"Так больно писать эти воспоминания, пишешь как будто сердцем, и боль от шарика ручки идёт вверх, иррадиирует в левое подреберье и руку, ноет мизинец на левой руке, как будто в него воткнули металлическую занозу, и кровь капля за каплей падает на страницы, превращается в слова, строки, в воспоминания о прошедшей войне. В 42 году умерла моя мама, неожиданно, скоропостижно, простудилась, слегла с высокой температурой, а через неделю умерла, молодая и красивая, сорок лет ей всего-навсего было, на таких, как она, держались семьи, которые складывались в села, в города, в страну, но ее больше нет, и тогда у меня впервые заныло сердце, на похороны с фронта меня отпустили на один день:
Отчего умерла?
Сердце спрашивай,
Простудилась? Слегла?
Сердце спрашивай.
А вместе с гробом ползут полозья,
и стянут рядом
Рябины гроздья, рябины гроздья
в подарок маме...
А за гробом шла крохотная девочка пяти с половиной лет, которая не понимала, куда маму везут, и почему она не встаёт, ангелочек наш, сестрёнка моя самая младшая, надо бы устроить ее в интернат, но мне дали всего один день, если я не явлюсь в часть завтра до двенадцати, меня будут считать дизертиром по законам военного времени, мать в последний путь везли на телеге, транспорта больше никакого не было, все машины из'яты на нужды фронта, гроб везла дряхлая лошадь по городской улице, утопающей в снегу, зима была снежная, дороги чистили плохо, женщины берегли силы, чтобы работать и по дому, и на заводе за себя, и за тех парней, мерзнущих в окопах в начале декабря 42 года под Вязьмой и Брянском, только моего отца не взяли из-за поврежденной ноги, но он преуспел на женском фронте, гулял с эвакуированной из Ленинграда финкой, имени не помню, да и зачем помнить, все звали ее Финка, у нее были узкие серо-голубые глазки, редкие светлые волосы и широкие плечи, вернее толстые, жир равномерно покрывал верхнюю часть ее туловища и свисал впереди в виде двух не менее жирных складок, все в округе дивились вкусам отца, как можно жену-красавицу поменять на такой шматок сала, да кто их познает этих мужчин, я и не старалась узнавать их с другой стороны, носила, как амулет от всяких женских бед, на поясе пистолет ТТ всегда с растёгнутой кобурой, все знали, что рука не дрогнет, пристрелю, ночевала в солдатском вагоне, простые солдаты стеснялись женщину-офицера, сами спали вальтом по двое на полках, а мне уступали целое купе, мне лично надо было блюсти честь не только женщины, но и русского офицера, спала я всего четыре-пять часов, через двадцать часов работы валилась с ног от усталости, как убитая, мне вполне хватало по молодости четыре часа сна, а во время бомбежек не удавалось прикорнуть даже на полчаса, примерно с сорок третьего года бомбить нас стали меньше, с воздуха прикрывала советская авиация, которая нарастила свой численный состав и контролировала почти все фронтовые дороги, один лейтенант у нас был настоящим "слухачем", слышал гул самолётов за несколько километров, мы останавливали поезд, маскировали его ветками в придорожной лесополосе, но поезд не иголка, не спрячешь, все понимали, кто мог выходили и прятались в лесу, а командир с пулемётчиками на краю лесополосы напряжённо всматривался в горизонт, все сидели, как мыши в норе, затаив дыхание, и такая тишина была в зимнем лесу, ни малейшего шороха, ни единого звука, только иногда падал снег с веток, и казалось, что с оглушительным грохотом падает он на землю, если кто-то вдруг повернув затёкшие руки, винтовкой заденет ветки, а когда командир, бросив шапку вверх, крикнет "наши", все вокруг разом выдохнув, начинали обнимать друг друга, хлопать по спине, пожимать друг други руки, какое это прекрасное слово - "наши", вслушайтесь! НАШИ! Наши орлы-летчики, боевая эскадрилья соколов. Наши! Не улетайте, родные, не улетайте, пока мы в пути, сторожите, зоркие соколы, небо на нашем тяжком пути войны, медсестра Любашка, неуклюжая в ватнике, раскинув руки, закружилась на вытоптанной полянке:
- Эх, путь-дорожка фронтовая!
