Тер-Абрамянц Амаяк Павлович : другие произведения.

Музей Развитого Социализма

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман о младших научных сотрудниках, КГБ и ожидании ядерного апокалипсиса.

  Амаяк Алексей Тер-Абрамянц Корниенко
  
  МУЗЕЙ РАЗВИТОГО СОЦИАЛИЗМА
  
  (московский роман).
  
  
  1.НА ПЛЯЖЕ
  
   - И что она улыбается, как дура?
  Круглое, как колобок, лицо в родимых крапинках, светлые, будто никогда не ведавшие зла глаза за кругленькими очочками-иллюминаторами, нелепый черный купальник на нелепом старческом теле: обвисшее чрево, комковатые толстые ноги - все это вызывало у него невыносимое раздражение, почти ненависть. Да еще гладенький, блестящий животиком, лягушонок-малыш, так размахавшийся резиновым кругом, что несколько капель шлепнуло на него: она схватила неразумного и стала заботливо укутывать в махровое полотенце. И даже делая свое дело, нет-нет взглянет на них и улыбнется, будто каким-то старым знакомым. Да не знает он эту тетку, и нет у него никакого желания с ней общаться. Пусть все оставят его в покое! И чего лыбится? Вот, небось думает, какая замечательная красивая молодая пара - да знала бы, как он несчастен, как черно внутри!.. Валентин перевернулся на живот, скосил глаза на Ирину. Она лежала, закрыв глаза, отдаваясь солнцу, неподвижная, как красивая кукла.
   День ликовал. Кудрявый парк с вековыми дубами, отягощенными зеленым лиственным руном, с оврагами, обнажающими узловатые премудрые корни, среди которых рождались родники, с белыми послезимними телами загорающих на бархатной зелени лужаек, кажущимися здесь соверщенно неуместными, как слизняки на зелёном свежем листе, -день млел в чуть заметной дымке, черно-зеленая река с красным буем посреди обещала прохладу. Валентин закрыл глаза, пытаясь отключиться, однако веселые восклицания и детские выкрики не позволяли сосредоточиться на чем-то чрезвычайно важном, а солнечный жар лишь накапливал раздражение всем и вся , будто меж этим миром и душой стояла мембрана, сквозь которую не проникала радость, тонкое ощущение красоты дня, а лишь грубое, физиологическое, как этот жар. И больше всего его раздражала Ирина, из-за которой он вдруг лишился способности воспринимать всю эту красоту, весь этот пир жизни! Она незримо стояла между ним и счастьем жизни, которое кипело вокруг! Он пресытился ею, он не хотел ее, пресытился ее кукольным совершенством и претензией заменить собою всю вселенную. Ему хотелось попробовать других женщин, часто непрошено возникающих в снах, - и толстая и развратная, или тонконогая, как спичка, но тоже развратная. Но об этом - никому!!! Значит, Ирина, первая женщина в его жизни, будет и последней? - Мысль эта наполняла его животным ужасом и стыдом . "У нее-то я не первый!" - со жгучей ревностью несостоявшегося "мачо" думал он. И как это получилось! В какую ловушку попал! А ведь был уверен, что это и есть та самая страстная любовь навсегда, о которой с утра до вечера дули в уши радио и теле эстрадные певички. Самое смешное (и самое ужасное!) - когда уже понял, что отгорел, 'разлюбил', не хватило мужества заявить об этом: как только набирался духу, будто кто-то свыше накрепко склеивал рот.
   А эта ужасная свадьба! Ирина просто светилась от счастья, она наслаждалась игрой - с какой радостью окунулась она в хлопоты по шитью свадебного платья! Еще бы - сколько раз в детстве играла в неё с куклами понарошку, видела у подруг, а теперь всё - в жизни! И сколько денег вбухали на этот бездарный спектакль их родители!... Его отец и мать сидели за столом какие-то особенно одинокие, будто и не они внесли большую часть этих денег, заработанных трудами половины жизни. А он вел себя, как лунатик среди чужих, зачастую совсем незнакомых и ненужных людей, иришиных близких и дальних родственников, соседей и вообще каких-то случайных личностей, громче всех орущих 'Горько!.. Горько!..', вымученно улыбаясь и выслушивая кучу пошлостей, которые обычно в этих случаях говорятся. Среди них особенно часто повторяемой была: 'Поздравляем вас с законным браком!' - при этом говоривший идиот почему-то с особенным удовольствием ударял на слово 'законный'. Но самым ужасным было, когда он очнулся на утро в туманном рассвете и увидел, что рядом лежит совершенно ему чужой незнакомый человек.
   - Ты что такой грустный? - спросила тогда Ирина, - не грусти, вот накупим с тобой тысячу презервативов и будем жить!..
  Дура! Вот дура! Она решила, что вся правда, весь смысл жизни у нее в трусах спрятан!.. Но ведь есть же, кроме этого, иные страсти! - радость мыслительной работы, например, научного открытия, путешествий, власти, наконец!.. Какой смысл в том, чтобы только работать на еду, спать и совокупляться!.. Чтобы каждый день походил на предыдущий, как две капли!.. Ужас!..
   Он приоткрыл глаза и украдкой посмотрел на Ирину, и от ее мертвой неподвижности ложная радость толкнула сердце (на миг показалось, что у нее сердечный удар и она мертва) и тут же погасла.
   Черная энергия требовала выхода, он внезапно поднялся:
   -Пойдешь купаться?
   -Нет, еще позагораю, - шевельнулись губы и приоткрылись темные на него глядящие чужие глаза, таящие презрение.
   -Как хочешь, - всем видом показывая, что он мужчина и его не волнуют женские капризы, зашагал к воде.
   Она, прищурив глаза, смотрела вслед его в общем-то правильной, но какой-то кабинетно нескладной фигуре, и эта нескладность, то, как он неловко, растопырив руки, входит в воду, вызывала у нее раздражение. 'И этому человеку Я(!) принадлежу?' - с удивлением вопрошала она себя, уже в который раз. А какие мужики делали предложения! И тут же вспомнился стоящий на коленях полковник, блестящие снизу золотые звезды погон, его львино мохнатый скальп. Долго стоял!.. Просил!.. - Отказала! Чего испугалась, дурочка? - Подумаешь, сорок лет! Зато все знает, все умеет - зарплата, машина, а чем черт не шутит, скоро, может, и генералом станет!... Пьяный был, конечно, после бутылки водки, но просил всерьез - сердце вещун!... Ирина вздохнула и тут же себя подбодрила: 'Ничего, Ирка, еще не вечер!... Еще не вечер, правда, Ирочка?'... Присела, по привычке выпрямив спинку стрункой и поправила волосы, оглянулась, вроде бы невзначай, однако мигом схватив ситуацию: интересующий ее объект, несколько раз глумливо ей ухмыльнувшийся, когда Валентин был рядом (она, естественно, была вынуждена отвернуться), теперь сидел к ней треугольной загорелой спиной и резался в карты с каким-то бледнолицым недокормышем. Смуглая спортивная спина с перекатывающимися под тонкой кожей мышцами гипнотизировала: этот зверь все знает, все умеет!.. Теперь бы ему и обернуться, теперь бы подойти, а он в карты режется! А она купаться не пошла! Дурак! Как все мужики, соображает с опозданием на фазу! А может, и к лучшему, а то нахватаешься всякой заразы: у такого Апполона баб куча наверняка!..
   Камешек стукнул о голень: малыш неловко ковырнул землю лопаткой
   -Низя! Низя! - запела, ласково грозя ему пальцем, женщина-колобок и улыбнулась Ирине. - Вы уж извините...
   -Да, ничего... - милостиво кивнула Ирина, невольно улыбнувшись и внутренне содрогнулась: "Неужто и я когда-нибудь таким крокодилом буду?"...
   Малыш продолжал не спеша и упорно тыкать земную коросту.
   -Смотрю вот на вас - какая замечательная пара! - восхищенно покачал головой вдруг колобок.
   -Да, уж, - мрачно усмехнулась Ирина и добавила про себя: "Знала бы ты!"... Однако что-то в этих словах было ей приятно, льстило самолюбию.
   -Все у вас ,молодых, есть, только любить научиться!
   -А вы любили? - иронически улыбнулась Ирина.
   -И до сих пор люблю, - гордо вскинулся колобок, поправив лямку доисторического черного купальника, - мы с моим мужем сорок лет прожили и до сих пор любим.
   -А как это? - удивилась Ирина, ей хотелось спросить, неужели они до сих пор совокупляются и получают от своих обрюзгших старческих тел удовольствие, но постеснялась.
   -Да очень просто! - рассмеялся колобок. - Это же какое удовольствие для другого приятное сделать, к примеру, рубашку погладить!.. Женя! Женя! Низя!.. - вовремя выхватила она у малыша случайный грязный окурок, совершающий путешествие прямо ему в рот.
  
   Он плыл к красному бую, раздвигая руками шелковистую зеленую воду. Движения и кожные ощущения хоть как-то отвлекали от созерцания душевного омута. Все вокруг было так прекрасно и замечательно, а он уже не мог чувствовать тонкостей этого мира и, видимо, никогда не почувствует, между ним и этим веселым и солнечным миром была мембрана, проходя сквозь которую все приходящие звуки, запахи и краски теряли что-то главное, самый свежий и тончайший аромат...И сколько ни кричи - никто не услышит, сколько ни бейся в неё - не разрушишь... Это при его-то способности к счастью, которой он обладал до женитьбы, при его-то умении ценить все эти радости, нюансы прекрасного и получать от них удовольствие! Кто, кто виноват, что теперь вместо цветной картины мира до него доходит лишь черно-белый отпечаток?.. Она?.. Он?.. Судьбинушка-дубинушка?..
   "Пожалуй, надо полностью уйти в науку, - думал он, - в науку, только в этом выход!" При воспоминании о лаборатории, где каждый день его ожидало что-то новое, казалось, окаменевшее навсегда сердце начинало теплеть. И все-таки это прекрасно - быть участником великого и громадного дела. Только оно и сможет искупить его несчастье! На днях решиться, верна ли их методика выделения генов, над которой они работали три месяца. На днях им предоставят электронный микроскоп, и они воочию увидят нити ДНК!.. И дома вечерком надо будет окунуться в зеленую книжку Дэвидсона 'Биохимия нуклеиновых кислот'.
   Он подплыл к самому бую. Вблизи была видна грубая бугристость его покрытой красной краской стали, ржавые пятна. Дотрагиваться до него почему-то показалось страшным, такой он был уродливый и грубый. Он посмотрел на берег, но в общей массе отдыхающих не смог найти Ирину.Затем перевернулся на спину и стал глядеть в летнее небо. Он смотрел в небо так, будто пытался сквозь его голубизну различить чьи-то черты, но ничего не увидел, кроме кучевых облаков со стороны парка. "Хорошо бы был дождь, - подумал, - и не простой, а ливень, с молниями и громом!"
  
  2 СТРАСТИ ПО НОБЕЛЮ
  
   -Сюда! - позвал рыжий Паша и прошел в дверь первым.
  Валентин шагнул вслед за ним и, очутившись в полутемной комнате, невольно остановился, выжидая, пока привыкнут к темноте глаза. Окна были наглухо закрыты черными шторами, и свет проникал из приоткрытой противоположной двери и еще от какой-то скрытой лампы. Почти весь центр комнаты занимало кубическое сооружение со светящейся красной лампочкой - святая святых института - электронный микроскоп! Сверхсовременный телескоп где-нибудь на склоне Арагаца или в Аризоне мог проникнуть в несоизмеримо гигантские по сравнению с человеком глубины галактики, а этот невероятный глаз позволял увидеть несоизмеримо малый с человеком микромир, вплоть до полимерной молекулы!
   У электронного микроскопа Паша первый приник к окуляру и что-то долго высматривал. Микроскоп тихо и сосредоточенно гудел. Решалось!... Не напрасны ли были три месяца их работы, три месяца возни с центрифугами, пробирками, морозильными камерами с жидким азотом, поисков в библиотеке и анализа англоязычной периодики, три месяца споров, дискуссий, ошибок и остроумных находок, маленьких открытий и затаенных надежд!
   -Ну?... - нетерпеливо спросил Валентин.
   -Они самые - лариаты! - выдохнул Паша восхищено, и слово 'лариаты' прозвучало как магическое заклинание - для Паши это была уже готовая кандидатская! - и теперь уже Валентин приник к окуляру, напрягая зрение.
   На светло-серой поверхности тут и там обрывки беспорядочно извитых темных нитей. Да, это и были они самые, нити таинственной загадочной ДНК! Основы жизни всего сущего от вируса до человека! И хотя электронный микроскоп давал изображение не самих молекул, а их теней, тем не менее, эти нити были их точным отображением! Вот она тайна жизни, которую предстояло понять: неужто в этих невидимых простому глазу ниточках и собрано все, что тебя определяет: внешние черты, способ мышления, характер, а может, и судьбу?...
  Но где же заветные лариаты, где те колечки, которые они пытались эти месяцы получить, расчленяя ДНК?..
   -Да вот, посмотри, в самом центре - видишь? - подсказал Паша.
  В самом деле, ближе к центру находилось нечто напоминающее небрежно брошенное ковбойское лассо, но больше петель в хаосе нитей Валентин разглядеть не успел.
   -Ну как, ребята? - послышался рядом голос шефа.
   -Кажется, есть! - сказал Паша.
   Валентин промычал что-то неопределенное.
   Львино курчавая голова шефа приникла к окуляру. Толстый нос и необыкновенно длинные мясистые мочки ушей напоминали Валентину фотографии каменных длинноухих колоссов с острова Пасхи, фотографии которых были в его книге Тура Хейердала "Путешествие на Кон-Тики", за что он и прозвал про себя шефа именем древнего бога островитян Аку-Аку.
   Шеф смотрел довольно долго, ничего не говоря, потом оторвался от окуляра, удовлетворенно вздохнув..- Так... Паша, побольше снимков нащелкай, пленки не жалей. К завтрашнему дню успеешь проявить?
   -Постараемся, Алексей Павлович, сунусь к нам в лабораторию...
   -Давай, давай!.. А ты, Валя, слетай в библиотеку, работу этого империалиста Томаса найди о кольцевидных структурах.
   -Будет сделано, Алексей Павлович! - обрадовался Валентин: и ему нашлось дело!
   -Ну, так завтра в десять общий сбор, пока! А мне на ученый совет, опять надо! - шеф пожал им руки, и ладонь его была горячая и мягкая.
   Отсняв полную кассету, младшие научные сотрудники зашли в кабинет шефа попить чаю и перекусить бутербродами.
   На самом деле кабинет Аку-Аку представлял собой лишь секцию лаборатории, отделенной от нее высокой книжной полкой, забитой старыми и новыми книгами и журналами. С самого первого дня их знакомства Валентина удивила необыкновенная легкость, которую он испытывал, общаясь с профессором Могилевским. Алексей Павлович сосем не походил на тех чванливых, амбициозных 'светил', которых так много в медицинской науке, уже при жизни похожих на памятники самим себе, ни капли царского - с ним хотелось делиться мыслями, спорить, шутить и даже слегка дерзить. Да и для самого шефа не было никаких авторитетов, кроме авторитета факта и эксперимента, не было выше умения, чем умение мыслить независимо.
   И обстановка кабинета, которой обычно другие светила придавали столько значения, превращая ее в своеобразный храм самому себе, в выставку собственных достижений, была более чем скромной, если не сказать аскетической: стол, стул, книжные полки, протертый старый кожаный диван да фотография лысеватого, седого человека, чем-то похожего на Никиту Хрущева, только вычищенного от малейшей свинячести, какого-то одухотворенно перерожденного.
   - Кто это? - спросил Пашу Валентин, когда очутился в кабинете впервые.
   - Академик Сахаров.
   - А он не боится? - спросил пораженно Валентин (Сахарова клеймили и проклинали в газетах и по радио, как предателя, врага советской власти). Паша только пожал плечами, будто показывая, что он вне любой политики.
   -Под шефа копают... - доставая из портфеля бутерброд с докторской колбасой, сообщил Паша. Он работал с шефом уже целый год, а Валентин чудом оказался здесь всего три месяца назад.
   -Зачем? - удивился Валентин.
   -Мы не совсем в плане института... Вот его за это на ученом совете и долбят... За то, что слишком много своих идей...
   -Но разве плохая идея выделить ген? Даже на Западе еще до его метода не додумались!
   -Вот-вот додумаются и опубликуют раньше нас, надо спешить. Ребята! - позвал Паша лаборантов, - чаю попьем?
   Петя и Дина, как обычно, находились в лаборатории за книжными полками среди пробирок, термостатов, центрифуг. Там же и плитка, на которой в огромной термостойкой колбе скоро закипел чай. Петя носил один и тот же старый свитер с оленями, хорошо пел на гитаре, летом лазил в горы, талантливо заваривал чай и обожал электронно-вычислительные машины. Однако вся практическая отчетная работа, машинопись и великолепно разрисованные графики, в общем, все то, что казалось нашим витающим в научных галлюцинациях гениям скушной рутиной, лежала на Дине, серьезной брюнетке в очках с черной оправой, придающих ей еще больше строгости. Дина ходила всегда в белом отутюженном, без единой складочки халате и обладала удивительно красивыми ногами, чудовищно не подходящими к этой черной старомодной оправе.
   -Ну что ж, сегодня Пашу можно поздравить! - объявил Валентин не без легкой зависти. Паша Кучеров считался основным. Еще бы - выпускник специального биофизического факультета МИФИ! Валентин чувствовал, что тот багаж, который дал ему его мединститут, явно недотягивает до того, которым обладал Паша. Надо было нагонять: читать и читать переводную литературу, американскую периодику, залезть в физику, может быть, коснуться теории относительности, ибо предчувствовал, что только на стыке искусственно разделенных когда-то предметов и может получиться что-то принципиально новое, стоящее. Но главное было даже не столько нагнать, что казалось менее возможным, сколько получить некое иное качество, которого у Паши нет, открыть новый подход...
   -Всех нас можно поздравить, - поправил дипломатично Валентина Паша.
   -Неужто лариаты узрели? - поинтересовался Петя.
   -Они самые...
   Дина молча разливала из колбы всем чай, и Валентин то и дело косился на ее красивые ноги.
   -К этому поводу портвешок бы подошел! - задумался Петя.
   -В другой раз! Вот это проявим, - пошлепал по старенькой фэдовской фотокамере Паша, - сейчас рвану проявлять...
   -А нам еще титровать основания! - строго напомнила Дина, и Петя слегка погрустнел и, потянувшись, зевнул.
   -Надеюсь, шеф всех нас возьмет в Стокгольм, когда ему Нобеля присудят.
  -Шажок к великой цели!
   -А какая у шефа главная цель? - поинтересовался Валентин.
   -Пусть об этом молчит советская пресса, но всем известно, - сделал серьезное лицо Петя.
   -Уж, никак, рак излечить?..
   - На меньшее шеф не согласится! - рассмеялся Петя.
  
  
   Днем в московском метро народу было немного, однако Валентин не стал садиться, а смотрел в окно, за которым сквозь аквариумное отражение обстановки вагона струилась серая фактура подземелья, кометами пролетали огоньки. Он даже не стал доставать из сумки макулатурный зарубежный детектив. В сущности, научная работа и есть самый настоящий и самый увлекательный детектив, но понятный лишь немногим посвященным - раскрытие тайны здесь требует специальных знаний, недоступных общей массе. Другое дело - преступление, кража, лучше убийство! Вот тут толпа замирает, разинув рты, не ведая, что вместо тайны жизни ей подсунули псевдотайну, воровскую загадку, подобно тому, как истинную задачу заменяют кроссвордом, истинное волшебство - фокусом, чтобы заполнить томящееся собственной пустотой сознание. Нет, детектив науки куда чище, благородней: не грязненький секретик на дне темной душонки (в каком месте закопали труп?), а очередное звено Великой Тайны Бытия! И делают науку особые люди, обязательно чуть-чуть фанатики. Правильно говорил шеф, есть две породы людей; работники и разведчики: работники, день за днем, всю жизнь, выполняют одну и ту же работу, а разведчики не выносят однообразия - раньше это были мореплаватели, колумбы, землепроходцы, теперь, когда все земли нанесены на карты, - это ученые!
   Мысль о принадлежности к этой касте избранных толкнула его радостью: все-таки насколько счастливее он этих окружающих его обывателей! Он слышал там, в вышине, скрип мачт и шум парусов каррак Колумба. Оглянулся. Люди в вагоне были молчаливы, лица угрюмые, друг друга не видящие: женщина лет шестидесяти, с огромной авоськой, заполненной пачками вермишели, мужчина, уткнувшийся в какую-то книгу, однако продолжающий цепко удерживать свободной рукой полиэтиленовый пакет с торчащим из него батоном белого хлеба, высохший старичок, уже отдавший лучшие силы тем, кто вел народ к приманке коммунизма, устало положивший покрытую редким белым пухом голову на узловатые, несоразмерно огромные рабочие сухие и жилистые руки, обнимающие изогнутую рукоять палочки, на которой была подвешена пустая кошелка - не то думающий о чем-то, не то спящий, дальняя кукольная девушка, неподвижно любующаяся собственным отражением...
   Один лишь взгляд был устремлен прямо в него: нестарый еще мужик (пожалуй, единственное несумчатое в вагоне), судя по всему, работяга, мясорукий, с головой без шеи, прямо переходящей в тулово, сидел напротив и бессмысленно, дико-радостно глядел на Валентина своими широко открытыми алкогольно светлыми глазами, будто приятеля узнавая, готовый вот-вот что-то сказать или выкрикнуть. - Пьяный! Валентин поспешно отвернулся. Вагон затормозил, мужик встал и, широко шагая, кинулся к раскрытой двери, неловко ударился о ее край, попутно матюкнувшись, и тут Валентин отчетливо разглядел, что клетчатая рубашка на пьяном точь в точь такая же, как на нем - белая с розовыми кирпичиками (неделю назад был очередной массовый завоз таких рубашек из Чехословакии в магазины).
   -Пока, начальник! - вдруг, обернувшись к нему и махнув лапой, крикнул мужик с платформы перед тем, как дверь с шипеньем закрылась.
  
  
  Гл. 3 ПЕРВОЕ МАЯ
  
   'Медовый месяц' оказался настоящим адом. Начиная со свадьбы. По правилам им же заваренной игры надо было постоянно изображать состояние необыкновенного счастья, лицемерить, улыбаться... Как жалко было ему своих стариков, сидящих среди чужих людей, чувствовалось, внутренне не одобряющих поступок сына, и, тем не менее, вынужденных играть ради него и улыбаться... Они уехали к себе в Новотрубинск на следующий же день. Он не хотел быть подлецом, не хотел быть предателем, пытался бороться с собой какими-то невероятными силами воли реанимировать чувства, надеялся , что происходящее с ним - временное, возможно, усталость, и эти самые чувства вот-вот воспрянут... Увы! Сердце оставалось пустым, как порожняя бутылка пива, и он продолжал лгать себе и другим, он чувствовал теперь, что остается самим собой лишь в туалете, законно отгородившись от внешнего мира хлипкой задвижкой на несколько минут, - в те недолгие минуты лицо его приобретало мрачное каменное выражение.
   Они ехали навестить на майские праздники его родителей. За окном электрички бежали неинтересные поля и перелески, и голова ее лежала у него на плече - Ирина спала, а он смотрел в окно, но ничего не видел, а снова задумывался над иронией судьбы.
   А если бы он не завоевал Ирину? - Каким несчастным он бы себя чувствовал всю оставшуюся жизнь! Жил бы с иллюзией, что упустил единственную возможность счастья! А сколько он бился, колотился - целых полтора года, сколько цветов передарил, скольких ухажеров отбил, но когда достиг желанного, любовь взяла и ушла, как вешняя вода, оставив покрытый бытовым мусором берег. А теперь будто кто-то свыше сыграл с ним злую шутку и втихомолку потешался над его метаниями. Иногда ему казалось, что он слышит ледяной смех в опустевшей душе, и тогда озноб ужаса продирал от шеи до пяток. Боже мой, насколько лжива тема 'несчастной' любви, которую то и дело подсовывают романы, романсы и эстрадные песенки... Напрасно Вертер застрелился - кто знает, в какую пошлость превратилась бы его жизнь, соединись он с любимой.
   Ирина тихо и сладко посапывала.
   Неужели им управляет не собственная воля, в которую он так верил, а нечто иное, от него не зависящее? - Увы, две недели интенсивного физического общения в постели не оставили и следа от той всепоглощающей, до бреда, казалось, неисчерпаемой страсти, которая, он был уверен, будет пылать всегда! И, однажды его охватила паника, которая страшнее смерти. И наваливалось жуткое чувство вины, что он испортил жизнь этой девушке. Он ненавидел это чувство, ощетинивался, гнал его, злоба перехватывала горло, и за то, что это чувство грызет, начинал ненавидеть эту девушку, но это лишь усиливало к ней жалость, и этот процесс раскручивался, как колесо, увеличивая центробежную силу, все ускоряясь - (чем сильнее жалость - тем сильнее ненависть и наоборот) и в какой-то момент казалось, его вот-вот разорвет на мелкие кусочки. Надо кончать со всем этим, сказать все ей прямо - вот проснется пусть, все сказать... Вот сейчас!
   -Остановка Рабочая платформа - следующая станция 'Юдино'...- возвестил равнодушный голос.
   Она открыла безмятежные еще сонные глаза.
   -Долго еще?
   -Уже совсем близко, - ответил он, и она снова ткнулась ему в плечо, закрыв глаза.
   Иногда ему казалось, что они с Ириной стали чем-то вроде сиамских близнецов - зачем-то сшитые друг с другом, совершенно по-разному мыслящими, говорящими, но вынужденно таскающими на себе один другого, мешающими и во сне. Даже когда ее не было рядом, казалось, что Ира висит на нем невидимым для посторонних, бдящим каждое его мгновение фантомом.
   Из-за демонстрации автобусы не ходили, и им пришлось пройти весь город, который после московских масштабов показался совсем небольшим. Похвастать перед Ириной явно было не чем.
   Они шли мимо унылых обшарпанных каменных ящиков 20-ых, 30-ых годов, мимо пятиэтажных хрущевок, увешанных диким изобилием алых, побуревших от пыли, языков знамен, устало свисающих в безветрии. В этом царстве прямых углов - домов, окон, дверей, обвисших кровавых языков не было ни одной сглаживающей линии, арки, ни одной башенки. Но сияло солнце на голубом небе - природа, несмотря ни на какое человеческое убожество, у мела радовать! Улицы были пустынны (все население, прилипнув к телевизорам, смотрит гигантский спектакль демонстрации на Красной Площади в Москве с короткими репортажами подобных колонн ликующих демонстрантов в 14-ти младших столицах ). Пару раз им попадались на тротуарах обездвиженные, преждевременно сраженные дешевой водкой тела. 'Пролетариат отдыхает от классовой брьбы!' - криво усмехался Валентин.
   А вот и школа номер девять, куда он 10 лет ходил. Милая старая каторга - типовая, как и тысячи других, из красного кирпича, трехэтажная, с решетками на окнах спортзала. Вспомнилась преподавательница литературы Лиина Викторовна Вербицкая. Она настолько же страстно любила свой предмет, насколько страстно и яростно ненавидела 'проклятый царизм', хотя всю сознательную жизнь прожила при советской власти. Притом была честнейшим человеком, работала медсестрой во фронтовом госпитале. Положительность или отрицательность героев русской литературы оценивались с позиции близости к 'революционному движению'. В том, что все эти Чацкие, Онегины, Печорины, Безуховы не смогли реализовать свои предполагаемые необыкновенные способности, как всегда особо подчеркивала Лиина Викторовна, была виновна Система! Она особенно часто произносила это слово - Система и то, что корни любого явления надо искать в существующей системе. И Валентин моментально усвоил это положение, только применительно к окружающей жизни. Никто ему ничего не объяснял (даже родители, боявшиеся проникновения в его голову крамольных мыслей), но он узревал, что корни всех существующих безобразий - бесхозяйственности, безответственности, нищеты, глупости и повального пьянства находятся в системе социализма. Наверное, он потому и не дотягивал до отличных отметок по литературе, потому что никак не мог выдавить из себя каплю сочувствия к этим Онегиным, Печориным, Безуховым, - втайне он считал их про себя просто бездельниками и презирал. Они были богаты и свободны, могли выбрать любую судьбу, страну, специальность и выбрали лишь то, что выбрали, точнее безделье . Их пресловутые 'искания' казались ему ленью духа. А он сидел за столом с утра до вечера, вкалывал, готовясь к поступлению в институт, за слово критики власти могли посадить, поездки за границу запрещены.. А они были СВОБОДНЫ! Какой дикий контраст между той эпохой и задавленной страхом нынешней, по сравнению с которой все 'ужасы царизма' казались игрушечными. Не вызывали у него симпатии ни Базаров, ни Рахметов, ни несчастный обманутый временем Павка Корчагин, приближавшие нынешнее время Великой Лжи. Душа отдыхала лишь на Западе - на Джеке Лондоне, на Хэмингуэе, на Ремарке... И иногда он начинал себя чувствовать изгнанником в собственной стране.
   Но один день он не забудет никогда. Это было на уроке истории, который вела Князева Ольга Александровна - дородная русская красавица с высоко закрученной высоко на голове русой косой.
   Кто-то из шестиклассников брякнул про великого Сталина.
   В голубых глазах у Ольги Александровны вспыхнуло ледяное пламя:
  -Сталин? Да что вы знаете про Сталина? По его вине был уничтожен в лагерях миллион невинных! Миллион! - она подняла указательный палец, и все шестиклашки сидели с минуту молча с раскрытыми ртами, пока урок вновь не продолжился.
   Миллион! - как казалось тогда это необыкновенно много, а оказалось гораздо, гораздо больше - многие миллионы! 'Могло ли быть такое, если бы система была хотя бы отчасти демократической? - спрашивал сам себя Валентин и тут же приходил к однозначному ответу: - Нет!'
  
   Они вышли к площади Ленина, над которой на гранитном постаменте возвышалась фигура вождя в плаще и кепке...
   - А у вас военные парады бывают?
   - Нет, проходит только вначале военный оркестр... да ничего интересного, пойдем...
   Общественные праздники всегда его угнетали.
  Какие скопища надрессированных людей! Какая-то дикая стадность! Однако Ирина захотела посмотреть на местную демонстрацию.
   Колонна демонстрантов с красными знаменами, транспарантами, портретами челнов ЦК на древках орала 'Ура!' В центре колонны медленно двигался украшенный гирляндами разноцветных шаров грузовик с огромным щитом над крышей: 'МАШИНОСТРОИТЕЛЬНЫЙ ЗАВОД ИМ. КИРОВА'.
   - На нем мой отец работал, - только заметил Валентин.
   -Ну давай, давай посмотрим, - дергала его Ирина, и они остановились.
   Партийный коновод в шляпе орал с трибуны в мегафон, и можно было различить изо дня в день повторяемые мантры:
   -Слава коммунистической партии Советского Союза, авангарду мирового пролетариата, борцу за мир во всем мире! Ура, товарищи!
   -Ур-р-ра-а! - охотно орала колонна, радуясь весеннему нерабочему дню.
   -Слава советскому рабочему классу!
   -Р-р-а-а... - закипали колонны.
   -Да здравствует советское колхозное крестьянство, верный союзник рабочего класса! - заклинала шляпа.
   -Р-р-а-а...
   -Слава трудовой советской интеллигенции!
   -А-а... - уже менее охотно голосила колонна. И Валентин невольно и невпопопад проорал: 'Ур-ра-а интеллигенции!'
   -Ты что? - удивилась Ирина, и окружающие оглянулись с удивлением, сразу приняв его за пьяного.
   -А что, интеллигенция хуже?.. - огрызнулся Валентин. - Что важнее: голова или руки?
   - А без рабочих рук голова ваша - ноль без палочки! - возразил старик, стоящий рядом.
   - А без головы руки?
   Но старик уже отвернулся, пробурчав: 'Контра!'.
   - Пойдем, - испуганно толкала Ирина, - пойдем...
   Они двинулись в обход. За площадью колонна растекалась, расплывалась, дробилась на группы, группки, в центре некоторых вдруг поблескивало стекло бутылок, позвякивали предусмотрительно захваченные с собой мужиками стаканы...
   Наконец дошли до окраины. Здесь заканчивались пятиэтажки и начинались одноэтажные потемневшие от времени бревенчатые избы с редкими некрашеными наверное со времен 'проклятого царизма' и обломанными тут и там наличниками. Здесь с поросшей травой и лопухами у заборов на грунтовой улице с лужей посереди, заканчивающейся артезианской колонкой, царила ленивая полусонная атмосфера: стояла тишина, и лишь время от времени из центра слабо доносилось многоголосое 'ура' и аполитично перебрехивались во дворах потревоженные собаки. Резные наличники остановили внимание Ирины, она подумала, что такие узоры хорошо бы пустить по оборкам летнего платья. 'В Москве таких не увидишь!'
   -Вот и наша улица - 'Молодежная'! - криво усмехнулся Валентин. - Сразу после революции так назвали - с тех пор здесь почти ничего не изменилось, только наша хрущевка в конце воткнулась..
   - А раньше как ее звали?
   - Кажется, 'Малая Ивановская', бабки говорят...
   В конце 'Молодежной', на пригорке, торчала торцом пятиэтажка, где и обитали старики Валентина.
   Больше всего Валентина беспокоило, когда они поднимались по лестнице, что отец встретит их, как обычно ходил дома, в старых голубых кальсонах. После выхода на пенсию Петр Петрович квартиры почти не покидал и большую часть времени возлежал на диване в проходной комнате и перечитывал любимого Льва Николаевича Толстого. Двадцатый век для него был столь абсурден, что он всеми возможными способами пытался от него отгородиться, будто от кошмара. Теперь единственной реальностью для него стала великая русская литература с его кумиром Львом Толстым: там было все как-то гармонично, понятно, осмысленно, даже страдания, даже жестокость не выходили за какие-то вмещаемые сознанием пределы... Лишь только Достоевского он читать не мог: Достоевский нес в себе грядущую сумятицу.
  В молодости Петра Петровича после строительного института мобилизовали в НКВД, где он сколько-то прослужил в должности инженера строителя канала Москва-Волга и был списан по здоровью. О том времени он рассказывал, что спал с пистолетом под подушкой, чтобы вовремя застрелиться, когда придут арестовывать.
  
   Пора в НКВД не прошла даром. Мог напугать до смерти случайный телефонный ночной звонок пьяного - слежка! Контакты с внешним миром - магазины, соседи, водопроводчики, электрики - взяла на себя жена. Как-то на уроке литературы, услышав о том, что вся русская литература вышла из гоголевской шинели, Валентин подумал, что его отец, все его поколение , да и последующее с его переданным в наследство страхом, вышли из сталинской шинели.
   Но Валентин беспокоился напрасно: к приезду молодых отец обрядился в голубую рубашку и брюки, от которых резко пахло нафталином. А мама была как всегда в чуточку старомодном, но довольно элегантном для ее возраста платье. В тесном коридорчике эти почти незнакомые пожилые люди поцеловали Ирину и, умыв руки, все прошли за круглый стол посреди комнаты напротив черно-белого телевизора 'Рекорд', по которому транслировался парад в Москве. По Красной площади двигалась демонстрация трудящихся и телекамеры, как всегда выхватывали улыбающиеся лица, транспаранты, флаги, шары, взрослых, поднимающих на плечи маленьких детей, чтобы те могли лучше разглядеть богов в шляпах на трибунах, похожих издали на грибки - загадочных правителей, возможно, совсем и не людей, а инопланетян каких-то, говорящих лишь языком газетных статей и политических докладов, возможно, даже и не ходящих, как все остальное человечество, в нужник.
   -Слава великому советскому народу!.. Ура!..
   -Да здравствует всесоюзная ленинская коммунистисеская молодежная организация! Ура, товарищи!..
   -Раньше и на первое мая военные парады были, а теперь - только на девятое да на седьмое ноября... - костатировал Пётр Петрович. - Какие межконтинентальные чушки через Красную площадь везли!...
   - Скоро повезут... - хмыкнул Валенти, - иностранные корреспонденты обалдеют...
   - Ладно вам парады, лишь бы войны не было, зато посмотрите - стол у нас сегодня, как для иностранцев! - ликовала хозяйка.
   На белой скатерти гостей ожидали тарелки и блюда: молодая редиска со сметаной, соленые огурчики, вареный картофель с котлетами, вареные яйца, сыр, армянский коньяк с тремя звездочками и тот популярный вид салата, без которого российские женщины не мыслят праздничного стола и который можно было изобрести лишь в Заполярье при отсутствии свежих овощей (консервированный горох, соленые огурцы, колбаса, картофель) называющийся романтически - далеким французским именем 'Оливье'. Но ко всему была даже ломтиками аккуратно нарезаная красная рыба - истинно русское блюдо.
  Выпили по рюмке коньяка за здоровье молодых, по второй за здоровье родителей - и этих и тех.
   -А говорим, что плохо живем, - улыбалась Варвара Тихоновна, - мы так и не ели в молодости... Главное - только чтоб войны не было.
   Валентин немного волновался, однако родители встретили Ирину благодушно, хотя в этом благодушии и чувствовалась настороженность: видели они ее всего раз на свадьбе и теперь исподволь поглядывали на её крашеные длинные ногти. Ирина чувствовала это и была несколько напряжена, осторожна.
   - А у нас уже маленький праздник победы! - улыбнулась Вавара Тихонона, а муж только замахал руками.
   -Какой же? - поинтересовался Валентин.
   - Краны на кухне и в ванной слесарь заменил. Вы и не представляете чего это нам стоило.
   - Дорого?
   - Дорого? - Да Бог с ним, мы были готовы отдать эту бутылку или траяк, просто три дня не хотел идти, а вода хлещет, пришлось звонить начальству.
  - 'А кто вы такая?' - лениво так мне говорят.- 'Я, говорю, ветеран войны, я с Брежневым на Малой Земле воевала, вот напишу ему и вас тут приведут в чувство!'
   - Ты ж с ним не воевала, ма...
   - Ну и что! Зато как подействовало. В тот же день, через полчаса этот жирный Миша был на месте, все исправил и даже денег не взял, сколько ни предлагала...
   - Ну, ма!..
   Все посмеялись.
   Варвара Тихоновна работала в библиотеке городского клуба культуры и считала себя женщиной продвинутой и современной. Поговорили о погоде, о Москве, об учебе, и Варвара Тихоновна спросила Ирину, любит ли она поэзию.
   -Да, - ответила Ира, - Есенина особенно и Гарсия Лорку... - тут же продекламировала строчки - 'Шэганэ ты моя, Шэганэ...'
   Варвара Тихоновна одобрительно, как преподаватель, принимающий экзамены, кивнула, хотя про Гарсия Лорку не слыхала.
   Петр Петрович в основном молчал и лишь крякал, опрокидывая очередную рюмку.
   - А скоро 9 мая! - Воскликнула Варвара Тихоновна. - Вот настоящий праздник! Петь, ты бы что рассказал о войне героическое.
   - Героическое? Смотрите сами это враньё. Что вам мало по телевизору и в кино показывают?
   - А ты про то, что не показывают...
   - Что рассказывать - смотрю на парад, а думаю: столько зря народу побило!..
   - Как зря? - удивилась Ирина.
   - А так, что снопами нас косили... Атаки эти бессмысленные по пятнадцать раз в день, когда почти безоружные шли и шли по открытой местности, батальон за батальоном клали, а у немцев никаких потерь, зато наши генералы наверх рапортуют - было наступление. И тут же новых пригоняют и под огонь сразу.... - только атака: видите ли, советский солдат не умет отступать - так в штабах считали, потому что любые разговоры о том, что надо бы повременить, подкрепления дождаться, мальчишек чуть обучить, обойти с фланга, трусостью считались - с последующими последствиями в виде разжалования вплоть до расстрела. В одной из таких атак меня ранило и трупами завалило... Не победители солдаты - а мученики! Победитеди - генералы да маршалы!
   Героизм... А нередко бывало - солдат, не к столу сказано будет, оправиться выбежал из окопчика, вроде всё тихо... А тут немецкий самолет, ну кажется, что ему один человек, так ведь нет же, снизится, и не успеет, пардон, не при дамах будет сказано, застегнуть галифе боец, даст очередь - и нет человека...
   - Петя, ну хватит!
   - Так сами просили...
  
   Когда перешли к чаю, Валентин насмешливо спросил:
   -Что, пап, снова Толстого читаем?
   -Вот были люди!.. - покачал головой уважительно Петр Петрович.
   -А что твой Толстой, только поучать может - по мне, уж лучше Достоевский - он с читателем на равных!
   -Толстой - гений! - возразил Петр Петрович.
   -Да в чем гений - зануда ужасная и как мыслитель слабоват: школы дурацкие создал, которые ничему не учили, проповедовал бедность, а жил барином в Ясной Поляне... Лицемер он! Да еще это опрощенчество...
   -Ну-ну-ну... - посмеивался Петр Петрович, однако в спор не хотел вступать.
  
   После обеда Валентин созвонился со своим школьным другом Валерой, который сразу пригласил его и Ирину к себе в гости. Валера тоже недавно закончил технологический институт в Москве, но вернулся домой и инженерил на машиностроительном заводе имени Кирова, Никто не видел в городе ни машин, ни автомобилей, которые выпускал этот сверхзасекреченный завод, зато любой алкаш после первого же стакана мог по 'секрету' сообщить первому собутыльнику в знак глубокой симпатии к 'мужику', что на нем делают боеголовки для ядерных ракет и с гордостью добавить, если вдруг 'мужик' окажется не местный, что в случае войны первую бомбу бросят на Новотрубинск, а только вторую на Москву.
   Идти до Валеры было недалеко, минут пять, и за эти пять минут им трижды повстречались военные - лейтенант, прапорщик и два рядовых.
   -Такое впечатление, что вся страна готовится к войне! - вздохнул Валентин. - Столько везде военных - и здесь, и в Москве... А сколько среди наших знакомых на войну работают? Михеев, Валера...
   -Ты не хорошо сказал: работают на войну - у нас никто не хочет войны, они нас защищают!
   - На Западе тоже так думают, а получается только приближаемся к ней. - усмехнулся Валентин.
   - Да оставь ты свою политику!..
  
   Визит к Валере оказался для Ирины куда более приятным, чем экзамен со свекровью. У Валеры в гостях был еще один приятель Валентина по школе - Семен. Семен, теперь молодой преподаватель математики, пришел с женой, маленькой толстенькой девушкой.
   Ирина чувствовала повышенное внимание к своей персоне. Ей льстило ощущать себя столичной дамой среди провинциалов: 'Господи, - восклицала она, смеясь, - да что делать-то в вашем городе, со скуки умереть можно!'
   -Мы примуса починяем! - подмигивал Валентину Валера и все, поняв намек на 'машиностроительный' завод и боеголовки, смеялись.
   -Господи, да неужто ты подписку о невыезде за границу дал? - простонал Валентин.
   -Ну дал...- нехотя признался Валера
   -А помнишь, как в школе мы путешественниками мечтали стать, вокруг света объехать!? А какие доклады писали о Цейлоне, о Японии для уроков географии?!.. Брали журнал для рисования, где-то фотографии находили, журналы 'Вокруг Света', вырезали, наклеивали, монтировали!?.. Экзотические острова, Индия, вараны на Комодо, Амазонские джунгли, океаны! Про капиталистические страны только никаких фотографий достать не могли! Нам всегда училка по географии пятерки ставила! А мы, дураки, мечтали, еще про 'железный занавес' не знали, о том, что у нас обычному человеку за границу - что на Луну - ... А как расстроились, когда узнали!.. Может, вообще, всю эту заграницу выдумали, ЭТИ?.. - Валентин ткнул в потолок пальцем.
   Недолго посмеялись.
  
   -Теперь же тебя и за границу не выпустят... А мечта?.. Бали... Амазонские джунгли...
   - Детство всё это... А потом на заводе и оклад повыше, и продуктовые заказы каждый месяц...А кого выпустят, тебя, думаешь, выпустят?
   - Так ведь хоть какой-то шанс был...
   -Да и у нас есть где путешествовать... Страна не маленькая... Ледников одних сколько, пустынь, морей! - вмешался учитель географии.
   - Что касается меня, то я люблю отдыхать с комфортом, - пожала плечиками Ира.
   - Да где ты у нас комфорт видела? - спросил Валентин. - Поедешь в какой-нибудь пансионат так там тебе все нервы истрепят - то в номере тараканы, то в столовой гадость и хамство, да еще пошлого радио наслушаешься.
   -Есть места, - сощурился Валера.
   -А, ты про партийные кормушки? - усмехнулся Валентин.
   Валера промолчал.
   -И все-таки хотелось хоть бы краем глаза глянуть, как там живут... - вздохнул Валентин.
   У Валеры был новый стереопроигрыватель с колонками и хорошие пластинки. Они пили грузинское вино Вазисубани, которое принес Семен, водку, которая была у Валеры, танцевали под АББу и Бони-эм (Валеры были какие-то свои выходы, и он доставал модные иностранные диски 'из-под полы'). Толкались, прыгая, топчась на маленьком пятачке комнаты то по отдельности с дамами, то все вместе, но в общем чувствуя себя вполне счастливыми.
   Возвращались вечером по реке. Солнце садилось в заречный черный бор. В гладком зеркале Шуйцы отражалось розовеющее небо с волокнами облаков и зеленые прибрежные кусты, изредка всплескивала рыба и тогда бежали круги и небо трепетало. Из-за заборов белели яблони и слышался свист соловьев. Влажный и свежий воздух и глотался как молоко. Откуда-то тянуло дымком костра.
   -Бля-а-ать!- разорвал покой пьяный рёв - Бля-ать!
   -Народ не выносит красоты, - констатировал Валентин. - ... А вообще хочется от людей уехать в дикие места, хоть на месяц...
   -Ну и куда мы летом поедем? - спросила Ирина.
   -Давай в горы сходим, с Петькой!
   -А может, лучше в дом отдыха, у отца есть на работе хорошие путевки в Пицунду?
   - Снова дом отдыха! Нет, ты представь себе, какая в горах природа, нетронутая!... Через Большой Кавказский хребет, а там на море и отдохнем...
   Над городом громоздились розовые тучи.
  
   Шли по улице молча, он думал о ледниках, она - о морском пляже. И встретилась им возвращающаяся откуда-то колонна солдат. Впереди шел разводящий с красным флажком, и пришлось подождать, пока они пройдут. А их было много - не меньше батальона - ждать пришлось довольно долго. Солдаты тоже молчали. Пилотки, гимнастерки, галифе, сапоги, слегка взметающие отяжелевшую вечернюю пыль, - за тридцать лет со времен войны форма советского солдата почти не изменилась. Офицеров не было. В лицах младшего комсостава было что-то зверино-героическое, а на лицах рядовых и даже сквозь их затылки читалась скука и единственный вопрос: 'Когда же дембель!?..'
   -А ты, наверное, любишь свой родной город? - спросила, глядя им вслед, Ирина.
   -Представь себе, нет, я, наверное, какой-то выродок, всегда мечтал отсюда вырваться. Ты не думай, я и твою Москву не люблю...
   -Но какой-нибудь любишь, ну не Нью-Иорк же...
   -Почти угадала - Сан-Франциско! - рассмеялся Валентин. - А если серьезно - Ленинград... Там тетка моя жила...
   -Ты никогда не рассказывал...
  
  4.СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА
  
   Да, все-таки он так и не смог полюбить Москву, несмотря на то что провел в ней более шести лет. Воображение его с детства занимал другой город.
   Однажды, как обычно, вернувшись домой из школы (он учился тогда в третьем классе), увидел сидящую в большой комнате на диване крупную прямую старуху с суровым надменным лицом, от которого веяло каким-то холодком. Но при виде мальчика это лицо внезапно озарились улыбкой, холодные светлые глаза заискрились льдистым смехом.
   -Здравствуйте, - осторожно поздоровался с незнакомкой Валентин, - а это кто, мам?..
   Мать выглядела довольно смущенной.
   -А я твоя тетушка, Антонина, - заявила незнакомка, рассмеявшись, - неужто мама тебе ничего не говорила про свою старшую сестру?
   Краска заливала лицо матери.
   -Да, это твоя тетушка из Ленинграда... - пролепетала родительница.
   -Из Ленинграда! - потрясенно и восхищенно воскликнул Валентин. - Он вообще почти никуда не выезжал из Новотрубинска, только раз в Крым в пионерлагерь.
   -Не из Ленинграда, а из Петербурга! Из Ленинграда, милочка, те, кто после семнадцатого вылупился!
   -Ну, дай я на тебя посмотрю, племянничек, - властно привлекла к себе старуха Валентина, разворошив ему волосы на голове, и, подняв лицо мальчика, заглянула в глаза. И мальчику почему-то эти решительность, властность, прямота старой женщины, эти холодные с искрами бенгальского огня глаза показались ужасно приятными, как щенку приятна ласкающая его рука боготворимого хозяина.
   -А лоб-то наш, как у деда! - она неожиданно привлекла его к себе и поцеловала где-то над бровями и снова отодвинула от себя, рассматривая. - Вот ты какой!..
   Валя страшно смутился и покраснел: ну какой он? - ну, самый обыкновенный ведь! Что-то слишком большое видит в нем эта немолодая дама, чего в нем и нет!..
   Он разозлился на маму - почему она так мало говорила о ленинградской тете. Говорила, конечно, только очень давно, мимоходом, - что живет Ленинграде, характер тяжелый, больна и её тревожить не стоит. Но вот по виду этой женщины вовсе не было заметно, что ее могли бы смутить расстояния.
   -Ну, Варечка, хоть чаем напоишь?
   -Да, сейчас пообедаем.
   -Ну, ты ребенка накорми, а я сыта, я лишь без крепкого чая не могу, давление падает...
   -А вы надолго к нам? - осторожно и с тайной надеждой осведомился мальчик.
   -Сегодня и уезжаю, Валюша...
   -Может, переночуешь, Антонина? - спросила мама Валентина, не очень неуверенно.
   -Да нет уж, куда вас стеснять, главное - племянника повидала... вот попью чаю и поеду: у меня тут подруга недалеко одинокая. А его уж потом летом ко мне в Петербург, хоть на недельку, пришли, не обессудь. Ребенку надо уж и Невский показать, и Эрмитаж, и Петергоф, а то что он здесь видит, кроме пятиэтажек? Приедешь летом к тете Тоне?
   -Обязательно! - страстно и решительно вырвалось у мальчика.
   - Увезу-ка я его, Варечка, к себе, как Снежная Королева Кая!
   - Ну, ну, только ненадолго, - немного испугалась мама.
   За столом есть совсем не хотелось, и он то и дело поглядывал на тетушку, больше похожую по возрасту на бабушку, смущаясь, когда она перехватывала улыбкой его любопытствующий взгляд, вслушиваясь в каждое слово.
  Вместе с этим человеком в дом вошло предчувствие чего-то необыкновенного, нового, грядущего....
   Новообретенная тетушка принялась расспрашивать Валентина о школе, учебе, школьных друзьях, прочитанных книгах. Он с удовольствием и жаром стал рассказывать то самое заветное, о чем и маме рассказывать воздерживался: какая интересная книга 'Тимур и его команда' и что точно такую же команду они хотят создать во дворе, однако тетушка вовсе не поспешила разделить его восторг, лицо ее оставалось непроницаемым, лишь светлые глаза также поблескивали благожелательным вниманием. Она спросила, читал ли он 'Трех мушкетеров' и 'Остров сокровищ', 'Следопыта'.. Племянник признался, что только слышал об этих книгах от школьного товарища Жени Левитина, но не читал: в книжных магазинах этих книг днем с огнем не сыщешь, а Жене Левитину родители запрещали давать эти книги на вынос, чтобы школьные товарищи не 'заиграли'. Даже в центральной городской детской библиотеке на эти книги огромная очередь, а когда почти дошло до него, их вовсе перестали выдавать из-за ветхости и надолго отправили в ремонт на подклеивание.
   Тетушкины седые локоны лишь легонько шевельнулись в почти удовлетворенном кивке, она сделала последний глоток чаю и, поставив чашку на блюдце, сказала.
   -Понятно... А ведь у меня тебе подарок!
  Она медленно встала из-за стола, направилась к прихожей, повозилась со своей старой кожаной сумкой.
   -Иди-ка сюда, Валюша...
   В руках у нее были книги.
   -Ух ты! - только и смог выдохнуть мальчик, рассматривая дар. Это и были как раз те две заветные, столь чаемые книги. Прямо как в сказке получилось: и 'Три мушкетера', и 'Остров сокровищ', да ещё с 'Чёрной стрелой' - не новые, но хорошо сохранившиеся: шляпа с перьями и скрещенные шпаги на обложке одной и парусный корабль - на другой.
   -Эти самые книги твой дедушка в детстве читал - добавила тетушка. - Читай и ничего ни у кого не проси.
   Тетушка подарила и комплект цветных лаковых открыток с видами Ленинграда, а потом засобиралась. Она уехала так же стремительно и неожиданно, как и появилась, взяв слово с племянника, что он к ней приедет летом, оставив мальчика потрясенным и счастливым. 'Увезу я тебя, как Снежная Королева Кая'. И это ощущение счастья держалось весь вечер, несмотря на то, что вернувшийся с работы отец ходил мрачнее тучи и пару раз до него доносились повышенные голоса из кухни: 'Я не знаю - как, - будто оправдывалась мать, - наверное, через адресный стол установила!'... Они будто спорили, и сквозь бубнеж доносились лишь отельные слова: 'Но ведь это опасно!.. опасно... никто не виноват!.. еще все вернется, вернётся, вот увидишь!...'
   Отец и мать нередко переходили на повышенные тона. Однако теперь это нисколько не могло омрачить чувство счастья Валентину - ведь он обладал целым сокровищем! Он начал читать эти книги одна за другой: почитает одну, потом другую, а между ними рассматривал виды Ленинграда-Петербурга: Исаакиевский собор, медный всадник, вздыбивший коня, Зимний дворец, Невский проспект, крейсер 'Аврору', другие дворцы и Нева, обязательный памятник протягивающего куда-то руку, открывающего новую эпоху черного Ленина (он произвел на него совсем небольшое впечатление) и открытка с достижениями советского времени - районы новостроек - копии таких же пятиэтажек, что и в Новотрубинске. Он читал книги параллельно, но странное дело, от этого ничего в голове у него не перемешивалось - миры эти в его сознании не пересекались, а жили сами по себе, будто в отдельных ящичках сознания, и он засыпал в тот вечер, положив обе книги рядом с собой на полу так, чтобы до них можно было легко дотянуться рукой.
   Засыпая, мечтал о Ленинграде, который казался совершенно необыкновенным, прекрасным и фантастическим, городом, предвкушал, как увидит въяви все, что видел на открытках: и взлет медного всадника, и торжественное золото Исаакия...
   Время до летних каникул тянулось необыкновенно долго, но ожидание лишь распаляло мечту, придавало ей таинственный блеск.
   И вот, наконец, осуществилось! Мама посадила его в поезд, а на следующее утро на Московском вокзале его уже встречала тетушка. С вокзала она повезла племянника к себе домой.
   Тетушка Антонина занимала большую комнату в коммунальной квартире в огромном асфальтового цвета доме на Кировском проспекте. Обстановка комнаты была довольно скромная: старенькие диван с круглыми подушечками с вышитыми женской рукой розами и ветками цветущей сирени, кровать, кресло качалка, громадный книжный шкаф у окна, круглый обеденный стол, одежный шкаф, зеркало-трюмо у двери, тумбочка с радиолой, несколько антикварных стульев и огромный, над всем доминирующий в комнате, письменный стол из резного красного дерева, покрытый поистершимся зеленым сукном (единственный предмет, оставшийся в наследство, как потом сказала тётушка, от прадедушки - действительного статского советника). Однако мальчика сразу же заинтересовал и зачаровал не письменный стол, а стоящий на нем макет ледокола из серой стали.
   -Это мой муж, - пояснила тетушка, перехватив его жадный взгляд, - он на Балтийском судостроительном заводе работал. поздоровайся с ним!
   Над макетом висело фото в рамке: мужественное красивое лицо с высоким лбом, прозрачными смеющимися глазами, зачесанные назад волосы, матросский воротник, открывающий треугольник тельняшки.
   -Он был моряк?
   -У них практика была, немного ходил в море.
   -А ты мне покажешь море?
   -Конечно, до Кронштадта... правда, у нас еще не совсем море, больше на озеро похоже - Маркизова Лужа.
   - Какая?
   - Был однажды при царе француз-маркиз, назначенный министром морского флота. Моря не любил и дальше Кроншдтадта не плавал. Поэтому эта часть Финского залива и прозвали Маркизовой лужей.
   В первый же день тетушка устроила ему экскурсию по городу: они прошли весь Невский проспект от Московского вокзала до Адмиралтейства. Тётушка рассказывала о домах, дворцах, храмах и памятниках, которые выходили на проспект, и целая эпоха открывалась мальчику - лик давно ушедшей жизни: по улицам мчались кареты, из них выходили прекрасные дамы, офицеры, князья...в храмах звонили колокола. То был город, в котором продолжали жить великие цари, полководцы, созидали архитекторы, творили гениальные писатели, художники, музыканты... Казалось, не покажется необыкновенным, если из-за решётки летнего сада подмигнёт Пушкин, а Петр Великий вот-вот появится в кожаном переднике за своим домашним токарным станком, а Брюллов может сейчас вернуться, чтобы кистью добавить очередной мазок в своём "Последнем дне Помпеи"... Великий сонм гениев продолжал жить здесь - на каждом шагу чувствовалось их дыхание, звучали слова, смех, тут и там обжигали их страсти, грели чаянья... Время исчезало.... Как и большинство ленинградцев, тетушка Антонина была патриотом своего города. Она умела рассказывать живо и интересно. И, странное дело, с ней совсем не чувствовалось скуки и одиночества, с которыми он почти свыкся в Новотрубинске.
   А вечером, перед тем как лечь спать на диван у книжного шкафа, который он исследовал больше часа и в котором нашел настоящее сокровище - 'Графа Монтекристо' Дюма, он снова в который раз за день пытливо посмотрел на фото. И вдруг понял: человек со светлыми глазами наблюдал за ним даже тогда, когда он о нем не думал.
   -А что с ним случилось? - спросил он тетушку.
   -Он был репрессирован...
   -А что такое 'репрессирован'?..
  
