Аннотация: Операция на сердце глазами ее участника - врача анестезиолога.
Амаяк Тер-Абрамянц
НОЧЬ, ТЕЛЕФОН, ВРАЧ...
Цвинькали у виска часы. Старые отцовские часы "Победа". Крохотные ломтики жизни навсегда отсекали, тоненькие полупрозрачные, как папиросная бумага. Дежурный анестезиолог Романцев пошевелил рукой: секунды стали чуть глуше. Заснуть не давала стоячая мысль о тяжелом черном, как кладбищенское надгробие телефоне. Он недобро поблескивал вороной трубкой в хилом свете луны, проникающем в окно ординаторской. Непредсказуемый, как рок, в любое мгновение взорвется беспощадным оглушительным звоном... Молчит... Молчит, гад... Сколько еще?... Проклятая бессонница! Уж хоть бы зазвонил скорей! Но он затаился, выжидает своего момента, момента неожиданности - вот только забудешь о нем, замечтаешься, расслабишься, начнешь засыпать - тут он и врежет!
Ну и черт с тобой, - пытался успокоить себя Романцев, закрывая глаза - от судьбы все равно не уйдешь: думай-не думай - хоть бы на полчасика выключиться... Но сон не приходил... Вздохнув врач поднял туловище, опустил ноги и оказался сидящим на диване. Поднес кисть к глазам и с трудом различил на белом циферблате стрелки - половина второго. Эти послевоенные бессмертные часы ему отец отдал, когда на пенсию вышел и нравились они ему больше всяких модных современных, где то черточки вместо цифр, то циферблат прямоугольный да еще не белый, а какой-нибудь коричневый, на котором стрелки еле видны - одним словом со всеми этими модными новшествами только заставляющими излишне напрягать глаза.
"Ночь, улица, фонарь, аптека... Ночь, телефон, врач... - тупо подумал он, - и так навсегда... до века..." Спать не хотелось, но не хотелось и бодрствовать, не хотелось думать, но не хотелось и не думать, хотелось лишь одного - каким-то образом не быть. Он почувствовал как на него падает черная неизвестность и он летит сквозь нее как тепловоз, рассекая прожектором тьму, выхватывая из нее то кусок незнакомого дома, то крону дерева, то заводскую трубу... И не было в этих образах никакого порядка или значения, а было лишь определенное, сказанное до него "Ночь, улица, фонарь, аптека..."
А вот и фонари: белая серебристая цепочка вдоль дороги. Блок чувствовал до него скуку более эстетизированно - в те времена и фонари были покраксивше, вроде готических башенок, да еще с какой-нибудь ажурной решеточкой - не то что нынешеие мыльные пузыри... Там и ледяная рябь канала была... А здесь лишь темные прямоугольники домов, да бессонный красный глаз на невидимой в ночи заводской трубе, чтоб шальной самолет не врезался...
Неожиданно среди черных городских громад вспыхнул желтый квадратик окошка. Ага, вот еще кто-то не спит... Скорее всего дед какой-нибудь от бессонницей мается или стенокардия защемила. Сейчас протопает на кухню, нальет себе корвалола или примет нитроглицерин и авось без скорой обойдется... Может тоже подойдет к окну и увидит вдалеке окна больничной операционной, светящиеся фиолетовым светом бактерецидных ламп и вздохнет. "Спокойный ночи, Иван Иваныч!" - подумал Романцев и, наконец, почувствовал, что и сам хочет спать. Снова растянулся на диване. Зацвинькали у виска секунды, но как-то далеко, не строго, как кузнечики в поле, как сверчок за печью на даче у друзей... Померещился некто - истинный хозяин часов в них обитающий -в треуголке в мундирчике с пуговками, в плаще, в белых лосинах, с крошечными ботфортами на ногах, размахивающий маленькой сверкающей шпагой... Тело обрело необычайную воздушную легкость и заскользило плавно по наклонной в счастливую бездну беспамятства.
...визг электропилы прервал это скольжение. Он ввинчивался до самого затылка - звонок! Еще и еще!... Романцев сорвал трубку: "Слушаю!", - как можно более строго и трезво проговорил он, чтобы ни у кого там на проводе не возникло и сомнения, что он спал.
