Мир это Мэрилин. Последний ее взгляд в кинокамеру на съемках последней кинокомедии, и прыжком за нее: невидимому режиссеру в глаза. Вся суть прекрасного в исчезновении маски уставшей актрисы и появлении на миг за приоткрытой дверцей-кадром Богов, с которых спадает саван, но тут же в reverse-режиме поднимается вновь: глаза нечаянной самоубийцы гаснут. Мир это Мэрилин, танцующая в "Неприкаянных" пьяной в сумерках. "То, что в ней есть - никогда не проявится на сцене. Это так хрупко и эфемерно, что может быть поймано только камерой. Поэзия. Вроде полета колибри". Мир, обнаженный, опасный хищник, дающий о себе знать запахом выдуманных цветов и колодой эфемерных картинок, не может быть пойман даже кинокамерой. Даже зрением девственно-чистым, фотографирующим красавицу-действительность за рассыпающееся на элементарные частицы мгновение. Когда она смотрит на тебя испуганной, загнанной в угол, покоренной и прекрасной героиней Ингрид Бергман, хранимой мистером Хайдом в драгоценной клетке. Чтобы видеть мир - нельзя смотреть на него в упор. Только в расфокусе можно запечатлеть настоящую М. - М. кадром после Нормы_Джин_Монро и за кадр до ее перевоплощения в киногероиню - остаточным изображением на сетчатке; нежную кожу погруженного в задумчивое молчание лесного озера; обнаженный поцелуй красоты в случайной сценке на площади, приводящей даже подготовленного зрителя - художника - в восторженное замешательство.
Тайна разбивающей детские сердца сказки Андерсена в Мэрилин. Полумесяц качается над бездной в летней колыбели, сонно посмеиваясь заключающим его в объятья улыбкам ущелий. Откуда-то доносится плач девочки Деметры, дочери Богини, пожелавшей вернуться к маме, вскарабкавшись по теням деревьев, запрыгнуть в небесную обитель - чтобы зарыться в волшебное руно родных волос. И мать в гневе от неизбывной тоски в разлуке поднимает левую страшную руку: кровавыми полосами раздирая планету, ошметками тел, отрубленными конечностями закидывая землю, удобряя мертвыми живую дочь. Осенняя луна не дает мне спокойно спать. Слезой Богородицы. Ее воспаленным от долгих рыданий веком. Небо, словно пробитое ледорубом, мироточит - лунными сладкими слезами, из них, говорят, получается хорошее вино. Как в Кане Галилейской. Полумесяц в ночи как нечаянно порванное ноготочком черное облегающее платье, накинутое на красавицу. Золоченая кожа плазменной дугой сияет в месте разрыва. Еще одна М., печальная, в эстетическом драйве танцующая не для кого. Богиня, медленно умирающая от яда собственной красоты. Она бьет меня точно по нервам, инспектируя, прищуриваясь, душу. И я люблю ее, не мою и ничью уже больше. Присно и ныне. И во веки веков. Пусть даже пропадет она за разорванным звездным занавесом, как обычно, бормоча себе под нос что-то приятное - спрятаться от нее все равно негде, всюду царствует ночь: "Я устала от вспышек ваших, мальчики. Let's Go Home".
Прикасаясь к реальности, осязая, обнимая, лаская взглядом, заставляешь болезненно вздрагивать ее от холода любопытных глаз. Вуайеризм как настоящее визионерство. Кино - метафизический вуайеризм: когда подглядываешь за красавицей-действительностью в самый неподходящий для нее момент. Узнавая, какое она носит нижнее бельё - цвета гранатовых зернышек автомобильных фар, рассыпанных на мокром асфальте в неслучайном порядке. Кто умеет видеть кино, понимает его эротическую природу. В кинематографе преломляется искривленная в водянистых подслеповатых человеческих глазках реальность, вопреки всему возвращающая себе девственность и чистоту, обретая утраченную невинность. Начинаешь догадываться, что монета на продюсерском столе в недописанном фицджеральдовском романе лежит вовсе не бессмысленно, а нанесена на карту мироздания, развернутую в пространстве, где от пункта А до пункта Б ближайшее расстояние - кривая. Видеть - обнимать мир, опасно близко рассматривая линии людских судеб. Бежать за девушкой по шумным улицам. За девушкой, которая явно флиртует, но ни за что не даст себя поймать, пока сама того не пожелает.Подглядывать за миром, тайно наблюдать вселенную, "осматривать" ее тело пальцами, доставляя наслаждение ей и себе, в точках красоты. Точки образуют паутину-лабиринт на той же карте. И вот она: пульсирующая действительность, ее дрожащие запястья, можно полоснуть по ним сверкающими лезвиями. Не со зла, конечно, а радостной эйфории благодаря.