   В Ленинград он стал приезжать каждое лето. Как необыкновенно легко и свободно было общаться с тетушкой Антониной, она была настоящим другом: с ней не надо было что-то не договаривать, скрывать, как дома. Дома было заведено ни слова не говорить о политике, и в квартирке будто вечно витал серенький туман страха, а тетушка рубила правду матку так, что у мальчика от удивления то и дело челюсть отвисала. Например, от рассказов, что в нашей, как учили, самой лучшей и счастливой стране сажали ни за что в тюрьмы миллионы невинных, труд которых использовался, как использовался четыре тысячи лет назад египетскими фараонами труд рабов при постройке Великих Пирамид! Раскрылась тайна великих строек социализма: его каналов, новых заводов и городов, которые, как им внушали в школе, были построены исключительно на народном энтузиазме - комсомольцами и коммунистами.
   Он наконец узнал хранившуюся под запретом историю семьи: про деда - георгиевский кавалер, подпоручик, погибший в первую мировую, про скитания по детдомам тётушки,
   Тетин муж, инженер балтийского судостроительного завода, выступил против начальства на партсобрании и, оклеветанный, сгинул в лагерях."А чему вас учат в школе, что заставляют декламировать?- кипятилась иной раз тётушка. - Объявленного великим хулигана Маяковского заставляют учить: человек - это ноль, грянь парабеллум в гущу бегущим... Ужас! И это после того, как Достоевский объявил, что всё человеческое счастье не стоит слезинки ребёнка, в смысле, что цели не оправдывают средства!"
  
   -Но ты родителей не осуждай, что обо мне не рассказывали,- боялись за тебя, чтобы не пронюхали о родственниках репрессированных... - А твой отец и вовсе считает, что все обязательно вернётся - столько лет прошло, а система же совсем не изменилась по сути! Долбят одно и то же: весь мир будет социалистическим, а потом и коммунистическим. Хотя, как знать, может, с помощью термоядерного оружия 'клячу истории' так и загонят! Захотят - загонят..."
  
   - Что же делать? - спросил он как-то растерянно.
   -А ничего, - неожиданно расхохоталась тётушка,- жить, любить цветы, девушек, природу, книги и от политики подальше держаться, от словоблудия комсомольского. Учёным становись! И вообще: "Молчи, скрывайся и таи и мысли и мечты свои -есть целый мир в твоей душе, внимай их пенью и молчи..."
  
   В последний раз был он у тетушки, когда учился в институте. Тетушка была совсем плоха. От былой сильной женщины остались руины. Она уже еле узнавала своего племянника. Жила с ней какая-то старая ее подруга, маленькая юркая старушка - помогала ходить до туалета, готовила и кормила. Валентин пробыл в тот раз полчаса у тетушки и позорно сбежал, потрясенный запахами старости, сбежал в Таллин, где веселился в местных кабачках, заливая увиденное коктейлями, глинтвейном и пивом.
   Известие о ее смерти пришло через четыре месяца, когда в институте шла напряженная сессия, которой можно было оправдаться, потом открытка с адресом старушки ее хоронившей потерялась, и он не знал теперь даже, где тётушкина могила и временами, когда не спалось ночью его грызла совесть, не выполненного до конца человеческого долга.
   Ах, как бы хотелось махнуть сейчас в Питер!...
  
   ГЛАВА 5 С ДОБРЫМ УТРОМ, ТОВАРИЩИ!
  
   -И-раз! И-два! И три!..И-раз! И-два! И-три!.. - громко командовало радио на кухне: как бывало не раз, Ольга Ильинична, уходя, специально врубала его на полную мощность, чтобы Ириша не опоздала в институт.
   Ириша натянула одеяло на нос, пытаясь снова заснуть, но у нее не получилось.
  -Переходим к следующему упражнению! - кричало бесчувственное к Иришиным страданиям радио. - Исходное положение: ноги на ширине плеч, руки согнуты в локтях на уровне груди. На счет раз - отводим локти назад, на счет два - разводим руки в стороны и одновременно поворачиваем туловище вправо, на счет три - возвращаемся в исходное положение. Затем проделываем то же самое, поворачивая туловище влево. Внимание! Заняли исходное положение! Начали! И-раз!..
   Безжалостное радио изгоняло сон, как теплого пушистого котенка из дома, такого доброго, хорошего, тихого... ни за что и в холодное никуда... Ирише было обидно. Сбегать выключить? Но тогда уж точно окончательно проснешься: на это и был нехитрый расчет мамы. Неужели эти неумолимые родители так всегда и будут ее побеждать?!.. И она попыталась представить себе, будто звуки радио ей снятся.
  -И-раз! И-два вправо! И-три!..И-раз! И-два влево! И-три!..
   Интересно, для кого эта физзарядка изобретена в такое неудобное для всей страны время - все советские люди в девять утра или давно на работе, или на пути к ней, даже те служащие высоких домов, которым к десяти! Завязывают шнурки, бросают последний взгляд в зеркало прихожей, целуют благоверных, детей, если таковые имеются, выходят из парадных, садятся в служебные волги или личные жигулёнки - такие симпатичные, уже такие похожие на настоящие иностранные авто из зарубежных фильмов! Даже в больницах уже время завтрака: стоят товарищи больные, женщины и мужчины, старые и молодые в одинаковых мышино-серых пижамах в очередях в ожидании миски каши. Не иначе, как для того, чтобы пытать одну ее, Ирину! Звуки и команды были настолько армейски-приказующие, что никак не хотели походить ни на какой сон. Вот если бы была бы музыка... и поспокойней!.. Вроде уносящего куда-то вальса!.. Но команды никак не связывались между собой, они рубили и рубили...
   Ирина поняла, что ей не суждено заснуть, однако вставать с теплой постели было все еще выше сил. Открыв глаза, она смотрела в белый потолок. Где-то она слышала, будто если проделывать все движения мысленно, то эффект будет почти такой же, как если бы выполнять упражнения на самом деле.
   -И-раз! И-два! И-три!..
   Мысленно она выполнила наклоны туловища с доставанием кончиками пальцев пола, перешла к приседаниям с вытянутыми перед собой руками.
   -А теперь следующее упражнение, - возвестила дикторша-армейщица-физкультурница стране- пятки вместе, носки врозь, ВСЕ скачем!.. И-раз! И-Два! И-три!.. Убыстряем темп!.. Ирина в ярости откинула одеяло и, не одевая тапочек, рванула на кухню, но тут же в прихожей была остановлена телефонным звонком и, схватив трубку, с готовностью пропела:
   -Але-у!..
   -Ты еще дома?- Неожиданно послышался голос матери, в нем было неприятное изумление.
   -У нас консультацию отменили, - с ходу соврала Ирина.
   Мать помолчала, будто пытаясь убедить себя, что Ирина говорит правду: телефонная трубка тяжко вздохнула.
   -Уже позавтракала?
   -Конечно...
   -Смотри, в институт не опоздай... Между прочим, на обратном пути хлеба купить не забудь, ладно?
   -Конечно, конечно...
   -Ну, целую.
   -Целую...
   Ирина положила трубку, уже твердо решив ни в какой институт сегодня не ходить, и от принятого решения сразу почувствовала необыкновенную легкость. Солнце ярко светило в окно. А на письменном столе ее ожидал чудовищный, ненавистный чертеж с балками, трубами, кронштейнами, сечениями - ее хвост, оставшийся после сессии... Ну разве нужен ей этот ужасный сталелитейный институт?! Отец засунул по знакомству, больше связей нигде не было... Но отец-то инженер, а из нее какой инженер?! Вот в театральный бы попасть, другое дело, - она для счастья рождена, блеска рампы и аплодисментов, а не для какой-нибудь серой советской жизни с вечными чертежами и рейсфедером в руках, неизбежными бесконечными очередями после работы, а потом и пеленками... Но разве это возможно - туда ведь такой бешеный конкурс! Да еще через постель с каким-нибудь стариканом... Еще, правда, есть студии... может, поступить в такую?.. Вот на Юго-Западе, говорят, театр студия Беляковича... Полуподпольные артисты! Ведь как они интересно живут - каждая новая роль - это же новая жизнь! А ей рейсфедер! Ладно, стоп, еще не вечер... Во всяком случае, как чудесно, отбросив этот быт, подарить себе этот солнечный день ... Как хорошо встать не спеша, внимательно разглядывать себя в зеркале, не спеша наводить макияж, потом выпить чашечку растворимого кофе, позвонить Ларке, которая просила выкроить платье... Она сразу же придвинула телефон и набрала номер.
   -Привет Ларочка.
   -Привет, Ириш...
   -Где твои предки?
   -Строят коммунизм.
   -Мои тоже на работе. Может, заскочишь, раскройку захватишь, а то я сегодня свободная оказалась... заодно кофейку попьем, поболтаем...
   -А у тебя какой кофе?
   -Растворимый...
   -Это не дело, я настоящий принесу, арабик в зернах...
   -А у меня кофемолка!
   -Ну и отлично! Ну, давай через часок...
   Положив трубку, застыла, не думая ни о чем, и, как по камням реки, по ее сознанию лилась, не проникая вглубь, жидкая лабуда привычной радиоговорильни.
  
  ...Вчера в Свердловском зале Кремля за большие заслуги в развитии международного коммунистического движения был награжден орденом дружбы народов председатель коммунистической партиии республики Буркина Фассо товарищ Мембе Фасулу...
  В ответном слове товарищ Мембе Фасулу от души поблагодарил Коммунистическую Партию Советского Союза и лично ее генерального секретаря и председателя совета министров СССР товарища Леонида Ильича Брежнева, поклявшись всегда стойко стоять на страже идеалов Марксизма-Ленинизма, всегда давать суровый отпор любым проискам американского империализма...бла-бла-бла, бла-бла-бла...
  
   Струи теплой воды под душем ласкали тело, вникая в каждую выемку и складку. Ирине вдруг вспомнился почему-то вчерашний разговор с Марией Никоноровной: пока Валентин плавал в реке, они успели разговориться. Ужасно общительная женщина оказалась эта Мария Никоноровна! Чем-то маму напоминающая. Одно поколение... А счастье в чем? Она ведь единственный раз живёт, и молодость даётся всего один раз! И так промелькнёт - И такая короткая - только успеть поймать... Даже Мама говорит, мы, мол, работали, голодали, воевали, нищими были... поживите хоть вы, дети наши, немного нормально...
   ... А все равно симпатичная эта Мария Никоноровна, к тому же акушер-гинеколог, как выяснилось, они даже телефонами обменялись. Но рожать Ирина не собирается, так ей и сказала прямо: надо же для себя немного пожить, ну хоть годика два... Институт закончить тоже надо... А Марина Никоноровна даже разубеждать ее не стала, хотя ей, видно, уже и не понять, при ее двоих детях и троих внуках!.. Вот про любовь она интересно сказала. Любовь, говорит, это как музыкальный слух, как талант - у одних есть, а у других нет. Только далеко не всегда и не каждый знает, есть он у него, этот дар, или нет... А у нее?.. Может, и нет у нее такого таланта вовсе... Что ж ей тогда всю жизнь ждать?.. Ну, а появится у нее настоящая страсть, так она ни с кем и ни с чем не посчитается, вот так! Тут уж она в танк Т-34 превратиться!..
   Вытершись насухо китайским полотенцем, Ириша вышла в комнату, чувствуя возбуждающее прикосновение к коже ласкового сквознячка, стала напротив высокого зеркала в платяном шкафу, до колен обрезавшего ноги...
  'А красивая я все-таки!' Она улыбнулась сама себе в зеркало и стала еще краше, "с изюминкой", как говорил папа. А этот дуралей Валек даже не захотел вчера с ней поговорить. Как только пришли с реки и поели, сразу уткнулся в свои книжки... Нет, он, конечно, умный, очень у-умный, и она этим гордится, но что-то в нем еще есть детское... Вечером, когда продолжал читать свою невообразимую генетику, она тихо подкралась к нему и шепнула на ухо: "Валек, а что сказал один ген другому?"... Он посмотрел на нее так, будто домашняя кошечка вдруг человечье слово молвила, а потом снова уткнулся в свое ученое чтиво. А уже под одеялом вдруг полез, и так быстро все случилось, она опомниться не успела, а он уже спал сладенько, как кролик. А она потом полночи ходила на кухню валериану глотать...
   Ласково огладила своими длинными холодными пальцами овалы грудей, крепкие бедра и тут же вспомнила крепкую коричневую треугольную спину, наверняка, такую горячую, что на ней блины можно печь, на пляже вчера, и легонько застонала от томления. Господи, а ведь есть женщины, которые и не чувствуют, и не страдают, как она! Вот, к примеру, проститутки, интересно, как у них?.. Только, конечно не дешевые, не дешевые... Случайный солнечный зайчик невесть откуда появился у нее на животе, прямо на ямочке пупка, с чуть заметной выше полоской от резинки трусиков. Она улыбнулась наивному пришельцу и прикрыла пупок рукой, которая, в свою очередь, ярко осветилась, как может только светиться рука ангела. Однако зайчик вдруг дернулся, проявив странную самостоятельность, и примостился на лоно, позолотив темно-коричневую гривку... В глаз брызнула вспышка. Ах, дьявол!.. Опять этот онанист проклятый!.. В знакомом окне дома напротив мелькнула красно-коричневая плешь и черный предмет. Старый динозавр наблюдает за их квартирой в бинокль весь год, когда она забывает задернуть шторы. Один раз застал их с Вальком во время коитуса, на диване, но она Валентину ничего не сказала, хотелось и поиздеваться над старым дуралеем.
   Ирина не спеша повернулась (пусть всё видит!), прошла к кровати, набросила на себя домашний халатик и, скорчив рожицу, показала язык в сторону соглядатая. На сегодня представление закончено!
  
  ...Ленин всегда с тобой, Ленин всегда со мной, в горе, надежде и радости! - доносился лосиный глас с кухни. - В каждой твоей весне, в каждом счастливом дне, Ленин в тебе и во мне!..
  
  -Только бы не в матке! - подумала Ириша, слегка поежившись, и стала тщательно сворачивать чертеж на столе, освобождая место для кофейных чашек и напевая: ла-ла-ла, ла-ла-ла....
  
  
  ГЛАВА 6 ПОДРУЖКИ
  
   -Ой, Ириша, а у меня ведь новость... - Лариса помешивала ложечкой густой ароматный кофе. Теплый летний ветерок из раскрытой балконной двери приносил воробьиный щебет с ближайшей к окну березы и легко трогал коленки подружек, одетых в легкие домашние халатики.
   -Неужели?!.. - глаза Ирины стали округляться, предвосхищая ликование. Уже третий год замужества Лариса никак не могла забеременеть. Где
   только и у кого только они с Володькой ни обследовались, даже к бабке экстрасенше ходили - никто ничего плохого по их здоровью не находил, а желанный ребеночек почему-то не желал пополнять человечество.
   -Да нет, не то, что ты думаешь! - ярко вспыхнула до мочек ушей Лариса.
  Ирина остановила готовый вырваться восторг и отхлебнула кофе.
   -Ириш, а ты хоть раз своему изменяла?..
   -Ах, вот оно что, - края губ Ириши чуть насмешливо дернулись. - И кто же твой избранник?
   -Ой, Ириш, я знаю, ты ругать меня будешь... только никому...
   Ирина помешивала ложечку в чашечке. Ларисин муж Володя ей всегда нравился: взрослый, не в пример Вальке, ответственный мужик, хоть на 13 лет старше Ларисы, но крепкий, спортивный, всегда ровно веселый и надёжный, как скала. Из-за очков он, конечно, казался немного старше своих лет, а теперь их блеск, придававший в Иришиных глазах дополнительную серьезность и значимость обладателю, вдруг показался напыщенно глупым, бессмысленным, до смешного жалким, и в воображении невольно представились на Володиной плеши замысловато-ветвистые оленьи рога.
   -И кто ж? - повторила она.
   -Да ты его знаешь, - рассмеялась Лариса, - Лешка Петухов из четвертого подъезда...
   -Петухов?! - теперь Ирина и в самом деле удивилась и быстро глотнула драгоценный арабик, чтобы не поперхнуться. С Лехой Петуховым и Ларисой они учились в одной школе, только в разных классах. Закончил Петухов школу, без преувеличения сказать, только благодаря всемогущей советской власти, объявившей в стране всеобщее среднее образование, благодаря чему учителя скрипя зубами дотягивали до десятого класса самых последних балбесов и хулиганов, выставляя им тройки на выпускных экзаменах. После смерти матери от рака Петухов жил один в отдельной однокомнатной квартире, отслужил в армии, устроился на какой-то завод, его уволили за прогулы через некоторое время. Теперь он снова числился где-то работающим, но по большей части слонялся по району с приятелями-пьяницами. Это был молодой мужчина почти двух метров ростом, похожий на американского киноактера Гарри Пека, но с преждевременно несвежим, тронутым морщинами лицом, придававшими, однако, некую дополнительную мужественную выразительность: якобы следами перенесенных невзгод и нелегкой жизни, на самом деле следами непомерного злоупотребления алкоголем. Среди женщин микрорайона он давно слыл блядуном, однако слово это в устах прекрасной половины по большей части произносилось не осуждающе, а как бы ласкательно. Основным амурным контингентом Леши Петухова были продавщицы из ближайших гастрономов и вино-водочных отделов, за счет которых он и пил.
   -Лара, ну ты же интеллигентная женщина!
   -Нет, Ириш, ты не представляешь, дурак ужасный, двух слов связать не может!.. - смеялась Лариса. - Я ему Мопассана недавно принесла, "Жизнь", обещал прочитать...
   -Так ты что, в него влюбилась? - В глазах Ирины вспыхнул насмешливый огонек.
   -Еще не хватало!
   -Так что ж ты в нем нашла?
   - Ириш, ты и не представляешь, какой у него хер! Просто конь!
   -Неужто тебе Володьки своего мало, ты ж говорила, как все здорово у него с этим делом?!
   -Надоел он своей правильностью, забодал!.. Все у него по полочкам разложено... С ним такая тоска иной раз! - грустно подперла кулачком щеку Лариса.
   -Нет, уж мне кажется, если что, так это любовь должна быть, настоящая! - твердо сказала Ирина, смотря в окно. - Ей стало жаль Володю.
   -А ты что, прямо так и любишь, что ли, своего Вальку? - съязвила Лариса.
   -Мальчик он еще... - поджала губы Ирина, вздохнула.
   -А мне кажется, ты его недооцениваешь, мамочка, ты погоди еще, заматереет, таким мужиком станет, во! - выставила вверх большой палец Лариса.
   -Ага, а я к тому времени уже старухой буду... - усмехнулась Ира. - Но Леха... Лара, он же совсем не нашего круга... Знаешь, мне вчера одна женщина сказала: умение любить - это как талант - у одних есть, у других нет, только вот сразу не угадаешь...
   -А у тебя есть, как ты думаешь?
   -Не знаю... - с сомнением протянула Ирина и задумалась. - Надеюсь...
   -Это все мечтами жить, романтика, - махнула рукой Лара. - Да каждая баба о такой любви мечтает... Ты красивая, утонченная, ты можешь своего принца ждать, дождешься, может... а я толстая, такие в моде только в начале века были... Что мне светит?.. Ну, и буду жить пока в свое удовольствие, бабий век-то - он недолог... А ты жди, наша утонченная, романтическая...
   -И дождусь! - неожиданно упрямо и жестко сдвинула брови Ирина, и в ее глазах блеснула готовая резануть сталь, и Лара невольно замолкла, почуяв, что хватила лишнего, притворно безразлично зевнула, потянулась, мягко хрустнув окутанными тонким жирком суставами...
   -Знаешь, что я тебе скажу, ребеночка бы мне... я бы тогда всех этих кобелей...
   Резкий телефонный звонок...
   -Але, - схватила трубку Ириша, будто бросаясь навстречу очередной надежде.
   -Ты дома?! - вдруг послышался гневный голос Ольги Ильиничны. - Ты почему не в институте?!
   -Мам...
   -Ирка, я сегодня все отцу скажу, он шкуру с тебя спустит!
   -Мам, ну дай объяснить...
   -Чего тут объяснять-то, лентяйка, вертихвостка!
   -Ну плохо мне стало, эти дела начались...
   -Правда, что ли? - дрогнул материнский грозный, наивно всепрощающий голос.
   -Правда, мамуля, и голова трещит, вот я даже Лару позвала с анальгином...
   -Ну, Ириша, смотри... тебе жить!
   -Мам, ну, ты будто женщиной не была!
   -Я!?.. Не была!? А кто ж я сейчас, по-твоему?..
   -Ну, женщина, женщина, прости...
   -Нет, доченька, я не женщина, я - лошадь! Я - ломовая лошадь, которая кормит тебя, твоего муженька, отца, таскает неподъемные сумки каждый день!
   -Мамуль, я хлебушка сегодня обязательно куплю!
   -А голова твоя?..
   -Да уже отходит, анальгин действует...
   -Значит, тогда так, задание партии и правительства, как говорят, и тебе и твоей Ларе, безделке-свиристелке. Мне тут на работу Анна Петровна позвонила, с пятого этажа, есть секретная информация - в нашем гастрономе в башне сосиски выбросили. Ты слышала? Сосиски!!!.. Срочно запихни побольше ваты, бери деньги, Лару для поддержки - и в гастроном! Пока народу немного: в час пик всё расхватают! Поняла?
   -Поняла... а где деньги? - скисла Ирина.
   -На шкафу, сама знаешь...
   -Ну вот, - повесила она трубку с видом, будто у нее открылась зубная боль. - Теперь за сосисками посылают... бросаем все и бежим... Карл Брюллов! Последний день Помпеи!
   -Ой, а как же моя раскройка? - встревожилась Лариса.
   -Сначала сосиски! Ты что, не понимаешь важность политического момента? Сходим вместе, а потом и раскройку твою сделаем. Тебе, кстати, своего Вову тоже кормить надо чем-то...
   Снова врезался пилою телефонный звонок. Ирина закатила глаза: никак, мама, о чем-то вспомнила!
   -Але... - сказала она равнодушно, совсем не так как обычно - растяжно-певуче, маняще, но то, что услышала, заставило забиться ее сердце сильнее и приложить усилие, чтобы не выдать волнения. Жизнь красивой женщины и в самом деле полна маленькими приятными неожиданностями, лужок усеянный цветочками соблазнов.
   -Ирочка, добрый день! Вот уж не думал застать! - мягко рокотал густой мужской голос, который она сразу же узнала, несмотря на то что последний раз слышала почти год, перед самой свадьбой.
   -А это Виктор, не узнаешь? Зарубин, Виктор...
   Еще бы, не узнала! Закрыв трубку ладонью, быстро шепнула Лариске: "Полковник!"... и в трубку дежурно-благожелательно:
   -О, какие люди!..
   Лариска чуть не подпрыгнула, вытаращив глаза, вся подалась вперед, готовая нырнуть в телефонную трубку.
   -Как дела, как живешь?
   -Прекрасно, прекрасно! - Ирина почувствовала вдруг ту необычную, пьянящую свободу и легкость того времени, когда она могла встречаться и говорить с кем хотела и когда хотела. - А у вас?...
   - Боевая готовность номер один... А ты как там, Ириш?..
   -Ничего, ничего, я же говорю... ничего нового... живем, как все...
   -А я соскучился...
   -Да что ты говоришь? Оно и видно, что тебя так долго не было!
   -Так ты ж замужем теперь, муж, небось, ревнивый?
   -С этим делом все в порядке, не страдает, - рассмеялась Ирина делано-безразлично. - Ревность - пережиток первобытно-общинного строя, а мы люди современные. К тому же, слишком работой занят.
   -Рад за тебя... Мы же все-таки друзья?
   -Конечно!
   -Ириша... А я ведь попрощаться хотел.
   -Как так? - сердце Ириши упало.
   -Уезжаю я, Ириша, командировка...
   -Далеко?
   -Далеко, Ириш...Очень...
   Ирише тут же представились пальмы, синее море, иностранные машины и, что и греха таить, сердечко завистливо сжалось.
   -Надолго?
   - Пока на три месяца, а дальше как приказ будет!
   - Ну, оторвётесь, отдохнете...
   -Там стреляют, - после некоторой паузы тихо сказал голос. Красивая картинка исчезла, и вместо нее появились какие-то бесформенные, без единой травинки глыбы, которые ассоциировались у нее с именем той далекой непонятной страны, но она не осмелилась произнести его по телефону.
   -И когда?
   -В любой момент приказ может быть... Может, увидимся?.. А то ведь потом неизвестно...
   -Да не каркай, и все будет в порядке, - пыталась приободрить она его и преодолеть свою легкую растерянность. - Да приезжай, хоть сегодня вечером... нет, сегодня не получится - завтра!
   -А муж?..
   -Да вы еще подружитесь! - беззаботно рассмеялась ...- Я все устрою! Ну да... Часиков в семь...
  
   -Ну ты даешь! - сказала Лара, когда Ира положила трубку. - А как же Валька?
   -А что, Валька, я ведь от него ничего не скрываю, человек в Афганистан уезжает, на войну... и Вальке интересно послушать будет... Пусть хоть на настоящих мужиков посмотрит.
  
   Добрые вести слышны с полей полтавщины. Совхоз 'Заветы Ильича' Котовского района перевыполнил годовой план производства по мясу и молоку на 75 процентов и по яйцу на 23.3 процента! Однако сельчане не собираются останавливаться на достигнутом - в будущем году они взяли обязательство удвоить производство по мясу и молоку, а показатели по яйцу повысить до 90 процентов. Этим почином они достойно ответили на призывы исторического 25 съезда КПСС!... Бла-бла-бла,бла-бла-бла...
  
  ГЛАВА 7. Битва за сосиски.
  
   -Тебе бы, Ириша, конечно, в текстильном учиться, а не в твоем сталелитейном. Как ты шьешь - просто дар!
   Лариса старалась приноровиться к широкому иришиному шагу.
   -Ничего, может еще отчислят!.. - хмыкнула Ириша. - Я вообще в театральный бы хотела!.. Завидую людям, которые своим делом занимаются!
   -А кто сейчас своим делом занимаются? Все только пристраиваются... Такое время! Вот мой Вовик колымит на москвиче, хоть и инженер...
   -Мой Валек своим делом занимается - наука! - Вот я ему завидую...
   Они шли по проспекту Юных Ленинцев, где необозримая перспектива прямоугольных пятиэтажных хрущевок прерывалась изредка новыми брежневскими двенадцатиэтажными "башнями" - в ближайшей и находился заветный гастроном. Редкая машина промчится по проспекту, полупустой трамвай в строну метро тормознулся у остановки и не спеша покатил дальше, редкие прохожие - обычная картина в будний день: взрослые на работе, дети кто в детских садах, кто в школе...
   Однако войдя в гастроном, они ощутили легкий озноб: несмотря на будний день и дообеденный час, мясомолочный отдел закрывала плотная, как грозовая туча, очередь.
   -Не одни мы такие умные, - кисло констатировала Ирина, однако, повздыхав, подруги пристроились за пожилой дамой с худой жилистой шеей.
   -Сколько тут человек? - простонала Ирина.
   -Пока двадцать шесть, - живо обернулась дама, светлые глаза ее бешено блестели, - да еще отпускает еле-еле...
   -А скоро обед, - заметила Лариса, - через сорок минут... прямо перед нами и закончится!
   -Что же делать? - засомневалась Ирина.
   -Как что делать, стоять! - заявила дама.
   -Но ведь можем не успеть, - пыталась возразить Ирина.
   -Тогда придется обед отстоять!
   -Но ведь это же еще целый час! - ахнула Ирина.
  -А как же ты думаешь, доченька?.. Эх, до чего ж хилое молодое поколение! Вы еще голодухи не хлебнули. Да счас просто рай, лишь бы войны не было!
   -Да. Лишь бы войны не было! - отозвался мужской голос из очереди. - Вон американцы совсем оборзели:першинги перед носом ставят!
   -Лариска, что делать-то будем?..
   -Ну, постоим, коли пришли - они ведь, сосиски, и полковникам, и научным работникам нужны... Посмотрим, как будет двигаться...
   -Да она еще то и дело куда-то отходит, - буркнула женщина впереди.
   -Вы крайние? - сзади появился какой-то дяденька, а за ним еще две тетеньки набежали, и то, что теперь они не самые последние, почему-то укрепило надежду.
   Громадная, в грязном белом халате бабища с рысьими глазами выглядела грозно, и очередь перед встречей с ней потела и трепетала.
   -Ну!.. - спрашивала начальница прилавка очередного ничтожного покупателя ненавидящими, густо подведенными цыганской тушью глазами, но чаще вовсе ничего не говорила, просто молча смотрела, как на презренное насекомое.
   -Будьте добры, килограммчик взвесьте! - слышался дрожащий голос женщины с реденькими русыми буклями, присовокупляющей к просьбе заискивающую улыбочку.
   Всегда готовая дать отпор, не дрогнув ни единым лицевым мускулом, продавщица небрежно бросала сосиски прямо на весы, еще пуще зверея от этой трусливой вежливости, от которой до истерики и претензий (между нами, вполне обоснованных) по обвесу - рукой подать.
   -А в бумажку завернуть нельзя?
   -Нельзя!.. Я что, вам бумагу буду носить! - еще более грозно нахмурилась продавщица. - Вы куда пришли?!..
   -В Балшой Тэатр! - громко сказал кавказец в белом 'аэродроме', и в очереди возник смешок.
   -А шутники вообще не получат, - грозно чуть повела глазами торговка.
   -Вы извините, я просто думала...
   -Вот и думай в следующий раз! - швырнула буклям прямо в руки сосиски, хозяйка мясомолочного счастья. - Антиллигенция...!
   С трясущейся головой и пылающим лицом женщина вышла из очереди и растерянно остановилась со свисающими к полу сосисками в руках.
   -Возьмите хоть газетку, - предложила сердобольная старушка из середины очереди.
   -Ой, спасибо, спасибо Вам, я ведь и не думала ничего покупать, шла мимо, а тут сосиски дают, даже сумку не захватила, я ведь совсем рядом живу... - горячо оправдывались букли.
   -Ну, вот, уже на одного человека меньше, - приободрилась Лариса, в глазах ее заблестел азарт, однако в этот же момент подошли вперед мужчина и женщина, и очередь их проглотила молча, угрюмо, но без протестов - оказалось, они уже занимали и куда-то ненадолго отходили.
   -На одного больше, - иронически уточнила Ириша. Она старалась смотреть на все происходящее как бы со стороны, однако это было нелегко.
   Однако затем торговый процесс пошел довольно бойко и за 6-7 минут очередь продвинулась на пять человек.
   -Чуть больше минуты на человека! - восторженно шепнула Лариса, будто они в кинотеатре находились, - так мы и до обеда можем успеть! - В глазах ее снова появился погасший было азартный блеск.
   -Это если подходить без очереди не будут! - живо обернулась обладающая очевидно отличным слухом соседка.
   Однако, как обычно, без желающих пролезть вне очереди не обошлось. Ирина давно заметила, что они делятся на два сорта - откровенные, прямые хамы, которые рвутся нахрапом, и тихие, ползучие, которые некоторое время стоят, перерминаются возле очереди, в итоге затем незаметно по-тихому на подходе к прилавку в нее вливаясь. За такими вот и нужны глаз да глаз! Вон как та коротконогая кубышка с крохотными глазками: подошла позже них и встала сразу где-то далеко впереди! Но придраться пока вроде не к чему: стоит в сторонке (будто кого-то ждет или просто из научного интереса наблюдает!), но постепенно, покачиваясь, переминаясь, как бы невзначай, по миллиметру, по сантиметру все ближе-ближе к кому-то там притираясь. Но очередь терпеливо молчит...
   Но вот, откуда ни возьмись, влетела в гастроном и прямо к прилавку решительно прошагала женщина в зеленом платье, увешанная золотыми цепями, с суровым административным лицом, вызывающим дрожь у посетителей чиновничьих кабинетов, казалось, навсегда чуждым чему-либо человеческому, и легко оттеснила очередного покупателя - растерянно вытаращившегося на нее седовласого мужика.
   -Куда без очереди?! - раздались, однако, гневные и возмущенные крики.
  -Я тут с утра занимала! - громогласно, не терпящим возражений тоном, заявила административная дама.
   -За кем? За кем? Кто вас помнит?..
   -Моя очередь давно прошла, я второй раз стоять не буду!
   -Врет она! Врет, не пускайте ее! Мужчина, почему вы пропустили!..
   -Пять килограммов! - бросила женщина пакет продавщице. Как ни странно, та не нашла чем возмутиться, а сразу взяла пакет и стала накладывать сосиски.
   -Пять килограммов! Да она все сожрет! Почему вы ей без очереди отпускаете?!
   -А мне какое дело, - огрызнулась продавщица, - сами следите... Вон вас сколько, а я одна!
   Женщина в зеленом уходила под аккомпанимент гневных восклицаний: 'Ну и нахалка! Ну и хамка!'...- уходила с высоко поднятой головой, будто они лишь добавляли ей больше самоутверждения и сил, уходила победительницей...
   Не успела очередь остыть, как появился старичок с красной книжкой.
   -Не пускать! Не пускать!..
   -Я вам дам не пускать! - размахивал старичок книжкой, словно шашкой, - Я ветеран войны! Инвалид! Я по закону! - тыкал он в сторону висящей на кафельной стенке табличке: 'УЧАСТНИКИ И ИНВАЛИДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕНОЙ ВОЙНЫ ОБСУЖИВАЮТСЯ ВНЕ ОЧЕРЕДИ!'
   -Здесь тоже инвалиды стоят, - слабо возражали из середины очереди.
   -Да пусть берет...
   -Отпускайте, только побыстрей...
   -На Кенигсберг! На Берлин! - неожиданно приподнял полную сосисок сетку старичок, перед тем как выйти из магазина, и было заметно, что его пошатнуло. - Ранен под Кенигсбергом!.. За Родину! За Сталина!..
   -Видать, уже с утра принял раненый...- смеялись вслед добродушно. - Наркомовские сто грамм для храбрости...
   Вновь очередь задвигалась, однако после зеленой дамы и старичка ветерана в сознании покупателей будто произошел какой-то психологический надлом: если до них спокойно брали по килограмму-полтора, то теперь набирали по три-четыре, а то и по пять, видно, сколько хватало денег и сколько кто мог унести. Количество сосисок, которое составляло главную военную тайну торговки, со всей очевидностью уменьшалось теперь гораздо быстрее, и посему у стоящих усилилась не лишенная оснований тревога, что они могут скоро закончиться, но когда и на ком - этого предсказать никто не мог.
   -Я заметила, что передо мной всегда всё кончается, - кисло улыбнулась Ирина. Чем больше она затрачивала времени и сил на все это стояние, тем сложнее ей становилось сохранять настроение насмешливой высокомерной отстраненности, которое она твердо решила с самого начала держать, и ноги начали ныть, и в животе уже неприятно предательски засосало.
   -И со мой всегда так, - подтвердила Лариса. - Ей богу!..
   -Эй, дэвочка, сосиска сколко остался!? - наконец не выдержал белый аэродром, однако его вопрос повисел в воздухе и бесследно растворился.
   -Эй, ты, глухой? - не унимался, однако упрямый аэродром, - Сосиска сколко остался, тэбэ спрашиваю?
   -А я их не считала!- огрызнулась, едва поведя глазами, 'дэвочка'.
   -Ва-а! Какой важный - ц-ц-ц!!! - нехорошо выпучил глаза кавказец.
   И тут новая провокация: крепкого сложения парень лет тридцати с бледным лицом - да прямо к прилавку, подняв красную книжечку.
   -Без очереди не пускайте!
   -Кто такой опять лезет?
   -Я ветеран, мне по закону положено! - повернул бледное лицо к очереди парень.
   -Мал для ветерана! Молоко на губах не обсохло!
   -Когда успел?...
   -Вот книжка, я в Афгане воевал!
   -Ах, в Афганистане?.. Не пускайте!
   -Мы тебя туда не посылали!.. - жестко сомкнулась очередь.
   Лицо парня окостенело, спорить он не стал, а отвернулся и сразу направился к выходу. Но, не дойдя, оглянулся и бросил:
   -Да подавитесь вы все своими сосисками, ... вашу мать! -и громко хлопнул железной дверью.
   -Господи, противно-то как, унизительно, - простонала Ириша, - давай уйдем!
   -Ты что, посмотри, сколько за нами уже заняли!
   Ириша пересчитала и удивилась: одиннадцать человек! Не два, не три, а одиннадцать! Одиннадцать более стойких духом, чем она! А, может, идиотов?.. Но разве может быть столько идиотов сразу!? "Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей!" - торжественно продекламировала она. Но главным было, что они все-таки не так уж плохо продвинулись - человек на восемь- девять. С точки зрения количества людей впереди шансы увеличились, хотя с точки зрения неизвестного количества сосисок наверняка уменьшились.
   Однако, тем временем, пока общее внимание было обращено на события подле прилавка, кубышка совсем было вплотную приткнулась к очереди, въехав в нее уже правым плечом, довольно близко к прилавку, перед молодым человеком, целиком погруженным в чтение какой-то книги.
   -Эй, гражданочка, а вы где стоите?
   -Ишь ты, еще делает вид, что не слышит!
   -...Да, да - вы!... Вы за кем занимали?
   -Да я и стояла здесь! - талантливо изумилась кубышка.
   -Вы за кем занимали?
   -Я все время стояла здесь!
   -Вы за кем занимали? Молодой человек, она впереди вас стояла?
  Молодой человек, кажется, впервые за все время оторвался от чтения книги, на обложке которой Ирине, к ее изумлению, удалось прочитать: "Популярная всеобщая теория относительности". Он растерянно и удивленно озирался, будто впервые осознавая, куда попал.
   -Она стояла или не стояла перед вами? - требовали от него ответа. Он и вправду не смог бы сказать: все спины здесь казались одинаковыми, не более чем тенями, и вот теперь эти тени начали проявлять внезапную самостоятельность, требовать ответа, загадывая непосильную загадку, чем одна отличается от другой!..
   Однако очередь обошлась и без его помощи. Кто-то схватил за рукав кубышку и тянул вон.
   -Не трогайте меня!..
   -Вон ее отсюда! Гнать! - кричала очередь, и кубышке ничего не оставалось, как, глупо ухмыляясь, отойти. Но она не ушла совсем, а осталась стоять в сторонке, будто не веря в собственное поражение или снова ожидая удобного момента.
   -И не пускайте ее никто, не пускайте! - ликовала очередь.
   -Пусть становится в хвост! В хвост ее!..
   -Ишь, нахалка!.. В хвост!..
   Однако теперь очередь стала продвигаться мучительно медленно: рысеглазая торговка, не спеша, разворачивалась, поддевая и накладывая сосиски на весы, раза два зачем-то исчезала в служебном помещении, в результате чего за десять минут прошло лишь три человека.
   -Сестренка, нельзя ли побыстрее?
   -Нельзя! - огрызнулась "сестренка".
   -Обед ведь скоро...
   -А мне какое дело? Я план уже на сегодня сделала! И у меня обед скоро!..
   Катастрофа произошла минут за десять до обеденного перерыва. К возмущению очереди торговка стала не только медленно работать, но и два раза уносила взвешенные сосиски куда-то в служебное помещение.
   -Своим носит, без очереди! - роптал народ.
   -Вы почему без очереди отпускаете! - возмутился стоявший напротив прилавка покупатель в светло-серой шляпе и очках, но торговка в третий раз совершила путешествие в служебное помещение с сосисками, которые по праву должны были предназначаться ему, и вернулась мокрая и раскрасневшаяся.
   -Не твое дело! Всё! Сосиски кончились!
   -Как кончились?! - ахнула очередь. - А мы столько простояли! Издевательство!
   -Да как вы разговариваете, хамка! Товарищи, да она пьяная работает!
   -Как хочу, так и говорю, у нас свобода!
   -Как вы разговариваете! Дайте жалобную книгу немедленно! Хоть бы закусывала!..
   -Еще чего! У меня ее нет!
   -Товарищи, ей богу пьяная!..
   -Вызовите директора!
   - Ща, побежала...
   - Я этого так не оставлю! Я в газету напишу! В 'Правду'!... - не унимался разъяренный искатель справедливости в очках и шляпе - Как ваша фамилия!?
   -Фамилия? - нехорошо сощурилась торговка.
   -Да-да!.. Как ваша фамилия? - откуда-то вдруг появился блокнот и шариковая ручка.
   -Нет у меня фамилии!
   -Как твоя фамилия? Ишь, испугалась, пьянь, сразу, ишь! - ликовал вооруженный блокнотом и ручкой.
   -Кто испугался? Я? Тебя? Испугалась!?..
   -Ты, а кто же еще, это тебе не частная лавочка!..
   -Я? Тебя? Испугалась?! Унтелихент хренов!.. - рявкнула торговка, и на глазах еще не успевшей понять, что происходит, публики, в воздух зачем-то высоко взлетели деревянные хозяйственные счеты и опустились на серую шляпу, вмяв ее проволоками, послышался треск и стук падающих деревянных костяшек.
   -Она его ударила! Ударили! Милиция! Продавец бьет клиента!.. - заголосила очередь изумленно и полифонически. - Она его ударил! - кричал кавказец, а мужик, стоящий сразу за Иришей, вдруг весело оскалился, показывая розовые десна и желтые в кариесных пятнах лошадиные зубы. Ирина решительно рванулась из очереди, вытащив за руку подругу.
   -Пьяная!.. Пьяная!.. - выла очередь.
   -Не могу, меня сейчас вырвет! - крикнула Ира, когда они очутились на улице, по щекам ее текли слезы, - ты видела, а они ржут!... - она продолжала видеть розовые десна и тронутые гнилью лошадиные зубы.
   -Успокойся, Ириша. Да успокойся ты! - пыталась утешить ее Лариса, - Ну всякое бывает... разберутся!
   Ну вот, теперь без сосисок остались... из-за этого правдолюбца! Ну, зайдем хоть в кондитерский, мне страшно сладкого хочется, когда понервничаю... - и она буквально втащила в смежный с гастрономом кондитерский отдел размякшую Ирину.
   В кондитерском отделе было необыкновенно тихо и безлюдно, за прилавком под плакатом с пушечным ядром ленинской лысины с призывом всем быстрее шагать к коммунизму и свисающей с потолка парой липучих лент с несколькими погибшими мухами скучала молоденькая блондинка в накрахмаленной высокой медицинской шапочке. Мирно пахло печеньем и сдобой.
   -Смотри-ка! - воскликнула Лариса. - Да ведь здесь халва лежит и никого народу!!!
   И в самом деле, продавалась совершенно свободно халва, которой полгода ни в одном из ближайших магазинов не было!
   -Сколько можно халвы взять? - поинтересовалась Ирина, не веря в удачу.
   -Да сколько хотите, - слегка зевнула девушка.
   -Вот и возьмем халвы побольше, вина хорошего - лучше всяких сосисок для вечера! - вновь обрела решимость Ирина. - Да и хлеб не забыть!
   -Надо же, там все за сосисками ломятся, от которых толстеют, - покачала головой Лариса, - а ведь тут такой дефицит!.. Еще не узнали...
   -И слава богу, а то здесь то же самое будет! - поежилась Ирина.
   Они и хлеба купили, зашли в винный магазин, где приобрели какое-то неизвестное новое кипрское вино с красочной этикеткой и возвращались домой развинченно-усталые, но все же довольные.
   -Халвы - на полгода! - смеялась Ира.
   -И все-таки - повезло! - ликовала Лариса.
   -Ой, - вдруг у самого перехода к дому остановилась Ирина и глаза ее растерянно и удивленно округлились, брови полезли вверх.
  -Что с тобой? - испугалась Лара. - Забыла чего?
  -Ой, у меня эти дела начались... на неделю раньше!..
  
   8. Завещание сапожника.
  
   До получения заказанной литературы оставалось около часа. Валентин поднялся на верхний ярус читального зала центральной медицинской библиотеки. Здесь всегда было меньше народу, больше свежего воздуха и естественного света, проникающего через воронки-иллюминаторы в потолке. Ковёр гасил шаги. Читатели общались шёпотом и тихими голосами. Удобное мягкое кресло поманило к себе, он плюхнулся в его уютную люльку и принялся созерцать нашлёпнутое на ребро стеклобетонной многоэтажки за окном, напротив библиотеки бетонное образование в два этажа, изобрающее ленту Мёбиуса (видимо, здание было каким-то техническим институтом), но более похожее на гигантское ухо, призванное ловить любой антисоветский шёпот. Откинув голову, прикрыл глаза.
   Мысли привычно реяли в привычном русле. Неужто война?.. - пожалуй, геронтократы из политбюро устроят апокалипсис... ядерная войну... А может пронесет?... Черт с ней, политикой, тем более, что один он ничего изменить не может, политика приходит и уходит, а наука остается: лампочка Яблочкова светит и при капитализме, и при социализме, облегчая жизнь людям, и жить хотят люди тоже, пусть и при социализме!.. Но медицина пока вовсе и не наука, огромные горы разрозненных фактов, наблюдений, практических навыков. Наукой ее сделает лишь молекулярная биология, которая позволит создать цельную, поддающуюся математическому расчету модель организма, как это есть в кораблестроении, авиации к примеру. И главное на этом пути - исследование и расшифровка ДНК! И наукой ее сделает он!
   А ведь прав был тот сапожник!.. Когда это было? Кажется, сотни лет назад, а учитывая, что в двадцатом веке за десяток лет происходит не меньше событий, чем за сто лет раньше, то вообще в средних веках можно сказать - после революции, при каком-то нэпе, подобии капитализма, в двадцатые годы... Шел по базару украинского города свежеиспеченный студент первого, недавно еще петербургского, а теперь ленинградского медицинского института. Чего только на этих базарах не продавалось: дары полей и садов, бесчисленное барахло распотрошенной эпохи и даже девичья невинность - за пять копеек. Куплетисты наяривали на скрипочках, потешая толпу песенками: "Нынче были времена, а теперь моменты, даже кошка у кота просит алименты!"... Шел студент, и вдруг у него что-то с кожаной дешевой сандалией приключилось, какая-то лямка оборвалась. А тут целый ряд холодных сапожников. Почему холодными их прозвали? -А Бог его знает, теперь уж, наверное, не объяснит никто. Подошел студент к сапожнику, и стал тот сапожник починять ему обувь. Гвозди привычно во рту держит, но беседовать с очередным клиентом ему это ничуть не мешает. Хохол типичный - белая украинская рубаха с узором вокруг шеи и нагруди, вислые светлые усы...
   -Откуда будешь?
   -Из Ленинграда.
   -И что там, в этом Ленинграде?
   -Учусь вот, на доктора, - с гордостью.
   Хохол некоторое время молчал, подшивая лямку, и вдруг как скажет:
   -Э-Э, да что она медицина!.. Вот пока живое вещество создать не смогут, лечить толком не научатся!..
   Молодой человек, целый год слушавший старых петербургских профессоров, уходил с базара задумчивый. Был этот молодой человек дедом Валентина по отцу, профессором хирургии.
   Несколько раз дед Петр Егорович наведывался к ним из Москвы в гости. Они сидели с отцом и выпивали. Мать его не любила. Похож он был на старого коршуна и славился чудовищно неуживчивым характером. У него было пять или шесть жен: две до войны, одна военно-полевая и две после. Дед обычно пил чай, с удовольствием вспоминал уцелевшую после революции старую петербургскую профессуру. Находил, что это будет полезным для мальчика, который ерзал на стуле напротив и только и мечтал, как бы его побыстрее отпустили к любимым игрушечным солдатикам.
   И вот однажды Петр Егорович и рассказал этот случай, так запавший в память мальчика. Теперь от грандиозности идеи у Валентина приятно захватывало дух. Ещё ранее он прочитал слова Гераклита Эфесского " Только тогда можно понять сущность вещей, когда знаешь их происхождение и развитие"...
   Как странно бывает: никогда не знаешь, как наше слово отзовется!
  Вот Могилевский дерзновенно желает постигнуть тайны рака, первым осчастливить человечество ... Но что такое рак? Это даже не болезнь человеческого вида - это особая, единственная болезнь присуща всему живому, всем многоклеточным, даже растениям!.. А значит, без постижения некоего главного общего закона, плана, присущего всему живому, невозможно будет его понять и излечить! Конечно, уже понятно многое: например то, что все клетки организма, клетки любых тканей содержат весь геном организма, полученный при зачатии. Просто в процессе развития одни части генома замолкают, другие работают... Дифференциация! Но иногда клетка забывает, для чего она предназначена, дисциплина разрушается и начинается бунт, восстание, когда каждая клетка обретает полную свободу, волю-волюшку разбойную! Клетка растет,множит таких же анархисток, растут ,как хотят сами и куда хотят, и убивают организм, убивает порядок...
  Могилевский говорит, что теоретической генетики еще нет... пока нет! Но нужна теоретическая база, новая философия, нужны также, конечно, и исследования - вблизи действующих вулканов на Камчатке, чёрных вулканов на морских глубинах в местах соединения литосферных плит! Так вот зачем нужны космические путешествия! - Так вот они зачем и нужны!!!.. Самопознание жизни, а вовсе не бессмысленная трата средств!!! И он представил себя в скафандре вблизи разлома литосферных плит, извергающего чёрные облака магмы на дне океанском! Или медленно шагающего по поверхности Марса, вглядывающегося в каждый артефакт... Он бы пошёл! Он бы рванул, не думая об опасностях! Какие опасности, когда так интересно, когда такой азарт!!!
   Валентин открыл глаза, мягкое кресло казалось теперь неудобным. Напротив склонилась над какими-то книгами симпатичная блондинка. Ему вдруг нестерпимо захотелось узнать, что же она с такой серьезностью изучает. Он медленно встал и не спеша прошел мимо ее стола, бросив взгляд на стопку книг - "Заболевания верхних дыхательных путей в детском возрасте"... Ему захотелось рассмеяться, рассмеяться, как мог бы смеяться олимпийский бог, различивший суетное копошение простых смертных, и покровительственно погладить русые кудряшки.
  
   Валентин и Ирина сидели на кухне - примерные детки над тарелками с жареной картошкой и сосисками. Их добыла таки Ольга Ильинична, но на вопросы об их происхождении лишь загадочно улыбалась: неудобно было при зяте сказать, что сосиски, первоначально предназначенные больным клиники, удалось выкупить у поварихи столовой, большой мастерицы по всяким окольным гастрономическим манёврам. Тут подошел и Виктор Иванович Деев, неожиданно раньше обычного вернувшийся с работы, - широкоплечий, седой, с острыми глазами - типичный производственник, начальник цеха. Завод, на котором он работал, был засекреченный, хотя производил котлы для вроде бы вполне мирных атомных энергетических станций. Как начальник о характере работы и времени отсутствия на работе Виктор Иванович не обязан был дома ни перед кем отчитываться.
   'Среди полей спелых, среди снегов белых, течет река Волга, конца и края нет!..' - пело настенное радио голосом Зыкиной. Голос был настолько задушевный, что Валентину хотелось по-собачьи тоскливо завыть и хряпнуть рюмку водки. И желание его будто материализовалось по волшебству: на столе появились хрустальные фужеры, Виктор Иванович извлек откуда-то бутылку водки, ловко сорвал головку, наполнил фужеры себе и Валентину, самую чуточку Ире, а Ольга Ильинична вообще пить отказалась.
   -За что? - вопросил тесть, приподняв фужер.
   -У меня на работе эксперимент закончился! - бухнул Валентин. - Кажется успешно...
   Выпили... Хваленая водка показалась Валентину особенно горькой, однако он даже не поморщился.
   -Ты бы рассказал, в чем суть, а то три месяца будто военную тайну хранишь...
   -Вовсе нет никакой военной тайны, просто не думал, что вам интересно...
   -Это как же, - удивился тесть, - нам интересно, расскажи...
   Валентин почувствовал легкую расслабленность от водки, однако постарался сосредоточиться.
   -Ну, понимаете, есть такая молекула ДНК. Длинная-предлинная, в которой все признаки организма записаны: например, что кожа должна быть белая, волосы русые, а глаза голубые или карие... нос большой или маленький... По этому шифру строится весь организм, как по плану. Участок этой молекулы, который определяет только один признак, называется ген.
   -Понимаю, - кивнул Виктор Иванович, - читал в "Науке и жизни".
   -Так вот мы пытаемся эту ленту расшифровать. Штука в том, что, как оказалось, гены соединены между собой одинаковыми по строению участками. Много повторов, роль которых неясна... Но мы придумали, как их использовать! Мы воздействуем на эти участки ферментами, которые при попадании их разрушают. Но не всегда фермент попадает куда нужно, поэтому где-то цепь порвать удается, а где то нет. Но оставшиеся куски в определенном числе случаев могут соединяться концами, образуя кольцевидные структуры. Так вот, если рассчитать величину достаточного количество этих петель, то должна выявится кратность их величин, а следовательно, мы можем, составив график, вычислить величину гена! Мало того, образование этих кольцевидных структур может послужить удобной формой переноса гена от одного организма к другому, то есть мы сможем лечить, например наследственные заболевания, когда у человека какой-то ген повреждён!..
   -Валентин хочет спасти человечество! - торжественно объявила Ирина.
   -Я ничего не понимаю, - призналась Ольга Ильинична, - ты лучше дело скажи: как насчет твоей кандидатской.
   -Ну, это само собой разумеется, главное, чтобы эксперименты шли... Первым идет Паша Кучеров, а за ним я... думаю, годика через три...
   -А почему не ты первый? - в который раз переспросила Ольга Ильинична и в который раз Валентину пришлось объяснять, что он пришел работать позже, чем Кучеров, да к тому же и база у Паши посильнее.
   -А твоя что?
   -Да я нагоню, дайте только время!..
   -Ну, ну... - все они обещают, - недоверчиво покачала головой Ольга Ильинична.
   -Ты сначала кандидатский минимум сдай!- ввернула Ирина.
   -А что кандидатский - почти все статьи на английском и так приходится переводить,- пожал плечами Валентин. - Ну, по специальности Могилевский обещал помочь... Диалектический материализм... - Валя запнулся, представив себе бешеные чёрные глаза профессора Малькова, отъявленного хама и клинического садиста. Говорили, что не одну душу сгубил он при Сталине своими интригами и доносами, и связей с того времени у него оставалось много... Поэтому никто в открытый конфликт с ним не вступал. Боялись его все, от студента до директора института, и сдать ему экзамен по лженауке научного коммунизма считалось везением, хотя абитуриенты-везунчики выходили униженные, как оплёванные, потные, девчонки в слезах... .
  
   -Давай-ка за удачу! - предложил тесть, наливая еще по фужеру себе и Валентину. - За успех советской, так сказать, науки!
   -Она недавно еще антисоветской была, - тонко заметил Валентин.
   -Ну, да ладно, ладно, партия умеет признавать свои ошибки.
   Валентин только открыл свой антисоветский рот, чтобы возразить, как получил под столом предупредительный пинок Ирины.
  
   -Слушай, а может, мы квартиру снимем? - предложил Валентин, когда они с Ириной очутились в своей комнате.
   -Зачем? - удивилась Ирина. - Неужели тебе мои родители не нравятся? Это оттого, что тебе всегда со всеми спорить хочется!
   -Да нет, просто тесновато как-то...
   -Да и на какие деньги?..
   -М-мда... - задумался Валентин.
   -Да разве нам так уж плохо здесь? Мама помогает, а то бы я с ног сбилась по хозяйству... А папке ты нравишься, не думай... Знаешь, нам просто надо чаще выходить куда-нибудь, на выставки, вернисажи. Чаще друзей приглашать... Вон август на носу, а мы еще не решили, куда ехать... -на море хочется...
   -Мне тоже...
   Валентин расстелил видавшую виды туристическую карту-схему Крыма, которую купил еще в школьные годы, когда мама возила его в Судак. На сгибах она была протерта до такой степени, что пришлось их проклеить лентой лейкопластыря. Она была красива, как картина: здесь были горы, в которых можно было различить отдельные гольцы, леса, в которых бродили олени, скопления крошечных белых домиков с красными крышами, обозначающие населенные пункты, стены и колонны древних развалин, желтая сеточка проселочных дорог, яркая морская синева с белым теплоходом, чуть бледнеющая к северу за Тарханкутом, ...
   Они склонились над картой вдруг обретя какое-то, казалось, давно забытое единство, повторяли названия поселков, городов, которые звучали так необычно, загадочно, музыкой иных языков и иных эпох: Судак... Симеиз... Форос... Ай-Тодор... Феодосия...
   -Любишь море?..
   -Люблю...
   - Я тоже...
   - А давай и горы! Тем более, что в конце маршрута - отдых на море?
   -Это через Кавказ?
   - Ну да! - восторженно крикнул Валентин. - Одним выстрелом двух зайцев - и горы, и море!
   Ириша погрустнела:
   - Да ты знаешь, как в горах трудно? У нас на водах в Есентуках экскурсия была на Машук... так я зареклась...
   -Да я твой рюкзак понесу!
   - Ты?! - Ира искренне расхохоталась.
   - Я! Я! А ты что думаешь, силы воли не хватит?
  