- Анестезиолога в операционную! - прохрипел не то мужской, не то женский косноязычный голос (Скорее всего - санитарка пенсионерка).
- Хорошо, - так же строго ответил Романцев, повесил трубку и удивился глупости своего ответа: чего уж тут хорошего?
- Через минуту он шагал по длинному коридору операционной. Впереди двигались белые халаты, гремела о бетонный пол каталка с телом, позади щелкала подошвами вьетнамок анестезистка Маша.
Романцев ускорил шаг, но догнал каталку только когда ее уже разворачивали у экстренной операционной. Маленькая медсестра Зина вытягивала высоко вверх, насколько роста хватало, руку с флаконом полиглюкина., от которого к руке лежащего свешивалась прозрачная трубка.
-Заходи! Заводи! - командовал рослый со шрамом через всю щеку реаниматор Иванов, помогая закатывать каталку в сверкающую арктическим светом операционную. Из хирургов в эту ночь был Репях. До пояса голый, с мясницким фартуком до пола, в белой шапочке, опустив мощные плечи, он тщательно, ноготь за ногтем, чистил щеточкой и омывал руки в тазике со слегка пенящимся дезраствором. "Ну, давай халат, не канителься, - ворчал он медсестре и она подносила на пинцетах стерильный, помятый (только что из автоклава) халат, и он просовывал в рукава растопыренные лапы.
Романцев с Ивановым перетаскивали тело с вымазанным кровью животом с каталки на операционный стол: мужик лет тридцати-пяти, правильного сложения, как записал бы патанатом, - без сознания, не имеющий при себе никаких документов удостоверяющих личность, кроме наколки "Саша" на правой кисти. Дышал он ровно, обдавая, стоящих рядом спиртным перегаром.
- С дружками выпивку не поделил, - высказала жогадку Маша, прикручивая руку раненого к стойке и начала устанавливать штатив для капельницы. Слабо промычав, раненный пошевелился.
- Лежи тихо, Саша, если жить хочешь, - прорычал Иванов, прикручивая другую руку, пока операционная сестра готовила столик для инструментов и Романцев проверял герметичность доисторической наркозной "Уны", очевидно переделанной из какого-то пулемета времен гражданской войны, из щелей которой так и свистели эфир и наркотан, способные при потере бдительности "отключить" и самого анестезиолога. Был еще аппарат с гордым названием "Красногвардеец" с очевидным намеком на героизм вознамерившегося с ним работать анестезиолога" - тот "пропускал" еще хлеще и потому чаще пылился без дела. Самым современным аппаратом в операционной был недавно завезенный перед приездом американской делегации венгерский, но его использовали только для плановых операций и заведующие отделениями. Удивительную технику выпускал советский медпром, за которую в любой другой стране фирму можно было отдать под суд. Но на суд и суда не было.
Один из коллег, читавший в библиотеке американский профессиональный журнал рассказывал как-то Романцеву, что умеющие все считать американца подсчитали - во время взлета летчик совершает сорок переключений в минуту, а анестезиолог во время ввода в наркоз - шестьдесят. Сам Романцев считать не пробовал - всегда было как-то не до этого - действовать приходилось максимально четко и быстро. Около года назад, когда он еще только пришел в анестезиологию, больше всего боялся момента, когда после ввода релаксантом самостоятельное дыхание у больного отключалось, и надо было успеть за минуту-полторы совершить массу действий и перевести его на искусственное дыхание, не приближаясь к известному порогу в три минуты, за которым без кислорода могут начаться необратимые изменения мозга. Сначала ему постоянно казалось, что он действует недостаточно быстро и вот-вот передержит этот порог. Только усвоив, как следует, что в случае неудачной интубации всегда можно перейти на спасительное масочное ручное дыхание "гармошкой" или "Амбу" и повторить попытку он стал действовать спокойнее и увереннее. Каждое движение отработалось, стало четким до автоматизма, ушла ненужная суета и вместе с темп вся процедура стала выполняться даже быстрее, чем раньше, когда он спешил и психовал.
