Я люблю город. Люблю шум, сутолоку, гарь, и даже немного люблю жандармов. А еще я люблю свой бар. Люблю, потому что это бар, потому что он мой, и потому что он в самом центре города, да еще и в землю закопан на добрых шесть ярдов. Ну и, разумеется, на неоновой вывеске мое имя: "Бар Чарли". Каждый раз, проходя под этой вывеской, спускаясь по ступеням узкой бетонной лестницы, я касаюсь пальцами стены и чувствую, как бьется сердце огромного города. Он защищает меня. В своем кабинете я поставил кресло вплотную к кирпичной стене, чтобы чувствовать эту пульсацию непрерывно.
За барной стойкой возвышается Локми. Бывшему шахтеру ни за что не бывать бы барменом, но я вверил этому городу жизнь и душу, а он заботился обо мне, посылая подарки, вроде этого здоровяка. Впервые я увидел Локми недалеко от своего бара, когда тот стоял, влипнув носом в витрину посудной лавки. Вокруг чумазой махины прыгал щуплый жандарм, но парень не видел ничего, кроме переливающегося на солнце хрусталя. Послевоенный город полон сумасшедших, и я прошел мимо. Вторая наша встреча состоялась в забегаловке на Площади Трех Вокзалов. Когда я ввалился в задымленный зал, Локми как раз увольняли за то, что он слишком тщательно (а значит, медленно) мыл посуду. Он стоял перед управляющим, понурив голову, и рассеянно протирал необычайно чистым полотенцем стеклянный стакан. О нашей первой встрече я вспомнил гораздо позже. А в тот момент мое внимание привлекли его руки.
Как-то во время войны мне довелось схватиться с аппаратом для вкручивания лампочек. Северяне, отступая, перекраивали на боевой лад все что, ни попадя, вплоть до тостеров. Любой устаревший хлам мог оказаться машиной смерти. Эта штуковина, до того как очутилась в музее, была предназначена для проверки исправности лампочек. Она брала трехпалой, обтянутой резиной клешней, лампочку из ящика, вкручивала ее в патрон и тут же выкручивала обратно. Исправные лампочки она укладывала в гнезда на конвейере, брак отправляла в корзину. Казалось бы, тонкая работа, требующая не силы, а точности. Но лапа, аккуратно фасовавшая хрупкие лампочки, раздавила голову в каске, будто яйцо. Рука Локми, державшая стакан, напомнила мне эту лапу. Я решил: пусть лучше он стоит за стойкой в моем баре и протирает бокалы, чем ломает шеи в подворотнях.
Что ж, если каждый человек и впрямь имеет некое призвание, то Локми свое нашел. Он целыми днями стоял за стойкой и полировал разнокалиберную стеклянную посуду. Еще здоровяк выписал кипу журналов по барному делу, и если его не было за стойкой, значит, он лежал в подсобке на куче коробок и читал один из них. Он выучил, как называется каждый бокал, и что именно в него наливают. Иногда, глядя, как Локми любовно полирует какой-нибудь сниффер[1], я начинал верить, что у каждой стекляшки в баре с легкой его лапищи, есть собственное имя, а то и фамилия. Жрец Бога Сияющего Стекла - вот кем был Локми. Так что я не нашел повода для удивления, увидев его с утра пораньше за барной стойкой.
- Привет, босс, - Локми оторвался от протирания очередной стеклянной посудины (кажется, кордиала[2]) и ткнул пальцем в сторону моего кабинета. - Тебя там какая-то девица дожидается.
Я кивнул, сгреб со стойки почту и двинулся к себе. Мы оба как-то не любители трепать языком. Наш бар вполне можно было назвать: "Бункер", такая здесь иногда царила тишина.
Кабинет - громкое слово. Кресло, стеллаж с книгами, мини-бар и торшер в окружении голых стен. Девушку я застал у стеллажа, перебирающей тонкими пальцами корешки книг. Точеная фигурка, милое личико. Что бы такой особе делать в моем подвале? Я подошел к ней со спины, сгреб длинные волосы в кулак и расстегнул молнию на платье.
- Я тебя ждал, - не отпуская волос, развернул ее к себе.
- Именно меня? - она смотрела на меня снизу вверх огромными зелеными глазами и улыбалась так мило, что я едва не забыл, кто она.
- Нет. Просто кого-то из вас. Хотя я надеялся увидеть Кларисс.
- Она просила передать тебе это.
В мою руку лег белый прямоугольный конверт. Просто бумага, без всяких надписей. Только аромат. Аромат спелых поздних яблок.
Я так долго стремился в город. Правда, я тогда еще не знал, что это будет именно город. Я просто хотел перемен в жизни, всеми силами старался попасть куда-то еще. Чувство неудовлетворенности мучило меня всегда.