   Прядь прикрывала половину ее лица, будто освещенного жаром и сияньем южного солнца, ему вдруг захотелось ее приподнять, мохнатый черный зверёк желания настойчиво царапал изнутри.
  .
   - Подожди,чуть карту не помяли... - вздохнула она.
   -Ты на ней сидишь, полупопицей, - он шутя погладил ей овал ягодицы и внутренне поразился, как же просто сейчас то, что раньше, до какой-то закорючки в паспорте, казалось фантастически недостижимым!
   - Вообще ты права, нам надо чаще ездить куда-нибудь, ходить на вернисажи, выставки, в гости... - неожиданно заключил он.
   -А давай завтра же устроим вечеринку, гостей пригласим!... - радостно подхватила она.
   -А как же родители?
   -А мы в нашей комнате!
   -А кого пригласим?
   -Ой, я совсем забыла тебе сказать, тут вдруг сегодня полковник Витя позвонил, ты представляешь?
   -Что? Это то, с которым у тебя было?
   -Да не было у меня ничего с ним, просто руки просил, а дальше не пошло...
   -Что ему надо?
   -Попрощаться хочет...
   -Интересно... И ты согласилась?
   -Конечно...
   -Ты с ума сошла! - взорвался Валентин. - Какого черта!.. Может, и мне какую-нибудь девицу пригласить?!
   -Послушай, он в Афган уезжает...
   -Жалко стало, ну, пожалей...
   -Ты что мне не веришь! - вспыхнула Ирина, перейдя в наступление. - Ты чего из меня проститутку делаешь?!
   -Да нет, верю... - смутился Валентин. - Но ты подумай, зачем это?
   -Послушай, как-то мы с тобой договаривались, - мы своих друзей сохраняем!
   -Да, но только у тебя друзья почему-то сплошь мужики оказывается, - снова начал заводиться Валентин.
   -Я тебе объясняла, что не могу с женщинами дружить и не дружила, с детства...
   -А Лариска?
   -Она не подруга, она вечно завидует...
   -И все-таки он не друг, а уже нечто другое, если руки просил...
   -Мы расстались друзьями... Да я совсем не хотела, неудобно было, пристал, ну как банный лист, и я вдруг подумала: а вправду, пусть придет, посмотрит на тебя, на меня и сам поймет, что ловить ему больше здесь нечего...
   -Что-то уж больно заковыристо! - хмыкнул Валентин.
   -Да к тому же он с невестой будет... - бухнула сходу Ирина.
   -С невестой?...
   -Так сказал...Да успокойся ты, иди ко мне...
  
  Глава 9. ПОД КОВРОМ
  
   Директор института профессор Довженко сидел за письменным столом, а за его зачесанной назад волнистой сединой в заоконном пространстве хмурились облака. Хотя поначалу разговор с директором и не предвещал никаких неприятных сюрпризов. Алексей Павлович изложил о проделанной за три месяца работе и о предварительных результатах, и Довженко время от времени, слушая, одобрительно, но как-то нетерпеливо - легко кивал.
   -Хорошо! - наконец кивнул он гораздо более выразительно. - Готовьте публикацию, скоро выпуск институтского сборника, хотя, конечно, вы и не совсем в нашей теме... Ну да ладно. Когда рукопись будет готова?
   -Ну, Дмитрий Николаевич, думаю, через две-три недели: надо рассчитать, составить графики, на машинке отпечатать...
   -Значит, через неделю рукопись мне на стол!
  Алексей Павлович даже крякнул и поежился, однако возражать не стал, понимая, что с упрямым шефом это бесполезно, а лишь ответил:
   -Ну, будем стараться, как можем...
   -Вы уж постарайтесь... Ладно... Теперь еще один вопросик...
   Могилевский инстинктивно насторожился, не доверяя уменьшительным суффиксам в начальственных устах.
   -У тебя ставки лишние есть?
   Он был лет на пятнадцать старше Могилевского, и обращение на 'ты' могло казаться естественным и вовсе не означало дружеского или хотя бы близкого расположения. Для Довженко вообще было свойственно довольно часто переходить с официального на обычный человеческий тон, но в какой-то момент неожиданно резко обозначать дистанцию какой-нибудь барской грубостью.
   -Старшего лаборанта...
   Довженко на миг задумался.
   -А какой состав команды?
   -Я - биолог, Кучеров, наша надежда, - физик-молекулярщик, Романцев - врач... - таким образом, чтобы охватить проблему с разных сторон, по принципу взаимодополнения... Два лаборанта - Дина Раевская, на ней вся документация, машинистка к тому же...Сачков - ... В счетной машине нашей мало кто так разбирается.
   -Это тот, который на институтском вечере на гитаре Высоцкого пел?
   -Он...
   -Может укрепить твой коллектив, ты как-то сам просил?
   -Лично я не против, если лишнюю ставочку подкинете, работа всем найдется...
   -Вот и Хлобыстин тоже не против...
   -Хлобыстин? - насторожился Могилевский. Слово начальника отдела кадров Хлобыстина, пожилого сотрудника госбезопасности на тихом месте, к тому же секретаря парторганизаци института, значило больше, чем слово директора.
   -Есть человек, молодой, перспективный, надо с диссертацией помочь...
   -Это его Хлобыстин предлагает?
   Довженко промолчал, лишь только выразительно забарабанил пальцами по столу.
   -И чем занимается это молодое дарование?
   -Он завтра появится сам, расскажет... что-то по вирусам...
   -Но у меня уже и так два диссертанта на очереди, - взмолился Могилевский, поняв, что вместо помощи ему пытаются подбросить лишние заботы.
   -Придется кого-нибудь подвинуть...
   Взгляд Алексея Павловича наткнулся на портрет над книжными полками шефа: пожилой светлоглазый человек с густыми усами - генетик Кольцов, предсказавший еще в тридцатых годах наличие в клеточном ядре молекул несущих наследственную информацию организма. И за все свои достижения попавший в сталинские лагеря и погибший там... Всему институту было известно, что профессор Довженко тоже в свое время пострадал за генетику, сидел, но никто об этом от него самого никогда не слышал ни полслова. Слава богу, теперь за 'буржуазную лженауку' генетику никого не сажают, и он даже директор института, партия поверила ему и позволила заниматься любимым делом, но эта нездоровая бледность лица, эти шрамы морщин и оспины - будто навсегда сохраненная печать зэковского полярного ада.
   -Кстати, тебя Хлобыстин вызывает, - перехватил его взгляд Довженко. Он вдруг встал из-за стола и двинулся провожать Алексея Павловича, что бывало крайне редко. У двери протянул руку, и Могилевский пожал ее, почувствовав горячую твердую ладонь. Неожиданно, не отпуская руки, Довженко шагнул вместе с Могилевским за порог, и они очутились в коридоре.
   -Что у тебя за портрет висит?! - негромко, но внятно спросил директор.
   -У меня?!.. - Алексей Павлович замер, рука шефа цепко держала его руку. Так вот почему они вышли в коридор: здесь нет везде мерещившихся подслушивающих устройств!
   -Вот что, Леш, я тебе скажу, - голос Довженко будто из подземелья доносился - сними сейчас же! Брось в эту политику играть! Я этот институт сделал, я выстрадал! И я независимо от заслуг и талантов пошлю к ебениной матери любого, кто этому будет мешать! Иди! - Он освободил Могилевскому руку и легонько толкнул его в плечо.
   Алексей Павлович автоматически здоровался с кем-то в коридоре, входил в лифт и, нажав на кнопку с потертым, нарисованным голубой краской ноликом ехал вниз в тот самый подвал, где находился кабинет Хлобыстина 04, чувствуя, что за воротником становится мокро.
   'Кто заложил?.. Да кто угодно!...' Сколько народу через кабинет бродит. Но ведь лицо на портрете далеко не всей стране известно, не то, что ежедневно проклинаемая фамилия всеми средствами советской дезинформации, - такое внешне обыденное, и далеко не каждому он открывал, чей это портрет... Неужто интуиция в определении людей, которой он столь гордился, ему изменила?!.. Ах, как это надоело - ложь, предательство, вечный контроль за каждым норовящим сорваться правдивым словом, бессмысленные "общественные" поручения... Политинформации им нужны, чтобы врать про коммунизм, в который никто не верит уже, дурачками людей выставлять, куклами!.. А может, рвануть в Израиль? Они дождутся, что он подаст заявление!.. Свобода!.. Говори, что угодно, и не оглядывайся, поезжай, куда хочешь, и никаких тебе плакатов, повсюду напоминающих о власти Великой Лжи, опошляющих едва ли не каждый час существования... Хайфа, кстати, говорят, город неплохой, море Средиземное, закаты морские, когда солнце, как апельсин, и апельсинов там больше, чем хлеба в московских булочных! А дочь? - Сердце заныло, - жена бывшая останется тут, а значит, дочку он никогда не увидит!.. Да и мама совсем плоха от старости, дальше двора не ходит.. А работа? Сколько уже здесь заделов, сколько материалов! ...А там все с начала?.. Доказывай, что не лысый?.. Хорошо только помечтать.
   Хлобыстин встретил его широкой улыбкой, и Алексей Павлович улыбался, приглаживая свою еврейскую кудрявость, будто пытаясь распрямить ее в арийскую линейность.
   -Вызывали?..
  -Да я не вызываю - приглашаю... - расхохотался Хлобыстин. - Пока... - добавил он, хитро прищурившись, и еще пуще рассмеялся довольный собственной шутке.
   -Ты садись, Лексеич, садись, в ногах правды нет...
  Алексей Павлович сел в старое кожаное кресло и сразу почувствовал все его скрытые пружины.
   Потолок здесь был гораздо ниже, чем в других помещениях института, окна, выходящие на уровень тротуара, затянуты стальной крупноячеистой сеткой. Обычная конторская обстановка совслужащего несколько успокаивала: стол, стулья, диван, книжный шкаф с томами полного собрания сочинений Владимира Ильича Ленина, ярко поблескивающими не ведающими человеческого прикосновения золотыми буквами на корешках... Однако иллюзию разрушал портрет Дзержинского в фуражке над столом Хлобыстина да два сейфа у стены: один - небольшой, другой - почти до потолка, могущий и труп человека вместить.
   -Вот видишь, в какой обстановке работаю? - похохатывал Хлобыстин. - Свету дневного почти нет, слепну... вот очки поменял... Все только обещают нормальный кабинет дать, второй год обещают...
   -Так ведь скоро вообще в новое здание переедем, там и помещений много, - успокоил Хлобыстина Алексей Павлович, - а здесь ведь типовая школа...
   -Это верно, это верно, - улыбался Хлобыстин.
   Могилевский промолчал, выжидая...
   -Я тебя чего пригласил-то?.. Говорят, хорошо работает у нас Могилевский, сам Довженко говорит - голова у нас Могилевский!...
   Алексей Павлович скромно кивнул, души не чая, когда же Хлобыстин доберется до сути.
   -Ты кури...
   -Не курю, бросил...
   -А я вот никак. Не могу! И жена, и дочка ругаются, а я не могу... Твоя-то дочка как, встречаетесь?..
   Могилевский сжал зубы, это было самой больной темой для него. "Ах , мразь, до всего тебе дело,..!" - подумал, глядя в круглое розовое лицо с кривой серебряной челкой над невысоким лбом.
   -Ничего... Встречаемся, - ответил сухо, - раз в неделю, чаще мать не позволяет...
   -Ну ничего, ничего, - успокоил Хлобыстин, - все обтряхнется!..
   -А как в коллективе?..
   -Хорошие ребята. Способные...
   -Сколько у вас партийных?
   -Ноль...
   -А кандидатов в члены?
   -Да... Никого... - пожал плечами Могилевский.
   -А комсомол?
   -Да все молодые - комсомольцы, и Кучеров, и Романцев, и Дина Раевская... Сачков, вроде, по-моему, по возрасту выбыл...
   Хлобыстин неопределенно покачал головой, не то покорно соглашаясь с обстоятельствами, не то сокрушаясь...
   -Политинформации проводите? - вдруг подмигнул он.
   -Проводим... - признался с чистым сердцем Алексей Павлович: редко какой день проходил в лаборатории без легких комментариев очередных симптомов идеологического маразма политбюро.
   -Проводите... Проводите... - неопределенно, будто почти засыпая, побормотал Хлобыстин и словно встрепенулся: -а направление?..
   -В смысле?
   -Во-во! И я про то же, все дело в смысле!Укреплять надо... И работа своя у каждого, у кого - пробирки, а у кого - кадры... Кадры, они ведь решают все... Не забыл?.. Чуть не доглядел - шасть в Израиль!.. Ты-то не собираешься?..
   -Я!? - задохнулся от столь откровенной провокации Алексей Павлович.
   -Да ладно, ладно, - махнул рукой Хлобыстин, будто муху прогоняя, - знаю, Родину не продашь!.. Но укреплять коллектив надо... Есть у меня один симпатичный паренек, оформляем... завтра пришлю... И, кстати, кандидат в члены!.. Ты это, поласковей с ним...
   -Понятно, - кивнул Могилевский. - Фамилия?
   -Журин, Журин Владимир Алексеевич, - будто порылся в бумагах Хлобыстин. -Твой тезка по-отчеству.
   -Понятно, - кивнул снова Могилевский.
   -Вот и ладненько, - встал Хлобыстин, показывая, что беседа закончена и протянул руку: -Куй,,, научные кадры!..
   ...И только очутившись за дверью, Могилевский осознал, что вызывали его совсем не из-за портрета, как он было думал. А это могло означать, что его никто не выдал Хлобыстину! Душа готова было возликовать, но он сдержался: а вдруг это какой-нибудь запасной ход начкадров? Вдруг партайгеноссе для чего-то его приберегает?..
   А начальник отдела кадров, проводив Могилевского, щелкнул замком, чтобы никто случайно не вошел и направился к столу. На полпути остановился, глядя в окно, из которого, как из дзота, прекрасно обозревалась парадный вход в институт. Вот по лестнице легко сбежал вниз юношески худой и подтянутый, невзирая на свои шестьдесят и Колыму, профессор Довженко, сел в служебную старую волгу. Куда? Может, к бабе под видом на обед?... Надо будет завтра расспросить водителя. Пожалуй, под такими парусами к бабе летят!.. Хлобыстин взглянул на часы, на всякий случай запомнив время: 13.07. Он вынул из кармана связку ключей, открыл сейф поменьше, набрал код и достал початую бутылку "столичной" со стаканом. Уселся за стол, налил полстакана и одним махом осушил.
   С тех пор как его отозвали из Эфиопии, он загрустил, и бутылка стала его постоянным приятелем, не в пример тем, кто настучал на него всего лишь за то, что он пару раз спекульнул мотками прекрасной местной шерсти. Водка шевелила воспоминания и образы... Смотря некоторое время перед собой, он видел, как из великолепного роллс-ройса выходит прямой гордый старик в английском френче, с курчаво-серебряной бородой, - сам император Хайле Селассие Первый!... И сердце затосковало по большому делу. Он плеснул себе еще на донышко, выпил... Достал пачку белых листов, шариковую ручку и, вздохнув, принялся писать отчет о проведенной беседе со старшим научным сотрудником, кандидатом биологических наук Могилевским А.П.
  
  Глава 10 Лариаты!.. Лариаты!..
  
   Эти серые глянцевые черно-белые фотографии различного формата, рассыпанные на столе, ничего не могли сказать непосвященному, однако Паша и Валентин перебирали их с таким волнением, будто это были ценнейшие артефакты готовые вот-вот вспорхнуть и улететь. Их пальцы касались чуда... Серый фон создавали крошечные точки, усеивающие все поле фотоснимков, однако, если вглядеться, среди этих точек можно было различить множество более или менее длинных и коротких извитых нитей, некоторые из которых заканчивались тут и там петлями различной величины. Это и были обработанные ферментами нити ДНК кишечной палочки, а петли - участки генома, которые удалось закольцевать.
   -А вот еще! А вот еще! - азартно восклицали они, находя очередную петлю.
  Появились Дина и Петя и все любовались снимками по очереди, напирая и подсказывая: 'Ну, ну... видишь? - Вон там в правом углу... и ближе к центру - поменьше...'
   -Значит, получилось! - почесал затылок Петя. - Лариаты!..
   -А если получилось на кишечной палочке, получиться и на человеке! - провозгласил Дине Паша. - Да и чем отличается геном кишечной палочки от человеческого, - воскликнул, - те же четыре основания, та же ДНК!
   - Да только генов в 10 раз меньше, чем у человека! - возразил Валентин.
   - Всего в 10 раз? - удивилась Дина. - А я -то думала...
   - Ну и что?- усмехнулся Паша. -У саламандр и лилий, например, ее в 30 раз больше, чем у человека, а толку?
   -.А может быть, этим видам в эволюции и принадлежит будущее, а не человечеству! - предположил Валя.
   - Бр-р... - поежилась Дина.
   - И будет война лилий и саламандр! - воскликнул склонный к фантастике Петя.
   - И кому бы ты отдала свои симпатии, Дина? - спросил Валентин.
   - Ах, - закатила глаза Дина, - я хотела бы стать премудрой лилией!
   - А Паша наверняка за саламандр, кем бы ты стал?
   - Саламандрой, конечно: в огне не горит и в воде не тонет!
   - Не получится, - возразил Петя, - саламандра - женского рода.
   - А он будет саламандуром, премудрым саламандуром! - объявил Валентин.
   - Да идите вы! - отмахнулся Паша.
   Их околонаучная дискуссия была прервана появлением Могилевского.
   -Алексей Павлович! - закричал Кучеров. - Фотки готовы!..
   - Гогочете так, что в коридоре слышно, молодые организмы!..
   Алексей Павлович поставил желтый портфель, сунул в угол какую-то перетянутую шпагатом бумажную трубу и вместе со всеми стал рассматривать лариаты.
   -Смотрите!.. Вот!.. И вот!.. - увлеченно тыкали пальцами в фотографии ребята.
   -Вижу, вижу...
   -Получилось, Алесей Павлович, - улыбнулась Дина.
   -Стоп-стоп, - посерьезнел Могилевский, - надо теперь рассчитать длины петель... Валя, сделаешь?
   -Да я сейчас же возьмусь! Миллиметровка есть, линейка, измеритель...
   -Хорошо, хорошо, - кивнул Алексей Павлович. - Значит, не будем спешить с выводами, сделай сначала график.. на тебя вся Европа смотрит!
   -И Америка! - добавил Петя.
   -Часть Америки, - расхохотался Алексей Павлович. -В основном, Северная!..
   Валентин начал собирать фотоснимки.
   -А теперь, ребятки, маленькое производственное совещание! - объявил Могилевский.
   Все замолкли, глядя на него.
   -Надо обсудить два вопроса... Во-первых, приближается семинар молодых ученых 'Перспективы современной генетики'... Тут новое начинание... Свободный разговор, мозговой штурм... Предлагайте самые невероятные и дерзкие темы...
   -Происхождение жизни на Земле! - не раздумывая бухнул Валентин.
  Аку-Аку даже откинулся в кресле, глядя на Романцева.
   - Люблю нахальных молодых людей! - По Опарину, жизнь из бульончика?..
   -Есть авторы и другого мнения: Руттен, Джон Бернал, Эрвин Шредингер... У меня по этому вопросу небольшая библиотечка... И последние эксперименты показали, что электрические разряды в тысячу раз ускоряют синтез белковых молекул из смеси аминокислот!
   -Глобально... Глобально... Ну, вроде обзора по этому вопросу сделаешь?
   - Ну да! - вспыхнул Романцев: кое какие выписки и мысли
  на эту тему он уже делал.
   -Кто-то уже изобретал вечный двигатель, - иронично подметил Кучеров.
   -А я ща ка-ак... - погрозил кулаком Валентин - и мне ничего не будет, как сумасшедшему!
   -А я боксом занимался год! - на всякий случай предупредил Кучеров.
   -Тише, тише, молодые ученые! У нас методология исключительно научная! - погасил страсти Могилевский. - Однако до семинара осталось полтора месяца, уложишься?... Но так, чтоб и основная работа не страдала...
   -Нет таких высот, которые не покорились бы коммунистам! - ухмыльнулся Валентин.
   Аку-Аку расхохотался, при этом глаза его сощурились и ушли за щёки, нос стал толще, а мочки ушей удлинились.
   Он отдышался и вновь стал прежним Алексеем Павловичем - непроницаемо невозмутимым, с небольшими умными тёмными глазами.
   -Кстати, о коммунистах... Вы, товарищ Романцев, как в воду смотрите, к нам сегодня приходит новый научный сотрудник... кандидат в члены партии!...
   Кучеров присвистнул.
   -А что, новую ставку дали? - осторожно поинтересовалась Дина.
   -Да нет, пока будет и. о. научного сотрудника, а там посмотрим... кстати, с почти готовой диссертацией! И по этому поводу мы, товарищи, несколько изменим обстановку нашего научного учреждения. С этими словами Алексей Павлович потянулся к бумажной тубе, встал и принялся ее разворачивать и, по мере того, как он это делал, глаза молодых сотрудников округлялись, брови лезли вверх.
   С развернутого плаката на них смотрел глава государства Генеральный Секретарь Коммунистической Партии Советского Союза и Председатель Президиума Верховного Совета Советского Союза, Маршал Советского Союза четырежды герой Советского Союза, кавалер всех возможных и не очень орденов и медалей, Брежнев Леонид Ильич - совсем не тот обрюзгший, трясущийся старик, ежевечерне гнусавящий до смерти надоевшие коммунистические мантры с телеэкранов по бумажке - здесь приглаженный, без морщинки, с густыми чёрными бровями, он сиял в светлом маршальском кителе с небесно-бесчисленным множеством орденов, звезд и медалей: волею дуры судьбы Генеральный секретарь, секреЦарь, Царь всея эсэсэрии...
   -Вот, - удовлетворенно крякнул Могилевский, - попросил в магазине самый последний плакат, где больше всего орденов, а сначала хотели подсунуть старый, только с тремя звездами героя... слава богу, вовремя сосчитал - все четыре! Весь иконостас! Дина, где у нас кнопки?..
   Могилевский торжественно прошествовал к полке, на которой висело фото академика Сахарова и полностью накрыл его портретом генерального секретаря-маршала, прилепив сверху кнопки:
   -Снизу закреплять, пожалуй, не обязательно, пусть китель отвисится...
   -К тому же всегда можно нижний конец закинуть наверх, тогда и Сахаров будет виден, когда надо! - сообразил Валентин.
  -Стук-стук, к нам едет Ревизор!.. - задумчиво подытожил Кучеров.
   -А поэтому теперь надо думать, что и с кем говорить, - прокомментировал Аку-Аку, подняв мясистый указательный палец к потолку, - Прошу отнестись к новому сотруднику с должной серьезностью и вниманием... За сим наше производственное совещание можно считать закрытым...
   Валентин собирал со стола фотографии.
  
  Глава 11 НА РАБОТЕ И ДОМА
  
   Вовсе не таким простым делом оказалось измерение длины то вытягивающимися, то замысловато извивающихся нитей. Во-первых, надо было разделить петли на явные, полученные в результате эксперимента (подобно теннисной ракетке они имели более или менее длинную "рукоятку"), и сомнительные, которые могли образоваться в результате обычного случайного перехлеста нитей. Длину не подлежащих сомнению петель Валентин решил отмечать красными точками, а длину сомнительных - зелеными. Кроме того, в самом измерении нитей таился подвох: мало того, что линии редко бывали более или менее прямыми и то и дело то сжимались в гармошку, то кучерявились и Валентин уменьшал до миллиметра шаг измерителя. Но измерять все по миллиметру - на это не хватило бы и месяца, и в сравнительно прямых местах Валентин увеличивал шаг до трех-четырех миллиметров. Работа оказалась довольно напряженной для внимания и утомительной для глаз. Что-то смутно раздражало в самой примитивности методики, которой он пользовался. Он понимал, что неточности не избежать, но каковой будет ее величина и повлияет ли она на результат, не смог бы сказать, вычислить... Наверняка, в лабораториях на Западе посчитали бы его способ каменным веком, такой же нелепостью, как если бы затачивать карандаш топором-колуном, наверняка, там существует множество приборов и приборчиков на все случаи жизни, которые бы позволили без проблем определить точно такой пустяк, как длину извитой нити на фото! И все время, пока он шагал измерителем вдоль прихотливых линий, он чувствовал, как вкрадывается и увеличивается ошибка... Очень, очень приблизительно получалось там, где требовалась максимальная точность, и это раздражало... Возможно, здесь нужно было знать какую-нибудь математическую методику? И он искренне позавидовал Кучерову, вооруженному до зубов всяким высшим математическим подспорьем, всегда уверенному поэтому в том, что делает, могущему расчислить любой вопрос. Однако Кучеров куда-то срочно умчался, и спросить было не у кого. Тем не менее, на широком листе миллиметровой бумаги начали появляться первые зеленые и синие точки. Пока они были достаточно хаотичны, и их было слишком мало, чтобы проглянула вдруг какая-то, хотя бы приблизительная закономерность. Пока что истина ускользала и кокетливо смеялась над ним издалека.
   Он вспомнил о занятиях на военной кафедре института, где они измеряли на подробных военных картах расстояния по дорогам от одного почему-то бельгийского городка или посёлка на границе с Германией, перед тем как циркулем обозначить разные зоны ядерного удара . Для измерения расстояний по карте использовался прибор со смешным и немного неприличным названием - курвиметр. Примерно с пятикопеечную монету, с крохотным колесиком. Можно было провести этим колесиком по дороге, следуя за всеми ее изгибами и на круговой линейке курвиметра возникала точная цифра отмеренных миллиметров и сантиметров, легко переводимых в километры и даже десятки метров. Вот бы увеличить во много раз эти фотографии и, не мудрствуя лукаво, пройтись таким курвиметром по линиям петель? Но где увеличить? Чем? Где найти курвиметр? Идти на военную кафедру, где его уже сотни раз забыли? Заявления института, разрешения... - хлопот не оберёшься, да ещё спецотдел заинтересуется...На это Аку-Аку, наверняка, не пойдет... Нет, это потом, а пока хотя бы предварительные результаты...
   -Ну как дела?...
   Он поднял взгляд от фотографий. Перед столом стоял улыбающийся шеф и невысокий белоголовый паренек.
   Валентин поднялся, и они пожали друг другу руки.
   -Журин Александр, - представился паренек, и Романцев невольно отметил какая маленькая у нового сотрудника ладошка с короткими пальчиками и плоское невыразимое лицо.
   -Валя, ты для нашего нового друга пару ящичков в своем столе не освободишь? А то новый стол АХЧ только через месяц выделит, а пока Саша поработает за моим, ну а в твоем пусть пока его бумаги...
   Затем шеф и Журин удалились за книжные полки в "кабинет", а Валентин, вздохнув, стал выдвигать ящики своего письменного стола, перекладывая бумаги. Он освободил два нижних ящика новому сотруднику, до предела набив три верхних. Из "кабинета" доносились голоса. Романцев зашел туда, чтобы взять с полки монографию Дэвидсона. Аку-Аку сидел, развалившись в кресле, как-то бессильно улыбаясь - такой расквашенной улыбки у шефа Романцев никогда не видел! На столе лежали бумаги - очевидно, будущая диссертация, Журин сидел напротив шефа прямой, как идол невозмутимый.
   Новый сотрудник ушел где-то через час, выскользнул как-то незаметно, не попрощавшись с коллективом, о чем, впрочем, никто не стал сильно горевать. Вообще, как оказалось впоследствии, Журину была свойственна эта необычная способность незаметно приходить, уходить и даже присутствовать он умел тихо, незаметно - почти человек-невидимка. И с первой же встречи Романцев стал воспринимать его не более как некий артефакт в пейзаже лабораторного коллектива.
   Миллиметровка уже пестрела роями синих и красных точек, рабочий день заканчивался. В лаборатории кроме него еще оставались Петя и Дина. Втроем они уселись пить краснодарский чай, заваренный Петей в громадной термостойкой колбе.
   Петя с мазохистским увлечением рассказывал, как ходил в горы, на Памиро-Алай. Как таскали двухпудовые рюкзаки на высоте четыре тысячи метров. Как хотелось пить. Как досаждали лютые комары на привалах. Как пол-отряда страдало поносом. Как кто-то потерял сознание, а кто-то упал в ледяную бурную речку, и его еле успели вытащить. Как чуть не попали под камнепад... Дина молча слушала, еле улыбаясь уголком рта. А Валентин косил на ее стройные ноги. Он почему-то завидовал Пете, у него в жизни не было еще ничего подобного, он только на Черное море ездил, и вдруг робко поинтересовался:
   -А с вами можно будет этим летом сходить?
   -Запросто, - улыбнулся Петя, - вот и Дину еще прихватим с собой, как, Дина, а?..
   -Не знаю, - улыбнулась Дина, - в принципе нет ничего невозможного...
   -Надо только сильно захотеть! - закончил за нее Петя.
   Шальная мысль вдруг посетила Валентина - проводить Дину сегодня и тут же он почувствовал, как мешает, будто сдавливает, дурацкое золотое кольцо на левом безымянном пальце. Тихонько, в процессе разговора, он стянул кольцо с пальца и вложил в карман брюк.
   Потом Петя, мужественно выпячивая челюсть, под гитару с хрипотцой, подражая Высоцкому, песни о горах:
   -Свою добычу смерть считала,/бой будет завтра, а пока/взвод уходил по перевалу/и зарывался в облака...- и Валентин нестерпимо завидовал его умению играть на гитаре.
   Беседуя о том-о сем, они шли вместе до остановки трамвая, ехали вместе в трамвае, ехали в метро, и Романцев ждал, когда же Сачков от них отстанет, но тот и не думал их покидать. И когда они достигли перехода, откуда Романцеву нужно было переходить на свою линию, Валентину пришлось переходить и оставить их вдвоем, ибо это вроде бы как-то само собой разумелось - человеку женатому следует направляться домой. Внутренне проклиная свое супружеское положение, которое превращало его в раба ситуации, он расстался с коллегами.
   Дальнейший путь продолжил в одиночестве и в демонически мрачном расположении духа, не замечая окружающей толпы. Он явственно ощущал, что сегодняшний вечер выиграл Петя, а не он: гитара, песни, романтические рассказы о горах явно расположили Дину к Пете, а не к нему. А ему и рассказывать-то не о чем. Что было в его жизни интересного? Чего он добился? - ничего! Только планы да мечты...
   Однако, как это бывало не раз, вскоре мысли перешли на привычную научную колею, спасительно отвлекающую от личных забот и неприятностей.
   В один миг его занесло куда-то высоко, где царили лишь мысли, где они проклевывались, как птенцы, а страсти отступили далеко на второй план, и от этого стало свободно и легко. Багровое уступило место светозарно лазоревому... Каков следующий шаг в работе?.. Как можно использовать эксперименты в применении к человеку?.. От дерзости самих этих вопросов слегка захватывало дух и пьянило голову. Выйдя из метро на улицу, он решил не ехать на троллейбусе, а пройти до дома пешком.
   Ходьба помогала мыслить. Реяли вопросы, реяли разрозненные факты, а ему предстояло их объединить и сделать еще маленький шажок к Великой Истине... И из этого чудесного настоя, так сладко бродившего в его голове, между двумя троллейбусными остановками, 'Школой' и 'Универмагом', вдруг вызрела совершенно удивительная и заманчивая идея, будто в осадок выпала. Конечно, надо выбрать наименее дифференцированные клетки организма, клетки, еще способные к дальнейшей дифференциации, а это, конечно же, стволовые клетки костного мозга, из которых на протяжении всей жизни возникают различные клеточные формы крови - эритроциты, лейкоциты, лимфоциты... Научиться вводить в них гены во время митоза и тем самым научиться лечить лейкозы, гемофилию... Одна идея рождала новые - подобно ценой реакции: как это осуществить, на каком этапе митоза, мейоза? А возможно переносить новые гены в клетки с помощью вирусов?.. Он зашагал еще быстрее и неожиданно наткнулся на стенку. Недоуменно оглядевшись, обнаружил себя на дворе со сломанными детскими качелями перед подъездом своего дома и замусоренной окурками и собачьими испражнениями детской песочницей.
   Идти домой не хотелось.
   Медленно поднимался по лестнице, узрел пустую бутылку от водки на подоконнике.., Всё как обычно - зелёные когда-то стены лестницы расписаны и разрисованы собирающимися здесь вечерами местными отроками. Здесь были и Маша плюс Саша, и нехитрый дворовый словарик половых органов и процессов, а ближе к подоконнику, над всеми этими свидетельствами всеобщей грамотности, был аккуратно нарисован крупный мужской половой член с его двумя каруселями, а чуть в сторонке и ниже юный Ботичелли решил взять себе задачу посложнее - изобразить голую женщину. Но это оказалось не так просто, и баба напоминала больше ромб с завитками на верхнем углу (обозначать лицо юный страдалец беспощадной похоти не посчитал нужным... огромные круглые груди с сосками, а ещё ниже, почти в центре ромба, заштрихованный треугольник, обращённый вершиной вниз, где для пущей убедительности художник гвоздиком проковырял дырочку до самой побелки.
   Подобные 'произведения' украшали почти каждый подъезд, но уборщица категорически отказывалась их смывать бесплатно, поскольку ей хватало мытья пятидесяти лестниц в десятке домов, жильцы выработали привычку их какбы не замечать, как и ежевечерний бубнёж генерального секретаря с телеэкрана.
   Перед тем как позвонить, вдруг вспомнил о кольце и надел его на палец.
   Дверь открыла Ира, и его сразу уязвила ее шальная улыбка и блеск глаз, который обычно у нее появлялся, когда игривый разговор заходил о сексе, но еще более поразил вид висящего на вешалке военного кителя со звездными погонами. На миг у него появилось странное ощущение, что он ошибся дверью и зашел не в свой дом, и вспомнились слова из песни Окуджавы: 'А в доме пахнет воровством...'.
   -Только не будь букой, у нас гости, - прошептала Ира и поцеловала его в щеку необыкновенно нежно.
   Он почти не удивился, увидев товарища полковника в единственном числе без предполагаемой невесты. Товарищ полковник сидел за письменным столом, рубаха вольно расстегнута у ворота, на столе - недопитая бутылка шампанского. Он сразу встал и, дружелюбно улыбаясь, шагнул к Валентину, протягивая руку:
   -Виктор! А я думаю, когда ж мужик появится, а то водку пить не с кем!..
   Улыбка была настолько широкой и открытой, да и сам полковник показался с точки зрения Валентина довольно старым - морщины на лице: не менее сорока - что шевельнувшиеся было подозрения отступили.
   -Я есть принесу! - кинулась на кухню Ирина.
   -И стопки, стопки для хозяина! - радовался полковник, доставая из дипломата бутылку водки с таким видом, будто наконец обнаружил давно искомый клад.
   Через пять минут на столе стояли славные сосиски, стопки водки. А полковник привычно ловким движением сдернул жестяную головку с бутылки и начал разливать.
   -Знаешь, Валя ( он сразу перешел на ты), как к сорока начинаешь ценить друзей!.. - приговаривал он. - Эх, особенно когда засылают туда... ну, в общем, далеко...
   -В Афган что-ли?..
   -Ну я этого не говорил... Хотя и не отрицаю, - подмигнул полковник. В светлых глазах его, вокруг которых легли первые морщины, появилось что-то вроде грусти. - Так вот я хочу, понимаете, выпить за друзей, без всяких так этих... - он поднял рюмку.
   Валентин выпил и поморщился, Ирина скромно пригубила.
   -Первая колом, вторая ломом, третья соколом! - расхохотался полковник.
   Полковник сыпал армейскими анекдотами, как ни странно, высмеивающими армейскую глупость, типа:'Был у нас старшина в училище, так он нам говорил от меня до следующего столба шагом марш!', или - тот же старшина говорил: 'Выведу вас в чистое поле, поставлю к стенке и расстреляю!'
   Валентин смеялся, но при этом было ощущение, что его вынуждают смеяться, дергают за какие-то ниточки, как куклу, и это в глубине души поднимало раздражение и протест.
   Говорил полковник легко и весело, и вот-вот казалось, сейчас скажет что-то значительное, важное, но всякий раз вместо этого он наливал рюмку и предлагал выпить ещё по одной. Они уже выпили за Ирину - хозяйку дома, за Валентина, за родителей Ирины, за родителей Валентина... за общее здоровье... и конца этому не предвиделось.
  
   Виктор Иванович Деев ужинал тем временем на кухне. Медленно прожевывая подпольно добытые сосиски он думал, как же перед отпуском закрыть квартальный план. Цех явно не справлялся с производством котлов для атомных станций. Однако в парткоме считали , что с каждым годом производство должно расти, как того требовала 'линия партии'. Все это приводило к чудовищным авралам, припискам, гонке и, как следствие к растущему браку. В каждое звено производственного процесса создания установки приходилось влезать самому, контролировать едва ли не каждого рабочего, но одному это было не под силам, и Виктора Ивановича давно томило предчувствие, что скоро неминуемо должно случиться что-то страшное. Однажды ему приснился взрыв атомного котла и то, что его ведут после суда на расстрел. 'Продержаться бы до пенсии...' - мрачно думал Деев.
   Ольга Ильинична, подавая мужу, с тревогой прислушивалась к тому, что происходит в комнате Ириши.
  ...блистательным образом увенчавшая самоотверженную революционную борьбу, - привычно бредила радиоточка, - русского пролетариата, трудящихся масс России под испытанным руководством Коммунистической партии, созданной Лениным, открыла новую эру всемирной истории...бла-бла-бла, бла-бла-бла...
   -И чего она его в дом притащила? - произнесла недовольно Ольга Ильинична, - ну встретились еще где-нибудь, если приспичило... Чего гусей дразнить?..
  ...на борьбу за ликвидацию эксплуатации человека человеком, за глубокие обновляющие преобразования в устройстве общества, за утверждение социализма в мировом масштабе...
   -Сами думайте, у меня и без того проблем по горло, - проворчал Виктор Иванович, переходя к чаю. - Производство падает..... все рабочие с утра пьяные... им наплевать, что установка рвануть может так, что мало не покажется. Ведь точность какая требуется: до долей миллиметра. А я вчера влез - там в швах зазор на целый палец! А отвечать будет кто? Не они... - Деев Виктор Иванович! Ничего не боятся, обормоты. Хоть бы Сталина недельки на две! Нет, все-таки небольшая безработица нам бы не повредила!
  
   -А я говорю, нечего нам делать в Афганистане! - твердо поставил пустую стопку на стол Валентин.
   -А знаешь, если бы мы не ввели, американцы бы там сразу базы установили! - без особой охоты принялся объяснять полковник.
   -Вранье все это, пропаганда! Американцев в тот момент и близко не было, они в Иране застряли с освобождением своего посольства. Просто захотелось сделать на карте еще одну социалистическую страну, чтобы коммунистическую теорию подтвердить! А молодые ребята должны гибнуть... Зато генералы ордена получат, офицеры продвижение!..
   Он почувствовал, как под столом по ноге его бьет Ирина. Однако полковник гибко изменил тему и стал рассказывать о какой-то офицерской пьянке, как на танке ездили из части в деревенский сельмаг за водкой и как перепугалась деревенская бабка - решила: началась война. Стало невероятно скучно, чуть жаль несчастную бабку, и Валентин откровенно позевывал, чуть прикрывая рот, недоуменно вопрошая себя, что он здесь делает, что делает здесь этот человек, ничего общего с ним не имеющий, и почему он вынужден тратить на него драгоценное время, когда его ждет столько интересных и нужных дел, а он должен ни с того ни с сего напиваться, чтобы завтра ходить вареным с похмелья, ни на что не годным... Ему все меньше нравился этот человек, душа которого представлялась унылой пустыней. А еще он видел охотничьи холодные глаза, жившие отдельно от мимики лица.
   Полковник, однако, будто чувствуя его настроение, быстро закруглился и, сославшись на то, что ему надо кого-то где-то встречать, засобирался.
   Валентин и не пытался разыгрывать трогательное прощание, сухо пожал руку в коридоре, и, блеснув звездами, полковник исчез, как надеялся Валентин, навсегда из его жизни.
   -Ты вел себя не очень гостеприимно, - осуждающе заметила Ирина, когда они вернулись в комнату.
   -А я его приглашал? - огрызнулся Валентин.
   -Зря ты антисоветчину нес...осторожнее надо быть - добавили Ирина.
   -Надоело бояться!... А что твой друг, в КГБ побежит закладывать?
   Ирина только пожала плечами: мол что с дурака возьмешь!
  
  ГЛАВА 12 СВЯТАЯ ПЯТНИЦА
  
   Встреча состоялась в одной из аллей ЦПКИО им. Максима Горького, у скульптуры женщине-дискоболу. Особенно поражали Валентина в этом памятнике увековеченные целомудренным советским скульптором антисексуальные старомодные длинные трусы с тщательно выполненными в гипсе складками ткани, скрывающие любой намёк на соблазн женского тела в пику таким неприличным древним грекам.
   Романцев радостно огляделся: вот и снова они здесь! Все четверо: он, интеллектуал Михеев, непризнанный поэт Гера Костади, начинающий партийный деятель Костя Ветлугин, никак не желающий расставаться со своей аполитичной кампанией. Устраивать мальчишники по пятницам было у них обычаем уже несколько лет. Летом шли сюда, в пивбар 'Пльзень', в холода перебирались в 'Ладью' на Столешниковом или еще в какое-нибудь иное место. Правда последние полгода после женитьбы Валентин посещал эти встречи все реже - Ирина то и дело находила какие-то причины, чтобы он не шел. А вчера вдруг отпустила необыкновенно легко.
   -Книгу принес?
   -Принес. - Михеев невозмутимо достал из сумки толстый том с обёрнутым газетой переплетом.
   -Какую книгу, какую? - живо заинтересовался Романцев.
  У Михеева был какой-то секретный 'выход', и он то и дело приносил друзьям старые и редкие книги, а то и вовсе запрещенные - то Набокова притащит, то Ницше.
   -За такую срок дают, - ухмыльнулся Костя.
   -Тише...
   -А мне почитать дашь? - загорелся Романцев.
   -Сначала Гера, ты - через неделю...
   Книга исчезла в пакете у довольного Геры Костади.
   - А у меня тоже сюрприз... - Гера вытащил из сумки картонки оклеенные цветными фото из 'Огонька'. Между картонками находились машинописные листы стихотворений (третий или четвертый экземпляр с расплывающимся нечетким фиолетовым шрифтом). Новая его самодельная книга. Книжка пошла по рукам.
   - Да это же Гумилев!
   - Ух ты!...
   - Кто первый?
   - Ну, пусть Михееву...
  
   В стоячем баре с высокими кругленькими столиками, где пиво разливали автоматы, после короткой профессиональной охоты обзавелись кружками, которых, как обычно, не хватало, и заняли места у свободного столика недалеко от выхода. Народу в заведении прибывало...
  'Первую винтом!' - так было заведено, перед тем как начать общение.
   Валентин почувствовал, как стало легче дышать и исчез почти постоянно давящий последнее время на сердце булыжник...
   - Ну, больше я в 'Саяны' ни ногой! - объявил Михеев между глотками и поведал обществу последнюю новость - как ему в пивбаре 'Саяны' на неделе нахамил пьяный официант, как пролил ему на брюки пиво, и, вместо извинения, полез обниматься, жалуясь на то, что не хватает денег на жизнь (очевидно у остальных их было с избытком), как жутко оскорбился, когда не получил чаевых.
   - Нет, не хочу людей, их нетрезвых душ и испачканных брюк - уж лучше здесь, где бездушные автоматы пиво наливают, - заключил он. - Да здравствуют бездушные автоматы!
   -А я стихотворение написал! - сразу бухнул Гера Костади и полез в сумку.
   Гера вообще работал в собесе, где перебирал какие-то бумажки, куда вынужден был устроиться после того как им заинтересовалась милиция, заподозрив в нем тунеядца. Гера, однако, никогда не считал себя тунеядцем: он днями мог поглощать книги, лежа на диване, писать стихи, начинать и бросать незаконченными повести и романы. Для вдохновения ему нужен был свой особый ритм жизни, не перебиваемый посторонними бытовыми шумами. И это он называл 'моей работой'.
   Все это он пытался растолковать своему участковому милиционеру Стучкину. Но Стучкин не понял его творческой души и того, что диван для Костади является не местом безделья, пьянства и легкомысленных увеселений, а орудием труда, как орало для пахаря: ' Вы что, член Союза писателей СССР? - у нас только члены творческих организаций имеют право не иметь постоянного трудоустройства'. Гера не был членом союза писателей СССР, но с момента этого вопроса еще более пламенно возненавидел эту организацию всем своим гордым и свободолюбивым сердцем. Он мог бы предъявить Стучкину бумажную гору стихотворений и недоношенных романов, не меньшую, чем у любого 'члена', но понимал, что это бесполезно. В том, что он поэт и писатель, Стучкина могла убедить лишь эта проклятая красная книжечка: взгляд на Герин диван переменился бы на 180 градусов.
   - А на что вы живете?
   - Родители помогают. - В самом деле, Костади не требовал многого - ел мало, ходил в одной и той же стройотрядовской униформе в больших туристких ботинках с рифлёной подошвой, называемых в народе 'говнодавами'. Единственные серьезные расходы, по поводу которых у него иногда происходили конфликты с мамой, были, когда он покупал в букинистических магазинах книги неизвестных ей авторов.
   - Что это за Мандельштам?
   - Да это же знаменитый поэт, мам.
   - Ну вот, - вздыхала она, - целых сорок рублей! Да на эти же деньги можно было импортные туфли тебе купить.
   - Но ведь я никого не эксплуатирую! - пытался убедить участкового Гера .
   - А родители? - коварно улыбался участковый. - Не стыдно у них на шее?
   - Но они меня понимают, они не против...
   - Товарищ Костазади, - вздыхал Стучкин, всегда перевиравший фамилию Геры. - Вы же знаете, что не положено! В общем так, если через месяц не устраиваетесь на работу, дело автоматически подается в суд со статьей 'тунеядство'!
   Однако и устроившись на работу в собес, Гера там больше числился: не проходило и месяца, чтобы он не выходил на бюллютень по какому-нибудь особенному заболеванию. Дело в том, что его стихи понравились участковому доктору, точнее, молоденькой докторше, отрабатывающей на участке по распределению после выпускных экзаменов. Нравился, конечно, ей больше сам Гера, а не его стихи, и Гера мог читать ей свои произведения часами, но, к ее сожалению, дело дальше не шло. Лишь родители Геры в ней души не чаяли, и каждый раз его мама реанимировала докторшу чаем с вареньем. Зато в поисках диагноза для Геры юная докторша освоила все руководство по аллергологии. Чем только не успел переболеть за последний год румяный крепыш Костади! - от реакции на бытовую пыль, которой хватало среди собесовских бумаг, и на шерсть домашней кошки, которой не существовало в квартире, до реакции на цветенье различных деревьев и трав - в марте на ольху, в апреле на лещину, в мае - на березу, в июне - на сосну... Полынь, амброзия, подорожник и щавель изводили его в летние месяцы вплоть до сентября, несмотря на то, что Гера жил в асфальтово-бетонном городском районе, где эти травы давно не встречались, погубленные выхлопными газами. Ну, а осенью начиналась череда классических ОРЗ с обострениями бронхитом.
   - Старается девочка, - замечали друзья, - ну привел бы хоть раз с собой!
   - Но она же дура, она в поэзии не смыслит, - вздыхал Костади.
   - Зато, наверное, готовит классно, - предполагал Михеев.
   - Зря ты ее мурыжишь - женись! - коварно советовал Романцев.
   - Я лучше в тюрьму сяду! - взрывался Костади.
   Главным эстетом, ценителем и критиком в компании считался Михеев, он и взял первым листки со столбцами текста. Пока читал, прихлебывая пиво, лицо его сохраняло деревянную невозмутимость, предшествующую, обычно, иезуитской ухмылочке. Затем листки перекочевали к Косте, который бегло их просматривал.
   -Ну, что я тебе скажу, - ухмыльнулся, наконец, Михеев, - Слабо, слабо... Все это уже было, было...
   -Когда, где, нет, ты конкретно! - кипятился Гера. - Ты мне не критикуй вообще!
   -Послушай! - умиротворенно вмешался Костя. - Пусть мы ничего и не пишем, но признайся, как читатели, мы можем судить, как квалифицированнейшие читатели!
   Гера багровел от ярости, и лишь уровень пива в его кружке стремительно уменьшался.
   - Все это потому что я нигде не печатался, а то б вы у меня по-другому запели! А печататься я не хочу, чтобы душой не кривить.
  - Врешь! Врешь! Ещё как хочешь напечататься! - издевался Михеев. - Во сне видишь...
   - Да, хочу, - вдруг легко признавался Гера, - а знаете, мне даже в редакции одной намекнули: напиши, мол, про партию, а дальше само пойдет...
   - Ну и написал бы, - пожал плечами Костя Ветлугин.
   - Да это то же самое, что остаться девушкой после того, как тебя изнасиловали! - возмущался Костади.
   - А мне кажется, ничего тут такого, - настаивал практичный Костя.
   - Ну как ты не поймешь! - возмущался Гера. - Если отравлен - ничего больше не получиться, ничего!
   - Интересно, сколько ты будешь в девушках ходить? - усмехнулся Романцев.
   - Пока сил хватает, а надоест, возьму и на Западе опубликуюсь!
   - А посадят?
   - Значит, судьба...
   -А мне кажется, вовсе неплохо, - сказал Валентин, принявшийся читать один из листков. - Вот, например: 'У каждого из нас есть капля яда, способная убить вселенную'.- Здорово!
   Гера быстро взглянул на него и смущенно потупился в кружку.
   -По-моему, суть не в том, чтобы обязательно что-то новое, возможности языка в этом направлении вполне исчерпаны... Все эти ваши Хлебниковы, Шкловские, обериуты... И, кстати, формальная школа так ничего и не дала более или менее соизмеримого с классикой!.. Надо просто хорошо писать, соответствовать культурному уровню.
   - Да ты ретроград... - брезгливо поморщился Михеев.
   После второй кружки в пространстве появилась легкая золотистость, придающая всему необыкновенность - и кружке, и пузырькам на стекле, царапинам на столике, лицам людей, листве за окном, краски, будто на картинах импрессионистов, стали ярче, выразительнее, контуры не обязательными, предметы утеряли четкие границы, будто стремясь к дружескому слиянию. Девяносто процентов посетителей здесь были мужеского полу: патлатые неряшливые юноши в самострочных джинсах, обремененные семьями, помятые советским бытом дядьки, рабочие и служащие, мелькали офицерские фуражки - молодые, упакованные в настоящую, фирменную 'джинсу', держались отдельными группками, высокомерно поглядывая на остальных . Объятый облаком пара анемичный паренек в высоком белом колпаке вылавливал равнодушно из чана половником бледно-розовые креветки, шлепал их на тарелки и взвешивал. Некоторые гурманы пользовались заранее принесенной воблой: профессионально отколашматив о край стола, сдирали шкурку, складывали очистки на заботливо расстеленные на столиках газеты, купленные заранее для этой цели. Под высоким стеклянным потолком пивбара 'Пльзень' голоса сливались в гул. Пиво пахло хлебом и рекою, в которой жируются стайки мальков.
  
   Никому и в голову не могло прийти, что вся эта однородная серая масса лет через десять-пятнадцать станет демократами, монархистами, анархистами, казаками, бандитами, бизнесменами, челночниками, бомжами и прочими, прочими, запестрит лампасами, разноцветными знамёнами, иностранными шмотками, малиновыми пиджаками, разнообразными политическими убеждениями от патриотических и православных до демократических и либеральных, крикливых в разрешённой смелости - вся эта масса, которая лишь говорила изо дня в день про работу, выпивку, нехватку денег, опасливо оглядываясь, если речь вдруг выходила на критику политического строя, периодически поеживаясь: 'Ну, скоро сажать начнут!'
  
   - Ладно, - сказал Гера, - у меня тут еще кое-что, ну, проба пера, что ли, тренировка стиля, так сказать, всего несколько фраз описания, что вы на это скажете? - он подсунул еще какой-то листок друзьям. Гера покорно опустил плечи и уставился в кружку. По всему было видно, что он окончательно и полностью покорился критике и был готов смиренно внимать всему, что только ему ни скажут, как бы его ни побивали каменьями.
   Текст и в самом деле был невелик - треть странички, и после того, как с ним могли ознакомились Валентин и Паша он оказался в руках у Михеева.
   '... Андрей встал и подошел к окну, чтобы открыть его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревьями была какая-то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое-где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая-то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево с ярко-белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном весеннем небе... Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе'.
   Молча Михеев вернул листки Гере.
   - Ну как? - однако настаивал Гера.
   Михеев только развел руками. Лицо его выражало крайнее изумление и сожаление.
   - Нет, ну ты скажи! - настаивал Костади.
   - Сказать?
   - Ну, скажи! - вдруг снова распетушился Гера.
   Михеев помолчал немного для большей выразительности и наконец тяжко вздохнув, объявил:
   - Хуже ты написать не мог!
   - Это почему же?
   - Это чудовищно, чудовищно! - потер щеку и зажмурился Михеев. - Да это же не литература - это дурное перечисление!
   - Да почему же?
   - Да послушай же, неужели ты сам не чувствуешь: эти 'какая-то', 'какие-то' - 'какая-то растительность'! 'дерева черные с одной и освещенные с другой стороны'! ( не проще ли - полуосвещенные?)... И потом эти дерева, эта высокопарность, повторы - 'почти', 'почти'!..- Выражение лица Михеева было таким, будто он клюквы съел.
   - Слабо, слабо, - кивал головой Ветлугин.
   - В самом деле, что-то не то... - покачал головой Романцев, начиная искренне жалеть Геру.
   - Ну, Гера, ну что за стиль... вот ты говоришь, что ты лирик, в Одессе родился, а мы, москвичи, дети асфальта природы уже не чувствуем...а потом, что это за лунный свет, который как будто настороже у окна - что он сотрудник мура в засаде? - Да от твоего муровского лунного света пахнет потом!
   Все, кроме Геры, заржали, как кони.
   С минуту Гера ждал, оставаясь невозмутимо серьезным. Затем, когда смех и хихиканье утихли, объявил:
   - Господа критики! Я вас поздравляю, искренне поздравляю.
   - С чем, с чем? А-ха-ха!.. О-хо-хо...
   - То, что вы прочитали сейчас и изволили так изящно критиковать - является отрывком из 'Войны и мира' Льва Николаевича Толстого, то место, где князь Андрей смотрит в окно перед тем как услышать голос Наташи... Господа критики, я искренне вас поздравляю! - теперь заржал Гера.
   - Да иди ты!... - открыл рот Валентин.
   Гера вытащил из сумки том 'Войны и мира' с закладкой.
   - Вот...
   Мгновение его соратники по пиву потрясенно молчали, потом загалдели:
  - Где?
   - Где?...
  ...
   - Ну, ты даешь! - наконец выдохнул Романцев.
   - Вот бля! - стукнул опустевшей кружкой по столику Ветлугин.
   - Какая же ты сволочь! - криво улыбаясь, наконец выдавил главный критик.
   И все дружно расхохотались.
  