Романцеву и самому казалась его профессия чем-то сродни профессии летчика. Особенно после того, когда он летел на АН-2 и видел как штурман вычерчивает график полета: в обоих случаях линия то приподнималась, то опускалась ступенькой в одном случае показывая изменение высоты, а в другом изменение давления. И карандаш был в обоих случаях красный, и линия времени с обозначением часов и минут почти не отличалась.
Вот и все готово для старта. Романцев собран, как готовый выстрелить автомат - никаких лишних мыслей, и мышцы, как послушные солдаты, готовые исполнить любой приказ...
- Вводи!...
Маша вводит в вену гексенал и листеноном. Дыхание прекращается, грудная клетка замирает... Теперь - зонд в желудок, чтобы рвотными массами не затопило легкие, теперь, разводя губы указательным и безымянным пальцами, разводятся челюсти и вдоль языка скользит клинок ларингоскопа с крохотной лампочкой на конце, высвечивая розовый зев: вот и голосовые связки - две раздвинутые желтые ширмочки, за которыми пещерная темень трахеи. Скользит интубационная трубка, перекрывая обзор. Кажется попал, но окончательно никогда не знаешь до контрольного вдоха... Контрольный вдох в трубку - грудь лежащего приподнимается - попал! Теперь быстро и точно: ввинчивается в трубку коннектор, коннектор подсоединяется к патрубку аппарата, подвязывается марлевыми завязками патрубок с коннектором к раме операционного стола, подвязывается интубационная трубка вокруг головы, чтобы не выскочила или не провалилась, открывается кислород, который начинает с шипеньем поступать из "Уны" и стремительно таполняется футбольная камера дыхательного мешка, берется в ладони мешок, надавлиывание - первый вдох! Приподнявшаяся грудная клетка опускается сама - выдох происходит самопроизвольно. Снова вдох... раз, два, три, и снова аккуратный вдох - такой должен быть ритм. Последний этап - рот забивается марлевыми тампониами, чтобы не терять воздух и эфир...
Ну вот и только - прошло не больше минуты!
"Набор высоты", а точнее погружение в наркоз. Зрачки - узкие точки, на свет не реагируют - нормальный ход.
- Девяносто на шестьдесят, - бесстрастно сообщает Маша, измерив давление.
Низковато - надо лить кровь - на кровезаменителях долго не продержишься.
- Кровь на группу и резус!
- Уже взяли в приемной, - сообщает кто-то из медсестер за спиной.
На миг снял патрубок и поднес к лицу, сдернув маску (к рукоятке с градуированной шкалой доверия нет!) - в нос ударил сладковато-резкий запах эфира - все в норме, аппарат пашет. Сновав соединил патрубок с коннектором...
Репях уже высится над столом, по борцовски чуть опустив плечи и наклонив шею, в синезеленом ветхом от многократной стерилизации в автоклаве халате и шапочке. Над маской чуть выпуклые тигриножелтые глаза среди частых неглубоких морщин.
- Ну? - в его голосе ворчливое нетерпенье.
- Можно! - кивает Романцев.
Длинным блестящим зондом Репях шурует в ранах на животе. Несмотря на устрашающие размеры ни одна из трех не проникает сквозь брюшную стенку - нож каждый раз проходил немного вскользь!
Ого! Да здесь работы может и не быть почти! Остается проверить последнюю, самую маленькую рану - не более одного сантиметра, ссадину на груди под левым соском. Репях опускает в нее зонд: переносица сходится в мясистую гармошку, слышится вздох: "Проникающее!"
Скальпель описывает ниже грудной мышцы широкий полукруг: слой за слоем расходятся: белая кожа, с зернисто-желтой клетчаткой, красно-бордовая слоистость мышц, мелкие сосуды неожиданно прыскающие красными ниточками-фонтанчиками тут же пережимаются зажимами москитами и перехватываются узелком - стремительно в одно движение. А вымуштрованная операционная сестра и без команды знает, когда нитку поднести, когда зажим. Ему нравились они, будто из особого материала - подтянутые, ловкие, в большинстве симпатичные - не то что распущенные бабехи из отделений, умеющие лучше всего по делу и без дела обхаивать больных ("поставить на место" - как они выражались) или чванливые "анестезиологини".
