К тому моменту, как в коридоре резко и протяжно взвыл звонок, в моем лексиконе вообще не осталось приличных слов. Только редкостные заковыристые буквосочетания - по три, по четыре, по пять штук в ряд. Их было настолько много, что мне чудилось - еще немного и взорвусь, если не выплесну их наружу. Но приходилось терпеть, заткнув их шомполом здравого смысла в глотку - в углу кухни сидел, съежившись, соседский Васька. Загнать его в свою комнату мне мешала сопливая интеллигентская слабохарактерность. Жалко было, засранца. Братан перед тем, как уйти в путягу *, сообщил ему потрясающую для неокрепшего детского невротического сознания новость - что с кладбища, которое видно из окон нашей квартиры, приползают покойнички, они, дескать, проникают сквозь невидимые щели, когда никого нет дома, и утаскивают с собой в могилы маленьких детей. Я ожесточенно драила плиту и думала все, что я скажу Севастьяну, Васькиному братану, когда он заявится. И плевать, что он меня слушать не будет, а только осклабится в кривой дурацкой ухмылке. Так и хочется всегда вмазать половой тряпкой по этой идиотской роже. Но - черт побери! - у нас в стране демократия. И для дебилов, к сожалению, тоже. Только тронь придурка - мамаша расплещется, как море широко, по родной русской речи. А застревать на коммунальной кухне, выясняя с ней отношения - да еще чего, обойдется! Только помимо демократии у нас все же есть еще свобода слова. Так что, много хороших слов услышит Васькин братан сегодня. И пусть мамаша только что вякнет - буду я тогда нянчиться с перепуганным до полусмерти недомерком, как же! Сама пущай с ним сидит, пока садик на карантине.
Но напуганный Васька - это совсем не беда еще. Это так, маленький довесочек ко всем прочим радостям. Вы и вообразить не сумеете, как начался мой сегодняшний день. Разумеется, не сможете. У современного горожанина - про деревенских разговор вообще не идет - воображалки не больше, чем извилин у курицы. Кстати, а это интересно: сколько у курицы извилин? Я уж, было, собралась лезть в холодильник проверить, но вспомнила: а-а-а, в последние годы кур продают лишь безголовых. Черт побери, ну что это такое? Поветрие прямо: мода на безголовость даже на кур переметнулась. Ну и шут с ними.
Да, так вот. Утро мое началось, как всегда, в два часа дня... А сейчас пять. И уже столько всего случилось. Самое скверное - винт сдох. На этот раз окончательно и бесповоротно. Вздохнул в последний раз и, не дождавшись, пока я сниму с него хоть какую инфу, окочурился. А я-то уж, дура, тянула-тянула-дотянула, надо было раньше думать. Неделя работы - псу под хвост. Да-да, тому самому соседскому Хану-засранцу, за которым хозяйка не убрала и на работу унеслась, она, видите ли, опаздывает - а Петрович в эту лепешку вляпался. И ладно бы скандал устроил - мол, кто у нас в квартире дежурный. Я бы ему сказала насчет дежурного. Все бы сказала. Но он же разнес дерьмо по всей квартире. А убирать-то все-таки мне. И это уже два. Потому что - раз, это был винт, не забывайте о нем. И где деньги доставать на новый - убей Бог, не знаю. Жалкая тыща, но уже по три раза у всех денег переодолжено. А сегодня сдавать корректуру - ага, выйдет у них газета без опоздания, как же. Короче, три - это то, что хоть никто этого еще не знает, - а я теперь без работы. И сидеть на бобах для меня сейчас - мечта розового идиота. Потому что кроме безголовой курицы у меня в холодильнике ничего нет, и в ближайшее время не предвидится. А еще четыре - пока я со всем этим разбиралась, - не заметила, что у меня труба на батарее лопнула. И озеро разлилось на полкомнаты. Паркет - словно Парнас - дыбом встал. А пять - это то, что ввинченную вчера в ванной лампочку кто-то ночью опять на перегоревшую поменял, а меняет у нас их в квартире дежурный. Но фиг они от меня третью на этой неделе дождутся. Все же устрою я им вечером головомойку на коммунальной кухне. И все скажу, все поведаю, что думаю. А шесть - это Васька, который сидит, ноет, дрожит от страха и думать не дает. А мне сейчас очень крепко подумать надо, как выкрутиться с деньгами. И где халтуру найти хотя б на ближайшие дни. И чтоб при этом денег в кредит хоть пару тыщ на винт кинули. И не надули бы - ха! Где теперь в хаосе развивающегося капитализма такое найдешь? Вот удивительно - почему у народа если и есть на что воображение, то исключительно на то, как надуть ближнего своего, а потом сбегать в церковь, свечку для очистки совести поставить, и - с новыми силами - вперед, и с песнями, в атаку на нищих лохов, обремененных семьями. Меня, слава Богу, эта радость миновала - хоть за себя только отвечаю. От моей глупости, кроме меня, любимой, никто голодать не будет.
И вот - звонок. Перебрав в уме всех, кто мог придти в такое время, мягко говоря - неурочное, прихожу к выводу, что только соседи снизу. По поводу протечки. Водопроводчик не мог. Он никогда не приходит в тот же день, что вызывали. А значит, я делаю решительную зверскую рожу, сжимаю для острастки в кулаке самый длинный хозяйственный нож, и иду, страшно цыкнув зубом, на увязавшегося хвостом Ваську, открывать. Но он, сукин сын, все равно предпочитает идти за мной следом, чем сидеть в одиночестве. Я с ножом и зверской рожей предпочтительней гипотетических покойников. Дурак ты дурак, Васька, когда ты поймешь, что страшнее человека, нет ни зверя, ни нечисти?