   Михеев снова восславил бездушные автоматы с хрипом выливающие очередную порцию пива, но автоматы вдруг временно отключились - их стали заправлять.
   - Говорят, они в пиво мыло добавляют, чтобы пены больше было, - глубокомысленно изрек Романцев.
   - Не мыло, а хозяйственную соду, - поправил Гера.
   - Господи, ну почему, почему я не могу даже отдохнуть и нормально попить пива в этом государстве! - возопил страдальчески Михеев.
   -Потому что ты, бля, не на Западе, а в Союзе... - втолковывал ему Валентин, придав себе вид глубокомысленного идиота.
   -Какая-то карикатурность существования, будто все не настоящее, а только подобие...
   -Кроме ракет, бля!.. - продолжил Валентин, и все захохотали.
   -Это точно, что-что, а ракеты у нас настоящие!
   Приуныли...
   - И на фига нам все это? - вздохнул Гера. - Эти бы средства - народу. Да кто воевать собираемся? Победителей же не будет!
   - МЫ собираемся, МЫ, - твердо сказал Романцев, сжав кружку, - мы должны весь мир счастливым сделать (как Афганистан, к примеру) иначе не по Марксу-Ленину будет! Или по Марксу, или никак!
   - Значит, Апокалипсис, как в Библии, - нахмурился Гера, сгорбившись и глядя в кружку.
   - Да, - вещал Романцев в порыве пророческого вдохновения. - Проснется наш маразматик не в духе (обострение геморроя, скажем), нажмет на кнопку, и всем абзац!
   - Ну, вы упрощаете, вмешался почти партийный Ветлугин, - не все так просто, существует целая система...
   - Вот именно, система, направленная на войну. - огрызнулся Романцев.
   - Да все хотят жить, кроме того, - продолжил тушить диссидентский костерок Ветлугин.
   - А что даже с того? - Вон недавно сообщили, что война чуть не началась оттого, что американцы стаю гусей над Канадой за наши ракеты приняли... И у нас такие случаи наверняка были и могут быть, просто не сообщают ничего. Вы представляете, на какой грани мы живем? Я вот оттого и детей заводить не хочу, - неожиданно для самого себя заключил Романцев.
   - Тут есть еще одно, - включился до сих пор молчавший Михеев. - Валентин, конечно, прав, но есть еще одно. Оружия накоплено - горы, и оно продолжает накапливаться с обоих сторон. А количество, как известно, рано или поздно переходит в качество - в этом я с Марксом абсолютно согласен! Рано или поздно не люди будут диктовать, что делать, а оружие. Рано или поздно первый выстрел прозвучит и начнется...
   - Точнее, кончится, - поправил его Гера. - Господи, неужели нет никакой альтернативы?
   - Нет, - отрезал Романцев, - разве только чудо какое-нибудь... Была б демократическая система - хоть какая-нибудь гарантия. Да только откуда она возьмется!.. Коммунисты власть не отдадут, скорее в гроб за собой весь мир потянут. Да и кто против них пойдет, эти что ли? - он с усмешкой широко обвел руками шмелино гудящий пивбар, а за ближайшим столиком жгли на закуску рыбий пузырь съеденной таранки. Еще сто лет здесь ничего не изменится, разве что, разве... - он задумался.
   - Что? - спросил Гера.
   - Разве у нынешних руководителей вырастут детки, которым самим обрыднет, и они сменят строй... Да, только так, если изменения, то они придут только сверху, со сменой поколений, но это процесс долгий - все под контролем, власть еще крепка... - и подумал: - лет семьдесят понадобится, не меньше...
   - Безумие какое-то, пробормотал Гера, - было бы за что воевать, осчастливить хотим социализмом! Как будто бы живем лучше... Вот ты честно скажи, кто лучше живет: мы или они, Костян?
   Все взгляды устремились на Костю Ветлугина, кстати, единственному из друзей полностью 'упакованному' не в самострочную, а в иностранную джинсу фирмы 'Вранглер', начиная со штанов и кончая курткой (у Михеева лишь были джинсы фирмы 'LEE', да и то, вероятно, искусная подделка). Дело в том, что из всех присутствующих за столиком, (а также родных, друзей, близких и дальних знакомых присутствующих), Костя Ветлугин был единственным, кто воочию видел этот загадочный и постоянно проклинаемый с утра до вечера по радио, телевидению, в газетах, на политинформациях, Запад, и не просто Запад, а почти сердце мирового империализма - Западную Германию! Было это год назад - неожиданная, как манна небесная, партийно-профсоюзная десятидневная командировка в Землю Северный Рейн-Вестфалия. На таких людей, как Костя, смотрели как на космонавтов. Даже с еще большим интересом - ведь в космосе ничего нет, а тут человек, живьем побывавший в стране, которую пропаганда ежедневно проклинает, а значит, понимай между строк и по слухам - совсем иное. И количество этих 'допущенных' за железный занавес было едва ли на много порядков выше количества отряда космонавтов.
   Костя целый год взахлеб восторженно рассказывал о 'загранице'. Там он воочию видел заваленные продуктами прилавки, сытых, улыбающихся и хорошо одетых людей, отсутствие очередей, великолепные автобаны, идущие в обход городов, - чистая природа, мощная и динамичная промышленность, живописность немецких городков и многое другое... Все, о чем он рассказывал, сильно смахивало на то, что подавалось некоторыми советскими фантастами как далекое счастливое общество будущего. Наблюдательный, дотошный, он целый год вспоминал все новые и новые удивительные детали, моду, нравы, ассортимент в магазинах, но как только речь переходила от конкретных фактов к обобщениям, с Костиной душой происходило нечто загадочное, будто на уровне сознания Кости включалась какая-то мутация, непонятная друзьям, - он упрямо начинал защищать социализм.
   - Ну так кто живет лучше: мы или они! - настаивал уже Романцев в бешенстве.
   - Ну-у... - затянул свою знакомую песню Костя, - что значит лучше? Это понятия относительные...
   - Ах ты ужака партийная, тебя прямо спрашивают: зарабатывают они больше?
   - Ну, больше...
   - Машину каждая семья имеет?
   - Не, ну я против такого... Там тоже свои проблемы...
   - Какие?
   - Ну, безработица, например, преступность.
   - Пусть он мне не говорит о безработице, - взвыл Костади, - иначе я его убью, - у безработного пособие больше, чем зарплата у нашего инженера!
   - Ну, а моральное состояние в сравнении с остальными?
   - Черт с ним, с моральным состоянием: каждый делает его сам - закрыл дверь квартиры, включил Баха хоральный прелюд - вот и все тебе моральное состояние!
   - Послушайте, какая преступность? - поморщился Михеев. - Вот у нас в Реутове прошлой зимой из-за норковых шапок двоих убили, а когда одного поймали, на суде спрашивают: ну зачем убивал, пригрозил бы там, он бы, может, и так отдал, а он говорит - да так проще снимать!
   - А терроризм, - не сдавался Костя, - группы Бадер и Хофман?
   - А, так это красные бригады, откуда ножки-то растут у них?
   - Мы их не поддерживаем.
   - А идеология, книжечки Маркса и марксидов всяких?
   - Терроризм - это не идеология - это психотип человека, нуждающийся в риске или насилии, а идеологию они всегда найдут - коммунизм, национализм, маоизм...
   - Все равно там демократия...
   - А вы думаете, убийство президента Кеннеди - это демократично?
   - Ну, преступления бывают...
   - Почему ж его до сих пор не раскрыли и не раскроют?... Почему много говорят о нарушении прав человека в СССР, а почти помалкивают про Кампучию, где два миллиона, треть населения уже истреблено красными кхмерами? И потом - мафия...
   - Да у нас партия - сверхмафия!
   Костя на друзей не обижался, как и они на него. Что касалось личных отношений, то надежнее человека среди них не было. Они представить себе просто не хотели, что Костя, подобно им троим, не собирается спасать мир и, где дело касается личной карьеры, - обыкновенный циник, хотя , может быть, самый лучший из всех циников. К тому же Костя был не так прост и мог совершить поступок. И это он доказал, и не где-нибудь, а в той самой заграничной командировке. После очередной официальной встречи с немцами в программе вечером была финская баня для мужчин и женщин. Все немцы, мужчины и женщины, в чем мама родила, веселой гурьбой устремились в парилку. Наши, после некоторого замешательства, вслед за ними тоже, однако их чистый моральный облик в лице (точнее, в плавках) парторга. не позволил им снять оные. Так они и сидели в парилке отдельной группкой ввиду очевидной идеологической провокации, о которых не раз их инструктировали в КГБ перед выездом. Сидели, парились в плавках, кроме одного. Косте это дело быстро надоело, он скинул с себя плавки, хотя был далеко не Апполон и смело присоединился к компании немцев пить пиво и весело обсуждать проблемы мира унд фрундшафт. Из-за этого случая его чуть не выслали досрочно в течение суток на родину. Во всяком случае, после бани парторг группы устроил ему свою баню, высказывая, как он подвел коллектив своими снятыми плавками и явился примером потери бдительности - вот так и заманивают, и вербуют, и родину продают! И т.д.
   - Я вам вот что скажу, - сказал Романцев, - в политике и там и у нас мошенники, но когда один мошенник - он делает все, что хочет, а когда два, то вынуждены присматривать друг за другом и делать хорошую мину, как бы ни хотелось посамоуправствовать. Поэтому, думаю, демократия все же лучше.
   -Я одно скажу, - заключил Михеев, - дали бы России свободу выбирать, мы бы этот Запад за пять лет в жопе оставили!..
   -Свободу никто не даст... - посерьезнел Валентин. - Ружье должно выстрелить. Будет ядерная война, апокалипсис, наши геронтократы все же нажмут на кнопку! - и говоря это, взглянул на зеленоватый стеклянный потолок кое-где попачканный птицами, подумал, что жизнь чудесна, а ведь правда жалко, что все это накроется большущим медным тазом - и мужики, и пиво, пахнущее мальками.
   -Кружечка освободится? - спросили со стороны.
   -Нет!..
  
  
  13 ГРОМ.
  
   Над Серебряным Бором громоздились кучевые облака, вырастали горы и башни, делая небо многоэтажно высоким. Она смотрела вверх, пытаясь заниматься детской игрой:
   -А правда, по облакам, как по кофейным пятнам, можно будущее угадать?
   -Не слышал.
   -Смотри, как человеческое лицо!..
   -Да не лицо, а какой-то валенок! - шутил Виктор. Он был большой, надежный, спокойный, и с ним ни о чем думать не хотелось, хотелось закрыть глаза и млеть, как кошка у печки.
   - Сам ты валенок! - рассмеялась она, шутливо толкнув в плечо.
   - Я, валенок? - искренне возмутился он, да у меня мама из дворян! Преподавательница литературы! А вообще все это, - он обвел рукой клубящийся небесный свод, - напоминает Бородинское сражение, его заключительную фазу, когда французы так и не смогли разбить русскую армию.
   - Вот как? Интересно, а ты ведь мне о себе почти ничего не рассказывал. Расскажи что-нибудь о себе, я люблю слушать. Про детство, например, родителей...
   - Да что рассказывать? Из военной семьи я, отец из крестьян, а мама из самых настоящих, родовитых... Это недавно выяснилось, а так все скрывала. Детство все в разъездах по гарнизонам: от Карелии до Камчатки, дело военное: куда дан приказ отцу - туда и вперед! Потому и школы часто менял, учился кое-как, хулиганом был, жуть! - Курить лет с десяти начал!
   Помолчали, разомлевая.
   Они сидели на расстеленном полотенце, разгоряченные красным вином и предчувствием сближенияи, несмотря на жару, она ощущала, что ее знобит: неужели это случится?!..
   -Окунемся?.. - поигрывая мускулами, вскочил Виктор.
   -Я посижу...
   Виктор потянул ее.
   -Нет, нет! - смеялась она, сопротивляясь, однако уступая.
   Речная вода в первый миг показавшаяся холодной, была теплой и шелковистой. Он поплыл саженками, широко размахивая руками и отдуваясь, она, не спеша, аккуратным брассом.
   -Поплыли на другой берег? - крикнула.
   -А вещи? Сопрут! Книжка там офицерская, партбилет!..
   -Знаю, знаю, просто ты плавать не умеешь, - смеялась она, поддразнивая.
   -Кто?! Я?!... - глубоко вдохнув, он исчез под водой.
   Она оглядывалась, пытаясь угадать, где вынырнет, а он не спешил показываться и преждевременное легкое беспокойство уже начало овладевать ею (куда пропал? Не утонул ли?), когда вдруг почувствовала, что чьи-то пальцы хватают ее за бедра, и в следующий миг он вынырнул прямо перед ней, пытаясь прижать ее к себе, и она, шутливо отбиваясь, выскользнула из объятий и поплыла к другому берегу, не говоря ни слова. 'Вот она критическая точка - документы или я!' - загадала. Плыла спокойно, не оглядываясь, и противоположный берег с желтым песчаным пляжем и многочисленными загорающими приближался, веселые крики и визг становились все явственнее. Наконец опустила ноги и почувствовала песчаное дно и только тогда оглянулась. Он был метрах в двух, хмуро поглядывая на покинутый берег, где безохранным оставалось главное: штаны, офицерская книжка и партбилет.
   Но их берег был безлюден. Мохнатые сосны подступали к самой воде и, казалось, добродушно хмурились. В небесах громоздились, белели и темнели невообразимые башни, мосты и горы.
   -Дождичек будет! -прищурился. - Давай обратно.
   -Будет, - согласилась она, чувствуя, что немного себя переоценила: плыть становилось все тяжелее, однако переворачиваться на спину не хотела, чтобы не мочить волосы.
   -Тебе тяжело? - он, услышав ее частое дыхание.
   -Нормально! - упрямо мотнула она головой: берег был уже близок...
   Она отдыхала, лежа на расстеленном полотенце и закрыв глаза. Оранжевый свет проникал сквозь веки. 'Господи, что же я делаю, я же изменяю! Зачем?' - вдруг пронеслось у нее в голове и тут же подумала: 'А если это любовь? Та самая, единственная?.. А сколько было у него до нее баб? - вдруг обожгло подозрение... А я лишь очередная дура?.. От одной этой мысли в горле вдруг встал ком ярости.- Убью!'
   -Убью! - сказала она, улыбаясь, когда почувствовала, что он щекочет травинкой живот и открыла глаза: какая крепкая, надежная шея!..
   Неожиданно он привлек ее к себе, поцеловал в губы, и она ответила.
   -Нет-нет-нет! - замотала головой, почувствовав, как его рука опускается за резинку трусиков, - Увидят!... - вырвалась, отодвинулась, пытаясь смеяться, однако почувствовав горячечную тягу к нему и испугалась наплыва сжигающего мир магменного жара.
   -Мы еще не все допили!..
   Он разлил по стаканам оставшееся вино. Тучи громоздили вершины и пропасти и все более темнели.
   Допили молча, и она увидела, как подрагивает его рука, а глаза стали незнакомыми, немыми, будто бутылочное стекло.
   -Знаешь, я впервые с мужчиной после свадьбы... Ты меня наверное не уважаешь...
   -Брось его! Он мальчишка...
   -И что потом?..
   -Я любить тебя каждый день буду... - оскалился Виктор. - У меня квартира хорошая, трехкомнатная, в Бирюлево, а после Афгана выйдет повышение.
   Над cоснами и водами прокатил гром. Серое зеркало вмиг вскипело белыми оспинами. Они вскочили, собирая вещи, запихивая их в сумку. Он накинул на нее свою рубаху, которая, однако, вмиг стала мокрой.
   -Можно и не одеваться! - весело кричала она сквозь усиливающийся шум ветра и дождя..
   -Да дождь-то теплый!
   -Бежим!..
   Она перехватил одну ручку сумки, он другую. Ветер усиливался, тревожно зашумели сосны, хмуро раскачивая мохнатыми головами, послышался треск ломающихся веток. Они побежали. Покрытая хвоей тропа то пружинила под босыми ступнями, то скользила. Неожиданно он крепко схватил ее за предплечье и потащил с тропинки. Она слабо упиралась, а он тащил и тащил. Им уже не грозило промокнуть: они были и так мокрые, как рыбы. Он согнул ее к земле, положил, и она почувствовала спиной жесткие и острые сосновые шишки, перестала смеяться, смотрела на него широко раскрытыми омертвевшими глазами. Перестали существовать ливень и острые шишки под спиной, перестали существовать прошлое и будущее, собственное имя - все затопила жадная ненасытная магма...
  
   Шли по тропинке к троллейбусной остановке уже не спеша, молча, не обращая внимания на хлещущий ливень. От первых его слов решится, насколько всерьёз для него это было. Волосы ее совершенно вымокли, но теперь это не имело никакого значения. 'Ничего себе, изменила всего через полгода после свадьбы!' - думала она с холодным удивлением, но не чувствуя никакой вины.
  Потом ехали на троллейбусе и снова молчали, смотря в заоконную пасмурную хлябь.
   -Ты меня не провожай... - внезапно сухо и отчуждённо сказала она.
   Когда почти доехали до остановки, он вдруг сказал:
   - Я с женой развёлся вчера. Ждать будешь?
   - Ну даешь... А надолго?
   - Три месяца...- он неожиданно протянул руку, погладил её мокрые волосы и сказал:- Лю..!Лю..! Лю..!
  
  Глава 14. ПОСЛЕ ТРЕТЬЕЙ КРУЖКИ
  
   По очереди ходили к автоматам за пивом, уже загрузились по три-четыре кружки, но хотелось воспариться повыше... Обычно после первой кружки беседа шла о литературе, после второй - о политике, после третьей - о смысле жизни, плавно перетекающей в то, что называется 'про баб'.
   Веселый гул в пивбаре усилился, за широкими, слегка вспотевшими окнами дождь трепал листву.
   Валентин вернулся с четвертой порцией эля, точнее с двумя - для себя и Паши и застал спор.
   -А значит, нет никакого смысла? - вопрошал Михеев. - Ежели грохнет!
   -А смысл в чем?
   -Да ни в чем!
   -Как так - должен быть, - включился Валентин в пьяную беседу.
   -Ну, в чем?..
   -Что значит смысл жизни?! - раздраженно отвечал Валентин. - Да нет одного, общего на всех смысла жизни - пережиток коммунизма!.. У каждого он свой, каждый его ищет и находит... или не находит!
   -Ну, а ты нашел?
   -Нашел! Это моя работа! Познание и созидание! Я познаю тайны жизни и это мне интересно...
   -Можно позавидовать!
   -Хорошо, ну а твой смысл жизни? - обратился Михеев к
  Костади..
   -Написать хорошее стихотворение - если хоть у одного человека оно вызовет в душе отзвук, малейший сдвиг - я достиг своего!..
   -А у тебя? - обратился Михеев к Паше.
   -Стать тайным советником при дворе! Тайным советником! - отхлебнул Костя пива и мечтательно устремил взор в номенклатурную даль.
   -А у тебя-то самого? - ехидно поинтересовался Костади.
   -У меня? - Михеев погрустнел и призадумался.
   -Кружечка освободиться?
   -Нет!..
   -Я так думаю, все мы пальцы на руке Господа, через которые он познает мир. Наверное, и я зачем-то нужен... - он грустно усмехнулся, - писать, как Гера, я не могу, потому что плохо писать не хочу, наука мне не интересна - не хочу на войну работать в моем Ка-Бэ!..Карьера в нашем обществе... - губы Михеева презрительно скривились... - Что я могу?.. - Это самому из общественного свинарника нашей жизни создать личный высокопоэтический роман... И я его создаю! - он вытащил из внутреннего кармана бумажник и открыл его, протягивая друзьям.
   -Аудра твоя, литовка?! - завистливо блеснул глазами Костади. Все знали, что полгода назад в командировке Михеев встретил интересную блондинку и теперь катал примерно пару раз в месяц в Каунас.
   -Она самая... И завтра я ей сделаю предложение!...
   -С ума сошел! - невольно ахнул Валентин.
   -Так дальше жить нельзя,- продолжал, будто не слыша, Михеев, легко стукнув кружкой по столу, - какая-то кукольность существования. Нам уже по четверти века, а что мы? Нужно совершить поступок!
   -Будешь звонить? - поинтересовался Паша.
   -Поеду! Возьму и поеду! Прямо сейчас!
   -Во дает!
   -А деньги?
   -А деньги вы мне дадите! Шапку по кругу!..
   Посмеиваясь, друзья стали шарить в карманах, и на столике появилась скромная кучка банкнот и мелочи. Михеев пересчитал.
   -Как раз хватит на билет до Каунаса!
   -Но обратно?..
   -Возьму взаймы!
   -Кружечка освобождается?
   -Да!
  
   Через час друзья уже находились на платформе Белорусского Вокзала рядом с угольно-черным бюстом Калу Марксу. Моросил теплый дождик. По рукам пошла бутылка портвейна, откуда-то появился бумажный стаканчик с худым дном, из которого капало, поэтому пить приходилось быстро. Пили, используя классика окончательного всечеловеческого Учения как прикрытие со стороны наиболее вероятного появления милицейских фуражек. Михеев держался прямо и горделиво: - Завтра буду гулять по Лайсвес-аллее!, - изрек он, задумчиво глядя на устремляющиеся в Запад лесенки железнодорожных путей, и Валентин почувствовал легкую тоску: почему это не он, а Михеев уезжает, а для него уже всё предопределено... Знакомый запах вокзальной копоти будоражил ложным предчувствием дороги, иллюзией грядущих изменений в оцепеневшем мире. Мгновениями он представлял, что провожают не Михеева, а его.
   Подали состав. Примкнув пустую бутылку к цоколю мраморного Карла Маркса, двинулись вдоль платформы в поисках вагона. Вглядывались в лица, пытаясь уловить в них особенности чужой страны, вслушивались, вдруг ловя обрывки незнакомой речи с характерными окончаниями на 'ас'... У входа в вагон билеты проверяла скуластая зеленоглазая проводница.
   -Ну, прощай, Курбский!
   -Прощай, изменник родины!
   -До свидания.
   -До видзення!
   -Удачи!..
   Он махал им из-за стекла. И еще какой-то офицер, его сосед, махал кому-то провожающему.
   Поезд дернулся, легко тронулся, будто случайно, однако постепенно набирая ход, с каждой секундой отдаляя Михеева от Москвы и приближая к Каунасу.
   Он долго смотрел в окно, за которым убегали назад, в прошлое - фабричные конструкции, грубые серые здания московских окраин, унылые, начинающие дряхлеть хрущевки, убогие домишки... Спиртное и образ белокурой женщины, фотографически отпечатавшийся в его сознании, грели. Отныне он разрывает косность и однообразие этой жизни. Его уже ждет живописный европейский город на стрелке слияния двух рек, с остриями шпилей еще не порушенных и даже действующих храмов, домами, крытыми рыжей черепицей, несуетливый, аккуратный, с вежливыми официантами... город, сохраняющий европейские привычки и комфортабельность, вопреки стремящейся к обезличиванию людей и строений разлегшемуся от Атлантики до Тихого Океана монстру ... С работы уволится. Выучит литовский язык... Будет жить искусством, творчеством, литературой, а не войной... Возможно, что-нибудь напишет. Поистине гениальное!.. Пора кончать с этой карикатурной противоречивостью существования, хватит ему, пацифисту, делать крылатые ракеты! Хватит работать на ядерный апокалипсис! Всякий лично ответственен...
   Офицер, сняв китель и расстегнув рубашку у ворота, читал журнал 'За рулем'. Ничего не выражающее лицо, как ничего не выражает лицо человека, задерганного заботами и вдруг получившего короткую передышку. На погонах кителя в углу три крошечные лейтенантские звездочки, скрещенные стволы орудий на черных галунах - ракетчик, едущий в расположение части, к какой-нибудь засекреченной ядерной шахте в Литве с ракетой, нацеленной на Европу...
   Никто не хочет войны, а она приближается...
   Пожилая женщина ( судя по репликам, которыми обмениваются пассажиры, русская, едущая к дочери), принялась деловито расстилать постель. О своих родителях он не думал. 'Надо завтра позвонить!' - лишь мелькнуло где-то на переходе между сознанием и подсознанием. Он старался не думать о том, как придется знакомить их с Аудрой, и слегка завидовал сиротам. Ему, как сыну, еще хватало снисходительности к этим немолодым людям: к матушке, искренне считающей Сталина 'хорошим' правителем, вышедшему на воинскую пенсию отцу, бывшему работнику СМЕРШа, взирающему с искренним недоумением и опаской на поглощаемые сыном книги... При мысли об этой предстоящей встрече он чувствовал, как начинают пылать уши. Как было бы проще представить себя не связанным ни с кем и ни с чем, атомом во Вселенной, а о работе отца на северах надо будет молчать, как партизан...
   За окном уплывали в прошлое леса, поля, поселки с разбитыми церквами, с размещающимися в них гаражами и складами, серыми куполами без крестов, заваленные строительным мусором полустанки , непонятные, напоминающие военные развалины долгострои каких-то предприятий, мелькнула картинка: падающий пьяненький мужичок, уцепившийся за полосатый шлагбаум и беззвучно лающая на него дворняжка... Эх, Россия!.. Но где-то еще сохранялись осколки рая! Сохранялись! Может, в какой-нибудь избушке лесника...
  Иногда попадались сосны, и он выбирал из них самую прямую и стройную со сбитой на одну сторону хвоей, так напоминающую ему Аудру с рассыпанными по плечам волосами, и еле заметно улыбался, представляя, как увидит ее завтра и скажет: 'Аш милю товэ!'
  
   Друзья долго смотрели на лесенку шпал, ведущей на Запад, пока не исчез последний вагон поезда, уносящий туда, в сказочную страну (Чюрленис, шпили костелов, белокурая женщина, море), счастливого Михеева. Смеркалось, дождик по-прежнему моросил. И никому не хотелось обозначить, что для них-то представление закончилось и всё возвращается на круги своя.
   - Ну, что, пошли! - первым сказал Костя Ветлугин, ему было легче всего он 'ТАМ' уже бывал.
   Романцев и Костади нехотя побрели за ним в метро. Не входя приостановились. Кто куда?
   - Я домой.
   - А мы еще побродим? - Романцев взглянул на Геру (идти домой сегодня ему, как это частенько случалось, не очень-то хотелось), знал, что поэт всегда поддержит, если сможет, импровизированные начинания ( правда, за это неизбежно приходилось принимать от друга лишнюю дозу его стихов).
   - Да, мы еще побродим, - подхватил Гера. - Давай на Чистые Пруды!
   Через полчаса Гера и Валентин оказались уже на Чистых прудах у метро Кировская. Хотели взять бутылочку легкого грузинского 'Вазисубани', но после семи все магазины уже были закрыты.
   - Нравиться мне эта улица, - говорил Гера, когда они подходили к пруду. - Здесь почти у каждого дома свое лицо какое-то, не то что в новых кварталах, только жаль, истории этих домов не знаю. Здесь один с барельефами - коты, гуси, растительность всякая, как из русских сказок, а я даже не знаю кто архитектор - сколько ни искал - не нашёл... А знаешь, раньше эти пруды Грязными называли. Петр Певый приказал их вычистить - с тех пор Чистыми и называют, хотя опять уже давно не чистили...И сколько бутылок и битого стекла под этой серой рябью!
   Ни одной сухой скамеечки не нашлось, и они продолжали идти.
   - А здорово ты нас сегодня приколол! - восхитился Валентин. - Ах ты, грек хитрющий, византиец!
   - Только на половину грека, - уточнил Костади, - мама русская, да и отца-то своего я с пяти лет не помню - ушел в другую семью. Ну а что касается византийства - так все мы здесь византийцы, на русских это прозвище висит давно...
   - Вообще иногда удивляюсь, что нередко мы знаем о загранице больше, чем о себе! - заметил Валентин. - Вот ты сам говоришь - дом, а истории не знаешь... Будто кто-то специально скрывает от нас собственную нашу историю...
   - В 17 году её отменили, - усмехнулся Гера.
   - И все же ты неправ, - возвратился к прерванной теме Романцев. - Литература, она же, как и наука, развивается, поэтому нельзя было Льва Толстого как современный текст выдавать.
   - Бред! Бред! - замахал руками Костади. - Древние Греки достигли такого понятия гармонии, до которого нам далеко. Культура - это не наука, совсем не наука: наука видит общее, культура - неповторимое! Культура - это что-то вроде золотого стержня общества - к нему можно приближаться или от него отдаляться, но он постоянен, как Бог.. А возможно, и есть Бог!...
   - Не знаю, не знаю, - пробормотал Романцев, он не был готов к такому повороту, здесь надо было подумать...
   Так они брели, немного трезвея и трезвея под дождичком, Говорили о пустяках, о женщинах и снова о книгах... Вышли на безлюдный мостик через какой-то канальчик с мерцающей внизу черной водой.
   - Мертвая вода, не живая, - заметил Романцев.
   - Хочешь прочту последнее стихотворение? - спросил, как всегда вдруг, Костади.
   - Хочу, - покорно вздохнул Романцев.
  Костади сжал перила и, глядя в воду, начал читать.
  
  
  Кто-то за меня уже все предрешил,
  Я не верю в Господа, но...
  Кто-то за меня уже все предрешил,
  Все даты, событья, абсурдность причин.
  
  Кто-то за меня уже все предрешил
  В штамп разграфленной анкеты втиснув,
  Гимнами чьими глотку мне драть и чем грешить,
  Что в душной ночи вагонной приснится
  
  Кто-то за меня уже все предрешил,
  Не верю в Христа, но придется в Иуду,
  Известно, насколько хватит моих сил,
  В котором бою убит я буду...
  
  Кто-то за меня уже все предрешил,
  Не верю в Господа, но - придется,
  Нужно, чтоб кто-то тебя воскресил,
  Но и это, наверно, в расчет берется!
  
   Ни слова более не говоря, Гера отнял руки от перил, и они зашагали вниз по мостику.
   - М-мда! - усмехнулся Валентин. - Докторшу свою верняк испугаешь!
   - Ай и ладно! - махнул рукой Костади.
   - Такое точно уж не напечатают...
   - Ай, и ладно!..
   - Книжку мне когда дашь?
   - Какую?
   - Ну ту...
   - Через неделю... Я быстро читаю.
  
  15.КНИГА
  
   Странное ощущение владело Романцевым, когда он ехал домой в метро с этой книгой в сумке - будто вез бомбу. Собственно, оно почти так и было: за оную книжку могли вполне и срок впаять! Само это по себе казалось фантастичным, невероятным, ведь он не причинял никому никакого конкретного вреда: не крал, не грабил, не бил, тем более, не убивал... неужели для власти слово страшнее? Страшнее убийства ЧЕЛОВЕКА? Что за чудовищные порядки!!! И что это за власть!? Ведь что книга - всего полкило бумаги, покрытой печатными знаками, на который ушло сколько-то краски... И тем не менее, понимая, что это именно так, он испытывал странное, все более жгучее любопытство к этому запретному плоду, столь 'высоко' оцениваемому государством, что за его хранение можно и срок получить, и появилось ощущение некоей фантасмагоричности окружающей обыденной обстановки, этих едущих в троллейбусе людей с хозяйственными сумками, этого троллейбуса, этой грязи на стекле, этой бесконечной кубоквадратуры домов за окнами троллейбуса - за всем этим, видимым, вдруг начинал просвечивать какой-то иной, жестокий и одновременно пародийный план. Романцев как бы наблюдал себя со стороны: вот он ничем не отличается от окружающих пассажиров, но знали бы они, что у него в сумке! От этого появлялось даже ощущение своей некоей избранности, приподнимающее его над всей этой мышино-серой покорной массой.
   Все-таки Михеев слишком неосторожен: не вполне понимает, какие последствия могут быть... От кого он получил эту книгу?... А не могло быть за Михеевым слежки?.. И хотя Валентин понимал, что это совершенно глупо, но ведь и окружающий советский мир и был театром абсурда, на каждом шагу разрушающим логику очевидности. А если решили проследить связи?
   Одновременно это была и полуигра на грани бреда и как бы тренировка, могущая пригодиться в будущем. Допустим, за ним слежка: как он будет уходить? Как бы невзначай оглядел пассажиров. - Час пик, лиц так много, что выделить из них шпика невозможно. Он стоял у самой двери, в кои то веки радуясь тесноте, обычно мучительной, и на очередной остановке, когда все люди с платформы втиснулись в транспорт, неожиданно, имитируя зазевавшегося пассажира, выскочил на остановку, слыша, как затворяются за ним двери-гармошки. Игра началась: он - государственный преступник с того момента, как взял в руки эту книгу, будет уходить от слежки... Никто за ним не последовал: теперь уж точно, слежки нет! Сердце учащенно и весело забилось. Продолжая игру, он проехал обратно до метро, затем снова спустился в подземку. Но по мере того, как он проделывал эти абсурдные петли, веселье куда-то улетучилось, однако сердце продолжало биться учащенно, во рту стало сухо, а ладони увлажнились, будто то, что началось понарошку, по мере продолжения превращалось в реальность. 'Будто старушку процентщицу убил! Достоевщина какая-то!' - с усмешкой подумал он, чувствуя, что пора останавливать разыгравшееся воображение.
   В троллейбусе, однако, внутри все пылало от азарта и гибельного любопытства: выйти и хоть бы посмотреть, за строчку увязаться - тем более, что дома эту книгу, пожалуй, никому лучше не показывать. Ирина никогда не осуждала советскую власть, но и никогда не хвалила, казалось, она живет сугубой женской данностью, принимающей мир таким, каким он есть. Нет, конечно, она человек порядочный, но лучше не искушать судьбу: а вдруг у них не сложится?.. И озлобившись, она начнёт мстить, не разбирая средств, возьмёт и настучит?..
   Думал, где бы припрятать эту книгу дома, и не мог вспомнить достаточно надежных мест. Все же лучше пристроить ее куда-нибудь на книжную полку за собранием сочинений Брета Гарта, например... Эти серенькие тома стояли нетронутыми со дня их покупки в прошлом году, как американские прерии до прихода поселенцев.
   Не доезжая до дома двух остановок, он вылез из троллейбуса и через пару минут оказался в квадрате чужого двора среди длиннющих девятиэтажек. У разломанной песочницы, с вытекающим с одного борта песком, в которой возились крохотные мальчик и девочка, нашел относительно чистую лавочку и приземлился. Окинув взглядом тысячу глядящих на него прямоугольных окон, ощутил одиночество и легкость. Что оттуда можно увидеть? - Ну, сидит человек и читает - возможно 'макулатурных' Агату Кристи или Сименона... На противоположной лавочке о чем-то оживленно болтали молодые мамаши.
   -Антон! Антон! - вдруг сорвалась одна из них и бросилась к малышу. - Не бери окурок в рот, бяка! - и для закрепления слов отвесила по попке шлепок - возмущенный неожиданной несправедливостью малыш заревел.
   Валентин теперь смотрел на все это как бы из другого измерения. Достал книгу... Увесистая, мягкий переплет обернут газетой с ясно читаемым отрывком заголовка: '...ЗАБОТА ПАРТИИ', - и открыл форзац: 'Варлам Шаламов', 'Колымские рассказы'. Страницы были тонкие, но прочные (нездешняя технология), шрифт убористый, экономящий пространство... Развернул и приподнял газету над обложкой: в верхнем углу человеческая голова со снятой кожей в области сонной артерии и грудинно-ключично-сосцевидной мышцы, будто из атласа по анатомии, вокруг - зеленая масса, в которой угадывается засасывающая гибельная перспектива таежного мрака. Срез страниц тома был потемневший посреди, будто серой пылью припорошен - немало же пальцев его уже коснулось!
  ..........................
   Через полчаса очнулся с тем ощущением, будто его ударили палкой по голове. Мамаши по-прежнему болтали, дети играли, квадратные окна выжидательно за ним наблюдали... А мир стал уже другой.
  ... Конечно, он и раньше слышал, что были сталинские лагеря, репрессии, знал дежурную фразу, что 'партия осудила культ личности Сталина', но все это было как-то далеко, абстрактно, неконкретно, а отец всегда молчал и только умолял никогда ни с кем не говорить о политике. Но теперь, благодаря писателю, он отчасти и пережил то, что стояло за этими словами. Отец жил в вечном страхе политики, и Валентин частично унаследовал этот страх, но поездки в Питер к тетушке ослабили его, а в Москве вообще произошел прорыв: он с удивлением услышал, как смело его друзья обсуждают и критикуют власть, и не хватило сил у него больше молчать, наплевал на завещанный отцом сакральный страх, - появились люди, которым поверил, и осознавать это, осознавать свою внутреннюю свободу было родом счастья.
   Рассказы были короткие, как удар дубины меж глаз, больше двух подряд осилить было невозможно. Особенно потрясла история, где охранники увели 'политического' на расстрел в тайгу, а чтобы не тащить назад (забыли отпечатки пальцев снять) отрубили казнённому руки, принесли в палатку и, выполнив процедуру, начали бухать. Как вдруг дверь палатки раскрылась и на пороге появился давеча расстрелянный, только без рук и что-то мычащий... Его, конечно, на этот раз докончили...
   А люди вокруг жили так, будто ничего и не произошло... Большая часть их не знала, да и не хотела ведать, помнить о величашем преступлении в истории человечества, о том, на каких пирамидах костей длится их маленькое благополучие...
  
   Валентин закрыл книгу, чувствуя сухость во рту, солнце, казалось, потемнело, дело к вечеру шло. Конечно, это была бомба, а не книга - бомба под всю советскую систему. Только самый наивный человек мог думать, что явление такого масштаба, повторяющееся везде, куда приходили ленинцы-сталинцы, могло появиться как случайное искажение 'несвойственное социализму'... Конечно, это насилие было проявлением системы, ее типичным глубинным свойством. Так вот почему его отец не хотел ничего рассказывать, вот какой ужас неописуемый происходил!.. Но нашелся человек - решился на то что не решались миллионы, правду сказал, в жертву себя принёся!...
   'Нет, я бы такого выдержать не смог! Нет, я не герой...' - думал Валентин, и ему становилось стыдно своего благополучия, что вот он сейчас так спокойно и комфортно устроился на этой лавочке, погода чудесная, ему есть куда вернуться, у него - еда, женщина, любимая работа... стыдно и грустно за всех не ведающих, за всех знающих, но отрёкшихся от родных и друзей, но существующих вполне благополучно в тени этого ада, захваченных каруселью быта...
   Он почувствовал холод оттого, что солнце зашло за крышу дома, и на него упала тень. 'А как долго и успешно скрывали, как молчали все!.. И ведь до сих пор не меньше 90% населения не знают скрываемых истинных масштабов ГУЛАГА!'
   Дети мирно копошились в песочнице. Мелькнула мысль: 'А зачем в этой стране рожать, если такое повторится?' - А в то, что повторится, слишком верилось. - 'Да, кроме того, вот-вот ядерная война!'
   Однажды, еще в самом начале их дружбы, они с Михеевым поспорили. Романцев по наивности сначала пытался доказать, что если сравнивать злодеев, то Сталин все же лучше, чем Гитлер, потому что мол 'свой' мерзавец. Но Михеев легко его разбил.
   - Гитлер все же со своим народом такого не творил, Валя! Гитлер просто вернулся к примитивному первобытному принципу: ограбь другое племя, чтобы своим жилось лучше. Сталин был несравненно более изощрён и абсурден: жрал прежде всего собственных подданных, да еще какими понятиями и словами прикрывался: свобода, равенство, братство! Если хочешь, Гитлер был честнее, он этих понятий не использовал, а Сталин из них сделал проституток.
   - Но ведь и достигнуто много! - вмешивался тогда почти партийный Костя.
   - Костя, - стонал Михеев, - а как же Федор Михайлович, как же его - все счастье человечества не стоит слезинки ребенка! Да и что достигнуто? Ну ты сам был в Германии, в ФРГ, ну хуже там люди живут?
   - Лучше, - соглашался честно Костя.
   - Так зачем нам такая цена, зачем столько гноили и гробили и кто ответит?..
  
   Романцев поднялся и направился к троллейбусной остановке.
  Но почему же так трудно дышать, будто что-то давит на грудь?.. Это состояние у него было последнее время почти постоянным с тех пор, как он начал видеть ложь, вылезающая отовсюду. Для него давно стало ясно, что лучше жить народ не станет, система исчерпала себя, она не может изменяться, не изменяя свои основополагающие принципы и догмы, - идет период 'большого торможения'. Что дальше? - Может быть лишь хуже, и в последнем отчаянном рывке самосохранения система может взорвать и планету в ядерном апокалипсисе! Но живут же сотни тысяч, живут миллионы...и не задумываются... И у него есть главное - крыша над головой, кусок хлеба, наука... Но почему же так трудно дышать? - Правды не хватает, как кислорода в воздухе!
   Правда - она как воздух, - ее не видно, но если ее нет, то трудно дышать!
   Но почему же ему трудно дышать, а другим нет? Миллионам - не трудно!.. Трудно Михееву, а Косте не трудно! Может, это инстинкт такой у отдельных людей - стремление к правде? Но не у всех он бывает - как совесть, как музыкальный слух? И в науку он подался оттого, что здесь больше правды, объективности, чем в других областях жизни - в полностью опроституировавшейся литературе, в так называемой 'общественной' жизни... Пришлось ведь этой системе и генетику признать, и кибернетику! Да, законы природы, слава Богу, не имеют политической окраски. И только здесь, в науке, еще остается какой-то простор для личной инициативы, свободы - везде же все самостоятельное зажато, запрещено, перекрыто, жестко регламентировано! Ходить только по чётко обозначенной тропиночке! Оттого всё так уныло и однообразно вокруг, оттого и эти коробки до горизонта, и водка ... Одни прямые углы - ни единого изгиба, овала, арки, башни... - изгиб может обозначать уступку, несвойственную генеральной линии мягкотелость! И насколько горизонтали преобладают над вертикалями... вертикали - гордость, достоинство, горизонталь - покорность, посредственность. - здесь в облике новостроек, как и в душах людей, будто соблюдается главный принцип 'не высовываться!'. Всё стремится ко всеобщему усреднению, к общему знаменателю, эстетика абсолютно лишняя, красота здесь лишняя, более того - враждебна, ведь она утверждает индивидуальность! И какая была бы мёртвая скука, если бы не наука, если бы не книги, не друзья, не природа, которой иногда коснёшься!..
  
  16.СТВОЛОВЫЕ КЛЕТКИ (КРОШКА ЦАХЕС)
  
   -Значит, считаешь, стволовые клетки? - задумался Аку-Аку, откинувшись в старом конторском кресле, устремив глаза поверх голов молодых сотрудников.
   -Конечно же, - напрягся Романцев, несколько согнувшись: он не привык еще достаточно непринужденно излагать свои мысли и, боясь что-либо упустить, подглядывал в шпаргалку, которую перед разговором набросал.
   -Для генетических экспериментов на человеке именно такие и подойдут. Во-первых, они наиболее близки к эмбриональным, а значит, наименее дифференцированы. Во-вторых, в человеческом организме есть места их естественного скопления - костный мозг в частности, откуда их хирургическим путем извлечь довольно просто.
   -Методики существуют? - спросил всегда конкретный Паша.
   -Да, вытяжка из грудины, это рутинное дело в онкоцентре для диагностики лейкозов... Отсюда следует, кстати, что нам (он задохнулся при слове 'нам' от гордости и нахальства, так просто отнеся себя к великой касте ученых) лучше всего начать с заболеваний крови... - в голове у него зашумело от открывшихся перспектив, будто он залпом махнул полстакана водки - казалось, он всего в шаге от разгадки.
   -Гемоглобинозы, - кивнул Алексей Павлович.
   -И лейкозы ...
   -Понятно, - кивнул Могилевский, - а если мы научимся добывать гены и доставлять в клетку в виде кольцевидных структур... Допустим, отсутствующий ген при фенилкетонурии или серповидноклеточной анемии...
   -Нобель обеспечен! - закричал Петя.
   -Итак, - рассмеялся Аку-Аку, - мы обрисовали конечный результат, сияющие, светлые перспективы, не хватает самой малости - знать, как до него дойти, а на это, я думаю, нам потребуется, - он на миг задумался, прикидывая сроки диссертаций, и в глазах его появились лукавые искорки, - годика эдак три упорной кропотливой лабораторной работы (а сам подумал - 'ух, как бы не десять!').
   -А что, при нынешних-то темпах американцы нам больше времени не дадут, - кивнул Паша.
   Во время этой захватывающей научной беседы, происходящей в том, что называлось кабинетом Алексей Павловича, (такие беседы Алексей Павлович называл 'штурмом идей') лишь два человека оставались безмолвными: Дина и Вова Журин, но их молчание было различного свойства: лицо Журина было неподвижно, как у египетского сфинкса, лицо Дины также было неподвижно, но за дешевыми роговыми очками, маскирующими тонкую красоту, в темных глазах светились огни восхищения, которые каждый мог отнести на свой счет.
   -А гены, кстати, можно переносить и с помощью вирусов, правда, Вова? - Паша глянул на Журина, и сфинкс кивнул, не меняя выражения лица, но и не выказывая желания развивать подброшенную ему тему, хотя она и непосредственно касалась его диссертации.
   -Всё! - поднял руки вверх Алексей Павлович, - если ни у кого больше ничего нет, конференция на сегодня закончена и все могут расходиться по своим конкретным делам. И помним, что наши эксперименты, рутина порой скучная, дела наши земные имеют непосредственное отношение к делам небесным, а точнее, к мгновениям звездным... А Вова пусть чуточку задержится, тут с твоими бумагами поработать надо...
   Валентин шагал к столику, заваленному таблицами и графиками, от которых его уже начинало мутить, Паша - к своему столу, раскрыл блокнот и стал что-то записывать - схему очередного эксперимента, наверное. Петя с Диной отправились в вычислительный центр института.
   Валентин, собрав графики и таблицы, вскоре потащился вслед за ними.
  Вычислительный центр располагался на втором этаже. Там находилась громадная ламповая вычислительная машина, занимающая две длинные комнаты - гордость института (то, что через каких-нибудь десять-пятнадцать лет сможет уместиться в процессоре персонального компьютера величиной с чемодан). Здесь работали сотрудники из других отделов - Петя помогал всем, но определенные часы были отведены для лаборатории Могилевского.
   В помещении главного компьютерного центра института было холодно, что, как объяснял Петя, полезно для компьютеров, дабы лампы не перегревались. Это и объясняло, отчасти, наряду с модой на Хэмингуэя, что Петя постоянно носил свитер с оленями на груди, которые со временем из белых давно превратились в серых, явно приближаясь к натуральному окрасу, который они имеют в чукотских тундрах. Тем временем Петя занимался в своем закутке самым научным из научных дел: кипятил чай в банке кипятильником вопреки всем правилам противопожарной безопасности. Здесь же сидела Дина в своем легком халатике, лишь слегка согнув плечи.
   -Вот, - бросил бумаги на стол Валентин, - хрень какая-то, уйма данных, но ничего, кажется, не вырисовывается. В теории все здорово, а на практике... С чем идти на отчет, не представляю...
   -Не огорчайся, чего-нибудь придумаем, - весело подмигнул Петя. - покрутим по разным параметрам - она умная, - кивнул Петя сторону панели вычислительной машины... - Ну, оставь, а пока чайку похлебаем...
   Валентин недоверчиво оглядывал стены, заставленные панелями с рядами лампочек, кнопочек, маленьких клавиш и рычажков - что-то было в нем было противящееся и не доверяющее безличной технике. Живое в его представлении всегда отделяла от неживого непреодолимая пропасть, в которую он хотел хоть краем глаза заглянуть, а для Пети этой грани не существовало, одно переходило в другое запросто, и он относился к компьютеру как к живому существу и оттого время от времени Петя казался Валентину то гением, то парнем с лёгким сдвигом.
   -Холодно? - сочувственно спросил Дину, ежась от ледяного ветерка, Валентин.
   -А вот и нет! - неожиданно распрямив плечи, рассмеялась Дина, - это так, в первый момент, а потом привыкаешь...
   -Этому черту хорошо, оделся, как папанинец на льдине...
   -Сейчас чаю попьете, согреетесь! - пообещал Петя.
   -И вовсе не от чая это зависит! - рассмеялась Дина.
   -А отчего же? - недовольно поежился Валентин.
   -Надо просто себе сказать: мне не холодно! - И в самом деле становится не холодно, - объяснила Дина.
   -Вот как? - удивленно смотрел на нее Валентин, не в силах сразу оторвать свой взгляд от необыкновенно мягкого овала лица, от пышащей свежестью, невзирая на холод, белой здоровой кожи.
   -А как же - сила воли! - торжественно объявила Дина.
   Валентин попытался представить себе, что ему тепло, но у него ничего не вышло, он лишь окостенело выпрямился, чтобы не ударить лицом в грязь, и, прямо скажем, обрадовался, когда Петя протянул ему чашку горячего дымящегося краснодарского чая, и стал его прихлебывать, ощущая радость тепла, однако чувствуя некоторую свою духовную по сравнению с внешне хрупкой Диной приниженность: она сидела так свободно, движения ее рук были столь естественно-плавны, что можно было поверить - ей и в самом деле совершенно не холодно! 'Любит!- с завистью подумал он. - Везет Петьке!'...
   Петя тем временем поведал им, что прошлым летом в горах Кавказа видел след снежного человека, только очень старый, потемневший и подтаявший, - на леднике Азау. Он вообще верил во все эти летающие тарелки, зеленых человечков - инопланетян, снежных людей, телепатию, занимался иогой и слыл настолько необыкновенным человеком (даже и в институте, где своих чудаков хватало), что пару раз его прорабатывали на комсомольском собрании, пытаясь приземлить на твердую марксиско-ленинскую материалистическую площадку, доходчиво и ласково объясняя, что в жизни не может быть ничего не предусмотренного марксистко-ленинским учением, а всему остальному, необъяснимому, есть же, есть же, конечно, вполне определенное место под солнцем нашей необъятной отчизны - психиатрическая больница имени доктора Кащенко, к примеру, а также имени доктора Соловьева, институт психиатрии славного имени Сербского и другие менее известные, но не менее гостеприимные места, где лечат даже не хуже...
  Петька признавал ошибки, каялся, на некоторое время затихал, исчезали со стен перед его столом и из-под настольного стекла всякие кабаллистические знаки, пентограммы, вырезанные откуда-то фотографии и схемы, оставленных инопланетянами в неведомое назидание бестолковым землянам - странные фигуры и линии в Сахаре, Андах, на плато Устьюрт в Казахстане... но затем всё начиналось снова. Любимым Петькиным писателем, надо отметить, конечно, был Иван Ефремов.
   Допивая чай, Петя сообщил, как бы между прочим, что предстоящим августом снова посетит это место, где видел след в поисках новых доказательств. Не то чтобы Валентин верил в Снежного Человека, в существовании которого Петя не сомневался: он верил и не верил... но его притягивали люди, верящие в загадки, пусть даже их создающие, выдумывающие, фанатики и авантюристы - половина его сердца безоглядно кидалась к ним из засухи обыденности, где каждый день лишь стремился копировать другой, пусть даже на дне души и предчувствовал разочарование. Главным был этот миг возвышающего обмана, когда он вдруг ощущал себя свободным, и это сочеталось с песней, которую Петька любил петь под гитару: 'Есть только миг между прошлым и будущим - именно он называется - жизнь!'...
   -А поехали искать Снежного Человека! - хлопнул себя по колену кулаком Валентин.
   -Поехали... - сразу согласился Петька.
   -И Дину с собой возьмем!
   -Возьмем!...
   Дина промолчала, лишь улыбаясь краями губ.
   -Ну, ладно, мне пора, - встал Валентин, не без сожаления вспомнив о ждущих его делах. - Попозже приду...
  
   На обратном пути в лабораторию он зашел в туалет - чудовищно обшарпанный, с ржавыми трубами в потолке и потеками на известковых стенах, поотвалившейся тут и там старой бугристой синей краской, обнажающей серую подспудность, раздолбанными шпингалетами в дверках. Единственное, что здесь удавалось сохранять в относительном порядке и чистоте, благодаря неимоверным усилиям администрации, научной секции, хозчасти, слесарям и уборщицам института - унитазы. Они стояли прочно забетонированые в пол, несокрушимые, как дзоты, подобные линии Маннергейма, всегда исправные и достаточно чистые, в отличие от общественных учреждений города того же назначения, и сверху из поднебесных зеленых чугунных сливных бачков свисали на цепочках белые керамические ручки, отдаленно напоминающие о маятнике Фуко. Это все-таки еще внушало какую-то надежду, что социализм экономически не вполне бессилен и в делах малых, касающихся отдельной личности, как о том кричат вражьи зарубежные радиоголоса, что бродит, бродит он, возможно, где-то уже рядом 'с человеческим лицом' или с другим, во всяком случае, не менее человеческим местом - мягким, теплым, цивилизованно безволосым, бродит близко, но пока еще не совсем дошел.
   Здесь, прямо у писсуаров, Романцев плечом к плечу неожиданно столкнулся с Журиным, уже некоторое время вдумчиво совершающим процесс избавления от излишней жидкости, готовясь осуществить то же самое. Журин напевал что-то тихо и ласково и, прислушавшись, Валентин услышал: 'Партия сказала надо - комсомол ответил - есть!', Романцев подивился почти детским размерам мужских достоинств своего коллеги, случайно зафиксированными краевым зрением. Как раз прямо перед ним, над писсуаром, вынуждало всякий раз к невольному прочтению короткое основополагающее слово о трех букв, размашисто и глубоко накарябанное чем-то острым на синей стене. И всякий, совершающий соответствующее действо у писсуаров от самого младшего лаборанта до старшего научного сотрудника и профессора был вынужден перечитывать эту клинопись, возможно, созданную неким самым младшим, самым угнетаемым мэнээсом из озорства или в припадке черной меланхолии после начальственного нагоняя, пытаясь перечеркнуть одним махом всю сложную многоступенчатую институтскую иерархию, возможно, таким нетрадиционным способом напоминая о 'ленинской' сути социализма, выводя из всех противоречий, несоответствий, лицемерия и вранья некий общий знаменатель всеобщего равенства... сколько раз его пытались затереть, закрасить, но оно все равно проступало снова и снова.
   Романцев вышел после Журина. Журин шел по коридору не спеша, степенно переставляя ножки, что заставило почему-то сбавить ход до неестественно короткого шага: длинноногому Романцеву обгонять его вдруг показалось почему-то неприличным и недостойным. Он шел позади, осаживая себя и слегка злясь то ли на себя, то ли на Журина, не спеша, как обычно не ходил, смотря на коротко стриженный, c рыже-светлой порослью, квадратный затылок коллеги. Все в Журине было хоть и небольшим, но квадратно-основательным: и затылок, и спина, и даже ягодицы казались лишь замаскировывали жирком углы аккуратных квадратов, сумма которых равнялась ширине спины. Короткие ножки Журина ступали важно, неторопливо, будто их обладатель в каждую секунду знал и не терял из виду цель, ради которой куда направляется...
   Хотя он вовсе не докучал Романцеву (к тому же на работе Журин появлялся через день),однако в присутствии Журина Вадентин несколько терялся, как это бывает с людьми, сталкивающимися с чем-то непонятным, необъяснимым. Совершенно без обратной связи Журин был человеком. А вот Журина это, видно, совершенно не смущало и, казалось, он мог молчать, если с ним не заговаривали, до бесконечности. Но сидели они напротив друг друга за одним письменным столом, и Романцев то и дело не выдерживал этого молчания, и получалось, что он как бы суетится и первым ищет общения, без которого замечательным образом обошелся бы. Но о чем-то все же надо было говорить!?
  Вначале Романцев пытался беседовать с Журиным о науке: тот внимательно слушал, но тему никогда не подхватывал и не развивал, и у Валентина быстро появилось ощущение, что он бросает злато в болото, которое смыкается над ним навсегда или на него смотрят как на какого-то арлекина, выделывающего всем непонятные дешевые фокусы. Пытался Романцев беседовать с Журиным и о прочитанных книгах, о кинофильмах - но опять ничего не получалось. Когда он с азартом говорил о 'Лезвии бритвы' Ивана Ефремова, которую ему дал почитать Петька, о необыкновенной силе воли йогов, позволившей выдрать рулевое колесо автомобиля в одном из эпизодов, то внезапно, увидев совершенно спокойные глаза, осекся и поскорее закончил речь. Не интересовали Журина и походы, которыми так увлекались в институте все от мэнээсов до профессоров. Чем же он тогда интересуется? - недоумевал Романцев.
   Один лишь раз он случайно засек коллегу на рассматривании чего-то в раскрытом бумажнике. Это длилось какое-то мгновение, но Валентин успел заметить запрещенную законом черно-белую порнографическую фотку, которые иногда разбрасывают в электричках и поездах дальнего следования мычащие личности криминального вида, изображающие из себя немых, пальцами указующих цену.
  Журин сразу захлопнул бумажник, но Романцев уже оценил признаки явного физиологического переживания - напряжение позы: поджатые, будто для бега, ножки, набыченная голова...
   Тогда Романцев впервые заговорил с ним о женщинах, как бы шутя:
   -Тебе какие, блондинки или брюнетки нравятся?..- и тут только в глазах Журина впервые за все время их знакомства что-то шевельнулось, будто сухие ящерки проскочили.
   -Всякие! - прищелкнул он языком. - Но чтоб красивые были и ебкие!..
   Романцев пораженно посмотрел на него: однако, и амбиции у этой крошки Цахес! Ни тени тех комплексов, которыми то и дело мучился он, Апполон в сравнении с Журиным!
   -И у тебя были красотки?.. - не удержавшись и глупо ухмыльнувшись спросил.
   -А то как же... только они... дорого стоят...
   -Ты их что же, покупаешь?! - ошарашено вопросил Валентин, на сей раз чувствуя себя уже мальчиком в коротких штанишках по сравнению со старым, матерым блудником.
   Однако Журин промолчал.
   -И что, ты думаешь, они продаются?..- он никогда не мог себе представить, что интимные отношения можно покупать - его необсуждаемым никогда, накрепко и глубоко вросшим правилом было, что взаимный интерес должен быть обоюдным и бескорыстным. Это позволяло видеть какой-то флер романтичности вокруг этих отношений. А наш герой был романтик, да, романтик.
   Журин посмотрел на него как на недоумка, с сожалением:
   -Все они продаются!
   -Ну, уж, и что, любую купить можно?
   -Любую... - лениво отвалился на спинку стула Журин. - Особенно если тачка есть. Романцев видел, как пару раз Журин приезжал на работу на стареньком москвичике, на который у него была доверенность от родного дяди и с какой нежностью Журин протирал ветошью лобовое стекло.
   -И такую, как Дина? - скривился в несколько болезненной усмешке Романцев.
   Журин замолчал и задумался на мгновение:
   -Здесь нужен особый подход... Но, в сущности, одно и то же...
   Романцеву захотелось ударить Журина в его самоуверенный плоскоквадратный анфас, и он не стал продолжать разговор.
   Однако разговоры о женщинах у них возобновлялись затем не раз, но всегда носили характер сугубо гастрономический, ветеринарный, будто они оценивали сырокопченую колбасу. Мало того, Романцев стал замечать, что цинизм Журина ему даже импонирует, как бы внутренне раскрепощает. Журин пару раз рассказывал Романцеву про свои поездки к дядьке (который якобы был какой-то крупной шишкой, но какой, Журин не уточнял) на дачу.
   -Еду на нем (москвичике) - каждая на трассе моя! - хвастал Журин. - А один раз еду из загорода, смотрю - никак не клюет. А оказывается, дождь был, машина в грязи - все на белом видно - машина страшная стала, как вездеход - вот курочки в нее и не лезут. Ну, я помыл, заново покрасил - в голубой цвет... Представь, по той же дороге через неделю еду - отбоя нет!
   -И что, каждая дает? - как можно равнодушнее, но внутренне холодея от ужаса, вопрошал Романцев.
   -Мы и не каждую подсаживаем! - весело смеялся Журин. - Договариваться-то сразу надо!
   -И что, все за деньги?.. - ужасался Романцев, всеми силами пытаясь казаться невозмутимым.
   -Да нет же - некоторым просто прокатиться интересно...
  
  17.А ТЫ, УЛЕТАЮЩИЙ В ДАЛЬ САМОЛЁТ...
  
