не Горький сказал, конечно же... Хотя с его размягчением мозга с него бы сталось, он мог такое выдумать. Но это сказал не Горький, это сказал его персонаж Сатин - человек, крепко пьющий, и сказал это, извините меня, с большого-большого бодунища, потому что такое на трезвую голову придумать, безусловно, невозможно. Где же человек звучит гордо? Что за бред, что за ересь такая? Ничего подобного: человек звучит гадко, мерзко, отвратительно. Вот! Мы не того боимся, вот говорят: спид, птичий грипп, а сегодня передачу слушал: свиной грипп ещё обнаружился. Мы не того опасаемся, не о том хлопочем. Потому что нужно думать о том, что уже тысячелетия в мире свирепствует эпидемия под названием Человек! Когда мы говорим человек человеку - волк, простите меня, волк не так страшен, самое страшное из животных - это человек. Поэтому человек человеку - Человек! Вот это самое страшное... Я сказал, что эта позиция ну отчасти, может быть, не совсем обычная, не слишком распространённая, но она не является уникальной, потому что, в общем-то, умнейшие из наших писателей, крупнейшие из людей пишущих, понимают это, на самом деле. Давно это поняли. Взять того же Юрия Витальевича Мамлеева, великого писателя, мыслителя, который написал: "Я уверен, что не будет ничего впереди у человека, кроме тотального срама". И дальше он продолжил: "Мы обречены, и в этом наше загадочное предназначение".
  
  ВФ. Пред чьим лицом тотального срама человек как явление... в какой стае?.. Для кого он катастрофа?
  
  СШ. Я думаю, что для каждого лицо... вот вы сказали: пред чьим лицом? Для каждого это лицо своё. Для кого-то это будет лицо Бога. Для кого-то это его собственное лицо, его совесть. То есть лицо здесь может быть разное. Но, в любом случае, если вдуматься, если вчувствоваться... то есть это то, о чём я говорил: вот эта сенситивная, чувственная мизантропия... если чувствовать, то вы поймёте, что так оно и есть: что человек - это же страшно, на самом деле. Страшное существо - человек!
  
  ВФ. Но не только ведь страшное? Но и гениальное и по образу и подобию божьему созданное, и смешное, и нелепое, и доброе и в то же самое время мелочное...
  
  СШ. Конечно. Иногда вот возникает ситуация, что я для себя пытаюсь найти то, что бы меня примирило с человеком. Иногда я нахожу это. Конечно же, это высочайшие произведения искусства. Ну, там та же "Поэма экстаза" Скрябина, которую я слушал сотни раз. Это то, что примиряет меня с человеком отчасти. Да, я нахожу такую вот подпорку, такой костыль нахожу для себя! Но это бывает не всегда... Ну, я понимаю, что вы рвётесь в бой, поэтому я немножко переменю пластинку...
  
  ВФ. Нет, ну у меня один вопрос есть, конечно...
  
  СШ. Хорошо! Ну, вы его запомните пока, потом зададите. Вот... ну, я начал говорить, что я пасквилянт и мизантроп, по поводу мизантропии я уже немножко сказал, сказу по поводу пасквиля тоже. Ну, понятно, что пасквиль - это некое сочинение... я думаю, что многие это знают... некое сочинение, содержащее клеветнические измышления и то, что предназначено оскорбить, унизить и т.д. То есть это вот такой жанр. Но... вот есть некие два соображения, которые издавна занимают меня. И эти два соображения оказались для меня, как ни странно, достаточно плодотворными. Первое соображение - это то, что я уже почти сказал: что пасквиль - это литературный жанр. Такой же литературный жанр, как все остальные литературные жанры. Наравне там с фельетоном, анекдотом, афоризмом, сонетом, рассказом, чем угодно ещё. Это литературный жанр. Это первое моё соображение. Которое когда-то пришло мне в голову, я это понял, я это осознал, и вот у меня в мозгу что-то встало на место. Второе. То, что половина русской литературы, той самой великой русской литературы, которой мы справедливо гордимся, - это литература пасквильная! Давайте пробежимся по некоторым авторам! Скажем восемнадцатый век - это Фонвизин, это Радищев. Начинается девятнадцатый век. Простите - Александр Сергеевич Пушкин. "Наше всё", по выражению Аполлона Григорьева. Александр Сергеевич. Давайте вспомним его, ну, скажем:
  
  Коль ты к Смирдину зайдёшь,
  Ничего там не найдёшь,
  Ничего ты там не купишь.
  Лишь Сенковского толкнёшь
  Иль в Булгарина наступишь.
  
  Ну, мы с вами прекрасно понимаем, во что наступают, с чем сравнивает Пушкин своего коллегу по литераторскому цеху. Да, это называется эпиграмма, но фактически это пасквиль. Это сочинение, написанное специально, чтобы оскорбить, чтобы унизить.
  
  ВФ. Но Пушкин не весь таков. Чаще всего про Пушкина говорят: Солнце наше...
  
  СШ. Много чего говорят о Пушкине. Хорошо! Это то, где задевается личность, единичная личность - Булгарин в данном случае. Но давайте вспомним другие строки Пушкина:
  
  Паситесь, мирные народы!
  Вас не разбудит чести клич.
  К чем стадам дары свободы?
  Их должно резать или стричь.
  Наследство их из рода в роды -
  Ярмо с гремушками да бич.
  
  Простите, здесь пасквильному обстрелу подвергаются целые нации, целые народы! Вот вам Пушкин, пожалуйста, наше всё.
  
  ВФ. Возможно, небезосновательно...
  