Крови почти нет - опытный хирург оперирует сухо. Показывается склизко гладкое серо-голубое вздымающееся и опадающее легкое, за ним подпрыгивает гладко-розовый блестящий комок с синими веточками сосудов - сердце! Когда Романцев нажимает на мешок острый край легкого наплывает на сердце, когда отпускает - край отходит, снова открывая его...
Лоб у Репяха покрывается мелким бисером пота. Репяху приходится бороться не только за жизнь неизвестного "Саши", но и с собственным тяжелым похмельем - накануне пришлось участвовать в большой пьянке по поводу дня рождения одного из коллег-хирургов, а пьянка - как погода - от нее не отвертишься. Однако руки работают быстро и четко.
- Дырка! - бормочет он.
- Чего?
- В сердце дырка! На самой верхушке!
- Вот те и на!
Более "удачного" ранения сердца невозможно было и представить: нож прошел через верхушку точнехонько в том самом единственном месте, где нет ни одного крупного сосуда, а хорошо развитая сердечная мышца верхушки во время сокращения сжимает мелкие - так что кровь лишь немного подтекала между ударами и ее еще не накопилось столько, когда она сдавливает и останавливает сердце.
Романцев про толкнул интубационную трубку как можно глубже, снова нажал на дыхательный мешок: теперь расправлялось лишь правое легкое - левое оставалось лежать скользкой серо-голубой массой с бьющимся на нем розовым комком, воспетым всеми поэтами мира (трубка, миновав трахею, прошла в бронх правого легкого). Репях включил, оглушительно загудевший отсос, убирая скопившуюся кровь. На шапочке, над бровями выступил мокрый полукруг - что-то вроде нимба.
- Маша, давление, - кивнул анестезиолог в сторону руки лежащего.
- Восемьдесят на шестьдесят, - равнодушно сообщила Маша через некоторое время и, вынув из ушей фонендоскоп зевнула.
- Романцев слегка похолодел - давление начинало падать, а это значило, что надо чем быстрее, тем лучше лить кровь, а не кровезаменители.
- Почему же до сих пор не сообщили резус из лаборатории? - удивился Романцев. - Мы же не можем из-за этого лить кровь!
- Маша также равнодушно и даже с некоторым величавым презрением. Происходящее в лаборатории казалось ее нисколько не касается и "пусть еще спасибо скажут что за такую зарплату она работает" - будто говорил ее вид. И это всегда вызывало у Романцева внутреннее нарастающее раздражение вплоть до ярости на этого человека, исправного семьянина, матери и жены, с ее узким мирком пересудов родственников и соседей. И то, что по существу придраться было не к чему и свои действия она выполняла точно и правильно, вызывало еще больший гнев и с трудом сдерживаемое желание уколоть, унизить. Конечно зарплата мизерная, вот администрация и держится за каждую медсестру, что бы она себе не позволяла - хамство с больными, грубые ошибки, вплоть до прямого отказа выполнять распоряжения врача (а если с больным, что случится так отвечать перед прокурором врачу!), что уж тут говорить о таком идеалистическом понятии как равнодушие!
Но ведь, с другой стороны есть операционные сестры, зарабатывают те же копейки. В операционных сестрах удерживается лишь народ особый - сообразительный, быстрый, ответственный, стойкий. Романцев всегда ими исподволь любовался: и молодыми, и старыми. Вот Ниночка как ловко и четко работает, порхают изящно ее узкие руки - сколько инструментов - сотни зажимов, скальпели, держалки, тампоны, нитки и всегда все вовремя, всегда все под рукой, иной раз Репях и рта раскрыть не успеет, как в руке у него оказывается именно то, что нужно... Подвижницы? - Нет, не то слово. Его и вслух прилюдно нынче поостерегешься произнести: нынче подвижником назвать в малознакомой компании - хуже чем дураком окрестить. Нынче нечистая ловкость в почете! Нет, просто есть люди, которые не могут халтурить и все тут! Не могут нигде! Так у них в генах записано... На таких-то все еще и держиться, на тех которым так и не смогли вдолбить, что работают дураки, а воруют умные. Но только валят и валят на них, все больше и больше... До каких пор, ведь всему наступает предел...
