Гуляя воскресным утром, взглянул на начало Малой Ивановской. Кусочек русской деревни среди города с ее живописно-изобильным хаосом. Сочная яркая коричневая глина, чистый холодный блеск луж, тут и там брызжет вверх свежая весенняя трава - и у оград, и между колеями редких здесь машин. Неприхотливо, улица поднимается горкой, потом ковшом западает вниз. За оградами - старые потемневшие избы с узорами наличников и новые добротные, каменные. Там густо обсыпанная крупными белыми цветами большая яблоня поднимается вверх, будто фантастическое хлопковое дерево, вишни в сквозной белой метели - две из них прямо у дороги, будто стало им в садах тесно и махнули через забор порадовать случайного прохожего, молодая салатная, уже густая, зелень липы... Одинокая, гордая своей высотой роскошная ель - выше всех крыш, выше всех крон. Идет вверх от земли гладкий, как телеграфный столб, ствол и высоко начинаются темно-зеленые лапы в светло-зеленой бахроме нежной молодой хвои... Душно, терпко, свежо. Сквозь мокрые серые тучи разливается солнечная серебристость. Не спеша, трусит от артезианской колонки к сараю мордастый, дымчатый, с белыми лапами, кот. На ржавой двери гаража нерусская надпись черной краской - "go" и стрелка в сторону крыльца... - Красивая улица. Были бы не кеды, а сапоги, прошелся бы по ней...
МОЛЧАНИЕ ЭСТОНЦЕВ
Эстонцы умеют молчать и их молчание бывает выразительнее красноречия.
Зимний Таллин. Вечер. Лютеранская церковь, двумя башенками напоминающая уменьшенный собор Нотр-Дам в Париже, заполнена народом.
Убранство по-лютерански суровое - высокий Крест с распятым Христом и перед ним свежие цветы. Из настенных украшений лишь огромное панно над алтарем - на фоне голубого неба огненно рыжий, голубоглазый (!) радостный Христос с широко раскинутыми мускулистыми руками, будто стремится заключить в объятья всех присутствующих в церкви.
Идет служба на эстонском. В какой-то момент все встают со скамеечек, крестятся. Неожиданно гаснет свет. В храме сотни людей, ждут. Время тянется, а свет не включается. Темнота такая, что не видно соседа. Проходит минута, две... - ни звука - ни детского хныканья, ни возмущения, ни шуток, ни тревожных возгласов. О присутствии людей лишь единожды напоминает чье-то сдерживаемое покашливание.
Свет включают и служба продолжается.
Бар "Каролина". Вереница столиков-пеньков, за которыми стоят посетители. Аромат горячего глинтвейна с корицей, который особенно приятно пить после того как надышишься холодным воздухом на Тоомпеа.
Если за столиком русские - громкоголосие, быстрая речь, жестикуляция, если эстонцы - тихая неспешная беседа.
Вечерний час. Ратушная площадь заполнена народом. Скрип снега, шорох шагов десятков, сотен людей. И совсем не слышно голосов, будто каждый в толпе погружен в свои мысли. Только шорох шагов, шорох мыслей. Шаги, шаги, шаги... - Эстонцы умеют молчать.
