Аннотация: Художественное исследование: Тамерлан и Ленин
Амаяк Тер-Абрамянц
НЕБО ВОСТОКА
Или
ПОКЛОНЕНИЕ ЗЛУ
Неповторимо ночное небо востока. Словно в него бросили все его легендарные сокровища, дразнившие воображение владык великих нищенствующих империй. Оно горит торжествующим огнем, не убивая, как дневное светило своей жестокостью, оно безмолвно торжествует и смеется над нищей, чахлой, выжженной за день жестоким сатрапом землей пустыни. И любые сокровища хана кажутся жалкими рядом с ним. И одинаково им владеют и хан, и последний бедняк. И одинаково оно открыто взорам их, одинаково им позволено мечтать. Может быть, от зрелища этого неимоверного блеска и пошла у людей страсть к золоту, склонность восточного человека к блестящим предметам, да и сама легенда о небывалых сокровищах Востока? Не надо обольщаться, вопреки хорошо развитым сказочным представлениям восточного человека о несметных сокровищах, восток всегда был нищ и гол. Вспомним, что писал о его пресловутой роскоши Пушкин в "Путешествии в Арзрум",
"Не знаю выражения, которое было бы бессмысленнее слов: азиатская роскошь. Эта поговорка, вероятно родилась во время крестовых походов, когда бедные рыцари, оставя голые стены и дубовые стулья своих замков, увидели в первый раз красные диваны, пестрые ковры и кинжалы с цветными рукоятками камушками на рукояти. Ныне можно сказать: азиатская бедность, азиатское свинство и проч., но роскошь есть, конечно, принадлежность Европы."
И самые великие ханы самых великих лоскутных империй, в самом деле, больше преуспевали в жестокости, чем в роскоши. - Жестокое небо.
Пятьдесят градусов выше нуля по Цельсию. Площадь Регистан в Самарканде. Стою напротив Медресе, один из четырех его минаретов покосился со времен древнего землетрясения. Только что меня выплеснула сюда толпа из влажной , бани троллейбуса и будто прямо в раскалённую духовку. Пить хочется постоянно - здесь это самое сильное из всех желаний. Пить и дышать: воздух будто разрежен жарой. Кажется, если попьешь, то и раздышишься. К выходящим из троллейбуса кидаются черноногие мальчишки.
-Ва-да! Ва-да! - наперебой кричат они, протягивая со всех сторон эмалированные кружки с качающееся влагой. Здесь же в полоске голубой тени от стены Медресе стоят, поблескивая, цинковые ведра с самой обыкновенной, чистой и прохладной как утренний воздух водой. Кружка - десять копеек. И, хотя до ближайшего автомата, где можно за копейку выдуть стакан почти ледяной газировки, надо перейти площадь, метров сто, не больше, но искушение получить кружку из рук черноногого мальчишки здесь же и немедленно сильнее.
Узорчатая арка. Тихий мощеный камнем дворик. Под сводами Медресе бродят маленькие серые, словно розовой кирпично пылью посыпанные, голубки. Совсем не похожи они на наших красавцев и не воркуют умиротворяюще, а ухают: У-ху-ху!...У-ху-ху... - что-то тревожное в этом уханье, чуждое.
Взгляд мой устал блуждать по голубой глазури орнамента. От этой узорчатой вязи и жары в глазах рябит и голова идет кругом: в этом искусстве я не чувствую Духа - здесь лишь хитрость, изворот, кинжальный удар из-за угла и гнетущая растительная бесконечность.
Вспоминается картина, виденная в Третьяковке. Верещагин. Та же площадь и это же Медресе, но вместо примет нашего времени - высоченные колы, на которых торчат человеческие головы, а внизу шумит похотливый хвастливый базар... И спрашиваешь себя: разве можно было представить себе нечто подобное рядом с христианской церковью, духовной семинарией? Я спрашиваю себя, почему величие Востока всегда измерялось лишь количеством крови, пролитой тамерланами, беками, аятоллами? Почему степень горделивости одних измерялась лишь степенью унижения других? Не величие созидания и роста, но величие разрушения и нагромождения, порождающее вялость, апатию, нежелание думать и двигаться - жара... Всепоглощающее желание потреблять - вот наихарактернейшая черта Востока. Не выделение из окружающего, рождение, но растворение в окружающем, смерть. Не величие живого, но величие мертвого!