Открываю дверь, а там...
II
Вряд ли есть что-то более жалкое, чем ужимки старого ловеласа. В такие моменты Индюков ненавидел сам себя. То, что в юности было игривой улыбкой, падая в зеркало, оставляло нынче за собой блеклый морщинистый след. А главное, эта зализанная редкими волосами лысина! Она портила все. Ему бы пышную шевелюру, пусть даже с редкой сединой - утомленный поэт ищет свою Музу - но, увы. Лысина расползалась по голове, упрямо завоевывая все новые и новые территории и плевать ей было с высокой макушки на душевные муки поэта Индюкова. Поэта... Если не кривить душой хотя бы перед собою, то какой из него поэт? Несколько десятков юношеских стихов - сырых, но с претензией на оригинальность рифм и образов - вот и все его поэтическое наследие. Лермонтов, ёкэлэмэша...
Молю тебя, молю, хранитель мой святой,
Над яблоней мой тирс и с лирой золотой
Повесь и начерти: здесь жили вдохновенья!
Умел, Михаил Юрьевич, умел, а он... Не жили с ним вдохновения уж лет пятнадцать, как минимум. Девочки, что когда-то восторгались его талантом, выросли и вышли замуж за брокеров и коммерсантов. В крайнем случае за менеджеров среднего звена... Тьфу! Как звучит-то противно для поэтического сердца - менеджер среднего звена. Индюков презрительно плюнул под ноги и только тут заметил, что подошел к старому, почти заброшенному, кладбищу. Обошел убитую безголовую ворону, лежавшую прямо на дорожке, машинально перекрестился, хоть верующим и не был, и двинулся вдоль железной кованой ограды по направлению к Кулацкому поселку.
- Удобно жить, - забормотал под нос Индюков. - Жить удобно....последний путь будет краток...
Он вертел эту фразу и так, и эдак, но шутка про жилье по соседству с кладбищем никак не складывалась. Ах, какие раньше были шутки! И ведь само... само откуда-то бралось. Экспромтом. А сейчас приходится придумывать заранее. Хорошо еще до парика не скатился. Нет...никогда... Это все равно, что выдавать чужие стихи за свои. А чужое брать поэту Индюкову гордость не позволит. Подписаться под чужим сочинением все равно, что публично в импотенции признаться! Ёкэлэмэша...
Нужно все же начать разговор с шутки. Хорошая смешная шутка разрядит напряженность, все-таки столько лет не виделись. Что-нибудь вроде:
- А ты неплохо устроилась - кладбище рядом...
Тьфу! Далось ему это кладбище!
Навстречу Индюкову вдоль ограды неторопливо двигался мальчишка лет шестнадцати с огромной шевелюрой рыжих кудрей. В ушах, как ныне водится, спрятались наушники - вид у юноши был озорной и веселый. По-хорошему хулиганский был вид, стильный. Индюков завистливо посмотрел на паренька, машинально снял кепку и пригладил ладонью редкие волосы.
- Васильковый переулок далеко? - спросил он, поравнявшись .
- Какой номер? - остановился тот. - Тут все дома как попало разбросаны.
Индюков вытащил из кармана листок с адресом.
- Шестнадцатый...
- А... - обернулся парень и указал рукой вдоль дорожки. - До угла дойдете, там направо и первый дом от кладбища. Там еще ментовка рядом, не пройдете.
Пройти мимо, действительно, было трудно. У ментовки орала целая толпа пьяных мужиков, пытаясь впихнуться в помещение. Как ни странно, мент, стоявший в дверях - здоровенный и наголо выбритый сержант - казалось, был не особо этим обеспокоен. Он лишь не пускал толпу внутрь, что-то терпеливо объясняя особо горластым и настырным. Осторожно обойдя пьяных, Индюков свернул за угол, обошел дом и направился к дальнему подъезду. Остановился, поставил на пустующую у подъезда скамейку полиэтиленовый пакет с бутылкой шампанского и коробкой дешевых конфет, и, достав сигарету, закурил.
Какая-то бабка выползла из подъезда, подслеповато прищурилась и, шамкая беззубым ртом, поинтересовалась:
- Ты шлучаем не новый шантехник?
Индюков поморщился и отрицательно покачал головой.
- Шошедей-то наших опять, говорят, шверху затопили, - сообщила ему бабка. - Ох, и беда ш этими из вошемнадцатой! Так ты точно не шантехник?
- Нет, я не Байрон, я другой,
еще неведомый избранник,
как он гонимый миром странник,
но только с русскою душой, -
усмехнувшись, продекламировал Индюков.
- Чаго? - удивилась бабка. - Чаго ты шказал?
- Это не я, - ответил Индюков обескураженной старушке и шагнул мимо нее в подъезд. - Это Лермонтов.
И только в подъезде понял, что ему как раз и нужно в "вошемнадцатую". Поднялся по разбитым ступенькам лестницы, осторожно взялся за висевший на оголенном проводе звонок и нажал кнопку.