ЦАРЬ
Да ты с кем говоришь, с кем говоришь! Знаешь кем я в прошлой жизни был? - Царь я был, царь! И все мне подчинялись, все служить должны! А ты мне говоришь - "Пошел!"... А то, что я счас такой оборванный, нищий - так я должен это пройти! Знаешь, я хороший царь был!... Но потом была война! Поход! Мы завоевали огромное царство, Атлантиду! Это была страшная война! Атлантида погибла! Вот за этот грех я терплю. Расплачиваюсь вот этой дыркой в куртке, драными ботинками, в которых зимой мерзну... за те сокровища, которые мы оттуда вывезли - за все изумруды, все золото, алмазы... за всех коней и женщин.. Бог справедлив! Бог милостив! Я должен это претерпеть, я заслужил... Я - царь! А ты мне -"Пошел!"... Я должен это претерпеть, чтобы в будущей жизни снова царем стать, хорошим царем! Справедливым! Который не воюет никогда, у которого в царстве бедных нет, всех лечат, кормят, все по справедливости... а ты мне - "иди, работай" говришь. Пойми, если работать начну, мне царем не стать в будущей жизни. А ты думаешь легко быть свободным? Но у каждого свое назначение, запомни! Ты о будущем подумай.. Думаешь мне просто помнить Атлантиду, эти пожары, эти убийства... думаешь мне просто просить - так Бог хочет! - Ну, добавь на бутылку, добавь!... Чего тебе!...
1997
РАЗГОВОР В ГОСТЯХ
-Извините, вы кто?
-Иван Иванович...
-Да нет, я не про то, вы рак?
-А что, уже глаза красные?
-Да нет, кто вы по гороскопу, в каком месяце родились?
-В старый Новый Год!
-Значит, козел!...
-Что?
-Я говорю, значит, Козерог... вот от чего вы такой необщительный...
-А вы-то кто?
-Я рыба, - легкий вздох, - а муж у меня бык, представляете, Телец, то есть, а сын Водолей - маленький еще... Хотите я про вас все расскажу?
-Все-все?
-Все!
-Не надо... Вы лучше про себя расскажите...
-Надо же - значит, Козерог! - удивленно присматривается, качает головой. - У нас с вами дружба может быть, но без секса, сексуальная дружба у меня со львами...
-Вот как?... А как же бык?
-Это в теории, а вообще мы, рыбы, очень скромные, тихие. Любим покой... но иногда, если разойдемся!...
-Мурены?...
-...Если разойдемся, нас не остановишь... Иногда любим приключения, путешествия, особенно рыбы драконы.. Это по годам, есть еще такой гороскоп.. А вы в каком году родились?
-В шестьдесят третьем..
-Свинья! Вы Козерог-Свинья, это очень удачное сочетание. Вы должны быть очень удачливы в делах, но вам не везет в любви! В любви Стрельцам везет... Тоже очень интересный знак. У нас начальник - Стрелец ни одной юбки не пропустит! А идеальное сочетание у меня знаете с кем?...
-Не знаю...
-С Весами! Своей рассудительностью они уравновешивают крайности рыб!
-А как же Бык?
-Вот то-то и оно!... Есть недопонимание, откровенно говоря. И с Водолеями проблемы... Иногда такие фонтаны!... А все оттого: Рыба - Бык, Рыба - Водолей...
-Но ведь для рыб вода необходима?
-А он Водолей- Лошадь, да еще огненная! Ужасное сочетание! А лошадь с Рыбой - несовместимые стихии и планеты!
-Как же быть?...
-Если б я раньше такой умной была!
-Но жить-то надо.
-Надо, наверное...
-Как вас зовут?
-Оля...
1997
СОЛОВЕЙ
Как прекрасно пел соловей на этом убогом, страшном своей теснотой и безликой огромностью кладбище! (так тесны и безлики коробки мегаполиса, откуда свозят сюда покойников). Он пел, невидимый, где-то в листве дерева, над кучей могильного мусора из прелой листвы, сухих веток, проволоки, склянок, потерявших свой цвет грязных бумажных цветов...
Переливы почти не повторялись, и чисто человеческое томление, нежность и ласка слышались в его душевдохновенном чисто зове: "Тиу-Тиу..." - Ну иди же? Иди же ко мне, любимая!... "Фьюить-фьюить!" - Как прекрасна, как замечательна жизнь! Давай же радоваться вместе! - Интонации и мотив варьировали бесконечно. Никогда, ни в поле, ни в садах не слышал я такого соловьиного пения - в ветвях скрывался настоящий соловьиный гений...