   Денек не обещал быть слишком приятным. С куцего серенького московского неба сыпали частые капли, и Ирина шла к троллейбусной остановке, раскрыв старый голубой с розовой каемкой механический зонтик (кнопочный, советского производства, в отличие от только что появившихся кнопочных японских, все время заедал и, к тому же, был черный, не подходящий к летнему сезону - за что и был оставлен дома). В свободной руке у нее была туба с ненавистным чертежом. Троллейбуса не было давно, и она встроилась в конец небольшой очереди, что уже образовалась прямо напротив громадного транспаранта на другой стороне улицы с изображением генерального секретаря, маршала и президента в едином лице. Лицо это было облагороженно-приглаженным, с густыми черными бровями гоголевского парубка, неестественно помолодевшим, в сравнении с тем дряхло обвисшим, читающим по бумажке одни и те же заклинания о росте производства и борьбе за мир, которые изо дня в день неустанно воспроизводило советское телевидение. Граждане, стоящие в очереди, имели право, томясь от скуки и холода, бесконечно перечитывать лозунг под омоложенным ликом генсека: 'БЛАГО НАРОДА - ВЫСШАЯ ЦЕЛЬ НАШЕЙ ПАРТИИ'. Раньше партийные вещуны не уставали дуть в уши народонаселению о росте благосостояния советского народа и нищете на Западе, но теперь, когда, несмотря на все усилия скрыть, стала проникать в массы главная государственная тайна, что уровень жизни европейского обывателя гораздо выше советского, ловкий партийный функционер, создавший этот шедевр 'наглядной агитации', заменил слово 'благосостояние' на более расплывчато-туманное и философское 'благо', которое каждый мог понимать по своему, а официальная медицина подозрительно часто заговорила о лечебном воздействии голодания!
   Впрочем, Ирина обо все этом и не думала, хотя и глядела тысячный раз на плакат. Она , как и большинство ее сограждан, привыкла смотреть на все эти бесчисленные произведения 'наглядной агитации' зачем-то водруженными на самых видных местах - вдоль дорог, на высотных домах, на предприятиях и даже в столовых - и будто не видеть их. Ей было просто очень одиноко, а мысли толкались - беспорядочные, недозрелые - и ни одну не хотелось доводить до конца. Больше всего она думала о Викторе. Она даже не думала: она смотрела на генералиссимуса, а видела лицо Виктора, красновато-смуглое, мужественное... 'Ехать или не ехать сегодня в аэропорт?'... Она редко спрашивала о бывшей- пару раз, не больше, будто боясь чего-то. Он говорил о ней нехотя, скупо, на лице возникало выражение томительной скуки, с которой пациенты в коридоре ожидают вызова дантиста. Однако кроме жены у него был и семилетний сын, которому однажды при ней он купил в спортивном магазине кожаный мяч, и глаза его при этом весело блестели.
   Она вдруг подумала, как это несправедливо: не успела попытаться в любви, как уже надо расставаться. 'Настоящая' любовь в ее представлении была некая высшая страсть, для которой не существовало никаких ограничений, настоящая грядущая любовь во всем совпадала с 'хочу'. И все же, кажется, она уже прикоснулась к ней своим губительным крылом, вызывая плохо сдерживаемую ненависть ко всему, что могло бы ей помешать. И тогда мысли ее возвращались к Валентину и сразу вспыхивало раздражение: он не подходил к ней уже больше недели, ссылаясь на то, что устал и много работы. Он променял ее на свои умные книжки и на собутыльников-приятелей! Что ж, он еще об этом пожалеет! - мстительно думала она, мысленно дорисовывая над головой молодого мужа козлиные рога.
   Ноги начинали мерзнуть, а троллейбуса все не было. От нечего делать глаза ее стали блуждать по затылкам и лицам в очереди и вдруг: чем-то знакомая красная лысина под черным зонтом. Cтарый черт уже, видимо, давно косился на нее - ну конечно же, тот дед-онанист с биноклем из противоположного дома! До чего уродлив, и еще громко на всю очередь по-кабаньи шмыгает картофельным носом. Она живо подтянулась, всем видом выражая презрение и каменное безразличие. Вдали показался долгожданный троллейбус, и тут же она твердо решила ехать в аэропорт и еще для храбрости (время будет позднее) Лариску с собой захватить.
   Меньше всего, кажется, она была сегодня озабочена тем, сдаст ли зачет. Ее совершенно не волновало, когда преподаватель начерталки, косясь на ее коленки, что-то указывал острым, как комариное жало, карандашиком на чертеже, говорил, а что-то даже неожиданно-услужливо подтер, исправил.
   -Вашу зачетку, - наконец услышала Ира. Протянула ему зачетку, и в соответствующем квадратике появилось 'удовл', мечта всякого троечника, и вслед за ней неразборчивая подпись.
  
   Выходила она из парадной института с чувством облегчения человека выполнившего чужое неприятное поручение, отнюдь не радости, что переведена на второй курс.
   Она сразу же позвонила ему из автомата, но не услышала ничего, кроме длинных бесконечных гудков, и каждый будто в сердце спицей колол, резко бросила трубку на рычажок. Набрала телефон Лариски - та оказалась дома, и они договорились погулять по Москве через два часа, как только Ириша заедет домой и забросит подальше свою тубу с вымученными чертежами.
  
   У Ларисы был хороший японский зонтик, розовый, с белыми драконами, и кнопочка работала безотказно (муж Виталик купил в подарок). Ирина с третьей попытки раскрыла автоматический советский зонт (кнопка ходила туго и работала лишь при нажатии под определенным углом), и он раскрылся, как взорвался над ней черным куполом.
   -Да закрой ты свою Хиросиму, - посоветовала Лариса. - С таким не гулять, а на похороны ходить... как-нибудь под моим поместимся, да и дождик не такой сильный.
  
   Они шли по Пушкинскому бульвару, почти безлюдному в этот час, и с увлечением болтали о новых фасонах платьев. Ларисе очень нравилось натягивать на себя вышедшие из моды мини юбки, хотя ноги у нее и колени были толстоваты.
   -Зато весь Кавказ мой! - хохотала, поворачивая зонтиком.
   -И нужен тебе он? - усмехнулась Ира.
   -Да нет, просто настроение поднимается! - рассмеялась Лариса. - А вообще эти небритые кобеля ужасно смешные, как слюни распускают!..
  
  
   Дошли до памятника академику Тимирязеву, посидели на лавочке, предварительно подстелив полиэтиленовые пакеты на мокрое дерево сидений, продолжая держать над собой зонтик, хотя дождик почти прекратился.
   Лариса курила с удовольствием, Ирина так, за кампанию.
   Два здоровенных мужика пытались завести с ними разговор.
   -Нет, мальчики, мы с чужими не знакомимся!
   -Та какие ж мы чужие, - с явным малорусским акцентом говорил один из них, - мы же усе ридные, советские! С Донбассу шахтеры, он - Петро, я - Митя...
   -Ну и до свидания, Митя, и, как вас там, Петро, у нас сегодня другие планы.
   -Между прочим, у шахтеров капуста водится, может, в ресторан сходим?
   -Та пошли, - толкнул Петро Митю, - шо ты с ними ля-ля разводишь, у нас таких на Донбассе, не то шо эти москальские селедки!
   -Я?! Селедка?! - возмутилась Лариса. - А ну, валите отсюда, пока милицию не вызвала!
  
   -Та тю... больно нужны... - мужики степенно удалялись.
   -Адью, мальчики! Ройте глубже! Родина вас не забудет! - помахала им вслед Лариса. - Нет! Какие нахалы! Приехали из провинции и думают тут все порядочные женщины их! - искренне возмущалась она. - Однако какие разные вкусы - тут я толстая, а там в самый раз!
  
   -Слушай, а давай сегодня его вместе проводим? - предложила, наконец, Ирина. - У него рейс в Домодедово в 22.30 Москва-Ташкент, а я одна боюсь возвращаться.
   -Ой, я с удовольствием! - подхватила Лариска.
   -А что дома скажешь?
   -Подруга мужа провожает...так ведь почти правда!
   -Ну и я то же скажу...
   -Везет тебе, влюбилась! - завистливо вздохнула Лариса.
   -Да я и сама еще не знаю, - покачала головой Ира.
   -Я это знаю...
   -Ой, много ты знаешь...
   -Чо,ревнуешь?
   Ирина задумалась, сразу вспомнив уколы в сердце:
   -Пожалуй...
   -Значит, любишь...
   -А вот и нет, любовь - это еще не ревность. Ревность - это чувство собственности.
   -Тогда ты должна ревновать к своему Вальке.
   -Пожалуй, нет... - удивилась сама себе Ирина, - нет, я ни к кому его не равную... У нас отношения современные, ревность объявлена пережитком капитализма...
   -А мой-то Витька как ревнует!.. Шагу ступить не дает!
   -Ну, по тебе этого не скажешь... Да и что мешает тебе своего Витьку любить? То, что лысый? Так по-моему это ему даже идет... Такой мужественный, надежный... а надежность, я тебе скажу - самое главное в мужике! Да о таком, как Витька твой, другая только бы и мечтала!
   -Не знаю, - расхохоталась Лариса, - видно, распоряжения еще оттуда не поступало! - она ткнула пальцем в серое хмурое небо.
  
   К вечеру небеса закрыли черные тучи и сделалось сумрачно, полил дождь, настоящий, густой, и лил не ослабевая. Порой электричка мчала их через настоящую бурю. Подруги сидели у окна. В бегущих по грязному стеклу струях расплывались и растекались желтые и красные огни машин на переездах, преждевременно зажженный свет окошек в бревенчатых избах или квартирах пятиэтажных хрущевок, бледный свет дрожащих фонарей... а когда они проходили сквозь лесные массивы, вдоль дороги наступала чернота, будто они проваливались в яму.
  
   Лариса с любопытством разглядывала пассажиров, многие из которых явно держали путь в аэропорт, судя по чемоданам, объемистым дорожным сумкам, другие возвращались в полуголодную область из успешных продуктовых экспедиций в столицу: все крючки и полки были завешаны, заставлены сумками, чемоданами, рюкзаками, авоськами, пакетами, свертками, из которых то тут то там торчал то батон хлеба, то палка колбасы, то пакет вермишели, а, судя по вспыхнувшему скандальчику в конце вагона, на голову какой-то женщины стало сверху капать что-то кровянисто-прозрачное - видимо, размораживалось мясо.
   Какие-то туристы в штормовках загромоздили целую секцию сидений громадными, пахнущими кожей и дымком костров рюкзаками. Они были уже выше этой бытовой колготни. Каждое лето толпы этих сумасшедших, в основном сотрудники всяких открытых полузакрытых и совершенно закрытых НИИ, студенты и преподаватели вузов устремлялись в различные малодоступные районы страны: на ледники Кавказа и Памира, в Забайкалье, на Камчатку... Этому племени не нужны были никакие удобства - все необходимое для выживания они волокли на собственных хребтах, заранее благославляя все лишения, на которые себя добровольно обрекали (наши девушки, однако, к нему не относились). И рядовой сотрудник НИИ, и профессор, весь год славно трудившийся над созданием крылатой ракеты, предназначенной убивать миллионы людей, мог, хотя бы месяц поиграть в полную свободу. Это было последнее прибежище романтиков, просто порядочных людей, бегство из мира, где хозяйничала ложь, обленившаяся, даже не пытающаяся играть в правдоподобие, где дряхлый повелитель каждый день с экрана телевизора читает по бумажке то, во что уже и сам не верит. Бегство! Бегство к первозданным стихиям земли, воды, воздуха и огня, где не существовало необходимости унизительного раздвоения, где хотя бы месяц можно было не лицемерить - к лесам, безлюдным ледникам и вершинам Кавказа, Памира, Алтая, на которые даже местные аборигены смотрели как на иные планеты. Бегство, а может, инстинктивное стремление в этом 'ненужном' риске вернуть себе самоуважение?... Ведь самое удивительное было в том, что большинству в горах не нравилось, но они шли по ним, карабкались, проклиная каменистые или болотистые мучительные тропы, но возвращаясь, приносили миф о том, как там было здорово, с мазохистским удовольствием перечисляя вынесенные трудности, пройденные маршруты, они создавали об этом песни, пели их под гитары, зажигая желание в новых душах, собираясь внизу время от времени вместе и воспаряя к чему-то даже более высокому, чем горы, пройденные и предстоящие, - к честности, дружбе - сеяли миф о свободе, Правде... Это был как бы новый этнос - светлолицые, ясноглазые. Именно они потом в непредсказуемом 91-ом составят большую часть защитников Белого Дома, затем куда-то исчезнут, глаза потускнеют, лица посереют, как у бедных родственников, - их победой воспользуются другие, и они безмолвно уступят место в пейзаже российского социума иным образам и героям - мясолицым новым русским на иномарках и в розовых пиджаках, бритым 'браткам' в аддидасовских костюмах и опухшим бомжам.
  
   И эти яснолицые и ясноглазые постоянно переходили друг от друга, пересаживались, громко говорили, возбужденные предстоящей встречей с новыми краями, длинноволосый голубоглазый парень с лицом викинга бренчал на гитаре и ему подпевали:
  'Лучше гор могут быть только горы,
  На которых еще не бывал'!...
   А самый пожилой и морщинистый в капюшоне, как монах, пояснял кому-то:
   -Так ведь, до революции там и городов-то не было, а по понедельникам туда на базар съезжались, вот отсюда и город назвали - Душанб - понедельник по-ихнему...
   Ирину раздражала веселость этой шумной компании, - все эти ребята и девушки и их немолодой предводитель казались наивными дураками. Она с тревогой посматривала на часы: она и не думала, что электричка так долго будет тянуться до аэропорта. Ей казалось, что поезд идет необыкновенно медленно, то и дело останавливаясь на пустяковых, нахально вторгающихся в ее личную судьбу и отнимающих время станциях, всяких Булатниковых, Расторгуевых, Калининых... 'Только бы успеть! Только бы успеть!' - думала. И по мере того, как возможность встречи становилась все более зыбкой, росло и крепло, до бреда, упрямое желание ее осуществления. Но получалось, что электричка прибудет за тридцать пять минут до отлета, а посадка в самолет заканчивается за полчаса. Значит, на все пять минут: добежать, найти среди этих толп народа... - Нет, невозможно!... Но аэропорт совсем рядом от станции, а рейс могут и задержать... От издевательской медлительности поезда и чувства неопределенности подташнивало, будто что-то застряло в пищеводе и не проходило ни туда ни сюда, сколько бы она ни делала судорожных глотаний. А Лариске было весело, она любила чужие приключения, и, глазея на пассажиров, напевала, покачивая головой в такт популярную, исполняемую Эдитой Пьехой песенку: 'А ты, улетающий вдаль самолет, сердце свое береги,под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги..."
   -Не успеем, не успеем, - качала головой Ира, - нам 5 минут останется после прибытия...
   -Успеем, успеем! - рассмеялась Лариса. - Сердце мое - вещун. - 'Под крылом самолета о чем-то поет...'
   -Ох, вещунья!...
   -Надо только встать первыми на выход, впереди этих с мешками, и бегом!
  
  Они бежали под ливнем от станции к сияющему сквозь дождь стеклянному кубу аэропорта, не раскрывая зонтов, и ворвались в зал ожидания мокрые, как русалки: волосы сбились и слиплись водорослями, платья налипли так, что плотно облегали каждую линию, каждую выпуклость тел, предательски обозначились лини трусиков, застежки бюстгальтеров и соски. Но им было не до того. Сразу попали в густое пассажирское варево толпы, плывущее и движущееся без всякой закономерности: все эти бесчисленные головы, среди которых мелькнет тюбетейка или военная фуражка, завидев которую, девушки сразу вздрагивали и начинали тянуть шеи, пытаясь разглядеть их обладателей. Это варево издавало гул на весь зал, в который примешивались технические звуки: мелодически пронзительный сигнал радиоточки и измененное динамиком, усиленное и расплывающееся в пространстве объявление, которое они пытались расслышать сквозь шум в ушах:
  '...нимание, ...мание, - вещал судьбу равнодушный и усталый женский голос, - ...ждане ...жиры, ...чивается рейис... на рейс семьдесят... 'Москва-...шкент' у ...ции номер ...цать!. ...ряю: ...канчивается ...гистрация на рейс '...ква-Ташкент' у ..кции ..мер двенадцать!' Двенадцать! Секция номер двенадцать! где?... Они прорывались сквозь гущу толпы и, наконец, завидели стойку с номером 7.
   -Где двенадцатая... Ташкент...?
  Им махнули вправо.
  '...нимание, ...нимание, закончена ...рация ...жиров на рейс семь...два 'Москва-...шкент' гудела неумолимая и равнодушная богиня судьбы где-то высоко под потолком.
   У секции с номером 12 уже никого не было.
   -Регистрация закончена, - объявила служащая, исполнительница богини в форме аэрофлота, а фигура милиционера у весов для ручной клади, нашла какую-то особую форму искривления, говорящую о невыразимой в словах вечной тоске и скуке.
  
   -Министерство обороны! - послышалось рядом решительное, и служащую перекрыли широкие спины в хаки, коротко стриженые затылки и фуражки, а милиционер сразу вытянулся, будто швабру проглотил.
   -Могли быть и поточнее, а еще военные! - ворчала дежурная, недовольно принимая протянутые ей документы.
   Он ее еще не успел заметить - почему-то в гражданском - брюки, рубашка, чемодан и перекинутая через руку куртка, с ним два прапорщика в военном облачении, за ними две невысокие толстухи с размазанными дождем и слезами пятнами косметики у глаз. Толкнул испуг: 'А, может среди них его бывшая, которая никакая не бывшая? - Да нет, уж слишком простолицые...'. Стояла молча, лишь подавшись вперед к стойке.
   -Тётки! - закричала недовольно дежурная, а вы куда?
   Она молча смотрела в упор на него и неожиданно их глаза встретились на одном луче.
   -Иринка! Вот так сюрприз, - он поднял руку, сжав в кулаке. - Иринка!..
   Одна из тёток внезапно всхлипнула, схватила за рукав кителя своего дорогого - рыжего коренастого прапорщика, и он сразу смущенно отдернул руку, проходя за турникет.
   -Берегите себя, ребятки! - только крикнула-всхлипнула женщина вслед, как-то беспомощно и негромко.
  
   -Ирка, помни...! - махнул он ей рукой, широко и уверенно улыбнувшись. - Напишу...
   -Зарубин! - закричала она. - Пиши! - тоже улыбнулась в ответ, и ему показалось, что никогда он не видел ее такой красивой.
   -Жди! - потряс кулаком Виктор, рассмеявшись, но как-то неестественно (когда волчьего оскала больше, чем веселья), перехватив чемодан рукой с курткой, освободившейся послал ей воздушный поцелуй и решительно шагнул вслед за прапорщиками в переход.
  
   -Видишь, видишь! - ликовала Лариса. - Что я тебе говорила - успели! Да что ты такая грустная?
   -Ничего... так... - подняла волосы со лба Ирина и совсем устало добавила. - Пошли...
   -Да вернется, никуда не денется, там и войны-то настоящей нет, одни слухи антисоветчики раздувают! - по-своему расценила настроение подруги Лариса. - А то хоть в 'Правде' написали бы...
   Но Ирину вдруг опечалила мысль, которая показалась ей страшнее смерти Зарубина. А вдруг это способ отделаться от нее? - она чувствовала, как откуда-то снизу незванно поднимается ядовитое бешенство обманутой женщины. Конечно, времени не было, чтобы сказать ей что-то особенно важное, конечно - рядом подчиненные и негоже расслабляться и, конечно, он солдат, а солдаты скупы на слова... И всё же, и всё же...
  
   Они вышли из здания аэропорта и теперь раскрыли зонты: Лариса - японский, Ирина с третьей попытки - черный, советский. Дождь так и лил, не переставая, и сквозь него доносился свист и гром летающих машин.
   -Идея! - воскликнула Лариска. - Двушка есть? Я Витальке позвоню по автомату, пусть он нас хоть на Павелецкой встретит, а то время-то - позднее...
   -Давай, - кивнула равнодушно Ира, - только сначала посмотрим, как он взлетит...
   -Да как ты узнаешь?
   -Время-то мы точно знаем...
  
   Они подошли к ограничительной сетке, за которой находилась взлетные полосы. Там разноголосо гудели двигателями лайнеры, двигались красные и желтые огни. Дождь лил проливной, аэропорт был закрыт на посадку и работал только на взлет. Ждали около часа. С интервалом в десять-пятнадцать минут во мгле с длящимся и нарастающим громом, разбегалась и взлетала гигантская торпеда и, чиркнув цепочкой иллюминаторов, исчезала где-то в темнеющей хляби, и искусственный гром затихал и истаивал.
  
   Наконец, в 20.25 огромный, низкобрюхий ИЛ-86, светящийся огнями иллюминаторов, стал медленно двигаться, выруливая на взлетную полосу.
   -Это точно наш! - махнула рукой Лариска.
   Ирина не ответила. Он виделся ей сидящим там, у иллюминатора, в уютной сухости, весело обсуждающим что-то с прапорщиками, что-то совершенно постороннее, уже забыв о ней... Чего-то так и не случилось, что она втайне от него ждала. 'Я ради него, а он...' - мелькнуло в сознании обиженное, хотя она так и не могла и не хотела додумывать, в чём его вина.
   Громадная торпеда развернулась и застыла.
   -А может, рейс отменят? - глупо подумала.
   Но раздался пронзительный нарастающий комариный визг, вплетающийся и растворяющийся в низком шмелино-басовом гуле, затем бешеном вое стада динозавров. Казалось, машина сотрясается от нетерпения. Наконец, она дернулась и покатилась все быстрее и быстрее, и линия иллюминаторов всегда параллельная земле, вдруг изменила свой наклон и стала подниматься выше и выше - отрыв!.. Она уходила в хлябь по невидимой гиперболе, как снаряд, запущенный циклопической лапой, чтобы приземлиться за тысячи километров отсюда, в иных краях, где жарко и сияет солнце.
  
   -Люблю ли? - спросила она у себя и, прислушалась, однако душа, испуганно сжавшись в комок, как ежик (от холодного дождя?) не отвечала, а только дрожала в одиноком холодном мире. И, странным образом, душа вдруг стала перемещаться, скатываться от сердца вниз, упала на дно живота, перевернулась там и в следующий миг Ирина почувствовала, как земля валится на нее, выпустив зонт, она ухватилась за ячейки оградительной сетки, и ее сотрясла неукротимая рвота.
  
   -Ириш! Ириш! Что с тобой? -услышала она рядом Лариску. Все также судорожно сжимала сетку, чтобы не упасть, но наконец, получилось глотнуть воздух без последствий, еще глоток, земля отвердела и перестала шататься... Она попыталась улыбнуться:
   -Лариска, кажется, я залетела!
  
  Гл.18. ГЕНЕРАЛЬНАЯ УБОРКА
  
   К остановке подкатил троллейбус с черно-белым портретиком Сталина за лобовым стеклом - вождь раскуривал трубку. То и дело замелькали последнее время эти портретики за лобовыми стеклами автобусов, троллейбусов, самосвалов и некоторых лекговушек , то во френче генералиссимуса, то раскуривающий трубку в скромном кителе: вроде бы такая форма протеста против нарастающего всеобщего бардака и безответственности. Но сама публичная демонстрация, само присутствие, наверняка, свыше разрешённое госбезопасностью, этих фотографий за лобовыми стеклами машин в стране, где фотка любого другого политического деятеля (разве кроме Ленина и ныне здравствующего генсека) была бы немедленно сорвана (ну, а вывешивать лениных и брежневых желающих не замечалось), выглядела своеобразной, якобы народной, формой политического протеста против отовсюду прущей безответственности и развала государства, неким грозящим кулаком.
  'Будут снова массовые репрессии!'- с безнадежной грустью подумал Романцев, втискиваясь в троллейбус.
   Вообще, одной из величайших загадок для него являлся человеческий идиотизм: например, он никак не мог понять - с какой стати водитель, вывесивший этот портретик, убежден, что заново запущенный маховик репрессий не коснется лично его и его семьи?.. Конечно, тупорылый подлец уверен, что арестовывать будут других...
   Дома он обнаружил Ирину за генеральной уборкой. С шелковой косынкой на голове, в брючках, в рубашке, узлом завязанной на голом животе так высоко, что был открыт пупок, она выглядела решительно и сексуально. Лучший в мире, как и все советское, пылесос 'Вихрь' ревел и выл, как взбесившйся зоопарк, и, водя по ковру щеткой, она походила на укротительницу дикого зверя. Валентин попытался было схватить жену за талию и приступить немедленно к тем действиям, к которым его толкала вдруг проснувшаяся безличная похоть, но Ирина ловко увернулась и крикнула сквозь шум: 'Тебе письмо под зеркалом!'
  Валентин вернулся в прихожую. Под зеркалом его и в самом деле ожидало письмо, которое он сначала не заметил. Сразу узнал крупный материнский почерк на конверте, и в груди потеплело, хотя и знал, что, скорее всего, ничего нового в письме нет. Ну, какие такие события могли произойти в Новотрубинске да в ее маленькой жизни? - Главное узнать, жива ли, здорова.
   На ходу раскрыл конверт и прошел на кухню. Ужин готов не был. Теща и тесть ушли куда-то в гости, на чей-то юбилей, а Ирина кухонными делами заниматься терпеть не могла, кроме того, у нее был мощный аргумент в виде генеральной уборки. Вообще - беда с этой Ириной! Не далее как вчера заявила после ужина: 'Я посуду мыть не буду: это портит женщине руки...' 'Ну и я не буду! - набычился Валентин. - Не мужское это дело!' 'Почему же, наш папа моет!'...
   -Ну и эгоисты же вы! - вздохнула теща, и двинулась было к раковине, однако у Валентина уже проснулась совесть, и он оказался у раковины быстрее.
  Возиться с ужином не хотелось. Он поставил на плиту чайник со свистком, нарезал бутерброды с докторской колбасой, которую обнаружил в холодильнике ( как всегда, совершенно не оценив умения тещи 'доставать' дефицит) и, усевшись за стол, принялся читать письмо.
   'Здравствуй дорогой сынуля!
  Очень скучаем и часто о тебе думаем. Но ты о нас не беспокойся: с сердцем у папы уже лучше - доктор хорошие таблетки выписал, а я слежу, чтобы не забывал принимать. Главное для нас лечение - чтобы у тебя было все в порядке. Дадут ли тебе летом отпуск? Если будет возможность, может быть, заедете с Ирой к нам на недельку?'- Валентин только хмыкнул, представив себе реакцию Иры на такое предложение: Ира хотела в Сочи или Ялту.
  '...Когда приходит твое письмо, я достаю твои фотографии и будто с тобой беседую: вспоминаю, как мы ездили в Коктебель, в Сочи на школьные каникулы. Вообще, жизнь у вас, молодых, счастливая, не то, что у нас. Вы настоящие дети солнца: дай бог ни голода, ни войны'.
  Валентин снова хмыкнул.
  'Мы гордимся, что ты работаешь в научном институте. Очень хотим, чтобы у тебя все сложилось с кандидатской. Ты о нас не беспокойся, занимайся собой, работой, семьей, только не забывай писать. Не ожидается ли прибавления семейства?' -Валентин поежился: не дай Бог! - 'Привет от папы, он опять перечитывает 'Войну и Мир'. Привет от соседки Марьи Петровны, встретила вчера Валеру на улице, он тоже спрашивал о тебе, просил предать привет. Кажется, собирается жениться.
  Целую. Мама'.
   Валентин сложил письмо и засмотрелся в окно: там зеленела крона березы, торчал прямоугольный угол соседней пятиэтажки и голубело небо.
  Может быть, все-таки съездить денька на три, без Ирины... А потом можно успеть и в горы... Засвистел чайник. Налив чаю, он набросился на бутерброды.
  Когда вернулся в комнату, Ирина закончила пылесосить и стояла с тряпкой в руке у книжных полок, прямо напротив собраний сочинений Брет Гарта, за которым был спрятан опасный автор.
   -Надо бы книжки протереть... - задумчиво сказала и Валентин тут же подумал, что абсолютно надежного места, чтобы что-либо спрятать, в этой квартире не существует.
   -Да ведь они за стеклом, под стеклом пыли нет...
   -Эти под стеклом, а те...- И она легко провела по корешкам открытой верхней полки. - Знаешь, я тебе новость сообщу плохую...
   -Какую? - напрягся Валентин, не зная чего и ожидать.
   -Я беременна!
   -Да ты что! - вдруг неожиданно для себя обрадовался он. Теплая радость толкнулась в груди, все вокруг засияло в каком-то золотистом свете. - Но ведь это же здорово! - неожиданно для себя он подошел к ней и нежно обнял. Почему всего только минуту назад он думал, что это было бы ужасно, а теперь возрадовался? Будто открылся новый смысл существования. Всего лишь минуту назад он смотрел на ситуацию как бы снаружи, со стороны, а теперь изнутри, и из этой новой ситуации, он, прежний, показался себе странным, неприкаянным, болтающимся в космосе, а теперь, будто опору получил, все будто приобрело смысл, даже его глупый брак с Ириной, метания совести - все ради чего-то более важного, чем Ирина и даже он, ради совсем иного будущего, вдруг осветившего всё мягким светом, придавшим ощущение силы и уверенности...
   -Нет, нет... - Она отстранилась. - Ты не понимаешь... еще рано.
   -Что рано?
   -Рано ребенка... тебе защититься сначала надо, мне институт закончить... да и для себя надо хоть годик пожить, поехать куда-нибудь... ведь мы собирались?
   -Ты так считаешь... - Он дрогнул и погас, сердце похолодело. - Но как у нас так вышло, ведь вроде бы мы почти всегда предохраняемся?
   -Вот именно: почти.
   -А может быть, все-таки?..
   -Нет, нет... Только родителям не говори... Я сама все сделаю...
   -Как?
   -Я Марине Петровне позвоню.
   -Это кто?
   -Помнишь, мы с женщиной на пляже познакомились. Так она оказывается акушер-гинеколог... Мы с ней иногда созваниваемся, она нас в гости приглашает... Ты разберешь пылесос, ладно?.. А мне надо еще к Лариске забежать, за выкройкой...
  
   Только хлопнула дверь, быстро разобрал пылесос и кинулся к книжной полке. Вот он, запретный том! Улегся на диван и окунулся в чтение. Рассказ был один безнадежнее другого, но в этой безнадежности сквозила какая-то высшая суровая правда. 'Обнаженная глубина человеческой сути, - читал он, - и какой же подлой и ничтожной оказывается эта человеческая суть. Битьем можно было не только добиться любых показаний. Под палкой изобретали, открывали новое в науке, писали стихи, романы. Страх побоев, желудочная шкала пайки творили большие дела.'...
   -Ой, что это ты читаешь? - он и не услышал, как Ирина вернулась.
   -А ну, дай посмотреть, порнография?- она лукаво улыбалась, увидев, как он дернулся, вытащила у него из рук Книгу. Однако когда открыла и стала читать, улыбка погасла, обозначились в уголках рта горькие складки . - Да это ж антисоветчина! Тебе жить надоело спокойно? Откуда у тебя?
   -Один дал почитать...
   -Ты хочешь, чтоб я в тюрьму передачи носила? Учти, я не собираюсь быть женой декабриста.
   -Я завтра же унесу на работу, отдам, не волнуйся...
   Она вздохнула и изменила тему:
   -У Лариски Витька заболел. Говорят, диабет.А кажется, такой здоровый, и с чего бы это?..
   О Книге весь вечер она больше не вспоминала, а он чувствовал к жене необыкновенную нежность: ведь она несла в себе его зерно, хоть и обреченное.
  
   А ночью они лежали в постели с открытыми глазами и долго не могли заснуть. В окно светила яркая, как пограничный прожектор, Луна.
   -Зачем это тебе? - тихо вдруг спросила она его. - Эта книга?..
   -Правду хочу знать, наверное, - он улыбнулся в сумраке, - о стране.. о себе...
   -Да зачем она тебе, эта правда, если ты все равно изменить ничего не можешь?
   -Но ведь это правда!
   -Да плевать я хотела на такую правду! Пойми, правда - это те, кто рядом с нами: близкие, родители, друзья... Все остальное нас не касается...
   -Это так кажется... - попробовал он возразить.
   -Не касается, - оборвала она его, - Мне наплевать на политику. Я - женщина и женщиной хочу быть!
   -Да ты не волнуйся, завтра же отдам...
   Они помолчали. Луна передвинулась от левой рамы к средней, пересекла ее, оказавшись в правой половине окна.
   -Луна яркая, - вздохнула Ирина.
   -Я закрою штору... - он поднялся, подошел к окну и задержался.
   На другом берегу улицы, над магазином, светились неоновые буквы 'ПРОДУ...ТЫ'. В этом слове, сколько он помнил, всегда не светилась какая-нибудь буква, а то и две. И здесь, как и в массе других ляпов и недоделок, режущих глаз повсюду, в делах, кажущимся такими пустяковыми в сравнении глобальными достижениями социализма, его ракетами, ядерным оружием и искусственными морями, проявлялась его роковая неспособность к тонкой настройке и ответственности. Везде, везде он видел симптомы болезни общества. Счастливы те, кто привык не обращать на них внимания! Во всяком случае, есть что-то символическое в этом 'продуты'... именно 'продуты' все сроки, все обещания, хотя бы более менее человеческой жизни, превращённой в общегосударственную клоунаду,... Неужели напрасны все эти чудовищные жертвы, пятилетки, энтузиазм... Хрущев обещал 'через двадцать лет'... Скомандовал...
  
   Романцев задернул штору и направился в туалет. То было единственное место, где на законных основаниях он мог обрести хотя бы минуту-две покоя, сосредоточиться, ощутить давно забытое чувство свободы - своеобразная молельня, если отвлечься от прямого назначения этого места, да еще фотографий полуголых девиц из иностранных календарей, подпольно доставляемых иногда удостоившимися счастья зарубежных командировок друзей семьи, порасклеенных здесь хозяином. Судя по ним, несмотря на свои пятьдесят с хорошим гаком, Деев интересовался и вполне живыми девочками и, возможно, даже имел молоденькую любовницу, как это нередко бывает у начальников не последнего ранга. Романцев шел на цыпочках, стараясь не шуметь (он стеснялся побеспокоить в поздние часы родителей Ирины, дверь в комнату которых была прямо напротив заведения, и всегда старался проделывать естественные надобности как можно более бесшумно). Но на обратном пути он заметил свет на кухне и услышал странные звуки. Заинтересованный, направился туда.
   Тесть в синей майке и чёрных длинных, называемых 'семейными' трусах сидел за столиком и крутил ручку приемника 'Спидола', подаренного ему к пятидесятипятилетнему юбилею на работе.
   - Ну что, удалось что-нибудь поймать? - поинтересовался Валентин.
   Тесть сердито сопел. Как только он выходил на определенную волну, раздавался такой шум и треск, что радиоприемник начинал мелко дрожать и, казалось, вот-вот рассыплется. Звук напоминал звук бормашины в стоматологическом кабинете, и от него начинали поднывать зубы.
   - Глушат! - прохрипел Деев.
   - А за городом, говорят, на даче, все слышно, 'Голос Америки', как наш 'Маяк'... - мечтательно произнес Романцев, вспомнив разговор Могилевского.
   - ... А, все равно все врут! - раздраженно махнул рукой тесть, однако продолжая крутить ручку. Он этими словами, конечно, больше сам себя успокаивал. Наши 'новости' уже давно не соответствовали окружающей жизни (лишь баснословные перевыполнения планов в промышленности и в сельском хозяйстве!) - какие могли быть еще новости в стране, где все главные проблемы давно и раз и навсегда уже решены? Цензоры настолько осторожничали, что уже и между строк улавливать что-либо стало почти невозможно. А ему хотелось услышать о положении нашей техники и тяжелой промышленности - отчего постоянно растет брак и растёт пьянство на работе, с самого утра редко кого из рабочих трезвым встретишь (и это при такой ответственной работе - котлы для атомных станций! и при зарплатах инженерских!),отчего продуктов не хватает в магазинах, несмотря на почти сорок лет прошедших после Войны, да и о полетах американцев на Луну интересно было бы послушать...
   А Романцеву, к тому же, хотелось послушать джазовые блюзы, узнать о судьбе запрещенных писателей и эмигрировавших из России или попавших в мордовские лагеря... про бои в Афганистане...
   -Тр-р-р-р... г-р-р-р... бр-р-р-р... - отвечал им радиопремник
  
  19.НАШИ ГОРЫ.
  
   В землю с силой врезался альпеншток. Ботинки поехали вниз по склону, который внизу становился все круче и круче, переходя в пропасть. Валентин, подтягиваясь, прыгнул вверх и в сторону, и снова посыпались песок и галька: ноги опять заскользили вниз. Пот градом катил по лицу. Ботинки буксовали на склоне, и Романцев еле продвигался... Он чувствовал и видел краем зрения, что в таком положении находится не один. Добрая половина сбившегося с тропы отряда номер три оказалась на опасном участке осыпи. Впереди и сзади поднимались и опускались альпенштоки: ребята работали, не покладая рук, стиснув зубы, молча. Девчонки, растерявшись, вдруг забыли всю технику страховки, которой их учили, и ползли на четвереньках, но это им почти не помогало.
   Лицо и гитаристки Ленки неузнаваемо побагровело, в глазах растерянность, недоумение: она медленно, неумолимо съезжает вниз, вниз...
   - Альпеншток!!! - рявкнуло сразу несколько глоток, - Возьми альпеншток!
   Она хватается за протянутый ей конец древка и карабкается наверх к безопасному твердому уступу, который словно остров среди этой медленно оползающей лавины желтого, смешанного с мелким гравием песка,
   Наконец, выбрались на безопасное место. Молча перевели дух, молча двинулись за инструктором.
   Кругом тысячелетние руины гор, а в самой вышине, в ослепительном, ультрамариновом небе молча белеет Накра. Ей и нет никакого дела до людей. Белеет гигантский пласт снега, прилипший сбоку к синей вершине.
  Недавнее прошлое кажется Валентину отсюда далеким. Ирина все-таки за две тысячи километров отсюда. Проблемы, конечно, скоро вернутся, но это будет потоп, потом, а пока...
   - Ну, понимаешь, - убеждал он ее, - как ты меня можешь полюбить - у меня же в жизни ничего замечательного не было, должен же я как-то испытать себя, ну, как мужчина! Ну, хочешь, вместе пойдем!
   - Вот еще! - ужасалась она, однако все же великодушно согласилась с условием, что следующие две недели после похода они проведут вместе на море. Родители были в шоке, но это ничего не меняло.
   Жалко, конечно, что Дина не смогла пойти с ним: заболел кто-то из родственников, и Петька, изменник, пошел с другим путём - на Памиро-Алай. А он мог только на Кавказ из-за моря и Ирины.
   Пока с утра шли вверх, ботинками в фирне, след в след, выбивали в крутом склоне ступени, и вдруг перевал: и с высоты 3200 метров внезапно открылись им как дорогим бархатом покрытые лесистые горы Грузии, а за спиной остался суровый кремнистый и снежный Северный Кавказ, над которым белым медведем возвышался Эльбрус... граница двух стран, и часы переводить на час пришлось....
   Да, Донгуз-Орун взяли на удивление легко, в приподнятом настроении и по снежнику съезжали вниз, кто сев на клеенку, кто притормаживая сзади альпенштоком и скользя ботинками... Но что за диво, когда закончился снежник, каждый шаг вниз отдавался эхом тысячекратной усталости, словно была пройдена какая-то грань. Рюкзак мстительно бил в спину, словно пудовое ядро, подгоняя вниз, и, как ни затягивал Валентин ремни, все было бесполезно, видимо, растянулись или неважной была укладка, а тут еще сбились с тропы и эта осыпь!
   Скоро вечер, надо успеть в маленькую долину, сжатую двумя высокими хребтами. У какого-то ручья остановились прийти в себя, пережить случившееся. Легкая бледность покрывала лица, в усталых глазах искорки возбуждения.`Достали яблочный концентрат, который выменяли еще на Хотю-Тау у альпинистов и берегли на чрезвычайный случай ('эликсир вершин! - весело расхваливали его ловкие парни, унося с собой полученный в обмен кусок доброй курятины, - любой перевал с ним возьмете!'). Сделали морс, разведя 'Эликсир вершин' в ледяной воде, и с наслаждением стали пить.
   - Ну, что, ребята, трудно? - спросил сочувственно громила инструктор, отхлебнув из кружки.
   - Ничего, - раздались голоса. - за тем и шли...
   Валентин чувствовал, как приятный кисловатый на вкус морс холодит изнутри разгоряченное, как вулкан, тело, и от этого стало весело. Все краски, запахи и ощущения воспринимались особенно остро, пробивая усталость. Это было первое за долгие дни нудной ишачки настоящее приключение.
   - Отлично! - сказал он не без бравады.- Я доволен!
   - Интересно, где сейчас те грузины?
   Все засмеялись. Дело в том, что на самом краю снежника им повстречались два присевших передохнуть грузина. Одеты они были так, словно ожидали рейсового автобуса между поселками - костюмы с пиджаками, из которых, правда, выглядывали свитера, шапки-аэродромы, на ногах модные длинноносые туфли, но самым замечательным у них была поклажа - огромный допотопный чемодан с ручкой!
   - Долго ли еще до перевала? -интересовались грузины. Очевидно, эти дети гор никогда не поднимались выше кромки снегов.
   - Ну, часа два...
   - Много ли на той стороне снега?
   - Весь склон! - радостно орали ребята.
   Странно, что их заставляло совершать такое, судя по всему, необычное для них, путешествие. Может, от кровной мести бежали или от ОБХСС?
   - В крайнем случае, подберут спасатели, - предположил кто-то. С Чегета склон хорошо виден, на снегу каждая точка, да и групп ходит много с той стороны.
   - Ну что, взяли рюкзачки! - наконец, как обычно, скомандовал инструктор, а Толик, староста отряда, как всегда добавил: 'Вперед и с песнями!', как всегда ударяя на последний слог, и сам же расхохотался своей шутке, а Ленка гитаристка метнула на него раздражённый взгляд.
   Странный человек был этот Толик. Маленький, с плохими зубами, Ленка не любила его за примитивность. Для Валентина было загадкой, зачем Толик ходит в горы: ведь даже названий перевалов, которые они проходили, он толком не знал: просто шел и шел, как заводной. Скучный человек он был, с одними и теми же шуточками, но ведь первым пошел вытаскивать ребят, провалившихся на Махаре в трещину, когда из отряда никто не мог ни рукой, ни ногой пошевелить после тренировочного перехода.
   В Терсколе он рассказал Валентину свою нехитрую историю. Жил в рабочем поселке, участвовал в драках шпаны банда на банду. Во время одной из драк ранили ножом в ногу. Заметил обидчика, перевязал ногу кое-как тряпкой и пошел мстить. Адрес знал. Притаился на лестничной клетке, дождался. Когда ранивший его вернулся и встал к нему спиной, отпирая дверь, всадил ему в плечо нож. Был судим. 'Судья спрашивает меня, за что его ранили, а я показываю перебинтованную ногу и спрашиваю ее: а за что меня?' Отсидел три года ( 'да и в тюрьме тоже люди!'), вышел, но горы после этого для него стали чем-то вроде запоя.И надежнее человека, чем он, здесь было трудно отыскать.
   Позади кратковременный отдых и снова вниз, уже по тропе. Вьется она, петляет серпантином. Время тянется бесконечно, минуты растягиваются, будто резиновые, переливаются в рюкзак, утяжеляя. Романцев шагает, будто в трансе. Впереди щупленький Вовик, друг Толика. Словно сквозь сон Валентин отмечает: расстояние между ними увеличивается. В следующий момент это понимание пробуждает как удар хлыста: 'Что? Выдохся? - Ну нет!' - сжав зубы от злости на себя, Валентин пытается догнать. Он не Геракл, но ведь курчавый как цыганенок, Вовик - самый маленький и хрупкий в отряде! 'Не может быть, чтобы Вовик был сильней или выносливей, просто у него больше силы воли' - невесело думает Валентин, ругает себя последними словами, пытается разозлить, раззадорить, но кроме холодного презрения к себе и равнодушия ничего не чувствует. Пот щиплет глаза, дыхание участилось. Прошла минута... две... а расстояние между ними сократилось всего лишь на два-три шага.
  Сзади все ближе побрякивание рюкзаков и стук ботинок - это неутомимый Толик подгоняет двух выдохшихся девчонок, словно заботливый пастух, отбившихся от стада овечек. 'Вот уже и бабы догоняют! - застонало все внутри, - Вперед, баба!'
   А Накра все сверкает среди небесной лазури, и ей дела нет до них, до него.
  'У, будь ты проклята! Будь проклята твоя красота! Ежели сейчас лягу, все равно вернусь, чтобы доказать... чтобы доказать...' - дальше мысль не двигалась.
   Вот и ущелье: бурлит река Накра, и вдруг исчезает под серым ноздреватым пластом снега, чтобы появиться из-за него, клокоча через несколько десятков метров. Вот он, 'снежный мост', о котором они слышали еще за перевалом. Вовсе не так красив, как он его представлял, - снег не романтично бел, а грязно-сероватый, потемневший от нанесенной ветрами угольных точек пыли, как в марте в городе.
   Инструктор останавливается в раздумье. Идти или не идти? Он осторожен. 'Коля, давай пойдем!' - волнуются все, охваченные азартом. А пенная река хищно шумит и хрипит с неудержимой силой, с разбега уходя под лед. Инструктор смотрит на белый вихрь кипящего, крутящегося, плюющегося пеной потока. Инструктор Николай Иванович, рослый крепкий мужчина лет за сорок, многим молодым кажется в группе почти стариком, но для всех здесь теперь он просто Коля. Это не фамильярность: здесь все по именам и на 'ты' (если длинное- складывается в два слога), ибо когда из под ног вниз по склону, где потеет, не поднимая головы, товарищ, летит то и дело каменюка, надо его срочно предупредить криком: 'Лена, камень!', 'Валя, камень', 'Вовик, камень!'... и, конечно 'Коля - камень!' - 'Николай Иванович' - уж слишком долго, а камень ждать не будет. У Коли единственный в группе ледоруб, предмет всеобщей зависти, у остальных - допотопные альпенштоки - палки с острыми стальными наконечниками.
   -Нет! - говорит твердо Коля. - Будем искать брод выше...
   ...И все полезли вверх по реке, выбиваясь из сил, снова в вышину, где река должна быть уже и мельче, и более вероятно найти брод, где сияет Накра, из нелюбезных объятий которой они только что вырвались. Но чем выше, тем скальные берега, круче и неприступнее!
   Через пятнадцать минут остановились. Взгляды обращены вниз. Две фигурки в ярких свитерах с ледорубами легко идут по снежному мосту, который отсюда как на ладони. Одна фигурка останавливается посреди моста, весело размахивая руками. Группа стоит. Ждет. Фигурки тем временем прошли снег и уже бодро шагают по тропе на другом берегу. Инструктор в раздумье, его каменное лицо ничего не выражает. Как Накра. Он молчит.
   - Вниз! - командует наконец.
   - Ура! - хрипит кто-то из-под рюкзака, и все довольно бодро скачут по глыбам .
   Вот и мост.
   - По одному! - командует Коля. - Повнимательнее, держать разрыв десять шагов!
   Первым ступает на снег Жора, герой похода, скромный, тихий парень. Он всегда первый: надо ли перейти по бревну реку и навести страховочную веревку, разгрузить товарища, которому стало плохо, и взять самый тяжелый рюкзак, помочь дневальным развести костер или сходить на разведку - найти потерянную тропу, когда весь остальной отряд отдыхает на привале 'без ног'. Кажется, силы его неисчерпаемы, хотя роста и сложения он вполне обычного, хоть и не хилого.
   Легко ступая, держа альпеншток поперек груди, как бы балансируя им, он идет вперед, снег поскрипывает, скрывая ноги до щиколоток. За ним цепочкой - остальные.
   Перешли на другой берег. Спуск продолжается. Не заметили, как стало смеркаться, и воздух загустел, залиловел, будто настоенное вино, из долины потянуло теплым ветерком, словно из уютной квартиры. Внизу лают собаки, блеют овцы, видна хижина пастуха, сложенная из камня, покрытая красной черепицей. Еще далее книзу, где расширяющийся коридор ущелья поворачивает направо, смутно видны крошечные домики. Это Сванетия!
   - Ребята, - предупреждает инструктор, - здесь смотрите за вещами внимательно, народ тут бедный - воруют все, что плохо лежит.
   Хижина все ближе. Наконец гурьбой все входят в круглый дворик, ограниченный низкой каменной оградой, сбрасывют с облегчением рюкзаки , расправляя плечи.
   - Эй, хозяин!
   Из хижины раздается коровье мычанье, и из темноты входа показывается рогатая морда, затем корова выходит вся, неторопливо и степенно. За ней появляется невероятно худой и морщинистый смуглый старик в сванской шапочке и штормовочном туристском костюме. Размахивая ледорубом, приговаривая что-то недовольно не непонятном гортанном языке, он гонит вперед неразумную скотину, легко покалывая рукояткой ледоруба ей в бок.
   - Здравствуйте! - приветствуют все радостно.
   - А-а, здравствуйте! - губы старика задвигались, морщины сместились, лицо его, должно быть, изображало улыбку.
   - Оттуда? - спросил он, кивнув в сторону перевала.
   - Ну да, точно! - загалдели ребята. - Донгуз-Орун!
   - Молоко есть? - кивая на корову, перешел сразу к делу инструктор, чувствуя требовательное ворчанье хора желудков.
   Старик помедлил, потом что-то крикнул по-грузински. Из-за стенки появилась девушка с тазом, наполненным кормом, в ногах у нее визжали и хрюкали невероятно худые, похожие на собак, юркие и мохнатые свиньи.
  Лицо у девушки по-грузински утончённо красивое: темные волосы и глаза, блестящие как преисподня, броско контрастировали с молочно-белым лицом с легким румянцем на щеках. Удивительно, как такая белизна кожи, достойная барышень 19 века, могла сохраниться в этом суровом ущелье! И вся она, совсем не по-деревенски худенькая, с тоненькими длинными тростинками рук, тростинками ног, тонкими чертами лица - только руки загрубелые, красные, как курниные лапки...
   Она что-то сказала старику.
   - Нет, - обратился тот к незваным гостям, - сейчас молока нет.
   - Молока хотим, дайте молока! - заканючили девчонки.
   - Вечером только, - сказал старик, - вечером, через час заходите... - и двинулся куда-то по своим делам.
   - Эх, - разочарованно протянула Ленка, усевшаяся посреди дворика на рюкзаках, - То ли дело на Махаре!
   - Да им самим-то на себя не хватает, - махнул рукой инструктор, - я же говорю - бедно здесь живут, не то, что за перевалом.
   Тем временем ребята и девчонки оглядывали дворик: маленький, словно из магазинаигрушек,плюшевый,бычок, увлечённо бодал своими шишечками намечающихся рогов сложенную из камней стенку, к которой был привязан. Пушистый неуклюжий толстолапик щенок с человечье голубыми, удивленными, как у дитя глазами, словно мохнатый шарик, перекочевывает из рук в руки, сделавшись сразу предметом громких восторгов у девчонок.
   - Ой, какой миленький, какой хороший!
   - Давайте возьмем его с собой! - предложила Ленка. - Купим!
   - А нести его будет кто? - спросил Толик.
   - По очереди. Как гитару...
   - А ты его с собой в Москву возьмешь? - спросил инструктор.
   - А мы его продадим у моря...
   - Ну, уж ты или бери воспитывать, или оставь! - вмешался Толик.
   После целого дня, проведенного среди снега и скал, радовали простые звуки жизни: мычанье коровы, задорный лай пса, теплый и нежный, как пух, вечерний воздух- будто с Марса вернулись!
   - Прямо пастораль настоящая, - вздохнула Галка, кандидат технических наук в миру.
   Валентин заглянул в хижину: там было темно, ему удалось через некоторое время различить во мраке деревянные нары, стол, земляной пол...
   Через полчаса отряд расположился недалеко от коша, на берегу Накры, набравшей здесь мощь, грохочущей, разбивающейся о ступени и зубья глыб на белые каскады.
   После того, как палатки натянуты, все ребята пошли в растущий неподалеку кустарник за хворостом для костра.
   Вскоре Валентин остался один. Где-то о чем-то переговаривались ребята, и он оказался наедине со своими чувствами, биением сердца и Накрой, как призрак, белеющей в сумерках. Побродив, набрал кучу хвороста и пустился в обратный путь. От усталости шатало, ноги казались слоновье огромными, неуклюжими, цепкие ветви кустарника нагло вырывали ношу из рук, ветки то и дело выпадали из кучи. Приходилось наклоняться, подбирать каждую мелкую обороненную веточку, каждый раз преодолевая искушение оставить - 'Неужто принесу меньше других!'
   Да, горы оказались, мягко говоря, несколько иными, чем он ожидал. В городе представлялось, что все будет легко, просто и весело: снега, вершины, песни под гитару... Он помнил, как впервые облачился в штормовочный костюм, одел солцезащитные очки, шерстяную шапочку и, взяв в руки альпеншток посмотрелся в зеркало в прихожей - готовый восходитель! Он уже гордился собой! В мечтах над картой ему казалось, что все произойдет как-то само собой, естественно, включится в нем что-то нераскрытое и понесет над этими ущельями, хребтами, как несло его над строками любимого Джека Лондона... Он и не мог представить, сколько пота и напряжения будут стоить эти пунктиры на планшетке и что никакие новые чудесные силы в нем не раскроются. Он слышал только восторги о горах, а вот об этом-то самом главном, о ПОТЕ, который во время подъема обильно капал с кончика носа на тропу, как весенняя капель, об усталости - лишь вскользь.
   Внезапно нога провалилась в пустоту, и он упал, рассыпав все, что собрал с таким трудом и нес. Сел и огляделся. Вокруг торчали голые острые камни, щели меж которыми прикрывала трава.
   'ЗМЕЮШНИК!' - вдруг, как ужалило, и он почувствовал вползающий в душу, как удав, холодный страх. Страх кольцами опутывал разум и глядел ему в лицо своими водянистыми глазами, нашептывая: они где-то здесь, среди этих камней, прохладные, скользкие клубки, ты чувствуешь их? Место для них здесь райское, хе-хе, и камни, и тепло, и вода, хе-хе? Да ведь кто-то рассказывал, что на Кавказе змей полно! ТАК И КИШАТ! Еще один твой шаг туда - и короткий, как молния, удар...
   Руки сами тем временем собирали разбросанные сучья. Встал, Постоял немного. 'Это просто страх, это ерунда - уговаривал себя. - но, может быть, пойти в обход? Ведь осторожность не помешает!' Он вспомнил о товарищах по отряду: ни Вовику, ни Толе, ни Жоре, ни Коле никому другому и в голову не пришло бы задавать себе такие вопросы. Они бы просто пошли и все...
   - Ну уж, дудки! - подумал и двинулся напрямик.
   Через несколько десятков шагов нога снова попала в расселину, и опять упал, рассыпав сучья.
   Сидел в отчаяньи и жалость к себе подступала, и бешенство. За что ж его так?.. Собрал сучья, до которых можно дотянуться. За прочими надо было вставать, наклонять ноющую спину за каждым сучком в отдельности, складывать все остальное. 'Может, оставить самые дальние?' - мелькнул соблазн, ведь все равно никто не увидит...
   'Горы не для тебя!' - словно сказал кто-то негромко рядом.
   Он быстро обернулся: в вышине, усмехаясь, тихо белела Накра.
   'Это ты!' - с ненавистью подумал он и бросился, как одержимый собирать хворост до последнего сучка.
   Когда все было собрано, схватил кучу в охапку, поднял ее, но торчащие в стороны ветки мстительно впились ему в лицо, полезли в глаза. И тут нахлынувшее было отчаянье сменилось истерической яростью.
  'Врешь!' - зашипел. Потом зарычал глухо, горлом, заорал шепотом, чтобы не слышали ребята, и двинулся вперед, как зверь, кусая и грызя бодающие, царапающие лицо нахальные ветви... Через несколько мгновений опомнился.
  Очнувшись, вспомнил инструктора Колю в начале похода вещавшего: 'Спокойствие, главное спокойствие, горы не любят торопливых, они здесь сгорают'. Он вспомнил его, словно каменного, огромного, неторопливого: вот стоит, прищурившись, смотрит из-под прикрытых, как в полудреме, век и ковыряет ножом в консервной банке, подцепляя кусочки жареных грибов. В миру плотник, по призванию восходитель - одиннадцать месяцев в году пашущий мастером на мебельной фабрике, терпящий неизбежные бытовые неурядицы лишь для того, чтобы летом на месяц уйти в горы, воплотиться в себя.
   Где-то в зарослях слышался треск сучьев, стук топора и голоса переговаривающихся между собой Жоры и Толика.
   Когда подошел к палатке, костер уже пылал вовсю. Сбросил кучу хвороста и сел поближе к пламени. Галка, кандидат наук, мешала палкой манную кашу в кане, и он порадовался, что дневалить сегодня не его очередь. Ровно, закладывая уши и навевая спокойную истому шумела недалеко река-полуводопад. Пламя колдовало, переливалось цветами - желтыми, оранжевыми, алыми, багровыми, голубыми, шипя и прищелкивая извивалось вокруг веток, танцевало, рвалось к небу рыжими клочьями, в недрах его возникали и тут же гибли неповторимые узоры, золотые письмена вмиг обращались в черный прах и высоко вверх летели искры к звездам, будто пытаясь долететь до них, стать ими, но не хватало сил...
   Думать ни о чем не хотелось, думать об Ирине не хотелось: потом, потом... Сейчас хотелось только бесконечно смотреть на эти таинственные письмена... Через неделю все станет само по себе ясным.
   Возвращающиеся ребята сваливали свои кучи хвороста в общую, и почти каждый раз Романцев с удовлетворением отмечал, что его куча не меньше (за исключением, пожалуй, Жориной). Послышались веселые крики: это Ленка и девчонки сходили к грузинам и им дали таки бидон парного молока.
  После ужина все осоловело смотрели на огонь, а Ленка даже пыталась петь, аккомпанируя себе на гитаре:
  
  Стал тяжелей на мгновенье рюкзак,
  Врезались лямки в плечи жестоко -
  Это ты сделал еще один шаг,
  К цели далекой, к цели далекой...
  