Не открывали долго. Уже хотел развернуться и уйти, как дверь внезапно распахнулась и на пороге возникло нечто растрепанное и свирепое с огромным ножом в руках. В первый момент Индюкову даже показалось, что с ножа капает кровь. Воображение тут же дорисовало ужасающую картину: расчлененный труп в квартире, безумная ночная оргия, закончившаяся поножовщиной, лужи крови по давно немытому полу...
- Это ты новый сантехник? - рявкнула на него женщина. Да-да, это была все-таки женщина, вон и пацаненок маленький из квартиры выскочил, прижался к ее ноге. - Что ж вы сволочи с нами делаете? Когда еще батарею обещали поменять?! Кто мне тут клялся-божился осенью, что до Нового года все сделают, а? Не ваше начальство? И кто теперь отвечать будет?
Вид пацаненка и посыпавшиеся градом вопросы слегка успокоили Индюкова. Мыльный пузырь воображения лопнул, окровавленные трупы испарились, а нож оказался девственно чистым. Более того, Индюкова вдруг посетила странная мысль, что эта женщина и есть та, к которой он шел. Как ее? Нина? Нана? Нет, Нана это группа была, когда он зубной пастой в девяностые торговал. Хорошее было время, только безденежное.
Поэт, торгующий пастой зубной,
о чем ты мечтаешь на хладном ветру?
Мда...не Лермонтов. Даже не Индюков - тот, который ранний. Но девушкам нравилось. Тогда еще девушкам нравилось.
Женщина с ножом тем временем не унималась.
-..я его самолично засуну головой в...
- Нина здесь живет? - не будучи полностью уверен, что видит перед собой ту, к которой пришел, осторожно прервал ее Индюков. Он все еще с опаской косился на нож, кто их знает, этих жителей Кулацкого. Самый криминальный район в городе, говорят.
- Какая еще Нина? - запнувшись на очередной угрозе, растерялась женщина.
- Э...или Нана?
- Нонна! Я Нонна. Чего надо?
- Иван, - покосившись на пацаненка, произнес гость. - Иван Индюков, поэт. Помнишь?
- Индюков? - уточнила женщина. - То есть ты не сантехник? Нет, не помню.
- Ну, как же! - растерялся гость. То, что его запросто могут не узнать, как-то не приходило в голову. - Мы с тобой в одном лито занимались - "Тонкое перо". Вспомнила?
- Сигареты есть? - неожиданно спросила Нонна.
- Конечно! - Индюков выдал самую обаятельную улыбку на которую был способен. Достал из кармана сигареты, эффектным щелчком выбил из пачки ровно на четверть сигарету и протянул хозяйке.. Пацаненок отчего-то захныкал и спрятался за женщину. Та в ответ хмыкнула и забрала пачку целиком. Закурила, выпустила струйку дыма, убрала тыльной стороной ладони упавшую на лицо прядь и принялась изучающее рассматривать гостя.
- В "Тонком пере", говоришь? - спросила она и потрепала пацаненка свободной рукой по макушке.- Не бойся Васька, это не покойник. Это поэт Индюков собственной персоной пожаловал. Классег отечественной литры. Ну, чего пришел классег?
- Я.. - снова растерялся Индюков. - Я...можно войти?
Вместе с воспоминаниями о канувшем в лету литературном кружке ему вдруг припомнилось, что именно с этой Нонной он никогда не мог поговорить по-человечески. Уж на что у него был подвешен язык, а вот на тебе. Да ладно бы влюблен в нее когда был, так ведь нет. Просто ее дурацкая манера речи...
- Ну, если бутылку принес - проходи, - хмыкнула Нонна и искренне удивилась, когда он достал шампанское из пакета.
III
Ах, вы желаете к нам впереться? Ну щас войдёоооооте. В следующий раз крепко подумаете, прежде чем вторгаться на территорию осьмнадцатой квартиры. Мой дом - отнюдь не крепость, и не надейтесь! Что такое жалкая средневековая крепость перед нынешней артиллерией? Мой дом - это бункер, последнее слово современных технологий. Километр железобетона во все стороны. И - ни щёлочки как в допотопном танке, этой примитивной груде бесполезного металлолома. Танк уязвим, мой бункер - вечен.
Сделав зверскую рожу и выставив вперед нож, открываю дверь. Васька сзади вцепляется в штанину моих закатанных до колен треников. И штанина подозрительно начинает трещать. Пацаненок нервничает. Мои предварительные приготовления к приему непрошенных гостей ему явно не нравятся. Я подмигиваю:
- Не бойсь, Васятко, мы им покажем, этим покойничкам! Будут знать, почем фунт лиха у нас с тобой.
За порогом стоит франт. Плешивый, круглый, молодящийся старый хлыщ. Точно не из тринадцатой - там одни дикари. Там цивилизацией и не пахнет. Иногда мне кажется, что в тринадцатой заселились сбежавшие из зоосада год назад шимпанзе. Их ведь так и не нашли, говорят... А этот - этот точно не оттуда. Он явно прямиком из лакейской девятнадцатого века. С распомаженной гладкой улыбочкой, которая, как воск, стекает с лица, обозначая ранние посталкогольного синдрома борозды. Бульдожьи обвислые брыли предательски выдают если и не полный, то близящийся полтинник.