-И эта песня, и явление на Земле когда-то всех тех тысяч, что здесь лежат прахом, вызваны одной силой.
Так сама жизнь поет над пропастью небытия...
1997
РУКОПОЖАТИЕ
Вчера ко мне пришел бандит. Блестя золотыми зубами, он сказал, что меня уважает. Что мне было сказать? - Я сказал, что уважаю его.
Бандит хорошо улыбался и просил помощи. Не так, чтобы что-то очень важное, но вполне для него необходимое. И услуга эта для меня особых усилий не требовала - кое-куда позвонить, кое с кем переговорить... Ничего, кстати, противозаконного!
Бандит (нота бенна!) просил! Как я ему мог отказать? Говорят, будто он кого-то убил, кого-то покалечил, но ведь достоверно не известно - он или не он, достоверно одно - он бандит. Он протянул мне свою бандитскую руку, и я ее пожал...
Знаю, старый русский интеллигент поморщился бы - мол как можно... Но мы, современные культурные люди, думаю, должны смотреть на вещи шире, масштабнее, быть терпимее, ведь нетерпимость порождает войны!
В самом деле, бандит просил. А мог бы и не просить, мог бы по своему, по бандитски... Уж за одно это он, согласитесь, заслуживает какого-то внимания, может и не самый плохой он из бандитов. В самом деле, ну отказал бы я ему (придумал бы, например, что уезжаю), ну к чему это могло бы привести? Он бы расстроился, озлился и, возможно, натворил бы еще больше преступлений, чем намечал... А кто знает, может быть именно в этот момент этой заблудшей одинокой душе и нужны были внимание и участие? Может быть, моя мягкость, интеллигентность окажет на его заскорузлую душу желательное обществу смягчающее влияние? Может быть, он поймет, вспомнит, что существует не только грубая сила, но и культура отношений!
Да и посудите, ведь если мы оказываем внешние признаки уважения всем людям, то почему бандит этого должен быть лишен?... Да, очень непросто быть истинным демократом, но мы, люди широких прогрессивных взглядов, утверждаем, чего бы это нам не стоило: права человека должны существовать для всех, в том числе и для бандитов! Ведь бандит, пусть заблудший, пусть испорченный, но все-таки человек. И надо помнить - пожимая руку бандиту, мы пожимаем руку человечеству!
1996
В ЭЛЕКТРИЧКЕ
Молодой человек похожий на киноартиста или дипломата, смуглый, подтянутый, в темных очках продает в вагоне шоколад. Подняв плитку, объясняет пассажирам, какой замечательный и калорийный это продукт, а лобастенький спаниель смотрит на него, привстав на передние лапы, глазами человека в церкви.
-Лежать! - приказывает ему дородная хозяйка, поправив ошейник, и спаниель послушно ложится, вытянув передние лапы и положив на них голову.
Продавец шоколада шагает по вагону. "Кому шоколад?"... Перед ним круглая, как колобок, выкатывается женщина, смеется: "Отравы от тараканов не надо? У него сладкое, а у меня отрава!..."
Пижон в бейсбольной шапочке продает книгу Дейла Карнеги. Держа над собой экземпляр, ходит и ходит туда и сюда по вагону. Целая лекция! На несколько остановок. Как завоевать друзей, как добиться успеха... Сам он читал эту книгу два года назад и рекомендует другим...
Парень мороженщик необычно молчалив, по-советски, - видно совсем выдохся.
-Что у вас? - спрашивает владелица спаниеля.
-Крем брюле в рожках...
-Давайте...
Женщина предпенсионного возраста с постоянной, будто месячный проездной, улыбкой проносит газеты, парень с данными самбиста предлагает будильничек и пальчиковые батарейки - ветер Свободы!...