Кино - ажурные чулки, клеточками своими перефотографирующее жизнь, обнаруживая ее настоящий рисунок. Прекрасное - то же полупрозрачное платье, накинутое на голое тело танцующей в головокружительно глубокой пропасти ночного неба: каждый миллиметр сплетенного из серебряных паутинок наряда - миниэкран, короткометражки которого доступны избранным. Извлекать из шума и ярости осенние паутинки значит ловить полюбившееся в последний момент, оглядываясь: девушку, исчезающую в автобусе. Прислушиваться, как тихо упали перед этим и снова взлетели вверх ее подведенные ресницы. И потом снова в бег по улицам, долгий и выматывающий. Продрогшим искать ее в кафетериях, кофейнях, барах и респектабельных отелях, куда даже не захотят пускать, и откуда, как вам покажется, она выбежит под руку с сорокалетней дамой. Видеть каждый призрачный образ ее, ежесекундно касаясь его кончиком виртуального зрительного нерва, вызывая ответную дрожь картинки, вроде ряби на телеэкране - как будто бы вот-вот и кончится кино, а раздробленные на мельчайшие составляющие скромные жесты, походка, угол поворота головы, все то, что выделяет ее из прочих, напротив, проявится на вдруг потухшем экране еще отчетливее и бесстыдней.
Мир это Франсуаза Дорлеак. Старшая сестра-красавица. Зовущая за собой Смерть в "La Peau Douce" Трюффо. Зазывающая в кинематографические сети сирена. Влюбленность как еще один шаг к пропасти. Любовь как приближение к пустоте. Бег по пересеченной местности или улицам большого города, дорогими туфлями по грязным лужам с утонувшими в них неоновыми вывесками - в стремлении догнать девчонку. Но если спросить спутника, провожатого, проводника в личный ад, то он скажет тебе, кто она, как зовут ее, и почему ты искал ее. "Это смерть ваша", - скажет он. Смерть, что выдает себя за девочку, ту, которую долгое время ты пытался забыть. Влюбленно срезая повороты, не обращаешь внимания на прохожих. Смерть делает тебя ненормальным, подталкивая к сумасшествию. И почему она позволяет приблизиться к себе? Почему оборачивается, когда ей кажется, что еще мгновение, и ты упустишь ее из виду? Оборачивается и смотрит исподлобья вопросительно, смахивая свободной правой челку, улыбается нетерпеливо, вынимает зеркальце, бросает в него взгляд, сначала нарочно встречаясь с твоим психованным, потом поправляет прическу, подводит губы. Улыбается дежурной улыбкой женщины, уверенной в чувствах своего мужчины, кидает отрепетированным элегантным зеркальце во внешний карман сумочки, приподнимает туфельку, чтобы провести носочком слева направо, словно в задумчивости следя за дизайнерскими линиями красоты, облегающими ножку, и оставляющими на чулке быстро исчезающий, если снять туфельку, след. Ей все равно, кем она покажется, она играет в портреты, как будто ее извечная роль - менять их дамскими перчатками, смотря по тому, кто охотится. Для изнеженных натур она покажется в пространстве черно-бело-рубинового постдождливого провинциального городка сестрой Франсуазы в финале "Шербурских": такие, знаете, большие глаза, в пустоте которых, в зависимости от воспитания и [не]романтического склада ума, можно прочитать все, что угодно: от "я хочу переспать с вами, месье" до "эти туфли жмут, мизинец на левой обескровил, еще сладкий запах, зачем он сильный такой, мой молодой человек любит его, но я не переношу". Или торжественно выходящей в "Тристане" с обнаженной грудью на балкон молодой Денев: холодной, отстраненно внимающей далеким, судя по всему, голосам. Недоступной никому вообще, ни единому художнику красавицей-в-себе. Вроде бы нарисованная кем-то когда-то гравюра в старый фолиант: не дешифруемая, неназываемая, непоименованная, не вырываемая страница безумия Книги Бытия.
Красоту нельзя создать. Ее нельзя увидеть. Прекрасное можно только подсмотреть. Провести по контуру его в пространстве осеннего ночного двора с пустыми песочницами и сиротливо ночующими у подъездов машинами влюбленным взглядом, навсегда запоминая расположение явленной тебе красоты на мифической карте, как любовник запоминает ямочку на левой руке, поцелуй в которую заставляет любимую откидывать голову в экстазе. Осязать мир направленным взглядом - доставлять ему или ей, и себе, удовольствие: вынуждая стонать действительность, закатывая глаза в той самой затасканной авторами формуле "мутной поволоки" - все, что дано мне, и все, зачем я был рожден в это смутное время.