"...И как будто в замедленной съёмке, она опускалась на дно мутного озера, именуемого депрессией. Сначала погружение было даже приятным, пока ещё были слышны голоса и виден свет, но чем глубже она уходила, тем острее чувствовалось одиночество и безысходность, в которые удалось непонятным образом наступить. Её затягивало странным подводным течением.
За окном шла война ветра со снегом. Снежинки упрямо летели на землю, а ветер, кажется, хотел навсегда оставить их в своих владениях, он жаждал, чтобы эти маленькие белые и сверкающие кристаллы принадлежали только ему и вечно скитались в сером небе. Но они упорно преодолевали его прихоть, и, повинуясь необъяснимой для первобытного человека силе земного притяжения, ложились друг с другом, одна на другую, и скоро их образовывалось целое мягкое облако...
Она смотрела сквозь зелёную воду и немного волнистые стёкла на эту белую круговерть и думала, что сейчас ей хотелось бы слиться с нею, раствориться в ней, стать самой бесчисленным роем колючих и холодных иголочек. И впиться в столь дорогое лицо, настолько любимое, что невозможно не причинить боль себе или ему и умереть в его жарком дыхании.
"Погружение идёт нормально", - отчитался внутренний лоцман. Мозг работал не переставая. Собственно, она не могла отделаться от утомлявших её мыслей даже во сне. Они проникали из бессознательного с такой же лёгкостью, как просачивается везде вода. Давно бы уже пора забыть и выбросить из головы, в крайнем случае, похоронить на кладбище умерших надежд всё, что было когда-то связано с тем утомляющим и болезненным образом. Но что-то всегда упрямо цепляет тебя маленьким коготком репейника, один, другой, и ты уже поймана в жадные ручки.
Хотелось выключить свет, но голос рассудка напоминал, что лучше запрятать это подальше, хвататься за всё, что может отвлечь. Спасение приносила и не в первый раз работа. Она заставляла выстраивать логическую цепь, которая утешала не хуже, чем добрый голос близкого человека, может, даже лучше, потому, что не напоминала о том, из-за чего ищешь реальные предметы, зачем тебе нужна их привычная тяжесть или твёрдость. Они что-то вроде якорей, помогают не ускользнуть в дебри собственных заблуждений.
"Равнодушие - цивилизованный способ убийства". Как же приятно облечь свой хаос в стройный ряд слов, придать им изящную форму и кинуть в воздух...
"Зачем просыпаться, если каждый раз приходится заново начинать восхождение на Голгофу? И каждый раз убеждаться, что тебя-то уж там точно никто не ждёт с бессмертием в добрых отцовских руках. Господи... При чём тут отец... Если ты думаешь о том, кто близко даже не напоминает того, кого называют твоим отцом. Скорее, старик Фрейд немного намутил с тем, что везде будешь искать образ своего папочки. Смешно. Даже жутковато представить себе, что я кинусь искать лица с морщинками-лучиками от прожитой безобидно и очень уязвимо жизни. Глаза слишком добрые, чтобы сойти по ним с ума... Жёсткий, почти стальной взгляд притягивает меня как водопад, в который, если смотреть слишком долго, наверное, можно упасть".
Утонуть в своей собственной депрессии, наверное, так же обидно как было бы Алисе в своих слезах. Только вот сложно вырваться из плена этой непонятного рода субстанции. Она не имеет плотности, и в то же время вполне тяжело наваливается на грудь и залепляет рот. Невесомая, и липкая. Но делать какие-то рывки совсем не хочется. Приятно продолжать опускаться на дно, не зная, где это дно, и как глубоко можно лечь. Но тишина этого мира отделяет её теперь от всего остального. Одинока тоска, одинок сон и одинока смерть. В них мы уходим без провожатых. И от того становится так жутко, что, нет, конечно, ты не боишься смерти, чего бояться неизвестного? Может, оно и не так уж плохо... А страшно, что ты совсем одна, что не слышат тебя больше. Хотя ты всё видишь и понимаешь.
"Можно заорать во всю глотку", - подумала она, - "Но всё равно на тебя просто посмотрят как на дурочку, не понимая, что ты сейчас практически мертва, и то, что ты ещё двигаешься, - лишь иллюзия, что на самом деле ты совершенно одна. Что тебя всё равно не услышат, не поймут самого главного. И что тот, кто должен понять, от которого зависит твоё воскрешение, он давно уже не желает обращать внимание на пузырьки воздуха, которые вырываются на поверхность тёмной воды, где ещё совсем недавно ты просто тихо бродила".
За окном светлело. День казался непристойно откровенным в своей яркости. Но приходилось с этим мириться, потому, что без него нельзя было сразу попасть в вечер. А вечер был всегда маленьким шансом на спасение. И каждый потерянный шанс приближал её к илистому дну ловушки.
"Вечер. Звучит почти как вечность. Вечное ожидание, вечная затянувшаяся игра с собой в "верю - не верю". Чернеющий, червонный, венчающий, вечер короля, на которого гадаешь.
Зачем слова, если ты можешь глазами рассказать больше, если твои руки могут спеть целую балладу о мучительном желании. Но если нет другого ничего, если только и осталось, что слова... Ненавистные слова. Нежные слова. Ранящие слова. Убийственные слова. Слова любви. Слова разлуки.
И если у тебя отняли даже это, если ты теперь имеешь право только на красивое сольное выступление. Ты - в роли Пьеро "Смейся, Паяц, над разбитой любовью!" А твой главный зритель, твой несравненный критик покинул ложу. Ложа... Ложе... Ложь... Лодка, спасение, которого ждёшь..."
Выгнув спину, она развела руки и совершила рывок в сторону света, туда, где есть воздух, не надеясь, правда, что ей хватит сил побороть собственную утомлённость. Но осталась, как всегда осталась надежда, на самом донышке сундука Пандоры, что может, в самый последний миг, когда она уже не сможет больше двигаться, появится та самая рука, и вытащит её из пучины...."