Пальцы сжимают и разжимают дыхательный мешок: вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох - жизнь продолжается. Посвитывает в такт эфирно-кислородная смесь в гофрированных шлангах... Но почему до сих пор нет резуса?...
- Капрон! - командует Репях и Нина тотчас подает нить заправленную в кривую иглу, зажатую держалкой. Он деловито склоняется над раной и через мгновение его пальцы ловко затягивают крошечный узелок.
- Еще капрон...
Господи, да что он делает! - заштопывает сердце так просто, будто это рваный носок! Романцев смотрит на порхающий розовый комок подтянутый за две нитки, розовые и голубые прожилки, смотрит тупо, без мысли в душе, а пальцы автоматически сжимают дыхательный мешок: раз-и... раз-и...
- Еще капрон...
Вот и готово, концы обрезаются ножницами. Снова ревет отсос, откачивая небольшое количество крови, излившейся во время операции. Теперь сделано основное. Репях - пьяница, бабник, автомобилист, но профессионал прекрасный. Он не склонен к рефлексиям. Он здоров и силен, как зверь. Наверно, если бы он был солдатом, он также бы умело убивал, как умело возвращает к жизни. Оказывается высокий профессионализм вовсе не всегда предполагает неизбежно высокий интеллект, мало того, очевидно есть виды практической деятельности, где интеллект может даже мешать! А если ты все же не можешь не думать, не анализировать, не чувствовать то что для других кажется блажью - где твое место? Или ты болен?...
- Восемьдесят на пятьдесят! - доносится голосм анестезистки. "Однако, почему же все-таки до сих пор нет резуса?"...
- Маша, подыши, - просит Романцев и передает мешок анестезистке. Несколько мгновений медлит перед тем как отойти, из-за Машиного плеча наблюдая за движениями рук, которым передал жизнь. Вдох-выдох... Вдох-выдох... Равнодушные пальцы правильно, ритмично сжимают мешок, разве чуть быстрее чем надо. Ладно, пойдет!
В коридоре операционной Романцев снимает трубку телефона и набирает номер лаборатории. В трубке долго слышатся длинные гудки. "Вот мерзавцы! пока тут кувыркаешься дрыхнут преспокойно. Ну, я им врежу!"
Наконец трубку снимают и слышится женский заспанный голос: "Лаборатория"...
- Алло, прочему до сих пор в экстренную операционную не принесли анализа крови на резус? - он чувствует как в нем колотится готовое прорваться в крик бешенство.
- Как фамилия?
- Неизвестный, с ножевым ранением, у него брали анализ в приемной почти час назад!
- Час назад?... - в трубке некоторое время длится молчание, потом голос несколько удивлено:
- К нам такой не поступал...
- Как не поступал, около часа назад брали, вы что смеетесь? - взрывается Романцев.
- Да нет (уже вполне уверенно) нам такой анализ не приносили...
- Как не приносили... час назад ведь... - Романцев чувствует, как готовые сорваться проваливаются камнями в пищевод, а ноги становятся полыми, будто надутая резина.
- Как не принесли... час назад брали, - бормочет он тупо и растерянно.
- Да нет же, не приносили нам ничего! - бормочет он тупо и растерянно.
- Да нет же, не приносили нам ничего! - в голосе слышится неподдельное удивление.
- Срочно, срочно в операционную, нужно взять кровь на резус, - с трудом взяв себя в руки говорит он, наконец, - ранение в сердце, ножевое...
- Сейчас будем... - слышится в трубке, щелчок и короткие гудки. Ощущение полной нереальности событий, тошнотвороной абсудности... Романцев возвращается в операционную, берет у Маши дыхательный мешок.
Раз - и..., раз - и... - мягко работают пальцы.
Что же в самом деле произошло? Уж не заболел ли он психически, не галлюцинацией ли был голос, сообщивший, что кровь на резус взяли в приемном отделении?
- Маша, кровь в приемном отделении брали на группу и резус?
- Брали, конечно, - Маша удивленно, с некоторой долей презрения смотрит на забывчивого доктора, - медсестра в приемном...
Из груди готов вырваться вздох облегчения. Ноги вновь обретают материальность. Значит все в порядке, главное - голова работает - он не спятил.