1998
КОЛЯ
Шестидесятилетний мужичок Коля, всю жизнь рабочий оборонного предприятия в Москве, ругьмя ругает президента, депутатов, беспредел в стране. Вместо говорят произносит "грат", которое в его страстной речи проскакивает быстро, как артикль: "А в милиции, грат, подпишите, что это был несчастный случай, а он грит - так мне эти бандюги все органы отбили. Ну знаете, грат, если не подпишите, они разозлиться могут, мстить будут, лучше подпишите... Это в милиции грат!"... Перечисляет беды горестно-упоенно, страстно и долго и заканчивает: "Никогда в России ничего хорошего не будет, что за страна такая, всегда только мучились, всю историю, никогда здесь ничего хорошего не будет, атомную бомбу надо на нас бросить!
-Да как же так, - спрашиваю, - это ж и на вас получается!
Раздраженный отмах: "А, пусть!"...
1999г.
ЦАРИЦЫНО
Мохнатый, как тайга, старинный парк окружал озеро. Сын жмурился от яркого солнца и неумело греб, то погружая весла слишком глубоко, то царапая воду, впрочем, радуясь каждому удачному гребку. На веслах он сидел впервые в жизни.
-Правее греби, правее, - командовал отец - от того дерева, что покосилось.
Дерево стояло на мысу, у самой воды, возможно, ему подмыло корни. Оно явно так стояло уже давно, возможно годы, но все ж лучше от греха подальше, и отец немного беспокоился. А лодка, как ни старался сын, снова и снова норовила идти под опасное дерево.
Сын изменился за лето - в нем стала проявляться подростковая угловатость: кость была тонкая, детская, но кисти и стопы были крупные, будто росли с опережением. Он до боли любил его, а сын менялся и менялся каждый год, каждый месяц, и ему до боли было жаль тех навсегда уходивших, его совсем непохожих на нынешнее обличий, о которых лишь фотографии оставляли невнятные напоминания.
Мутно-зеленая вода отливала блеском мелких волн, зеленые кроны со всех сторон окружали синее яркое небо с редкими облаками. И среди всей этой черно-зеленой массы желтела одна единственная желтая прядка - первое касание осени.
-Ну, заканчиваются твои каникулы, - сказал отец, - в школу хочешь?
-Хочу! - неожиданно улыбнулся сын. - Очень хочу!
-Да-а-а? - удивился отец. - Неужто по учебе соскучился?
-Если вправду, я с друзьями хочу встретиться, - в глазах сына веселилось небо, летел мяч на спортивной площадке.
-Ах, вот оно что! - отцу было намного обидно, что все чаще сыну интереснее не с ним, а с друзьями.
После лодочной прогулки они, усевшись у пруда на лавочке, ели печеную картошку с солью и черным хлебом, запивая водой из бутылки.
Сын нахваливал картошку, и утконосый козырек бейсбольной шапочки деловито двигался и кивал в такт жевательным движениям. За лето он неплохо загорел и на светло коричневой атласной кожице золотился пушок.
-Боже мой, какой же он лопух! - с удивлением думал отец. - И как он будет без меня?...
Среди зелени, на том берегу, блестела луковка церкви, как случайно застывшая среди ветвей капля когда-то брызнувшего на Землю Солнца. Отец смотрел на нее и думал доживет ли до следующего лета и смогут ли они еще так с сыном поплавать а потом погулять? Конечно, болезнь считалась неизлечимой, но хотелось надеяться, хотелось жить, пусть и сознательно обманывая себя: врачи мол тоже ошибаются. Он заставил себя не думать о будущем, мысленно произнес: "Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!"... Он произнес Иисусову молитву второй раз, третий, четвертый, и на душе стало спокойно и пусто.
-Ничего, - отвечаю с таким ощущением, будто сообщаю нечто неприличное.