С войной все ясно. Сбежать от нее мечтали все. Впрочем, ребята всего лет на пять помладше меня уже не знали, что такое жизнь без войны. Слова "танцы, девочки, кино" были для них радужной абстракцией, чем-то вроде заковыристого заклинания на незнакомом языке: "брекс, фекс, пекс". Мирная жизнь была для них красивой сказкой, фантомом. В оглушающей тишине артиллерийских залпов как-то теряется, что в мирной жизни нужно работать.
Работу я себе выбрал опасную, но денежную. Демонтаж силовых установок, по идее, должен был выполняться с помощью "пауков", но северяне подсуетились и тут. Шустрые прочные ребята на восьми цепких конечностях, снабженные лазерными резаками, почти не требовали модернизации для военных целей: знай чипуй их да отправляй в бой. Так что и выносили их в первую очередь. Да и бывшие вояки, вроде меня, не всегда адекватно к ним относились.
Так что я ползал, будто муха, по отвесным стенам, а иногда и по потолку, частенько вынужденно обходясь без страховки. Моя работа заключалась в том, чтобы срезать огромные, невесть для чего предназначенные баки. Говоря откровенно, я даже не имею понятия, что это были за силовые установки. Он равно могли быть частью ракетного комплекса или устаревшей птицефермы.
Иногда, вскарабкавшись на крышу очередной секции, я окидывал взглядом окрестности и до самого горизонта не видел ни клочка зелени. Все мои мечты тогда сводились к ферме в безлюдном месте. Чтобы никакого железа, никакого мазута и никакого, прах его побери, начальства. Дом, сарай, огород, лес и речка. Пять лет ползанья по бескрайней промышленной зоне позволили мне скопить достаточно денег, чтобы не беспокоиться о старости и я, наконец, смог выбраться на природу.
По патенту о переселении я получил солидный кус земли, хибару с несколькими пристройками, припасы на мое усмотрение и предупреждение, что спасать меня, если что, никто не собирается. Я окинул взглядом ветхие постройки, хмыкнул и начал готовиться к зиме.
Особенно мне понравился сенной сарай. Он единственный не готов был развалиться при первом серьезном порыве ветра. Бревенчатый каркас был стянут стальными скобами и обшит трехсантиметровым тесом. Крыша подтекала только в одном месте, и я с усмешкой обсуждал сам с собой, не зазимовать ли мне в нем. Впрочем, к осени и дом был приведен в относительный порядок. Настроение мое было приподнятым, хотя местная живность и преподнесла мне несколько неприятных сюрпризов.
С тем же остервенением, с каким северяне превращали свою территорию в катакомбы, южане модернизировали на своей земле природу. Разумеется, я заказал целый контейнер всяких хитрых анализаторов, способных распознать ядовитое или просто хищное растение, но куда больше мне пригодилась винтовка.
В самом начале войны Юг усиленно принялся скрещивать что попало с чем попало, пытаясь получить нечто смертоносное. Некая часть этих экспериментов дала положительные результаты, остальное вылетело в трубу. Да и то, что удалось, давало весьма неожиданные и редко желанные плоды. Все же южане больше полагаются на автомат, чем на микроскоп. Свою лепту внесла и радиация. Откровенных мутантов выкосил естественный отбор, но некоторые виды оказались весьма жизнеспособными. Не буду врать, саблезубого зайца я не видел, но муравьи, пчелы и осы в палец длиной стали делом привычным. Во мне нет энтомологической жилки, так что выяснять, как они при таких размерах бегают и летают (а уж тем более, чем они питаются), я не стал. Просто отстреливал их из мелкашки. Зато спрей от комаров так и не пригодился: их я не встретил. Впрочем, возможно, был не сезон.
К середине осени зарядили бесконечные дожди. Я целыми днями валялся на кровати с книгой или восстанавливал древний трактор на воздушной подушке. Трактор стоял в гараже, видимо, с войны, и по большому счету, представлял собой груду ржавчины, но в подвале я наткнулся на ящики с грамотно упакованными запчастями, так что проблема теперь состояла только в кузове. Проще говоря, я был уверен, что этот катафалк оторвется от земли, но так же не сомневался, что он тут же начнет разваливаться.
Так неспешно шли дни, пока однажды в дверь моей хибары не постучали. Появление здесь человека в это время года было настолько невероятно, что я поначалу решил - мне показалось. Но стук повторился. Я поднял с кровати мощи, сунул подмышку томик Льюиса Кэрролла и открыл-таки, на свою беду, дверь. На пороге моего более чем скромного жилища стояла женщина. "Все страньше и страньше" - подумал я, рассматривая гостью. Женщина, в этих краях сама по себе смотревшаяся неправдоподобно, была, к тому же, довольно странно одета. Короткий плащ с капюшоном укрывал ее от дождя только выше талии. Ниже господствовала широкая юбка-кринолин, насквозь мокрая. Лицо... Глаза скрывал капюшон, рот и подбородок - толстый шарф, так что я видел только кончик носа. Впрочем, четыре месяца без женщины, и черты лица теряют первостепенное значение. "Но что, черт побери, она здесь делает?"