- Но почему медсестра не доставила анализ в лабораторию?
- Вы спрашиваете меня? - пожимает плечами Маша - время дежурства идет и это единственное, что ее интересует. Свое дело она делает - все остальное забота врача.
- Легкое включи, - просит Репях.
Романцев чуть подтягивает дыхательную трубку и надавливает на мешок: серо-голубое легкое вздулось, перекрыв трепещущий розовый комок. Репях шьет уверенно и быстро, слой за слоем: мышцы, подкожную клетчатку...
- Давление?
- Семьдесят и сорок.
- Еще флакон полиглюкина.
Наконец появляется лаборантка, женщина пожилая, неторопливая. Берет кровь из пальца.
- Нельзя ли побыстрее? Нам нужно лить кровь, большая кровопотеря, - просит Романцев, смотря на мраморно белого больного.
- Хорошо, хорошо, - кивает женщина, мы сразу позвоним.
- Да, но почему вам не принесли кровь из приемного?
Лаборантка слегка улыбается, ставя пробу в штатив. - Я уже выяснила, доктор, она ушла спать.
- Что? Спать?... - Романцев чувствует как бешенство подступает к зубам.
Да молоденькая еще медсестричка, примирительно говорит лаборантка, сама, по-видимому мать. Боже, какая примирительная к любому злу терпеливость!
- При чем здесь молоденькая? - едва не кричит доктор, - Нет, я этого так не оставлю, не оставлю! Молоденькая... Как фамилия? Завтра же напишу докладную главврачу...
- Вы же знаете, все равно не уволят, - грустно улыбается лаборантка, - медсестер и так не хватает...
- Уволят! - упрямо мотнул головой Романцев, уже чувствуя, что выдает желаемое за действительность, - Должны уволить! Нельзя такое оставлять. Как фамилия?
- Никитина.
- Так, Никитина, - Романцев нажимает на мешок: и- раз... и- раз... "Никитина"... "Никитина"... Только до утра не забыть бы...
- Кровь надо лить, кровь, - бурчит Репях, начиная шить кожу.
Из лаборатории позвонили, когда он закончил шить рану на груди: "Четвертая группа, резус положительный", Группа крови довольно редкая и в операционной ее не оказалось. Необходимо посылать кого-нибудь в соседний корпус в пункт переливания крови. Вызвали медсестру из отделения, широкобедрую заспанную брюнетку.
- Не пойду! - ре5шительно заявила, - что я дура, там через овраг идти - прошлый месяц одну так и изнасиловали, тоже ночью...
Ну что делать? Приходится доктору уговаривать, упрашивать, унижаться, будто милостыню для себя выпрашивать: "Ну, девочки, ну надо, что же делать я же от мешка не могу отойти, ну надо..."
Сосватали еще одну медсестру свободную анестезистку, санитарку бабу Машу, из приемной медсестру. Двинуться в экспедицию они согласились только вчетвером. Слава Богу, хоть давление больше не падало.
Кровь принесли быстро, когда Репях накладывал последние швы на раны живота. Первый флакон был влит струей и Романцев распорядился, чтобы Маша поставила второй. Давление сразу поднялось от восьмидесяти на шестьдесят до ста на семьдесят. Операция заканчивалась. Романцев включил эфир. Он постарался вспомнить фамилию медсестры- преступницы: не то Никитина, не то Николаева, кажется все-таки Никитина, имя он уже забыл. Ладно, можно будет выяснить потом.
Репях смазал швы йодом и заклеивал их стерильными салфетками.
- Амба, отстрелялись! - провозгласил он и, подняв руки в окровавленных перчатках двинулся из операционной.
Романцев хлопал по щеками больного.
Он начал пробуждаться. Мышцы его неожиданно напряглись, он пытался подняться и операционный стол заходил ходуном - начинался посленаркозный "отходняк".
- Потише, потише, Саша, - кричал Романцев, сдерживая его за плечи.
- А-а... Сс-у-у-ки! - мычал раненый.
Наконец он несколько успокоился.