Но что такое: ежели франт - так не мужик, что ль? Мужик! А раз мужик, и раз не из тринадцатой, значит, все-таки водопроводчик. Мало у нас спившихся интеллигентов по котельным да жактам ошивается? Небось, мозги все пропил, пару баб обрюхатил, дождался, что из дому вышвырнули, а теперь за подсобку при нежилом фонде с бомжами-таджиками конкурирует. На всякий случай реву изо всех сил: "Это ты, мерзавец - новый сантехник?!" - и чувствую, что если Васька еще сильнее дернет за штанину, чем сейчас, то треники разъедутся при всем честном народе, ославив меня до конца жизни. А славы мне и без того хватает. Так что я для острастки успокаивающе лягаю Ваську ногой и, не давая франту передохнуть, наезжаю на него изо всех своих слабых дамских сил. Мало ли что, всегда лучше если инициатива в разговоре в моих руках, а не в чужих. Пусть знают, кто в доме хозяин: я или клопы!
И тут эта пропитая физиономия на глазах опять превращается в вылизанную, лакированную и начищенную розовой, поросячьего цвета, мастикой. Ах, это Индюков! Ванечка Индюков! Собственной персоной! И он, заразо, даже не помнит, как меня зовут! То Ниной называет, то Наной! Да я его, гада... Стоп-стоп-стоп. Не теряй инициативы, Гусева! И я делаю вид, что знать не знаю, ведать не ведаю, что это за тип такой. Ах, мы занимались вместе в "Тонком пере"? Да мало ли я с кем занималась, так уж всех упомнить должна! Что ему, интересно, надо?! Кой черт притащился?! И так день неудачный, а тут еще Индюков, заразо! Дай-ка я с него хоть пачку сигарет выцыганю. Без еды можно прожить, а без курева - ни-ко-гда. Без курева мои мозги отказываются шевелить своими извилинами, слипаются, как ириски в кармане. А стрелять у малолеток хабарики по дворам и парадным в моем возрасте несолидно уже как-то.
Короче, пачкой кэмела я разжилась. Глянула в мешок к Индюкову, а у него там шампанское и конфеты местной подпольной фабрики - "кондитерские изделия - бэ у", ха-ха. Вот жмотина. Однако, делаю вид, что удивляюсь расточительности Индюкова и пропускаю его в квартиру. Похоже, потрепало нашего классика изрядно по жизни. И если разорился на вино и конфеты - значит, на меня виды какие имеет. А если имеет виды, то явно не в долг просить. А если ошибаюсь и попросит, то полетит с третьего этажа ангелом небесным. Ишь, лысину какую нарастил. А она ему идет, между прочим, на колобка похож становится, пухленький такой, домашний. Волосатых вообще не люблю - грубые они, неотесанные. Тьфу на волосатых! Они только воображают, что чем больше на них растительности, тем они аппетитнее выглядят. Как же, павианы косматые, разбежались! С лысым всегда можно договориться. И лохануть лысого легче. Сейчас мы попробуем этого сделать.
Васька по-прежнему хвостиком за мной, в сторону - ни чуть-чуть. Шаг влево-шаг вправо... На Индюкова подозрительно смотрит. Не верит ему Васька. И я не верю. Но выжать что-нибудь надеюсь.
- Ну дык, чего надо? - спрашиваю Индюкова, усадив его в старинное кресло с выскочившей пружиной - пусть почувствует себя неуютно. Кого на кол посадили - сговорчивей бывает, чем тот, кто расслабился и думает, что раз впустили, так он все может. А мне нужен сговорчивый Индюков, другого какого себе забирайте, если вам хочется, а вообще-то мне вовсе не Индюков нужен, мне новый винт нужен, остро - как пружина в заднице. И желательно, чтобы деньги потом не отдавать. Интересно, сумею с него пару тыщ выжать? Ну не две, ну полторы хотя бы, а?
Индюков мнется, устраиваясь поудобнее. Но у него слишком круглый зад, чтобы пружина могла его миновать. Покрутившись слегка так-сяк, он встает и говорит:
- Нонна, я не просто так, собственно, пришел.
- Я тоже так думаю, - отвечаю я. А потом заставляю его покраснеть и довольно, и противно внутри себя ухмыляюсь: - Что ж это ты весь извертелся так? Мало ли что у меня кровать не прибрана? Ты же не предупредил, что заявишься. Учти, Индюков, если насчет секса, то и не заикайся. Ни сейчас, и никогда. Такие, как ты, мне как мужики не нравятся по определению.
- Я по делу, я и ничего такого... - он сбился и смотрит на меня так, словно у меня рожки на макушке выросли.
- Ах, по делу... - так, Гусева, кончай ехидничать, перегибаешь! Тебе нужны полторы тыщи али нет? Смотри, сбежит ведь. Будешь, как последняя дура, у разбитого винта сидеть. - Надеюсь, ты не в долг пришел у меня просить?
- Нет-нет-нет, - ну слава Богу, только не это, а остальное мы переживем. - я к тебе с предложением. Ты не хочешь ли книгу написать?
- Ну-ну-ну, и что за книга?
- Детектив. Сейчас я тебе все расскажу...
- Погоди-погоди, если аванса не будет, то и разговора не будет.
- А сколько ты хочешь вперед?
- Пять тыщ, - ляпнула я наугад, гадая, умотает он сразу или начнет торговаться.
- Рублей, надеюсь?
Я почувствовала, как желудок встрепенулся и восторженно затанцевал джигу. Старательно пряча алчность, тут же, как прыщ, выскочившую мне на морду, я монотонно и равнодушно тяну:
- А что, есть вариант с валютой?