Я посторонился, пропуская женщину в дом. Она прошла мимо, едва не задев меня юбкой и обдав запахом спелых яблок. Он-то все и решил. Я швырнул книгу куда-то в сторону кровати и завозился у двери, проклиная тугой засов. Сзади послышался шорох, и краем глаза я увидел сползающий на пол плащ. Прошептав про себя коротенькую молитву, я обернулся к гостье. Молитва не помогла: перед лицом мелькнули огромные фасеточные глаза, жвала вместо рта, что-то впилось мне в плечо, и я отключился.
Пробуждение было тяжелым. Так бывает, если слишком много выпить. Просто лежишь ничком на кровати, и сил хватает только на громкие стоны. Какая-то часть сознания тащит в сторону унитаза, точно зная, что это поможет, но стоит собрать расползающееся сознание в кучу, как тело издает очередной протяжный стон, и все приходится начинать заново. Обычно, через час-полтора страданий побеждало вселенское равновесие: я блевал на пол рядом с кроватью и засыпал.
Но сейчас меня ни сколько не тошнило. Меня трясло, сердце стучало в висках, тело временами будто проваливалось куда-то вниз и вбок, а кожа покрылась липким холодным потом. Казалось, я вот-вот умру. Вспомнив, как боролся с алкогольным отравлением, я начал стонать. Монотонно, однообразно, через равные промежутки времени. Каждый стон отдавался гудением во всем теле, на короткое время заглушавшим грохот в висках. Постепенно я снова погрузился в сон.
Когда я снова пришел в себя, было уже чуть легче. Сил хватило даже на то, чтобы открыть глаза и осмотреться. Я сидел, абсолютно голый, зажав кисти рук между коленей, в чем-то, сильно напоминавшем кокон. Правым плечом и щекой я прижимался к одной из его стенок, при этом левое бедро было прижато к противоположной. На ощупь стенки кокона были сухими, мягкими, теплыми и даже чуть пушистыми. Они слабо фосфоресцировали, давая достаточно света, чтобы я смог рассмотреть себя.
Плечо в месте укуса слегка покраснело, но боли не было. Впрочем, слегка пошевелившись, я понял, что это, похоже, было единственное, что не болело. Тупо болела, кажется, каждая кость. По всему телу шли широкие красные полосы, будто от ожогов. По ним - цепочки ровных круглых синяков, похожих на следы от присосок. В центре каждого синяка - ранка, как от укола толстой иглой. Все это нещадно ныло и зудело.
Как-то некстати вспомнилось, что пауки заворачивают свои жертвы в кокон, впрыскивают в них пищеварительный фермент, и те заживо перевариваются. От этой мысли мне стало не то, чтобы страшно, а просто еще хуже. Происходящее было настолько противоестественно и ужасно, что порог, за которым страх переходит в некую форму сумасшествия, я переступил, почти этого не заметив. Через некоторое время я осознал, что тихонько поскуливаю, а по щекам текут слезы. Только тогда я попытался взять себя в руки, причем в буквальном смысле: я так вцепился ногтями в колени, что пошла кровь. Рассматривая сползающие к щиколоткам красные капли, я постепенно успокоился, и попытался обдумать ситуацию.
Несмотря на ожоги, синяки и уколы, я был жив. Руки и ноги меня слушались, хотя меня и трясло от слабости. Кости ломило, но сломано, похоже, ничего не было. В коконе было тепло, но не душно. В другой ситуации я счел бы подобные условия весьма комфортными. Напавшая на меня тварь определенно имела какое-то отношение к насекомым. И если она не сожрала меня сразу, то были основания надеяться, что в ближайшее время она этого и не сделает. Мысль о том, что меня могут использовать как инкубатор, я поспешно отогнал.
Итак, насекомое, размером с человека. Откуда она вообще взялась и как здесь оказалась? Едва ли это была спонтанная мутация. Скорее всего, один из удачных экспериментов наших "головастиков". Если кто-то из северян во время войны оказывался в такой же ситуации, в какой находился сейчас я, то великодушно прощаю им все механические сюрпризы. Есть вещи просто страшные, вроде взбесившегося автопогрузчика, и есть гигантские насекомые, маскирующиеся под людей.