  СШ. Я не спорю с этим. Более того, я прошу понимать меня правильно. В моих рассуждениях о пасквиле нет какого-либо негативного контекста. Я просто принимаю это как должное, как данность.
  
  ВФ. Пасквиль художественный...
  
  СШ. Художественный, конечно. Это - литературный жанр. Продолжим дальше. Михаил Юрьевич Лермонтов:
  
  Прощай, немытая Россия,
  Страна рабов, страна господ,
  И вы - мундиры голубые,
  И ты - им преданный народ.
  
  Пожалуйста. Дальше. Дальше больше. Потому что первостатейным, отъявленным пасквилянтом является недавний юбиляр - Николай Васильевич Гоголь. Ну вот вспомните - комедия "Ревизор"... Владимир Павлович, не помните ли вы эпиграф к комедии "Ревизор"?
  
  ВФ. Нет.
  
  СШ. Ну, не важно, я сам скажу. Эпиграф такой: "Неча на зеркало пенять, коль рожа крива!"
  
  ВФ. Да. (смеётся)
  
  СШ. Простите! У кого, собственно, крива рожа? Давайте задумаемся. Не у Николая ли Васильевича Гоголя, который был чрезвычайно скверным чиновником, нерадивым чиновником? Он написал пасквиль на чиновничество, но посмотрел бы на себя. Неча на зеркало действительно пенять!
  
  ВФ. Ну, он сам страдал этим, рефлексией, и доля мазохизма там была...
  
  СШ. Я понимаю, что вы можете возразить. Что у Гоголя были в сознании идеи о своём особенном предназначении, поэтому что ему какое-то там чиновничество! Всё понимаю, прекрасно! Но давайте вспомним ещё одну историю, когда матушка прислала Николеньке денежную сумму для передачи опекунскому совету, а Николенька эти деньги, извините, выражаясь современно, прибрал к рукам и очнулся только в германском городе Любеке. Вот такая была ещё история.
  
  ВФ. Я в записях Гоголя видел смету, на что тратятся присланные матушкой деньги. Она ведь очень долго его кормила в Петербурге, и он жалуется, что бедно живёт, и тем не менее в последней статье (расходов) была запись "человек", слуга...
  
  СШ. Понятно, что денег, которые присылаются, никогда не хватает. Но здесь были деньги, присланные целевых назначением для передачи опекунскому совету, и эти деньги по назначению не дошли. То есть была такая некрасивая история. Она имела определённые последствия, но не суть важно. Вот! Дальше больше! Тот же самый Николай Васильевич Гоголь написал пасквиль на чиновничество, извините, по фейсу не схлопотал, никто на дуэль его не вызвал. Ему это понравилось, некоторую даже славу обрёл. И тогда он, сидючи в Италии, написал пасквиль на российское помещичество - поэму "Мёртвые души". Мы это прекрасно с вами помним. И давайте зададимся вопросом, а что, разве все помещики таковы, каковы они у Гоголя? Разве все они Коробочки, все они Маниловы, Плюшкины, Ноздрёвы, разве они таковы? Простите, никогда с вами не соглашусь! Они не таковы! Вы знаете, например, как Василий Васильевич Розанов, сам великий пасквилянт, обозначил творчество Гоголя? Он сказал: "Гениальная и преступная клевета!" А в конце жизни тот же самый Василий Васильевич Розанов написал: "Ты победил, ужасный хохол!" А почему, собственно, "ужасный хохол" победил? А не потому ли, что Николай Васильевич Гоголь перепасквилил великого пасквилянта Василия Васильевича Розанова?
  
  ВФ. Самое интересное, что в этой клевете кроме клеветы есть ведь изрядная доля правды. Это какая-то особая клевета!
  
  СШ. Возможно. Вспомните определение пасквиля! Карикатурные искажения. То есть там сплошные карикатуры. Отсюда - типичный пасквиль!
  
  ВФ. Преувеличения.
  
  СШ. Более того, когда тот же самый Николай Васильевич Гоголь после написания "Мёртвых душ" попытался стать моралистом... не получилось! Вот не получилось! А почему? А потому что пасквильная природа не пустила. Гони пасквильную природу в дверь - она влетит в окно! Пасквилянт не может стать моралистом. Отсюда - известная неудача со вторым томом "Мёртвых душ"!
  
  ВФ. Да, серьёзный у нас сегодня получается разговор! Он, с одной стороны, эстетический, с другой стороны, психологический, что меня очень интересует...
  
  СШ. И литературоцентрический...
  
  ВФ. ... как с такими взглядами, с таким мироощущением и с эстетикой такой можно жить в жизни. Это не так просто.
  
  СШ. Ну, я думаю, мы это тоже обсудим...
  
  ВФ. Он в то же время и политический. То есть это какая-то такая мощная проблема. Проблема парадокса художественного творчества.
  
  СШ. Безусловно. Но я хотел бы немножко ещё, фактически заканчивая этот ряд... понятно, что если копнуть девятнадцатый век... да практически все пасквилянты! Возьмите "Обломов" Гончарова - пасквиль на русского человека...
  
  ВФ. Вообще русская литература девятнадцатого века страдала изрядной долей самобичевания, самокопания...
  
  СШ. Они как будто состязались! Тут же не само-... Они же других бичевали. Они как будто состязались в том, чтоб как можно больнее кого-то оскорбить, унизить.
  
  ВФ. Не очень согласен. Потому что они ведь всё писали из себя. Вообще любой талантливый автор пишет всё из себя и про себя, и для себя.
  
  СШ. Да. "Госпожа Бовари - это я".
  
  ВФ. Это самоизъявление, конечно.
  
