Фантаст Голованенко устал. У него сегодня был поистине трудный день. Но
сейчас уже вечер. Можно спокойно развалиться в любимом кресле, сложить
ноги на табуретку и почитать свежую газету в ожидании ужина, который
готовит на кухне любимая жена.
   А вот, кстати, и она. Просунула кудрявую головку в дверь и радостно
улыбается.
   - Милый, все уже готово. Мой руки и садись за стол.
   Писатель, любимый всей страной, аккуратно сложил газету, снял с носа
очки и направился в ванную. Усевшись за стол, вопросительно взглянул на
жену.
   - Сегодня у нас совершенно необычное блюдо. Голубцы из василиска. По
телевизору сказали, что их мясо гораздо лучше куриного на вкус, легче
усваивается и содержит множество полезных веществ.
   Что ж, очень даже неплохо. Голованенко читал в газете о том, как
полезна василисятина и что это исконно российский продукт, поставляемый на
рынок компанией "Муромец, Попович, Никитич и Ко.".
   - А капуста, - продолжала жена, порхая по кухне, - только с полей
общественного хозяйства "Деметра", два пятьдесят килограмм.
   Что-то она слишком часто стала намекать на рождение новых детей,
подумал Голованенко, вчера аист в яблоках, сегодня капуста из-под
младенцев. Нет уж, хватит мне одного урода. Только у него мелькнула эта
мысль, как из гостиной донесся звук бьющейся посуды. Жена на мгновение
замерла, а Голованенко сразу же бросился в комнату.
   Его несчастливое дитя, его первый блин комом, стоял посередине комнаты
и виновато ковырял пол носком потертой сандалии. Около венгерской стенки
веером голубого фарфора лежала разбитая тарелка.
   Мой мейсенский фарфор, с тоской взвыл про себя любимец муз.
   - Твой мейсенский фарфор! - вздохнула с ужасом жена из-за спины, и уже
с упреком сыну: - Петруша, что же ты!
   Ребенок скорчил кислое лицо, готовясь заплакать и виновато прижал
зеленые уши к макушке.
   - Я только хотел ее полевитировать, - хнычущим тоном проныл он, - а она
упа-а-ала!
   Посмотрев на жену, которая взглядом пыталась убедить мужа не наказывать
невинное дитя, потом на сына, пытавшегося телепатически сделать то же
самое, Голованенко тихо пробормотал:
   - Вашу мать, - и, сорвав с вешалки шляпу, вышел на лестницу. Только бы
подальше отсюда, думал он, остервенело давя на кнопку вызова лифта, это же
безумие какое-то, а не дом. Лифт наконец-то поднялся и попытался
услужливо, как он всегда это делал, раздвинуть свои двери. В этот раз не
получилось.
   Внешние створки недолго поскрежетали, бесполезно пытаясь раздвинуться,
потом лифт крякнул и сломался.
   - Мать вашу, - в сердцах выругался несчастный Голованенко. Спускаясь по
лестнице, он беспрестанно про себя клял всех хулиганов, запирающих лифты
печатью Соломона, бессовестных спекулянтов, продающих печати с истекшим
сроком годности, милицию, которая не следит за спекулянтами и хулиганами.
   Когда он уже начал придумывать для всех них подходящие ругательные
слова, лестница закончилась, приведя члена всероссийского союза писателей
к двери на улицу. Обычно интеллигентный, Голованенко ударом ноги распахнул
ее и вышел в теплую августовскую ночь.
   На скамейке перед парадной расположились два грязных гнома-бомжа. Между
ними на вчерашних "Санкт-Петербургских Ведомостях" находились: бутылка
водки емкостью 0,5 литра, четыре конфеты "Кара-Кум", два замызганных
пластиковых стаканчика и двуручный топор, грозный и красивый, как все
оружие, вышедшее из-под гномьих молотков.
   - О, - радостно воскликнул один из гномов. В его лице было что-то
знакомое, но что, Голованенко никак не мог понять, - А вот и Петр
Никодимович, - откуда-то из-за пазухи появился еще один пластиковый
стаканчик, гораздо более замызганный и грязный, чем другие два, -
Присаживайтесь, Петр Никодимович, отметим.