Слабость постепенно отступала. Не то, чтобы я теперь чувствовал себя хорошо, но уже мог двигаться, не рискуя потерять сознание. Обследовав кокон, я обнаружил, что мембрана у меня над головой значительно тоньше стен и пола. Видимо, она закрывала вход, но проверять я не решился, опасаясь привлечь внимание снаружи. Этого мне сейчас совершенно не хотелось. Поковыряв ногтем одну из стенок, я понял, что пробиться сквозь нее у меня нет ни малейшего шанса: под тонким ворсистым слоем обнаружилось нечто вроде шелковой ткани, только значительно толще. Этот слой был гладким и упругим, но мне не удалось ни подцепить, ни даже поцарапать его. Нечего было и мечтать о побеге. Все, что мне оставалось, это сжаться в клубок и постараться заснуть.
Мне снился фокусник. Сначала это был странный, похожий на кобру тип, а потом и я сам. Передо мной стоял худенький паренек, совсем мальчишка. Я раскидывал перед ним карты, а он все просил меня, все умолял, чтобы я наколдовал ему много денег. Я объяснял ему, что не могу, что я всего лишь фокусник, но он все просил и просил. Тогда откуда-то вдруг появился тот, первый, достал из воздуха черный с красной каймой платок, накрыл им свою правую руку, а когда сдернул его, на ладони осталась лежать пачка денег. Мальчишка схватил деньги, но они рассыпались по полу розовыми звенящими фантиками. Разозлившись, я отобрал у кобры платок и начал объяснять, что магия обнажает истинное. Бумажные деньги - лишь фантики. "Истинно, - говорил я, - лишь золото".
С этими словами я превратил платок в золотые монеты. "Но даже золото, - продолжал я, - обращается в прах". И монеты пеплом осыпались на пол. Тут Кобра начал кричать на меня, требовать свой платок и толкать меня в плечо кулаком.
Я проснулся. В плечо меня толкали наяву. С трудом разлепляя веки, я успел заметить только нечто длинное и гибкое, метнувшееся от меня вверх - туда, где раньше была мембрана. Теперь у меня над головой образовался круглый лаз. Впрочем, ничего принципиально нового я не увидел: сквозь идеально ровное отверстие виднелась такая же точно светящаяся ткань кокона. Снаружи что-то часто щелкало.
Было очевидно, что отсидеться в коконе, уже казавшемся мне убежищем, не получится. Я несколько раз глубоко вздохнул (последний вздох больше походил на всхлип), и выпрямился в полный рост. Теперь края лаза были примерно на уровне моей груди.
Осмотреться как следует, впрочем, не получилось. Я отметил лишь, что попал из меньшего кокона в больший: потолок, пол и стены прямоугольного помещения были оплетены той же мохнатой тканью. А потом я увидел обитателей этого странного гнезда, и почувствовал, как холодеет сердце. Три существа расположились на противоположном от меня конце помещения, но их взгляды ощущались почти как физическое прикосновение.
Чуть ближе других стояла, видимо, та тварь, что напала на меня дома. На ней больше не было одежды, и я смог ее как следует рассмотреть.
Вопреки первому моему впечатлению, она была не слишком похожа на насекомое. Говоря откровенно, она вообще не была похожа на что-либо привычное. Фасетчатые глаза, нарост под ними, принятый мной ранее за нос, жвала, распиравшие почти человеческий рот (мне даже показалось, я видел зубы) - лицо обрамлял светло-желтый пух. Та часть тела, где у человека располагались бы живот и грудь, была прикрыта панцирем: цельным, как я позже увидел, со спины и разбитым на сегменты спереди и по бокам. Из-под боковых пластин вырастали восемь конечностей. Верхняя пара напоминала лапы трехпалого ленивца, как я себе их представлял: короткое плечо, длинное мощное предплечье и кисть с тремя когтями вместо пальцев. Следующую пару конечностей я поначалу принял за две. У самого основания каждая из них распадалась на два щупальца, похожих на щупальца осьминога: они были значительно длиннее первой пары и сгибались в любую сторону. На них имелось даже нечто вроде присосок, только в центре каждой из них располагался шип. Еще две пары конечностей, похожие на паучьи, служили ногами. Дальше располагалось, видимо, брюшко, так же покрытое броней. В итоге это существо куда более походила на инопланетянина, нежели на плод человеческой мысли.
Чуть позади него я рассмотрел еще двух существ. Если первую тварь сложно было отнести к какому-либо полу, то две другие явно были самками. И не спрашивайте, как я догадался. Обе в полтора раза меньше напавшей на меня особи, они наводили своим видом на мысль, что некто взял человека и насекомое, смешал их, как два куска пластилина и вылепил две гротескные фигуры, поменяв местами некоторые части.
Первая из них напоминала пчелу или осу, на которую вместо полосатой шкурки натянули человеческую кожу. И еще у нее было женское лицо. Абсолютно человеческое, даже симпатичное лицо с нечеловеческим взглядом и сяжками сверху. Кожа была, видимо, почти лишена пигмента, так что через кожу на брюшке просвечивал неопределенный комок внутренностей.