  СШ. Возможно. "Обломов" - пасквиль на русского человека, на русский характер. Поехали дальше. "Отцы и дети" Тургенева - пасквиль на молодёжное демократическое движение. Лесков, романы "На ножах" и "Некуда"... то же самое - типичные пасквили! Разве все демократы, вся молодёжь были таким уродами, недоумками и клоунами? Нет, никогда не соглашусь это не так! Дальше. Великий писатель Фёдор Михайлович Достоевский. Роман "Бесы" - типичный пасквиль на молодёжное, на демократическое движение.
  
  ВФ. Не только "Бесы".
  
  СШ. А Василий Васильевич Розанов знаете, что про Достоевского написал? Он написал: "Достоевский, как пьяная нервная баба, вцепился в сволочь на Руси и стал пророком её". Ну, вот так: Достоевский - пророк русской сволочи...
  
  ВФ. Стас, ты так об этом говоришь, как будто сам не пасквилянт. И в то же самое время ты позиционируешь себя как пасквилянта. Значит, пасквилянт - он пасквилянт в отношении всего и в отношении себя и своих собратьев... Слушайте, это какое-то тотальное...
  
  СШ. Да, тотальное отрицание, тотальный негативизм...
  
  ВФ. Но с секретом каким-то...
  
  СШ. Возможно. Ну, может быть, раскроем секрет, может, не раскроем - это как получится. Вот, величайший пасквилянт, конечно же, Салтыков-Щедрин! Любое его сочинение - это типичный-типичный пасквиль! Тот же самый Василий Васильевич Розанов, которого я сегодня несколько раз уже упоминал, про Салтыкова-Щедрина написал: "Как матёрой волк, он наелся русской крови и сытый отвалился в могилу". Круг замкнулся. Это девятнадцатый век. Понятно, там были ещё, конечно, персонажи, чрезвычайно любопытные. Двадцатый век тоже...
  
  ВФ. Я больше не могу. Я хочу в духе старых советских традиций сразу воззвать: где позитив?
  
  СШ. Где позитив?
  
  ВФ. Да и капитализм тоже это не переносит, он тоже требует успешности, света в окошке, в конце тоннеля...
  
  СШ. Хорошо, давайте я ещё раз поменяю пластинку, и мы будем постепенно переходить к позитиву (оба смеются.). Ну, понятно, что Булгаков с его "Театральным романом" - это тоже типичный пасквиль. Конкретный театр - МХАТ - упоминается в романе Булгаковым, это все знают. Пасквилянтами были Пастернак, Солженицын, Андрей Платонов...
  
  ВФ. Булгаков точно пасквилянт. Скажем, то, что я читаю про Станиславского в "Театральном романе", конечно, это пасквиль.
  
  СШ. Они все пасквилянты: то же самое и Солженицын, и Андрей Платонов, и Пастернак - сколько угодно. Не суть важно. Я просто хотел сказать, что сейчас перед вами сижу - наследник великой русской пасквильной традиции.
  
  ВФ. Ах, вот вы куда!
  
  СШ. Да, хотели позитива - вот вам, пожалуйста! Но к чему такая длинная преамбула? Дело в том, что эти два соображения: первое соображение - то, что пасквиль - такой же литературный жанр, как и все остальные жанры, и второе: то, что великая русская литература - есть литература пасквильная, в большинстве своём, - эти два соображения оказались для меня чрезвычайно плодотворными, чрезвычайно конструктивными. Дело в том, что лет шесть назад я начал писать некий текст... ну, я сразу понял, что я пишу роман... некий текст... вот я написал несколько страниц и вдруг остановился... это прозаический текст, естественно, раз роман... и вдруг остановился, я не знал, куда мне дальше вести, куда мне дальше идти. До тех пор, пока я не понял жанровое определение этой вещи. Как только я осознал, что это по жанру роман-пасквиль, у меня мгновенно всё выстроилось. Выстроилось само собой, появились персонажи, появился сюжет, крепкий достаточно сюжет. Появились характеры. Я сразу понял, что я просто обязан туда ввести целый ряд реально существующих деятелей петербургской культуры - писателей, композиторов, философов, художников.
  
  ВФ. Но это прототипы? Это не документалистика?
  
  СШ. Нет. Они появились под своими именами, под своими фамилиями.
  
  ВФ. Под своими личными именами?
  
  СШ. Конечно! В этом именно смысл! То есть пасквиль есть пасквиль! Жанр обязывает, положение обязывает, понимаете...
  
  ВФ. Я не спрашиваю список...
  
  СШ. Я могу кого-то назвать, это совершенно не секрет, потому что роман существует в Интернете...
  
  ВФ. Дорогие телезрители, приготовьтесь!
  
  СШ. ...нет ли вас там...
  
  ВФ. ...да, вероятно, кто-то попал под пристальное око и трепетное перо нашего пасквилянта. Пожалуйста.
  
  СШ. Ну, я полагаю, что многие люди, многие персонажи читали, на самом деле, этот роман и знают прекрасно, что они являются персонажами этого романа. Вот. И понятно, что весь список сейчас навскидку я не воспроизведу, конечно. Но там есть Виктор Топоров, Сергей Носов, Павел Крусанов, Дмитрий Голынко-Вольфсон, Александр Секацкий - философ, Глеб Морев - то же самое философ, покойный поэт Гена Григорьев, Наль Подольский - прозаик. Ну и т.д. Список достаточно большой.
  
  ВФ. Но там, в основном, твои собратья по цеху, то есть это писатели?
  
  СШ. Ну, не знаю, например, Юрий Касьяник - фортепьянный композитор-импровизатор. Философы Секацкий и Морев...
  
  ВФ. Ну, гуманитарии?
  
  СШ. Гуманитарии, конечно.
  