Вот уже второй час сижу я с удочкой и ни одной рыбешки. Листва уж почти вся облетела, небо серенькое, безнадежно осеннее. За моей спиной - черные рукастые дубы, за ними, на холме - белые колонны бывшего имения московского генерал-губернатора Закревского. Говорят, здесь даже Пушкин бывал на балах и еще много всяких известных людей заезжало, а людей достойных быть известными еще больше. Место, одним словом, историческое, но рыба не ловится и осень. Сейчас в имении музей профтехучилищ, но его уже присмотрели для своих разгулов директора издыхающих предприятий и заводов нашего города.
После дождей вода поднялась и помутнела. Гладь реки похожа на темное старое зеркало, на котором то здесь, то там возникают цинково блестящие пятна и клинья мелкой ряби. В ней отражается противоположный берег: желтая жухлая трава, темные пятна избенок деревни Саликово, а над всем этим - красные терема свежеотстроенных вилл из кремлевского цвета кирпича с острыми жестяными крышами, линейно дробящиеся в зыбкой воде. Есть среди них особо замечательное строение, по виду совсем не русское, эдакий небольшой замок Штайн или Диснейленд, с выступами полубашенок, зубцами - не в пример другим второй год стоит недостроенный - может хозяин разорился, а может просто застрелили..
Но несмотря на шикарные новостройки какая-то бальмонтовская безнадега над всем веет.. И опять думы про Думу и отчего хотим как лучше, а получается как всегда? И отчего плавучий мусор и пустые бутылки на берегу? - само медленное течение этой речки кажется бесцельным. Грусть... - Отчего? - Может быть, от знания, что не ведет она к Мировому Океану?... Весь длинный и славный путь, путь этой речки, путь Москвы-реки, Оки и Волги закончится в Каспийском море, которое вовсе и не море, а ложноморе, озеро среди диких пустынь и гор... Может в этом географическом явлении исток к пониманию непонятной русской тоски, бессмысленной растраты гигантских сил, - в проклятой прикованности к Азии?...
НЕБО ВОСТОКА
Неповторимо ночное небо востока. Словно в него бросили все его легендарные сокровища, дразнившие воображение владык великих нищенствующих империй. Оно горит торжествующим огнем, не убивая, как дневное светило своей жестокостью, оно безмолвно торжествует и смеется над нищей, чахлой, выжженной за день жестоким сатрапом землей пустыни. И любые сокровища хана кажутся жалкими рядом с ним. И одинаково им владеют и хан и последний бедняк. И одинаково оно открыто взорам их, одинаково им позволено мечтать. Может быть от зрелища этого неимоверного блеска и пошла у людей страсть к золоту, склонность восточного человека к блестящим предметам, да и сама легенда о небывалых сокровищах Востока? Не надо обольщаться, вопреки хорошо развитым сказочным представлениям восточного человека о несмектных сокровищах, восток всегда был нищ и гол. Вспомним, что писал о его пресловутой роскоши Пушкин в "Путешествии в Арзрум",
"Не знаю выражения, которое было бы бессмысленнее слов: азиатская роскошь. Эта поговорка, вероятно родилась во время крестовых походов, когда бедные рыцари, оставя голые стены и дубовые стулья своих замков, увидели в первый раз красные диваны, пестрые ковры и кинжалы с цветными рукоятками камушками на рукояти. Ныне можно сказать: азиатская бедность, азиатское свинство и проч., но роскошь есть, конечно, принадлежность Европы."
И самые великие ханы самых великих лоскутных империй, в самом деле, больше преуспевали в жестокости, чем в роскоши. - Жестокое небо.
Пятьдесят градусов выше нуля по Цельсию. Площадь Регистан в Самарканде. Стою напротив Медресе, один из четырех его минаретов покосился со времен древнего землетрясения. Только что меня выплеснула сюда толпа из влажной духоты троллейбуса и солнце сразу ударило по голове дубиной. Пить хочется постоянно - здесь это самое сильное из всех желаний. Пить и дышать: воздух будто разрежен жарой. Кажется, если попьешь, то и раздышишься. К выходящим из троллейбуса кидаются чероногие мальчишки.