Вторая самка практически ничем не отличалась от пчелы-переростка, но в ее движениях виделось нечто, роднившее ее с человеком. То, как она поворачивала голову, или что-то в издаваемом ею пощелкивании - я не знаю.
Судя по слабо развитым лапкам, они двигались медленно. Зато первая тварь, которую я про себя обозначил как рабочего, двинулась ко мне довольно шустро. Я попытался нырнуть обратно в "свой" кокон, но одно из четырех осьминожьих щупалец скользнуло следом, обхватило меня поперек туловища, и происхождение ожогов, синяков и уколов стало очевидным. Я взвыл и задергался, пытаясь вырваться из болезненного захвата, но ноги меня уже не слушались. От пояса по всему телу прошла ледяная волна онемения, и я понял, что парализован. Еще два щупальца обвили мои ноги, и я оказался вздернут вниз головой. Онемение прошло, но пошевелиться я по-прежнему не мог. Рабочий, тем временем, опустил меня на пол и, не особо церемонясь, начал подтаскивать к себе. В какой-то момент моя голова от сильного рывка мотнулась в сторону, и я увидел, что еще одно щупальце тянет в мою сторону первую из самок. Причем с ней рабочий обращался не в пример аккуратнее.
Наконец я оказался распятым в центре комнаты. Я лежал на спине, чуть повернув голову вправо, так что о том, что происходило слева, где рабочий возился с самкой, мог только догадываться. Но догадываться я не хотел. Я хотел выть. Или хотя бы плакать. Но не мог. Я все видел, все слышал, все чувствовал, но телом своим я не владел. Рабочий дернул меня за ногу, подтаскивая ближе, моя голова повернулась влево, и я наконец понял, для чего я им был нужен.
Я потерял счет времени. Сколько я провел в этом улье? Сколько дней? Месяцев? Лет? Когда жизнь подчинена ритму кормлений и спариваний, календарь как-то ни к чему. Дед когда-то говорил мне, что человек привыкает ко всему. Я был молод и отнесся к этим словам с сомнением. Но теперь я бы согласился с ним. Я бы непременно согласился, будь я в состоянии вспомнить, был ли у меня вообще дед. Вся прежняя жизнь поначалу подернулась дымкой, а затем и вовсе забылась. О ней попросту ничто не напоминало. Рабочий и самки незаметно превратились в Эллис, Розу и Синди. Те, кто раньше казались чудовищами, теперь воспринимались как члены семьи. Рабочая особь - Эллис - вела себя как строгая, но заботливая мать. Она перетащила в гнездо все мои продовольственные запасы. Сама она ела все подряд: пищевые брикеты лопала вместе с картонной упаковкой. Эллис выделяла молочко, которым кормила Розу и Синди. Еще она прибирала за нами отходы. Я питался исключительно брикетами, хотя Эллис страшно злилась из-за того, что я не ел обертку. Она воспринимала это как детский каприз и однажды решила меня перевоспитать. К тому времени яд-парализатор она уже давно не использовала: я быстро понял, что чем больше сопротивляюсь, тем большую дозу яда она впрыскивает, и тем хуже мне потом становится. Поэтому ее нападение стало для меня полной неожиданностью. Эллис накормила меня блестящим картоном, заталкивая его щупальцами прямо мне в пищевод. В итоге я едва не умер. Часть картона я сумел-таки выблевать, часть - переварил, но, видимо, крупные куски что-то все же повредили. Я метался в бреду. Помню только, что горлом шла кровь. Мне виделось, что я бегаю по городу, спасаясь от бродячих скелетов. Скелеты рассыпались по земле даже от слабого удара, но тут же снова вставали. Чтобы убить скелет, нужно было раздавить ему череп. В нем было три стеклянных мозга с грецкий орех размером. Они с хрустом крошились под ногами, но скелетов становилось все больше. Вскоре я оказался загнан на огромное дерево. Где-то здесь я сообразил, что это сон и начал звать Эллис. В тот раз она меня выходила, и больше ни к чему не принуждала - кажется, до нее наконец дошло, что я довольно хрупкий и запросто могу загнуться. Между нами наладился некоторый диалог. Не скажу, чтобы мы беседовали на высокоинтеллектуальные темы, но Эллис больше не применяла ко мне силу, а я научился чувствовать ее недовольство и старался лишний раз его не вызывать.
С Розой и Синди каких-то определенных отношений не сложилось: Синди (та, что была затянута в человеческую кожу) спала, ела и ни на что не реагировала. Взгляд, так напугавший меня вначале, оказался никаким не потусторонним, а просто пустым. С ней мы спарились лишь раз, и больше я к ней не приближался.
Роза больше напоминала домашнего любимца. Я чесал ее лоб между маленькими глазками, она урчала от удовольствия, будто кошка и примерно раз в двое суток откладывала яйцо, после чего я в очередной раз выполнял свои супружеские обязанности.