  Эй, погодите, не нойте усталые плечи -
  Этих шагов еще тьма впереди...
  Сам себе выбрал маршрут, когда вышел, -
  Стискивай зубы и дальше иди
  Шагом привычным...
   Шагом привычным...
  
   На большее у Ленки сил не хватило, и вместе с гитарой она уползла в палатку спать. Большинство последовали ее примеру.
   На случай ночного дождя на палатки натянули большие полиэтиленовые пленки, подвязав их края, чтобы не сорвало ветром.
   Темнело, На черном небе густо и ярко сияли звезды. Ущелье внизу затопили облака. Последние лучи солнца освещали их перед тем, как вот-вот погаснуть, и они расстилались, как пушистая розовая вата, из которой выступали близкие и дальние хребты, розовые и твердые, будто берега неоткрытых материков и островов.
   - Ну, пора спать! - потянулся инструктор. - Только смотрите, сегодня у костра ничего не оставляйте - украдут...ёё
   Всю ночь убаюкивающее шумела река, поднявшийся ветер оторвал с одной стороны слабее подвязанный полог полиэтиленовой пленки, он то и дело шуршал, хлопал, и казалось, вокруг рядом с палатками кто-то ходит и бродит, но вылезать и проверять сил не было.
   А наутро оказалось, что пропала бутылка подсолнечного масла случайно оставленного-таки кем-то у костра. Сколько ни искали - нет бутылки. Слава богу, была запасная.
   - Ну, будем считать Черный Альпинист унес! - подвел итог Толик, показывая в улыбке свои порченные кариесом зубы.
  
  20. ЧУЖИЕ ГОРЫ
  
   Буро-зеленая колонна крытых брезентом армейских грузовиков, бензовозов, БТРов, пара ремонтных мастерских, пара тягачей, тянущих нечто продолговато длинное, крытое чехлами, ползла, извиваясь, по горной пустыне с ревом, от которого в ближайших кишлаках мелко тряслись хлипкие саманные стенки. С каждым поворотом гигантской змеи, во главе которой хозяйственно лязгал гусеницами танк, среди этих холмов и гор, казалось, сооруженных из красного битого кирпича, они поднимались все выше и выше, и уши периодически мягко сдавливало от перепада высот и приходилось сглатывать. Хуже всего приходилось тем, кто был позади: гигантский шлейф белой тонкой, как порох, пыли, такой густой, что она порой полностью скрывала машины впереди, и приходилось снижать скорость, включать противотуманные фары, сигналить. Из-за этой пыли приходилось закрывать окна, духота в кабинах была невероятная, и бойцы казались сами себе плавающими в собственном поту, как аквариумные рыбки в воде. Но как бы плотно ни закрывались окна и все возможные отверстия, пыль проникала в кабины сквозь невидимые щели, смешивалась с потом, превращалась в жидкую грязь, стекающую по лицу и шее за воротник, резала глаза, щекотала нос и заставляла чихать и материться.
   -Нам-то еще хорошо! - орал сквозь шум мотора ефрейтор Василий Суглобов - Мы первые... страсть как не люблю пыль глотать!
   И в самом деле, пыль от единственного танка метрах в пятидесяти впереди была минимальная.
   -Хотя, с другой стороны, если по нему жахнут, - кивнул в сторону танка Суглобов, - то и нам достанется! Но на миру и смерть красна, правильно говорю, товарищ полковник?
   -Рано о смерти заговорил, ефрейтор... коленки затряслись?.. - заставил себя усмехнуться стиснутыми губами Зарубин. Ни в коем случае нельзя было показать, что он, старший по званию, мандражирует пуще этого ефрейтора, который еще шутить может. Он уже жалел, что напросился в эту попутную колонну, желая рассмотреть вблизи страну, куда его направили. Лучше бы подождал пару дней и летел со штабом.
   -Да я к слову, товарищ полковник, а вообще-то я смерти не боюсь... Поначалу, признаться, было, а теперь пообвыкся. А чо ее толку бояться? Ходит себе все время рядом, как полкан... Я только, бля, пыли в глаза не люблю!
   Ефрейтор Суглобов был малый здоровый, с длинным туловом, из Тамбова, выжимал педали, перегазовывал, дергал, рвал рычаги грубо, неласково, так что скрипело порой в коробке передач, отзываясь в позвоночнике (все армейское, прочное, не свое), но к рулевой баранке прикасался, будто нежно оглаживал. Через всю его щеку проходил интересный шрам: углом вперед.
   -В Афгане? - поинтересовался с Ташкента Зарубин.
   Суглобов расхохотался:
   - Дома, на чужой свадьбе. Невеста-то до меня целкой была, мы с женишком и сцепились, да он меня вот, розочкой от шампанского... Думал, ничего, отлежусь - сочтемся, а тут, как морду заштопали - повестка из военкомата. Ну, ничего, полгодика осталось... Он и думать уже забыл, а я вот он!.. - Сочтемся!.. - зло и весело мигнул Зарубину.
   -...Ах, ты! - внезапно дернул рулевое колесо вправо, и у сидящих в кабине головы мотнулись влево, Зарубин ударился виском о что-то железное, рука метнулась к кобуре ('Началось!'...) - Но Суглобов тут же выправил машину:
   -Овца дохлая! Чуть не вмазались! - сообщил облегченно, будто они избежали большой опасности.
   Из рации доносилось:
   -Второй, второй, я первый, как трасса? Прием...
   -Я второй, трасса чистая. Прием... - ответил сквозь эфирный треск второй, под которым подразумевался капитан в идущем впереди танке.
   -Овцу раздавил, второй, прием...
   Послышалось подобие смеха:
   -Вам на шашлык...
  
   -И который раз на трассе? - как можно безразличнее поинтересовался Зарубин, косясь на Суглобова.
   -На этой? Да третий раз будет... А так уж который раз, блин, еду и все узнать не могу: ну что за страна такая, сраная, товарищ полковник, ни одного деревца? - все горы да пыль...И как они здесь живут? Это ведь не человеком быть надо! Мы им освобождение несем, социализм, дома строить помогаем с отдельными туалетами, а этим козлам горным лишь бы в нас стрелять... Дикари - одно слово... Им говорят 'космос вместе покорять будем', а они за ножи хватаются - оказывается, 'космос' - по их ругательство срамное! Ну как с ними договариваться тогда, товарищ полковник? Дикари - одно слово!
   -Ну, а ты что, Миша, такой скучный сидишь, укачало?
   -Он с Аму-Дарьи такой зеленый, - зло мотнул головой Суглобов. - Салажонок... напарничек на мою жопу!
   Миша Матвеев, второй водитель, в самом деле, сидел вжавшись в сиденье и спинку между ефрейтором и полковником так тихо и бессловесно, что, казалось, о нем забыли навсегда. Да он бы так и хотел, чтобы о нем все забыли и никто не замечал, он хотел бы вовсе раствориться. Всё происходящее, начиная с провала при поступлении в мединститут и страшного диагноза, который врачи поставили его маме, ему казалось затянувшимся и каким-то образом наглухо, как черная дыра, всасывающим в себя всю его жизнь кошмаром.
   -Дальше легче будет, не так жарко, - подбодрил рядового, а заодно и самого себя полковник. - Чем выше - тем прохладнее...
   Толстый палец ефрейтора ткнул в клавишу магнитофона, и в который раз кабину заполнил голос Пугачевой: 'Арлекино, Арлекино, есть одна награда - смех...'
   -Не надоело еще? - поинтересовался полковник.
   -А я ее сколько хотите могу слушать... А вы не любите?
   -Да нет, пожалуй, нравится, - признался полковник, хотя после стопервого раза прослушивания кассеты стал глубоко в этом сомневаться. - Только звук убавь...
   -Жалко, лейтенанту скоро возвращать, - искренне вздохнул Сугллобов.
   -Какому лейтенанту?
   -Ну, который сзади на БэТээРе...
   Зарубин вспомнил белое лицо, покрытое веснушками, с веселыми дырчато светлыми глазами. Лейтенат был срочник, и однажды в его руках на одной из остановок он увидел книгу, поинтересовался. Это, к его удивлению, был Чехов.
   -Любите Чехова?- спросил полковник.
   -Так точно, товарищ полковник...
   Зарубин одобрительно кивнул головой, что можно было расценить как: 'Молодец, и сам почитывал...', хотя из рассказов этого писателя он помнил лишь один, действительно его когда-то рассмешивший, как мальчик пишет письмо 'На деревню дедушке', Да, пожалуй, он теперь и не помнил самого рассказа, о чем писал тот мальчик в письме, кроме этой фразы, которую не раз цитировал в различных жизненных ситуациях.
   'Миллион, миллион алых роз!...' - пела певица, и Зарубин снова вспомнил Ирину, их последнее свидание, и уже представлял себя преподносящим ей немыслимо огромный, подстать песне букет роз, только на погонах у него при этом было не три полковничьих, а одна большая генеральская звезда. 'И полетит этот мальчик-генетик куда подальше...' - с неприязнью подумал. Ирка, конечно, из породы любящих женщин, но любящих как бы комплексно, не только человека самого по себе, но и те вещи и преимущества, которые его окружают и которые для него неизбежно естественны, как руки для тела: новую машину, например, возможность дефицит всякий доставать, заказы, титул и всяческие льготы, и в этом, кстати, ему не виделось ничего зазорного - ведь он мужик, добытчик, а не малец. Мысли о Москве несколько приятно расслабили его, и он даже на миг слегка отвлекся от дороги.
   Для Миши же Матвеева эта музыка приносила лишь боль своей фальшью, которую особенно остро ощущает человек в беде. Мама была молодец и всегда бодрилась, даже когда он провалился в институт, сказала: 'Не расстраивайся, Мих, мы все равно победиша!'. Именно так и сказала: 'Победиша!' И от этого забытого старославянского он снова поверил в себя. Но он-то знал насколько она переживает, и втайне корил себя за ее болезнь: ведь именно через месяц после неудачных экзаменов биопсия груди показала злокачественный процесс. И как она после очередного сеанса химиотерапии?.. И почему его нет рядом с ней в этот момент!?... Единственно близкий во всей вселенной человек всегда с полуслова понимающий... Вот бы кому он принес эти миллион алых роз, прямо в палату!..
   Когда кассета щелкнула, и ефрейтор снова спросил, явно втайне надеясь на разрешение: - 'Еще разок?! - Полковник отрицательно мотнул головой, разглядывая карту- миллиметровку, расстеленную на коленях.
   -Внимание всем экипажам! Я первый! Я первый! Приём! - захрипела рация, - Приближаемся к населенному пункту. Всем подтянуться, соблюдать дистанцию... Десятый, как у вас? Почему все время отстаете? Прием...
   -Я десятый, - ответили из замыкающего танка, пыли много товарищ первый... Прием...
   -Десятый, здесь не отставать, конец связи...
  
   Зарубин взглянул вверх: в синем сухом небе неспешно парил, широко раскинув черные, с траурной бахромой на крыльях, стервятник.
   Они проходили мимо какого-то кишлака, прилепившегося к самой дороге: он еле выделялся на фоне этих головоломных терракотовых гор - бурые саманные стенки без окон - дувалы, плоские крыши, пара чахлых пирамидальных тополей. Где-то там, конечно, были внутренние дворики, но со стороны дороги все это более выглядело скопищем жилищ первобытных людей, чем жилищами людей конца 20 века. На крышах и кое-где у дороги стояли люди... в каких-то нелепых шапках с плоскими блинами наверху и в пестрых нищенских балахонах, обмотках... группа детишек пронеслась чертенятами с криками. Взрослые стояли неподвижно (все мужчины - ни одной бабы, чего бы?!) и смотрели на проходящую транспортную колонну.
   Одни из духов стоял совсем близко, на небольшом уступе над дорогой, и было хорошо видно его лицо, странно не соответствующее своими тонкими чертами - узким хрящеватым носом, изящным разрезом глаз, точным росчерком бровей - тем лохмотьям, в которые был обернут.
   -А смотрит-то, смотрит-то, будто принц сраный! - с ненавистью блеснул белками Суглобов. - Снять его, а, товарищ полковник?
   -Да ты что, Вася, это ж мирное население...
   -Душман он, сердце мое чует, ох, душман... А как бы снял!..
   -Мы на этой земле, чтобы мир был! - сказал полковник, сам чувствуя, как фальшиво звучат его слова, тысячу раз слышанные от политруков, которых как строевик недолюбливал, на партсобраниях и в теплой безопасной ленинской комнате перед свежеобритыми новобранцами.
   Но ефрейтор этой фальши не заметил.
   -Да, да, мир устанавливаем, а они по нам из автоматов... Парень из нашей роты пошел в Кабуле на базар за джинсами американскими - заманили, горло перерезали, а самого в ковер закатали! Во какие друзья!
   -А кто нас сюда звал? - вдруг подал голос зеленый Миша.
   -Ты что? - удивленно и испуганно воззрился на него Зарубин, будто перед ним вдруг заговорил неодушевленный предмет. - Ты что про интернациональный долг не слыхал?...
   -А что это - 'интернациональный долг'?..
   -Ну пидор, ну пидор! - прошипел Суглобов, - вы не волнуйтесь, товарищ полковник, я с ним в Герате разберусь, я ему мозги на место вставлю - здесь наши гибнут, а он...
   -А кто нас звал? - так же тихо, но упрямо повторил Миша - ему было уже все равно, изобьют ли его за эти слова или посадят за антисоветчину - какая-то апатия охватила ко всему окружающему, и к прошлому, и к будущему, будто смотрел он на всё с недоступной ни для каких зениток высоты. - Пасли бы своих овец, жили бы в хибарах... Кто сказал, что им космос нужен?..
   Василий вновь задохнулся и побагровел, отчего белый шрам его проступил четче.
   -Погоди, Вася, погоди! - строго поднял руку полковник, кляня себя за то, что ему приходиться выполнять несвойственные ему функции долдонов политруков. - Да ты знаешь, что если б не мы, завтра здесь бы уже американцы свои ракеты на нас поставили?
   -Не верю... пропаганда. Им на кой Афганистан? Они и так в Иране со своим посольством завязли... просто в политбюро решили еще одну социалистическую страну сделать...
   -Разговорчики!... - испуганно оборвал полковник, едва услышав слово 'политбюро'.
   Некоторое время в кабине все молчали. Но молчание было напряженным и требовало какого-то разрешения.
   -Ишь ты, какой умный, 'не верю!' - передразнил полковник, впервые за время разговора внимательно поглядев на худенького солдата с печальными светлыми глазами, и вдруг будто прозрением кольнуло: 'Груз двести!'
   -Сам-то как в армию попал?
   -По призыву, в мединститут баллы не добрал...
   Никогда Миша Матвеев не мнил себя, хоть на миг, военным. Даже в самом раннем детстве, когда в солдатики со сверстниками играл, почти всегда проигрывал, и не потому, что не мог побеждать в этих играх: не очень интересно было и почти всегда уступал. Отец ушел от них так рано, что он уж почти и не помнил его, а с матерью сложились крепкие, доверительные, дружеские отношения. Мать его часто брала на работу в клинику. Половину времени после уроков он проводил в ее кабинете, невольно слушал разговоры врачей, обсуждения больных, когда в кабинете гаснет свет и на матово светящемся экране появляются тени костей, органов... невольно был свидетелем консилиумов, слушал непонятные и прекрасные, как заклинания, слова и выражения: фрактура луча с диспозицией, дефект по большой кривизне, субдуральная гематома... Все это в нем вызывало ощущение непостижимой тайны человеческого устройства, которую он должен обязательно разгадать. Он мечтал, как и мать, стать рентгенологом, упорно вытягивал отметки в школьном аттестате, потом готовился к экзаменам в институт, не позволял себе лишний раз сходит позагорать на речку... И теперь все в прорву! Все бессонные ночи, когда он зубрил физику, химию, всё, чего он лишал себя в школе - веселые вечеринки с девочками, мускульная радость футбольных дворовых матчей - все эти жертвы оказались ни к чему, и буквально всё, чему он учился, здесь не имело ровно никакого значения, кроме посещения клуба ДОСААФ, где его обучили крутить баранку ЗИЛа. Здесь, где правила лишь грубая первобытная сила, он оказался никем, он был никто по сравнению с этим здоровяком Суглобовым, и Суглобов получал от этого удовольствие, какое часто испытывает человек, подчас неосознанно, попадись к нему в руки заведомо беспомощное и, с его точки зрения незначительное, существо: поймает паучка и давай отрывать лапки, одну за одной... Но у Суглобова была еще особая ненависть к этим 'чистеньким'. Точнее ее было бы определить как классовую ненависть к этой, как ему внушали, 'прослойке' между пролетариатом и крестьянством, а по сути, к недобитым буржуям.
   'И неужели я погибну - и ради чего? - с грустью думал Миша. - Я ведь еще ничего не видел в этой жизни, никуда не ездил, я ведь не целовал ни одну женщину, кроме мамы... Разве есть в этом мире справедливость, мало того, что он завалил экзамены и попал в армию, так Бог наказал за что-то и его маму. И горечь от таких мыслей нарастала до такой степени, что захлестывала его полностью, делала немым и совершенно парализованным.
   Полковник посмотрел на него странно и вдруг все готовые вырваться нравоучительные слова о Родине, об интернациональном долге, о социализме ушли куда-то, оставив лишь что-то голое, грубое и истинное.
   -Ну, Миша, на срок ты уже нам тут наговорил, но никто на тебя бежать доносить не собирается, так что будем считать, не было нашего разговора. Приказано - забыть! Но вот что тебе хочу сказать. Не мы придумали эти правила и не нам их отменять. Но играть по ним надо, раз уж мы сюда попали... Иначе - цинк. А тебе выжить надо, выжить - и для этого, хоть на эти два года стань бойцом, себя отключи!
   -Первый, первый, я второй, впереди что-то... - заболтала рация, потрескивая.
   Впереди, рядом с танком, что-то вспыхнуло и недвусмысленно грохнуло, по железу кабины слева будто простучали запущенные мальчишками злые камешки, но простучали удивительно равномерно.
   В следующий миг стал стремительно приближаться танк, и Суглобов ударил по тормозам.
   -Духи!.. Танк подбили!..- орал он, выкатив глаза.
   -Второй, что там у вас?
   -Духи...
   -Повреждения?! Доложите...
   -Нет... кажись...
   -Всем экипажам, огонь по склону слева!.. Держаться всем, вызываю вертушки!
   Однако танк уже заканчивал разворот бронированной башки и уже плюнул огнем в сторону склона. А из заднего БТЭРа всполошно затрещали автоматы мотострелков.
   -А ну из машины! - завопил Зарубин, увидев застывшее и расплывающееся тестом лицо Суглобова и окостеневший лик Матвеева. - Через мою дверь! - Он распахнул правую дверь, и каким-то физически необъяснимым образом Суглобов и Матвеев с карабинами, будто воздух им стал опорой, как рыбам вода, мелькнули перед ним и повалились куда-то вправо из машины.
   Зарубин почуял дуновение ужаса, от которого его отделяла лишь тонкая ненадежная пленка. Единственное, что понял - бьют с левого склона, но обстановка была совершенно неясной: сколько их - один... три... сотня? Какое у них вооружение? И от этого он ощутил себя будто голым. Единственное, что понял - стоит растеряться, то конец неминуем, и этот страх страха заставлял сосредоточиться и действовать: он вытаскивал из кобуры пистолет, кричал в рацию что-то, направляя пистолет на левую дверь, ожидая, что там вот-вот нарисуется бородатая черноглазая рожа в плоской шапочке, подобная той, которую они видели, проезжая кишлак. Он пригнулся и, лишь заставив себя на миг поднять голову, увидел какое-то шевеление на склоне. Раздался свист и взрыв в стороне, где находились бензовозы. 'Из минометов бьют!' - понял Зарубин и еще он понял, по небольшой мощности взрыва, что в бензовоз не попали. Но тут снова дернулась башка харкнувшего танка и заработал мощный крупнокалиберный пулемет. Краем зрения он заметил, что Суглобов и Миша,пристроившись за бампером, целились по склону, где что-то смутно мелькало, шевелилось, где каждый камень казался залегшим противником.
   Грохнул и замыкающий танк.
   Но вскоре огонь стал затихать, а миномета и вовсе не было слышно. Со стороны гребня раздался гул, появились два зеленых с красными звездами вертолета, летящих совсем низко. Пролетая над склоном, они дали залп из ракет, затем развернулись и, пролетая обратно, дали еще одни залп и скрылись...
   Еще слышались редкие выстрелы, а соседи уже перекликались от машины к машине и выяснилось, что даже нет потерь, и кто-то спрашивал сигарет, хотя закуривать было строго запрещено.
   Судя по всему, атака была организована столь же бесстрашно, сколь и неумело. Факт отсутствия потерь можно было объяснить лишь тем, что на них напали вчерашние феллахи, только что получившие в руки оружие, совершенно не умеющие рассчитывать баллистическую траекторию минометного огня. Страшно было представить, что было бы, попади они хоть в один бензовоз! Зато миномет их был подбит вторым же выстрелом танка!
   -Всё, что ли? - удивленно спрашивал Суглобов. - Видели? Эти козлы шли в полный рост! Они смерти не боятся!
   Полковник смотрел на склон. Медленно оседали бело-коричневые облака пыли от взрывов, кое-где вроде кучки матрасного тряпья валялись, крохотные редкие фигурки бойко убегали в сторону дальнего гребня, и лишь одна, самая ближняя, двигалась еле-еле, все более отставая от убегающих... По седой развевающейся, как белое разволокняющееся облако, бороде было видно, что это старик: то ли раненый, то ли просто не мог бегать в силу своей старости так быстро, как более молодые. На голове что-то намотано, вроде банного полотенца, халат развевался... Он медленно шел, на что-то опираясь - не то на палку, не то на какой-то древний мушкет. Все фигурки уже скрылись, а он двигался равномерно, не таясь, медленно, шатаясь.
   -Отвоевался дедушка! - весело крикнул, появившийся на башне, капитан, доставая сигаретку и нахально, на виду у полковника прикуривая. - Видали, засранцы, как мы миномет накрыли? - обернулся он ко всей стоящей позади колонне.
   -А дай я его сниму! -Суглобов вскинул карабин, в глазах появился охотничий блеск. - Я дома на зайчиков ходил! - Он выстрелил раз, другой, а старик все так же продолжал идти - ни медленнее, ни быстрее.
   Зарубин не выдержал, рот залила едкая слюна запоздалой ярости.
   - А ну, дай! - рванул он карабин из рук застывшего Матвеева...
   Вскинул карабин, прицелился, и через мгновение муторной тишины тело старика упало и больше не шевелилось, как и окружающие его камни.
  Зарубин хмуро вернул карабин.
   -Вот как надо! - и сплюнул. - Не ты его, так он тебя...
  
   -Товарищ полковник! Разрешите обратиться! - голос лейтенанта срочника, любителя Чехова.
   -Да, - ответил еще не остывший Зарубин, стараясь почему-то не глядеть в дырчато-светлые глаза. - А тебе чего?
   - А кассету мою забрать можно?
   -Какую кассету?
   -Да с Пугачевой - а ведь ещё ехать...
  
  21.ТРАССА.
  
   По правительственной трассе на полной скорости мчался чёрный бронированный ЗИЛ в сопровождении чёрных волжанок. Старушка Александра Петровна стояла на обочине и ждала. В авоське были яблоки, груши и напечённые с утра, ещё тёплые пирожки с капустой - врачи сказали, что после операции дочери нужны витамины, ну а пирожки с капустой - её, матери идея: уж как Надька обрадуется, она их с детства обожала!
  Двухэтажная сельская больничка была напротив, но уж лучше обождать, пока эта колонна с воем и свистом промчится: чувствовала нутром - и не притормозят: разнесут в клочки вместе с пирогами: видать шибко большое начальство!
  
   Леонид Ильич Брежнев приспустил стекло дверцы ЗИЛа. За окном проносились деревеньки в зелёных садах, колодцы с воротами, напоминающими штурвалы допотопных кораблей, выкрашенные в жёлтое, по его распоряжению, иногда мелькали лужицы прудов, ухватывающие кусочки небесной голубизны средь ряски и камышей. Но ясная погода и свежий ветерок не радовали генсека. Последнее время он всё реже выезжал в Кремль, разве что на получение очередного ордена. После перенесенного инсульта он вообще чувствовал себя неважно, окружающее перестало его интересовать, мир казался чёрно-белым, даже охота за кабанятиной и домино не увлекала как раньше, единственной радостью оставалась внучка, которая с утра залезала к нему на кровать и начинала со смехом щекотать нос или щёки отогнутым кончиком одеяла.
   - Де-еда!.. А деда!
   - Фх ты, бесовка! - притворно ругался он, однако начинал постепенно просыпаться, вставать. Только её он разрешал охране впускать к себе в такую рань и рослый майор КГБ полушутливо отдавал ей честь, когда она проходила в дедову опочивальню. Впрочем, маленькая девочка, узнавая лица охраны тоже, привставая на цыпочки, по-военному отдавала честь
   дежурному офицеру.
  .
   -Ну и что сегодня там? - спросил он едущего рядом Демичева.
   - Совещание министров по вопросам сельского хозяйства, Леонид Ильич.
   - Совещание... - пробурчал Брежнев. - Всё совещаются, мать их, а страну накормить не могут...
   Демичев дипломатично промолчал.
   - Им партия самую совершенную экономическую систему в мире дала, а они не могут... Бездельники! Ленин, Маркс всё придумали на 100 лет вперёд... А я им зачем? - Сами работать не могут, не хотят!... Вот разгоню всех!
   Демичев глубоко вздохнул, как бы выражая сочувствие - подобные речи своего начальника он слышал не раз, но ничем они не заканчивались.
   А Леонид Ильич думал. Он сам чувствовал, что силы покидают его. А что он сделал по большому счёту? Ленин государство образовал и вражин отбил, Сталин целый социалистический лагерь создал, а он? Ну целину поднял... разрядку начал... А расширение соцлагеря? Ну пусть в истории останется тем, что Афганистан присоединил...
   - Как там?
   - Где? - не уловил ход мыслей вождя Демичев.
   - Как где, в Афгане?
   - Всё в порядке, Леонид Ильич, социализм устанавливаем потихоньку...
   - Потихоньку? - вдруг рявкнул генсек, - а вот у меня другие сведения: война, Паншир до сих пор взять не можем, Салаг еле проходим... Откуда у этих голодранцев оружие?
   - Америкосы через Пакистан валят...
   - Не понимаю, - буркнул генсек, - мы им прогресс несём, землю даём, а они в спину значит?
   - Дикие... - напомнил Демичев.
   - А мы что, не дикие были в семнадцатом году? Землю помещичью им дают?
   - Даём...Так ведь не берут!
   - Как не берут? - У генсека даже челюсть немного отвалилась, но он её сразу поправил. - Почему?
   - Они говорят, чужого нам не надо...!
   Генсек чуть не задохнулся от возмущения и полез за валидолом.
   -Ну, дикари... - Немного помолчал.
   - Группировку усильте, техники дайте!
   - Уже сделали.
   - Ну и...
   - Прут всё равно, хоть с мушкетом, хоть с палкой на пулемёт...
   - Да они что, сдохнуть не боятся? Любой умереть боится - на этом власть стояла и будет стоять!
   - Любой, кроме них... С ними англичанка лет восемьдесят воевала и всё мимо...
   - А Гречко обещал - за месяц управимся! Стратег хренов...
   - Может, вывести основную массу - ну, естественно, инструкторов оставить, спецназ, авиацию...
   Генсек помолчал, пожевал губы кустистые седые брови сдвинулись.
   -Нет, этого мы сделать уже не можем: народ должен видеть, что партия никогда не ошибается! И америке слабость нельзя показать!Марксизм обязан победить во всём мире, мать твою! Обязаны победить! А особо тупых выселим и побьём, а на их место наших узбеков с таджиками поселим! И будет ещё одна социалистическая страна! - Он влажно закашлялся и прижал носовой платок ко рту.
   - Всё настроение испортили...- прохрипел.
   - А ну стой! - ЗИЛ притормозил, а вокруг и весь кортеж охраны.
   - А ну разворачивай, в Завидово!
   - Леонид Ильич, а как же министры?
   - А пошли они на хер, ни одного вопроса без меня решить не могут, пусть учатся!
  
  Гл.22. Улов.
  
   Широкая пологая волна поднимала и опускала лодку, а крупная рябь, покрывающая эти широкие и пологие валы, заставляла ее постоянно колебаться, слегка приплясывать. Валентин, прищурившись, смотрел на синий морской горизонт, из-за обреза которого выползал пухлый край кучевого белого облака, словно далекий мраморный остров, рождая брожение смутных аттических ассоциаций. Волна была столь крупная, что время от времени полностью закрывала находящуюся невдалеке от них лодку с гребцами, затем из морской пучины на фоне тысяч блёсток каскадов возникали сначала головы, потом туловища рыбаков, абсолютно черные, будто негры, и сама лодка, тоже черная.
  Позади, километрах в двух, оставался берег - кромка пляжа с его кунсткамерой человеческих тел, за его желтой полосой двигался вдоль берега игрушечный зеленый поезд, белели дома поселка и нехотя поднимались к небу невысокие, покрытые голубым лесом горы.
   Валентин смотрел на горизонт, сидящая на корме в голубом купальнике Ирина - на берег.
   Казалось, многое должно было решиться за прошедший месяц. Начиная с того достопамятного вечера, когда они бешено спорили и каждый стоял на своем (повод давно забылся!), и он, схватив на кухне сетку для картофеля, стал швырять в нее свои книги (уходя, можно было оставить все что угодно, кроме книг!). Книг оказалось довольно много, около трех десятков, в основном монографии, учебники, пара художественных, и, когда погрузка была закончена, и Валентин принялся вытаскивать папки с рукописями и тетради, Ирина, все это время сидевшая с каменным лицом, вдруг сказала:
   -По-моему, нам надо поговорить!..
   Быть так стремительно 'брошенной' вовсе не входило в ее планы. Сложившуюся после свадьбы ситуацию она вовсе не переживала так болезненно, как Валентин. Положение замужней женщины пока ее вполне устраивало.
   -О чем нам говорить! - огрызнулся Валентин. - Дальше так невозможно, ты никогда, ни в чем не уступаешь! Ты сама меня довела!
   Глаза ее неожиданно влажно заблестели, и из них потекли черные, смешавшиеся с тушью слезы. Истерзанная, после аборта, она чувствовала себя такой несчастной, и Валентин будто её добивал.
   -Вот только не плакать, только не плакать! - испуганно заорал Валентин. - Этим ты меня уже не разжалобишь! Ты сама!..
   -Послушай, нельзя же так бросить и топтать все...
   -Что все? - он хотел было сказать, что нельзя топтать то, чего уже нет, но удержался - уж очень трагический вид был у Ирины, а слезы женщины сильнее правды.
   -Ну, хорошо, - говорила она, всхлипывая, - ну, давай расстанемся на какое-то время, чтобы каждый мог в себе разобраться...
   В ее словах забрезжила какая-никакая, пусть временная - свобода! И он поставил на пол наполненную мудростью сетку.
   Решение, к которому они пришли для окружающих и, в первую очередь, для родителей, могло показаться невероятным и шокирующим: свой первый отпуск 'счастливые' молодожены решили провести раздельно, вернее, его первую половину. Валентин мог топать в свои горы, чтобы там 'разобраться в себе', а затем, когда он окажется на берегу моря, где заканчивался двухнедельный маршрут, к нему приедет Ирина и вторую половину месяца они проведут вместе.
  
   - Нет, все-таки море лучше, чем горы, - объявил Валентин, подняв со дна лодки дощечку с намотанной на нее леской и стал раскручивать снасть.
   -Почему? - нехотя удивилась Ирина, - ведь ты так интересно рассказывал про горы...
   Валентин промолчал, разматывая леску. В самом деле, он только сейчас осознал - то, что рассказано Ирине о забавных случаях и приключениях в горах, было по большей части для красного словца, и звучало в унисон тем, что говорили другие, с которыми он прошел маршрут. На самом деле горы ему страшно не понравились. На самом деле это был выматывающий двухнедельный труд вьючного животного с полуторапудовым рюкзаком за плечами, и лишь глазами вьючного животного в быстротечные минуты привалов он успевал перехватывать окружавшие его красоты. Величественные геологические руины Большого Кавказского Хребта прошли лишь по поверхности сознания, не оставив глубокого следа: во время перехода идущий в горах должен внимательно смотреть вниз, чтобы не 'ломануться' на неровных шатких булыжниках, а не по сторонам зевать, и потому большую часть времени в течение дня обречен видеть лишь разнокалиберные гранитные камни тропы да рюкзак и обтянутые трико ноги впереди идущего сотоварища, которые надоедали и появлялось чувство необъяснимого раздражения . Не обрел он там и столь чаемой внутренней целостности, не удалось ему 'разобраться' в себе, разве мышцы окаменели, но душа оставалась как пустой кувшин.
   И то же давно знакомое ощущение искусственности и насилия над собой, уже слегка подзабытое, испытал он вновь, когда встретил Ирину на платформе, и они, словно повинуясь дешёвому сценарию, бросились обниматься.
   Ирина грелась на солнце и искоса наблюдала за ним, сравнивала с Сашей Румянцевым. Школьный друг появился у нее на квартире вовремя, будто что-то почуял, на следующий день после отъезда Валентина. Саша в школе долгое время безуспешно за Ириной ухаживал, а тут все у них произошло просто и естественно, будто у давно знавших друг друга любовников. Саша приходил к ней снова и снова, пока не было дома родителей, и, всякий раз отдаваясь ему и вспоминая Валентина, она испытывала мстительное удовольствие за свои унижения и слезы.
   Саша был склонный к полноте и добродушный парень, отчего в нем чувствовалось больше мягкости, но и мужицкой основательности, чем у худощавого Валентина. Он провожал ее на Курском вокзале, подносил чемоданы и долго шел вслед все более опережающему его вагону и махал Ирине, пока не скрылся из виду.
   Снасть, которая у местных называлась самодуром и представляла десять обвязанных цветными нитками крючков на грузиле, оказалась за бортом и Валентин принялся аккуратно разматывать барабан. Леска косо уходила куда-то в темно-синюю мглу: ставрида, по словам аборигенов, водилась на глубине от ста до двухсот метров.
   -Смотри! - крикнула Ирина. - Что они поймали!..
   Из-за волны вновь появилась соседняя лодка. На фоне блещущей воды деталей не было видно - лишь четкие силуэты черных фигур и предметов: рыбак в соседней лодке держал на вытянутой руке за хвост свисающую метровую рыбину с характерным остроугольным хвостом.
   -Катран! - догадался Валентин. - Черноморская акула! Вот бы такую!
   -Дай мне половить, - попросила Ирина. - Ну, дай!..
   Он передал ей леску и снова загляделся на горизонт. А может, и в самом деле, бросить себя мучить и пожить растительной, животной жизнью, хотя бы временно, переключить сознание, как двигатель переключается с высокой на низшую передачу: просто получать удовольствие от моря, еды, секса, рыбалки?.. Может, эта обыкновенная жизнь и есть счастье, которое он просто не может оценить по той простой причине, что его еще ни разу всерьез не обжигало?
   -Ой, кажется, что-то тянет...
   -Тяни! - крикнул Валентин.
   Ирина быстро стала накручивать на барабан леску, всякий раз преодолевая упругое сопротивление, которое становилось то сильнее, то слабее. Наконец в синем сумраке будто стальные клинки сверкнули.
   -Приподними, чтобы за борт не зацепить! - кричал Валентин.
   Но она уже и так втягивала в лодку снасть, на которой трепетали аж целых пять небольших, с ладонь, рыбешек. Они попали на косяк!
   -Смотри, чтобы не морской ерш был! - предупредил Валентин. - Они ядовитые!.. Уколешься о плавник - неделю в больнице проваляешься!
   Нет, это были короткие толстенькие ставридки, серебристые, с темными спинками. Они принялись освобождать крючки, бросая рыб в лужицу на дне лодки. Снимая очередную добычу с крючка, Ирина крепко сжимала скользкое и мускулистое тельце, чувствуя его трепетание - последнее невероятное усилие маленькой жизни сохранить себя, полупрозрачный рот рыбешки, надорванный, с кровинкой, округлялся, и этот миг сопровождался еле слышным писком.
   -Они пищат! - пораженно объявила Ирина. - Ты слышишь? Какая это боль для них, неверное! Мне их жалко...
   -Наверное... а может, это просто лопается плавательный пузырь... - предположил Валентин.
   Следующий заброс сделал Валентин, и он принес три рыбешки, но потом удача оставила рыболовов.
   -Поплыли к берегу, меня тошнит...
   -А, - рассмеялся распутывая снасть Валя, - морская болезнь! - но разогнувшись вдруг почувствовал, будто желудок переместился в горло. - Ох, ты! И у меня, кажется...
   Однако азарт был столь велик, что, несмотря на тошноту, возвращаться не хотелось.
   -Давай еще разик попробуем, на другом месте, давай! - упрашивал он позеленевшую Ирину. Ирина откинула голову и безразлично смотрела в шатающееся небо.
   Валентин греб, перемещая лодку из одного места в другое, ориентируясь относительно берега, вновь забрасывал снасть, но безуспешно. Через полчаса он направил, наконец, лодку к берегу.
  
   Все ребята и девчонки после похода жили в палатках на берегу сбегающей с гор речки, на окраине города, у моста, а они с Ириной после ее приезда сняли комнатку в одной из пятиэтажек и теперь почти с ними не встречались. Поселок был небольшой, сплошь состоящий из типовых блочных пятиэтажек, как и Новотрубинск, как и относительно новые районы Москвы и другие бесчисленные города и веси державы, и эта всеобщая архитектурная обезличка соответсвовала главному требованию к индивидууму: никогда ничем не отличаться от массы, 'затаиться и не высовываться'. Валентин подумал, что в общем-то, это всеобщее архитектурное 'единство' является знаковым. Социализм исчерпал себя в творчестве, качестве, и единственная возможность продления его существования заключалась в отсутствии изменений, в самоконсервации. Любое новое, сколько-либо непохожее, умное и оригинальное являлось косвенным вызовом этому строю, вызывало настороженность, отрицание, и лишь наука оставалась единственным законным прибежищем для нестандартности, движения вперёд, но и она работала на войну (до генетики, слава Богу добраться еще не успели!) Социализм создал замкнутый круг.
   И все же здесь чувствовалось, пробивалось что-то свое, непохожее, свойственное для южных средиземноморских городов... - да, вот это сохнущее белье, вывешенное высоко на протянутых между домами, подтягиваемых блоками веревках... ну и, конечно, природа вносила непредусмотренные великой окончательной теорией черты - подъемы и спуски тротуаров, черно-зеленые башни кипарисов по сторонам улицы, в конце которой синело море - свободное, своенравное!
   Они отдали весь улов хозяйке, крепкой черноволосой казачке, потом с аппетитом отобедали в столовой чудовищными слипшимися макаронами и подозрительными котлетами из неизвестного науке вещества, пошли на пляж купаться, прихватив в ближайшем магазине бутылочку хванчкары (стаканы Валентин украл в столовой).
   'Вот так, - думал он, сидя на топчане в плавках, глотая красную жидкость и чувствуя, как окружающие предметы будто изнутри светлеют и разжижаются, - главное - отключить сознание, выключить свет на верхних этажах...'
   Ирина плескалась недалеко от берега, а мимо нее в подозрительной близости туда и сюда проплывало некое усатое чудище.
   -Ты выпил целых полбутылки один! - ахнула она, когда вышла из воды. - А ну, налей и мне...
   Усатое чудище вылезло из воды и присело на камушки неподалёку, тоскливыми чёрными глазами снимая с Ирины купальник, и Валентин удивился обилию волос, которые покрывали сплошь даже громадную спину и заканчивались на уровне воротничка, но странное дело , Валентин не чувствовал и тени ревности.
   Они пили хванчкару и до обалдения играли в дурака, причем как минимум два раза из трех в дураках оставался Валентин, что приводило Ирину в неумеренный восторг.
   А вечером сидели в шашлычной на набережной, в ожидании заказа, изнывая от одуряющее аппетитного запаха шашлычного дымка. Красное солнце садилось в море, и черно-синее пространство его до самой шашлычной пересекала пляшущая огненной рябью дорожка. Шашлык попался с большим количеством жира и с сыринкой, но все равно казался потрясающе вкусным. Потом пили пиво. Валентин молчал, глядя на закат. Он вдруг вспомнил о книге, лежащей у него в столе на работе: конечно, держать ее там все-таки опасно, и надо будет от нее сразу избавится, как только выйдет из отпуска.
   -О чем ты думаешь? - спросила Ирина.
   -Знаешь, на работу хочу, - рассмеялся Романцев, - не для меня такой отдых, лежачий...
   -Уж мы и заскучали... - полупрезрительно скривила губки Ирина. - Ничего, ночью ты у меня не заскучаешь...
  
   Они лежали в темноте с открытыми глазами и слушали ветер. Дом стоял на самом краю поселка, и ветер с гор скатывался прямо на него. Он дул во все разнокалиберные щели то заунывно-задумчиво, то дико веселясь, то о чем-то нашептывал, пел хором и соло, и голос его менялся от густых басов до тонких дискантов, то начинал какую-то мелодию, но неожиданно срывался, начиная другую или просто свистя и подвывая.
   Она нащупала его плоть и начала рукодействовать. Валентин глубоко задышал, потом застонал, и плоть в ее кулачке знакомо дернулась - как дернулась в предсмертной судороге ее сегодняшняя морская добыча.
  
  23.МАТЬ
  
   Варвара Тихоновна стояла в очереди за картошкой в магазине 'Овощи фрукты'. В магазине было сумрачно из-за грязных стекол витрин, попахивало овощной гнильцой и землей, налипшей на эти овощи, осыпающейся в процессе действия купли-продажи на прилавок и на пол. Пол не расчищали месяцами, и был покрыт утоптанной землей, смешанной с гниющими капустными листьями. Фрукты здесь бывали - яблоки по весне да иногда груши. А однажды даже заморскую невидаль 'выкинули' - БАНАНЫ - втиснуться в магазин, не выдохнув, было невозможно. После такого испытания сразу было очевидно, кто из покупателей годится в космонавты. И как обманчива порой внешность - среди космонавтов оказались даже совершенно неказистые внешне старушки и старички. Из овощей, справедливости ради надо сказать, свеклу, лук, морковку, капусту завозили часто, чего не скажешь об огурцах и особенно помидорах, а картошка была почти всегда. Но магазин один на весь район, поэтому всегда приходилось отстаивать очередь (очереди, правда, за картошкой были небольшие - редко более получаса). Для ускорения процесса обслуживания населения в прилавке был проделан квадратный дощатый желоб, куда продавщица сбрасывала взвешенную в пластиковом тазике картошку и картошка с веселым грохотом неслась вниз, где ее ловил в предварительно широко раскрытую кошелку покупатель. Конечно, не все покупатели бывали одинаково расторопны, и,нередко та или иная своенравная картофелина, а то две или более пролетали мимо, но и этот вариант был заботливо предусмотрен - под горловиной желоба стоял дощатый ящик или коробка, в которую они попадали, и покупатель мог свободно их подобрать, пока продавец был занят следующим завесом. Какой местный Кулибин придумал это приспособление, было неизвестно, а зря, ведь оно довольно ускоряло процесс торговли. Во всяком случае, это приспособление существовало лишь в одном магазине города на углу Проспекта Коммунаров и Воровского, и директор мог им по праву гордиться. Возможно, его изобрел какой-нибудь пьянчужка грузчик, которого вскорости уволили, а имя запретили упоминать, чтобы вся слава рационализатора досталась директору.
   Продавщица была всем известная, всегда усталая и профессионально злая, толстые ладони ее были вымазаны черноземом, прочерчивающим многочисленные мелкие трещинки на коже. Просить заменить попадающуюся нередко гниль на съедобный товар для покупателя было настоящей отвагой.
  - 'Что привезли, то и продаю, - в лучшем случае могла огрызнуться командирша прилавка, - не хочешь - не бери. Я тут одна, а вас много. Это тебе не частная лавочка!'
   А над суетящимися и думающими свои мелкие думки головами и даже над нею, грозной атаманшей, царицей дефицита, чуть в стороне, висели на кафельной стене два плаката: на одном Владимир Ильич Ленин со своей марсианской лысиной о чем-то сосредоточенно думал, сжимая карандаш, на фоне каскадов гидростанций: 'ПЛАНЫ ПАРТИИ - НАРОДУ!', на другом - вокруг кругленькой голубой земли несли красный флаг три космических корабля с буквами СССР на бортах: 'КОСМОС - НАШ!'
  Плакаты висели давно, года два, а до них еще дольше висел другой, тоже с изображением вождя с его цитатой: 'КОММУНИЗМ - ЕСТЬ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ ПЛЮС ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ ВСЕЙ СТРАНЫ!', - и никто уже не удивлялся, что электрификация есть, а коммунизм запаздывает - привыкли.
   Картошка сегодня, однако, была на удивление хороша - крупная, продолговатая, красноватая, почти без земли - в очереди говорили - польская.
  Некоторые люди не в состоянии подолгу молчать: так возникают разговоры в очереди между совсем незнакомыми людьми, так узнают об общих знакомых, которые нередки в небольшом городе, и возникают новые приятельства, возникают и вирусами разлетаются слухи, восполняющие хронический информационный голод страны.
   - Представляете, - обратилась без предисловий стоящая впереди Варвары Тихоновны женщина, - мой сын только из командировки в Венгрию вернулся, так там, говорит, в магазинах картошку продают уже расфасованную и мытую, без земли!
   Варвара Тихоновна чуть не рассмеялась: придумают же люди - ну, расфасованная - ладно, но мытая ! - это уж слишком, мыть все-таки - дело хозяйки!... Впрочем, чего только в очереди не наслушаешься: и что американцы к нам отравленное мясо через Мурманск завезли, и что инопланетян, зеленых человечков, обнаружили, и они конец света предсказали следующим летом... Бог с ними, со слухами, ей бы главное купить 5 кг картошки по 10 копеек. Раньше сына посылала - так он сразу по 10 приносил... Да и зачем теперь столько? Им пяти килограммов с Петром Петровичем как раз на неделю хватает!
   Зачем ей эти пустые разговоры? Ей хотелось думать о сыне, и она отвернулась, не поддержав соседку по очереди. Что-то тревожило. Он всегда был хорошим сыном и сейчас хороший сын: аккуратно, раз в месяц пишет письма, пишет про хорошее только, конечно, о плохом не стал бы писать. Она ведь знает, как он боялся всегда ее расстроить: в школе,бывало, двойку получит и плачет - не оттого, что накажут (она никогда не наказывала), а оттого, что мама расстроиться. Зря Петр обижается: ну не может же он писать каждый день - у него теперь своя жизнь, работа, жена.
  Конечно, ему бы другую девочку, а не эту куколку - добрую, хозяйственную... А эта очень много о себе думает... ноготки часто красит и еще курит! А Петр так и бухнул, когда ехали со свадьбы домой в электричке:
   - Не расстраивайся, долго им вместе не жить!
   - Это ты у Льва Толстого вычитал? - пыталась пошутить.
   - Именно...
   - А если детишки?..
   Так и ехали молча, глядя в заоконную темь, ехали в стариковское одиночество. Как-то так получилось, что все главное вдруг в прошлом осталось.
   Да разве поймет та, хоть отчасти, что все это ей стоило: как тяжело рожала, как выкармливала, воспитывала в нем совестливость, как делились самим сокровенным?.. Когда учился в институте, было все равно чувство, что - недалеко. Почти на каждое воскресенье приезжал и был маленький праздник: жарила ему любимого цыпленка (птицеферму рядом с городом открыли!), картошку... А теперь за полгода всего раз посетили... Нет, он ни при чем - тут без куколки не обошлось.
  Пустыня какая-то в душе образовалась, будто закончилось что-то главное, лучшее. С Петром разговаривали мало, спасала соседка полячка Анна Станиславна Гриневская. Жила Анна Станиславна этажом ниже в однокомнатной квартирке, работала завотделением в поликлинике: мужем не обзавелась, детей не было, родители поумирали. Вот посидит у нее Варвара Тихоновна, капнет слезой в изысканную фаянсовую чашечку с дефицитным растворимым кофе, расскажет какой-нибудь смешной случай с сыном, к примеру как он, когда был малышом, ее лучшее платье на матросские ленточки порезал, или как приносил дневник с пятерками, и вроде светлее на душе становится. Завалила себя общественной работой - то экскурсии организовывает в Суздаль, Вологду(а народ и ехать никуда, кроме собственных огородов, не хочет), то пригласит настоящих писателей из Москвы... А Анна Станиславна внимательно выслушает, ободрит, и от экскурсии никогда не откажется. 'А знаете, - скажет, - может, у них и срастется, в жизни все бывает. А если дети, так оно и к лучшему...' - и вздохнет.
   -Да я понимаю, - обычно заканчивала Варвара Тихоновна, уже мужественно улыбаясь, - таков закон жизни: дети уходят, должны уйти, старое уходит, отмирает, новому место дает!
   Именно так думала она и сейчас, выходя из сумрачного магазина, подставив лицо ласковому солнцу и чувствуя прилив необычной светлой радости, выпрямилась, не давая себя согнуть унынию и пяти килограммам картофеля в авоське - все равно он где-то есть, все равно она чувствует эту связь, а как совсем плохо будет ему, так на то есть у него и дом, и мать, которая все поймет!
   - А, здравствуйте, Варвара Тихоновна!
   То была мама Валеры, бывшего одноклассника Вали, Екатерина Ивановна. Женщины не виделись почти полгода.
   - Вы откуда?!
   - Из овощного.
   - Что там?
   - Польскую картошку привезли, и очередь небольшая...
  Екатерина Ивановна, в молодости красавица, страсть любила поговорить. Ей показалось, что Варвара Тихоновна осунулась, постарела.
   - Ой, да вы совсем не изменились.
   - Да вы тоже, - отметила Варвара Тихоновна резко обозначившиеся морщинки на нижних веках у Екатерины Ивановны. Она не очень любила Екатерину Ивановну.
   - А я за хлебом вышла, картошку муж вчера принес. Ну, давайте поболтаем, отойдем в сторонку, ой, как же давно не виделись!
   Отошли к березе, с изрезанным перочинными ножиками шпанят стволом, одиноко и мужественно несущей вахту на углу улиц, поставили у корней сумки.
   - Как ваш Валера, не женился?
   - Да пусть сам разберётся - институт закончил, работа хорошая, зарплата, отдельная комната, а все музыку только свою слушает и книжки читает.
   - Еще успеет...
   - Ну, а ваш-то как, в Москве, еще профессором не стал?
   - Не стал, - поморщилась бестактности Варвара Тихоновна, - но обязательно станет!
   - Детишек нет еще?
   - Нет.
   - И правильно, правильно, а то они, молодые, быстренько их на наши шеи повесят, они ж думают, что детство продолжается. Мы-то в их время другие были, самостоятельные, а они привыкли - все за них папы и мамы...
   В ближайшие минуты женщины обменялись, что кому известно о судьбах одноклассников их детей. Двоечник Шаманкин попал-таки в тюрьму за то, что пьяный пытался угнать самосвал, троечник Исаев стал военным вертолётчиком. умница Царева закончила пединститут и сразу вышла замуж за дипломата и уехала. А Мозгов закончил в Ленинграде военно-морскую академию - видели, недавно в отпуск приезжал. Никто не ожидал, что моряком станет, - из семьи неблагополучной, с пьющим отцом, мать колотящим. А Воля Левитин, отличник и надежда школы, поступил в средненький политехнический институт и, поговаривают, семья его собирается в Израиль.
   - И что им здесь не хватает! - возмущалась Екатерина Ивановна - Квартира трехкомнатная, машина, отец известный на весь город хирург... - и вдруг осеклась, будто вспомнив что-то чрезвычайно важное, и расширила глаза, - Ой, а вы про Поильнева слышали?
   Поильнев был директор школы, и Варваре Тихоновне нравился своей строгостью и опрятностью. Чем-то даже на Ленина походил, каким его в кино показывали - маленького росточка, костюмчик с иголочки, лысинка, и так зажигательно умел говорить на родительских собраниях, заткнув два пальчика за борт пиджака - большой и мизинец, поигрывая средними!
   - А что?
   - Да вы что, об этом весь город говорит. Представляете, влюбился в десятиклассницу, ушел от старой жены и двух дочек - из партии исключили, с работы уволили...
   - Да она ж ему, наверное, во внучки годится!
   - Именно! Представляете, какое бесстыдство!
   Варвара Тихоновна почувствовала укол разочарования, как бывало, когда люди в её представлении идеальные, оказывались недостойными ее оценки.
   - Дур-рак он! - объявила Варвара Тихоновна. - Поживут годик-два, она его бросит, уйдет к молодому, и останется он у разбитого корыта!
   Взаимно пополнив себя новостями, женщины устремились в разные стороны: Екатерина Ивановна - в ближайший хлебный магазин, а Варвара Тихоновна пошла по аллее: до дома всего одна автобусная остановка и, вместо того, чтобы ждать, а затем лезть в набитый людьми транспорт, она решила пройтись, пусть руку и оттягивала сумка.
   Она шла по аллейке кустов акаций вдоль проспекта Коммунаров. На утоптанной коричневой и сухой земле шевелились солнечные пятна, где-то в зелени чирикали воробьи, воздух, несмотря на близость шоссе, был свеж, и она снова стала думать о сыне: как ему сейчас там с женой отдыхается на юге. Вспомнила, как они отдыхали на море с маленьким Валюшкой: она , бывало, закроет глаза, слушает мерный шум волн, а он рядом, крепость из песка строит. Заедут ли хоть на пару деньков на обратном пути к ним? А может, письмо написал, и оно уже лежит в почтовом ящике? И она невольно ускорила шаг. Да с какой стати? - попыталась сбавить ход. - Обычное ложное предчувствие!... Но когда поднималась наверх, открыла трижды разбитый шпаной и трижды чиненный почтовый ящик - он был пуст. Значит Петр уже забрал газеты.
   Пётр выписывал свои 'Известия+' лет пятнадцать, хотя почти не читал: просмотрит заголовки минут за пять и отложит... Будто ждал какого-то сообщения особенно важного, а оно не приходило.
   - Что нового? - спросил, как только она переступила порог, перехватывая сетку с картошкой.
   Значит, не было письма, иначе б сразу провозгласил...
   -Ты представляешь, - вяло откликнулась она, - Поильнева, директора нашей школы из партии исключили и уволили за то, что женился на десятикласснице...
   - А-а... - сказал он со скукой.
   - А еще Левитины собираются в Америку...
   - Это они зря, зря... - тут Петр Петрович явно разволновался: Левитин отец оперировал его десять лет назад, когда открылось язвенное кровотечение.
  - Ловушка новая! Скажут в Америку, а вывезут куда-нибудь на Север и расстреляют! Очень неосторожно, неразумно! Что там на ужин?
   - Картошку отварю и рыбу ледяную зажарю...
   Об одноклассниках Вали Варвара Тихоновна не рассказала: Петр Петрович их не знал: круг их знакомых разнился, и со своими он общался по телефону примерно раз в неделю - инженера завода, на пенсии почти все.
   Больше говорить им было не о чем, тем более письмо не пришло и, готовя ужин, сначала она решила зайти сегодня к Анне Станиславне, но, вспомнив о предстоящей стирке, передумала: 'Лучше альбомы пересмотрю'...
   Варвара Тихоновна и Петр Петрович жили, как две разные планеты. Физически они перестали соединяться уже лет пятнадцать. Если не считать разговоров о сыне, они почти не беседовали, да и те немногие обсуждения в большинстве своем заканчивались взрывами раздражения Петра Петровича: ему все время казалось, что сын ведет себя не так, а Варвара Тихоновна этому потакает.
   Варвара Тихоновна считала, что жизнь, несмотря ни на что, всегда идет вперед, от худшего к лучшему - это была ее безусловная вера. И она всегда стремилась не отстать от всего современного, понять молодежь, которую пожилые предпочитали больше поругивать. Да и как же по иному? - Столько нового только за ее жизнь появилось - радио, телевизор, автомобили, самолеты, люди в космос стали летать!.. А главное - голодать перестали! - Хлеб теперь продают свободно и даже без очереди! И хороших людей она на своем пути немало встречала, которые ей бескорыстно помогали... А главное - сын образование получил!...
   Петр Петрович же считал, что подлая человеческая натура в сущности за всю историю не изменилась и не изменится к лучшему, несмотря ни на какие технические достижения, и жизнь вовсе не развивается, а ходит по одному и тому же заколдованному кругу, минуя одни и те же фазы глупости и жестокости. Чтобы казаться в глазах Петра Петровича хорошим человеком, надо было знать его очень недолгое время, ибо если знакомство сколько-нибудь затягивалось, он неизбежно находил в человеке изъяны, подлинные или мнимые, и опускал его в разряд 'негодяев'. Все, чего Петр Петрович достиг в жизни, он считал лишь своей собственной заслугой, что было недалеко от истины. И вместе с тем, как ни странно, этот мизантроп по своему безусловно любил жизнь, жизнь как существование, на клеточном потаенном уровне - свет проникающий в окно, ощущение покоя и отдыха на диване, купания в ванне, как греет душу сто граммов коньяка, которые нередко употреблял в кафе напротив дома (единственный маршрут его нечастых прогулок).
   И книги, которые они читали, были совершено разные. Варвара Тихоновна стремилась поспеть за новыми именами: Евтушенко, Вознесенский, Асадов, Бондарев, Проскурин, Чаковский (не путать с Чуковским!)... западая, впрочем, порой, и на совсем ложные звезды, изобретенные коммунистической пропагандой, приглашала на творческие вечера 'настоящих' писателей, имена которых не звучали по стране, но у которых была красная книжка члена союза писателей СССР. Петр Петрович говорил, что все это ерунда - вершины русской литературы и ее непозволительная ныне абсолютная искренность находились в веке Х1Х-ом - читал Лескова, Писемского, Гончарова, многократно перечитывал Льва Толстого, не уставая им восхищаться. Где-то вились то там, то тут имена утопленного большевиками Серебряного века русской литературы - Ахматова, Мандельштам, Ходасевич, Булгаков, Пастернак, но он только слышал о них и ничего не читал по простой причине полного отсутствия на книжных прилавках этих запрещенных или полузапрещённых авторов. Пара ранних рассказов чуть приоткрытого Бунина ('На край света' и 'Танька') на него особенного впечатления не произвели.
   Пока он ужинал, Варвара Тихоновна крутилась у плиты.
  Она пустила воду из крана, которая сразу напомнила ей о море, и невольно подумала вслух.
   - И как там им отдыхается?
   - Хорошо отдыхается, - язвительно подхватил Петр Петрович, - так, что родителей забыли.
   - Ну и хорошо, радоваться должен, - сказала она, чуть разозлившись. - Они что, для нас теперь должны каждую минуту жить?
   - Почему?.. Почему рыба у тебя опять сырая получилась? - вдруг крикнул Петр Петрович, оттолкнув тарелку, и картошка недоваренная! У меня же язвенная болезнь!.. Когда ты научишься готовить?
   - Я ее хорошо прожарила.
   - Как хорошо, сырая, я ж тебе говорю! Я же язвенник! Не буду больше есть, лучше голодным сдохну! - выкрикнул Петр Петрович, бросив вилку и вставая из-за стола. Вилка ударившись о поверхность, подскочила и, описав параболу, шлёпнулась на пол.
   Варвара Тихоновна сдержалась, не желая развития скандала, молча подобрала вилку и положила в раковину. Петр Петрович встал из-за стола, прошел в комнату, лег на диван и уткнулся в 'Известию', делая вид, что читает.
  