  ВФ. Жалко!
  
  СШ. Что вас там нет?
  
  ВФ. Нет, я не про себя. Я про более широкий круг в социальном плане.
  
  СШ. Ну, этот роман, конечно, был литературоцентрическим, он такую направленность имел вполне сознательно - так он создавался, так он писался. Там... я начал говорить, что выстроился сам собой сюжет. Сюжет там из разряда вечных: пришествие Дьявола, пришествие в наши дни, в наш социум. Куда он может прийти? Он может прийти к тому, кто его больше всего ждёт, кто его призывает. Он приходит к нашей петербургской интеллигенции. Одна из ключевых, предфинальных сцен романа происходит в арт-клубе "Борей" (Литейный, 58). Естественно, люди, прочитавшие этот роман, персонажи романа очень сильно на меня обиделись, очень сильно были возмущены. Это знаете, как у Козьмы Пруткова, его афоризм: "Щёлкни кобылу в нос - она махнёт хвостом". Так вот и я щёлкнул петербургскую литературную кобылу в нос - она махнула хвостом так, что чуть не снесла мне башку. А может, и снесла. Просто я этого до конца не осознал.
  
  ВФ. В переносном смысле...
  
  СШ. Возможно. Судить не мне. (оба смеются.) Этот роман достаточно хорошим языком, на самом деле, написан. И с ним вполне закономерная история. То, что, скажем, он был закончен практически пять лет назад, он существует много где в Интернете, он скачивается, он читается, пишутся рецензии... скажем, была рецензия даже в журнале "Петербург на Невском", рецензия, написанная Владимиром Ярёменко-Толстым, рецензия называлась "Шуляк - слово бранное". Тем не менее роман до сих пор не напечатан. Это вполне естественно и закономерно. Потому что люди прочитали про себя, а есть некая корпоративная этика... задеваешь одного редактора... ну, скажем, сцена романа - в редакции журнала "Звезда". Естественно, оскорбились два соредактора...
  
  ВФ. Ждём звонков - и никого, представляешь? Могли бы выйти на примой контакт, объясниться, ну, не вызвать на дуэль, но во всяком случае...
  
  СШ. Конечно. И естественно, те люди, которые прочитали, даже не будучи персонажами, тем не менее сделали какие-то выводы для себя. Отсюда - такая вот печальная судьба романа... она, вернее, призрачная, так бы я сказал. Ничего печального нет. Тем более в последнее время я выступаю с такой некой концертной программой. В частности, я в Берлине два раза читал: главу из романа "Инферно". То есть я выступаю в таком вот устном жанре и читал главу. Сейчас я готовлю другую программу, скорее всего, она к осени будет готова, называться будет "Инферно. Три главы". Скорее всего там будет страниц пятнадцать-восемнадцать текста, выучу наизусть, где-то на час текста, вот это будет такая программа.
  
  ВФ. И в Берлине тоже никто в прямой контакт не вышел?
  
  СШ. В Берлине в прямой контакт из персонажей нет, конечно.
  
  ВФ. Я думаю, что сегодняшнее выступление нашего гостя тоже носит несколько провокативный характер. Это не прямая реклама, но, во всяком случае, такое экспериментирование над самим собой, над литературой, над прототипами и вообще - ну такой художественный эксперимент над нашей жизнью. Хотя в принципе, любое художественное произведение - это художественное экспериментирование. Но вообще для меня тоже очень - неожиданный разговор и, по-моему, очень интересный.
  
  СШ. Я предполагаю, что у вас накопились какие-то вопросы ко мне, может быть, они возникли во время моего выступления, может, у вас была какая-то домашняя заготовка, я этого не знаю...
  
  ВФ. Нет, ну какие заготовки! У нас идет такая же тотальная провокативная импровизация, а поэтому... ну, конечно, есть и домашние заготовки!
  
  СШ. Ну, не без этого, безусловно!
  
  ВФ. И мои домашние заготовки связаны с тем, что мне хотелось задать Стасу вопрос по жанру драматургии, потому что я командую театром и занимаюсь театром, я режиссёр по основной профессии. Я возглавляю "Театр под самой крышей", в котором, кстати, одну из пьес твоих мы поставили. И меня интересует прежде всего это. Хотя многие вопросы в связи с тем, что ты рассказал о романе "Инферно", они как бы автоматически отпадают. Тем не менее что-то из этого остаётся. Ну, вот ты упомянул таких достаточно продвинутых, достаточно развитЫх, креативных, сегодня бы сказали, людей в качестве прототипов или даже персонажей романа, а в твоих пьесах такая вот узкая зона: здесь ты пасквилянт, а там у тебя всё находится в какой-то пограничной зоне. У тебя персонажи - проститутки, дезертиры, военные, мизантропы, перебежчики. Каннибализм встречается, инцест, суицид... то есть это вот та маргинальная зона, в которой человечество оказывается на самом краю гибели. Кроме того - у тебя явные признаки театра ужасов. И в принципе, в Питере мало кто занимается всерьёз именно этим жанром. Причём не нарочно, это я теперь понимаю. Это мироощущение, помноженное на какие-то качества таланта. И мне интересно, конечно, как ты пришёл к этому? Хотя ты, может быть, и не осознаёшь этого до конца... Но всё-таки почему именно об этом? Это совпадает с твоим мироощущением в жизни?
  
  СШ. Думаю, что да. Понято, что творчество - не всегда осознаваемый процесс, понятно, что здесь многое строится на подсознании, и зачастую сказать невозможно, как пришёл тот или иной образ, тот или иной сюжет. Но да, конечно, это напрямую связано с мироощущением.
  