Яйца Эллис раскладывала по ячейкам. Ячейки запечатывались, но раз в несколько дней вскрывались. Их содержимое Эллис тщательно осматривала, переворачивала и возвращала на место, если все было в порядке. Иногда она находила, что с яйцом что-то не так. Тогда яйцо съедалось, а ячейка, где оно лежало раньше, переплеталось заново. Собственно, само гнездо было результатом труда Эллис. Как я вскоре сообразил, она использовала в качестве основы тот самый, так понравившийся мне, сенной сарай. Передние трехпалые конечности оказались весьма ловкими: Эллис плела новые ячейки с непостижимой скоростью. Вскоре они почти целиком заняли одну из стен. Судя по размерам, из яиц должны были вылупиться существа размером с собаку.
В первые дни своего плена я обдумывал план побега и надеялся, что меня станут искать, но это быстро прошло. Эллис сплела прочные стены, а по поводу спасательной операции меня просветили, когда я только подписывал документы. Рыжий, как таракан, северянин грыз зубочистку, щурился и повторял все то время, что мы бродили по складу с продовольствием:
- Ты теперь сам по себе. Да, парень, сам по себе. Никто тебе не указ. Но и помощи просить не у кого. Да. Но зато ты теперь сам по себе.
В его голосе звучала искренняя радость, и я не мог бы наверняка сказать, радуется ли он за такого же, как он, работягу, или злорадствует над бывшим врагом. Возможно, он и сам не сумел бы точно сказать. Война закончилась так внезапно, что простые ребята, вроде нас, хоть и радовались, но все же чувствовали себя немного обманутыми. Хотелось иногда доказать, что если бы война не закончилась, то мы бы их...
Мысли об освобождении как-то незаметно, но довольно быстро сошли на нет. Был ли тому виной шок, или так действовал яд-парализатор, но размеренная жизнь в гнезде совершенно меня не тяготила. Как я уже говорил, время текло незаметно. Так же незаметно росло брюшко Синди. Признаться, я почти не замечал ее. Поэтому, когда меня разбудил громкий крик, о ней я даже не подумал. Я вообще не знал, что она может издавать хоть какие-то звуки.
Синди рожала. Эллис суетилась вокруг нее, помогая всем, чем только могла. Я же все время родов успокаивал Розу. Для Розы роды не являлись чем-то чрезвычайным, или даже просто обременительным, и почти человеческие крики Синди привели ее в ужас.
Если даже Эллис и не принимала раньше роды, то дебют был удачным. Синди родила девочку. Это был совершенно обычный человеческий ребенок, за одним исключением: маленькие пчелиные крылышки, плотно прижатые к спине. Я назвал ее Кларисс.
Не скажу, что меня вдруг обуяли отцовские чувства. Кларисс росла значительно быстрее, чем полагалось обычному ребенку. Она так и не начала говорить, но меня понимала прекрасно. Я рассказываю о ней довольно путано и сбивчиво, но таковы мои воспоминания о ней и мои к ней чувства. Она была так похожа на обычную девочку внешне и так чужда человеческому внутренне, что я начал избегать ее. Хуже стало, когда она научилась самостоятельно ходить и бегать. Кларисс училась владеть своим телом. Она росла слишком быстро, и потому, стоило ей только освоиться с новым ростом, как приходилось все начинать сначала. Тренировалась она на мне. Как не старалась Эллис оградить меня от непоседливого детеныша, я несколько раз получал довольно серьезные травмы: сил Кларисс было не занимать. Эллис строго отчитывала ее (от громкого клекота у меня звенело в ушах), но толку было чуть: стоило главе нашего семейства отвернуться, как на меня тут же нападали.
Есть в ее присутствии было просто опасно для жизни: или кто-то ей рассказал, и в ней взыграло любопытство, или это был пунктик на генетическом уровне, но она упорно пыталась накормить меня оберткой от пищевого брикета. В итоге я складировал брикеты в своем коконе и старался съедать их, пока все спали.
Возможно, будь я в тот момент на виду... Не знаю. То странное состояние, в котором я пребывал, чем-то напоминало кому. Иногда мне кажется, если бы тогда меня спросили, хочу ли я сбежать из улья, я бы просто не понял. Я забыл, что за мохнатыми светлыми стенами есть другая жизнь. Весь мой мир сжался до размеров сенного сарая. Если во мне и оставались какие-то воспоминания о людях, то с появлением Кларисс ушли и они.
Как же объяснить? Вот представьте. Перед Вами на стол кладут предмет. Давно знакомый. Понятный. Пусть яблоко. Вы замечали, что яблоко ассоциируется с простотой? Не важно. Но пусть это будет яблоко. И оно всегда было именно яблоком. Ничем другим. И вот оно лежит перед Вами. И тут Вам говорят: "Это ложка". И тычут пальцем в яблоко. И хуже всего то, что Вы вдруг понимаете: ЭТО ЛОЖКА! Она выглядит как яблоко, пахнет как яблоко и на ощупь - это яблоко. Но это ложка.