   Закончив кухонные дела, Варвара Тихоновна прошла в маленькую комнату, которую когда-то занимал сын. Здесь все как при нем - письменный стол, те же книги на полках, политическая карта мира на стене и прилепленная к обоям, вырезанная из 'Огонька' репродукция картины Рокуэлла Кента 'Гора Ассинибойн'.
   Варвара Тихоновна достала семейный фотоальбом, одела очки и села в кресло.
   Главные этапы жизни...
   Малыш на одеяле, еще не умеющий ни ходить, ни говорить, но уже глядящий на мир странными оценивающими глазами. Вот он пятилетний - важный и щекастый, в матроске на макете парохода... Она с ним, уже первоклассником, - в форменной школьной гимнастерке со звездочкой октябренка... В период полового созревания он стал резко меняться и на время подурнел (вот он украшает новогоднюю елку), но потом выправился... Студенческие фотографии - он с друзьями (смеются) и, наконец, свадебные, на которых Валя с одервеневшим лицом и закрытыми глазами (не мог выдерживать вспышки)...
   Когда так получилось, что жизнь развернулась в прошлое, в воспоминания? - поворот наметился, когда он поступил в институт....- А ведь она была для него более всего любима, богиня, и как они понимали друг друга! Наверное, лет до одиннадцати, потом стали разъединяться. Он быстро рос, менялся, становился другим, самостным, круг его знаний перехлестнул границы её понимания, направления мысли становились непонятными, и богиня исчезла, став обыкновенной мамой - тревожащимся за него человечком...
   Рука потянулась к полке, на которой лежала пластиковая сфера с белой и темной долями и глазком. Она направила на свет светлую сферу, примкнула к глазку, этой замочной скважине в миг прошлого и увидела его и себя, стоящими по пояс в море. Она была в старомодном купальнике и резиновой шапочке, чтобы не замочить волосы, уже явно стареющая, а он стоял рядом, наклонившись к ней своим крепким маленьким загорелым телом, смеялся, обнимая ее за плечи. За ними - морская вода, фигурки купающихся, случайно попавшие в кадр. И то, что фото было цветным, в отличие от черно-белых в альбоме, передавая каждый нюанс игры света в мелких зеленовато-голубых волнах, еще больше приближало ее к прошлому. И Варвара Тихоновна почувствовала, как душевная пустота заполняется светом того дальнего лучистого дня. А все-таки ей удалось привить главное и, как она и мечтала, он станет настоящим ученым. Варвара Тихоновна глубоко и спокойно вздохнула и подумала: 'Все-таки я - счастливая!'
  
  Гл.24. ЕСЛИ ВДРУГ ЗА ТОБОЙ ПРИДУТ...
  
   ...Сунул руку, и не нащупал знакомый потаённый бумажный кирпич: пальцы ткнулись в крытую газетой фанеру - пусто! Другие книги в глубине ящика были на месте. Некоторое время тупо смотрел в ополовиненный ящик, отказываясь осознать, что произошло. Зачем-то быстро задвинул ящик и снова выдвинул, будто надеясь, что случилось наваждение и сейчас увидит исчезнувшую книгу на своем прежнем месте. Однако реальность не изменилась!
   КНИГУ УКРАЛИ!.. Кто? Зачем?.. Ответы напрашивались сами собой, но самый очевидный он гнал от себя на грань сознания, не подпускал. Может, кто-то взял почитать?... Шевельнулась надежда... Спрашивал Петьку, Кучерова и даже Дину, но шмонать по чужим ящикам без спросу они не умели. А Журина в тот день не было. Да и разве он сказал бы правду?
   Валентин бродил по лаборатории, плохо соображая, о чем вокруг говорят и что делают, - движения людей и их слова, как в театре абсурда, существовали сами по себе и не имели подлежащего смысла. Он еще раза три параноически открывал и закрывал ящик, вновь и вновь убеждаясь в отсутствии книги, а когда захотелось это сделать в четвертый раз, почувствовал холодок надвигающегося сумасшествия и, сжав зубы, остановил себя.
   К десяти появился Аку-Аку, и все присутствующие собрались за его столом обсудить эксперименты, наметить новые. О чем-то говорил Кучеров, уверенно, четко, потом Алексей Павлович, но Валентин ничего не понимал и лишь делал вид, что слушает, а на вопрос шефа о прошедшем отпуске лишь вымученно улыбался и отвечал что-то совершенно сейчас потерявшее свое значение - о горном маршруте, о погоде на побережье и температуре морской воды.
   Почти сразу после обнаружения пропажи мозг лихорадочно заработал: что сказать, когда его вызовут, и почти сразу нащупал ниточку: говорить, что нашел, случайно нашел, надо только представить, где нашел, и самому поверить в ситуацию... скажем, нашел в... метро! На 'Площади Революции'! Там еще черные скульптуры. Книга лежала... книга лежала у одной из скульптур, скажем, у пионеров с моделью аэроплана, а еще лучше у пограничника с собакой, у Карацупы!- Да! Какое возмутительное кощунство! Какой намек! Какая изощренная идеологическая диверсия! Какой-то гад оставил... А он сразу взял эту книгу и спрятал, спрятал, чтобы никому больше не показывать! Да если бы не он, эту книгу прочли бы десятки! Он, честный советский человек, можно сказать, предотвратил идеологическую диверсию! Да за это награждать должны! Предотвратил распространение очернительства замечательной советской действительности!
   А может, предупредить удар, сразу пойти и заявить самому? Мол так и так, обнаружил антисоветскую книгу, но какой-то гад похитил... Нет, заявить на себя - это уж слишком... К тому же, а если все-таки и не Журин? Самое невероятное в жизни вдруг простым оказывается!
  Но кто тогда? Не появились же у нее ножки, и не сбежала же она из ящика сама? С другой стороны, кто-нибудь из посторонних зашел, случайно открыл ящик.Увидел, заинтересовался? -... Их лабораторию часто навещают! Есть ведь даже такая вероятность - есть! Кроме того, если рассуждать чисто теоретически, а не мог ли быть у него самого момент временного забвения, некие сумерки сознания, когда он ее сам куда-то переложил?.. Такое и у психически здоровых бывает! Однако от всех этих мыслей, казалось, волосы начинают кучерявиться на голове. Пожалуй, такое интеллигентское самокопание и вправду может довести до дурдома! Господи, да неужели за такое посадить могут! Отец, хлебнувший сталинщины, говорил, что могут. Отец знал... Вспомнился тут же и его рассказ о пистолете ТТ, который хранился у него под подушкой, чтобы успеть застрелиться, если придут забирать.
   Но ведь он не крал, не убивал... Почему читать книгу считается преступлением большим, чем уголовщина?.. Абсурд какой-то! И надо же такому случиться именно с ним! Так глупо попасться! Ведь сколько раз предупреждал отец: 'Осторожность! Осторожность!'. Нет, в горах не было столь неуютно, даже под камнепадом! Здоровенный каменюка, будто циклопом запущенный, шлепнулся прямо в костер, разбросав угли. 'Это звонок! - сказал инструктор. - Надо двигать вниз!'... А здесь некуда двигать...
   Нет, он не герой, он не сможет выдержать лагерей! Он обыкновенный обыватель и не хочет быть героем, он не готов!.. А он-то воображал себе, что стоит сходить в горы - и станет героем! Самое мучительное не перспектива обрушения собственной жизни, сколько осознание, какой это будет мощный и незаслуженный удар для матери, ради него живущей. Вот это было для него наиболее нестерпимо: столько она и так пережила, столько страданий - и голод, и война, и вечные заботы о сыне...! Удивительно, человек, о котором он днями не вспоминал, который уже почти не влиял на его ежедневную жизнь, ставший почти невидимым и неслышным, оказывается до сих пор главным для него в этом мире!
  
   С момента обнаружения пропажи он ежеминутно ожидал вызова и всякий раз внутренне сжимался, когда кто-то открывал дверь лаборатории или в кабинете Алексея Павловича звонил телефон. А ходили в тот день туда и сюда многие - свои и чужие, в основном, бестолково и не по делу, и звонили часто. Время шло, но его никто не вызывал, и к обеду, и не выдержав, он отпросился у шефа домой.
   -Конечно, конечно, - кивнул головой Аку-Аку, - ступай, а то смотрю, какой-то ты сегодня затюканный...
   -Акклиматизация у него, - высказал догадку Кучеров.
  
   Было обеденное время, но есть совершенно не хотелось - только рот сушило.
   Он выскочил из института, как из капкана, и быстро зашагал прочь: лезть в троллейбус не хотелось - нервное возбуждение требовало разрядки, ходьбы... подумал, что надо немедленно позвонить Михееву, предупредить, но звонить не из дома, где телефон может прослушиваться, а из автомата. Проклинал себя за свою расхлябанность и легкомыслие, чувствуя вину перед товарищем. Нашёл в кармане двушки...
   Первый же телефонный автомат на пути не работал: была оторвана вандалами трубка, на втором перекручен диск и лишь с третьим повезло.
   -Это я, - сказал, не называя себя по имени.
   -А, привет, - Михеев узнал его.
   -Надо встретиться, срочно, сегодня же...
   -Что-то случилось?
   -Ну да-а... -вытянул сквозь зубы.
   Они условились на шесть вечера: раньше Михеева не выпустит через проходную охрана.
  
   Романцев шагал, глубоко вдыхая воздух и немного успокаивался: так дружелюбно светило сентябрьское солнце, так обычно все выглядело вокруг - глубокое синее небо, первые желтые лохмы среди зелени деревьев, сверкающие стекла домов и витрин, редкие машины, редкие прохожие, а то, что осталось в стенах института, вдруг показалось таким нереальным и абсурдным, что легко подумалось - может, все как-нибудь и обойдется...
   Он даже есть захотел и зашел в пельменную.
  Такие точки общепита в народе прозвали рыгаловками. Пельменная была полна народу: посетители, в основном рабочие, подкреплялись, стоя за высокими столиками, пахло пищевым паром, и голубые кафельные, кое-где битые стены влажно, как в бане, блестели.
   Романцев взял порцию пельменей и столь популярный в общепите 'лимонный' сок, матовую кисловатую гадость с парой белых косточек на дне стакана.
   За соседним столиком, прямо под висящей на кафельной стене объявой: 'ПРИНОСИТЬ И РАСПИВАТЬ СПИРТНЫЕ НАПИТКИ ЗАПРЕЩАЕТСЯ!' вдумчиво и толково распивали на троих бутылку столичной мужики.
   -Вот я вас! Кому первому по шее? - орала вдруг появившаяся коренастая уборщица с круглым красным носом в грязном морщинистом халате, тыча рукой на объяву. - Чай, грамотные?
   -Да ладно, мать, - гудели мужики, мы тебе пустую бутылочку оставим.
  Уборщица, взмахнув тряпкой, отступила (за сданнную бутылку в отдел стеклотары копеечки давались!).
   А он подумал: как это по-советски - не верь писаному! Мало ли что в Конституции говорится о Свободе собраний и свободе слова... А на деле - Новочеркасский расстрел рабочих, о котором он слышал от отца, а на деле - запрещенная литература, за которую сажают в психушку или в тюрьму... Ты только поверь, поверь, дурачок, - сразу по башке получишь и никто объяснять не будет, что можно, а что нельзя - сам догадайся, если вовремя не успели шепнуть родители, или близкие, или спасительный инстинкт не сработал! Догадайся, что ты никто, винтик, винтик старого паровоза, несущего страну к обрыву, на борту которого до сих пор истрепанный лозунг вьётся: 'ВПЕРЕД К КОММУНИЗМУ!'...
   А где-то бодро пело радио:
  
  'Наш паровоз, вперед лети!
  В коммуне остановка,
  Иного нет у нас пути,
  В руках у нас винтовка!'
  
   Вот именно - теперь, когда провал в 'мирном соревновании между капитализмом и социализмом' очевиден, у них остается только винтовка!
  От пара и запаха пельменей, вида надорванного разваренного теста, в прорехах которого что-то мышино серело, слегка затошнило. Отвращение и голод боролись между собой и, поковыряв немного блюдо, Валентин вышел.
   Он шел по совершенно чужому району, впрочем, как два пальца похожему на те, которые знал и в которых жил: те же хрущевские пятиэтажки, казавшиеся, впрочем, когда-то, после эры коммуналок, раем небесным, да блочные 12-этажные брежневские 'башни'. В основании одной из таких башен он скоро обнаружил рюмочную.
   В рюмочной стояли такие же высокие, как и в пельменной, столики без сидений - 'американка'. Народу здесь было меньше, зато больше явных алкоголиков: двое беседовали на какую-то важную тему в углу, третий, у кассы, лежал головой на столике, подогнув колени, свисая, дремал - казалось, вот-вот упадет, однако вопреки всем законам физики не падал. Валентин взял стопятьдесят московской и бутерброд с подсохшей (очевидно, вчерашней) колбаской. Выпив в два захода водку, почувствовал, будто тиски на горле ослабевают. Да, вот, что для него оказывается сейчас необходимо: эти стопятьдесят граммов, думал он, разжевывая закаменевшую колбасу. Смотрел на опустевший граненый стакан с посеревшим стеклом и маслянистыми каплями на стенках, пытаясь, наконец, сосредоточиться и обдумать создавшееся положение без лишних эмоций.
  И все-таки, что делают с теми людьми, у которых обнаруживают запрещенную литературу? Арест или волчий билет? Или психушка?.. Или могут ограничиться строгим выговором по комсомольской линии?.. - Неизвестность томила, даже узнать было негде и не у кого, ведь по конституции в СССР высшая форма политической демократии(!), по конституции ничего не запрещено. Нет законов, запрещающих демонстрации, забастовки, чтение 'подрывной литературы', а значит, не прописано и наказание... А если не прописано, значит, есть секретные инструкции, значит могут сделать все, что угодно, что захотят... И эта неизвестность разрасталась, как туман над болотом, и в нем мелькали кошачьи и козлиные морды.
   И посоветоваться не с кем! Не с кем?... И он вдруг вспомнил об Алексее Павловиче. И как он, дурак, сразу не подумал! Ему показалось, что во мраке забрезжил какой-то просвет: конечно, Аку-Аку можно доверять, он сможет, он больше знает... А, кроме того, происшедшее ведь напрямую касается лаборатории шефа, а значит, надо его предупредить! Сейчас же позвонить!
  Рядом раздался грохот: это рухнул на пол задремавший пьяница, упал и так и остался лежать, не делая попыток приподняться.
   -Колян! Колян! - тряс из угла подскочивший к нему мужичонка, - Друг! Вставай! Вытрезвиловку вызовут! Мусора!..
   Колян, открыв глаза, безуспешно пытался встать, дико озирался и мычал будто пытался что-то сказать:
   -Ф-ф, ф-ф-ф...- и вдруг, выкинув вверх сжатый кулак, запел:
  -Ф-фставай, проклятьем заклейменный, в-весь мир голодных и р-рабов!..
  
   Чтобы доехать до курского вокзала, где они договорились встретиться с Михеевым, Романцеву как раз и надо было сделать пересадку на метро 'Площадь Революции'. Здесь он задержался. Минут десять обходил черные, не то чугунные, не то мраморные скульптуры, слава 20-ых, 30-ых годов - мощные широкомордые матросы и комиссары, бородатые солдаты с винтовками, колхозники, колхозницы, парашютисты, спортсменки и шахтеры, фигуры неопределенной классовой принадлежности с книгой(новая советская интеллигенция - в рабочей кепке!), пионеры - все, за исключением детских, присевшие в основании арок, будто отдыхая в ожидании поезда, не глядящие друг на друга. Не хватало в этой галерее героев главного фигуранта эпохи - доходяги в телгогрейке, в рваных бурках из автомобильных покрышек, с лопатой в руке... А может, оттого и избегали они смотреть на кого-либо, наши герои, что предчувствовали - самая великая любовь к вождю не защитит любого из них от слепого перста судьбы и фантастического превращения в доходягу с лопатой. И кто знает, каков конечный пункт всех поездов, пересадок и переездов этого матроса с гранатой, этой читающей девушки - не Карлаг ли, не Воркута или Колыма?... А вот и пограничник с собакой, наверное, легендарный Карацупа, о котором в детстве читал! Вот здесь, между лапами овчарки - подходяще!..
   Группа иностранных туристов в центре зала крутила вокруг головами и щелкала фотоаппаратами со вспышкой. Он вдруг задержался, глядя на них и с очередной фотовспышкой, будто озарение снизошло: да вот же они! Те, кто подбросил книгу! Гениально!... Версия обрела плоть, фактологическую достоверность, легла на дно души нерастворимым камнем! Это было спасенье! Он вдруг почувствовал уверенность, ушло ощущение тошнотворной бесплотности, ноги вновь прочно стояли на земле, плечи расправились, и ему захотелось смеяться и кричать ура. Вот они, злодеи! Эти чистенькие старички и старушки! Да это, пожалуй, будет убедительнее самой правды! Воистину хорошо придуманное вернее самой правды! И пусть теперь кто-нибудь попытается разубедить его, доказать обратное! Пусть они попробуют поднять руку на честного советского человека! И он невольно запел про себя: 'Это есть наш последний и решительный бой...'
  
   С Михеевым они встретились ровно в шесть у электронных часов на площади перед курским вокзалом. Михеев улыбался.
   -Здорово, - протянул руку.
   Валентин пожал узкую ладонь, глядя в глаза другу.
   -Плохие новости!..
   Михеев молчал и продолжал улыбаться: он был явно не готов к плохим новостям - все так хорошо у него складывалось последнее время - Аудра приняла предложение, скоро он уволится с работы и переведется в Литву на Ингалинскую АЭС и вообще выучит язык, станет литовцем, европейцем и отныне его будут окружать только вежливые официанты!
   -Книга! - только сказал Валентин.
   -Какая книга?
   -Книга... Шаламов... Пропала!
   Михеев вмиг померк.
   Блядь! - сказал он и, подумав мгновение, более выразительно и осмысленно подтвердил: - Блядь!... - Выражался Михеев всегда исключительно по делу.
   Романцев все изложил.
   -Ну как же ты мог так, - почти застонал Михеев, схватившись за щёку, будто в приступе зубной боли.
   -Ну дурак я, дурак, идиот!
   - Теперь вызовут! - резюмировал Михеев. Язык не поворачивался спросить у Романцева о самом главном - покажет ли Романцев на него? Вопрос казался столь ужасным и диким, столь разрушительным, что комком застревал в горле - дело пахло уже не ингалинской АЭС, а, насколько он успел узнать из зарубежного радио, мордовскими лагерями 'За распространение'... и Михеев в третий раз вымолвил:
  -Блядь!...
  
   Валентин изложил свою легенду.
   -Да, да, скажи именно так! - обрадовался Михеев. - Они тебе ничего не сделают, ты не распространял. Они не могут! Сейчас уже другие времена.
   -Они многое могут! - возразил Валентин, мрачно усмехнувшись. В сущности, со времени Сталина система не изменилась: чуть-чуть смазать колесики, спрыснуть свежей кровушкой, и все снова завертится, закрутится...
   -Странно все-таки: самое мощное в мире государство с такими ядерами и термоядерами и так боится обыкновенной бумаги, будто от одного слова правды до жопы треснет!..- задумчиво произнес Михеев.
  
   Около часа они бродили по старым пыльным переулкам в районе Курского вокзала, обсуждая случившееся, но ни до чего толкового додуматься не смогли.
  
   -Ты знаешь, Костади женится, - вдруг вспомнил Михеев.
   - Похоже, знаю даже, на ком. - усмехнулся Романцев.
   - Сначала собрался вешаться, но я его по телефону два часа отговаривал.
   - Да, он же сам говорил, что ему жениться - что вешаться. Выбрал из двух казней ту, которая хотя бы родителям и юной докторше доставит удовлетворение.
   - Уверен, скоро ему понравиться, нарожает детей, станет хорошим отцом... греки чадолюбивы...
   - И перестанет писать стихи... - злорадно ухмыльнулся Михеев. - А Ветлугин обхаживает какую-то академическую дочку...
  
   Они вернулись к вокзалу.
   -Ну, давай прощаться, созваниваться нам больше, пожалуй, не стоит...
   Они неожиданно обнялись.
   -Пойду и нажрусь сегодня, как свинья! - задумчиво молвил Михеев.
   Уходя, Романцев оглянулся и увидел в толпе спину Михеева и в этот миг понял, что навсегда закончено что-то особенно хорошее: ни с кем, как со своими друзьями, никогда он не чувствовал и не будет чувствовать себя так легко и свободно, никто, кажется, так хорошо его не понимал, как они. Прощайте, семинары свободы за кружками эля! Круг одиночества снова замкнулся! Михеев уходил, унося от него и всех друзей на безопасное расстояние. Уходил навсегда.
  
   И вновь Валентин тупо и тяжело шагал наугад по ведущей вниз улице, а над городом тяжелели и темнели дождевые тучи. Вышел на бетонную набережную Яузы. Было душно, ртутно поблескивала тяжелая вода, за обезглавленной, превращенной в какую-то фабричку церковью на другом берегу громоздились серо-белые Гималаи облаков, и рокотал, подбираясь, гром.
   Романцев разменял в ближайшем киоске двухкопеечные монеты и, зайдя в задохнувшуюся мочой телефонную будку, стараясь не дышать носом, а лишь чуть приоткрытым ртом, стал набирать номер телефона Могилевского.
  
  
  Гл. 25. Аку-Аку
  
  
  
   Ливень был теплый и густой, по тротуарам и обочинам шоссе мчались ручьи, отливая радужной нефтяной пленкой . Темные плотные тучи облепили небо, погрузили Москву в преждевременные сумерки. Минут пять Валентин томился под бетонным козырьком автобусной остановки, но с неба лило, не переставая, а в лужах и в ручьях поплыли пузыри, сулящие долгий дождь, и, смирившись с тем, что придется промокнуть до нитки, он шагнул из укрытия.
   У шефа он был всего раз, около года назад, привозил переведенную на русский статью из американского журнала и сейчас оглядывался, пытаясь сориентироваться. Он помнил, что Могилевский жил в большом, довольно симпатичном кирпичном доме, одном из тех, что построены после войны немецкими военнопленными. Там, в коммунальной квартире, у Аку-Аку была комнатка, которую он получил после развода. Номер дома шеф сообщил по телефону, но Валентин узнал его и так, не заглядывая в записную книжку... Надо было войти в арку, потом налево - второй подъезд, третий этаж. Редкие прохожие торопились, укрывшись зонтами, а у него зонта не было, и он уже чувствовал, как становится мокрой голова, как прилипает к спине рубашка - как теряются границы между ним и природной средой, этим дождем, облаками, вселенной, холодным бесчувственным атманом. Женщина впереди с сумкой свернула в арку, и он за ней, она вышла из арки и повернула налево, и он свернул - будто магнитное притяжение их связывало. В ней вдруг показалось что-то знакомое, где-то он видел это ситцевое платье с ромашками, конечно, совпадение, как и с его клетчатой рубашкой, которую носит полгорода - откуда здесь быть кому-то из его знакомых?.. Судя по упругому шагу, она не была стара, хотя полная хозяйственная сумка слегка перекашивали фигуру, но головы и лица под зонтом не было видно.
   Уж не мистика? - Женщина вошла в тот же самый подъезд, в который нужно было и ему! Вслед за ней, чуть отстав, (еще, чего доброго, примет за грабителя!) вошел Романцев. Над собой увидел переступающие вверх по ступенькам потрясающе красивые ноги и последовал за ними. Ноги миновали два марша, ведущие на второй этаж, проследовали еще два марша и на площадке третьего остановились. Он поднял глаза и чуть не воскликнул от удивления: 'Дина!' От неожиданности приостановился... Она его не заметила и, стряхнув зонт, нажала на кнопку дверного звонка. Дверь открылась и проглотила ее сразу, и он услышал знакомый смех Алексея Павловича. Он сразу вспомнил сумку и глупо подумал, что, возможно, она здесь за тем же, за чем он приезжал год назад, и в сумке какие-то важные для лаборатории бумаги, расчеты кольцевидных структур ДНК - о другом ему думать почему-то не хотелось. Подождав немного, поднялся и позвонил.
   Аку-Аку открыл в легкой оранжевой с вечно зелёными пальмами рубашке, растянутых на коленях трениках и пляжных шлёпанцах.
   -А, заходи! - рассмеялся, не скрывая удивления. - Вы с Диной одновременно! Какими судьбами?
   Лицо Дины на миг обратилось к Романцеву, и брови удивленно вскинулись.
   -Привет! - бодро махнул рукой Валентин.
   -Привет...
   Дина открывала дверцу холодильника, стоящего в коридоре.
   -Яйца я в холодильник положу, - сообщила она, разбирая сумку, - а хлеб можно в новую хлебницу... - и эти деловитые слова сказали все о взаимоотношениях шефа и прекрасной лаборантки.
   Пытаясь не выдать удивление, Валентин прошел в комнату: он никак не мог и представить себе, что Аку-Аку, который на двадцать лет старше Дины, у которого такой толстый нос и такие длинные мочки ушей с торчащими из них волосами мог бы вызвать хоть какой-нибудь интерес у Дины! Бедный Петька! Теперь все вставало на свои места: так вот почему Дина не поехала с ними в горы!.. Какие же они оба наивняки! И ведь ни словом, ни жестом Дина и Аку-Аку не выдавали своих взаимоотношений на работе! Впрочем, это и понятно, а не то бы шефа в партком затаскали, пришили бы 'аморалку' и пошло бы, поехало... Но Петька... Что-то кольнуло - его же использовали лишь как прикрытие! А он ему еще завидовал! Впрочем, бог с ним, с Петькой, его сейчас интересует совершено иное дело...
  
   -Заходите, ребята, - пригласил шеф, проходя в свою комнату.
  В комнате этой господствовали не люди, а книги. Они были везде, где только их можно примостить: правая от входа стена представляла огромный стеллаж с книгами, съемные полки с книгами стояли и на широком письменном столе, и на одежном шкафу, разделяющим комнату, полки нависали над диваном, над журнальным столиком с телевизором, книги стояли на подоконнике, корешки стопок книг и журналов выглядывали даже из под дивана... Наверное, оттого что в комнате оставалось достаточно мало объема для дыхания, окно было приоткрыто.
   В свое первое посещение Аку-Аку у Валентина было такое чувство, будто он попал в сказочную пещеру с сокровищами. Он плохо слушал шефа, глаза постоянно скашивались и рыскали то туда, то сюда, ловили вожделенные имена на корешках... Чего здесь только не было: то, что днем с огнем никогда не сыщешь в книжных магазинах: не говоря уж о Хемингуэе, Еврипиде, Достоевском и других классиках, здесь были полузапрещенные Пастернак, Ахматова, Булгаков!.. - это только то, что он успел подсмотреть. А сколько же было здесь еще сокровищ!.. Тогда ему страшно захотелось, попросить взять что-нибудь почитать, но он постеснялся: еще и месяца не проработал в лаборатории. А сейчас он бы уже не постеснялся, но уже было совсем не до того.Немногие свободные участки на стенах были заняты фотографиями. Вот Аку-Аку с рыболовной сетью в высоких болотных сапогах - это командировка на Камчатку по теме исследования лососевых, как тупиковой ветви генетической эволюции, потрет Эйнштейна и еще фото каких-то не известных Романцеву знакомых и друзей шефа. На журнальном столике, окруженном крохотными низенькими табуретами, подсвечник своими оплывшим парафином недвусмысленно свидетельствовал об уютных романтических вечерах.
   Могилевский покрутился по комнате и на столике появилась бутылка трехзвездного армянского коньяка и бокалы.
   -Совсем промокли, надо согреться!
   -Я сейчас сыр порежу, - торопливо встала присевшая было за столик Дина и направилась в коридор.
   Валентин сидел за столиком, не реагируя, будто каменный.
   Алексей Павлович стал разливать коньяк.
   -Ну, что там у тебя стряслось, какая новая гениальная идея?
   -Хуже... Вляпался я Алексеей Павлович...
   -Что так?
   -Политика! - ,набрав воздух в лёгкие, выстрелил Валентин. - Хочу посоветоваться, как быть.
   - Да как же тебя угораздило!!! - откинулся в кресле, вытаращив на него глаза Аку-Аку.
   - Вот так! Глупо! - махом опустошил рюмку Романцев и понурился.- Не знаю...- оглянулся -А у ваших стен уши есть?
   -А, понял, - рассмеялся Алексей Павлович, встал, стащил со своего дивана подушку и накрыл ею телефон. - Ну, теперь говори...Хотя нет, подождем Дину, может, она что-нибудь подскажет...
  ...................................
   Когда Валентин закончил свой рассказ, Аку-Аку и Дина сидели некоторое время молча.
   -Та-ак... - протянул, отхлебнув коньяк, Алексей Павлович. -... Ну и попал... Время, конечно, нынче другое, не думаю, что тебя арестуют - у моих приятелей искусствоведов после того, как они в Париж съездили, бывали с обыском, забрали Пастернака 'Доктора Живаго', еще несколько книг - вот и все... Но это люди видные, известные на Западе, если с ними что, там газеты хай поднимут сразу... А у тебя родственников евреев нет, сам хоть на четвертиночку не...?
   - Нет... - вздохнул печально Романцев - ни эритроцита!
   -М-мда - пожевал толстыми губами Аку-Аку.
   -Ну как же ты с этой книжкой! - стукнул себя по колену шеф. - Я и то только в рукописи кое-что читал... Ну, Журин! - стукнул он снова себя по колену. - Ну, беспозвоночное!..
   Романцев чувствовал, что сам Могилевский несколько растерян.
   Они приняли ещё по стопке коньяка(причём Дина, глотнув свою дозу, даже не поморщилась - видно, не впервой ей здесь были посиделки!), и шеф побежал на кухню ставить чай.
   -Они под Палыча копают! - щёлкнула по стеклу Дина, и Романцева пронзило равнодушие, которое, он почувствовал, шло от неё: 'Беда у меня, а она о нём думает!'.
   -Зачем? - удивился Романцев.
   -Интриги... - вздохнула Дина. - Талантливых нигде не любят!
  Валентин почувствовал, как при этих словах сердце обожгло ревностью: да, Аку-Аку был её богом!
   Вернулся Могилевский с чайником.
   - Слушайте, - вдруг сказала Дина,- а Рая Гримберг?
   - Какая Рая? - не понял сразу шеф.
   - Да сестра моя двоюродная, у которой муж месяц назад от рака умер...
   - Ну и?
   - Что ну и? Если попросить?
   - Что попросить?
   - Фиктивный брак... Израиль...
   Над столиком нависло молчание, шеф закурил сигарету, голубые волокна потянулись к окошку...
   - А она согласится?
   - А ей здесь уже нечего терять.. Да она приличный человек, и ей только исполнилось тридцать...
   -Послушайте! - воскликнул Валентин. - А как же...? - не о себе он подумал сейчас, а вдруг представились вмиг те, которые дали ему всё, что только смогли, и тихо доживали свой век - лежащий на диване отец с томом 'Анны Карениной', мамины светящиеся лучиками радости при виде его морщинки, синие узлы вен на ногах, треть жизни отстоявших в очередях ради сына и мужа... её постоянная надежда увидеть его, нехитро обрадовать, накормив жареной картошкой с луком и необыкновенное мягкое тепло, которое он ощущал, даже находясь в другой комнате... Значит, бросить стариков, как ненужный хлам, и НИКОГДА, как после положения во гроб, не увидеться. Только оставив рубец тоски , только оставив им долю до смерти ходить, нищенски понурившись, как родителям 'изменника родины' ,родителям сына, совершившего тягчайшее в СССР преступление, и глаз не поднимать перед любым быдлом.
   - Нет, я не смогу, - выкрикнул он, вскочив.
   - Ну. Это твой единственный шанс, подумай...- тихо молвила Дина, отвернувшись к окну.
  
  Гл.26. ДИНА
  
   Они пили чай и гадали, в какую гадость дело может вылиться, но у системы возможности были ничем не ограничены, и обсуждение вносило только неопределенность, и тема неизбежно выносила на Израиль: членов еврейских семей со скрипом, нервотрёпкой и скандалами, но понемногу всё же начали выпускать из СССР.
   Поставив чашку на столик, Алексей Павлович наконец сказал:
  В жизни всегда наступает момент, когда решать должен только ты сам и только сам, и никто уже здесь не поможет, ни друзья, ни родители, ни школа, ни мудрые книги. А от этого момента потом часто вся жизнь и поворачивается налево или направо... Рано или поздно так случается. Кажется, сто дорог было, сто ходов, сто выходов, а остался один, лаз какой-то, тропиночка, да еще камень на ней: налево пойдешь - коня потеряешь, направо - без головы останешься... Эх!.. - Аку-Аку задумался, покручивая в руке рюмку с коньяком.
   Валентин хотел было спросить а были ли подобные ситуации у шефа, но постеснялся - рядом была Дина, а такие вещи нужно спрашивать лишь с глазу на глаз, да и взгляд у Могилеиского вдруг налился какой-то тяжелой печалью, будто вспомнилось что-то такое, что и сам давно хотел забыть.
   -Главное здесь из-за страха глупостей еще больших не натворить и не верить им, никогда не верить, какие бы пряники или плётки ни сулили - наконец продолжил он, - у них пряники всегда с битым стеклышком. Никого не закладывать... Одни мой знакомый, десять лет на Колыме отсидевший говорил: не верь, не бойся, не проси!
   Вставал Романцев без чувства облегчения и последнее, что зацепило его краевое зрение, корешок с золотыми буквами 'БИБЛИЯ'.
   -А ведь тут на всё ответы должны быть, - указал он на корешек.
   Алексей Павлович, неопределенно улыбаясь, покачал головой и вдруг сказал:
   -Возьми... - и знай - всегда можешь сюда зайти. В любое время.
   Толстая книга исчезла в сумке Валентина.
   -Я тебя провожу! - вдруг встала Дина, многозначительно взглянув на Алексея Павловича. Этот взгляд говорил: так надо, верь, я скоро вернусь...
   Набросив на себя плащ, Дина выскользнула вслед за Валентином. Словно сговорившись, они медленно, ступенька в ступеньку, стали сходить вниз. Молча достигли широкого подоконника между лестничными маршами.
   -Поговорим? - неожиданно остановилась Дина
   . За окном в дождливом сумраке расплывались по стеклу огни фонарей. Он остановился и повернулся к ней. В сумраке лицо Дины казалось еще более загадочным и прекрасным, несмотря на слегка маскирующие ее очарование роговые умные очочки. Сколько раз ему казалось, что он любит ее. Но ведь это могло только казаться: очередная уловка насмешницы судьбы - ведь верил же он, что любит Иру, а потом... Но теперь вдруг его сомнения испарились, и он почувствовал наверняка: с такой женщиной мог бы прожить до старости!!!
   -Я тебя только об одном прошу, - медленно начала Дина, повернув лицо к окну, - из воротника вырастал стебель трогательно длинной и беззащитной шеи, - ты обо мне и Палыче никому не рассказывай... Он сам просить не будет, постесняется.
   -Конечно, нет! - пожал плечами, пораженный Валентин. 'Господи, насколько же я ей безразличен!' - ещё раз подумал.
   -А мне казалось, у вас с Петькой... - ухмыльнулся.
   -Что Петька, - вздохнула Дина, - хороший товарищ... а Палыч - гениальный человек, ты его еще не знаешь!..
   В сердце Валентина зажёгся уголёк ревности: таким тоном возможно было вещают о святыне...
   -Ты любишь его?
   -Странный вопрос, - она посмотрела на него удивленно поверх очков, - конечно!
   -А вот я - тебя! - неожиданно для себя признался он с кислой усмешкой.
   Дина посмотрела на него ласково, вроде как бы сверху вниз, хотя была ростом ниже.
   -Я знаю, - спокойно сказала, - только ты сам себя боишься... Ты еще зреешь... Тебе кажется, любовь - это только то, что в постели, а какое счастье помогать, в каждый миг чувствовать надёжное плечо, в мыслях быть созвучными, тебе ещё только предстоит...
   Сердце Романцева еще более тесно и жарко стискивала горечь: так, как эта женщина умеет любить, никто, никогда его не полюбит.
   -Кто знает, - усмехнулся он ядовито, - был бы я на 15-20 лет старше, имел бы тот опыт, достиг бы научных результатов, степеней, признания -а я достигну еще больших, будь уверена!.. Да нет, все дело в том, что я только вначале и кто в меня поверит?.. Поверила бы ты в меня, я бы смог...
   Он еле сдержался рассказать ей здесь же и сейчас же, бухнуть, вывалить о грандиозных планах исследования происхождения жизни, но понимал, насколько это, ничем не подкреплённое, будет сейчас звучать глупо, запальчиво, смешно и по-мальчишески.
  Она промолчала, снисходительно взглянув на него.
   -А вот я верю, что так будет, - упрямо продолжал он, раздраженный ее молчанием, имея в виду и несказанное- просто мы с тобой, значит, не совпали во временах...
  
   -Не совпали... - грустно эхом отозвалась она, и они замолчали, слушая как дождь барабанит по металлическим подоконникам.
   -Поцелуй меня, - вдруг тихо сказала она, и ему показалось, что все лестничные перекрытия рухнули ему на голову. Он с удивлением и восхищенной жадностью взглянул на нее.
   -Но ты же не хочешь...
   -Хочу, - тихо вымолвила Дина.
   -Не надо, - замахала она руками, высвобождаясь, когда он бросился ее обнимать, - не так...
   - Только никого не подведи...
   -Ах вот как, ты из-за Палыча!.. Я могу тебе просто дать слово, и без всякого торга, без поцелуя в обмен!
   -Не надо так... - в глазах ее блеснули слезы. - Ты ничего не понял, глупый...
   -Надо! - с сухой горечью сказал он, - мне не нужны твои жертвы - ведь я тебя люблю!
   Впервые в жизни это слово сказал он женщине твердо, уверенно, как мужчина, и от этого будто грудь расширилась, мышца окрепли и ничего не стало страшно, будто камни темницы рухнули и душа стала легкой и свободной.
  Она молчала, и они слушали дождь, но даже в этом, таком унылом прежде звуке, теперь было что-то замечательное и неповторимое.
   -У тебя будет все... - вдруг тихо сказала она.
   -Глупости! - взорвался он. - Глупости! Откуда ты знаешь? Да может через несколько минут за ближайшим углом меня камаз собьет!
   Она вдруг положила свои пальчики на его губы, и он сразу осекся.
   -Я умею чувствовать вперед... - шепнула она.
   Он ощущал, уже не противясь, как гордая сила его куда-то бесследно исчезает, тает, беспомощно поглядел на нее, сникнув. В глубине её глаз светилась мудрость тысячелетий, и вместе с тем эти тысячелетия делали этот свет ярче и свежее...
   -Нет, не могу! Не могу отказаться, возможно, единственный раз в жизни, прикоснуться к тебе!
   -Сюда, - показала она пальцем на щеку.
   Он медленно, медленно приближался к ней, стараясь продлить мгновения, вдыхая запах дождя и свежей молодой кожи, почувствовав губами пушок, теплую гладкость щеки, превращающуюся под его губами в мраморную прохладу надгробного памятника - все, что предстояло запомнить до смерти.... Так целуют не просто женщину - так воины целовали изображение богини или полковое знамя, присягая перед смертельной атакой, так целуют статую навеки потерянной возлюбленной, сохранившую лишь ее образ.
   Один раз - и навсегда! Нет, не может быть, не может быть, чтобы она его совсем не любила. Они просто не совпали во времени, но когда-нибудь все воскреснет и оживет!
   На верхней площадке щелкнул замок открываемой двери.
  
  Гл. 27. АГЕНТ 'Тишайший'
  
   Лифт опускался, будто падал, и вместе с ним будто падало в бесконечную глотку его сердце, падало и никак не могло остановиться. На втором этаже лифт внезапно застрял, в него вошла девушка из лаборанток (знакомо было лишь его лицо - имени не знал).
   -На первый? - спросила.
   -В нулевой (так в институте именовался подвал), - прохрипел, не узнав собственного голоса, и почувствовал в значении этой цифры зловещую символичность, ту гигантскую невидимую ямину, возникшую между ним и этой девушкой, да и всеми другими людьми, которые вот именно сейчас спокойно живут, идут по своим делам, едят, спят... Жизнь переломилась. Отныне он этому миру чужд и опасен, как прокаженный. Лишь стучало в голове: 'Это все-таки случилось! Тебя уже превращают в ноль!'...
   По стене коридора подвала тянулись трубы, в которых шипела вода, змеилась проводка - все покрыто густой примирительно голубой краской - главные сосуды и нервы здания. Поворот налево. Дверь обычная, обитая коричневой кожей, перетянутая решеточкой кожаных ремешков с белыми широкими шляпками гвоздей и скромной биркой: 04. Сходу постучал... толкнул дверь и сразу попал в хитрый узенький тамбур, с новой лакированной дверью с золоченой ручкой, в которую чуть лбом не угодил - серьезная дверь. Отчаянно дернув за ручку, прошел в кабинет.
   Несмотря на день в потолке мертвенно горели белые лампы дневного света. Остановился, зажмурившись. Хлобыстин, будто не замечая его что-то писал.
   -Здравствуйте, - постояв некоторое время, напомнил о себе Валентин.
   Хлобыстин оторвал глаза от, видимо, очень и очень важной бумаги и уставился на него светлыми немигающими очами, в которых будто бы просыпалось какое-то любопытство к некоему курьезу.
   -Сядь, - буркнул. - Да не в кресло, а сюда! - ткнул пальцем на придвинутый к столу жесткий, как дыба, стул.
   -Вызывали? - попытался изобразить улыбку Валентин, стараясь не смотреть на висящий над Хлобыстиным портрет руководителя первого революционного расстрельного антирыцарства.
   -Догадался? - пытливо взглянул ему в глаза Хлобыстин.
   -Конечно! - широко улыбнулся Валентин, не пряча взгляд, и вдруг почувствовал, как что-то его неудержимо и легко понесло вперед, да так, что в ушах засвистело, будто конь рванул в отчаянную сабельную атаку - в руках шашка, под седлом верный конь, невероятной силы мышцы, которого он чуял, а на губах цвел поцелуй любимой женщины, а впереди копошились цепи красных, бесчисленные, как икра, сулящие смерть.
   - Книга, если я не ошибаюсь, которую у меня кто-то спер? А этот кто-то - Журин?.. - выстрелил одним духом.
   -Да ты знаешь, что за такую антисоветчину... - Хлобыстин изобразил толстыми пальцами решетку.
   -Ну что ж, и в тюрьме врачи нужны! - удивляясь собственной наглости, выпалил Валетин.
   -Ну-ну-ну... - Хлобыстин даже привстал, - я тебя в тюрьму отправлять не собираюсь, я только помочь хочу... из дерьма, в которое ты вляпался, вытащить. А вляпался ты серьезно... Но все еще можно уладить.
   -Как? - поинтересовался Валентин.
   -Очень просто - рассказать, от кого у тебя это дерьмо...
   -Запросто!
   -Вот как? - вскинул слегка брови Хлобыстин, помолчал... - Тогда вот, - он придвинул к Романцеву белый лист писчей бумаги, пиши... - Он протянул шариковую ручку.
   -А что?
   -Все: от кого получил, где, как, откуда... И все забываешь, как страшный сон.
   -А как писать?
   -Сочинение в школе писал? Для чего тебя учили? Вот так и пиши...
   Валентин склонился над листом, попытался сосредоточиться. Руки предательски тряслись, и буквы то и дело разъезжались. Но вместе со страхом в нем поднималось новое, не менее сильное чувство брезгливости, глубокого отвращения к тому, что происходит: к этой дряблой щеке с горошиной липомы у носа, к этому яркому белому свету дневных ламп... А в висках стучало: 'Атака! Атака!... Атака!..'
   'Даная книга 'Колымских рассказов' В. Шаламова, - писал он, слегка удивляясь дебильно-казенному стилю, на который невольно перешел, - появилась у меня следующим образом. Летом этого года в июне месяце я совершал переход в метро 'Площадь Революции' (он поежился, чувствуя, как дико и нелепо торжественно звучит: 'совершил переход' - будто 'Переход Суворова через Альпы', - но не стал править и продолжил) - В то время в зале станции находилась группа иностранных туристов. Одна из туристок отошла и что-то спросила меня по-английски (я не разобрал), однако остановился и попытался с ней заговорить, так как хотел попрактиковаться в разговорном английском. Она спросила, как пройти на станцию 'Площадь Свердлова'. Это была пожилая худощавая женщина в светлых брюках. Я подарил ей в качестве сувенира значок, который был на отвороте моего пиджака: изображение Владимира Ильича Ленина. Она спросила, люблю ли я Ленина, - я ответил - да. Она вытащила из пакета книгу и со словами 'present for you' вручила мне... Что за книга, я не знал, и, пожелав друг другу всего хорошего, мы расстались.'
   Расписавшись и поставив число, Валентин протянул бумагу Хлобыстину и устало откинулся на спинку стула, слегка зажмурив глаза, пытаясь дать им отдохнуть от слишком яркого света, однако свет проникал сквозь прикрытые веки и из белого становился кроваво-алым, как полощущееся на ветру красное знамя, нагло заполняющее всю вселенную: юг, восток, север, запад... над улыбающимися счастливыми лицами всех народов - белокурых, горбоносых, смуглых, черных, желтых , красных, раскосых... В этот момент он сам верил в то, что написал. Краем глаза наблюдал за Хлобыстиным, однако лицо разведчика оставалось невыразительным, как докторская колбаса. Закончив читать, Хлобыстин поднял на него светлые, ничего не выражающие очи.
   -Значит, баба, говоришь, в светлых штанах, говоришь... - задумчиво произнес он.
   Валентин кивнул.
   -Молодец, - заключил Хлобыстин, усмехнувшись, и вдруг хитро сощурился. - А белого бычка там не пробегало?
   -Что?
   Хлобыстин медленно разорвал бумагу на две половины, затем, сложив листы еще раз напополам и еще раз и лишь затем швырнул в мусорную корзину Валентинов труд и кусочки по пути туда разлетались, каждый обретая самостоятельность.
   - А теперь правду матку! - рявкнул он, саданув кулаком по столу.
   - Но почему, почему вы мне не верите! - в отчаяньи воскликнул Валентин и почувствовал, как глаза начинают щипать истерические слезы обиды, как актрисе, которая провалила роль.
   -Заткнись! - уже полегче ударил кулаком по столу Хлобыстин, но лицо его исказила ярость. - Пацан! Писатель! Максим Горький епт! Мы таких писателей знаешь куда отправляем?... - однако быстро взял себя в руки, вспомнив, что врачи ему советовали не нервничать, встал, медленно вышел из-за стола, заложив руки за спину, медленно прошелся к гробовым сейфам, остановился напротив них, постоял, чему-то скорбно покивал.
   Валентин почувствовал, как начинают пылать его щеки и уши, как у мальчишки, уличенного в подглядывании запрещенных картинок с изображением голых тётенек. Однако крик Хлобыстина что-то в нем совершил. Есть в физиологии такое явление, как парабиоз, когда слишком сильное раздражение перестают вызывать реакцию: так и у Романцева - он слишком долго и невыносимо боялся, и теперь наступило вдруг состояние какого-то отстраненного равнодушия к происходящему.
   -Ну почему, почему вы мне не верите, это же правда, - устало и скорбно молвил он, делая последнюю попытку.
   -Правда, говоришь? - обратился к сейфам Хлобыстин. - А что такое правда? Есть правда и правда... И еще правда. Правда - это то, что необходимо на данный момент, то во что верят... Правду человек создает, коммунистическая партия...
   Развернувшись, он направился к Романцеву, подошел, наклонился, и их лица сблизились.
   -Зачем ты его выгораживаешь?
   -Кого? - удивился Романцев.
   -Это же Могилевский тебе передал!
   -Могилевский! - Романцев рассмеялся уже совершенно искренне. - Он ни при чем.
   Однако Хлобыстин смотрел ему прямо в глаза, не отпуская, как уж на лягушонка.
   -А кто же еще!..
   На миг все показалось простым и легким. Ну что здесь такого, если он и покажет на Михеева? Он ведь никого не убивает собственноручно, лишь несколько слов, легкое шевеление воздуха - и он совершено свободен! Он лишь будет объективно правдив! А разве может он отвечать за последствия?.. Он был уже готов выдохнуть имя, но вдруг образ Дины возник перед ним: 'Ты не должен никого подставлять!' - длинная шея, глубокие глаза, направленные в черный дождь... В следующий миг его едва не стошнило, будто ему предложили вступить в противоестественную половую связь с начкадров. И дело было вовсе не в Михееве, судьба которого, увы, в этот момент для нашего героя была почти безразлична: Дина! Дина! Дина!.. Безрассудная холодная злость накрыла его, не оставляя места ни другим чувствам, ни здравому смыслу.
   -Я все сказал! - выдохнул он, не отводя взгляда от немигающих белесых очей.
   В старческих глазах будто что-то мелькнуло, как тать промчался из комнаты в комнату, Хлобыстин разогнулся и медленно обошел стол, уперся кулаками в него, глядя на Романцева, как лесоруб прикидывает, с какой стороны подступиться к дереву перед тем, как его валить, и тихо, внятно произнес.
   -Ну ладно... мы тебе сделаем!..
   Валентин сидел, понурив голову, положив руки на колени - поза кучера, покуда тот ждет барина с бала - поза максимального расслабления - теперь он полностью покорился судьбе.
  Атака захлебнулась, выдохлась, и молодой кадет лежал на траве, раскинув руки, сраженный пулеметчицей-дивизионной блядью Анкой, глядя в пустое небо, а тепло поцелуя любимой женщины слетало с его губ в поисках другого, живого...
   -Могу идти? - только глухо вымолвил он сам себе удивившись: почему спрашивал у этого человека разрешения, ведь фактически он ему никакой не начальник и нигде не прописано, что он должен выполнять то, что скажет этот человек и, тем не менее, каждый в институте знал - Хлобыстин и есть самая настоящая, подлинная власть, нигде себя не выставляющая, суровая, всевидящая и беспощадная. Воистину 'Не верь писаному!'.
  Однако его мучитель не спешил. Снова медленно подошел к нему, положил руку на плечо и вдруг сказал:
   -А жаль, что ты не у нас...
   -Что??? - не поверил ушам Валентин.
   -Своих не продаешь... - похвалил Хлобыстин, похлопав по плечу, - только не пойму, чем тебе дороже этот жид собственных родителей?
   Родители? При чем здесь они? И никого нет, в самом деле, для него дороже их! И если их касается...
   -Да ты не волнуйся, не волнуйся - прикинь только - их судьба от тебя зависит, пойми только - похлопывал снова по плечу Хлобыстин. - А вот что я теперь покажу...
   Он медленно подошел к большому сейфу.
   -Не оглядываться! - каркнул.
   Кашель курильщика, скрип металла.
   -Никогда при посторонних не открывал, а при тебе, так сказать, нарушаю...
   Впрочем, в отличие от нашего героя мы можем и подглядеть в ячейку, которую открыл начкадров. Нет, не было там ни бриллиантов для диктатуры пролетариата, ни секретных карт расположения ядерных баз СССР - там находились: початая бутылка 'Столичной', рядом с ней вещдок - толстая книга в обложке цвета сибирской тайги, а из глубины ячейки с задней ее стенки, из пещерного полумрака смотрело лицо усатого человека кавказской внешности так любившего ночь и будто ухмылялось.
   Начкадров взял книгу, засунув под мышку, тщательно задвинул дверцу сейфа и зашаркал обратно. Подойдя к столу, бросил книгу на стол.
   -Узнаешь?...
   Как тут было не узнать! Валентин смолчал.
   -Вот это, милдруг, - начкадров брезгливо, будто взвешивая, приподнял книгу. - лет на десять потянет! А ты подумал, что за это время, пока ты десять лет будешь ломиком тундру ковырять с твоими родителями станет? - Он начал листать какие-то бумаги на столе - Ну вот - единственный сын... не хулиган... отец и мать старые члены партии... нездоровые уже... У отца вон - инфаркт два года назад... Так-так...Мама старушка всю жизнь на сынка работала, еле ходит...
   Красные пятна шли по лицу Романцева. Черт с ним с Михеевым, уж если выбирать между ним и родителями, то придется выдавать! Приперли к стенке, гады!... Заложу! Так и быть, заложу!...
   - Ну что мне вам друга выдумывать? - он взмок от ощущения, что уже сделано полшага к предательству. Но Хлобыстин вдруг переменил тактику.
   -Друг нам твой не нужен - таких, как собак не резаных, - отмахнулся начкадров, - -Дело милчеловек в другом... Трудно, конечно, но есть варианты... Могу помочь... Допустим, я беру эту книжку и убираю ее так далеко, что ее никто больше не увидит, забываю о ней, так сказать... И никто, кроме нас, уже о ней не узнает...
   Романцев чуть не дернулся в благодарственном порыве, однако Хлобыстин остановил его рукой.
   -Только с условием - будешь ты, тишайший, работать с нами, понял?..
   Валентин медленно поднял пылающее лицо. На некоторое время он онемел, пару раз сглотнул и, наконец, молвил:
   -Вам что Журина мало? Зачем я вам?
   Хлобыстин наклонил к нему лицо так, что Валентин мог четко разглядеть липому на носу и седой волос на ней.
   -А нам умные нужны!...
  Да ты не волнуйся, это всегда по первости, как у целочки, а потом пойдет! Самому понравиться, увидишь. И загранкомандировочки устроим, о которых, небось, только во сне мечтаешь... и рост научный обеспечим... Мы многое можем... А ты умный... и язык вот знаешь... Нам нынче кадры такие нужны, чтоб с научной стороны могли к интеллигенции подъехать, с пониманием процессов - кадры они, знаешь, решают... а книжки-то и дурак красть может... хотя и дураки нужны... А требуется всего - ничего: если что - сообщи... как честный, принципиальный советский человек... Потому как или наш или предатель - третьего не дано.
   -Да если что серьезное, угрожающее cоветской власти, как всякий честный советский человек, сам приду без всяких... и так доложу, - попытался было выкрутиться Валентин.
   -Откуда тебе знать! - отсек рукой Хлобыстин. - Вот сидит в сортире гражданин и срет - и вроде, ничего в этом особенного, вроде и дело это его как бы сугубо личное. Ан нет! А он, оказывается в это время думает, как родину продать! Вот мы и должны знать все, что думает каждый, где бы он ни был, голуба, понял? Мысли там, какие настроения... Каких художников любит, книжки какие, какую колбасу, каких баб... Чтобы вовремя опасные наклонности разглядеть, слабости, предупредить, профилактически, так сказать... Вот это и есть наша власть: знать то, что думает каждый везде и всегда! Вот это власть, какая раньше никаким царям не снилась! И ты будешь ее частичкой... и у тебя будет своя доля, и власть тебя в обиду не даст... Да ты не боись, не пожалеешь. Преимущества у нас большие, в закрытую лабораторию, где делом занимаются, можем дать рекомендацию... но учти - он помолчал - больше одного раза мы не предлагаем!.. А главное о маме с папой подумай, они люди хорошие, честные коммунисты, войну прошли и какую ты им на старости лет награду сделал!
   Валентин потрясенно молчал. Хлобыстин вытирал вспотевшие ладони платком. 'Чудовищная дистония!' - механически отметил Романцев.
   -Я продаваться не могу, я только по идейным соображениям... - промямлил.
  Хлобыстин отмахнулся, будто от назойливой мухи.
   -Вот, к примеру, как ты думаешь, а могли бы быть у Могилевского в принципе какие-нибудь антисоветские высказывания, мысли?
   - В принципе могли быть у каждого, даже у вас...
   Хлобыстин замахал руками:
   -Ты не о каждом, ты о нем, значит, могли быть?..
   -Ну, чисто теоретически, могли бы, наверное... - неохотно согласился Валентин, чувствуя себя, как растекшийся от жары пластилин.
   -Так вот ты, как советский человек, не должен ничего от нас скрывать, понял...
   -Да я и не собирался...
   -Собирался, не собирался, - передразнил Хлобыстин, - каждый месяц теперь будешь к нам собираться, понял?
   -Понял...
   -И вот, значит, докладывать будешь, кто там и чего - кто с кем, кто о чем. Понял...
   -Ну, ладно... - пожал плечами Романцев и тут же подумал, что завтра же, как на духу, расскажет все Могилевскому, и это его взбодрило.
   -Ну вот и ладушки, здесь распишись...
   Хлобыстин подсунул бумагу, верх которой был старательно закрыт томом Шаламова.
   -Я должен прочитать...
   -Ты чего мне не веришь... просто чистый лист, не хотел тебя долго держать.
   -Я должен прочитать...
   -Ну тогда сиди, жди...
   Минут десять, пока Хлобыстин писал бумагу, растерянный и смятый Валентин все также сидел в позе кучера.
   -На...
   Романцев пробежал глазами короткий текст.
   -Тут написано, согласен подавать сведения.
   -Так ведь ты сам говорил, если чего против советской власти - сам первый побегу... - удивился Хлобыстин. - Или я придумал?..
   -Ну, ладно, - ухмыльнулся беспомощно Валентин и нехотя коряво подписался. Как для них ничего не значит то, что они врут, пишут и говорят, так и для него ничего не должна значить эта закорючка! - Шеф поймет!
   -Вот и лады! - выхватил лист у него Хлобыстин. - Через месячишко зайдешь, понял? - В глазах его мелькнуло торжество.
   Он встал и проводил Романцева до двери, приоткрыл.
   -До свидания, - молвил Валентин, верный вежливым привычкам протянул руку. Однако начкадров, будто не заметил, руки в ответ не подал (случайно ли?!)
   -Ну валяй... - только похлопал по плечу, выпуская.
  