  ВФ. Но ты когда-то ведь начал писать? И именно об этом?
  
  СШ. Да. Если вспомнить мою первую пьесу... "Сослагательное наклонение", это была пьеса-катастрофа, заканчивается пьеса тем, что персонажи летят на самолёте, самолёт взрывается, и все гибнут. И в финальной ремарке говорится: и в это время, может быть, гибнет и сам театр!
  
  ВФ. И ты считаешь всерьёз, что мир действительно гибнет?
  
  СШ. Конечно.
  
  ВФ. Так долго?
  
  СШ. Такой перманентный процесс...
  
  ВФ. Вечно гибнет?
  
  СШ. Вы знаете, вот есть вечное возвращение, и есть, наверное, вечная гибель, поход за гибелью, к гибели...
  
  ВФ. И эта гибель не наступает?
  
  СШ. Наступает. Может, она даже уже наступила, просто мы пока этого не осознали.
  
  ВФ. То есть мы за чертой гибели? А что за чертой гибели тогда.
  
  СШ. Точка перехода. Может, уже обратной дороги нет, на самом деле.
  
  ВФ. А может, это наоборот очищение, избавление и возрождение?
  
  СШ. Я думаю, каждый должен сделать выводы для себя, каждый должен стремиться к чему-то, а куда он придёт и сможет ли он вырваться из-за этой черты невозврата, это уж как получится, это кому как повезёт.
  
  ВФ. Да, очень интересный разговор. Скажи, пожалуйста, что на сегодняшний день сделано в жанре драматургии?
  
  СШ. Написано тридцать радиопьес, написано десятка два или три пьес для театра. Где-то что-то идёт... но у меня как-то так получается: тексты, которые я считаю наименее сценичными, вдруг выстреливают, где-то в разных городах, я об этом потом случайно узнаю... И как ни странно, спектакли, которые ставят по этим текстам... иногда это даже не драматургические тексты, а иногда драматургические... и получаются по этим текстам культовые спектакли. Так было в Архангельске с моей старой пьесой "Наваждения". Так было, скажем... год назад приехал в наш город такой человек, некто Лев Шульман. Он мне позвонил как-то и говорит: "Здравствуйте. Я был продюсером спектакля, который поставил московский режиссёр Александр Пепеляев в Екатеринбурге". То есть Шульман жил раньше в Екатеринбурге, потом переехал и передал мне видеозапись этого спектакля. Это - балетный спектакль, балетный! При том, что там использованы два моих текста, которые я ну вот никак не считал слишком уж сценическими...
  
  ВФ. Они повод для балета?
  
  СШ. Они повод для балета, они там используются в разных (нрзб)...
  
  ВФ. Или они звучат?
  
  СШ. Они звучат...
  
  ВФ. В балете?
  
  СШ. В балете. Балет, где есть хор, где балетные актёры произносят некий текст, и получился удивительный спектакль. Спектакль, который ездил... много где он был, на всевозможных фестивалях... в Англии, был в Прибалтике, в Дании, Германии... ну и т.д. Призы какие-то получал...
  
  ВФ. А радиопьесы?
  
  СШ. Радиопьесы тоже шли. Ну вот перевод был в Словении. Радиопьеса "Следствие", написанная мной лет десять назад, - с ней меня пригласили в Любимовку, на фестиваль молодой драматургии...
  
  ВФ. Странная судьба у твоих пьес. Они тоже реализуют себя и выходят к зрителю в неких тоже как бы... узких пограничных сферах. И жанр, о котором ты говоришь, он редкий жанр. И у пьес такая же странная судьба. Я знаю, что ты в своих пьесах иной раз и играешь сам...
  
  СШ. Да. Ну, поскольку не приходится ждать милости от природы, приходится иногда брать на себя функцию творца, продюсера, актёра, режиссёра, ну и т.д.
  
  ВФ. А чего больше в этом - желания продвинуть пьесу или желания нырнуть... проявить себя в качестве артиста?
  
  СШ. Нет, артистических амбиций у меня, конечно, нет совершенно. Желание донести пьесу, не то, что продвинуть, а - донести, чтобы она выстрелила, прозвучала. Чтобы её услышали и увидели. Это вы имеете в виду монодраму "Подполье"...
  
  ВФ. Я имею в виду монодраму "Подполье". И вообще для меня это загадочное занятие: Гришковец и то, что я видел в твоём исполнении, - это нечто подобное, но совершенно в другом направлении, совершенно в другом удельном весе присутствия личности, в другом мировосприятии, но тем не менее это тоже аномальное явление, как мне кажется. Поэтому мне-то интересно прежде всего... вот я и Гришковца спросил бы, если бы он сейчас сидел здесь: чего в этом больше - искусства или политики? То есть желания всё- таки превратиться в этих людей и побыть ими или желания продвинуть продюсерского? Наше время в особенности по отношению к драматургам достаточно дикое. Между театром и драматургией в разных областях просто пропасть. И путь пьесы к сцене он чрезвычайно длинен и непредсказуем. И иной раз мы просто потоком смотрим такую продукцию, которую вообще лучше бы не смотреть. А иной раз возникает... но это единичные случаи... наше время - смутное время. Значит быть продюсером своих произведений всё же приходится?
  
  СШ. Приходится. Но это происходит явочным порядком. Да простят меня поклонники Евгения Гришковца... Гришковец - это прежде всего не очень хорошая литература.
  
  ВФ. Но это очень удачливая судьба!
  
  СШ. Нет, он, конечно, гений автопродюсинга! Блистательная совершенно карьера...
  
  ВФ. Произведения - да! Взяв первую книжку Гришковца, я прочитал... он уже был известен, первая известность пришла, я прочитал и сказал: "Этюды!" Этюды, эскизы, наброски...
  