- Может, и будет, - торопливо заверил меня Индюков. - Ты, может, помнишь, я поэт, поэтому мне нужна твоя помощь. Я прозаик ведь никакой, поучусь у тебя маленько. Я тут об одном конкурсе зарубежном узнал. Конкурс детективов. Можно на русском присылать, только тема - Германия девятнадцатого века. Главный приз - пять тысяч евро. Соглашайся, а? Вместе мы с тобой такого понапишем!
- Представляю, - хмыкнула я. - Такого понапишем о немцах. - Я сразу поняла, что Индюков - лох. Но не до такой же степени. Как же, победят два писаки с помойки в немецком литературном конкурсе. Ладно, Индюков, либо ты такой лох, что мне тоже тебя грех вокруг пальца не обвести, либо ты меня хочешь отчаянно надуть, как - не знаю, потом разберусь. Но за пять тыщ рублёв прямо сейчас наличными я что хочешь напишу.
- Пять тонн наличными сейчас, и под ногами не путайся. Сама тексту накатаю. Можешь на титуле ставить свое имя, мне это даже не обязательно.
Тут Индюков повел себя донельзя странно. Он гордо выпятил грудь, которая все равно была меньше его расползшегося, как тесто, пуза, и заявил:
- Нет, я так не могу! Это дело принципа. Мы будем писать вдвоем. И наши имена будут стоять рядом.
- Ну да, научная монография "Скотный двор Оруэлла", авторы Индюков и Гусева - великая радость для читающей публики. Нам для компании Уткина не хватает только. -кажется, Индюков начал слегка обижаться, и я решила остановиться и поприжать слегка свой язвительный характер. Книгу писать - еще отыграюсь. Весело будет Индюкову со мной вместе работать. - Так когда деньги будут?
Он достает из широких штанин... Гкхм... бумажник он достает, бумажник! Вот она, радость моя! А там как раз пять тысяч. Похоже, они у Индюкова последние, пальцы его дрожат. Совесть хочет что-то вякнуть, но я успеваю на нее цыкнуть первой, и она затыкается в тряпочку. Правильно. Знает, что со мной лучше не связываться. Все равно, моя возьмет, чего зря нервы трепать? У меня будет винт, с винтом я денег заработаю, а писать могу в свое удовольствие, пущай надувают.
- Детектив так детектив, - говорю я. - Вон кладбище за окном. Поко... - испуганно поглядев на Ваську, я делаю не совсем плавный мыслительный изгиб в сторону. - В детективе должны кого-нибудь убить. Это отлично, так как заставляет задуматься о вечном. Всё, садись, за стол, Индюков, покажи, на что ты способен.
- Как, прямо сейчас?
- А когда же еще? Напиши первую главу, а я продолжу. - я нагло достаю из пакета бутылку шампанского, открываю его, оно пенится и несется стремглав из бутылки, как водопад, я не могу позволить себе такую роскошь, как стирать свои треники в шампанском. Я перехватываю пенящуюся струю ртом. Хлебаю из горла. Индюков смотрит на меня то ли с ужасом, то ли с благоговением. Я вытираю горлышко рукавом. - Будешь? Ты извини, была на прошлой неделе попойка, все стаканы перебили. - Васька хочет возразить, он знает, что я вру, потому что жадничаю, но я опережающее злобно цыкаю зубом, и он затыкается. А Индюков начинает что-то строчить на листе бумаги... Взять, что ли, Ваську, да сходить пока в булочную перекусить? Как-то нехорошо... шампанское... натощак... Но я засыпаю, и сквозь слипающиеся веки вижу, что пишет... трет потную лысину платком, думает, и строчит. Ладно, посмотрим, что он там такого накатает.
IV
Вместо одной из ножек под маленький диван в углу комнаты было подложено несколько толстых томов Роберта Льиса Стивенсона. Отпив из бутылки, Нонна устроилась на диване и тут же уснула. В потерявшей цвет тельняшке, со злым выражением, так и не стертым с лица, она больше походила на дочь Джона Сильвера, чем на писателя. А если она не захочет ему помогать? Эта мысль, словно черная метка, настолько поразила воображение Индюкова, что дешевая пластмассовая ручка хрустнула между пухлых пальцев и надломилась. Поэт беспокойно оглянулся на Нонну. Вот это влип! Еще четверть часа назад он мог плюнуть на все с этой... как ее... высокой телебашни и покинуть сию коммунальную юдоль нищеты и скорби с гордо поднятой головой. Но ведь он отдал деньги! И ответственная юдолесъемщица Гусева вряд ли их отдаст. Что же делать?
Вслед за испугом неожиданно пришла злость. На себя, на жизнь, на свое творческое бессилие. Индюков достал из сломанной ручки тонкий синий стержень и решительно перечеркнул то, что уже написал. Н-е-ет, подумал он, я от тебя, коза драная, просто так не отстану. Взяла деньги? Как миленькая писать будешь! Дочь Джона Сильвера... Пятнадцать человек на сундук мертвеца и бутылка шампанского. Одним глотком чуть не половину. Так, что там в детективе? Покойники? Трупы? Сейчас он точно кого-нибудь пришьет этим синим стержнем.
- А Сева говорил, вы страшные, - послышалось от двери.
Индюков вздрогнул и резко обернулся. У входа в комнату, прижав к себе плюшевого медведя с полуоторванной лапой, сидел позабытый всеми ребенок.