Меня поймет разве только один из героев Оруэлла. Тот, что поверил, что дважды два - это сколько угодно. Что-то должно из головы уйти, иначе никак.
Кларисс стала для меня тем самым яблоком. Человек, но не человек. Я не мог выбросить Кларисс из головы. И я выбросил из головы человечество. Как-то так.
И когда в студне пищевого брикета мне попался жестяной кружок, я долго не мог понять, что это. Для меня в пищевом брикете были две составляющие: съедобное желе и несъедобная картонная обертка. Жестяных кружков я раньше не встречал. Я бы непременно выкинул его, но было некуда. И еще я не знал, как отреагирует на него Эллис. Возможно, она попытается скормить его мне. Это первое о чем я тогда подумал: "Как отреагирует на это Эллис?". Я крутил кружок в руках, рассматривал его так и эдак, но мозг работать решительно отказывался. Возможно, он чувствовал исходившую от кружка угрозу равновесию, воцарившемуся в моей психике.
Это был призовой жетон бессрочной лотереи. Их рассовывали в пищевые брикеты, гигиенические пакеты и топливные блоки. По такому жетону можно было выиграть кварту настоящего виски. Жестянки с острыми краями, о которые было сломано немало фермерских зубов.
Я провел кромкой жестянки по стенке кокона не специально. Это было совершенно непроизвольное действие. Так шимпанзе, получив в руки карандаш, начинает рисовать на чем попало. Жесть легко вспорола стенку, оставив длинный разрез. Я даже не сразу осознал значимость этого явления - просто поднес руку к разрезу и почувствовал холод. И снова подумал об Эллис: "Она рассердится, если увидит, что я разрезал стенку... разрезал стенку... разрезал стенку...". Последние два слова бились в сознание, как таран в кирпичную стену. Поначалу из стены вылетали отдельные кирпичи, потом, сразу по нескольку штук, пока в стене не образовалась брешь. Я ощутил, как затвердевают нервные клетки, не позволяя мне заорать, или расплакаться. До меня дошло. И я принялся кромсать ставшую вдруг ненавистной ткань кокона.
Стенка выходила к стыку пола и стены сарая, почти у самой двери. Слишком расширять лаз было нельзя - Эллис могла почувствовать поток воздуха или понижение температуры. Я зажал жестянку в зубах и скользнул в разрез, прижав руки к бокам. Обдирая грудь о сучки и гвозди, дополз до двери. Зазор между стеной сарая и стенкой улья образовывал треугольный в сечении тоннель. Его ширина не позволяла мне как следует развернуться, и я просто надавил на дверь руками и грудью, стараясь не сильно прогибать стенку улья у себя за спиной. Дверь не поддавалась. Еще усилие. Безрезультатно. Дверь что-то подпирало снаружи. Моих сил было явно недостаточно.
Я видел в фильмах: в подобной ситуации героями овладевает отчаяние, они сдаются, а потом что-нибудь происходит: кто-то приходит им на помощь, или вдохновляет их пафосной речью, или герой вспоминает чье-то наставление. Он хватает оружие и снова бросается в бой. Меня некому было спасать или вдохновлять. И вспоминать мне было нечего. Поэтому впадать в отчаяние я не стал - на это не было времени. Я отчетливо понимал: другого шанса уже не будет.
Мне удалось подтянуть колени к груди и развернуться поперек тоннеля. Теперь моя спина упиралась в дверь, а колени - в стенку кокона. Превратившись, таким образом, в некое подобие пружины, я попытался распрямиться и открыть дверь. В свете фосфоресцирующей стенки кокона, я видел, как на пол капает кровь. Я сосредоточился на этом, стараясь не думать, откуда она капает. И еще нельзя было думать о том, что стенка под моими коленями прогибается, отрываясь от стены сарая с громким треском, который вот-вот услышит Эллис. И о том, что дверь может так и не открыться, а если даже и откроется, у меня просто не хватит сил сбежать и меня все равно поймают. Я смотрел, как в доски пола впитывается кровь, расширяя бурое пятно, и старался вообще ни о чем не думать. Поэтому, когда правая нога внезапно провалилась в кокон, не успел сгруппироваться. Возможно, снаружи ткань кокона было значительно легче разорвать, чем изнутри. Возможно, дело было в приложенных мною усилиях. Моя нога оказалась внутри кокона, и прежде, чем я успел хоть что-то понять, мне в лодыжку вцепились острые шипы. Уже не боясь себя обнаружить, я взвыл, выдергивая ногу из кокона, и запрокинув голову. Только тут я увидел, что мои усилия увенчались успехом: дверь приоткрылась достаточно, чтобы в нее, хоть и с трудом, можно было протиснуться. В открывшемся проеме я разглядел залитый лунным светом двор фермы. Теперь было видно, что дверь снаружи завалило снегом, который, впрочем, уже почти стаял. Оттолкнувшись от пола уцелевшей ногой, я буквально выдавил себя из сарая на ледяную корку, покрывшую ночью снег.