  СШ. Просто лепет какой-то...
  
  ВФ. Вслед за этим я вскоре увидел Гришковца уже в окружении родственников, друзей, они что-то подпевали, и он понял, что это принимается, и начался чёс!
  
  СШ. Сейчас это самый натуральный чёс!
  
  ВФ. В этом смысле я тебя понимаю, и ты не одинок, но ты достаточно целенаправленно организовываешь читки своих пьес, встречи со зрителями, и на гастролях в Австрии, где мы были в прошлом году, ты сам исполнял свою пьесу "Подполье". Которую здесь у нас играл актёр Алексей Крымов, сын очень известного актёра из Театра Ленинского Комсомола Пантелеймона Крымова, а в Австрии мы видели тебя в этой роли. И для меня это было и очень поучительно и интересно. Потому что это не типичное актёрское существование. И ты там победил, и победил главным образом личностным началом, полномерным своим присутствием в материале. И - личностное начало, потому что зритель в этой ситуации, когда не просто профессиональный актёр, а когда это ещё автор, он начинает рассматривать его особенно пристально: есть у человека за душой что-либо, нет ли, и что есть, и начинается такой скрупулёзный, критический анализ, и в этом смысле ты очень хорошо отработал, и сорвал, по-моему, бешеные аплодисменты австрийцев.
  
  СШ. С "Подпольем" получилась такая, может быть, любопытная история. Написал я эту монодраму лет пять назад, и получилось так, что в 2005 году я занял призовое место на фестивале короткой драматургии, фестиваль назывался "One night stand". Это было в ночь с первого на второе апреля 2005 года в Москве. А в качестве приза на этом фестивале было приглашение троих участников, троих победителей на встречу независимых театров Европы, это происходило в Санкт-Пёльтене в сорока километрах от Вены. Там, в Австрии я познакомился с достаточно известными людьми: писатель Владимир Ярёменко-Толстой, сейчас у него свой театр в Берлине, русский театр, познакомился там с Вали Гёшль, она была тогда редактором журнала "Винцайле", с Юлией Витославски - нашей общей знакомой,.. И там была такая ситуация: когда мы только приехали в Санкт-Пёльтен, было сказано, что в конце нашего пребывания в Австрии предстоит читка в редакции журнала "Винцайле". Ну а я человек относительно ответственный, надеюсь. И когда мне сказали, что я должен что-то читать, я не ответил про себя: ну, мол, читать-то я умею, я стал готовиться к выступлению. Я тогда сидел один в двухместном номере в общежитии католического монастыря и работал над текстом. Я прежде всего понял, что этот персонаж - шекспировский шут. То есть я должен делать его соответственно, я должен издеваться над собой, над зрителями, над слушателями. Я не должен никого щадить, это должно быть жёсткое представление...
  
  ВФ. Стас, а нельзя ли было бы повторить это в нашем эфире?
  
  СШ. Давайте попробуем!
  
  ВФ. Ну, хотя бы фрагментарно...
  
  СШ. Минут пять-шесть? Хорошо.
  
  ВФ. Это одноактная монодрама "Подполье".
  