- Кто это мы? - выдохнул Индюков. С детьми он разговаривать не умел. И оттого, предпочитал держаться от них подальше.
Впечатлительная натура поэта тут же нарисовала ему страшную картину сумасшедшей семейки, убивающей гостей и вывозящей трупы безлунными ночами на соседнее кладбище. На огромном ноже, с которым его встретила Нонна, проступили засохшие кровавые пятна, а воздух наполнился запахом смерти и гниения. Но злость была сильнее. Индюков решительно стер все эти ужасы и отвернулся. С чего же все-таки начать? Детектив...убийство...труп...дохлая ворона на дорожке у кладбища... Много дохлых ворон.
- А лысым в могиле не холодно? - мальчишка за спиной осмелел, отложил искалеченного медведя и встал, с любопытством посматривая на странного гостя.
Поэт не прореагировал. Писать стержнем оказалось неудобно, он сгибался в пухлых пальцах и все время норовил испортить и без того малопонятные закорючки, возникавшие на бумаге. Каким лысым? В какой могиле? Как вообще можно творить что-то вечное, сидя в кресле с выпирающей пружиной, когда к тебе пристают с дурацкими вопросами?! Злость на себя вернулась с еще большей силой, и вдруг... в голове поэта прозвенел маленький колокольчик. Индюков даже вздрогнул от неожиданности. Так бывало раньше, давно, в юности... Тогда ему казалось, что это приходит Муза. В длинной греческой тунике, с распущенными длинными волосами и колокольчиком в руке. Окружающий мир исчезает, в пустой белой комнате остаются только Муза и он. Она стоит за его плечом, и поэт чувствует ее теплое дыхание. А на стенах смутными нечеткими контурами сменяют друг друга образы. И когда появляется тот, которого он ждет, за спиной звенит колокольчик.
Старые выцветшие обои растаяли вместе с коммуналкой, спящей Нонной, недопитым шампанским и медведем с оторванной лапой. Индюков сидел в пустой белой комнате, чувствуя теплое дыхание, изломанный стержень превратился в перо, а по клетчатому листу, вырванному из школьной тетрадки, бродил скучающий юноша с роскошной шевелюрой волос. Он спотыкался и падал, мысли его путались, окружающий пейзаж смазывался неловкими словами, но он был живым. При желании Индюков мог прикоснуться к юноше рукой и почувствовать тепло. Всё остальное ерунда. Слова станут на место позже. Как же давно у него не рождались живые образы!
Вслед за исчезнувшим пространством для поэта исчезло время. Не тикали часы, не двигалось за окном солнце, замерли звуки и голоса. Один лишь стержень стремительно двигался по маленьким клеточкам, оставляя за собой следы-буквы. Индюков не заметил, как закончился лист, как был вырван из первой попавшейся тетрадки новый... Вместе со стержнем поэт блуждал между клеток, останавливаясь и возвращаясь назад, а затем вновь покоряя еще не исписанное пространство. Выметая неудачные слова и целые предложения, перечеркивая абзацы и сочиняя их заново. Вырвал из тетради четвертый листок, переписал набело, удивился, как мало оказалось написано, но это было начало! И оно ему нравилось. Возможно, завтра, на свежую голову, ему покажется, что все написанное чистый бред. Но как упоительно сидеть в белой комнате и слышать позабытый звон колокольчика.
Колокольчик стих, белая комната медленно растаяла, Индюков снова сидел в кресле с вы-пирающей пружиной, от дверей за ним с настороженным любопытством следил мальчиш-ка, а Нонна по-прежнему спала на диванчике. Индюков поднялся, подошел к диванчику, поднял с пола бутылку шампанского и жадно приложился к горлышку.
- Йо-хо-хо! - громко произнес он, утирая текущую с подбородка пену. - Хватит спать!
Убийство в Рабеншлюхт
1
Четырнадцать убитых ворон за последнюю неделю.
Это единственное, что удерживало Иоганна, рыжеволосого паренька лет шестнадцати, в изрядно поднадоевшем деревенском захолустье. В убийстве ворон была тайна, загадка, некая мистерия, сиречь древнее таинство, совершаемое непонятно кем и непонятно с какой целью. Четырнадцать обезглавленных ворон, маленьких черных трупиков, с засохшими пятнами крови на шее. Несколько раз он, поморщившись, проходил мимо, но однажды любопытство пересилило брезгливость, и Иоганн, подняв мертвый ворох перьев, долго рассматривал его. Кому нужны вороньи головы? Себастьян, подмастерье кузнеца, юноша на год младше Иоганна, уверял, что это местные мальчишки балуют. Глупости! Просто Себастьян не любит мальчишек, вот и все. Любой бы на его месте не любил. Кто останется равнодушным к насмешкам о несуществующем отце? Хотя отец-то, положим, был. Просто остался никому неизвестным. Иоганн остановился и почесал пятерней затылок. Затем пригладил взъерошенные кудри и подумал, каково это - вырасти совсем без отца. А потом и без матери. Тяжело, наверное. Недаром Себа, как он кратко называл своего деревенского приятеля, бесится, когда разговор заходит о его родителях. На прошлой неделе вон на Феликса с кулаками набросился. Феликс из богатеньких, в университете учится, с ним интересно, когда он в настроении. А когда нет, хуже товарища и придумать нельзя. Язва, он и есть язва. Но воронами заинтересовался, кстати. Даже просил показать одну, и когда Иоганн принес обезглавленную птицу, долго и внимательно ее разглядывал. А потом ухмыльнулся довольно и пообещал, что найдёт, куда пропадают головы. Несколько дней уж прошло, а Феликс всё: потом да потом. Ну и ладно. Без него разберемся. Не деревня какая.