   -С-сучонок... - пробормотал он, после того как закрыл дверь. Затем, взяв книгу со стола, подошел к сейфу, раскрыл тяжелую дверцу и положил книгу обратно. Из полумрака ячейки на него смотрело знакомое усатое лицо, оно казалось довольным и будто слегка улыбалось. Хлобыстин перекрестился на вождя, взял початую бутылку 'столичной' и закрыл сейф.
   Сев за стол и осушив залпом полстакана водки, он стал писать отчет о вербовке нового сотрудника и через некоторое время задумался о псевдониме. 'Жук' у него есть, а этот будет... а этот будет... 'Тишайший!' - и довольный собой ухмыльнулся.
  
  Гл.28. АТАКА
  
   Казалось, ноги сами несут омертвевшее тело вдоль коридора. В голове звенела пустота. Он поднялся на лифте в лабораторию. Тут уже никого не было (в пятницу после обеда сотрудники обычно не засиживались). Плюхнулся за собственный стол и попытался сосредоточиться. Прошедший разговор, казался каким-то нереальным, как дурной сон, но сон, который невозможно стряхнуть с себя, как ни старайся. Всё вокруг покачивалось, казалось хлипким и ненадежным, как на утлом суденышке, и эти бетонные стены были лишь видимостью прочности и надежности - земля мчалась сквозь космос со страшной скоростью ... Все окружающие предметы вдруг показались бессмысленными, лишенными какой-либо взаимосвязи друг с другом и прямого назначения (лишь перемигивались, разыгрывая с человеком какой-то собственный спектакль): колба на Петькином столе, дверная ручка, угол стола, лампа под потолком... зачем они?... А его, дурака, все-таки обвели вокруг пальца - ведь ему пришлось поставить свою подпись под тем, что он наговорил! В том мире, в котором он пытался найти Правду, происходила лишь головокружительная бесконечная дурная игра подмигивающих друг другу относительностей, за которыми просвечивали безобразные ухмыляющиеся расплющенные рожи. Конечно, теперь ясно - ИМ никакая такая правда сама по себе и не была нужна, а нужны сведения на Могилевского, сведения вообще на всех! И про какую такую закрытую лабораторию он говорил? - Про закрытую, где биологическим оружием занимаются! Нашел чем соблазнить! - Ну уж нет, чтобы разрываться, как Михеев!?.. Все-таки и до генетики добрались!
   Они думают, если он подписал какую-то их поганую бумажку, то и душу его поймали! Ох как ошибаются! Завтра же все расскажет Могилевскому. Он скажет ему всю правду! Но... возможно что-то умолчать?.. что? -Стоп! Вот так и начинается ловушка многоликая! Всё, все рассказать придется, начистоту, до донышка! Мудрый Аку-Аку поймет! Но как ни крути, придет тогда конец тем легким и простым отношениям.... И вдруг как током ударило - Дина! Вот уж кто никогда не захочет в этой грязи разбираться, никогда не простит его! Он сжал голову руками и чуть не завыл. Боже, что же он наделал - договор с дьяволом подписал! Предал не сколько, Могилёвского, предал тот сакральный поцелуй на лестничной клетке, единственно дорогое, что у него оставалось. Голову охватывал жар, он застонал от ощущения позора: нет, больше никогда не сможет смотреть он ей прямо в глаза! ... Но может быть, все же есть какой-нибудь выход? А МОЖЕТ БЫТЬ НИЧЕГО НИКОМУ НЕ ГОВОРИТЬ!? Работать и жить как разведчик, скрывая свои мысли и чувства, как Штирлиц из '17 мгновений весны'? Раз в месяц ходить к Хлобыстину и составлять фиктивные доклады, мол всё в порядке в датском королевстве?..
  Чушь! Старый пытальщик Хлобыстин сразу раскусит и придется кого-нибудь понемножечку, потихонечку, по капелечке, по капельке ЗАКЛАДЫВАТЬ! Сначала понемножечку, и привычкой станет!..
  И жить в таком вранье?.. Круг замыкался на шее.. Может, повеситься? - Но за что родителям такой удар?!.. Замкнутый круг!.. Что делать? Что делать? А ничего - жизнь сломана, но и им, гадам, он сломает игру! Он еще сам точно не представлял как это совершит, но по их правилам играть не будет - лучше мордовские лагеря! И вдруг вмиг исчез страх, а вместо него ударил в голову жар, забурлила и закипела ярость... Ну, ну... хоть грязью обливайте, хоть убейте, перед всем миром бумажкой трясите, я то, я лично буду знать правду, А ЭТО И ЕСТЬ ГЛАВНОЕ! - глухо рычал он..
   Встал, пошатываясь добрел до Петькиного стола. Здесь, в тумбочке находился лабораторный спирт. Достал знакомую колбу, налил полстакана, разбавил водой из-под крана: вступившая в реакцию вода взмутилась белой вьюгой и в ней появились крошечные пузырьки. Выпил теплое жгучее пойло за один раз и вновь уселся за стол. В животе медленно восходило солнце, руки и ноги теплели, в голове будто прояснялось. Бежать! Бежать! Бежать! .... Такая огромная страна, а некуда деться - всюду соглядатаи, спецотделы... Наплевать! Он поведет свою линию!
   Достав белый лист бумаги и взяв шариковую ручку, Валентин принялся писать на имя директора института заявление на увольнение. Буквы выходили корявыми и клонились в разные стороны, будто пьяные. Подпись. Дата. Вот и все... Прощай, наука! Прощайте, честолюбивые мечты... А впереди - Новотрубинск, работа врачом на скорой помощи... И пускай они там с ним делают, что хотят!
   С Ириной кончено - единственный положительный момент во всей этой катавасии.
   Он вдруг почувствовал легкость, ветерок знобкий свободы, которую чувствует человек при переходе к чему-то новому, неизведанному.
  Итак, его последний вечер здесь! Прощай, великая мечта! Стокгольмский нобелевский зал!... Он приготовил себе еще один стакан пойла, но не спешил выпивать, а вновь, сев за стол, поставил стакан перед собой, оглянулся с чувством щемящей грусти. Что-то хотелось оставить в себе, что-то задержать... А хорошо здесь было, пока не запахло этой тухлой политикой: работа, идеи и ощущение новизны, постоянного осмысленного движения вперед, ощущение цели и смысла жизни... Теперь каждый день будет похож на предыдущий, зато он будет помогать людям, искупать свой грех! Пусть будет закопчённый от заводских выбросов труб Новотрубирск... Был же Альберт Швейцер, который работал простым врачом в Африке, среди туземцев! И книгу написал... Вот и он будет таким же - бескорыстным, интеллигентным среди дикого, пьяного, а в общем, несчастного и обманутого пролетариата... Новая жизнь... Будет лечить обычных рабочих, старушек и стариков... И книгу, может быть, тоже напишет...
   В тишине мерцали колбы, трубки, банки, за окнами гудели машины... Но кто же теперь здесь озаботится настолько, как он, величайшей из тайн - тайной происхождения жизни?... Счастьем человечества! Он поднялся с кресла и отправился в прощальный обход лаборатории мимо столов сотрудников, представляя их за своими обычными делами, мысленно прощаясь с Петькой, Диной, Кучеровым, зашел в половину Алексея Павловича, уселся в кресло шефа. Оно было просевшее в основании, мягкое и располагающее к философскому размышлению. Взгляд скользнул по книжной полке, хранящей результаты миллионов часов чтений, размышлений, экспериментов, тысяч разочарований и счастливых озарений, привычно зацепился за узкий зеленоватый корешок 'Биохимии нуклеиновых кислот' Дэвидсона. Какие замечательные минуты обсуждений переживали они за этим столом и будут переживать (только уже без него!). Великая мечта... Проглотил оставшийся спирт и занюхал рукавом.
   В кресле было уютно, вставать не хотелось, хотелось навечно продлить проявившуюся вдруг шальную иллюзию, что все еще поправимо, все еще можно исправить... Два или три раза он вновь ходил за пойлом, теперь уже не заботясь о том, что Петька в понедельник вскроет недостачу. На какое-то время забылся в кресле тревожным коротким сном, после чего вдруг почувствовал себя необыкновенно легко и свободно, его вдруг обуяла решимость сходить в кабинет к Хлобыстину и плюнуть ему в морду или учинить что-нибудь подобное, дикое -бросить ему в лицо, что он скотина и сволочь. Валентин поднялся и двинулся вперед, чувствуя, как его периодически заносит в сторону, но неудержимая сила влекла вперёд, в последнюю атаку!
   В коридорах никто не встретился. Спустился на лифте, прошел по знакомому проклятому голубому коридору, очутился у знакомой двери и бухнул в нее изо всей силы кулаком... Еще и еще - тишина... Безуспешно подергал за ручку и побрел назад, скрипя зубами от злобы, чувствуя, что такого момента больше не представится... Нет, не может быть, он не уйдет просто так, он должен что-то совершить! Он не ноль! Мертвые эскадроны кадет поднялись с земли на огромных просторах равнин с конями и вновь невидимые шли в атаку.
  Между тем воздух за окнами начал синеть. И снова ни один человек не встретился на пути...
   Понуждаемый необходимостью, он очутился в туалете. Облегчившись в кабинке, примкнул к окошку. Вот мусорные баки внизу во дворе и прямоугольники пятиэтажек до горизонта. И в оконном переплете между стеклами невесть как попавшая туда муха (форточки почему-то забиты гвоздями(упорно и бессмысленно билась о невидимые стеклянные преграды). Вот так и он, как эта муха! Резко развернулся.
   Что-то здесь показалось не совсем обычным. Ах да, замазали, гады, казавшееся вечным уже, трехбуквенное, не существующее в советских академических словарях, слово над писсуарами! Он слышал краем уха о титанических усилиях хозчасти, о личном вмешательстве самого директора, лишь после которого удалось договориться с представителями самого передового в мире класса, пролетариата, и они (эти лучшие представители) за пару бутылок незаконно списанного лабораторного спирта в полчаса зашпаклевали письмена и вновь покрыли стены темно-синей мертвенной краской.
   Некоторое время он бессмысленно смотрел на опустевшую стену, затем достал из кармана перочинный нож, открыл короткое лезвие, шагнул вперед и вонзил его в синюю стену до белой шпаклёвки.
   -Вот вам!... Вот вам! - приговаривал он после каждого взмаха, обновляя замазанные иероглифы, не обращая внимания на сыпящуюся на голову штукатурку.
  
  29.ЧЕЛОВЕК С ПИСТОЛЕТОМ
  
   Леонид Ильич Брежнев стоял на балконе и молчал. Ириша чувствовала, что он хочет ей сказать что-то очень важное, и боялась этого. Дверь на балкон была открыта, но Леонид Ильич не торопился входить. Он смотрел куда-то в сторону чёрной громады города, в которой лишь кое-где пещерно мерцали огоньки, да на углу дома напротив светилось неоново-красным загадочное китайское слово "МЯ-О" (буква "с", как обычно, лишь изредка синюшно дёргалась) и на его непокрытую голову медленно падал снег. Она подумала тревожно - ведь простудится!
   - Нет, - наконец сказал Леонид Ильич, - ничего у нас с тобой, Ирочка, не получится, надо мне уходить...
   - Но почему? - удивилась она.
   - Ничего не поделаешь, - грустно сказал генеральный секретарь - ничего не попишешь, я себе не принадлежу, я не могу принадлежать какой-то обычной девушке, к тому же еще не заслужившей честную отметку за начерталку, не имею права - я партии, народу принадлежу, коммунизму... К тому же международное положение... И мяса в магазине нет...
   - Ну почему, почему! - кусала она от обиды губы. - Я ведь сдала начерталку, честно! Вас неправильно информировали!..
   Он не отвечал. А снег все падал и падал на чёрную (и как успели подкрасить!) не покрытую высокой бояркой волнистую шевелюру...
   - Партия никогда не ошибается...- пожевал он губами.
  
   Теперь, глядя в окно, за которым беззвучно летели вниз крупные, как кораблики,слипшиеся снежинки осеннего снегопада, она поняла значение сна: 'К расставанию!'...
   - Не плачь, - Саша Румянцев положил ей руку на плечо, - он тебя не стоит, этот Валька-учёный.
   - Я и не плачу, - пыталась улыбнуться она, - Но почему же мне так не везет? - И тут на нее накатило все сразу: и неудавшееся замужество, положение 'брошенки', попытка любви, закончившаяся абортарием, и то, что прошло три месяца, а от него ни весточки, и как ей теперь быть? Убили или покалечили страшно, а возможно, просто забыл, и пока она волнуется, мечется тут в неопределенности, веселиться с другой, - туда многие красивые да длинноногие записываются личную жизнь устроить: медсестрички, связистки... улыбаются, обнимаются... А её использовал в перерыве?.. - И тревога, и жалость, и ненависть - все смешалось в такой неразрываемый комок, что она, не выдержав, разрыдалась вовсю.
   - Он тебя не заслуживает, - по-своему понял ее слезы Саша - Тот, кто бросил тебя, заставил пойти на аборт - не мужчина!
   Какая теплая ладонь у Сашки! Хорошо, что у нее есть такой надежный друг... И пошли все остальные к чертям!...
   На кухне хрипел вышедший из строя горячий кран. Они ждали водопроводчика, который, несмотря на вызовы, не приходил уже второй день.
   - Слушай, - уже в который раз начал Саша. - Ну, выходи за меня....
   Она подумала: три месяца прошло, - рано, три месяца ещё потерпеть - надо... за это время может прояснится что, а не проясниться - быть тому...
   - Зачем? - всхлипнула она.
   - Хочу, чтобы ты была моя. - Какой он прямолинейный, как медведь, прущий на мед через тайгу!
   - Ну, понимаешь, после всего того, что вышло, я не могу так, сразу... Мне нужно немного подождать, разобраться в себе...
   - Понимаю, понимаю, - с готовностью закивал Румянцев, восхищенный тонкостью ее натуры.
   'Не больше трех месяцев, такие, как Сашка, тоже не валяются!'
   Он обнял ее.
   - Хочу, чтоб ты была моя! ('Вот заладил!')
   - Я и так твоя!..
   Он хотел еще что-то сказать, но она залепила ему рот поцелуем, таким долгим и жадным, что всякое желание думать у Саши исчезло, а другое запылало и переместилось в нижние отделы.
   Неожиданно зазвенел телефон. Еще не оторвавшись от его губ, она взяла высвободив руку, трубку.
   - Алеу?
   - Ириша, привет, полковник на связи!
   Саша почувствовал, как вздрогнуло все ее тело, и между ними будто возникла холодная невидимая прослойка, холодная, вмиг их разделившая, и он с ужасом отпустил её, всего лишь мгновение назад бывшей такой тёплой, прираставшей.
  
   - Отпуск на три месяца, вот только из оч-чень солнечного Ташекнта...
   - Спасибо, вспомнили. - усмехнулась, однако, овладевая собой.
   - А я только о тебе и думал...
   - Да ладно врать, ни звонка...
   - Дык военная тайна!
   - Знаем ваши тайны...- стала оттаивать Ира.
   - Правда, Ириш ,не мог оттуда... Но в общем люблю, ЛЮБЛЮ, поняла?
  Она потрясенно помолчала.
   - Понятно? - переспросил, как перед строем.
   - Да слышу, слышу... - и мягче: эк, командир нашёлся...
   - Клянусь Аллахом!
   - И водопроводчика сам будешь мне вызывать?
   - Сам, сам, да я сам все отремонтирую - рассмеялся Зарубин. - И в очередях тебе не стоять - у меня ж коммунизм!
   Ирина потрясенно молчала.
   - Орден обмывать будем! - понизился голос в трубке.
   - Да за что орден?
   - Да ни за что! - расхохотался Зарубин. - Бойца от страха спас!
   Ирина не сдержала улыбку.
  
   - Кто это, кто? - тревожно переспрашивал Саша Румянцев.
   - Так, знакомый один... - будто устало и уже отчуждённо ответила, но лицо её горело, глаза, смотрящие мимо, блестели, и, отвернувшись, он начал тихонько натягивать трусы.
  
  Гл. 30. СНЫ РАВНИНЫ
  
   Валентин смотрел в окно электрички. За караульным строем придорожных елей до самого горизонта белели нетронуто снежные, поблёскивающие ледяными корками поля. Снег - одно из немногого, что он любил в этих краях, в стране, опередившей по удельному весу лжи, по лживым обещаниям на душу населения все остальные страны мира во все исторические эпохи. Снег скрывал землю, неизбежный мусор, срам, оставляемый на ней равнодушными, изверившимися и утомлёнными людьми, но будто делал ее чище, новую надежду дарил на Правду, пусть и обманчивую надежду, но сердце откликалось - дергалось радостью, вопреки разуму и логике. Да, именно сейчас он впервые почувствовал нормальную, маленькую человеческую радость за прошедшие два месяца со времени ухода из института, впервые за все время бесплодных метаний и попыток устроиться на работу в серой, расквашенной автопокрышками и подмётками Москве.
   Могилевскому он раскрылся на следующий же день после 'вербовки'. Пришел вечером с бутылкой коньяка (слава Богу, не было Дины!), и они долго сидели, положив подушку на телефон. Говорили...
   Могилевский не осуждал, только определил поступок Валентина как глупый, ошибочный, позволивший ухватить и держать его теперь постоянно всю жизнь 'за жабры'. Обещал поговорить со своим другом, заведующим лабораторией института медицинской генетики, чтобы устроить Романцева на самую младшую должность- младшим лаборантом, но как-то вяло, без особой уверенности. Конечно, Довженко подписал Романцевское заявление с просьбой освобождения от должности 'по личным причинам' без звука, как лагерную вошь отщёлкнул.
   Главная проблема оставалась в том, как извлечь трудовую книжку из отдела кадров. Не мог в этой стране человек по своему усмотрению ни менять место жительства, ни место работы! Романцев уже приготовился идти к Хлобыстину и сказать ему, что увольняется из-за развода с Ириной и отъезда в Новотрубинск к родителям. что, кстати, было совсем недалеко от истины. А поверит или не поверит ему состарившийся старый сталинский сокол (впрочем, с ещё крепкими мохнатыми когтями), ему было теперь даже наплевать.
  Впрочем, и от истины это было недалеко: отношения с Ириной охладели и прерывались лишь вспышками враждебности - каждый тянул край жизни на себя и одеяло трещало: Романцев с самого начала их совместной жизни мечтал погрузиться во внешне тихую, но почти фантастическую, как глубины древнего океана, науку, как батисфера Пикара, исследующая неведомое дно, подводные вулканы, исследовать планеты и галактики в поисках аналогий возникновения жизни, погружался в науку, о которой и слышать не желала без раздражения жена. - Ирина собиралась в театральную студию, и глаза её при этом начинали странно блестеть, когда она представляла яркий мир сцены со множеством новых встреч, пережитых через роли жизней, цветов и поклонников...
   Ирина восприняла новость о том, как он попался с книгой, с холодным равнодушием, молча, и сама аккуратно собрала его вещи. 'Ну, счастливо!' - шутовски подмигнул он ей на пороге, но лицо её оставалось каменным, лишь узкие губы разжались:
   - Катись!..
  
   Но не бывает пуда худа без крохи добра. Хлобыстин неожиданно уехал в кардиологический санаторий подлечить свое дрогнувшее от алкоголя чекистское сердце, оставив вместо себя заместителем заведующего хозчастью, бывшего моряка, уволенного с флота за какой-то проступок - Кузьмича. Кузьмича все в институте любили, будто предвидя его недолгую карьеру начхоза и жалея. Это был огромный, еще нестарый, видный мужик с черными усами, в распахнутом треугольнике воротника всегда виднелась тельняшка. Дело свое он выполнял по-морскому аккуратно, но с какой-то затаенной тоскою. Работал здесь пока всего три месяца, назначенный замом по хозчасти по странной случайности, которыми иногда удивляет нас жизнь. Подчиненные его жалели, жалели и безбожно крали, пользуясь его простодушием и любовью к 'столичной', стараясь успеть урвать поболее, обманывали, дурили, а он не понимал всех этих хитростей, не видел этих подводных рифов. Кузьмич исполнял свои обязанности с болью зубовной, еще надеясь, что кто-то куда-то его позовет, туда, где шумят белоголовые валы и грохочут в клюзах якорные цепи, и много пил. Не раз и не два в лаборатории Могилевский угощал его спиртом.
   Бывший моряк встретил Валентина с улыбкой.
   -И правильно, вали из этого гадюжника, - говорил он, подмахивая подпись. - И меня черт сюда занес, я ж в какие рейсы ходил: мы во Вьетнаме под бомбежкой разгружались, а кубинок пробовали каких! Секс прямо на пляже, а то и прямо в море!.. А волна, когда прёт на тебя выше антенны , и судно будто в яму валится и думаешь - ну, амба!.. Крысы сухопутные, да что они поймут! Им бы только в чужую замочную скважину подглядывать. Они, понимаешь, на медкомиссии закорючку нашли... Да какой я больной?.. Я на даче бревна таскаю! А я во всей этой херне копаюсь- широко обвел он руками полки склада и все, что было за ними. - Но партия сказала!.. Партия постановила!.. Ты сам-то партийный? -подозрительно покосился он.
   -Нет.
   -Вот и хорошо, никогда не вступай!..- его лицо просияло. - На хер такая партия, которая скажет сними штаны и жопой гвозди выдергивай из доски - и ведь не отвертишься!..
   Они некоторое время смотрели друг на друга, и, как это иногда бывает у совершенно разных людей, между ними вдруг проскочила искра взаимной симпатии.
   -Слушай, - сказал смущенно Кузьмич, будто что-то вспомнив, - у меня ведь стол новый совсем появился дээспэ! А от вас заказ два месяца лежит... Возьми!..
   -Теперь уж не понадобится! - усмехнулся Валентин. - Я ж увольняюсь.
   - А ты его домой бери, я спишу! Знаешь, здесь еще не такое прут. Бери, бери...
   - Да у меня и дома-то теперь нет как бы.
   - Как это?
   - Развожусь.
   - Эка! - только и покачал головой Кузьмич. - А жаль - совсем ведь стол новенький!
   Тогда еще показалось, что всё устроится, и в институт медицинской генетики он попадет, но едва дошло до тамошнего отдела кадров, как крашеная кадровичка с хищным щучьим лицом вдруг жестко отказала, объявив, что свободных ставок нет, хотя он наверняка знал обратное - привет от Хлобыстина! Тогда понял, что куда бы ни сунулся в более или менее приличное место, ответ будет тот же...Ну походил недели две для очистки совести - привет один!
   Недели две проработал дворником в одном из новых районов.
   Сначала слонялся по квартирам разъехавшихся на дачи приятелей Алексея Павловича, пока не осел в дворницкой: полуподвальной комнатушке, доставшейся ему в наследство от обитавшего здесь непризнанного поэта, отбывшего в Израиль, в которую по вечерам по старой привычке набегало множество малознакомого странного люда - полусумасшедшие или вовсе сумасшедшие поэты, поэтэссы, художники-авангардисты, какие-то девицы - всегда с бутылками водки: все с прилагаемой претензией на гениальность... Но страшное и усиливающееся одиночество он чувствовал среди этой мало знакомой публики. С этими новыми друзьями не получалось симфонии общения, как это было с прежними. Они умели и хотели слушать только себя и терпеливо ждали, лишь делая вид, что внимательно слушают, лишь для того, чтобы в свою очередь иметь право насиловать своими виршами общество неопределенно долго. Их длинные занудливые стихи с голодными подвываниями, напоминающими о необходимости приготовления закуски, всё чаще состоящей из каспийских килек с чёрным хлебом и рассуждения, он еле выносил, чувствуя себя под конец совершенно разбитым от скуки.
   Особенно замучил дремучебородый художник, который постоянно рисовал белое яйцо в пику квадрату Малевича, уверяя, что чем больше копий этого яйца нарисует, тем лучше прочистит мировую карму. Но больше всего в этой компании ему не нравился один, именующий себя литературным критиком, со светлыми наивными глазами, который то и дело заговаривал о социализме с человеческим лицом. А Валентин сжимался, ощетинивался, но молчал, прозревая в нем стукача.
   Пару раз ему показалось, что за ним был 'хвост', но, быстро пересаживаясь с одного вида транспорта на другой, кажется, избавлялся от него. С каждым днем не отставал маленький липкий страх - за каждым поворотом, в случайном мужике, который спрашивает прикурить, в компании, распивающей у подъезда - всюду могли быть они! И он всё чаще пил дешёвое алжирское вино, чтобы растворить этот страх. Он не знал, откуда последует удар и последует вообще и эта неопределенность была хуже всего. Лишенный друзей, советчиков, близких, которым можно довериться и которые поймут, лишенный прежних точек опоры, он словно болтался в безвоздушном пространстве. Идти лишний раз к шефу боялся из-за вероятной встречи с Диной и новой боли, да и с шефом о чём было говорить без науки?
   Как это часто бывает в подобных безвыходных ситуациях, он не раз задумывался о Боге. Несколько раз открывал на ночь Библию - какие-то амаликитяне, филистимляне, страшная история про падение Иерихона, где женщины предали свой народ... Нет, один он здесь разобраться, пожалуй, не в силах... Та же ненависть и то же Зло, над которым лишь одинокая Вифлеемская Звезда! Кто Он был на самом деле? Герой, образ которого использовали корыстные?..
   Пару раз он заходил в церковь Всех Святых на Соколе, и всякий раз она поражала своим малолюдством и обилием ликов на фресках и иконах: лишь несколько старушек да молодая девушка с покрытой вуалью головой вдруг торопливо войдет, поставит свечку и вон, будто боясь, что ее может кто-нибудь узнать... Пару раз ставил свечки Богоматери с младенцем, постояв под куполом, чувствуя на себе подозрительный взгляд служительницы, пытался думать о Боге. Кто же Ты? Болящий за каждого из нас на Кресте или великий Экспериментатор, которому дела нет до отдельных судеб?.. В Библии сказано, что ни одного волоса не упадет без твоего желания, значит и Зло, истеребления наций, войны с Твоего согласия?... Говорят, людям дал свободу, и зло сами творят... Хорошо, ну а как тогда со стихийными бедствиями, уничтожающими и добрых, и злых, как быть с болезнями и смертями совсем невинных детей? Несколько раз он открывал на ночь Библию ... Она не отвечала, не приносила покоя. Снова мысли топали по тому же кругу: как тогда быть со стихийными бедствиями, с тем, что невинные дети болеют и умирают?.. Говорят, непостижима Божья воля... Говорят, чтобы скрыть свое незнание на ответ...
   Однажды он стал невольным свидетелем разговора священника с прихожанкой, женщиной лет сорока с измученным честным лицом, покрытым сетью преждевременных морщин. Она хотела знать то же самое и вопрошала священника, за что погиб от лейкоза ее малолетний единственный сын, который никому не успел сделать зла?
   - Все оттого, что веруем мало, матушка, - важно убеждал священник. - Веруем мало.
   - Да как же так, я всегда верила, батюшка искренно, всегда все посты исполняю...
   - Не в постах дело, в душе надо крепко верить, - настаивал священник, и несчастная только послушно кивала головой. - Значит, все ж мало верила.
   - А то, что так случилось, - значит, Богу угодно, нам его промысла не понять, - ласково настаивал с невидимыми, будто в толстом лице утопленными глазами священник, - зато теперь твой сын в раю...
   Валентин быстро вышел из церкви и шагал, сжав кулаки: 'Нет! Нет! И тысячу раз НЕТ!' Может, и непостижима Его воля, но он-то человек, всего лишь человек и только человеческими категориями дано ему мыслить и судить и, потому никогда не смирится со Злом, есть ли Бог 'вселюбящий' или нет. И нет Бога Выше, чем обыкновенная человеческая порядочность!
   Однажды забрел в музей палеонтологии и поразился чудовищным древним ракушкам, их грубым складкам, рогам древнего оленя: они были мощнее, и больше, и грубее, чем у современного его сородича, раза в два. Будто все в этом музее говорило о том, что биологическое развитие шло от форм более крупных, грубых к более утонченным, изящным...Будто мастер своё умение на материале оттачивал...Великий Экспериментатор! А, может быть, ребенок, который растет и экспериментирует вместе с нами?...
  
   И вот однажды он обнаружил свою комнатенку вскрытой - нехитрый почти игрушечный замок был сбит, дверь нараспашку, на полу - вещи и книги... все осталось, а Библии не было... Они дали знак, что не забыли его! И будут всегда наблюдать, где бы он ни был... А на следующий день его уволили 'за несоблюдение трудовой дисциплины' . Он и вправду не слишком утруждал себя маханием метлой по утрам, часто просыпал с книжкой в руках, но и не менее, чем другие, принадлежащие к этой касте - , как правило - окончательные забулдыги - тех же, несмотря ни на что держали.
   Нет, теперь домой, там стены помогут, он найдёт доброе слово, чтобы успокоить родителей - устроится простым врачом на скорую помощь, тихо будет делать благородное честное дело, а объясние своего отъезда в ГБ его уже не волновало, но ходить к ним он не собирается, пусть хоть посадят, и на бумажку наплевать...
   Ах, как хорошо обженится, нарожать детей, и тихо жить там до скончания времен, забыв обо всем... И пошли все эти Хлобыстины со товарищи к чертям собачим!
   До Новотрубинска надо было ехать на двух дальних электричках, с пересадкой - полдня. Он выехал в обед, и уже время клонилось к раннему зимнему вечеру. Родители сегодня удивятся его поздним появлением - за месяц он написал им пару открыток с дежурными успокаивающими словами - мол, все в порядке и со здоровьем и работой, вот только поругались немного с Ириной (все-таки немного подготовил).
   Он смотрел за окно, вспоминал Дину, поцелуй на лестничной клетке и то, как он предал свою клятву. Нет, такого она ему никогда не простит! С прошлой жизнью кончено! И ему представлялось его будущая жизнь, вдали от московского позора, простая и честная, а потому душевно легкая, с уютным очагом, женой, детьми, которым он передаст любовь к правде, как в древности первобытные люди передавали драгоценный огонь, ухваченный от случайного пожара посланной с небес молнией... Разве много он теперь хочет?..
  А мимо бежали перелески, развалины долгостроев, иногда выскакивала к дороге поруганная церквушка с пустой глазницей колокольни, превращенная в какой-нибудь склад или гараж, снова пятиэтажки поселков, полосатые шлагбаумы переездов. Люди входили в вагон, выходили... но он их почти не видел. Стало смеркаться над средне-русской равниной, и красное солнце, просвечивая сквозь туманные облака, озаряло снега неестественным розовым светом, и на темнеющих прямоугольниках пятиэтажек придорожных поселков вспыхивали там и сям желтые квадратики теплого, как ему мнилось, домашнего света,
  Вспыхнул электрический свет в вагоне. Равнина гасла, гас свет за окном, не пропуская уже взгляд, и в стекле он увидел себя - смутное малознакомое лицо, огни вагона...
   'Да-да, именно так, без вранья! Враньё - удел раба...Честность - вот подлинная свобода человека! И как легко дышать ею, будто камень с груди сваливается!'
  
   Немного людей уже оставалось в вагоне. Молодая женщина с малолетним, укутанным в пуховый платок ребенком, парень, читающий книгу, да группа режущихся в карты мужиков у самых дверей.
   Он вытащил бутылку молдавского коньяка и отпил четверть. Горячая волна покатилась вниз по грудине и стала расширяться в животе, поднимаясь обратно вверх, заполняя голову, озаряя дополнительной подсветкой сознание. Он вдруг почувствовал себя необыкновенно легко и свободно. Как же он не мог догадаться! Свобода - внутри него! В том, что он сам себя не обманывает! Вот это главное, а не в том, сколько стран посетил, морей переплыл!
  Сейчас он мог чувствовать любую тончайшую вибрацию в себе и окружающем мире - ощущать потрясающее разнообразие и таинственность сущего. Будто сняли тесную косную черепную коробку, и мозг оголился, чувствительный к любому касанию ветерка, изменению температуры, любой вибрации чужой и своей мысли... И вдруг из этого богатства, начинающих уже мучить его своей невысказанностью нарастающей массы вибраций и предощущений возникла ниоткуда строка: 'Взываем к ответу Господа мы...' Он никогда в жизни не сочинял стихов, а теперь схватил ручку, выдрал листок из записной книжки и в порыве непонятного смешанного с грустью восторга стал записывать, перечеркивая, правя, теснящиеся, перебивающие друг друга слова, строки:
  
  Взываем к ответу Господа мы,
  А он молчит...
  Взываем к ответу Господа мы,
  -Он молча творит.
  
  Задумка на каждого есть своя,
  Но ум встревожен,
  Не каждый найдет, где своя колея,
  Пути где расхожи...
  
  И впавши в ошибки, чтоб это понять,
  Под ветром и с содранной кожей,
  Упрямо твердим мы опять и опять
  -О, Боже! О, Боже!.. О, Боже!..
  
   -Эй, додик! - он не сразу понял, что окликают именно его, поднял глаза. Перед ним стоял огромный, вертикально поставленный гроб - мужик с серым, как мятая газетная бумага, лицом.
   -Вам кого? - в груди шевельнулся холодок скуки.
   -Ты, додик! - глаза у мужика были зелено-коричневые, совершенно непроницаемые. - Тебя, тебя...
   Электричка притормозила, на минуту остановилась.
  'Станция 'Рабочая платформа', следующая - 'Юдино' - возвестил равнодушный женский голос. Уже совсем недалеко от конечной.
   -Вы меня с кем-то путаете.
   -Да не гони, додик, не гони... Ты что ж мою бутылку замыкал? А ну давай!
   -Я?!...
   - Выйдем! Васька ждёт...
   - Какой Васька?
   -Ты не зли...
  Валентин вытащил полбутылки коньяка.
   Мужик брезгливо поморщился:- А водка? Водку давай, сука!
   -Я никуда не пойду...
   -Ну уж, - ухмыльнулся мужик, - иди с Васькой поговори...
   -Послушайте, я никого не знаю, и вас...
   А вот и какой-то низкорослый коряво-ухватистый мужик появился в шапке ушанке с жабьим, безгубым ртом.
   -Зассало должок отдать?!...
   Они дружно хватают его за руки и за ноги, тянут в тамбур. Он кричит, пытается вырываться, извивается, цепляясь за сиденья, получает удар по затылку от которого темнеет в глазах...
   -Помогите!!!...
   Двери в тамбур захлопываются, и в вагоне могут слышать только приглушенные крики и удары.
   -Помогите!..
   Молодая мать, крепко прижимая ребенка, смотрит стеклянными глазами в сторону, студент вжался лицом в книгу, так, что только красные уши видны и вихрастая макушка, игра в карты у мужиков на миг приостановилась. Было их пять человек - знакомые друг другу рабочие депо, возвращающиеся со смены, играли в подкидного дурака, чтоб время сократить. Один, помоложе, вдруг рванулся, но его остановил жестом пожилой, опытный, что подтверждала татуировка на кисти - кинжал, переплетенный змеей.
   -Не лезь, закона не знаешь?
   - Да какой закон?...
   -А, значит, такой: не твоей воли дело, и ты не суйся - или на заточку нарваться хочешь?
   -Да ведь нас пять... - обвел глазами присутствующих молодой, уже не так уверенно, будто ища поддержки.
   -И то правда, - толстый и черноглазый включился, - сами разберутся, может, он им и в самом деле задолжал чего...
   -Да и хер с ними, ты давай, лучше тасуй! - потребовал сухой и остроносый, всегда недовольный всем и всеми, - я эту интеллигенцию знаю, на шее у рабочего класса покататься мастаки...
   Пятый просто сидел и угрюмо молчал, сжимая и разжимая крупные кулаки.
   -Сиди, - скомандовал опытный, - там пацаны серьезные, силы для бабы побереги. Сдавай!..
   А в тамбуре происходила недолгая борьба, лишь слегка приглушенные удары, которые слышались в вагоне.
   Они бросили его плашмя о железную стенку, и он почувствовал, что лицо вмиг стало мокрым. Еще удар по шее сбоку парализовал тело. 'А-а-о-о...' - он попытался зацепиться за створки полураскрытой двери, за которой струилось черно-белое роковое пространство, но мощный удар выбросил его наружу и он полетел в резиново ударившую его в рот и проглотившую крик тьму.
  ...............................................
  
   Оранжевый глаз проклюнувшегося над горизонтом солнечного диска осветил снежное пространство неожиданно зорко и молодо - поля, перелески, высокую железнодорожную насыпь, нищенку церквушку на краю равнины с покосившимся крестом и пустой глазницей колокольни. Было безоблачно, безветренно и тихо. Только прогрохотал по полотну товарный поезд с бордово-красными вагонами без окон, цистернами, вагонетками с зачехленными бронемашинами и одиноким охранником с винтовкой на задней платформе, дремлющем в овчинном полушубке. И вновь наступила тишина, какая бывает лишь в безветрии... Даже ворона на телеграфном проводе сидела не шелохнувшись.
   Рыжий тощий пес трусил вдоль насыпи, изнывая от голода. Он был настолько тощий, что через шерсть на спине, проступал пилой позвоночник. Вся его жизнь с самого рождения была непрерывным поиском пищи, Хозяина у него никогда не было, и он рос полудиким. Иногда его прикармливали какие-то люди, но чаще гнали, и приходилось пробавляться помойками. Три последние дня он почти ничего не ел, лишь пробовал пару раз облизывать смазанные тавотом болты, но к ним примерзал язык. Внезапно его что-то заинтересовало. Снежный холм, из которого что-то торчало. Он осторожно приблизился. Это была торчащая из снега человеческая рука. Рука, когда-то дававшая, кости, сахар, а теперь все чаще обрушивающая на него страх и боль. Кажется, неподвижная. Но битый и пуганый пес тут же остановился, чтобы окончательно убедиться, что заинтересовавший его предмет неподвижен. Кисть была красная, кровянистая. Пес осмелел и осторожно потянул за рукав. Кисть не шевельнулась. Пес лизнул кисть и почувствовал под кожей еще теплое мясо и кровь. Голод одолел страх. Пища!!! Пес зарычал, захлебнувшись слюной, и, осмелев, надкусил... и тут же отскочил - рука шевельнулась! Снег посыпался, раздался стон, еще...из-под покрытого снегом придорожного стожка возникла рука, плечо... наконец, медленно-медленно появилась засыпанная соломой и снегом фигура стоящего на четвереньках существа. Оно было похоже на крупную собаку, дико озиралось и трясло головой. Существо, поднявшись рывком на задние конечности, вдруг стало человеком, и пес отскочил. Но что за страшен и дик был вид человеческого существа, начиная с черных кругов вокруг глаз на опухшем и оттого кажущимся круглым, как футбольная камера лице, торчащая солома в растрепанных волосах, оборванная одежда...Трясущаяся челюсть громко выстукивала, нарушая тишину пустыни
   Человек с диким удивлением посмотрел на надкушенную руку со следами зубов, стал ощупывать себя, сделал неуверенный шаг, и... не упал!
  -Чу... чу...чу... чудо! - наконец выговорил он еще и еще, ощупывая себя и озираясь вокруг - железнодорожный откос, белая равнина и церквушка на краю ее. Он сделал еще шаг - получилось, еще - получилось!! Поднял руку, другая отдавала болью, но шевелилась - возможно, вывих?.. он дышал, видел обоими глазами!.. И даже резкая боль в груди, возможно, от сломанного ребра, возникающая при каждом вдохе, радовала!
   Чудом было то, что, слетев с откоса, он попал прямо в стог сена, их частенько заготавливали вдоль дороги местные крестьяне для своей личной скотины, ибо все поля были в собственности колхозов, чудом было, что остался цел, хотя тело изнывало от боли. Однако кистей почти не чувствовал. Приблизив к лицу распухшие красные руки, он пытался сжимать и разжимать пальцы. Вначале они не хотели гнуться, потом шевельнулись, еще и еще, из них потянулись струи острых, но вызывающих радость ( не отмерзли окончательно!) болевых игл. Оглянулся еще раз. Поднявшееся солнце пылало в проеме колокольни, точно зеница, и оранжевый свет на равнину брызгал будто из самой колокольни, окрашивая снега в новорожденные золотистые тона.
   -Чу...чу...чудо...
   Он побрел вдоль насыпи шатаясь, и за ним затрусил, не теряя надежды, рыжий пес: уж если этот человек не дал себя съесть, так может, накормит?
   А впереди он увидел ангелов - бригаду ремонтных рабочих в оранжевых спецовках, совершающих утренний обход линии, - трое мужиков и баба, закутанная пуховый платок. В одни миг они очутились вокруг него, спрашивая, кто он и откуда, но челюсть так тряслась, что он не мог сказать ни слова. Наконец, один из них, самый низкорослый, вытащил из-за пазухи четвертинку и влил ему в рот, а Валентин с удивлением подумал, зачем его поят обыкновенной водой. На него накинули желтый жилет, пахнущий чесноком и соляркой.
   -Да чо водкой поите-то, до скорой ему надо, до скорой! - выкрикнула баба. - Не вишь штоль - с поезда скиднули ночью...
   -Ах, до чего довели, сволочи... А круги синющие вокруг глаз!
   -Видать, по глазам били!..
   -Уже второго в этом же месте за зиму скидают - так того насмерть!
   -Везунчик, видать...
   -Потащили до переезда, там телефон...
   -Сам-то дойдешь, сам-то дойдешь? - заботливые руки пытались его поддержать.
   -С Бо-о-гом... С Бо-а-гом! - отвечал он.
   Они все медленно двинулись к будке на переезде, придерживая его за локти, что-то добродушно приговаривая и осторожно похлопывая по спине, а сзади, на расстоянии, за ними трусил рыжий пес, все еще на что-то надеясь...
  
  Глава 31. Встреча.
  
   Почки на июньских липах набухли, и сквозь них на голубом весеннем небе золотился крест храма Святой Троицы - единственного уцелевшего за семидесятилетие коммунистического атеизма из десятка храмов Новотрубинска. Воробьи весело чирикали, и слышалось шарканье метлы. Закончилось время утренней службы, и во дворе было безлюдно - только молодой человек с белесыми волосами и искривленным носом закончил работу и, довольно окинув коричневый, без единой бумажки грунтовый дворик с кирпичной дорожкой к парапету, вышел за ворота храма, не выпуская метлу, присел на лавочку, которые обычно занимали алкоголики, косящие под нищих, - ну а в этот час все они рванули на перегонки в ближайший винный отдел за водкой.
   Мимо проходил молодой человек лет под тридцать, в сером, аккуратном костюме, с бордовым, в белую крапинку, галстуком. Валера, это был он, почти ничего вокруг не видел: жена с утра устроила сцену из-за того, что он отказался ей выделить деньги на модные югославские туфли: но ведь на завтра он назначил у мастера смену кардана на стареньком отцовском жигуле, что без пары бутылок не обойдётся! К тому же надо было зайти к Петру Ивановичу, напомнить об обещании продвинуть Валеру в кандидаты партии, без чего он не сможет получить пост заместителя начальника цеха ?71.
   Первое посещение этого цеха слегка поразило: по конвейеру двигались отточенные стальные головки. И хотя это считалось военной тайной, все знали, что это наконечники боеголовок, их звали меж собой 'штуками'.
   -И сколько такая штука Хиросим накроет? - не удержался Валера.
   - Одна? - Да с десяток ! Да ещё с пятью Нагасаками!- расплылся в добродушной улыбке мастер.- Это у нас ещё средние мощности...
   Валера вначале чувствовал лёгкий холодок, но потом попривык, и теперь ему даже нравился блеск и чистота этих чушек, медленно передвигающихся из дальнего конца цеха. 'А если всех их забабахать сразу? - иногда абстрактно думал, сидя в кабинете, - то и травинки на земле не останется.' . Но теперь стул притёрся, количество бумаг на столе, требующих внимательности и личной подписи, с каждой неделей увеличивалось вместе с количеством посетителей, и эти мысли испарились - есть другие, рулители, которым по рангу совесть положено развешивать! К тому же сами по себе 'штука' ничего не значила, её увозили куда-то на другие засекреченные предприятия, на полигоны, на сборку. Да и то, что он создаёт ядерный щит обнаглевшим американцам иногда начинало наполнять его некоторой гордостью.
   Теперь мысли Валеры, а точнее, уже Валерия Семёновича,как чаще к нему обращались, от летних туфелек жене соскользнули к отпуску на Чёрном море, именно в санатории '60 лет ВЛКСМ', наиболее приличном: надо было успеть застолбить заявление на сентябрь, на бархатный сезон, чтобы с женой совпасть. 'А кто будет крышу на даче чинить?' - вспомнил он язвительный голос жены и четырхнулся. ' Господи, подумал , а ведь на западе всё это простой обыватель имеет и без проблем, - только номер телефончика набери - через несколько минут прибежит фирмач - и матер, и кровельщик, и модельер, и водопроводчик...!'
   - Эй! - внезапно услышал он оклик.- Валерка!
   - Валька! - не поверил своим глазам однокашник.- В отпуск отпустили? А метла к чему?
   Неделю назад он видел мать Валентина - все её бывшие тёмными волосы будто враз побелели от зимней стужи, но подойти постеснялся, да и спешил куда-то...
   - Да нет, навсегда теперь я здесь! - тут только Валера узрел, что нос Валентина как-то искривлен, а лоб сверху вниз пересекали белые ветвящиеся шрамы, как прожилки на отшлифованной породе.
   - Автокатастрофа! - рассмеялся Валентин, перехвативший удивлённый взгляд товарища. - Теперь на инвалидности. Да ты хоть присядь,- отвёл он метлу.
   - Погоди-ка, а как же институт, гены твои? Я ж помню: ты живое вещество искусственным путём создать собирался?
   - Глупости это, - махнул Валентин, рассмеявшись. - Вон воробьи чирикают, почки распускаются - хорошо как! - он даже потянулся.
   - А жена?
   - Свободен! Фри эт ласт! - нет Ирки больше в моей жизни, как и в её меня. Тестюшка меня предателем родины навал, трутнем -ну тут я даже с ним частично согласен!...
   -Ну, ты даёшь! - покачал головой от неожиданности Валера. - Я уж думал, ты полкандидатской наклепал.
   - А я зимой здесь, в травматологии, отлёживался., - хохотнул Валька.
   - А отец как?
   - Инфарт. Обширный...- лёгкая тень пробежала по лицу Вальки. - На Красной Горке лежит...- Красной Горкой новотрубинцы называли обширное городское кладбище.
   Они помолчали, Валера вытащил из кармана распечатанную пачку сигарет 'ТУ'. Валентин зажёг спичку и поднёс.
   - А ты?
   - Мимо - знаешь, так и не привык....
   - А с работой?
   - Пока на инвалидности... Да вот здесь иногда метлой занимаюсь...-
   - Подрабатываешь?
   -Да ну....
   - За бесплатно? - удивился Валера.
   - Да ну, руку разрабатываю. И - нравится, когда чисто
  Потом на постоянную устроюсь, терапевтом в медсанчасть.
   Ну, а пока так, чтоб польза была... Да посмотри, день какой! - снова радостно улыбался Валентин: воздух синий, сладкий - липа цветёт! Запах чуешь?
   - Табака болгарского, - усмехнулся Валера, взглянув на часы.
   - Спешишь?
   - На работу...
   Они ещё немного поговорили об одноклассниках: двоечник Шаманкин уже вышел из тюрьмы и снова сел за попытку ограбления, троечник Друганов отслужил в армии, вернулся, устроился на завод слесарем, женился и уже родил дочку. Царева, умница, закончила пединститут и сразу вышла замуж за дипломата и где-то в Будапеште обретается. А Мозгов поступил в Ленинграде в военно-морскую академию, капитанит на подлодках...Вот так сюрприз: Мозгов - капли моря в детстве не видал, а что наша Шуйца -канавка!.. А Женя Левитин, отличник и надежда школы, перевёлся из политеха в МГУ с потерей года. В общем, разлетелись, как бильярдные шары...
   - Но ты-то, ты ж по складу учёный! - снова удивился Валера.
   - А может учёный из обломков создать боинг, к примеру? - сощурился в сторону Валентин.
   - Ну, если чертежи дать, поработать коллективу, то может!
   -Ну, а без чертежей? - усмехнулся Валя.
   - Как без чертежей? - удивился Валера.
   - А случайно, как наука утверждает, как смогла первая клетка без чертежей случайно собраться? А это структура куда посложнее твоего боинга будет, как бывший биолог скажу...
   - Ну, это эволюция, тысячи лет: подходит - не подходит, случайный подбор атомов, молекул...- стал вспоминать что-то школьное Валера, глубоко и важно затянувшись сигаретой.
   - Да на такую эволюцию случайных удачных встреч молекул, на образование простейшей клетки, знаешь, сколько бы времени ушло бы? Миллиард миллиардов жизней нашей вселенной, математики подсчитали и на компах подтвердили. Ну, ты сам же технарь - понимаешь, что это практически невероятно!
   - Поэтому ты...
   - Нет, другая история, но сути не меняет. Чудо захотел сотворить! Да ты заходи к нам как-нибудь, поболтаем - Всё та же Кирова, всё тот же дом 66, подъезд тот же, второй, номер квартиры только изменился - на первом этаже: не двадцать седьмая, а двадцать вторая - да там тебе все подскажут!
   - Обязательно зайду! - подскочил Валера, взглянув снова на часы.
   - Ну, привет!
   - Привет матушке..
   Валера заспешил, однако минуты две у него оставалось. Он отошёл от церкви вглубь сквера имени Карла Маркса к пересечению дорожек, где стоял огромный, как пушкинская голова из Руслана и Людмилы, бюст основателю самого бесспорного и самого окончательного вселенского учения, аккуратно выкрашенный в голубое и глядящий в сторону, противоположную церкви, - на двухэтажное здание дома культуры собственного имени.
   Вытащил Валера сигарету, зажигалку и снова закурил. Пальцы почему-то подрагивали - он уже знал, что не зайдёт к Валентину: слишком далеко их судьба разбросала... Да и некогда.
  
   Мимо Валентина прошагал монах в колубке, строго чиркнув по парню чёрным глазом, но Валентин еле приподнялся, однако вежливо перекрестился и взялся за метлу. 'Чуда захотел' - всплыло - а ведь действительно, чуда хотел, особенно, когда прочитал в научной статье, что разряд электричества, а по сути разряд древней молнии, в тысячи раз ускоряет синтез белковой молекулы! Но структура каждого белка особая, но распределение функций!!! Что мы знаем? - крошечки две.. Да и год пропустить в науке - безнадёжно отстать! Лучше крепче метлу держи - никто в прошлое не возвращался! И вспомнилась картинка из детской книжки - огромный чудо-юдо рыба-кит, всплывший из моря-окияна, возможно, билибинская картинка. А на спине у кита речка протекает, в которой баба бельё полощет, а рядом мужик что-то сеет-веет и вроде ругаются они меж собой тысячный раз ободном и том же. Свесив засученные ноги с бока киового, парень, сын их старший, с удилой сидит в ожидании вечном, рядом с плавником что-то вроде хижины, с крыши которой молодой балбес метится пальцем в пролетающую чайку. У огромного, готового опасть хвостища кита старуха на коленях, вроде крестится... А глаз у кита страшный, красный - это из его слёз речка появляется и течёт вспять.
  
   - Чо пригорюнился, святой, хлебни! - длинный синеносый постоялец лавочки протягивал ему початую вонючую четвертинку.
   - Я ж тебе, Митяй, говорил - нельзя мне: врачи запретили...
   - Да чо они понимают, врачи энти твои! - подхватила появившаяся из-за плеча Митяя его подруга Танюха.
   - Мне вот как дали в голову, - миллионный раз начал свою историю Митяй, завязали в больнице, а я на второй день водочки - и полегчало! А то крысы какие-то бегали по потолку.
   - Ну ты тоже, не очень-то, - толкнула его в бок Танюха.
   - Благодарствую, - встал на метлу Валентин.
   - Так нам боле достанется! - показал расщепленные зубы Митяй. Наше дело предложить.
   - Спасибо, в самом деле, нельзя, а ежели отец Гавриил учует, так и вас отсюда разгонит.
   Последнее подействовало.
   -...Отец Гавриил, отец Гавриил, этот сможет, он комбатом в Афгане был... Ну, тоды с Богом, с Богом, мил человек.
   - Только знай, что непьющихся в рай хужее примают, - ввернула по-бабьи Танюха.
   Однако Валентин уже был на церковном дворе, готовясь шаркнуть метлой по земле, на которую уже тут и там опали мелкие листочки.
   - Бом-м - неожиданно мощной и мягкой волной пройдя всё тело, отметил полдень церковный колокол - единственный удар в сутки, разрешённый ему горкомом, и в сознании Валентина снова невольно всплыло: 'Чудо!'.
  
   - Бом-м, - прошло у бюста Карлу Марксу. Будто свежий ласковый душ прошёл по всей коже, Валера швырнул недокуренную сигарету, ввинтив её каблуком в песок, и зашагал на работу по дальней дорожке - не хотелось встречаться недосказанными взглядами с Валентином, хотя волновался зря - лавочку уже успели занять алкаши-нищие.
  
  Отзыв.
  Нашел время и заново прочитал сначала и на этот раз до конца. Должен заметить, что повторное чтение позволило лучше разглядеть многие детали. Короче, прошел по всем залам "Музея". Экспонатов в нем - вдоволь. Не знаю, как людям нового поколения, а нам, жившим и помнящим прекрасно это время, понятна каждая мелочь. Можно рассуждать долго о том, что удалось больше, а что - меньше. Взгляд каждого субъективен. Мне какие-то моменты показались необычайно яркими, какие-то - карикатурными и даже слишком карикатурными, кое-где развитие сюжета было ожидаемым и схематичным. Хотелось не об этом порассуждать.
  Видятся параллели. Есть страна, живущая которое десятилетие во лжи, сама же от нее уставшая и угасающая, настрадавшаяся до наступления этой усталости так, что сама думать и вспоминать не желает. Если пошевелиться - старые раны и синяки сильно болеть начинают, а если особо не шевелиться (или мозгами не шевелить) - вроде бы ничего. И параллельно видим главного героя, молодого, умного, чья жизнь разрушается. Страна идет на дно и его за собой тянет. Разрушение той страны было закономерным и неизбежным. Считать неизбежное трагедией вселенского масштаба можно, но другого и случиться не могло. Не приемлю воплей о том, что враги великую страну разрушили. Нельзя оставаться в природе и не подчиняться законам природы, даже если они не нравятся.
  Вспоминая те годы, нередко с печалью думаю о том, как мало требовалось, чтобы кого-то зачислить в интеллектуалы. Понимает, что система эта дерьмовая, и уже светочем мысли себя мнит, оставаясь неучем. Сколько людей пропало зря!
  Возвращаясь к параллелям. Итак, дряхлая страна прекратила существование, а несчастный герой чудом остался в живых. Мы застаем его с метлой возле церкви. Найдет он в себе силы разработать руку, окрепнуть и начать все заново (ему есть чем заняться)? Или тепло дворницкой, покой образов и колокольный звон затянут его навсегда? И речь уже о стране.
  Такие, собственно, размышления по прочтении. ...Спасибо за книгу.
  
  Писатель, хирург Сергей Левин. Израиль.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"