Подтянув онемевшую правую ногу к себе, я увидел, что в лодыжку мне вцепилась не Эллис, как мне представилось сначала, а личинка, в ячейку которой угодила моя нога. Личинка была размером не крупнее кошки, покрыта темно-серым редким мехом и, как не странно, выглядела испуганной. Нога до самого колена потеряла чувствительность, но яда у личинки, видимо, было мало. Отодрав личинку от лодыжки я, в каком-то необъяснимом припадке жалости, закинул ее обратно в сарай. Эллис не появлялась.
Правая нога теперь действовала как протез: на нее можно было опираться, но бежать было невозможно. Впрочем, идти было недалеко, только до гаража. Холода и боли я в тот момент не чувствовал, накаченный адреналином до самой макушки, но со стороны, думаю, представлял собой более чем жалкое зрелище. Кровавый след, во всяком случае, за мной тянулся отчетливо.
Как я дошел до гаража, как стягивал с трактора скользкий, казавшийся неимоверно тяжелым, брезент, как с молитвами и бранью заводил ржавую колымагу, как, завернувшись все в тот же брезент, вел ее наугад прочь от фермы - я помню, будто это было вовсе и не со мной. Первую неделю своего осмысленного пребывания в больнице я посвятил написанию писем.
Первое было адресовано моему бывшему командиру. В нем я сухо описывал произошедшую со мной историю, и просил добиться отправки на мою бывшую ферму военного патруля. Как я узнал из ответного письма, военный патруль обнаружил на месте моей фермы только груду головешек. От кокона остались лишь обгорелые клочки.
Второе письмо я отправил семье, на чью ферму я ввалился на тракторе, разнеся в щепки курятник. Я отправил им с письмом крупную сумму денег и просьбу писать мне хотя бы раз в год, чтобы я мог удостовериться, что с ними все в порядке. Ответ пришел через три месяца. Хозяин фермы, рыжий Хопкинс, писал, что у них все отлично: младший сын женился, и теперь в семье ожидается прибавление. Трактор он, по его же выражению "довел до ума", и учит старшего внука им управлять.
Именно трактора касалось мое третье письмо. Его адресовал конструктору того самого трактора. Все же этот гроб на воздушной подушке простоял в гараже без присмотра почти полгода, не считая того срока, что был до меня, но все-таки довез меня до людей. Ответ мне пришел совсем из другого города. Оказалось, конструктор давно умер, и письмо переслали его внучке. Она благодарила меня за теплый отзыв о детище ее деда, но, похоже, так и не поняла, что вызвало у меня такую любовь к тривиальному трактору.
С некоторых пор я действительно полюбил технику. Полюбил машины, шум, гул большого города. Я люблю этот город. Потому что его не любят эти твари.
В мою руку лег белый прямоугольный конверт. Просто бумага, без всяких надписей. Только аромат. Аромат спелых поздних яблок. Так пахла Эллис в тот день, когда пришла ко мне в дом. Это был запах атаки. И потому я, ни на секунду не задумываясь, свернул девчонке шею.
Когда Локми заглянул в кабинет, я все еще сжимал в кулаке роскошную гриву ее волос. Тело болталось на сломанной шее, будто тряпичное, пчелиные крылышки вывалились из расстегнутого платья. Лицо у нее было удивленное.
- Еще одна? - Локми смотрел на меня сочувственно.
- Да, - я разжал кулак, и голова девушки со стуком поздоровалась с полом. - У нее волосы рыжие.
- Это принципиально?
- Да. У всех остальных волосы были темными, как у меня или светлыми, как у того бедолаги, что попал в лапы Кларисс.
- Думаешь, они нашли еще кого-то?
- Запросто. Фермеров-одиночек на ничейных землях в избытке.
- Одного не пойму: чего они к тебе привязались? - Локми присел перед телом девушки и задумчиво пощупал прозрачное крыло. - Они ведь город терпеть не могут, но все равно приходят. Это уже которая по счету? Третья?
- Пятая. Две приходили до тебя. Я спрашивал. Только Кларисс способна давать потомство. И они уверены, что дело во мне.
- И что теперь?
- Теперь... - я поднес к лицу конверт. - Теперь звони ребятам. Скажи, я знаю ферму, где живет рыжий старик с семьей. У него целая коробка таких конвертов, - вдохнул сладкий яблочный аромат. - Пора бы уже навестить дочурку...