Сам Иоганн был юношей городским, чем очень гордился и потому свысока поглядывал на местных жителей. Они как будто жили во времена средневековья с его скучной неторопливой сельской жизнью, а не в самом конце стремительного девятнадцатого века, проложившего по старушке Европе дороги из железа и запустившего в океанские воды "чудовищ Фултона", огромные корабли, движимые паром. Никто здесь, кроме Феликса, не слышал о самодвижущихся повозках, новейшем изобретении просвещенных французских инженеров. А когда Иоганн начинал взахлеб рассказывать об этом чуде человеческого разума, его просто-напросто поднимали на смех. Повозка без лошади? Ври, мол, да не завирайся. И что прикажете делать в подобном province éloignée? Ни секунды бы не оставался здесь Иоганн, будь на то его воля. Но воля была матушкина, а она сослала его из города к дяде, пожилому деревенскому священнику. "От греха подальше". Тоже нашла грех: подумаешь, пару раз побывал на собраниях молодых людей, которые обсуждали будущее справедливое устройство общества. Лучше бы не посылала. Дядя был страшным занудой.
Отец Иоганна погиб, когда подростку едва исполнилось двенадцать, и с тех пор матушка воспитывала их одна: его и младшую сестру Лизхен. Жили на небольшой пансион да за счет уроков французского, которые матушка давала детям бургомистра. И когда, по ее мнению, Иоганн совсем отбился от рук, она решила отправить его к брату на перевоспитание. Дядя, мало того, что с утра до вечера долдонил свои нравоучения с замшелыми примерами из Святого Писания, так еще и прислуживать в доме заставлял. Совсем уж, было, собрался Иоганн сбежать от него обратно в город, как приключилась эта история с воронами. Четырнадцать обезглавленных ворон! Это - не просто загадка, нелепица, что время от времени случаются повсюду. Это - самая настоящая тайна. "Можно пока и остаться, - решил Иоганн. - Надо же разгадать мистерию!"
Юноша осторожно перевернул палкой труп птицы и осмотрел его. Бедняга убита тем же способом, что и остальные. Где-то справа в кустах послышался шорох, Иоганн бросился на звук, проломился сквозь кустарник на заросшую тропинку и в недоумении остановился. Ни шороха, ни смешка, ни звука, никого... Лишь малиновая лента на ветке - такой лентой девушки украшают свои косы. Иоганн снял ленту с ветки и засунул в карман. В деле об обезглавленных воронах появилась первая улика.
Он взглянул на солнце: оно забралось уже высоко, а, значит, скоро вернется из церкви дядя и следует быть дома. Если, конечно, не хочешь пропустить обед. Если бы дядя только знал, как раздражают Иоганна его привычки! Вставать полшестого, приходить на обед вовремя, ложиться ровно в одиннадцать. Да пусть хоть луна на землю упадет - дядя ни за что не изменит режиму дня, который сам для себя выдумал. И вот стоило так подумать - как тут же не вовремя зазвонил колокол - беспорядочно, неровно. Должен ведь перед службой, на молитву сельчан собирать, а сейчас - уже служба закончилась. Может, случилось что? Хотя что, скажите, в этом захолустье может случиться?
Иоганн вернулся к убитой вороне, несколько секунд постоял над ней, разглядывая, а затем торопливо двинулся в деревню. Опоздаешь на обед - останешься на весь день голодный. Укоротить дорогу, что ли? Сейчас прямо через кладбище на окраине, через базарную площадь, где осенью собираются на торги со всех соседских деревень, мимо дома господина Бауэра, здоровенного, наголо бритого жандарма, и прямиком к дядиному двору.
Он почти миновал кладбище, как вдруг услышал громкий шум впереди. Выкрики людей было не разобрать, но тон их был донельзя возмущенный и взбудораженный. Явно что-то случилось за время отсутствия Иоганна. Только что? Что могло заставить деревенских жителей бросить свои дела и собраться вместе в самый разгар обычного дня? Иоганн ускорил шаг, перемахнул невысокий забор, показал язык залаявшей собаке, рванувшейся с цепи, но так и не доставшей мальчишку, миновал еще один двор, пробежал по узкому переулку и вынырнул прямо у дома жандарма. Вынырнул и остолбенел от изумления. Отгоняя яростно кричащую толпу, господин Бауэр, ветеран франко-прусской войны, вел испуганного Себастьяна с разбитым в кровь лицом.
2
Отец Иеремия отчаянно прорывался сквозь толпу разъяренных сельчан к кутузке, как называли в деревне жандармский участок. Он раздвигал рычащую и беснующуюся ораву людей локтями в надежде успеть остановить надвигающееся кровопролитие. Дважды за свою жизнь ему пришлось присутствовать при страшных и беспощадных сценах самосуда, и он понимал: чем скорее возьмёшь инициативу в свои руки, тем больше шансов спасти того, кого толпа в кровавом безумии обрекла на линчевание. Ни в коем случае нельзя допустить состояния беспомощности, когда для людей не остается ничего святого, когда и священника готовы убить за покровительство тому, кого заранее безоговорочно осудили. И нельзя уже ничего сделать - только вцепившись в рукава обезумевших, озверевших, потерявших человеческий облик существ, пытаться оттащить их от жертвы и обреченно наблюдать за тем, как совершается злодеяние. Жажда мести слепит глаза и рассудок. Страшная вещь - жажда мести. Варварство. Дикость. Разгул страстей. Бесчестие и ужас убийства. Девятнадцатый век, цивилизация, прогресс!