   Что отмечали на скамейке гномы, писатель не услышал, да и не желал он
слушать каких-то грязных бомжей. Гордо отвернувшись, Голованенко как мог
быстро прошел мимо и направился в сторону проспекта Непокоренных, где
надеялся поймать такси.
   Светила полная луна. Чтобы рассмотреть ее, не было никакой необходимости
задирать голову. Лицо Селены, все какое-то грустное и покрытое почему-то
трупными пятнами (эти пятна астрономы называют морями), отражалось в
зеркале луж. На эти лужи и смотрел грустный, подавленный тяготами жизни
писатель.
   Как ни грязна бывает лужа, луна в ней все равно чистая, подумал он и на
мгновение застыл, пораженный всей глубиной и неординарностью своей мысли.
   Потом волной снова накатила тоска. Хоть я и гений, а жизнь моя все
равно ужасна, пришел к заключению Голованенко и побрел дальше. На крыше
его девятиэтажки горестно выл на луну Пантелеймонов Виктор Михайлович, в
жизни - всеми любимый и вежливый профессор химии, а в полнолуние - волк.
   Вот и ему тоже, наверное, плохо живется, подумал лауреат Букеровской
премии, продолжая медленно брести в сторону проспекта Непокоренных, одинок
Пантелеймонов, поэтому так грустно воет. Тут какой-то шум из кустов отвлек
его от тягучих, как прилипшая к ботинку жвачка, мыслей.
   При ближайшем рассмотрении оказалось, что это два пушистых пришельца с
Альфы Центавра занимаются в кустах совершенно непотребным делом. И вовсе
не тем, о чем вы только что подумали. Голованенко был большой знаток
морально-этических законов пришельцев, поэтому он ясно представлял себе,
что лизать мороженое в полнолуние, да еще вдвоем совершенно невозможно для
законопослушного альфацентаврийца. Пришельцы тоже прекрасно знали законы,
поэтому, недовольно скосив на него свои золотистые, мудрые глаза,
отвернулись, не прекратив, однако, аморального занятия.
   - Машу вать, - пораженно прошептал про себя писатель и, сцепив за
спиной руки, побрел дальше.
   Так он шел и шел, глядя себе под ноги, пока неожиданно не споткнулся.
   Вскрикнув, нелепо взмахнув руками, автор двадцати с лишним повестей
рухнул.
   И не миновать ему перелома какой-нибудь хлипкой кости, если бы то, обо
что он споткнулся, не оказалось щупальцем зверя Мудромысла. Никто не знал
откуда они взялись, эти звери, зачем они пришли в наш мир, но все
почему-то считали их средоточием вселенской мудрости, мозгом со
щупальцами, существами пытающимися постичь Первопричину Всего. Голованенко
быстренько сполз с липкой туши зверя и вприпрыжку отбежал подальше,
одновременно пытаясь очистить одежду от мерзкой слизи. Те же, неизвестно
откуда возникшие слухи, утверждали, что тех, кто хоть как то помешает
Мудромыслам думать, ждет кара - их переместят в параллельный мир к
жиглохмудам. Петр Никодимович совершенно не представлял себе, кто такие
эти жиглохмуды, но ему вовсе к ним не хотелось, ему и здесь было плохо.
   - Вшу маать, - дрожащим от отвращения голосом произнес он, продолжая
свой путь. Одежду так и не удалось очистить от слизи, да еще и пальцы на
руках склеились и не хотели разлипаться.
   Долго ли коротко, но все таки ноги вывели умелого рассказчика из темени
дворов на залитый желтым электрическим светом проспект Непокоренных. В
помятом и испачканном костюме, без шляпы на голове (она потерялась где-то
в окрестностях Мудромысла), Голованенко подошел к обочине и поднял руку,
голосуя. И надо же было такому случиться, впрочем, ничего хорошего он этой
ночью и не ожидал, на его поднятую руку сразу же отреагировал джинн.