  СШ. (читает наизусть) В те времена я тоже захаживал в один кружок, либеральный до нестерпимости!.. Соберемся мы эдак, бывало, и они так, ручки-то потирая: свобода!..
  И я так тоже: свобода!..
  Они: раньше была несвобода, а теперь свобода!..
  И я так: точно - была несвобода, а нынче свобода самая настоящая!..
  Они: раньше мы задыхались, а теперь полной грудью дышим.
  Я: и никакого в груди, так сказать, стеснения!..
  Они: превосходно!
  И я: замечательно!..
  Потом так начинают об других материях толковать, но тоже все по преимуществу либеральных. Ежели, положим, за свободу надо чуть-чуть крови пролить, так вот и надо её проливать, не задумываясь и не рассуждая. Если надо много пролить, значит и много проливать надо! Отчего-то мы, человеки, все стесняемся кровь проливать за принципы, да за идеи свои человеческие! А ведь, ежели так, значит мы и не достойны ни свободы и ни идей с принципами. Волк, положим, проливает кровь, когда кушать хочет, а ведь для человека свобода - та же пища и есть.
  И что-то меня тогда стало вдруг разбирать, что-то такое сатирическое, или, пожалуй, двусмысленное!
  Прекрасно, говорю. А вот ежели свобода, спрашиваю, так свободен ли я ныне настолько, чтобы беспрепятственно дать вам теперь, положим, по морде?
  Вполне, отвечают, но и мы тоже свободны, чтобы дать вам на то сдачи.
  Ну, это понятно, соглашаюсь я. А ежели, к примеру, мне теперь придет охота вас как-нибудь эдак убить? - спрашиваю. - Тогда как?
  А вот это уж нет, отвечают: свобода, но в рамках закона.
  А положим, тогда спрашиваю, кто-то в духе истинного либерализьма свободу выше закона
  почитать станет и беспрепятственно оттого людишек мочить пожелает?
  Что ж, говорят, либерализьма без издержек тоже не бывает.
  Я оттого только про себя дух перевожу.
  А если я, говорю еще, несмотря на весь европейский гуманизьм свой и идеалы просвещения смерти до замирания сердца боюсь, то не есть ли всякая свобода - гарантированное приумножение этого самого страха смерти во мне и в сообществах?
  А вы, говорят, дурашливый демагог и сатирический провокатор и вообще вроде нашего Казбека выражаетесь.
  Что за Казбек такой? - спрашиваю.
  Фамилия его Та-на-у-ров, наш друг, отвечают, он к нам с гор спустился, он нас примером своим либерализьму учит.
  Я тоже, говорю, хочу, чтобы примером.
  А вот приходите завтра. Казбек завтра быть обещал, вот он вас и научит.
  На другой день прихожу, а посреди моих либералов и вправду такой: красивый, молодой, бородатый, башлык на плечи наброшен... Похаживает так по залу и вещает во всеуслышание: русские, говорит, мол, бараны, они правителей своих достойны, а мы - маленький гордый народ, мы - пример всем прочим народам. Я, мол, спецьяльно с гор спустился, чтобы вас, глупых, свободе научить.
  Мои либералы ему аплодируют.
  А он опять: вы нас всех за третий мир держите, а третий мир, он и есть самый главный!.. Нас два миллиарда, и мы плодимся так быстро, как вы вымираете. Вы - наши рабы, мы - господа!
  Либералы опять ему аплодируют. Звонко так, зажигательно!.. Я и сам чуть было не зааплодировал ему. Да и как же можно было ему не аплодировать, когда даже эта знаменитая проститутка английская, кинозвезда застарелая нашего Казбека, говорят, целовала в его небритую щеку?!
  Но все-таки я удержался и не зааплодировал. Вернее, зааплодировал, но как-то так вполсилы, одною рукой. Он это дело заметил, в перерыве подходит ко мне и говорит: а что это, глупый Иван, все мне аплодируют, ты один не аплодируешь? Может, ты свободы не любишь? Это он меня вот так глупым Иваном называл.
  Свободу-то я люблю, отвечаю, хотя, может, на самом деле, и не слишком, но вот мне зато интересно знать, чем это таким мы еще плохи.
  Вы плохи уж тем, отвечает, что вы рабы вашего телевизора, вы пресмыкаетесь перед ним, а он же вас всякую минуту через коленку ломает. Вы словами его дрянными говорите, вы мыслями его гадкими мыслите, вы жвачку его мерзкую жуете, и не способны истребить его ни в доме своём, ни в сердце своём.
  А ещё? - говорю. Нарочно так говорю, чтобы самому побольше этой желчи
  презрительной испить.
  А ещё, говорит, смерти вы все, русские, боитесь. Научились у Европы, что в смерти ваш самый главный страх заключается. А я вот смерти не боюсь!.. Я могу умереть в любую минуту, и тебя с собою в смерть взять, и тем самым я заведомо сильнее вас всех, русских.
  Так-так, говорю, будто не соглашаясь. А сам думаю, а может, вообще первейшее и единственное предназначение России - в тартарары катиться и тем самым миру пример указывать, которому следовать нельзя.
  А Казбек всё не унимается. Христос ваш, говорит, за грех полагает, ежели кто-то жизнью собственною распорядится самовольно, а между тем, будь вы по-настоящему свободны, так распоряжались бы самовольно не только жизнью, но и самим Христом.
  Я уж, кажется, что-то возразить готовился, что-то вроде: в говне, мол, но с демократией, оно ведь тоже не так плохо, но тут к нам подошёл распорядитель нашего кружка и говорит мне: у друга нашего Казбека временные жилищные затруднения, так не могли бы вы, иронист вы наш уважаемый...
  Я тут же в смущении: помилуйте!.. Каморка моя невелика, и одному темно и тесно, но уж если друг Казбек не побрезгует...
  Ну, вот и отлично, говорят и Казбек, и распорядитель как будто одним голосом. Вот и решено!
  Так Казбек поселился у меня". Спасибо!
  
  ВФ. Да, это какая-то террористическая тема?
  
  СШ. Или контртеррористическая.
  
  ВФ. Но абсолютно не толерантная тема.
  
  СШ. Я не очень люблю слово "политкорректность", не понимаю его...
  
  ВФ. Ничего случайного не бывает, вся траектория художественная у тебя и жизненная совершенно эксклюзивна, она уникальная такая, и почерк твой не перепутаешь, тебя легко можно отличить даже от твоих собратьев, которые занимаются, вроде бы, рядом, вроде бы, в соседних зонах. Потому что... да, это эстетика безобразного. Вот когда-то наступил момент, когда, грубо говоря... в театре иногда грубо выражаются... когда кто-то прямо сказал: "Пришло время уродов!" На волне неполучающейся перестройки, и пошло, и вышли персонажи, которые сами по себе... и актёры, кстати, успешные вышли такие, которых раньше просто не пустили бы на экран. И драматурги пошли в это дело, стали писать на потребу дня и новой конъюнктуры, зарабатывая на этом хорошие деньги. Но у тебя другое.
  Этим безобразным жанром и безобразным явлением исследование в искусстве ты занимаешься вовсе не безобразно. Это действительно литература и очень часто высокая литература! То есть ты занимаешь узкую нишу какую-то. У тебя театр катастроф, это землетрясение, атомная война, змеи, инцест, убийства. Либо это перепев сюжета "Уж и Сокол" из Горького... и это тоже какая-то узкая ниша. У тебя театр ужасов! Это совершенно очевидно, потому что пьеса, которую мы начинали репетировать, это театр ужасов. Но это тоже особая марка театра ужасов! Она не вписывается в новую конъюнктуру. Сериал - это новая конъюнктура. И жалкие попытки создать театр ужасов - это жалкие попытки создать театр ужасов. У тебя действительно лежит достаточно большой массив в этом узком как бы жанре, эти произведения ждут своего часа и своего режиссёра и своих актёров. И у меня вот какой вопрос... и я знаю, кстати, что ты очень хорошо идёшь в этом смысле на Западе. Я видел это: тебя приветствуют и как актёра, и как автора, это созвучно многим их проблемам, и они более чем здесь у нас способны оценить это. Чего не хватает нашему театру, чтобы твои пьесы всё-таки прозвучали, состоялись и дошли до зрителя?
  