Не страшна нам бомбежка любая.
- Помирать нам рановато, - подхватил командир, - есть у нас ещё дома дела, все на свои места, поздравляю, сегодня мы живы, наши винтокрылые братья продлили нашу жизнь ещё на один день.
Пулеметчик Гриша из Ростова в минуты радости всегда пел "Тачанку" и на этот раз, поглаживая изрешеченную пулями, измятую взрывами стенку вагона, запел:
- Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса,
Конармейская тачанка,
Все четыре колеса!
Радовались люди, смеялись, молодость и оптимизм одерживали победу над тяжёлыми реалиями жизни на фронтовых дорогах, и так день за днем наши винтокрылые братья продлевали наши жизни, и через тысячи, и десятки тысяч километров докатили мы на своей летучке до Победы 45 года, но впереди нас ждал Дальневосточный фронт и разгром Квантунской армии Японии.
*. *. *
Бомбили нас нещадно на Дальневосточном фронте, но это были особые бомбардировки, если наши лётчики летали в эскадрильи по двенадцать самолётов, в японских авиаотрядах было по шесть, но вылетали они не бомбить, не успел наш пулеметчик Гриша заправить пулеметную ленту, как все увидели вошедший в штопор самолет-камикадзе, который врезался в первый вагон поезда и кабину машиниста, во время этого налета наш Гриша погиб, похоронили мы его здесь же в земле чуждой ему Маньчжурии, его тело разорвало на бесчисленные фрагменты, которые собрать было невозможно, потому что часть их осталась в догорающем вагоне, плакал даже командир, гремел оружейный салют на его могиле, мы стреляли в воздух и рыдали, из нашей команды 41 года уцелели только трое, со сгоревшим почти дотла вагоном стояли мы недолго, бригада ремонтников восстановила полотно железной дороги, на следующий день пригнали нам головной вагон, и мы продолжили свой путь в глубокий тыл, распределяя раненых по госпиталям, а на станции Г. мне вручили пакет с надписью - "совершенно секретно", но самое интересное произошло через два часа, два солдата принесли на носилках человека, у него были черные жёсткие волосы, узкие азиатские глаза, был он небольшого роста, почти как наш пятнадцатилетний мальчик, сказали нам, что взяли "языка-японца", приказано - доставить живым на станцию П., организовать круглосуточный офицерский пост, он был жив и здоров, в лечении не нуждался, мне поручалось его кормить и беречь, как "зеницу ока", чтобы не сбежал и , не дай бог, не совершил самоубийства, его поместили в гипсовую кровать, напоминала она кокон, гипс был со всех сторон, не было его только на груди, чтобы не затруднять дыхание, утром на следующий день нас атаковали летчики-камикадзе, мой вагон с ценным грузом перевернуло взрывной волной, я на секунду, как мне показалось, потеряла сознание, но когда открыла глаза, увидела ужасающую картину, гипсовая лонгета лопнула от удара, человек-кокон освободил одну руку, схватил осколок стекла и разрезал себе шею в области сонной артерии, ценный груз я не сохранила живым, пленник совершил самоубийство, японцы все были камикадзе, смертники, готовясь к войне с СССР, Квантунская армия сформировала специальные бригады самоубийц, тысячи ее солдат, летчики в том числе, были обучены идти в воздухе на таран, взрывать мосты и бросаться под танки, жертвуя своими жизнями, а 6 августа мы наблюдали кровавый восход солнца, полыхало зарево, как огненный смерч, далеко на горизонте, но на следующий день мы узнали, что это был не восход солнца, а горела в чудовищном огненном котле Хиросима, а 15 августа 45 года премьер-министр Японии Судзуки, потрясённый и морально уничтоженный ядерными бомбардировками, подписал акт о капитуляции, чтобы предотвратить гибель японской нации от ядерного оружия, в течение целого столетия Япония будет расплачиваться человеческими жизнями, но никто тогда и не предполагал, что это новое оружие может уничтожить все человечество."
Татьяна Х-К, офицер запаса, заместитель командира санитарной летучки в ВОВ 1941-1945 г.г.