-Ва-да! Ва-да! - наперебой кричат они, протягивая со всех сторон эмалированные кружки с качающееся влагой. Здесь же в полоске голубой тени от стены Медресе стоят, поблескивая, цинковые ведра с самой обыкновенной, чистой и прохладной как утренний воздух водой. Кружка - десять копеек. И, хотя до ближайшего автомата, где можно за копейку выдуть стакан холодной газировки, надо перейти площадь, метров сто, не больше, для многих проще получить кружку из рук черноногого мальчишки здесь же и немедленно.
Узорчатая арка. Тихий мощеный камнем дворик. Под сводами Медресе бродят маленькие серые, словно розовой кирпично пылью посыпанные, голубки. Совсем не похожи они на наших красавцев и не воркуют умиротвряюще, а ухают: У-ху-ху!...У-ху-ху... - что-то тревожное в этом уханье, чуждое.
Взгляд мой устал блуждать по голубой глазури орнамента. От этой узорчатой вязи и жары в глазах рябит и голова идет кругом: в этом искусстве я не чувствую Духа - здесь лишь хитрость, изворот, кинжальный удар из-за угла и гнетущая растительная бесконечность.
Вспоминается картина, виденная в Третьяковке. Верещагин. Та же площадь и это же Медресе, но вместо примет нашего времени - высоченные колы, на которых торчат человеческие головы, а внизу шумит похотливый хвастливый базар... И спрашиваешь себя: разве можно было представить себе нечто подобное рядом с христианской церковью, духовной семинарией? Я спрашиваю себя, почему величие Востока всегда измерялось лишь количеством крови, пролитой тамерланами, беками, аятоллами? Почему степень горделивости одних измерялась лишь степенью унижения других? Не величие созидания и роста, но величие разрушения и нагромождения, порождающая вялость, апатию, нежелание думать и двигаться жара... Всепоглощающее желание потреблять - вот наихарактернейшая черта Востока. Не выделение из окружающего, рождение, но растворение в окружающем, смерть. Не величие живого, но величие мертвого!
И еще мухи, мухи, которых невозможно разглядеть на той картине, но который были и есть. Масса мух! Они вились темными жужжащими ордами вокруг насаженных на колья голов, деловито ползали по иссохшим волосам, лбам, щекам, глазницам и по рассеченному гниющему мясу вокруг древка, потом летели на восточные сладости базара...
На Востоке времени не существует. Здесь, в сущности, ничто не меняется. Вот галерея Шах-Зинда. Гробница Тимура, величайшего из земных палачей - гладкая каменная плита. В каменном полу вокруг нее жолобы протертые за стони лет подошвами паломников. Перед гробницей на коврике молится тощий седобородый старик в белой навязанной на голову чалме. Молится отрешенно, не обращая внимания на поток шагающих мимо туристов, на сотни любопытных глаз - так скала не замечает ветра или отары овец. Пять часов пополудни - время намаза. Коричневыми как мокрая глина сосудисто-костлявыми руками он совершает омовение лица и съеживается в мусульманском поклоне, будто в ождидании удара бича с осепленного жарою, словно затянутому бельмом неба - Покорность! Ислам!
Но в этой покорности растворения чудится сгущающаяся нечеловеческая сила гигантской сжатой пружины. И чем неистовей одно, тем неистовей другое. Только вот не привлекает ни эта покорность, ни эта сила, ибо ни в том, ни в другом не ощущаю я обета воскрешения и обновления! Не ощущаю аромата Весны!
И, наглядевшись на все это, испытав жару и жажду, решаю для себя раз и навсегда:"Больше я сюда никогда не приеду!"
Я не был там уже семь лет и ни разу не пожалел. Но ночное небо Востока... Через семь лет я вдруг почему-то вспомнил о нем. Подействовал его сверкающий гипноз!