   Писатель грязно про себя выругался. Остановив свой ковер-самолет прямо
у колен человека, джинн, оскалившись в улыбке сказал:
   - Садись, дорогой, - и приглашающе махнул прозрачной рукой. Голованенко
оглянулся в поисках поддержки, но кто еще, кроме удрученных жизнью
писателей, станет шляться ночью по улице. Поэтому ему, страшно боящемуся
высоких скоростей и лихачества даже на обыкновенных машинах, пришлось
взбираться на неустойчивый и шаткий ковер. Отказываться Петр Никодимович
побоялся, кто их знает, этих джиннов. А вдруг нарушишь какое-нибудь
джиннское представление о чести. Восток - дело тонкое. Достанет автомат
Калашникова - и поминай как звали.
   Такое уже случалось на дорогах. В общем, с трудом, но устроился на
ковре Голованенко и, зажмурив глаза и крепко сжав зубы, приготовился к
путешествию.
   - Э, дорогой, - писатель приоткрыл один глаз, джинн явно обращался к
нему, - куда ехать-то?
   - Тумь ваша, - дрожащими губами ответил он.
   - Понятно, - протянул джинн слегка удивленно и, резко дернув ковер,
направил его на магистраль.
   Дорогу творец миров запомнил плохо, только резкие повороты, на которых
по всем физическим законам должен был вылетать с ковра как пуля. Однако
джиннам всегда было наплевать на всякие там законы. Дуракам закон не писан.
   Наконец ковер остановился.
   - Семь пятьдесят восемь, - сказал джинн. Взял протянутую Голованенко
десятку и отправился восвояси, даже не вспомнив и слово такое - сдача. А
может, он и в самом деле его не знал. Пойди пойми этих джиннов.
   Родные места умиротворяюще подействовали на взболтанную поездкой душу
создателя романа "КГБ - 3". С речки Пряжки поднимался туман, так знакомо
шелестели листья деревьев, а на крыльце до боли знакомого желтого дома
стоял и жевал пирожок с капустой добрый доктор Селиванов. Он хорошо
улыбнулся Голованенко, откусил от пирожка и почесал шею, скрытую
шикарнейшей бородой.
   Эта борода сразу вызвала у писателя кучу приятнейших воспоминаний. Она
ведь служила не только украшением лица для Селиванова, еще по ней можно
было определить, что кушал доктор сегодня, вчера, а если внимательно
присмотреться, то и меню прошлой недели. Сегодня, например, на ужин, были
не только пирожки с капустой, но еще и тефтели в белом соусе.
   - Здравствуйте, здравствуйте, милейший Петр Никодимович, решили,
значит, вернуться в родные пенаты.
   - Шава муть, - извиняющимся тоном пробормотал Голованенко.
   - Да ничего, ничего, мы всегда вас ждем и знаем, что не забудете старых
друзей. Да и бокс ваш личный всегда готов, никому его не отдаем, - добрый
доктор улыбнулся, - проходите вовнутрь, Лидочка все сделает.
   Поднявшись по выщербленным ступенькам, писатель распахнул дубовую дверь
и шагнул в знакомую, наполненную медицинскими ароматами атмосферу больницы.
   Медсестра ночной смены Лидочка встала из-за стола и распахнула объятия
своему старому знакомому.
   - А я уж думала, совсем не придете, бросили нас на произвол судьбы.
Молилась сколько, думала, вот только вернется Петр Никодимович, и все
станет хорошо...
   Она плакала ему в плечо, а Голованенко гладил ее пахнущие ромашковым
шампунем волосы и тоже плакал от переполняющих душу чувств. Потом они рука
об руку поднялись на второй этаж, где находился его личный бокс. Там
Лидочка неторопливо, нежно, как она всегда это делала, раздела признанного
гения отечественной фантастики и натянула ему через голову ночную
смирительную рубашку, стянула сзади рукава, включила на столе свет и
закрыла снаружи дверь на большой висячий замок.
   Голованенко некоторое время походил по боксу с успокоенной,
просветленной душой, вспоминал прошлое, всем телом, всей душой впитывал
родные запахи, обитые войлоком стены, вид из зарешеченного окна. Потом
уселся за стол, привычно ухватил зубами карандаш и начал новое свое
произведение, такое же, а может, и более гениальное, чем все предыдущие.
 
   (C) Anton Abramkin, 1999