  СШ. Помните старинную театральную шутку? "Что бы вы хотели поставить в нашем театре?" "Фингал под глазом главного режиссёра!" (оба смеются.) Чего не хватает? Мозгов не хватает!
  
  ВФ. Но это всё-таки лишь частичный ответ на вопрос. А на самом деле? Я говорю не про организационную сторону дела, а про сущностную... Чего недостаёт внутри театрального организма для того, чтобы он попробовал реализовать эти пьесы? Они всё-таки интересные.
  
  СШ. Ну, наверное, всё-таки понимания не хватает. Вы начали говорить, что всё черно, что всё мрачно, но знаете, при всём при том назвать себя чернушным автором я не могу никак. Мне представляется, что за этим есть некоторый прорыв. Некий прорыв в человечность, в человечество, в человеческое...
  
  ВФ. В хорошем театре ужасов есть всегда капля юмора.
  
  СШ. А мы с вами видели хороший театр ужасов?
  
  ВФ. Ну, не знаю, западные образцы мы ведь видим...
  
  СШ. Скорее кинематограф...
  
  ВФ. ...фильмы мы видели. И там всегда есть этот зазор, отстранение зрителя, который позволяет ему ещё и улыбнуться, изжить собственные комплексы, не отождествлять себя с персонажами, с происходящим, и не повторять этих сюжетов в жизни. Когда подростки наши сегодня идут и повторяют сюжет какого-то там фильма, это говорит только о том, что фильм плохой. Фильм ужасов и театр ужасов никогда не призывают к буквальному повторению, наоборот: он обратным ходом воздействует.
  
  СШ. Возможно и так, но, с другой стороны, если вспомнить "Страдания юного Вертера" Гёте... ну, это понятно, девятнадцатый век... но после написания этого романа, этой повести очень многие люди кончали с собой по примеру Вертера.
  
  ВФ. В Америке тоже был случай, когда лучший актёр вышел на сцену, сыграл так хорошо, что лучший зритель вынул пистолет и застрелил его, поверив в то, что он вот отрицательный персонаж.
  
  СШ. К сожалению... или не к сожалению, но искусство зачастую воздействует напрямую, на психику человека, на сознание человека, на его психологию и его поступки.
  
  ВФ. Но это не закон, всё-таки оно ассоциативно воздействует.
  
  СШ. Иногда на кого-то воздействует напрямую. Возможно, это связано с гипнабельностью, механизм здесь, по видимости, ещё не изучен.
  
  ВФ. Ну, то есть я так понимаю, для тебя тоже загадка... какой театр должен появиться, чтобы он заинтересовался и этими явлениями, и тем, что ты пишешь?
  
  СШ. Да театр здравого смысла. Это должен быть умный театр, где должны быть талантливые люди, которым было бы интересно что-то новое, что-то интересное... Интересное должно быть интересным, и тогда оно всё пойдёт. И плюс, конечно, наши организационные проблемы... а кто у нас что читает? Вот у меня есть драматургический диптих "Разорённые гнёзда", вторая часть этого диптиха была напечатана в журнале "Современная драматургия" в прошлом году, в качестве самостоятельной пьесы. Она была награждена на всероссийском драматургическом конкурсе. Но пока никаких предложений от театров не последовало. При том, что журнал "Современная драматургия" по театрам распространяется.
  
  ВФ. Ты не одинок в этом плане. Наш "Театр под самой крышей" шестой год занимается проектом "Современная петербургская драматургия", и поставлено двадцать пять пьес...
  
  СШ. Уникальный результат для города...
  
  ВФ. ...уникальный для города и вообще для человечества, (смеётся.) причём успешно поставлены. Успешный спектакль можно отличить от неуспешного. Всё это имеет успех, в том числе, и на иностранном зрителе, и на зрителе в Москве. И в твоём положении находится ещё целый ряд драматургов. Правда, есть и отрадные явления. Пьесу Игоря Шприца после нас поставили ещё в двух городах. Пьесу Серёжи Носова взяли в БДТ и поставили. И попробовали даже вторую пьесу поставить. Пьесу Тараса Дрозда "Сладкое время нереста" поставил Московский областной театр. Твоя пьеса в твоём исполнении прозвучала в Австрии на-ура! Это полный фурор был! Есть какие-то инерционные процессы, которые всё-таки можно ломать и менять, но это инерционные процессы. Всё-таки это ждёт своего часа, и ситуация в целом должна начать... она меняется. Вот мы сейчас заметили: театр Ленсовета лабораторию молодых режиссёров проводит, в БДТ проводится фестиваль читок - это тенденция наблюдается. И будем надеяться... а твои пьесы - очень интересные пьесы! Поэтому будем надеяться, что и в своём театре мы ещё раз встретимся с твоей драматургией, и будем надеяться, что придёт то время, когда цепь эта сомкнётся, и мы действительно сможем пойти на спектакль по пьесам одного из самых интересных петербургских драматургов Станислава Шуляка.
  
  СШ. Спасибо вам.
  
  ВФ. ...и в этот раз, может быть, и не пасквилянта. Или в жанре пасквиля, такое тоже возможно. Тем паче, что этот жанр - достаточно редок. Наше эфирное время подходит к завершению, скажи, пожалуйста, зрителю что-то очень краткое.
  
  СШ. Дорогие друзья, я призываю вас к тому, чтобы в самое худшее, в самое тяжёлое время мы не забывали о литературе, о театре, о живописи, о музыке, я желаю всем счастья.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"