Долив кровь и отправив раненного в реанимацию, Романцева спустился в ординаторскую около четырех утра. Теперь он чувствовал настоящую усталость. Сняв шапочку, как был, в халате, прилег на диван и закрыл глаза. Однако долго поспать не удалось. Через пятнадцать минут зазвонил телефон - вызывали в роддом на кесарево сечение.
К утру спать хотелось меньше, организм начинал просыпаться: усталость оставалась. Но мысли и движения стали четче - биоритмы брали свое - надпочечники выбрасывали все больше адреналина.
Операция кесарева сечения напоминает спринтерский бросок, слишком глубокий наркоз или замедление действий хирурга могут привести к гибели плода.
Вот хирурги стоят наготове со скальпелями в руках, вот анестезистка вводит в вену гексенал - веки женщины на столе опускаются, зрачки суживаются...
- Листенон! - командует Романцев, взяв ларингосокоп... Самый опасный момент: листенон отключает дыхание матери и плода, но без него не заинтубировать больного, чтобы перевести на искусственное дыхание и "большой" эфирный наркоз, без него матку от хирургов будет закрывать выпирающий как тесто из квашни кишечник.
- Начали! - командует Романцев, вводя трубку в трахею. Движения акушеров стремительны - всего несколько секунд им требуется, чтобы рассечь брюшную стенку и матку и вот в руках пожилой женщины хирурга пищит маленький красный комок, в котором угадываются головка, ручки, ножки... Окна операционной освещает утренняя заря. Теперь можно глянуть и на небо, через жиденькую голубизну которого грядами пролегают комочки облаков, как тампоны, смоченные кровью, что то и дело летят в таз.
Романцев вернулся в ординаторскую около семи утра. Ложиться уже не имело смысла - без пятнадцати восемь начиналась утренняя конференция. "Вот и все, - с некоторым изумлением думал он прихлебывая чай, наскоро изготовленный благодаря запрещаемому пожарниками кипятильнику, - заштопали сердце, как дырявый носок... Спасли жизнь... Выживет... Такое дерьмо выживет... - бродило в голове. - А медсестра, медсестра, которая спать пошла? - Нет, такое оставлять нельзя. Никогда он не писал докладных, доносов, но надо накатать главному... надо... Ведь случись что отвечать бы пришлось врачу, только врачу! Вот система! Нашли стрелочника! Бардак! Везде только ищут стрелочников, а не причины, сволочи!"
О ночной операции на конференции на конференции Репях доложил кратко и сухо, будто речь шла о банальном аппендиците.
"Вот так, - подумалось Романцеву, - в столице по этому случаю сразу же статью бы в журнал накатали!"
Потом был рабочий день. Он прошел обычно, разве только иногда сами собой слипались глаза. Пришлось провести два наркоза: удаление нафаршированного мелкими круглыми камешками желчного пузыря и пораженной опухолью молочной железы. Дежурившего анестезиолога на следующий день всегда отпускали несколько раньше обычного и Романцев вышел из больницы около двух. Он слышал, что в Америке не позволяют медикам работать и дежурить больше двенадцати часов - резко падает качество обслуживания. А он сколько проработал, начиная с вчерашнего утра - более суток, а точнее тридцать часов!... Ах, Америка, Америка! Там медсестра, взяв кровь на резус небось не отправиться спать, там такую сразу под суд... и говорить там можно о недостатках, что хочешь говорить, не оглядываясь опасливо... Почему, почему у нас невозможно честно работать и зарабатывать?! Почему все так устроено? Всякий раз приходится грудью на амбразуру ложиться! Почему он должен идти к главному и писать на медсестру? Ведь тогда он должен писать всегда куда-то - на пьяницу слесаря, на обувную фабрику за бракованные туфли, на строителей недоделавших проводку, на хамящую продавщицу в магазине... Куда ни ткнись - везде Бардак! Значит он должен воевать со всей системой? А он устал, он хочет просто отдохнуть, поесть и поспать, черт возьми!
После бессонного дежурства во всем теле с каждым шагом переливается жидкий жар, краски кажутся ярче, насыщенней - такое состояние даже несколько приятно, как легкое опьянение, особенно когда знаешь, что через двадцать-тридцать минут нырнешь в постель и не заснешь, а выключишься... Миновав больничную ограду, Романцев шел через центральный сквер, заросший, как дремучий лес. В траве тут и там поблескивали осколки битых бутылок, которых уже годы некому было убирать, и фонариками желтели ранние одуванчики. По сухой дорожке молодая, до срока располневшая от постоянных гастрономических забот женщина катила колясочку и Романцев подумал, что где-то здесь в густой самостийно возрастающей траве должно быть еще сохранились следы крови ночной драки.
Он присел на лавочку, продлевая состояние сладкой истомы и задумался об Америке: "Ах, Америка, Америка!" Там все другое! Будто вся она состоит из особого вещества. И восторг пронизывал при мысли, что все-таки и небо там такое же голубое, как и здесь и трава, наверняка такая же зеленая, и планета одна...
Послышался легкий шум крыльев и Америка слетела к нему - длинноногая, блондинка в серебристом облегающем трико с улыбкой, вспыхивающей блеском Ниагары. Присела рядом на лавочку.
-How are you? - спросила, тряхнув усыпанными блестками полукружьями крыльев.
-I want sleep fastly, - пробормотал Романцев.
-Take it easy, fellow! - рассмеялась она.
- А у вас в Америке есть БАРДАК? - внезапно перешел на русский Романцев.
- БАРДАК? - снова рассмеялась Америка, без всякого затруднения переходя на русский, - О, нет, у нас все о"кей!
Отчего ж она знает русский, да еще слово БАРДАК? Наверное из КГБ подосланная!... - в ужасе начал понимать Романцев, холодея, и тут проснулся.
Открыв глаза увидел желтый одуванчик так ослепительно свежо и ясно, как редко видел его в жизни.
"И для чего человек живет?" - думал он, шагая дальше. Глядя на этот город поймешь - уж точно не для счастья. Трубы, коробки, прямые углы, заборы, бетон, колдобины на асфальте - все сделано, пусть порой и прочно, но как бы нехотя, со скукой, во всем не хватает завершающего штриха мастера гордого своим трудом.
Он как раз проходил мимо бойлерной из красного кирпича. Между кирпичей лишний раствор безобразно выступал застывшими сосками и каплями - мастер не посчитал нужным последним движением мастерка снять его - мол сойдет и так... не любил он свой труд, не гордился им, да наплевать ему было... Все сделанно человеком не заинтересованным в результатах труда (зарплату все равно получит ту же, как ни работай), неважнецки, уродливо - пожалуй кроме вот этой церкви, проступающей сквозь зелень вязов - белая с синим куполом, отгороженная теперь от улицы многоэтажной коробкой такого же роста, словно стыдно стало дубинноголовым партийным властям ее красоты. Но построена она еще до "славной" эры Маркса и Ленина, когда почти весь город был еще деревянным - потемневшие избы с резными наличниками на окнах еще остались кое-где у реки, оттесненные бетонными инкубаторами и обреченные.
Однако привычные мысли не проникали глубоко, вызывая как обычно тоскливую скуку и желчное возмущение, они текли теперь словно посторонние, верхними слоями, а в глубине души цвело убаюкивающее ощущение всепобеждающего физического счастья от сознания того, что сейчас он придет домой, нырнет в постель, расслабит мышцы и закроет глаза...
Отец уже сидел на кухне в пижаме с газетой в руках.
- Сильно устал, спросила мама, наливая чай.
- Да так себе, неопределенно ответил Романцев, садясь за стол.
- Как дежурил? - спросил отец, хирург пенсионер. Он, видимо, настроен был поговорить.
- Так, - жуя пробормотал Романцев, ему не хотелось втягиваться в разговор, но неожиданно для себя добавил. - Сердце зашили, ножевое ранение...
Отец хитровато недоверчиво усмехнулся, мол знаем вас хвастливых мальчишек - он никогда не верил, что сын сможет вообще-то совершить что-нибудь сам. Он вообще никому не верил, а у Романцева не было желания убеждать его. Не поверил? И слава Богу, значить меньше будет вопросов и он побыстрее доберется до кровати.
Уже натягивая на себя одеяло и закрывая глаза он вспомнил фамилию нерадивой медсестры "Никитина" и тут же почему-то вспомнил висящие капли застывшего бетона меж кирпичами бойлерной.