И еще мухи, мухи, которых невозможно разглядеть на той картине, но который были и есть. Масса мух! Они вились темными жужжащими ордами вокруг насаженных на колья голов, деловито ползали по иссохшим волосам, лбам, щекам, глазницам и по рассеченному гниющему мясу вокруг древка, потом летели на восточные сладости базара - халву, рахат-лукум...
На Востоке времени не существует. Здесь, в сущности, ничто не меняется. Гур Эмир. Гробница Тимура - гладкая каменная плита. В каменном полу вокруг нее жолобы, протертые за стони лет подошвами и коленями паломников. Перед гробницей на коврике молится тощий седобородый старик в белой навязанной на голову чалме. Пять часов пополудни - время намаза. Молится отрешенно, не обращая внимания на поток шагающих мимо туристов, на сотни любопытных глаз - так скала не замечает ветра или отары овец. Молится одному из величайших злодеев в истории человечества! Снова Верещагин: "Апофеоз войны" - пирамида человеческих черепов. Не выдумка, не символ, каким мне показался этот сюжет на заре наивно ищущей смысла юности. Историки пишут: "...он приказал строить башни из голов пленных. В окрестностях Дели Тимур приказал обезглавить 100 тыс. мирных жителей - на всякий случай, просто так.", "Сделанные из голов индийцев башни достигали огромной высоты.".
Коричневыми как мокрая глина сосудисто-костлявыми руками старик совершает омовение лица и съеживается в мусульманском поклоне, будто в ожидании удара бича с осепленного жарою, словно затянутому бельмом неба - Покорность! Ислам!
Но в этой покорности растворения чудится сгущающаяся нечеловеческая сила гигантской сжатой пружины. И чем неистовей одно, тем неистовей другое. И нет в этой силе обета воскрешения и обновления, нет аромата Весны! Но есть Угроза, которую ещё в 19 веке так ясно обозначил Николай Фёдоров: " Магометанство силится, по подобию Аллаха, сплавиться в один молот ( панисламизм, т. е. Азия и Африка, вооружённые европейским оружием) для поражения христиан. Христианство же вовсе не думает, что его задача расковать этот молот в орудие, обращающее смертоносную силу в живоносную, ... . Христианство не только не думает об этом, но разнеживающей промышленностью прямо готовит себя в жертву под этот молот."
Продолжаю путешествие по Самарканду. Пешком. Долой душегубные автобусы. Над головой, будто кто-то несёт раскалённую сковородку, едва касающуюся волос.
Лаборатория Улугбека. Земная щель секстанта... Внук завоевателя - Поэт, Мудрец, Учёный, добрый правитель, за что и был убит. Но я не видел протоптанных к его склепу молитвенных дорожек, именем его не называют детей, хотя, говорят, некоторыми его астрономическими открытиями пользуются и доселе... Что заставляет людей поклоняться могущественному злу?
Здесь же в музее под стеклом восстановленный по герасимовской методике образ Тамерлана. Что-то останавливает меня... Кого-то он мне неуловимо, но настойчиво напоминает: округлая форма черепа, скулы, бородка, усы, прищур... Ба! Да это же Владимир Ильич Ленин! Узнаю этот прищур, воспетый поэтами и писателями!
Почему ж меня так удивил молящийся старик, протоптанный камень? А та бесконечная очередь на Красной площади к Мавзолею? Что это? Любопытство? Стремление прикоснуться к чему-то сакральному? Я не понимал людей стоящих часами в этой очереди ради того, чтобы взглянуть на труп...
Тридцать лет спустя по телевизору показали Его, лежащего Там и меня чуть не стошнило. Что-то глупенькое и унизительное для человеческого достоинства лежать вот так на виду у любого, на позорище, как замороженная рыба под стеклом в гастрономе. Пародия на бессмертие.
Впрочем стоит ли жалеть? Человеческая жизнь не имела в его глазах никакой ценности.
В 1991 сняли караул. Через несколько лет, гуляя, я оказался на Красной площади. Километровая очередь исчезла. Лишь отдельные личности, наверное в основном приезжие, торопливым шагом, будто смущаясь чего-то, проскакивали к мавзолею, тем скорым деловым шагом, которым идут к общественному туалету.
Сик транзит, как говорится!
Любой владыка безнадёжно проиграет в стремлении к вечности звёздному небу, тайны которого стремился постигнуть Улугбек.