Взъерошенный, потный и страшно взволнованный племянник отца Иеремии Иоганн появился на пороге церкви десять минут назад. Он еще не успел отдышаться, как начал что-то сбивчиво и путано рассказывать, отчаянно жестикулируя, и вид у него при этом был такой нелепый и несчастный, что отцу Иеремии и в голову не пришло его отчитать за странное и кощунственно недопустимое в церкви поведение. Он схватил капелло Романо, на ходу нахлобучил его на лысую макушку и торопливо двинулся за Иоганном, который, конечно же, стремительно понесся вперед, то и дело оглядываясь и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, поджидая пока его догонит отец Иеремия. Священник давно уже был немолод, одышлив, путался в полах длинной сутаны, предназначенной вовсе не для стремительного бега по сельским улицам, а для благочинного и вразумительного шествования. И все равно он двигался столь быстро, что перекинувшаяся через плечо стола словно крыло испуганно трепыхалась на ветру.
Сначала он увидел... нет, сначала он услышал, поскольку дома на Базарной площади загораживали кутузку, глухой угрожающий рокот и сразу понял, что не зря обеспокоился - и впрямь случилось что-то чрезвычайное. Священник еще больше ускорил шаг, так, что ноги окончательно запутались в длинных полах сутаны и он чуть было не упал. Пришлось остановиться. Нет, нет, надо спокойнее, пара секунд ничего не решат. Или все-таки решат? Он не успел додумать эту мысль, как повернул за угол и врезался в толпу. Похоже, вся деревня Рабеншлюхт собралась здесь и ломилась в закрытую дверь жандармского участка. Дверь отчаянно трещала, готовая податься и распахнуться, впустить в чрево кутузки всю эту галдящую ораву. Мальчишки гроздью висели на газовом фонаре, что стоял у самого крыльца, отчаянно свистели и улюлюкали. Некогда было соображать, что произошло, из обрывочной речи Иоганна священник понял, что толпа взвинчена до предела из-за Себастьяна - подмастерья кузнеца.
Как судачили о нем недобрые кумушки, Себастьян был незаконнорожденным сыном кузнеца, и только потому тот подобрал мальчишку. Не любят у нас ублюдков, предрассудки, конечно, все это, - что вне благодатного венчанного брака не может родиться приличный человек - обязательно вырастет либо пьяница, либо бездельник, либо вообще разбойник с большой дороги. Да, разумеется, Себастьян и есть непутевый, слишком озорной паренек для добропорядочных сельчан, но отец Иеремия был уверен, что это от презрительного отношения, которым наградила его сызмальства вся деревня. Будь к мальчику односельчане поласковее - цены бы ему не было. Хоть и проказник, и водится с подозрительным бродягой Альфонсом Габриэлем, но душа его - добрая, чистая. Недаром он и с умницей Иоганном подружился.
Иоганн как раз остановился возле толпы и посторонился, пропуская вперед отца Иеремию. Схватил его за сутану и, похоже, готов был проталкиваться вслед за дядей к крыльцу. В стороне стоял, не особенно стремясь протиснуться вперед, бродяга Альфонс Габриэль. Священник аккуратно отодвинул его, толкать бродягу - негоже: однорукий, увечный, упадет - затопчут до смерти, вон ведь как бесятся, ничего не видят, не слышат. Сквозь плотную стену тел отец Иеремия прорывался вперед, раздвигая людей локтями, хватаясь за чьи-то - он уже не разбирал чьи - плечи и кричал прямо в уши, что ему надо пройти вперед. Худо-бедно пропустили, хотя несколько основательных тумаков священнику и досталось: он очень надеялся, что не специально его задели, все-таки скверно, если сельчане остервенели настолько, что потеряли уважение к священному сану. Лиц священник уже не различал, только приметил, что не видит кузнеца Генриха - тот мог бы помочь сейчас, все-таки речь шла о его подмастерье, а может быть, даже и сыне. А помощь, скорее всего, потребуется. И, возможно, прямо сейчас - кто-то висел на решетке окна, старательно пытаясь ее оторвать, кто-то кричал, что нужно принести из соседнего двора бревно и вышибить дверь. Что же такого набедокурил на этот раз Себастьян? Знать, серьезно напроказил, и, похоже, это недобро закончилось.
Отец Иеремия, тяжело дыша, взгромоздился на крыльцо, хотел повернуться к толпе, чтобы успокоить прихожан, но не успел - дверь распахнулась и на пороге возникла мощная фигура господина Вальтера Бауэра, деревенского жандарма. Бауэр держал в руке револьвер и свирепо вращал круглыми выпуклыми глазами. Лицо его было багровым.
- Не допущу самосуда! - рявкнул Бауэр, перекрикивая толпу, и выстрелил в воздух. Толпа недовольно заворчала, но слегка отпрянула назад.
Крестьянин Йоахим, муж молочницы, висевший на оконной решетке, отпустил ее и гневно крикнул: