Агафонов Игорь Николаевич : другие произведения.

Азатот и Прометей

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


ЧАСТЬ I

СОЛНЕЧНЫЕ ЭКСТРЕМУМЫ

1. Январь

   Мела метель.
   Каждый из нас при этих словах моментально, навскидку, выстраивает некий мысленный образ. К примеру: глубокая ночь; сквозь плотный облачный саван, в который тщательно, заботливо завернули мир, сочится тусклый свет, единовременно позволяя лишь кое-как рассмотреть совсем небольшой клочок заснеженного пространства, со всех сторон атакуемый вихрями колючих снежинок, обгоняющих друг друга на безумных виражах; ветер, поначалу восхищая нас удельной концентрацией свежести, уже через минуту начинает пробирать до костей; пейзаж в целом суров и, несмотря на все это мельтешение, некоторым образом монументален. Предполагается также, что где-то неподалеку находится теплое уютное помещение, куда мы скоро попадем, потому что не собираемся же мы, в самом деле, торчать здесь и дальше.
   Впрочем, кому-то это может представляться совсем по-другому.
   Мела метель, и все было так, как я только что описал, за вычетом теплого уютного помещения - хотя я и не мог совсем исключить вероятность его наличия в этих местах, но горькая правда заключалась в том, что если даже такое помещение и существовало где-нибудь поблизости, меня там совсем не ждали.
   Пронизывающий ветер дул мне прямо в лицо, и, по правде говоря, это было очень кстати. Ничто так не способствует скорейшей адаптации к окружающей действительности, как ощущение убийственного дискомфорта.
   Я стоял в сугробе на обочине шоссе, где-то за городом, терпел пытку ветром и пытался понять, как я здесь очутился. В январе по ночам это у меня обычное дело - стоять и гадать, во-первых, каким образом меня занесло черт знает куда и, во-вторых, каким образом мне придется отсюда выбираться.
   В настоящий момент ни о первом, ни о втором я не имел ни малейшего представления. Скорее всего, добрался я сюда на такси или попутке, и возвращаться мне, скорее всего, предстояло таким же способом.
   Сквозь вой ветра мне вдруг почудился какой-то звук. Я обернулся, увидел трясущийся слабый свет приближающегося грузовика и заодно выяснил, что ветер дует мне в лицо, независимо от того, куда я смотрю.
   Я выбрался из сугроба и поднял руку, надеясь, что выгляжу вполне безобидно и вместе с тем достаточно прилично - для ночного стопщика, на мой взгляд, идеальное сопряжение качеств. Не исключено, что именно так я и выглядел, но водитель то ли посчитал иначе, то ли просто не любил стопщиков. Мне даже показалось, что он подбавил газку, когда поравнялся со мной, словно опасался, что я могу на ходу запрыгнуть в его колымагу.
   Я вздохнул, развернулся и, кляня всех водителей, все автомобили и вообще все на свете, потопал вперед. Почему-то я был уверен, что иду в правильном направлении. Несколько раз мимо меня проносились машины - в основном, огромные фуры, в кабинах которых было тепло и уютно, совсем как в том помещении, - но я упорно шагал вперед, больше не пытаясь обратить на себя чье-либо внимание. Земля круглая, твердил я на ходу. Человек человеку - волк. Еще поквитаемся. На войне как на войне. Око за око. Так закалялась сталь. Не отступать и не сдаваться. Только вперед.
   Злость помогала окончательно проснуться, но долго злиться я был не в состоянии. Словно в огромный вязкий сугроб, я вновь начал проваливаться в мутную сонную одурь, и скоро поймал себя на одной-единственной мысли, которая вкратце сводилась к констатации того простого, потому что очевидного, факта, что все другие мысли куда-то подевались.
  
   Что меня всегда поражало в моих январских лунатических рекогносцировках, при всей их явной бессмысленности, это абсолютный и ретроспективно леденящий душу автоматизм производимых мною действий. Множество раз я выпытывал у случайных очевидцев этого явления: не казалось ли им, что я вел себя как-то странно? - и все очевидцы в один голос утверждали, что в те минуты я производил впечатление полностью адекватного и уверенного в себе человека, ну быть может, одолеваемого легкой сонливостью.
   Вам приходилось (наверняка приходилось) провести день за работой, потом ночь не спать, а затем вновь проработать, скажем, сутки или, еще лучше, двое? Что происходит с вами дальше? Вы возвращаетесь домой, падая от усталости. Вы мечтаете только об одной вещи. Не раздеваясь, вы валитесь на кровать и спите, спите, спите. Вы спите пятнадцать или, еще лучше, двадцать часов подряд, не вставая и, кажется, даже не шевелясь, а когда все-таки просыпаетесь, то далеко не сразу приходите в себя. Какое-то время вы, будто сомнамбула, слоняетесь по дому, вытряхивая из головы обрывки сновидений и пытаясь приспособиться к старой доброй причинно-следственной связи.
   Короче говоря, вы никак не можете окончательно проснуться.
   Теперь усильте интенсивность и протяженность этого состояния, сбейте четкость, разрегулируйте контрастность и добавьте побольше снега.
   Таков для меня месяц январь.
  
   Я продолжал упрямо идти вперед, механически переставляя ноги и не позволяя себе останавливаться. Левой-правой, левой-правой, шевелись живей, ребята.
   Не знаю, кем они были, эти загадочные ребята, и откуда вообще взялись, но получалось у них просто здорово. Я почувствовал себя немного бодрее и даже ускорил шаг, не желая отставать от этих двужильных сукиных детей.
   Так мы и шли какое-то время, а затем я вдруг понял, что метель давным-давно улеглась и вокруг уже светает. Через несколько минут едкий свет зимнего рассвета ударил мне в спину, с болезненной четкостью высветив все детали окружающего меня пейзажа.
   Впереди, прямая, как мысль олигофрена - но, к сожалению, не настолько короткая - дорога делила на две приблизительно равные половины весь видимый мир, и от этого он отнюдь не становился приветливей. И справа, и слева хищными плотными шеренгами к дороге подступали высокие разнопородные деревья, чьи черные ветви сочной белоснежной плотью облепляла та самая субстанция, клочья которой с демонической яростью носились по воздуху всего пару часов назад. Было похоже на то, как если бы часть сугробов обзавелась огромными скелетами, утвердившись таким образом над теми своими собратьями, кто подобной операцией не озаботился.
   Лично у меня такая картина ничего, кроме легкой жути, не вызывала.
   Из-за деревьев иногда виднелись опоры линий электропередачи, и я в который раз задумался над тем, как много времени, усилий и средств расходуется на то, чтобы люди могли просто жить в этом мире - так много, что на другие вещи почти ничего не остается. И те, кто спросят, о каких это других вещах я тут говорю, своим вопросом только подтвердят мой грустный вывод.
   Мысли у меня в голове вновь стали обрывочными и бессвязными. В какой-то момент я обнаружил, что стою на месте, вслушиваясь в чьи-то фразы, оправленные в густое эхо, которому здесь просто неоткуда было взяться.
   - Велес пытался его освободить. К сожалению, это не так просто, как могло бы показаться.
   - Кто и за что наказал его?
   - Высшие - за то, что он создал людей. Его зовут...
   - Прометей.
   - Самое забавное, что людей на самом деле создал я. Как и все остальное.
   - Почему же тогда приковали его?
   - Потому, что он тоже создал людей.
   - Не понимаю.
   - Ничего страшного. Важно лишь то, что ты в состоянии постичь.
   Голоса затихли.
   Сны. Мои сны не хотели отпускать меня.
   Я тряхнул головой, перевел дух и зашагал дальше.
   Движение на дороге сильно оживилось; мимо меня пронеслось такси, и я запоздало вскинул руку. Время от времени поглядывая назад, я решил быть начеку - до города оставалось несколько километров, и преодолевать их пешком, да еще по снегу, мне окончательно расхотелось.
   Такси мне удалось поймать на самой границе Полецка, неподалеку от того места, где на уродливую бетонную стелу, выкрашенную в пупырчатый синий цвет, безвестные титаны нанизали название и дату основания города.
   - Куда? - спросил таксист, когда я разместился рядом с ним в теплом и уютном салоне.
   Я первым делом подумал о своем доме, который на самом деле был не совсем моим, поежился и ответил:
   - В центр.
   Летя по заснеженной трассе, я почувствовал себя окончательно проснувшимся и стал думать о том, чем сегодня буду заниматься.
   Во-первых, документы. Нужно было позаботиться о документах, удостоверяющих мою личность. В принципе, можно было обойтись и без них, но влачить существование, не имея на это заверенного местными властями разрешения, временами бывало весьма хлопотно, так что обычно я предпочитал потратить пару дней на хлопоты менее обременительные. Я знал нужных людей, да и деньги у меня были. На всякий случай я запустил руку во внутренний карман куртки и проверил. Да, действительно были.
   Во-вторых, квартира. Мне отчего-то захотелось снять новую, в которой я еще ни разу не жил.
   В-третьих, сны. Я вспомнил совет одного моего знакомого, утверждавшего, что повторяющиеся сны следует тщательно изучать и анализировать, облекая их в доступные для анализа символы и подходящие для изучения образы.
   С доступными символами и подходящими образами у меня всегда все было в полном порядке.

2. Февраль

   В конце января я, как и планировал, снял новую квартиру, купил ноутбук и принялся за работу.
   Полецк в феврале дремлет под толщей грязного, смерзшегося снега. Делать в городе совершенно нечего, поэтому на первый, изумрудный, и второй, рубиновый, сон я потратил немного времени - как раз февраль и потратил.
   Кроме того, я вернулся в сеть. Я начал вести блог.

3. Март

   Март - такой же бессмысленный месяц, как и февраль, поэтому ко дню весеннего равноденствия я закончил третий, опаловый, сон.
   Кроме того, я сыграл в одну местную лотерею и, как обычно, выиграл - немного, несколько тысяч.

4. Апрель

   - Почему ты торчишь в этой дыре? - спросила Лена.
   Мы лежали на огромной кровати в моем номере, глазели в потолок и болтали. Если не считать прозвучавшего только что вопроса, ни о чем. За нашими утомленными плечами осталась чудесная ночь, за приоткрытым окном набирал силы чудесный день, и на душе у меня - всего секунду назад - было так же безоблачно, как и в тех воздушных пространствах, где ярилось хмельное весеннее светило.
   Конечно, Лена могла иметь ввиду гостиницу, но что-то мне подсказывало, что ее интерес был более, так сказать, полномасштабным. Я полагал, что она задаст этот вопрос позднее, скажем, через месяц, ну или хотя бы через пару недель, которых мне вполне бы хватило для того, чтобы узнать ее получше и дать ответ сообразно полученным сведениям. Не все мои девушки интересуются, какого дьявола я торчу здесь, в Полецке, но в ее случае я готов был поспорить на что угодно и с кем угодно, что такой вопрос прозвучит и что Лену действительно будет интересовать, почему я живу в городе, в котором у меня нет ни работы, ни родственников, ни друзей, ни даже своей крыши над головой. Последнее, кстати, было неправдой, но не вести же Лену, в целях опровержения, в мой старый дом, где вместо ламп приходится зажигать свечи, роль плиты исполняет походная спиртовка, а в холодильнике, давно забывшем о своем истинном в этом мире предназначении, лежит полупустая пачка папирос, которую я все время забываю выкинуть. И ключ от входной двери, надежно спрятанный под кирпичом неподалеку от этой самой двери, - думаю, он тоже произведет определенное впечатление.
   Разумеется, я не мог рассказать ей правду. Я совсем не желал, чтобы меня принимали за шизофреника. Стадию гипотетического психоза я миновал давным-давно и, помнится, сошел с дистанции задолго до зимнего солнцестояния. Кажется, я тогда выбросился из окна. Поймите меня правильно, я нечасто так делаю.
  
   Я познакомился с Леной вчера вечером, при весьма странных обстоятельствах. Ночь мы провели вместе, а теперь - так быстро, забери меня Азатот, пролетело беззаботное времечко - мне нужно отвечать на вопрос, к которому я оказался совершенно не готов и на который, тем не менее, требуется ответить, и ответить так, чтобы у Лены не возникло вопросов дополнительных.
   А она, как я успел убедиться, девушка чрезвычайно чуткая.
   Я проглотил крайне непристойный вариант ответа, потер правое плечо, которое уже почти не болело, и решил немного потянуть время.
   - Полецк, до тысяча девятьсот двадцать четвертого года Степное, до шестьдесят первого Сталино, - сообщил я, обращаясь, в основном, к люстре, - это никакая не дыра. Два миллиона жителей в самом городе, а если считать с городами-спутниками, то раза в три больше. Крупнейшая в Европе городская агломерация. Железнодорожный узел. Добыча каменного угля. Черная и цветная металлургия. Машиностроение. Химическая промышленность...
   - И коксохимическая. - хихикнула Лена, - А кокса хрен достанешь.
   - Пищевая и легкая, - продолжал я, оставив без внимания ее легкомысленную жалобу. - А также музеи, театры и вузы. Четыре университета, между прочим. Большой индустриальный город. Большой красивый город. А вовсе никакая не дыра.
   - Ты просто не видел больших красивых городов, - фыркнула Лена.
   - Да был я в твоей ста-а-лице, - поморщился я. - Был, и не раз.
   Я чуть было не ляпнул, что там нет того, что меня интересует, но вовремя прикусил язык.
   - Хорошо, - с подозрительной легкостью согласилась Лена. - Ладно. Скажи, Егор, почему ты торчишь в этом большом красивом индустриальном городе?
   - Я - дух этого места, - пошутил я, но она продолжала выжидающе молчать.
   Какого черта, подумал я.
   - Не против, если мы сменим тему? - я сел на кровати и посмотрел на Лену.
   Она разочарованно пожала плечами и повернулась к телевизору; я же почувствовал себя последним идиотом.
   - Как скажешь, - все же разрешила она перед тем, как включить ящик.
   По телевизору показывали "День Сурка" - фильм, виденный мной в этом году множество раз. Хороший, жизненный фильм; впрочем, "Беги, Лола, беги" нравится мне больше. Я вздохнул и стал смотреть. А что мне еще оставалось делать?
   Через несколько минут, обнаружив, что Лена крепко спит и, судя по всему, прекращать это занятие в ближайшее время не собирается, я выключил телевизор и решил прогуляться к одному своему знакомому ювелиру, с которым у меня была назначена встреча. Стараясь поменьше шуметь, я заглянул в ванную, затем оделся и вышел из номера.
   Неприятный осадок, оставшийся после нашего с Леной разговора, постепенно растворялся в целом океане более радостных впечатлений, и, шагая по залитому солнцем тротуару, опьяненный запахами и шумом весеннего города, я впервые в этом году почувствовал себя счастливым.
   Такое нечасто случается - в этом году.
  
   Вполне вероятно, что описанного только что диалога и не случилось бы, если бы в понедельник, позавчера, хозяева снимаемой мной квартиры не выставили меня за дверь, с радостью (которую они и не собирались скрывать и которую я, к общему нашему сожалению, не смог с ними разделить) уведомив меня, что квартира, наконец, продана, а деньги, внесенные мной за год вперед - вернее, то, что от них осталось, - я могу забрать в любой удобный для меня момент. Разумеется, я забрал их сразу.
   Вообще-то, хозяева сразу предупредили меня о том, что квартира продается, но эту подробность я как-то очень быстро перестал иметь ввиду.
   С другой стороны, если бы не мой переезд, я, возможно, не познакомился бы с Леной.
   Возвращаясь на пару дней назад - этот неожиданный эпизод с переселением в очередной раз послужил подтверждением того, для меня давно уже не нуждавшегося ни в каких подтверждениях факта, что если ты хотя бы в одном пункте нарушаешь установленный порядок, последствия этого нарушения, во-первых, равновероятно могут быть как приятными, так и не очень, а во-вторых, их количество, если воспользоваться уверенной формулировкой когда-то очень известных здесь диалектиков (уверенности которых я немного сочувствую), очень скоро переходит в новое качество. Они, эти последствия, составят еще одну ветвь действительности, и не исключено, что благодаря образовавшемуся ответвлению, в мою жизнь войдет нечто такое, чем я смогу смело распоряжаться в дальнейшем, как это в свое время произошло, например, с лотереями и букмекерскими конторами. Я совсем не против таких новых ответвлений. Как говорил один известный флорист, пусть цветет тысяча цветов.
   С квартиры я съехал уже под вечер. Хозяева, разнополая пара уже далеко не молодых, но все еще достаточно безжалостных нуворишей, настояли, чтобы я освободил жилплощадь немедленно. Они, впрочем, позволили мне забрать свои вещи позднее, и даже предложили компенсировать неудобства, вызванные такой безумной срочностью, некоторой суммой, которую приплюсовали к возвращенному задатку и от которой я, по большей части из мстительности, не отказался.
   Апрель, как всегда в этом году, выдался необычайно теплым, но по ночам было еще довольно прохладно, поэтому я решил остановиться в первой же гостинице, которая попадется мне на глаза.
   Вообще-то, я гостиницы не переношу, но эта сразу покорила меня своими ценами. Если дорого, решил я, значит, сойдет. Я ошибся. Дело было не в сервисе или интерьере - с этим как раз все было в порядке, - просто здесь я чувствовал себя крайне неуютно, что, вероятно, объяснялось исключительно моими личными предпочтениями и пристрастиями. Это место казалось мне чужим, как будто гостиницу построили, штатно укомплектовали и даже заселили в другом городе, а затем, ничего не меняя, перенесли сюда, где я на нее и наткнулся. Конкретно это последствие вышло так себе.
   Приятным последствием - знакомством с Леной - я уже успел похвастаться, успев заодно и наплевать на хронологию.
   Сейчас расскажу все по порядку.
  
   Скоротав свою первую, после изгнания из квартиры, ночь в гостиничном номере за чтением какого-то женского детектива, очевидно, забытого - допускаю, что умышленно - предыдущим постояльцем или, скорее, постоялицей, а может быть даже и обслугой, я дождался рассвета, позвонил на рецепцию и поинтересовался, сколько им понадобится времени, чтобы приготовить приличный кофе и доставить его в мой номер. Сонный женский голос сообщил, что им потребуется полчаса. Я сказал "ладно", положил трубку, подошел к окну и зачем-то попытался вспомнить название гостиницы. Не вспомнил и рассудил, что это неважно. Как бы она не называлась, к вечеру я собирался отсюда убраться.
   Меня поселили на пятом этаже. Утро выдалось тихим и хмурым, но постепенно шум и солнечный свет, словно могучие воды прилива, затопили улицы, наполнив их, в противоположность ночной пустоте, неким содержанием, в котором, казалось, можно было выделить, если хорошенько во всем разобраться, то, что всегда требуется выделить в содержании, а именно - предмет, смысл и метод. Что, для чего и как - в любом порядке, как кому нравится.
   Администратор сдержала обещание, и через полчаса после нашего разговора я получил свой кофе. Доставившая его в мой номер прелестная особа, по моему лучезарному запросу, вежливо, но как-то сухо, не отражая, сообщила мне точные координаты гостиницы. Название последней я к этому времени уже успел выяснить: в подобных местах его обычно лепят на различные предметы быта. Завтракать мне не хотелось, поэтому, прикончив кофе, я позвонил в службу такси, сказал, по какому адресу буду ждать машину, после чего покинул свое временное пристанище.
   Гостиница называлась "Боспор".
  
   В старом доме, который когда-то принадлежал моему многоюродному (точная степень нашего родства мне, увы, неизвестна) дяде, а до этого - его бабке, а до нее - еще кому-то из Цепешей, в надежном, без шуток, тайнике, хранилось золото, которым, предпочитая зарабатывать себе на жизнь в этом году другими методами, я обычно пренебрегаю.
   Вообще-то я стараюсь не маячить возле этого дома без лишней необходимости - но, кажется, именно сейчас такая необходимость возникла.
   Проблема заключалась в том, что гостиница была действительно дорогая. Денег, даже с учетом возвращенного задатка, оставалось не так уж много, а я напрочь забыл результаты одной лотереи, которая должна была состояться через пару дней. Такое со мной иногда случается. Возможно, в связи с недавно минувшим днем равноденствия на мою память повлияли некие силы; временами они хозяйничают в местах более, так сказать, общедоступных и с по-настоящему впечатляющим размахом. Что это за силы, и зачем они мне пакостят, я вам точно сказать не могу. Кое-какие соображения и догадки у меня, конечно, имеются, но догадки и соображения - это плохой фундамент для уверенности.
   А может быть, в данном конкретном случае все объяснялось гораздо проще. Может быть, я просто забыл.
   Оставались еще букмекерские конторы, но все важные матчи проходили позднее.
   Я не большой поклонник футбола. С другой стороны, результаты некоторых игр совсем нетрудно держать в памяти. Зная их наперед, можно, скажем, за день до игры, заглянуть к букмекерам. И чем результат неожиданнее, тем он, прошу прощения за глупый каламбур, результативнее. Лично для меня, я имею ввиду. Следует добавить, что, общаясь с букмекерами, надо вести себя предельно внимательно. Несколько раз у меня с ними случались серьезные размолвки. Терять деньги никто не любит, а когда речь идет о значительной сумме, эта нелюбовь, как правило, выливается в довольно энергичный и решительный протест. Однажды меня даже натурально укатали - сбили машиной, проехались, а потом, на всякий случай, сдали назад и снова проехались. И, досрочно завершив этот год, я, как обычно, начал его заново.
   Но хватит о грустном.
  
   Я расплатился с хмурым и неразговорчивым водителем, вылез из такси и зашагал к своему дому, стоящему на противоположном конце улицы. Я всегда так шифруюсь - не хочу, чтобы соседи слышали, как перед зданием, которое они привыкли считать нежилым и заброшенным, останавливаются машины.
   Соседи хорошо знали прежнего владельца, потому что он здесь вырос - в этом городе, на этой улице. Знакомства со мной им удалось избежать. Они даже не были в курсе, что это теперь мой дом. В те редкие моменты, когда я по собственной небрежности попадался им на глаза, они не стремились завязать со мной беседу и вообще вели себя так, будто ничего особенного не происходит. Это вполне меня устраивало. Так же, как и они, я не горел желанием беспредельно расширять свой круг общения.
   Может показаться странным, что в этот дом местные жители ни разу не пытались забраться, тем более, что стоявшую рядом с домом библиотеку они не пощадили, оставив от нее только фундамент и кучи неликвидного мусора; и тем не менее - ни разу не пытались. Насколько мне известно, они вообще стараются держаться от него подальше. Причина такого опасливого уважения объясняется, вероятно, некоторыми весьма специфичными талантами бабки моего дяди, а также особенностями ее характера, из-за которых - и талантов, и особенностей - бабку натурально принимали за ведьму. О таких вещах помнят, и помнят долго.
   Честно говоря, у меня самого иногда мороз по коже.
   Быстро и, как мне хотелось верить, незаметно, я проскользнул во двор, торопливо подошел к кирпичу, о котором уже упоминал, слегка пнул его ногой, наклонился и поднял ключ. Потерев его об штанину, я шагнул к двери и вставил ключ в замок.
   И повернул.
   В доме властвовал триумвират сумрака, запустения и одного весьма навязчивого воспоминания, которое в компании со своими союзниками всегда заставляло меня ежиться от холода, даже если на дворе стояла сорокоградусная жара.
  
   Это было воспоминание о моем пробуждении после зимнего солнцестояния: за окном метет и воет, в доме собачий холод, голова раскалывается от страшного давления и страшной скорости, с которыми мое сознание втискивают обратно в мое тело; на стенах пляшут блики невероятно ярких, волшебных, дивных зарниц, бьющих прямо из сновидения, в воздухе витают запахи моря и горячего камня, слышен далекий плеск волн; и эта зимняя, заснеженная, нелепая избушка, где я постепенно прихожу в себя - она пока существует где-то на грани восприятия и кажется еще нереальной. Совсем не такой реальной, как восьмой сон Азатота.
   Это было воспоминание о том, как начинается этот год.
   Он начинается так всегда.
  
   Я не спеша прошелся по всем комнатам, задержавшись на кухне только для того, чтобы отыскать там нож и, заглянув зачем-то в холодильник, убедиться, что пачка "Беломорканала" никуда не делась и все так же дожидается моего волеизъявления. На секунду мне вдруг стало смешно. Я представил, как кто-то, наблюдающий за мной со стороны, видит эту картину и гадает, какого рода отношения могут связывать меня и эту пачку папирос - если я, вместо того, чтобы побыстрее забрать то, за чем пришел, стою с ножом в руке и пялюсь на выполненную из куска небрежно покрашенного картона конструкцию, которая покоится в пустом, неработающем холодильнике. Я захлопнул дверцу холодильника, посмотрел на наручные часы, показавшие половину десятого, и направился в спальню.
   Отодвинув кровать в одну сторону, а кучу пыльного тряпья, которое было навалено под кроватью - в другую, я, осторожно, чтобы не сломать лезвие, поддел ножом одну из плотно пригнанных друг к другу половиц. Провозившись с полминуты, я открыл тайник и, кряхтя от усилий, вытащил из него тяжеленный сверток, который когда-то поместил туда прежний владелец дома, то ли проникшись доктриной индивидуального золотого запаса, то ли, что вероятнее, озаботившись концепцией черного дня. В одном из моих снов, Алексей (так звали моего дядю, прежнего владельца дома) любезно поделился со мной кое-какими ценными воспоминаниями, за что я ему чрезвычайно признателен, несмотря на то, что вышло у него это случайно и даже не вполне осознанно.
   В несколько оборотов я развернул плотную серую материю и, полюбовавшись на тускло отсвечивающую горку металла, из-за которого, если верить известной присказке, с людьми иногда случаются очень неприятные вещи, отложил в сторону два средних размеров слитка. После чего проделал все процедуры в обратном порядке.
   Слитки тянули каждый грамм на триста. Я распределил их по карманам, вернулся на кухню и, так как спешить мне было некуда, решил сварить себе чашку кофе. Заглянув в кладовку, я выудил оттуда жестяную банку молотой арабки, спиртовку, последнюю, уже слегка опаленную, таблетку сухого спирта, крохотную джезву и бутыль с водой.
  
   Я сидел у окна, пил кофе, а в голове моей бродили неясные мысли, как бывает, когда думаешь сразу о многом, и ни о чем - серьезно. Я размышлял о том, что этот год пока ничем особенным не отличается от остальных. Что из гостиницы надо сегодня же съехать. Что мир, меня окружающий - вечерний мир - целиком и полностью принадлежит нам, людям, хотя создан не нами, создан без нашего участия. Что из тех квартир, которые я обычно снимаю в начале года, некоторые должны еще оставаться свободными. Что летом не мешало бы отправиться куда-нибудь к морю. Ну и так далее - размышления ни о чем и обо всем сразу.
   Допив кофе, я посетил туалет, и, больше не задерживаясь, вышел из дома. Яркий солнечный свет, на секунду ослепив меня, одним махом, словно очумевший от избытка адреналина боксер-тяжеловес, выбил праздные мысли из моей головы.
   Я с удовольствием вдохнул свежий весенний воздух, ощутил некоторый душевный подъем и решил немного прогуляться.
   Выскользнув за калитку, я зашагал по улице, даже не представляя, куда и зачем иду. Я просто шел, ни о чем не думая, не тревожась о будущем и не тяготясь прошлым, а всего лишь наслаждаясь тем застывшим и одновременно неуловимым моментом, который называется настоящим и в котором человеку обычно бывает то грустно, то скучно, то тесно - в общем, как-то не по себе.
   Через какое-то время дома закончились, и потянулась - вперед, до самого горизонта - буро-зеленая пустошь без всяких признаков жилья. Я очутился за городом.
   Пройдя еще с километр, я остановился и огляделся. Здесь начиналась настоящая, безлюдная и дикая степь, и эта степь показалась мне бесконечной. Прислушавшись, впрочем, можно было различить какие-то, по большей части мутные и глухие, словно вздохи невидимого великана, звуки, несущиеся со стороны города.
   Я тоже вздохнул и с сожалением подумал о том, что надо возвращаться. Время близилось к полудню. Не знаю, было ли дело в опьяняющей загородной атмосфере или же сам вид необъятной, первобытной степи подействовал на меня столь умиротворяющее, но уходить отсюда мне не хотелось.
   В нескольких шагах от себя я заметил валун, формой похожий на широкий стул с прямой короткой спинкой, или скорее, если учесть пошедший на него материал, напоминающий миниатюрный трон. Не настолько, впрочем, миниатюрный, чтобы усталый путник не мог на него присесть и немного передохнуть, наслаждаясь открывающимся перед ним видом. Это показалось мне отличной идеей.
   Несмотря на жесткую поверхность и холод, который шел от камня, сидеть на валуне было приятно, удобно и даже уютно. Лицо мое было обращено в ту сторону, где горизонт чистой, плавной линией делил небо и землю. Глядя вдаль, я вдыхал сырые запахи весны и постепенно забывал, что за моей спиной, словно зверь в душном, замкнутом пространстве (и времени тоже) своей берлоги, ворочался город, беспокойно взрыкивая всякий раз, когда ему чудилось какое-то движение снаружи.
   А потом я увидел Дворец - там, в прозрачной глубине, у самого горизонта.
   Гигантской и бесформенной рамой, в которую было втиснуто это волшебное творение Велеса, Дворец окружало клубящееся белесое марево, сжирающее перспективу, едкое, с трудом переносимое для взора. Тонкая нить мраморной лестницы, ведущей прямо к воротам Дворца, была едва различима.
   Я вскочил на ноги. Я не мог оторвать взгляд от Дворца. Сейчас я видел его таким, каким он был еще до моего рождения - таким, каким он представляется мне в моих снах.
   Все восемь его башен были целы и торжественно сияли, отгоняя своим светом мутный бурлящий туман.
   Затем картина начала меняться. Дворец будто заволокло полупрозрачной искрящейся пеленой, а когда она развеялась, моим глазам предстал безымянный город и тот утренний мир, смутные воспоминания о котором почти стерлись из моей памяти, так давно все это было - но ведь было же!
   Дворец переместился поближе и сильно изменился, превратившись большей частью в весьма живописные руины. Его башни - все, кроме янтарной - были разрушены. Окружавший Дворец клубящийся туман в одночасье испарился, и моему взору больше ничего не препятствовало.
   Опершись рукой на валун, чтобы не упасть от внезапно накатившей на меня слабости, я смотрел на чудесный город, раскинувшийся в глубокой цветущей долине, которая начиналась сразу за янтарной башней и уходила к темнеющему у самого горизонта океану.
   Я смотрел на город, где родился и вырос.
   Тонкие шпили и покатые черепичные крыши, мраморные храмы и серебряные фонтаны, пруды, окруженные парками и садами, ажурные мосты, грандиозные статуи, возвышающиеся на больших светлых площадях, широкие мощеные улицы, залитые золотым светом нездешнего солнца - улицы, по которым ездили экипажи и гуляли люди, и каждый из этих людей был гораздо счастливее меня, потому что жил в городе, куда я мечтал вернуться. Мечтал больше всего на свете.
   Долина была достаточно велика, чтобы вместить, помимо самого города, полуразрушенные фрагменты многочисленных и обширных владений Сумеречных. Обе стороны долины были усеяны пятнами руин, и в детстве мы часто развлекались тем, что, легко и единодушно предав забвению строгие запреты родителей, лазали по этим замшелым развалинам, тщательно и с немалым энтузиазмом их исследуя. А потом хвастались друг перед другом своими находками, и обменивались ими, и сочиняли о них небылицы...
   На правом склоне, совсем рядом с янтарной башней, возлежал огромный безголовый сфинкс Баст, а неподалеку от его останков виднелась невысокая и голая, безо всяких следов растительности, гора Майтреи. На противоположном, более пологом, склоне, возвышалась разбитая пирамида Вритры, а чуть дальше по той же стороне, но ближе к городу, утвердился черный, приземистый замок Самаэля, лишенный донжона. Еще дальше можно было различить то, что осталось от чертогов Бальдра, а уже в самой долине, у границы города, сколотой сверкающей вершиной смотрел в небо зиккурат Иштар. За городом, на самом берегу, морские волны баюкали рассыпающиеся храмы подводных городищ Дагона и Ньерда.
   Руины со всех сторон окружали город и их было много, не счесть - этих следов былого величия Сумеречных.
   Я вновь перенес свое внимание на город. Он был по-настоящему огромен. Он не походил ни на одно людское поселение в той угрюмой действительности, из которой, точно из безнадежно запутанного лабиринта, я жаждал выбраться, чтобы вновь оказаться в утреннем мире, откуда меня вышвырнуло проклятие безумного Хаосита.
   Янтарная башня внезапно озарилась ярким светом. У ее подножия я увидел две маленькие человеческие фигурки. При мысли, что это мои отец и мать, ожидающие меня у преддверия сказочного края, я вскрикнул. Не отводя от фигур взгляда, испытывая дикую, отчаянную надежду, я рванулся, что было сил, и со всей скоростью, на которую был способен, помчался к ним.
   Я почти поверил в то, что мое заточение закончилось.
   Я летел, сломя голову, не чувствуя под собой ног, но башня и две фигурки, стоящие рядом с ней, почему-то не становились ближе, а, кажется, даже наоборот, постепенно начали отдаляться. Я выругался сквозь зубы и постарался увеличить скорость, но картина впереди уже подернулась легкой рябью и стала мутнеть.
   Споткнувшись, я со всего маху грохнулся о землю, сильно ударившись плечом, и тут же, морщась и шипя от боли, вскочил на ноги. И застыл на месте.
   Все исчезло - и башня, и долина, и город, и океан.
   Передо мной стелилась степь, и в ее обширных пространствах не оставалось ничего, что напоминало бы мне об увиденном.
   Просто степь - и ничего больше. Просто степь.
   Воздух разрывал легкие, слезы душили меня, а ноги едва повиновались, но я развернулся и не останавливаясь и не оглядываясь зашагал к городу, который никогда и никуда не пропадает.
  
   Когда я вернулся в гостиницу, на моих часах было три. Немного ныло плечо, но я рассудил, что это совсем невысокая плата за ту развернувшуюся в степи чудесную картину, свидетелем которой мне посчастливилось сегодня стать. Из-за того, что подобные явления можно наблюдать только здесь, на родине клана Цепешей, мне и приходится почти все время, как изящно выразилась Лена, торчать в этой дыре. Иногда, впрочем, я покидаю Полецк - сажусь в поезд, потому что не очень люблю автомобили и самолеты, и отправляюсь в путешествие, которое никогда не бывает чересчур долгим.
   Поднявшись к себе в номер, я принял душ и по телефону заказал обед, который мне пришлось ждать с полчаса. Помнится, я еще подумал, что этот срок является, вроде названия гостиницы или ее логотипа, неизменной, устойчивой величиной. Я уважаю такие нерушимые стандарты - наверно потому, что сам их придерживаюсь крайне редко.
   Мясо было не до конца прожаренным, с кровью, но именно такое я и люблю. Кофе, в полнейшем соответствии с моими ожиданиями, оказался тоже что надо.
   Пообедав, я решил пристроить золото и попробовать забрать из квартиры нуворишей свои вещи: кое-какую одежду, несколько книг и дисков, а также ноутбук, в котором я хранил записи о своих снах, время от времени пытаясь придать этим записям более-менее внятную форму. Покидая квартиру в весьма расстроенных чувствах, я умудрился забыть там и свой мобильный, и теперь никому не мог позвонить, потому что там остались все номера. К тому же, следовало подумать о том, где я буду сегодня ночевать. Стандарты стандартами, но гостиница мне по-прежнему не нравилась.
   У ювелира, с которым я предпочитаю работать и с которым я уже встречался в этом году, не оказалось нужной суммы, но я оставил ему слитки, чтобы не таскаться с ними по городу. Мы договорились встретиться в среду утром, сегодня, и, к слову, именно сейчас, по дороге к нему, я вам все это и рассказываю, пока Лена сладко сопит в моем номере.
   В квартире нуворишей никого не было. По крайней мере, приглушенно-пронзительные и абсолютно безответные трели дверного звонка привели меня именно к этому невеселому заключению. Ключ я по глупости сразу же сдал хозяевам, пообещав им позднее позвонить насчет вещей. Потоптавшись немного в нерешительности на лестничной площадке, я вышел из подъезда и отправился в сторону ближайшего известного мне агентства недвижимости.
   И здесь меня также поджидала неудача. На месте агентства теперь располагалась какая-то строительная контора - как это часто у них водится, с названием, в которое, точно в темную и тесную подсобку, набилось слишком много напирающих друг на друга согласных.
   Я не стал заходить в контору, чтобы попытаться выяснить, куда переехало агентство. В этом не было смысла. Здесь, в центре города, агентства недвижимости встречались так же часто, как силы зла в сказочных романах. Стоило только пройтись и поискать.
   Но мне уже расхотелось куда-то идти и что-то искать. Я плюнул на все и решил, что, так уж и быть, сегодня переночую в гостинице, а завтра с утра, после того, как покончу с финансовыми вопросами, сразу же займусь вопросами квартирными.
   Мои ноги гудели, требуя отдыха, и я чуть было не забыл еще об одном, прямо скажем, весьма безобразном обстоятельстве, которое к ночи непременно нужно было исправить.
   Проблема заключалась в том, что мне совершенно нечего было читать.
   В замкнутой на самое себя вечности (как, наверно, и не в замкнутой) очень трудно найти себе занятие, которое бы никогда не надоедало. Тем не менее, я такое занятие нашел, а временами даже повышал его статус до основного.
   Честно говоря, просто не представляю, что бы я делал без книг.
   Рассуждая чисто теоретически, когда-нибудь настанет такой момент, когда я прочту все, что было написано к этому году. То есть, вообще все. Число книг не бесконечно, но все же оно достаточно велико для того, чтобы человеческий разум смог уловить разницу. В конце концов, память у меня тоже человеческая.
   И вы никогда не поймете мою страсть к книгам, если я не расскажу вам о конгруэнтности.
  
   Что вы любите в книгах - если, конечно, вы в них что-то любите?
   Это не такой простой вопрос, как кому-то может показаться. К примеру, ребенку нравятся сказки. Но почему они ему нравятся? Быть может потому, что, в первую очередь, ребенку интересна суть - то есть предмет, и именно они, предметы, выдвинуты в сказках на главный план. Предметы - это люди и вещи (живые существа и неживые вещества, как любил говорить один мой знакомый, питавший слабость к подобным рифмам), которые взаимодействуют между собой и друг с другом. Характер этих взаимодействий я называю методом. А причины, по которым эти взаимодействия неизбежны, я называю смыслом. Что, как и для чего. Ребенку интересно, что вообще происходит, все остальное не так уж и важно. Метод и смысл в по-настоящему волшебных сказках могут быть какими угодно. Смыслу и методу в сказке придается столь малое значение, что, без особого ущерба для сути, на смысл и метод можно вовсе не обращать внимания. Волшебная сказка воспринимается ребенком как некий список, перечень ключевых предметов, на которые стоило бы посмотреть, и действующих персонажей, которые чем-то вроде заняты, но в принципе забавны и так, сами по себе.
   Теперь я расскажу о том, что такое конгруэнтность. Говорят, что объекты конгруэнтны, если, при соблюдении некоторых условий, эти объекты совпадают. Почему же тогда не сказать просто: объекты совпадают? Или, наоборот, не совпадают? Зачем это туманное словечко из математики?
   А затем, что бывают промежуточные варианты. Вот вам еще один пример: вилка и столовый нож. Эти объекты конгруэнтны по предмету, ведь, по существу, и вилка, и нож являются столовыми приборами (вы мне можете возразить, что они различаются по форме, но мы сейчас говорим о сути). Они конгруэнтны по смыслу, ибо причина, по которой мы во время трапезы пользуемся ножом, и причина, по которой мы тогда же пользуемся вилкой, совпадают, то есть смысл манипуляций, производимых нами упомянутыми предметами, как минимум, состоит в том, чтобы более-менее грамотно набить желудок.
   Но нож и вилка не конгруэнтны между собой по методу. Мы используем их по-разному. Нож мы держим правой рукой, а вилку - левой. Ножом мы режем, а вилкой - накалываем. Нож всегда остается возле тарелки, а вилку мы иногда подносим ко рту.
   Я прошу прощения за это небольшое и немного сумбурное отступление, но оно необходимо для того, чтобы вы смогли понять, в чем заключается наше с вами различие - и в чем мы с вами похожи. Надеюсь, вы не запутались в конгруэнтностях и столовом инвентаре, потому что мы возвращаемся к книгам.
   Книги похожи на сны. Вы скажите, что сны редко бывают такими же связными, как книги, а я вам отвечу: смотря какие книги и смотря какие сны.
   Книга всегда голографична, то есть содержится целиком в некотором малом своем объеме. Прочитав один, выбранный совершенно наугад, отрывок, мы можем очень многое - если не все - сказать о книге, откуда этот отрывок взят. Так, кстати, и поступает большинство издателей с большинством попадающих к ним рукописей.
   Итак, даже в небольшой части текста содержится вся необходимая информации для того, чтобы мы могли сделать некоторые выводы, касающиеся всего текста целиком. Это ничего вам не напоминает? Когда вы оказываетесь в незнакомой местности, открывающегося перед вами вида обычно вполне достаточно, чтобы придти к какому-то заключению относительно того, где вы очутились и как вам следует поступить дальше.
   Но где бы вы не оказались и что бы не решили, вам придется что-то делать. Если вы хотите, скажем, выбраться из этой незнакомой местности и вернуться домой - вам придется топать. Возможно даже долго топать. На эту процедуру уйдут ваши силы, ваше время и, вероятно, некоторые ваши средства - и пока неизвестно, сколько именно того, другого и третьего. И все, абсолютно все, происходит только так, потому что по-другому не получится.
   А вот в книгах все получается именно по-другому. Книга неконгруэнтна реальности по методу. В реальности приходится топать всем, тогда как в книге - только автору, да и то метафорически. Герои книг прогуливаются, наслаждаются видами, разговаривают друг с другом, занимаются любовью, орудуют ножом и вилкой, грустят и веселятся, да к тому же с ними иногда приключаются и какие-то совсем уж невероятные вещи; но происходит все это не так, как в окружающей нас действительности, как-то иначе: благодаря определенному, уверенно и грамотно воплощенному волевому усилию автора.
   Теперь уберите всех авторов, вычеркните их из реальности, и заодно замените саму реальность на такую, где существуют свободные волевые усилия, которыми отныне разрешено пользоваться любому из героев - тем, кому для этого достанет удачи, умения или силы. Именно таков утренний мир. Для того, чтобы вернуться домой, там мне не придется тащится - если только по какой-то причине я сам этого не захочу - через различные, скучные, а временами и вовсе негостеприимные места, тратя на этот тягостный процесс свои средства, силы и время. Там все происходит иначе. По-другому. Утренний мир и книги конгруэнтны по методу.
   Именно этим мы с вами и отличаемся - усвоенными с детства методами восприятия и действия.
   Сказанное, конечно, относится не только к книгам, но и, в той или иной степени, к другим так называемым произведениям искусства, а кроме того к сети, которая поначалу просто завораживала меня своим структурным и методологическим сходством с утренним миром.
   Из наших с вами отличий, раз уж зашла о них речь, также стоит упомянуть о моей бессоннице: я сплю только последние несколько дней в году, но тут уж сплю очень крепко, как следует, и просыпаюсь не раньше, чем эти несколько дней минуют. Сразу после дня зимнего солнцестояния, я, словно измученный нескончаемым штормом матрос, небрежно сбитый с палубы щелчком девятого вала, погружаюсь в пучину всегда одних и тех же, странных, каких-то вещественно плотных и местами филигранно детальных сновидений, которые, слоясь и наслаиваясь, образуют нечто вроде магической линзы, стягивающей мое внимание в точку фокуса, где, подобно сжигаемым обычной линзой насекомым, корчатся Сумеречные, отдавая свою силу рождающемуся Азатоту.
   С моим пробуждением этот год начинается заново.
   Что еще? По моим субъективным оценкам, мне около двухсот этих лет, большую часть из которых мне удалось прожить целиком. Судя по всему, я бессмертен.
   Кроме того, у меня иногда бывают затруднения с топонимикой и именами вообще - точнее говоря, с постижением того волевого усилия, которое вам, людям вечернего мира, требуется, чтобы дать месту, вещи или живому существу имя, абсолютно не соотносящееся с их сутью. Впрочем, при должных стараниях - то есть, хорошенько сосредоточившись - мне удается решить эту проблему.
   Я обещал также объяснить, в чем мы с вами похожи. Пожалуйста: я, как и вы, человек. Или, по крайней мере, Двойник - но человек и его Двойник обладают одним сознанием на двоих, как утверждают некоторые ваши мистики. И в этом они совершенно правы.
   А теперь мы опять вернемся к книгам.
  
   Именно в книжном магазине, куда я заглянул по пути к гостинице, название которой никак не соотносилось с ее сутью, я и познакомился с Леной.
   Внутри регулярно посещаемого и давно мне знакомого, но каждый раз неожиданно просторного помещения, царил легкий полумрак, щедро разбавленный дурманящим запахом бумажных вселенных.
   Я сразу обратил внимание на высокую темноволосую девушку, которая листала какую-то книгу, стоя вполоборота ко мне в дальнем, самом темном углу - там, где глянцевые шеренги отчаянных до безумия бестселлеров и знающих все, кроме жалости, руководств напирали на разношерстную, сбитую в крепкие баррикадные отряды, толпу уцененных, потерявших лоск и повидавших жизнь фолиантов, спокойно и умело противостоящих натиску агрессора.
   Когда я вошел, девушка бросила на меня ясный быстрый взгляд, который, столкнувшись с моим, высек целый сноп искр - пусть воображаемых, но при этом достаточно ярких для того, чтобы я смог получше рассмотреть ее красивое, чуть полноватое лицо. На секунду оно показалось мне знакомым.
   Возвратившись к прерванному занятию, девушка нахмурилась. Я огляделся. Кроме меня, девушки и цепенеющего за низким широким прилавком продавца, который вполне соответствовал прилавку по обоим параметрам, в магазине больше никого не было. Продавец как-то неестественно тщательно, не отвлекаясь на внешние раздражители, изучал пухлый, насквозь лакированный журнал, распластанный на прилавке, и все никак не мог решиться перевернуть застрявшую на полпути страницу.
   Я направился к обороняющимся фолиантам, но не спеша, внимательно просматривая и нарядные корешки атакующих. Я еще не знал, что выберу. Хотелось чего-то новенького, чего я еще не читал - или, на худой конец, чего-то, что я основательно успел подзабыть. Краем глаза я наблюдал за девушкой, которая, кажется, тоже искоса следила за мной, хотя изо всех сил старалась делать вид, что занята исключительно своей книгой.
   Когда я оказался в паре шагов от девушки, она неожиданно протянула мне раскрытый томик в темновато-потрепанной обложке. Машинально я взял его, захлопнул и повертел в руках. Это был "Дракула" Брэма Стокера.
   Я поднял глаза и вопросительно посмотрел на девушку.
   - Ну и что это значит? - произнесла она. Голос у нее был чистый и уверенный, и в этом голосе явственно слышалось негодование.
   - Целиком и полностью, - осторожно сказал я, - разделяю ваши чувства. Действительно, чудовищный бред. И скучный, к тому же.
   Она топнула ножкой, выхватила у меня из рук книгу и принялась ее быстро листать, что-то бормоча себе под нос.
   - Вот! - снова протянула она мне книгу. - Читай.
   - Хорошо-хорошо, - примирительно произнес я. - Тебя как зовут?
   - Чи-тай, - отчеканила она.
   Я стал читать.
   Это были последние страницы, идущие уже после основного текста - ну знаете, эти безнадежно и пугающе пустые, если не считать заглавного "Для заметок". Я никогда не понимал, зачем они нужны, потому что за всю свою жизнь ни разу не видел, чтобы ими кто-то пользовался; а теперь вот увидел.
   Текст был написан карандашом - довольно разборчиво, но как будто нетвердой рукой.
   Я прочитал вот что:
   Она. Высокая, темноволосая, сероглазая. Издалека. Полагает, что ее имя Лена. (Мне сразу понравился такой семантически деликатный оборот. Чувствовалось, что автор - человек подкованный, с большим пониманием того, как в действительности обстоит дело со всеми этими именами). Решительная, импульсивная. Умная. Доверяет первым впечатлениям. Сейчас в ней словно бы таятся два человека, один из которых даже не подозревает о присутствии другого, а другой даже не задумывается о существовании первого. На правой руке носит абсолютно бесполезный рунный оберег. Прибыла ненадолго.
   Он. Высокий, темноволосый, кареглазый. Здешний, но рожден не здесь. Мечтает вернуться.
   Когда она прочитает его имя (еГор), он войдет в магазин и посмотрит на нее. Она удивится и станет читать дальше. Он подойдет к ней и скажет, что книга, которую она держит в руках, скучна и, к тому же, в ней нет ни слова правды.
   Они назовут друг другу свои имена.
   Сцена закончится забавным инцидентом, в котором поучаствует продавец книг. Продавца, если я ничего не путаю, близкие люди называют Тошкой.
   Я перевернул страницу, но девушка сразу же накрыла текст своей узкой ладонью, не позволяя мне читать дальше.
   На мизинце ее руки я заметил необычное кольцо - волнистая петелька темноватого серебра со странными насечками на манер скандинавских рун.
   - Ты на самом деле Лена? - спросил я, оторвав взгляд от ее руки.
   - Да, - ответила она. - А ты...
   - Егор, - подтвердил я. - А что там дальше?
   Глаза у нее и вправду были серые.
   - Молодые люди! - громко позвал кто-то у меня за спиной. - Молодые люди, магазин закрывается. Приходите завтра.
   Я обернулся и встретился взглядом с продавцом, который стоял уже по другую сторону прилавка и с непонятной мне неприязнью смотрел на нас с Леной, нервно позвякивая связкой ключей.
   - Уходим, - сказал я и показал ему книгу. - Сколько?
   - Касса закрыта, - с демонстративным терпением, которому явно противоречил участившийся ритм ключного бряцанья, сообщил нам продавец. - Приходите завтра.
   Я смерил его взглядом. На конченного имбецила он вроде бы не походил, но после его заявления почему-то именно эти слова первые посетили мой разум.
   Я со спокойствием, таким же показным и деланным, как его терпение, произнес:
   - Мы хотим дать вам денег, если, конечно, они вам нужны. Нас не интересует текущий статус вашей кассы, так же, как и остальные, сопряженные с вашей деятельностью, подробности, вне зависимости от степени их значительности лично для вас. Нас интересует вот эта книга. Сколько она стоит?
   Он моментально набычился, спрятал ключи в карман и, сжав кулаки, процедил:
   - Мне не нужны ваши деньги. Мне наплевать, что вас интересует, а что - нет. Выметайтесь, и побыстрее.
   Я растерянно посмотрел на Лену. Она пожала плечами и взяла у меня из рук книгу. Я снова повернулся к продавцу.
   - Послушай, - начал я, - дружок...
   - Я тебе не дружок! - гаркнул он и, отступив на шаг назад, ткнул рукой в сторону двери. - Дергайте отсюда, пока...
   Закончить он не успел - в наш оживленный диалог вмешалась Лена, которая громким словам предпочла решительные действия.
   Она просто, с холодящей душу легкостью, выдрала из книги нужные страницы. Признаюсь честно, мне бы такое и в голову не пришло.
   Глядя на пламенеющего всеми оттенками ярости продавца, я решил, что бить, в случае чего, буду ногой в живот, потому что иным способом остановить такую тушу казалось мне делом крайне затруднительным.
   - Так сколько, - на всякий случай поинтересовался я, - мы тебе должны, Тошка?
   - С-скоты, - прошипел продавец и отступил еще на шаг. - Воры. Варвары, - еще шаг назад и вбок, к прилавку.
   Я подумал, что тут у них, как у барменов под стойками в обыгрывающих это обстоятельство фильмах, под прилавком спрятана специальная дубина либо смертельного вида базука, и, в связи с тем, что путь к двери, пусть с некоторыми оговорками, но все же был свободен, кивнул Лене в ту сторону.
   Она кивнула в ответ, и мы засобирались. Продавец не делал попыток нас остановить, а лишь что-то злобно бормотал себе под нос, провожая нас полными ненависти взорами.
   Никто не стрелял нам в спину, и все, в общем-то, обошлось.
   - Чего это он, интересно? - спросил я у Лены уже на улице.
   - Не знаю, - пожала плечами Лена. - Я вчера стащила у него одну книжку. Может, он меня запомнил.
   Она оглянулась, потянула меня за руку и мы свернули в боковой проулок.
   - Ага, - сказал я. - Значит, я помешал расправе. А зачем ты стащила у него книжку?
   - А затем, - рассудительно ответила Лена, - что на самой книжке было написано, что если мне не хочется ее покупать, то я могу ее украсть. На обложке, сзади. Рекомендация автора, между прочим.
   - И как она называется?
   - Книга? Не помню. Я немного почитала - муть какая-то.
   - Понятно, - сказал я. - Куда пойдем?
   - Давай где-нибудь приземлимся, - предложила она. - Пожуем еды. И попробуем разобраться. Я здесь еще ничего не знаю, недавно приехала.
   - Просто туристка?
   - Да нет, - поморщилась она, - какая туристка. Кое-кого проведать. Так куда идем?
   - На бульвар, пожалуй, - сказал я.
  
   Кафе так и именовалось: "На бульваре", но это простое название несло на себе тяжкую печать местного креатива - слова были написаны слитно и латиницей.
   Несмотря на вечернее время, воздух был теплым и сладким, как парное молоко, и мы решили расположиться за столиком на улице.
   Заглянув в меню, мы быстро пришли к единому - несколько, правда, минималистичному - варианту, остановив свой выбор на пицце и капучино и, в ожидании заказа, придвинули поближе друг к другу наши плетенные стулья. Лена достала из своей крохотной сумочки скомканные листы, по очереди расправила их на словно бы из солидарности с последними тоже изрядно помятой льняной скатерти, после чего окатила меня долгим и каким-то пронзительно-протокольным взглядом.
   В этот момент она снова мне кого-то напомнила, хотя, так же, как и в предыдущий раз, в магазине, я был твердо уверен, что раньше нам встречаться не доводилось.
   - Если это, - произнесла она, постучав своим ярко-красным коготком по бумаге, - написал ты, то поздравляю: это самый замечательный способ знакомства с девушкой...
   - Ни боже ж мой, - прервал ее я. - Ты, конечно, мне нравишься, но, к сожалению, в подобных делах я не настолько гениален. И потом, как ты себе это представляешь? Вроде как я состою в сговоре с продавцом или что-то типа того?
   - Ладно, замнем, - сдалась Лена.
   За соседний столик села молодая симпатичная девушка, лицо которой показалось мне смутно знакомым; спустя мгновение до меня дошло, что когда-то давным-давно, я с ней, как это принято говорить, встречался, о чем она, конечно же, теперь даже не подозревала. Я не смог вспомнить ее имя.
   - Давай посмотрим, что там еще, - строго сказала Лена. - Не отвлекайся.
   - Я не отвлекаюсь, - ответил я и кивнул. - Давай.
   Мы склонились над листами.
   От Лены слабо и чуть горьковато пахнуло какими-то духами, а от ее длинных волнистых волос - почему-то морем, и я решил, что знакомство с такой девушкой стоит кровавой битвы с целой толпой обезумевших книжных продавцов.
   Вторая страница порадовала нас забавным стишком, и почти сразу, узнав небрежную - как бы навесом и как бы наугад - манеру швырять рифмы в случайного читателя, я понял, кто мог это написать. Я не стал делиться с Леной своей догадкой, поскольку, во-первых, по ходу пришлось бы давать очень много пояснений, а во-вторых, напомню, я не хотел, чтобы меня принимали за сумасшедшего.
   Зато Лена свой комментарий обнародовала.
   - Ничего не понимаю, - сказала она и прочла стихотворение вслух. - Явь и сон смешались в них, как назвать мне тех двоих, кто во снах моих живет, Прометей и Азатот, этот год пройдет не зря, на исходе декабря, рядом с солнцем упаду в лихорадочном бреду, буду спать и видеть сны бесконечной глубины, вслед за тьмой приходит свет, а разгадки нет и нет, после вытолкнет меня на поверхность бытия, вихрем кружатся над ней Азатот и Прометей.
   - Ты что-нибудь понял? - спросила она, внимательно вглядываясь в мое лицо и как будто заранее сомневаясь в правдивости моего ответа.
   - Ну, - протянул я, - Азатот - это, кажется, из Лавкрафта.
   - Лавкрафт - и древние греки?
   Я пожал плечами, хмыкнул и поморщился, потому что правое плечо опять разболелось.
   В этот момент нам принесли пиццу. Мы с Леной хором пробормотали рассеянное "спасибо" в адрес зыбкого силуэта, прихватившего с собой меню, но оставившего взамен пепельницу.
   Лена достала из своей сумочки сигареты и закурила, изредка на меня поглядывая.
   - Ты что-то знаешь, - наконец объявила она. - Знаешь, но не хочешь делиться.
   - Ты тоже.
   Она посмотрела на меня, подняв брови.
   - Как насчет того, что сейчас в тебе таятся два разных человека? Так там написано? - я взял первый лист и нашел нужное место. - Вот, пожалуйста.
   Она отвела взгляд и пожала плечами. На секунду ее лицо стало хмурым и растерянным, как будто в глубине души она, пусть с неохотой и даже с некоторым потрясением, однако все же признала справедливость этого абсолютно загадочного для меня утверждения. Впрочем, признать-то она может и признала, но как-то не горела желанием что-то мне объяснять, очевидно, желая разобраться в этом интимном вопросе самостоятельно, без помощи человека, о котором фактически ничего, кроме имени, не знала.
   - А почему твое имя так странно написано? - неожиданно спросила она.
   - Понятия не имею, - сказал я.
   А затем поспешно добавил:
   - Давай-ка лучше перекусим. Пожуем еды.
   Никогда не умел врать людям, к которым испытывал стойкую симпатию такого калибра. А что касается Азатота и Прометея - у Сновидцев нет своих имен, и как их не назови, все сгодится. Лично я предпочитал называть тех двоих именно так. А почему бы и нет? Если им самим без разницы?
   - Погоди, - спохватилась Лена. - Там что-то еще.
   Она затушила сигарету и отложила листок со стихом в сторону.
   На следующем было начертано что-то вроде схемы, которая состояла из ряда нескольких имен и жирных стрелок, последовательно эти имена соединявших.
   Жуя пиццу, мы принялись изучать схему.
   - Цепеш, - прочитала Лена первое имя. - Это ведь и есть граф Дракула?
   Я кивнул и добавил:
   - Скорее, князь. А если пользоваться предельно аутентичными терминами - господарь. Господарь Валахии, Влад Третий, также известный как Дракул и прозванный в народе Цепешем. Цеп означает "кол", если я ничего не путаю.
   - Я смотрю, ты подкован как Буцефал.
   - Ха-ха, - сказал я. - По легенде, Буцефал был неподкованным.
   Некоторое время мы смотрели на схему, а затем я на всякий случай - в целях, так сказать, синхронизации наших мыслительных процессов - сообщил:
   - Следующий по списку у нас Фауст.
   Лена взяла еще один кусок пиццы. Я последовал ее примеру.
   - А в какое время он жил? - через минуту поинтересовалась у меня Лена.
   - Влад Цепеш и Иоганн Фауст - приблизительно в одинаковое, а конь - гораздо раньше, - ответил я и взял еще кусок.
   - Ха-ха, - сказала Лена.
   - Молодой Фауст, - продолжал я, прикидывая, с какой стороны лучше откусить, чтобы захватить сразу всего побольше, - теоретически мог повстречаться с дряхлым Дракулой. Допустим, в Кракове. Я где-то читал, что Фауст обучался там магии.
   - Да? - удивилась Лена. - А разве Фауст - реальная фигура?
   - Судя по всему, реальная, - подтвердил я. - И, по свидетельству современников, весьма выдающаяся. Существует даже народная книга о чернокнижнике Иоганне Фаусте. Говорят, что ему каким-то образом удалось избавить несколько городов от чумы.
   - Угу, - вдумчиво произнесла Лена, а я так же вдумчиво сжевал следующий кусок пиццы.
   За Цепешем и Фаустом шло штук шесть, весьма звучных, но абсолютно ничего не говорящих ни мне, ни Лене, имен, вероятно, немецких; но вот самое последнее в этом списке имя - Валерий Михайлович - было мне знакомо. Оно стояло в скобках после слова "расстрига" и им завершалась схема.
   - Валерий Михайлович, надо же, - сказала Лена. - А где же фамилия? Как-то чересчур неофициально после этих всех фон-баронов.
   - Может, это его ненастоящее, условное, имя? - предположил я. - Может, под таким именем его знал тот, кто это писал? Скобки, опять же. Расстрига...
   - Ну и какой в этом смысл? - поинтересовалась Лена, как будто была твердо уверена в том, что ответ я умру, но добуду.
   Впрочем, умирать мне для этого не требовалось. Ответ я уже знал.
   На этом помятом и надорванном листике бумаги изображалась линия передачи так называемого Дара Нетопыря, а запечатлел ее в настолько небрежной форме один мой так называемый родственник - благодаря вспышке так называемого пророческого озарения.
   Я снова пожал плечами, изо всех сил стараясь выглядеть человеком, не понимающим, как можно всерьез ломать голову над подобной ерундой.
   Пицца закончилась, и нам принесли горячий капучино. Начинало смеркаться.
   Мы в полном молчании уничтожили напиток, который здесь и вправду умели готовить, после чего Лена сообщила мне, что остановилась в одной гостинице, неподалеку отсюда, и что, если у меня, конечно, нет других планов и есть соответствующее желание, я могу ее до этой гостиницы проводить. Желание, естественно, у меня возникло намного раньше.
   Пока Лена ненадолго отлучилась, инспектируя известную комнату с зеркалом, я расплатился с официантом, собрал разбредшиеся по столу листы, сложил их и сунул в задний карман своих джинсов, потому что не испытывал особого желания и дальше разгадывать эти мутные шарады - по крайней мере, в ближайшее время. Хватит на сегодня откровений и пророчеств.
   На город с пламенеющих небес медленно опускался весенний вечер, чудесным образом одновременно теплый и прохладный. Я ощутил на своем разгоряченном лице ласковое степное дуновение, словно кто-то огромный и могущественный, и совершенно невидимый здесь, среди городских пейзажей, благословлял меня на ночь из своего потаенного далека.
   И мы с Леной ушли из кафе, с детской, беспечной легкостью забыв об исписанных карандашом страницах, которые свели нас вместе.
   Болтая о каких-то в эти минуты совершенно замечательных вещах - вроде тех же книг или, к примеру, фильмов, а может быть, о забавных случаях, которые происходили с нами или с кем-нибудь из знакомых (но точно я не скажу, потому что значение имел вовсе не предмет нашего разговора, значение имел его смысл, и смысл заключался в ее взглядах и в ее улыбке, в морском запахе ее волос и в том, что она в этот вечер была рядом со мной), - мы не спеша прогулялись вдоль бульвара, вернулись обратно к кафе, свернули на одну из главных улиц и прошлись по ней, взявшись за руки, чтобы толпа не смогла нас разлучить, затем дождались ночи, которая в этих широтах никуда и никогда не спешит, а так как и нам спешить было некуда, медленно спустились по брусчатке к мосту, постояли на нем, любуясь звездами (Лена показала мне некоторые созвездия, назвав их имена, а я объяснил ей, как можно отличить планеты от звезд по тому, мерцают они или светят ровно), пока не замерзли, перебежали на другой берег водоема, название которого я не смог вспомнить, и поэтому выдумал его на ходу, а точнее - на бегу, и, пройдясь по длинному, широкому и прямому, как просека в лесу, проспекту, освещенному тихим и таинственным светом желтых фонарей, прибыли к зданию нещадно изуродованной неоновым татуажем гостиницы. Было уже за полночь.
   - Пришли, - сказала Лена. - Здесь я и проживаю.
   - Чудесно, - прокомментировал я, потому что это действительно было чудесно.
   Гостиница называлась "Боспор".
  
   Вот так вчера все и произошло.
  
   От ювелира к гостинице я возвращался тоже пешком - наверняка Лена еще спала у меня в номере, а погодка стояла просто волшебная. Солнце светило вовсю, припекая почти по-летнему. Очень хотелось стащить с себя куртку, но денег за золото ювелир отгрузил мне три толстенные пачки - одна отправилась в более-менее вместительный внутренний карман, а оставшиеся я затолкал в оба наружных, которые были мелковаты, и теперь шел, засунув туда еще и руки, дабы случайно не растерять по дороге две трети своей добычи.
   По пути я размышлял над тем, как порой в нашу жизнь вторгается, заставляя нас моментально забыть о детально разработанных, а иногда даже и любовно взлелеянных планах, нечто извне - совершенно неожиданно, но при этом настолько энергично и, как бы так выразиться, оперативно и победоносно, что поневоле задумываешься о таинственном организаторе подобных вторжений.
   Вчера вечером у меня был, как тогда мне казалось, вполне приемлемый план действий на ближайшую ночь: книга, тишина и покой. Ничего сверхъестественного, нормальный вариант. Но все переменилось буквально за те несколько минут, которые я провел в книжном магазине, и общим результатом я, конечно же, остался чрезвычайно доволен, несмотря на то, что ночью книг не читал, к тишине не стремился, а о покое и думать забыл. Все произошло как-то легко и стремительно, словно бы само собой - так, как и должно все происходить.
   Я давно заметил, что удивительные вещи со мной если случаются, то случаются, как правило, спустя некоторое время после того, как солнце займет определенное положение на небосклоне. Я называю такие точки солнечными экстремумами. В этом году их четыре: два солнцестояния, зимой и летом, и два равноденствия, весной и осенью. Кроме того, при прохождении солнцем такой точки, вслед за тем частенько меняется и мое внутреннее состояние. Нельзя сказать, что в эти дни я становлюсь совершенно другим человеком, просто те душевные обертоны, которые обычно звучат едва слышно и вообще вдалеке от основной темы и на которые я поэтому обращаю мало внимания, внезапно начинают набирать мощь и даже приобретают новую тембровую окраску, подчас весьма смелую - яркую, дикую, завораживающую. Наиболее ошеломительные эффекты, в силу определенных причин, следуют за днем зимнего солнцестояния; после летнего и обоих равноденствий меня рубит помягче, но, как правило, тоже рубит.
   В настоящий момент я чувствовал необычайный душевный подъем, и если все остальное время жизнь в лучшем случае казалась мне сносной, то сейчас я был непоколебимо уверен в том, что она прекрасна.
   И весь Полецк, похоже, считал так же и праздновал это вместе со мной. По пути мне то и дело попадались целующиеся парочки, а гнетущие прямоугольные формы и серые плоскости огромного здания самой здесь основной администрации выглядели будто не такими уж гнетущими и серыми. Даже машины, пролетавшие мимо меня, как-то совсем празднично шуршали шинами по асфальту, время от времени ликующе сигналя на перекрестках, когда кто-нибудь из водителей, замирая, по-видимому, от переполняющего его восторга, забывал вовремя трогаться на зеленый свет.
   Быть может, сила подобных переживаний ниспослана мне в качестве некоторой компенсации за то безразличие, с каким мой организм реагирует на алкоголь и другие активные для остальных людей субстанции; из них только кофеин способен влиять на мое восприятие, но сколько кофе не выпей, вряд ли мне (да и кому-то еще) удастся хотя бы приблизиться к подобному, почти физиологическому и до эйфории одуряющему ощущению безоговорочного согласия с окружающим миром.
   Наверно, я действительно был опьянен, и с каждым мгновением мое состояние усугублялось. Я уже несколько раз ловил на себе подозрительные взгляды прохожих, поэтому ускорил шаги, стараясь смотреть строго себе под ноги и поменьше скалиться. Не хватало еще, чтобы меня остановил и обшмонал патруль каких-нибудь служивых созданий, из тех, у кого на это есть все необходимые полномочия.
   Так я и шел весь остаток дороги - бодро, по-деловому, поднимая взгляд только тогда, когда мне требовалось пересечь оживленный участок дороги. Улыбку, как я ни старался, с лица согнать не удалось, но в конце концов, человеку ведь не возбраняется ходить по улицам с радостной физиономией. Желательно, правда, чтобы от радости ее совсем не перекосило.
   В связи со всеми упомянутыми обстоятельствами не было ничего удивительного в том, что неладное я почувствовал уже после того, как миновал то место, где всего несколько часов назад находилась гостиница.
   Я просто прошагал мимо, спустя примерно километр сказал себе "стоп" и сразу повернул обратно. И я пропустил бы это место опять, честное слово, если бы ежеминутно не напоминал себе о приоритетной цели своих поисков: "Боспор", твердил я себе, гостиница "Боспор", до черта этажей, здоровое, пугающе нарядное здание, с небольшой площадью перед входом, затейливо выложенной затейливой плиткой; где-то здесь, неподалеку.
   Никакой площади и никакой гостиницы я так и не обнаружил. Я тщательно отслеживал траекторию своего перемещения вдоль проспекта - так тщательно, что даже протрезвел, - однако на глаза мне не попалось ничего похожего на гостиницу "Боспор". Я искал даже во дворах, искал даже в лесопосадке за дворами, искал даже тогда, когда уже вспомнил, что никакой гостиницы здесь никогда не было и быть не могло. Я прожил в Полецке всего один год, но он повторялся и повторялся, и повторялся, так что в итоге визуально я знал город так, как не знал его больше никто. Здесь, на проспекте Труда (обычно я шучу, что Адского, но сейчас мне было совсем не до шуток), никогда не существовало никакой гостиницы.
   Дойдя в своих размышлениях до этой точки, я остановился, сделал несколько глубоких вдохов и попытался сосредоточиться и вспомнить точный адрес, по которому располагалась гостиница, где я прожил почти два дня и провел одну скучную и одну бурную ночи. Довольно быстро мне удалось это сделать - и сосредоточиться, и вспомнить.
   Действуя уже более-менее осмысленно, без первоначальных панических судорог, я продолжил свои изыскания, в результате чего, потратив совсем немного времени, обнаружил по искомому адресу одноэтажный кирпичный дом с монументальным крыльцом и массивной, под стать крыльцу, входной дверью.
   Стены дома были как будто изъедены здешним смогом, и краска на них давным-давно выцвела, оставив о себе тяжелые бордовые воспоминания, но в целом строение производило приятное впечатление надежности и устойчивости, так что оставалось загадкой, каким образом эфемерная гостиница "Боспор" сумела согнать с места этот индустриальный то ли бункер, то ли мавзолей.
   Немного поколебавшись, я позвонил в дверь, еще не успев придумать, что буду говорить, если на мой зов кто-нибудь откликнется.
   На зов откликнулись, как мне показалось, мгновенно.
   Дверь открыла бодрая тетенька, которая энергично поздоровавшись и вслед за тем оперативно поинтересовавшись, каким агентством я сюда направлен (здесь я успел вставить "э-э"), победоносно вцепилась в рукав моей куртки и потащила меня вглубь дома, что-то по пути без умолку втолковывая и, кажется, совершенно не предполагая, что я стану поддерживать беседу чем-то еще, кроме негромких междометий и легких восклицаний. Похоже, все необходимое обо мне она уже знала. Я только и делал, что ходил вслед за ней по комнатам, заценяя интерьер и все остальное.
   И интерьер, и все остальное мне вполне подходили.
   - Только предупреждаю, - предупредила тетенька, когда мы вернулись в гостиную, - плата вносится за полгода вперед.
   Я зачем-то сразу полез в задний карман джинсов, нащупал пальцами скомканные листы, которые Лена вырвала из "Дракулы" и о которых я и думать уже забыл, и в этот момент из левого кармана моей куртки на пол вывалилась пачка денег.
   Тетенька ойкнула, а я совершено внезапно и, как это часто бывает, безо всякой видимой связи с происходящим, понял, кого же - своими серыми лучистыми глазами, своей сияющей, как вынырнувшее из-за зимних облаков солнце, улыбкой и даже своим запахом - напоминала мне Лена. И это было непостижимо, потому что напоминала она совсем на нее непохожую Фрейю. Золотоволосую, синеглазую, снежную Фрейю.
   Мою Фрейю.
   Я присел на корточки, вернул деньги на место и рассмотрел поближе великолепный ковер со сложным геометрическим рисунком на индийский - а может, на тибетский - манер (жаль, подумал я в этот момент, что рядом нет отца, он знает толк в подобных вещах) и, выпрямившись, сказал тетеньке, что согласен.

5. Май

   Май - волшебный месяц. Несмотря на пресловутый авитаминоз, сил появляется столько, что впору закатывать в банки - на будущее.
   Мне нравилась моя новая конура на проспекте Труда, и работалось в ней отлично.
   Я одолел четвертый, опаловый, сон и начал пятый.

6. Июнь

   Я закончил пятый, алмазный, сон, наведался к букмекерам, снял пенки и до дня летнего солнцестояния просто валял дурака.
   В конце месяца деньги как-то внезапно закончились, так что мне пришлось вновь заглянуть в старый дом на окраине города.

7. Июль

   Не все повторяется в этом году.
   Некоторые вещи возникают словно бы ниоткуда и затем бесследно исчезают, больше никогда не появляясь и тем самым как будто указывая на что-то важное, что не принадлежит этому миру и лежит за его пределами.
   Благополучно пережив летнее солнцестояние и на всякий случай выждав пару недель, я окончательно уверился в том, что Полецк пока ничем не собирается меня удивлять.
   В поисках мистических вех, которые должны были отмечать дальнейший мой маршрут, прихватив вместо багажа свою вечную бессонницу, пару книг и кредитку, я отправился в Пантикапей, руководствуясь примерно такими соображениями: гостиница называлась "Боспор"; владыкой Боспорского царства был Митридат Евпатор; этот последний принимает весьма деятельное участие в тех снах, что снятся мне на исходе года; жил Митридат, что для царя вполне естественно, в столице Боспорского царства; столицей Боспорского царства являлся Пантикапей; туда, стало быть, и лежал мой путь.
   Как обычно, я предпочел путешествовать под сочный мерный стук железных колес, в прохладном и уютном купе, которое я занял в полном одиночестве (это стоило мне половины маленького слитка, но это того действительно стоило).
   И пока за окном раскручивается бесконечная лента степных пейзажей, я, пожалуй, расскажу вам о том, как стал когда-то очень богатым человеком - а также о многомировой интерпретации квантовой механики, образах и рециклах.
   Начну по порядку.
  
   Однажды я решил стать по-настоящему богатым и влиятельным человеком. Я потратил на это достаточно времени. Сразу же и навсегда я усвоил, что точкой отсчета и одновременно краеугольным камнем такого рода начинаний является некий документ, основное назначение которого заключается в том, чтобы связь между именем и тем, кто это имя носит, была бы твердо обозначена и значимо подтверждена. Кстати говоря, каждый раз я добросовестно повторяю все необходимые для его получения действия, потому что, во-первых, этот документ действительно облегчает мне жизнь, а во-вторых, зная нужных людей и владея достаточными средствами, добыть его не так уж сложно. В паспорте указано мое здешнее имя: Егор Михайлович Малышев. Фамилию я взял мамину, а что касается отчества, то сходство образа Муругана, который под именем Сканда некогда возглавлял воинство дэвов, с образом главнокомандующего архангела для меня несомненно.
   В целом, задача (сказочно разбогатеть, напомню) показалась мне не очень сложной. Любые сложности всегда можно обойти, если точно знаешь, что уготовано тебе и остальным в этом году. Я изучал детали, которые никогда не менялись, и собирал информацию, которая никогда не устаревала. Конечно, пришлось хорошенько потрудиться - букмекерских контор и того, за чем я иногда наведывался в свой дом, было просто недостаточно. Счета, сделки, ценные бумаги и ценные люди. Знакомства. Схемы. Большие деньги. Политика. Власть.
   Меня устраняли четыре раза, и после каждого я просыпался в своей нелепой заснеженной избушке. И начинал все заново, пока в итоге не вошел в сотню самых богатых людей этой части света. Пожалуй, мне удалось достичь некоего статусного максимума - даже если бы я сместился с семьдесят второго места на пару позиций к началу списка, то вряд ли заметил бы разницу.
   Это произошло в августе, много этих лет назад, благодаря одной рискованной операции, которую я никогда больше не повторял, поскольку она, скажем так, вступала в серьезные противоречия с некоторыми моими принципами морального плана. Не хочу сказать, что до этого момента ничего подобного я не проворачивал - невозможно за один год заработать состояние, не разбив при этом кучу яиц - но в данном случае процесс перехода количества в качество происходил чересчур бурно, с массой неприятных для моей совести побочных эффектов. Проще говоря, оно того не стоило, и каждый раз, когда я об этом вспоминаю, мне сразу же хочется поскорее об этом забыть.
   В оценке своих активов мне приходилось всецело полагаться на выкладки аналитиков, ежедневно предоставлявших пухлые отчеты, которые изучали другие аналитики, потому что у меня попросту не находилось на это времени.
   Я располагал всего четырьмя месяцами, и дорог был каждый день. Видите ли, я действительно считал, что мне удастся разомкнуть закольцованный поток своих недореинкарнаций.
   С такими-то деньжищами.
   Ну а как на моем месте посчитали бы вы? С того самого времени, как я очутился здесь, в вечернем мире, я только и слышал, что бесконечные разговоры, жалобы, требования, просьбы, предложения, споры, темой которых являлись деньги - деньги и власть, и одно было связано с другим. Все говорили о деньгах. О деньгах передавали в новостях. Писали в сети. Пели песни и снимали фильмы. Даже в книгах - хороших книгах! - о деньгах отзывались если не с любовью, то во всяком случае с каким-то бодрым, кокетливым уважением. Никто точно не знал, появился человек в результате эволюции или же был создан некими высшими силами, но с тем, что он в гораздо большей степени является продуктом своей собственной экономической системы, никто не спорил. Деньги давали свободу, а свобода и была моей целью. Так что volens nolens я пришел к единственному, вполне естественному и железно логичному выводу, согласно которому деньги в этом мире позволяли решить абсолютно любую проблему. Абсолютно любую - а значит и мою.
   Конечно, я ошибался, и на то, чтобы это установить, у меня ушло четыре месяца.
   Я все тщательно продумал. Первым делом, я собрал вокруг себя группу людей - преимущественно физиков и математиков, - которые по праву считались лучшими специалистами в своем деле и которых при этом совершенно не устраивали господствующие в вечернем мире рационалистические воззрения, слегка разбавленные декоративной теологией истеблишмента. Можете мне не верить, но среди этой весьма почтенной публики - я имею в виду ученых, конечно, а не истеблишмент - подобное сочетание таких, на первый взгляд несочетамых, вещей совсем не редкость. Так что долго искать мне не пришлось. Буддисты, агностики, юнгианцы, приверженцы языческих культов, ариософы, эзотерические христиане и такого же разлива мусульмане, сторонники психоделических практик, даже солипсисты - они все, тем не менее, мыслили эффективно, были абсолютно вменяемыми и, как правило, относились к облюбованным доктринам с изрядной долей иронии. Кем они не были точно, так это тупоумными фанатиками. От этого их страховала профессия.
   Я платил им огромные деньги и рассчитывал получить взамен то, ради чего все это затеял. Мне нужен был мозговой штурм, в котором участвовали бы лучшие умы этого мира. Нет, не штурм - мне нужен был полный, как атомная бомбардировка, мозговой разгром.
   И вот тут (а был уже конец сентября) обозначилась основная загвоздка. Постановка задачи. Я не знал, как корректно сформулировать проблему. Я не мог внятно описать мир, который называю утренним и из которого меня, точно нашкодившего щенка, вышвырнула непостижимая сила Сновидца. Все, чего я хотел, это доказать ее владельцу тщету его усилий. Я должен был вернуться и собирался провернуть это дельце. Меня окружали люди, которые, как я полагал, были в состоянии мне помочь. Требовалось лишь объяснить им задачу, но именно это было очень сложно сделать.
  
   Сейчас, когда я рассказываю вам все это, глядя из окна своего купе на телеграфные провода, секущие закатное солнце и забавно подпрыгивающие после каждого опорного столба, я испытываю те же трудности.
   Вечерний мир - это мир слов. Здесь все можно описать словами; конечно, существует некий, довольно небольшой, смысловой люфт, ведь слова конгруэнтны предметам лишь в первом приближении, и всегда остается нечто, что будет упущено.
   Утренний мир - это нечто совершенно иное. Утренний мир - это мир образов, за которыми таятся бесконечно интерферирующие друг с другом смыслы, а следовательно, люфт, возникающий при его описании, значителен настолько, что его уже нельзя игнорировать, ни в каком приближении.
   Конечно, образ возможно выразить словами, если подойти к делу терпеливо и грамотно. Собственно, в этом и заключается мастерство рассказчика - в создании единичных образов, составляющих ячейки прочнейшей сети, в которой, как золотая рыбка в неводе счастливца, бьется внимание слушателя. Но описывать таким способом утренний мир означает создавать проекцию проекции, ведь в данном случае речь идет о тотально замкнутом на себя пространстве смыслов, многомерном, бесконечно вариативном и структурно многозначном. Пространстве, даже самую простую траекторию перемещения в котором невозможно описать никакими словами, тем более, что любая траектория в этом пространстве представляет собой совокупность расходящихся линий вероятности.
   Обрисовать или как-то обозначить подобное пространство смог бы, разве что, какой-нибудь поэт, чья гениальность граничила бы с помешательством, но, как мне кажется, никакой практической пользы извлечь из такого описания было бы нельзя. Впрочем, не исключено, что я ошибаюсь, и вместо ученых мне следовало нанять поэтов.
   И все-таки, в утреннем мире существовала одна особенность, которая облегчала мне задачу. Я говорю о свойстве анизотропии. Утренний мир метафизически неоднороден, так же, как и вечерний. У этих миров есть общие точки, экстремумы, сумеречные пределы - области, где утренний мир пересекается с вечерним.
   Эти области расположены на границе, разделяющей оба мира. А значит, двигаться требовалось в ту сторону - к границе.
  
   Как известно, толпа начинается там, где присутствует более двух человек, а ее результирующий интеллектуальный уровень соответствует наинизшему показателю из числа тех, кто ее составляет.
   Разумеется, толпа ученых очень скоро перестает быть толпой, но необходимо было учитывать и самые первые впечатления. Толпа обладает коллективным разумом, и мелькнувшая в этом разуме мысль о том, что владелец проекта - просто богатенький сумасшедший, и, стало быть, весь проект является чистым безумием, - такая мысль, согласитесь, может здорово повлиять на результаты.
   К тому же, за несколько дней до начала штурма, который должен был пробить брешь в окружавшей нас реальности (как я себе это по-военному четко представлял), мне пришлось полностью реструктуризировать штаб правления своей ствольной корпорации, поскольку прежний его состав совершенно серьезно собирался поднимать вопрос о моей умственной вменяемости. Я так и не выяснил, кто там за чем стоял - или что там стояло за кем - но головной боли это мне резко прибавило. К моему прискорбию, пресса не осталась безучастной к упомянутому событию, и мне стоило немалых усилий в кратчайшие сроки замять скандал и убедить общественность в том, что я в состоянии самостоятельно решать свои проблемы и заниматься тем, чем мне хочется заниматься - не нарушая ничьих законов и тратя исключительно свои денежки.
   Но слухи есть слухи: вряд ли из участников проекта нашелся бы хоть кто-то, до кого они не дошли. Поэтому, прежде, чем посвящать всех в детали и задачу проекта, я с глазу на глаз переговорил с его техническим руководителем.
   Я не помню, как его звали, зато помню, что он был физиком, китайцем, прекрасно владевшим русским языком, знание которого, словно благоприобретенная мутация, передалось ему от родителей, тоже физиков, большую часть своего времени проработавших в Союзе. Как я вычитал в его личном деле, он состоял в Ассоциации верующих даосов - есть такая, оказывается, в Китайской Народной Республике. По правде говоря, я очень рассчитывал на его даосизм.
   Еще он был очень умным человеком.
   Когда я спросил у него, что он думает о возможности существования вселенной, никакие из законов которой не являются универсальными, никакие процессы которой невозможно с нужной точностью перевести в символьные величины, и никакие отношения между объектами которой нельзя описать достаточно адекватными моделями, - когда я спросил у него о возможности существования такой вселенной, знаете, что он мне ответил?
   Он сказал, что именно в такой вселенной мы и живем.
   Помню, мы расположились у меня в кабинете. Физик-даос, утопая в глубоком кресле, потягивал свой зеленый кипяток и говорил, а я, утопая в кресле напротив, внимательно его слушал.
   За окном пламенела листва деревьев, и вся земля как будто купалась в волнах золотого света - того самого, что бывает только раз или два в году, осенью. Был октябрь, середина месяца.
  
   - Вышеупомянутую концепцию, - говорил физик, - вовсю эксплуатируют фантасты. Только ленивый там не отметился. В той или иной форме, она также является частью некоторых религиозных и философских систем. Но мало кто знает, что более полувека назад один человек защитил по этой теме докторскую диссертацию. В кругу специалистов его теорию принято называть третьей интерпретацией квантовой механики. Вам известны первые две?
   - Нет, - честно признался я.
   - Неважно, - махнул рукой физик. - Суть в том, что почти во всех моделях, которые для описания микромира предлагает квантовая механика, ставиться под сомнение один из основополагающих принципов натурфилософии. Ну, об этом уж вы должны были слышать. О том, что квантовые процессы носят вероятностный характер.
   - Да-да, - сказал я. - Что-то слышал.
   - И, таким образом, - продолжал он, значительно кивая головой, словно мы с ним только что заключили важную сделку, - детерминизм отправляется на свалку. А это, - он предостерегающе поднял палец, - никуда не годится.
   - Почему? - тупо спросил я.
   Он вздохнул и пояснил:
   - Потому что наука. В науке так нельзя. В науке, если ты знаешь все начальные и граничные условия, то всегда можешь предсказать результат.
   - И?
   - И когда все упирается в подбрасывание монетки и гадание орел-решка, то это никакая не наука. Понятно?
   - Кажется, да, - сказал я. - А что же делать?
   Тяжко вздохнув, он ответил:
   - Спасать принцип причинности, конечно. И наиболее радикально эту задачу решает третья интерпретация. Видите ли, грубо говоря, она утверждает, что монетка в один и тот же момент времени падает...и орлом, и решкой. И так и эдак. Одновременно. Да еще к тому же на ребро. И зависает в воздухе. И вообще растворяется в нем, - сообщая все это, он делал руками энергичные жесты, которые, по-видимому, должны были иллюстрировать происходящие одновременно квантовые процессы. - Реализуются все, даже самые маловероятные, состояния волновой функции. Просто участки пространства-времени, в которых это происходит, постфактум никак между собой не связаны. - Он решительно хлопнул себя по коленке. - И физика здесь как бы заканчивается, а начинается метафизика. Наблюдатель находится в области, полностью изолированной от остальной вселенной. Вся вселенная состоит из таких областей, и в каждой сидит по наблюдателю. И если любой из них подбросит монету, то, до того, как она упадет, он сможет сделать глобальный и абсолютно точный прогноз, даже не затрудняясь определением начальных и граничных условий. Она упадет и так и эдак.
   - Что-то в этой картине меня беспокоит, - произнес я после долгого молчания.
   - Еще бы, - откликнулся физик. - а представьте себе, как такая картина беспокоит физика. Сохранить один фундаментальный принцип ценой отказа от целой кучи принципов помельче. А бритва Оккама! - он опять яростно взмахнул рукой, как будто этот Оккам задолжал ему по меньшей мере целую дюжину различных принципов.
   - Да уж, - сказал я, и мы горестно помолчали еще пару минут. Наконец, я прочистил горло и сообщил:
   - Вообще-то, я имел ввиду другое. Возвращаясь ко всем этим областям - откуда с необходимостью следует, что они должны быть изолированы друг от друга?
   Физик поморщился, устало пробормотал что-то вроде "шмантасты", после чего сердито гаркнул:
   - Да потому, что есть и другие фундаментальные законы, а они, пусть косвенно, но все же запрещают эту связь! Отсутствие которой повергает вас в такое недоумение, - добавил он секунду спустя и уже чуть потише. - Но я понимаю, к чему вы клоните. Это и есть цель проекта? Параллельные миры?
   - Не совсем, - сказал я мягко. - Меня не интересуют изолированные наблюдатели, пытающиеся установить друг с другом связь. Меня не интересуют параллельные реальности. Я и так все о них знаю.
   - А что же тогда вас интересует? - осведомился он.
   Я задумался, пытаясь поточнее сформулировать свою мысль.
   - Меня интересует мир, - наконец сказал я, - в котором монета падает и орлом, и решкой, и на ребро, и растворяется в воздухе. Один-единственный мир. Где все это происходит не только одновременно, но и нераздельно. Никакой изоляции орла от решки. Одновременно и односвязно, понимаете? Меня интересует утренний мир.
   - Утренний мир? - переспросил он, подняв брови.
   И я рассказал ему.
  
   Ночь. Поезд остановился в какой-то совершенно потерянной глуши, и стоит без движения так долго, что я начинаю испытывать безотчетное любопытство.
   Я выглядываю в окно, читаю длинное и ожидаемо нелепое название станции, и, усаживаясь обратно, тут же моментально его забываю. Вот так всегда с этими названиями. Я смотрю еще раз, старательно пытаясь зафиксировать и удержать в памяти визуальный образ ночного полустанка, освещенного ярким светом мощных ламп, но все напрасно - стоит мне откинуться на спинку сиденья, как я снова теряю это слово. Образ остается, имя - нет.
   Я сижу в темноте. Мне хорошо и покойно. За дверью, в коридоре, я слышу суетливые шаги проводницы, спешащей, должно быть, туда, откуда доносится чья-то деловитая, громкая и, как это бывает только во время таких ночных стоянок, одновременно едва слышная, совершенно неразборчивая речь.
   Хлопает дверь тамбура.
   Сквозь стекло окна я смотрю на ночное небо и думаю о том, как хорошо было бы сейчас уснуть - дождаться судорожного металлического рывка вагонов, и уснуть под гипнотический стук колес, бьющих о стыки рельс, уснуть и увидеть какой-нибудь сон. Приятный, сумбурный сон, после которого просыпаешься в отличном настроении, отдохнувший и готовый к торжественному приему новых впечатлений.
   Такие, случайные, сны последний раз мне снились очень-очень давно. В другом мире. И я совершенно точно знаю, что сейчас мне заснуть не удастся.
   Меня лишили сна, но, хвала Сумеречным, оставили хоть какие-то воспоминания.
  
   - Вона как, - сказал физик-даос.
   Я едва не расхохотался. Это было действительно забавно: пожилой, мудрый и благообразный китаец, козыряющий русскими просторечиями - после всего, что я ему рассказал.
   - А то, - нашелся я.
   Физик встал, прошелся по кабинету, постоял возле репродукции картины Киттельсена, внимательно вглядываясь в черно-белый лес и уходящую в его глубины дорогу, на обочине которой отдыхал высохший мертвец, а затем вернулся к своему креслу, задумчиво пожевал губами, крякнул и, сев в кресло, прикрыл глаза.
   Я ждал.
   - Есть, - не открывая глаз и не меняя позы, сказал он наконец, - такая вещь, как сингулярность. Это место, где нарушаются любые законы и любые принципы. В том числе фундаментальные.
   - И?
   - И, в рамках многомировой модели, это означает, что полностью изолированные, как мы первоначально полагали, друг от друга области в действительности могут пересекаться. Сингулярность - это и есть то место, где они пересекаются. Место, где останавливается время. Граница. Понимаете?
   - В общем, да, - осторожно сказал я. - А...э-э...можно поподробней?
   - К сожалению, нет, - со вздохом сказал он. - Это всего лишь гипотеза. Гипотеза, которую очень трудно проверить.
   - Очень трудно?
   - Невероятно трудно, - подтвердил он. - Понятие сингулярности возникло в связи с теоретическими исследованиями некоторых гравитационных аномалий. Здесь, на Земле, - он широким жестом обвел рукой кабинет, - гравитационных аномалий нужного масштаба нет и быть не может. И, кстати, - он прищурился и погрозил мне пальцем, - должен вас сразу разочаровать. Наши, - он на секунду замялся, - так сказать, теологические увлечения - мои и моих коллег - никак с наукой не соотносятся. Лично я вам верю. Не знаю почему, но верю. Хочу верить. Мне было бы интересно посмотреть, что из себя представляет ваш утренний мир. Но уясните себе сразу, что для остальных ваша история будет выглядеть как фантасмагорический мираж, вызванный особенностями вашего восприятия. А проблемы восприятия не могут изучаться в контексте точных наук...
   - Неужели? - прервал я его. - Вы там что-то говорили о наблюдателях, подбрасывающих монетки. Мне трудно представить себе наблюдателя, который был бы лишен каких-либо, как вы выразились, особенностей восприятия. Или подобные затруднения - тоже особенности моего восприятия? А если бы вам, ученому, физику, довелось лицом к лицу столкнуться с Единым, когда оно еще лишено признаков - вы смогли бы описать это словами?
   Физик смерил меня удивленным взглядом, неожиданно ухмыльнулся и заявил:
   - Вам не откажешь как в хитрости, так и в некоторой свежести взгляда. И все же я обязан вас предупредить: из всего того, что я рассказал вам о сингулярности, как гипотетической границе с иными мирами, вовсе не следует, что, в меру сил и, хм, - хмыкнул он с изрядным значением, - средств развивая эту тему, мы с необходимостью придем к вашему утреннему миру. Я понятно излагаю?
   - О да, - откликнулся я. - Вполне. Мы можем промахнуться и мимо моего утреннего мира, и мимо вашего Туманного и Неясного. Если допустить, что это разные вещи, - уточнил я на всякий случай. - Тем не менее, если, кроме этой сингулярности, у вас нет других идей, то, может быть, вы пока попробуете разобраться с ней? Насчет средств не беспокойтесь.
   - Попробуем, - кивнул он. - Но не уверен, что мы поспеем к январю.
   - Так не пойдет. Постарайтесь поспеть.
   - Постараемся, - сказал физик-даос. - Два месяца у нас точно есть. Что-нибудь выясним. Придумаем. Обещаю.
  
   Я так и не понял, поверил ли он мне на самом деле, но, в любом случае, попользоваться моими, хм, средствами для изучения интересующей его проблемы он был не прочь. Хотя, надо отдать ему должное - своих коллег зажечь он сумел.
   Проект "Прометей" развивался в практически полной изоляции от всего остального мира, на территории бывшего военного наблюдательного пункта, который мне, посредством одного безумного взаимозачета с публикой из ВПК, удалось отхапать целиком, вместе со всеми потрохами - техникой, радарами, сверхточной оптикой и прочим, никому больше не нужным барахлом. Пункт располагался в Крыму, неподалеку от города, двадцать шесть веков назад носившем имя Пантикапей, а теперь довольствующимся более коротким, хотя и не менее звучным названием Керчь.
   К середине декабря физик-даос выглядел изможденным и даже постаревшим, но держался как партизан на допросе - открыто и смело. Со странным, почти болезненным воодушевлением он изложил мне результаты двухмесячной работы двадцати четырех человек, с даже на мой взгляд поразительным энтузиазмом трудившихся над проектом "Прометей".
   К моменту нашей встречи, во время которой физик-даос и выдал свой резюмирующий отчет, мое состояние удвоилось, а кроме того, я приобрел себе (иначе и не скажешь) парочку прямо-таки запредельно эффективных помощников, чьи обязанности заключались, пользуясь их собственной терминологией, в контроле тенденций. Проще говоря, они - помощники, конечно, а не тенденции - координировали все движения принадлежавшей мне финансовой махины. Эти люди влетали мне в копеечку, но я не жаловался: они четко знали свое дело, ошибок не допускали и умели предвосхищать некоторые события, которые я предвосхищать не умел. По-моему, они были любовниками. Откуда-то им стало известно о том, что я никогда не сплю, но, в отличие от всех остальных, кто знал об этой моей особенности, они ни разу не озадачили меня прямым вопросом. Мне не нужно было им ничего объяснять. Они считали, что босс всегда прав. Их не интересовало, какая блажь вынуждает меня время от времени отруливать основной денежный поток в сторону одного мутного объекта, куда иногда совершенно безответно отправлялось такое количество денег, что у моих финансовых аналитиков, должно быть, волосы седели целыми пучками.
   До дня зимнего солнцестояния оставалось всего несколько дней, и поэтому, сгрузив все заботы на своих двух ассистентов, я решил, что время разбрасывать закончилось - наступила пора собирать. Я отправился в Керчь. За два месяца существования проекта, я ни разу не побеспокоил его участников своим личным присутствием, полагая, что оно станет отвлекающим фактором и попросту сорвет темп работ.
  
   В этот раз мы разговаривали в кабинете физика-даоса, маленькой комнатке без окон, сидя на жестких стульях, возле массивного письменного стола, на котором, кроме ноутбука, огромной чайной кружки и смятых, исчерканных какими-то схемами и диаграммами листов бумаги, ничего больше не было.
   - Как успехи? - поинтересовался я. - Сингулярность...
   - К демонам сингулярность, - прервал меня физик. - У нас тут такое! - он воздел к нависающему потолку свои пухлые ладони и тотчас же уронил их обратно на стол.
   - Какое? - спросил я.
   - Мы тут на кое-что наткнулись, - сказал он глухо. - На одну вещь. Понимаете, я все время размышлял над тем, как такое возможно - ваша временная петля, я имею ввиду. Собственно говоря, корень проблемы заключен именно здесь. Дао, утренний мир, параллельные реальности - все это чудесно, поэтично и всегда волнует, но нам нужно было кое-что посущественней. Что-нибудь, что можно было бы обозначить в известных нам терминах. Понимаете?
   - Умгу, - кивнул я.
   - Поэтому, - продолжал физик, - мы начали с изучения соотношений локальных времен объектов. Мы создали формализм, согласно которому локальное время связного объекта с конечной массой есть некоторая многозначная функция, зависящая от ряда переменных.
   - Признаться, я теряю нить, - сказал я.
   Физик помолчал, поморщился и затем произнес:
   - Это как ламинарное и турбулентное течения жидкости. Ламинарное течение - это обыкновенный, привычный для нас ход времени, без скачков и разрывов. Турбулентность же - это нечто хаотичное, вихревое и, вообще говоря, неустойчивое. Однако в определенных ситуациях фазовые траектории некоторых участков турбулентной среды становятся замкнутыми. Такую петлю мы назвали комплексным рециклом. И нам удалось воспроизвести невырожденный комплексный рецикл.
   В слове "комплексный" он сделал неверное ударение, и у меня возникло дурацкое желание поправить своего собеседника - чтобы хоть как-то поддержать беседу.
   - Идемте, - физик вдруг вскочил на ноги и обежал вокруг стола. - Хочу вам кое-что показать.
   Мы вышли в длинный светлый коридор, в конце которого, сквозь огромное прозрачное окно, беспощадно-пронзительной волной на нас катило горящее зимнее небо. Мы направились навстречу волне.
   Физик молча и торопливо шагал впереди, ежесекундно на меня оборачиваясь, словно опасаясь, что я могу каким-то образом здесь заблудиться; мне же было неловко: я клял и свою важную медлительность, и его усталую спешку. Мне вдруг окончательно стало ясно, что вся затея провалилась.
   - Взгляните, - сказал физик, когда мы оказались возле окна.
   Я посмотрел туда, куда физик указал рукой, и увидел разваленное строение, среди разбитых и оплавленных стен которого дыбилась в застывшей судороге груда искореженного, изорванного металла.
   - Что это? - спросил я.
   - Невырожденный комплексный рецикл одного-единственного фотона, - ответил физик. - Период рецикла - одна наносекунда. Кратность посчитать не смогли.
   - Что это? - повторил я.
   Физик вздохнул и произнес:
   - Помните, пару недель назад мы заказывали кое-какое оборудование?
   - Друг мой, каждый ваш заказ кое-какого оборудования надолго врезается мне в память.
   - Так вот, - сказал физик, - благодаря этой новой установке нам удалось, как я уже сказал, воспроизвести невырожденный рецикл фотона. "Невырожденный" означает: с конечным числом витков. Иными словами, фотон некоторое количество раз возвращался на одну наносекунду назад в прошлое. Понимаете?
   До меня постепенно начало доходить.
   - А у меня, - медленно произнес я, - стало быть, период рецикла - один год, так? А какова кратность?
   - Не знаю, - угрюмо ответил физик. - И вообще, все возможно обстоит гораздо серьезнее, чем вам представляется. Видите ли, не исключено, что рециклируете не вы - точнее, не только вы.
   - А кто же еще?
   - Все остальные, - заявил он. - И всё остальное. Просто вы, в силу особенностей своего личного восприятия, сохраняете память о каждом витке.
   - Ого, - сказал я и надолго замолчал, обдумывая его слова.
   - И в этом случае, - прервал он мои размышления, - последствия могут быть самые катастрофические.
   Я посмотрел на него, попытавшись покрасноречивее вздернуть бровь. Мне уже надоело вслух признавать свою неспособность делать умозаключения, стремительность которых соответствовала бы темпу подачи информации.
   Жест мне явно удался.
   - При рецикле одного фотона, - торопливо продолжал физик, - выделилось количество энергии, несоизмеримое с энергией самого фотона. Если бы рецикл был вырожденным, фотон бесконечно крутился бы в своей временной петле. Для нас бы он просто исчез. Невырожденный же рецикл завершается в конечной временной точке выделением чудовищного количества энергии, которое тем больше, чем выше период и кратность. Ядерные реакции, аннигиляция вещества и антивещества - в масштабе одного и того же объекта энергия этих взаимодействий много ниже энергии рецикла. Если весь наш мир находится в состоянии невырожденного рецикла, то после завершения последнего витка, весь этот мир будет разрушен. Уничтожен. Весь мир. Вселенная, - он закашлялся и дернул головой.
   - И что мы можем сделать? - полюбопытствовал я.
   - Мы, - ответил физик, - можем выяснить это с большой достоверностью. - Либо, - добавил он сразу, - утратить то, что уже успели выяснить. Но это от нас не зависит.
   - Ладно, - сказал я. - Что требуется от меня?
   Физик-даос пожал плечами и словно бы нехотя сообщил:
   - Было бы весьма любопытно и даже полезно понаблюдать за вами в ближайшее время. Существует несколько вариантов того, что произойдет со всеми нами, когда вы вернетесь в начало года, - он стал загибать пальцы. - Во-первых, это может не иметь никакого отношения к рециклам. В этом случае вы как бы разделитесь, и одна ваша версия перескочит, как всегда, на год назад, а другая, скорее всего, останется с нами. Это наиболее оптимистичный вариант. Во-вторых, рециклируете только вы, и при этом рецикл вырожден. Нам пока неизвестно, как можно вмешаться в подобный процесс, и какие будут последствия. Для нас вы просто исчезнете. В-третьих, ваш рецикл невырожденный. Это означает, что нового года на планете не будет, потому что не станет планеты. В-четвертых, рециклирует весь мир. Если процесс вырожден, нам нечего бояться, хотя, с другой стороны, вертеться в бесконечной петле - хорошего мало. Если же рецикл невырожденный, а вероятность этого весьма велика, то через определенное число витков исчезнет не только вся планета - исчезнет солнце, галактика, вся вселенная. А учитывая вложенные рециклы...- физик что-то неразборчиво забормотал себе под нос, и через минуту мне стало казаться, что он тихонько бредит.
   - Вложенные рециклы? - переспросил я.
   Он замолчал и тупо на меня уставился.
   - Да, - сказал он, когда взгляд его прояснился. - Вложенные. Неважно. Это потом. Сначала мы должны решить, как нам поступить с... - он запнулся и замолчал, беспомощно глядя на меня.
   - Давайте-ка пока сделаем вот как, - предложил я. - Сейчас я улажу кое-какие вопросы, связанные с финансированием этого проекта в будущем. Идет?
   - Да-да, разумеется, - закивал головой физик. - Если оно будет, будущее. Но вы правы, вы абсолютно правы. А я пока... Я подожду. Я буду в кабинете, ладно? - он внезапно заторопился.
   - Ладно, - бросил я ему уже в спину.
   Как выстрелил: вздрогнув, он оступился на ровном месте.
  
   Как и большинство проектов, проект "Прометей" для меня завершился в день зимнего солнцестояния. Хотя вообще-то, в соответствии с разработанным нами планом, проект должен был продолжаться и дальше.
   План был такой.
   В начале года, сиречь нового витка, в известное время в известном месте я нахожу физика-даоса (который, разумеется, пока еще не будет знать ни о каком проекте "Прометей"), сообщаю ему некоторую информацию крайне личного характера - в целях установления максимальной степени доверия к уже совсем другой информации, касающейся общего состояния дел, - после чего физик-даос собирает товарищей и со товарищи продолжает изыскания по теме комплексных рециклов. В случае необходимости, а такая необходимость, по словам физика, почти наверняка возникнет, дальнейшие исследования будут проводиться на следующих витках. Моя задача заключалась в переносе информации с витка на виток: с конца предыдущего - в ближайшую точку следующего.
   Для начала от меня требовалось запомнить парочку формул и несколько теорем, которые я вызубрил слово в слово и символ в символ, несмотря на то, что на мой неискушенный взгляд они были лишены какого бы то ни было смысла.
   Я их вызубрил, но этим все и закончилось. Дело в том, что, приступив сразу после делириумного января к выполнению нашего замечательного плана, в указанное время в указанном месте физика-даоса я не обнаружил. Его вообще нигде не было. Я не смог его найти. Я убил на его поиски несколько месяцев, проверяя университеты, заводя знакомства с сотрудниками научных центров и встречаясь с членами Ассоциации верующих даосов. В конце концов у меня сложилось такое впечатление, что никакого физика-даоса в этом году - а значит, никогда - не существовало.
   Я попытался отыскать его коллег - с тем же результатом.
   Некоторые вещи никогда не повторяются в этом году - этот факт уже тогда был мне хорошо известен, но я и представить себе не мог, что не повториться может такое.
   Ясно было одно: какие бы силы не влияли на характер моего присутствия в вечернем мире, эти силы были явно не заинтересованы в том, чтобы я продолжал идти избранным путем.
   И я попытался найти иной путь.
  
   Я любуюсь яркими красками морского полудня, посредством смешения которых легкий, древний, как дротик скифа, малоазиатский бриз весьма небезуспешно пытается сотворить некую импрессию в душе случайного зрителя, очутившегося здесь, на берегу проклятой яви.
   Мое легкое знойное помутнение ничем не напоминает тяжелое январское, когда меня преследуют отголоски моих снов. Воспоминания переносятся легче - в конце концов, это всего лишь воспоминания.
   Я прибыл в Керчь поздним утром, позавтракал в небольшом, оформленном в условно-восточном стиле кафе в центре города, затем прогулялся по набережной, поднялся по длинной каменной лестнице и теперь стою на почти плоской вершине горы Митридата, посреди которой, подобно гордому языческому менгиру, возвышается стела, посвященная тем, кто в последнюю войну защищал город от крестоносцев бесноватого фюрера.
   Интересно, размышляю я, был ли причастен кто-нибудь из Сумеречных к той кампании или же это была война людей - и только людей?
   Вероятно, я никогда этого не узнаю.
   Вовсю припекает солнце, и ветер играет песчинками моих воспоминаний.
   Я смотрю на море, рассеяно - на вялых немногочисленных туристов, на слоящиеся у подножия горы раскопки какого-то древнего городища, и в очередной раз поражаюсь, насколько эта картина отличается от той, что предстает мне в моих снах и воспоминаниях.
   Каждый раз, когда я приезжаю в Керчь - а это случается пусть не часто, но все же достаточно регулярно - уже через несколько часов меня начинает преследовать чувство странного недоумения и досады. Утренний Пантикапей исполнен пронзительной значимости, некого актуального величия: в одном из своих храмов он словно бы хранит частичку того огня, что принес нам Прометей; в современной же Керчи всюду лежит остывший пепел, как будто священный огонь, вырвавшись на волю, сожрал все, чего сумел коснуться, включая имя города.
   Мне вдруг делается неуютно здесь, на вершине. Я спускаюсь вниз, медленно, стараясь почаще окунаться в густые, пропитанные влагой и рыбным запахом тени, шагаю по знойной улице, бордюры которой выкрашены в красный цвет.
   Последние дни меня не оставляет неясное и тревожное ощущение грядущих перемен. Быть может, думаю я, физик-даос был прав, и наступило время последнего витка рецикла, после которого этот мир разлетится к Азатоту - с настоящим трубным пафосом, но без обещанного пророками продолжения.
   Истекая потом, я сворачиваю к набережной, мои мысли тоже меняют направление, и я принимаюсь размышлять над тем, как гибель вечернего мира способна отразиться на мире утреннем.
  
   Вас наверняка интересует, почему я их так именую, эти два мира - утренний и вечерний.
   Возможно, это не более, чем каприз. Наш разум по умолчанию работает в ассоциативном режиме: сопоставляя и сравнивая различные вещи, мы предпочитаем пользоваться некими первичными впечатлениями; мир, в котором я родился, я называю утренним по той простой причине, что именно так называл его мой отец, Муруган. Он любил рассказывать мне о том, как разбудив - так в сказках будят спящих красавиц - в янтарной башне мою мать, он взял ее за руку и подвел к окну, и в эту минуту в сумеречном небе вспыхнуло утреннее золотое светило, под лучами которого клубящийся морок над башней, подобно невесомому ночному кошмару, вдруг растаял, испарился, исчез, а взорам моих родителей предстал великолепный безымянный город в огромной росистой долине Сумеречных, блистающей всеми красками всех долин, в ту пору, когда над ними встает солнце.
   И можно ли было назвать этот удивительный мир, возникший в одно мгновение, благодаря непостижимой магии непостижимого жертвоприношения, как-то иначе - в тот момент?
   Что же касается нынешней действительности, о которой я поначалу имел представление только со слов тех, у кого был опыт непосредственного ее восприятия и в паутине которой я теперь безысходно бьюсь уже целую вечность, то подходящий ей эпитет всего лишь логически продолжал обозначенную тему.
   Вот поэтому я их так и называю, эти два мира.
   Вдоль разделяющей их границы, в предрассветных - или предзакатных - сумерках, подобно упавшим с небес пылающим звездам, сцепленные шумными трактами и невидимыми порталами, лежат города, и только одному из них принадлежит право никак не называться. Есть среди тех городов утренние Карфаген и Афины, Теночтитлан и Вавилон, Тимбукту и Гелиополь, Китеж и Бомбей, Катманду и Новгород, Рим и Вавилон, Киев и Самарканд. Есть среди них и Пантикапей.
   Именно там, в утреннем Пантикапее, с какой-то зловещей и значительной, как минута молчания по усопшему, задержкой, меня и настигло проклятие Азатота, спавшее до срока в священных катакомбах под городом, куда я, ведомый любопытством, а также той, хорошо известной и вам, людям вечернего мира, жаждой духа, вошел рука об руку с Фрейей, моей возлюбленной, так никогда и не открывшей мне своего человеческого имени.
   Сколько времени миновало с тех пор? Сколько времени - и какого мира?
   Ибо время в разных мирах различно.
   Время утреннего мира имеет те же свойства, что и пространство: пройдя по кругу, вы вернетесь в ту же точку и в то же мгновение, откуда стартовали; следует, впрочем, добавить, что там, в утреннем мире, круг - фигура намного более сложная, чем здесь, в мире вечернем. Там все сложнее. Там - бесконечность. И, в целях свойственных человеческому роду противопоставления и противостояния всему остальному, то есть, иными словами, не желая растворяться без остатка в этой ласковой и беспощадной бесконечности, не желающей, в свою очередь, выпускать нас из своих объятий, мы иногда принимаем имена Сумеречных и обретаем ту силу, которая когда-то принадлежала только Высшим.
   Все дело - в именах.
   Конечно, кроме воплощения, есть множество способов структурировать бесконечность. Тот же физик-даос, очутившись в утреннем мире, наверняка предпочел бы стать обезличенной и, несмотря на это свое качество, одновременно сохраняющей некую форму сознания частичкой всегда текучего и всегда неизменного Пути.
   Видимо, в моих методологических пристрастиях свою роль сыграла наследственность: оба моих родителя принадлежали к тем немногим из человеческого племени, чья деятельность самым непосредственным образом была сопряжена с деятельностью самих Сумеречных, во времена исхода последних из вечернего мира во тьму, в Хаос, в никуда. Во времена, когда утреннего мира еще не существовало (это уточнение в действительности лишено смысла, ибо утренний мир окружен вечностью и пребывает в ней изначально, но в этом беда всех уточнений: при смене ракурсов и перспектив из них зачастую испаряется всякий смысл).
   И сейчас, глядя на волны, размеренно, исступленно стучащие в выщербленные бесконечным числом таких ударов плиты набережной, я в сотый раз думаю о том, что море - это память, его волны - это люди, вещи, места и события, которые навсегда остались в прошлом, а берег, берег - это то место, где мы можем выбирать, на что смотреть, а к чему повернуться спиной.
   Я стою лицом к морю и смотрю на волны.
  
   После ошеломительного фиаско, которое, несмотря на впечатливший меня самого размах и по-настоящему солидное матобеспечение, постигло проект "Прометей", я попытался отыскать в вечернем мире следы пребывания Сумеречных. Я обратился за помощью к одному человеку, о котором я выяснил все необходимое, всего лишь зачерпнув чужие воспоминания из бездонного колодца своих снов. Этого человека звали Глеб, и он знал моего дядю, Алексея - того самого моего многоюродного дядю, чей дом я теперь называю своим. Пару лет назад, в общепринятой здесь линейной системе исчисления времени, Глеб, по просьбе моего дяди, используя свой необыкновенный талант, отыскал спрятанную среди неприступных гор местность, где, сражаясь против Сумеречного, нарушившего Договор, полегла добрая половина клана Цепешей.
   Глеб был удивительной, таинственной, личностью. Я обязательно опишу эту личность поподробнее - чуть позже, когда волна текущего воспоминания наберет нужную силу.
   Я отправился в далекий Иркутск, встретился с таинственным Глебом и посвятил его во все необходимые детали. Я убедил его не заниматься ничем другим, до тех пор, пока он не найдет того, что меня интересовало.
   Можете мне поверить, он очень старался, но он так ничего и не нашел.
   Собственно, дальше рассказывать особо не о чем. Имена - вот и все, что осталось от Сумеречных. В обоих мирах. Больше ничего, только их имена. И самое неприятное заключалось в том, что здесь, в вечернем мире, эти имена абсолютно ничего не значили. Абсолютно ничего.
   В утреннем мире я избрал и принял имя Гор - имя, давшее мне власть над эманациями солнечного пламени, которое по моему повелению сжигало пространство, время, усталость и страх, и боль, и еще тысячу вещей, способных стать помехой на моем пути. Здесь же имя этого Сумеречного было таким же пустым звуком, как и любое другое местное имя или название. Здесь имена всех Высших были мертвы так же, как сами Высшие, - как только и бывают мертвы имена, выдолбленные на надгробиях. Здесь, в вечернем мире эти имена не имели совсем никакой силы (хотя мне временами и приходится выслушивать настолько же горячие, насколько и безосновательные заверения в обратном - со стороны людей настолько же экзальтированных, насколько и несведущих).
   Мертвые имена, никаких следов пребывания и никаких воспоминаний у тех, кто должен был помнить. И даже Глеб, несмотря на все свои способности, позволяющие находить абсолютно любую вещь, лишь бы только она существовала, ничем не смог мне помочь.
   Того, что я искал, не было ни в этом мире, ни в том, из которого я пришел.
   Сумеречные жили лишь в моих снах.
  
   Я уже несколько часов иду вдоль изломанной, как полет нетопыря, береговой линии, удаляясь с каждым шагом от Азовского моря - и с каждым шагом приближаясь к Черному.
   Я на полпути от полудня к закату. Жарко.
   На мне шорты, футболка, кожаные сандалии и липнущий к телу загар, грозящий к вечеру перерасти в легкий ожог. Я взял приличный темп, но особой усталости пока не чувствую.
   Я шагаю по извилистым ветвящимся тропинкам, из которых неизменно выбираю ту, что дает лучший обзор.
   Слева море, справа суша, а между ними - чаще высокий, а иногда падающий, как крутая волна, скалистый берег со змеящимися тропками, соединяющими прошлое с будущим, пульсирующими курсивом, который указывает на то место, где образ перетекает в символ.
   Я не знаю, зачем я здесь. Я не знаю, куда и почему я иду по этим тропкам, мимо редких платанов и жесткого, словно наждак, кустарника, втаптывая в пыль задыхающиеся в этом пекле травы, минуя огромные морщинистые валуны и временами вдруг оказываясь в дочерна выжженных степных подпространствах; с полчаса назад я видел ленивое, едва очерченное дымом, пламя далеко справа от себя. Чаще всего такие пожары случаются из-за беспечно брошенной бутылки, а вовсе не из-за тлеющего окурка, как это принято считать. Благодаря своей цилиндрической форме, бутылка способна, подобно обычной линзе, фокусировать солнечные лучи в пожароопасную точку.
   Впрочем, крымское скуднотравие быстро кладет предел огню.
   Если бы я отправился в сторону не Черного, а Азовского моря (к Маяку, как говорят местные), то на своем пути обязательно бы встретил трех каменных зверей, со времен, должно быть, Митридата IV млеющих под летним солнцем и цепенеющих в зимнюю стужу на затянутом то водорослями, то льдом мелководье. Заяц, медведь и бегемот - каждый с двухэтажный дом. Три забавные скалы, торчащие прямо из моря. Неподалеку, на берегу, расположен тот самый военный наблюдательный пункт, в котором очень давно - хотя и в этом году - стремительно развернулся и бесславно завершился проект "Прометей".
   Но я бреду в другую сторону, в другом направлении.
   В июле мне некуда деться от своих воспоминаний, которые, словно эти выжженные проплешины, то и дело возникают на моем пути. В свое время я щедро раскидывал по сторонам прозрачные пузатые бутылки, в которых, до того, как они опустели, плескалось сладкое вино надежды.
   И в будущем, если оно, как справедливо заметил физик-даос, у нас будет, ситуация только ухудшится, ведь их, воспоминаний, вовсе не становится меньше.
   Мне, наверное, стоило создать собственную хронологию, которая помогала бы мне ориентироваться в прошлом и которая начиналась бы с какого-то памятного события, вроде первого моего пробуждения в этом году, первого выигрыша в лотерею или первого (и, надеюсь, последнего) отдыха в психушке. К сожалению, эта мысль пришла ко мне слишком поздно, когда в череде памятных событий разобраться было уже трудновато, так что теперь я довольствуюсь простыми надежными "когда-то", "как-то раз" и "однажды".
  
   Глеб был весьма таинственной личностью, но даже о самой таинственной личности можно рассказать гораздо больше, нежели о человеке, которого вы не в состоянии наградить никаким прилагательным.
   Жил Глеб в Иркутске, однако поймать его в городе было очень сложно: большую часть своего времени Глеб проводил вдали от дома, выполняя очередной заказ - либо тратя деньги, полученные за успешное его выполнение.
   Больше всего на свете Глеб любил путешествовать. В этом, к слову, он напоминал моего дядю, Алексея, который, благодаря своему магическому дару, наверно успел посетить все заслуживающие внимания уголки этого мира.
   Итак, как-то раз я приехал в Иркутск в нужных числах нужного месяца (кажется, был май), когда Глеба можно было застать в городе.
   Обитал Глеб в собственном доме, и, как мне сразу же стало понятно, обитал там в полном одиночестве. На вид ему было лет двадцать пять. Он был высок, зеленоглаз и светловолос. Он часто хмурился, часто улыбался и владел необыкновенным талантом. Он мог отыскать любого человека или любую вещь, о которых вы могли бы сообщить ему достаточно информации. То есть, он не сумел бы, к примеру, найти пиратский клад, потому что о пиратских кладах, кроме того, что они, безусловно, существуют, никому ничего толком не известно, но вот выяснить судьбу близкого вам человека, который пропал без вести десять лет назад, он, как правило, мог без труда.
   Мне ему никакой особой информации сообщать не пришлось, поскольку почти все необходимое он и так уже знал.
   Мы беседовали в его просторной гостиной, где мой взгляд то и дело натыкался на необычные вещи, привезенные Глебом из далеких мест - а иногда казалось, что и из других эпох. Пара висящих на стене обсидиановых ножей и томагавк, воткнутый в стену между ними, коллекция курительных трубок за стеклом серванта, стоящий в углу комнаты струнный инструмент, похожий на лютню или ситар, огромная и пустая плетеная клетка, выбеленный человеческий череп на письменном столе, резные статуэтки, необычного вида камни и минералы, сосновые шишки, какие-то кости, кувшины, засушенные насекомые, песочные и водяные часы, множество других предметов, а также чучело - если не ошибаюсь, койота.
   - Я помню вашего дядю, - сказал мне Глеб, когда мы устроились на противоположных концах дивана, изогнутого жирной, обрубленной дугой. - Он произвел на меня впечатление - и своим заказом, и своими, гм, способностями.
   Передо мной на узком и длинном, повторяющем плавный изгиб дивана, столике, который целиком был сработан из черного дерева, в крошечной чашке, разукрашенной какими-то письменами, дымился горький и восхитительный абиссинский кофе. Действительно восхитительный.
   Последовав моему примеру, Глеб сделал маленький глоток из своей чашки, которая была такой же крошечной, как и моя, но выглядела чуть попроще, зажмурился, словно кот, только что сожравший полкило сметаны, и добавил:
   - Вы похожи на Алексея.
   - Вряд ли внешне, - заметил я.
   - Нет, не внешностью, - сказал он. - Чем-то еще.
   - Характером заказа, - предположил я.
   Он тихонько рассмеялся и произнес:
   - Нет, не то. У меня были заказы и посложнее. Нет. Что-то есть в вас, Цепешах... - он замолчал, а я счел нужным уточнить:
   - Вообще-то, я не Цепеш. Цепешем может считаться лишь тот, у кого и мать, и отец тоже Цепеши.
   - А в вашем случае это не так?
   - Мой отец служил Вритре, - пояснил я.
   - Врагу Велеса? - уточнил Глеб.
   - Точно. Это длинная история.
   - Тем не менее, - заявил Глеб, - вы - Цепеш. У вас ведь есть свой магический талант?
   - Если и есть, - сказал я, - то я об этом ничего не знаю. Не посчастливилось наткнуться... здесь. А там, откуда я родом, такие таланты немного стоят.
   - А откуда вы родом? - небрежно поинтересовался Глеб.
   - Поверьте, это еще более длинная история.
   - Если она связана с целью ваших поисков, вам придется ее рассказать.
   - С человеком, которому я ее рассказал последний раз, случилась одна весьма неприятная вещь.
   - Какая?
   - Он исчез.
   - Я могу его найти, - предложил Глеб.
   - Вряд ли, - покачал я головой. - Да и не стоит. Я бы предпочел, чтобы вы нашли кое-что другое.
   - И что именно?
   Я хмыкнул и посмотрел на маленькую, ампирного вида шкатулку, которая стояла на столике рядом со статуэткой дромадера, склонившего над ней свою брезгливо-озадаченную морду.
   - Ихор, - сказал Глеб, уловив мой взгляд. - Кровь Сумеречных. Плюс кое-какие вспомогательные вещества. Нюхательная смесь. Сильная штука, одуренно чистит мозги. Не желаешь? - Он легко, непринужденно перешел на "ты" и потянулся было к шкатулке.
   - Воздержусь, если ты не против. На меня, скорее всего, не подействует.
   - Ладно, - пожал плечами Глеб, - как хочешь. Так что я должен найти?
   - Что-нибудь, что оставили после себя Сумеречные. Кого-нибудь из посвященных. Артефакты. Что угодно, что было бы связано с Высшими.
   Глеб некоторое время молча меня разглядывал, а затем с сожалением покачал головой.
   - Вряд ли, - сказал он, - у нас получится. Сумеречные ушли. Вот все, что от них осталось, - он кивнул на шкатулку. - Да и это скоро закончится. Посвященных не осталось. Ни черта не осталось.
   - Должно же хоть что-то сохраниться, - угрюмо возразил я и вдруг вспомнил. - Гора Майтреи! Которую ты нашел для Алексея - как насчет нее?
   Глеб снова покачал головой:
   - Говорю тебе, ничего не осталось. Ни-че-го. Сумеречные ушли навсегда.
   Я принялся его убеждать:
   - Со времени их исхода прошел всего год...
   - Этого достаточно, - прервал меня Глеб. - Поверь мне, этого достаточно. Я никогда не понимал людей, которые служили Сумеречным, потому что предпочитаю служить самому себе. Я никогда не испытывал желания связать свою жизнь с кем-то из Высших, но это был их мир, и с их уходом мир изменился. Мы живем...- он на мгновение замялся, - как бы взаймы, понимаешь? Представь себе, что из сложного механизма изъяли все самые важные его части. Такой механизм не будет работать. Мы живем в испорченном механизме. Мир остановился. И все остальное бессмысленно. И ничего исправить нельзя.
   - Ты ошибаешься, - упрямо сказал я. - Механизм изменился, но он работает.
   Глеб скептически хмыкнул, немного помолчал, а затем произнес:
   - Давай-ка изменим стилистику дискуссии. Наш спор начинает напоминать мне спор атеиста с фанатиком - такой же конструктивный. Итак, предмет нашей с тобой беседы - Сумеречные. Что ты о них знаешь?
   - Ну-у, - протянул я и задумался.
   Действительно, что я знал о Сумеречных? Что они были сверхъестественными и могущественными существами. Что когда-то они безраздельно властвовали на Земле. Что однажды людям удалось их изгнать. Что затем они вернулись. Что они заключили между собой договор, который неким образом ограничивал масштаб деятельности каждого из них. Что согласно этому договору, любой, кто осмелится его нарушить, будет уничтожен силами всех остальных Высших. Что после этого все они продолжали сотрудничать с людьми. Что таких посвященных из числа людей было немного. Что посвященные служили Сумеречным в соответствии с теми требованиями, которые Сумеречные находили нужным им предъявлять. Что требования у каждого Сумеречного были свои: к примеру, в клане Цепешей, как называли себя посвященные Велеса, царила полная свобода, почти что анархия, а тот же Вритра относился к данному вопросу гораздо внимательнее, используя в подготовке и обучении своих посвященных жесткие иерархические схемы и методы последовательных инициаций. Что совсем недавно всех Сумеречных уничтожили. Что к этому были причастны Сновидцы. Ну и так далее.
   Что я знал о Сумеречных? Я много чего о них знал.
   - А ты что знаешь? - осведомился я.
   - Я первый спросил, - невозмутимо ответил Глеб.
   - Я много чего о них знаю.
   - Я тоже.
   - А откуда, если не секрет?
   - Не секрет, - сказал Глеб, вновь кивнув в сторону шкатулки. - От него.
   Я не сразу сообразил, что он кивает на верблюда, а когда сообразил, то заметил:
   - Что-то стилистика не меняется.
   - Это потому, что ты не ответил на мой вопрос.
   - Да все, - сказал я с досадой. - Все я о них знаю.
   - Неужели все? - изумился Глеб. - Все-все-все?
   Мы продолжали в том же духе. Стилистика не менялась, но фанатик победил.
   - Ладно, - сказал наконец атеист. - Ладно. Я попытаюсь.
   После этой встречи мы с Глебом виделись еще несколько раз, развлекая друг друга немного, быть может, более содержательными беседами о сгинувших Сумеречных и разъятых Сновидцах. Глеб был очень скрытен и не спешил делиться источником своих сведений. Я особо не настаивал.
   Он продолжал искать. Он искал до самого января и ничего не нашел.
   Ни-че-го - как и предупреждал.
  
   Ночь. Ветер сменил направление, и временами мне кажется, что если я в нужный момент хорошенько оттолкнусь от земли, то ветер подхватит меня и небрежно швырнет прямо в тихо трущиеся друг о друга волны.
   Сейчас было бы неплохо окунуться, но берег чересчур скалистый. Я не останавливаюсь. Я продолжаю идти. Я упорно продвигаюсь вперед. Мои ноги сбиты в кровь, а вместо мыслей - запекшиеся воспоминания.
   Слева море. Справа суша. Я нахожусь где-то между ними, и не в состоянии найти ни одной тропы. Я не ощущаю ни голода, ни усталости, ни жажды.
   Светает. Восход на море - чудесная картина, способная кому угодно открыть второе дыхание. Я чувствую себя превосходно. Впереди виднеется какой-то большой город, и несколько минут я пытаюсь вспомнить, как он называется.
   Кажется, Феодосия.
   Я не помню, сколько времени понадобилось самому первому марафонцу, чтобы загнать себя до смерти, но если не ошибаюсь, ему пришлось преодолеть около полусотни километров, и преодолевал он их - разумеется, если легенда не врет - преимущественно бегом.
   От Керчи до Феодосии, если следовать вдоль береговой линии, расстояние вдвое больше. И я прошел его за ночь.
   Странно, правда?
   Ничего странного, если ты Двойник.
   Берег становиться пологим, и я решаю искупаться.
   Вода холодна, как мусульманский ад - или последний круг христианского, - но освежает, как ласки гурий.
   После купания я одеваюсь и продолжаю свой путь.
   Уже возле самого города я вижу идущего навстречу мне человека. Я останавливаюсь и жду, когда он приблизиться. Его лицо кажется мне знакомым.
   - Доброго дня, - здоровается со мной человек.
   - Доброго, Апис, - откликаюсь я.
   Невозмутимо улыбаясь, он проходит мимо. Я провожаю его взглядом, и вдруг понимаю, что город, в который я сейчас войду - это никакая не Феодосия.
   Это Пантикапей.
   Я вышел из вечерней Керчи, прогулялся вдоль берега и наткнулся на утренний Пантикапей.
   Вдоль случайной линии вероятности, сквозь ночь и толщу мимолетных впечатлений, упрямо продвигаясь вперед, не отдыхая и не сворачивая - я вернулся в утренний Пантикапей, в одно из давних своих воспоминаний, описывая которое, я сразу же вынужден добавить: все происходило именно так, и не совсем так, и совсем не так.
   Ибо вариативность - это нерушимый, фундаментальный и единственный закон утреннего мира.
  
   Все происходило именно так, и не совсем так, и совсем не так.
   Апис сидел у костра, смотрел то на огонь, то на висящий над огнем закопченный котелок и думал о чем-то, что никак не желало отливаться в слова.
   Возможно, он размышлял о тенях, которые, соединяясь, способны создать предмет, их отбрасывающий, или, быть может, припоминал что-то из давнего прошлого, или, например, пытался постичь помыслы того, кто вечно и безраздельно царствовал в дремавшем неподалеку от жилища Аписа Пантикапее.
   Вероятнее же всего, Апис просто смотрел на огонь и ни о чем таком не думал.
   Нельзя с уверенностью сказать, что именно варилось в котелке, который жадно лизали языки пламени; ужин то был либо некий волшебный узвар, из тех, что пьют на ночь, дабы сновидения становились длиннее и понятнее, нам неведомо.
   Тихая летняя ночь, зацепившись за скалистый берег, тихо колыхалась над морем, степью и Пантикапеем.
   Время вблизи костра близилось к полуночи, когда Апис услыхал чьи-то шаги. Варево в котелке прошипело несколько бессмысленных проклятий, прежде чем Апис, хлопнув себя по коленям, снял котелок с огня, успев еще посетовать на то, что тьма выдалась беспокойной.
   - Привет тебе, сказитель, - донеслось из беспокойной тьмы.
   - Привет и тебе, - откликнулся Апис, перестав дуть на свои обожженные пальцы, - страж Предела.
   - Давно лишен я этого титула, и ничуть не жалею о том, - слова звучали все звонче и ярче, в итоге слившись в высокую фигуру с невыразительными - хотя бешено плясавшее пламя изо всех сил старалось их оживить - чертами лица, обозначенными словно бы куском угля и вдобавок нетвердой рукой.
   В остальном фигура внушала уважение и даже трепет.
   - Ты вообще мало о чем печалишься, благородный Папай - насмешливо произнес Апис, - судя по твоему лицу.
   - Причем тут мое лицо? - прогудел Папай, подходя к костру.
   Языки пламени истово облобызали Папаю ноги, а Апис, слегка толкнув Папая обратно во тьму, воскликнул:
   - Осторожней, дубина! Ты растопчешь костер и обожжешь себе ноги, а также другие, и впрямь тебе ненужные части тела.
   Папай рассмеялся и хлопнул в ладоши.
   Рядом с Аписом, словно вынырнув из невидимого тайника по сигналу Папая, возник небольшой, пузатый, наполненный почти до краев, кувшин.
   - Давно тебя не было видно, и я уже успел позабыть, сколько разного хлама помещается у тебя меж ладоней, - проворчал Апис и последовал примеру Папая, который, скрестив ноги, уселся на землю рядом с котелком.
   - Гораздо меньше, чем ты хранишь в своей голове, философ, - отозвался Папай, с любопытством заглядывая в котелок. - Что у нас на ужин?
   - Ужина не будет, - отрезал Апис.
   - Я почему-то совсем не огорчен, - морща нос, фыркнул Папай и отодвинулся подальше от котелка. - Что ты туда насыпал? Засушенных жаб, нафаршированных свежими пауками?
   Апис не удостоил приятеля ответом, а вместо этого осторожно, чтобы не расплескать вино, взял в руки кувшин, поднес его поближе к огню и стал внимательно изучать рисунок, который был исполнен в краснофигурном стиле и изображал первое изгнание Сумеречных Те-Зеусом.
   - Говорят, - произнес Папай, - что Митридат сумел повторить подвиг Те-Зеуса.
   - Да, - ответил Апис, передавая кувшин Папаю, - Сумел. Но для этого ему пришлось прибегнуть к помощи Сновидца. Кто не знает эту историю?
   - Ее никто толком не знает, - отозвался Папай. - Даже ты. Так что там с моим лицом?
   - Пей свое вино, а я попробую объяснить, - сказал Апис.
   Папай, который после дороги испытывал страшную жажду, не заставил себя долго упрашивать. Сделав несколько чудовищных глотков, он вернул кувшин Апису, заметив вслед за тем, что вообще-то принес "сей влагодержатель" со всем его содержимым в подарок другу, а друг и вина не пьет, и с обещанными разъяснениями что-то не торопится.
   Апис, усмехнувшись, отпил немного вина из кувшина, значительно причмокнул губами и заявил:
   - Делал ты, Папай, подарки и получше.
   Папай фыркнул, отобрал у Аписа кувшин и вновь как следует приложился к влагодержателю.
   - Так вот, - сказал Апис. - Твой лик, Папай, выдает в тебе сущность. Тебе известна разница между существом и сущностью?
   - Нет, философ, - ответил Папай, - она мне неизвестна. Но ты, конечно, сейчас мне все растолкуешь.
   - Разница между существом и сущностью, - продолжал Апис, протягивая руку за кувшином, - заключается в том, что существо способно измениться, а сущность - никогда. Ты, Папай, сущность. Даже обрати тебя в вино и помести да вот хоть в этот кувшин, при первом же взгляде на него любому станет ясно, что вместе с вином в кувшине странным образом умещается также и Папай со своей унылой физиономией. А стало быть...
   - О наблюдательный, - прервал товарища Папай, - а ты заметил, между прочим, что в этом кувшине и впрямь заключена некая сущность?
   Апис заглянул в кувшин, озадаченно хмыкнул и согласился:
   - Действительно, кувшин до сих пор полон чуть не до краев. Вина не убавилось. Где ты стянул такой ценный предмет?
   Папай, выдержав ленивую паузу необыкновенной длинны, самодовольно ответил:
   - У Загрея.
   Апис, едва не поперхнувшись вином, поставил кувшин на землю и недоуменно воззрился на приятеля.
   - У Загрея, - настойчиво повторил Папай. - Чего пялишься?
   - Ты спятил, - пробормотал Апис. - Просто спятил, - но пробормотал он это неуверенно, поскольку где-то на самой границе восприятия вдруг ощутил толчки силы, которая могла иметь своим источником кого-то из Сумеречных.
   - Высшие возродились, - заявил Папай. - Люди берут себе их имена. Очень сложный ритуал, и очень опасный. Некоторые выживают и...
   - Становятся Сумеречными?
   - Точно. Сила Сумеречного сокрыта в его имени, и те, кто удачно проходит имяположение, прибирают эту силу так же легко, как если бы до поры она попросту валялась в пыли у их ног.
   - И что, - спросил Апис, - они уже убивают друг друга, по примеру настоящих Сумеречных?
   - Ну да. А как по-твоему мне удалось заполучить такую вещь, - Папай щелкнул ногтем по кувшину и угодил как раз в то место, где Те-Зеус, сжимая в руке Лабрис, поджидает Минотавра, несущегося навстречу своей погибели. - Загрея уделал Самаэль, которого, к слову, уделал Загрей.
   - Обычное дело, - прокомментировал Апис. - Ничья, и обижаться некому. А ты, стало быть, не будь дурак, и все такое.
   - И все такое, - подтвердил Папай. - Жаль, что кроме кувшина, от Загрея ничего больше не осталось.
   - Ну, - протянул Апис, - насколько я понимаю, от Самаэля осталось еще меньше.
   - Щепоть праха, последний вздох и твое упоминание, о благомудрый, - перечислил Папай и протянул Апису кувшин.
   - Но странно, - сказал Апис, ненадолго отрываясь от кувшина, - что они еще не принялись объединяться и договариваться, как это было в обычае у прежних.
   - Отчего же, - возразил Папай, - принялись. Слышал я, что сиятельный Гор заключил со снежной Фрейей союз, в основе которого, впрочем, лежат не какие-то стратегические соображения или расчеты, а... как бы это сказать...
   - Разница полов в исходном материале, - предположил Апис с ясной уверенностью истинного мыслителя; несколько уже, правда, нетрезвого.
   - Именно, о проницательный. Все-таки они люди, и навсегда ими останутся.
   - Ну и славно, - вздохнул Апис. - А то ты меня было напугал.
   Некоторое время друзья молчали, по очереди прикладываясь к кувшину, а затем Апис поднялся, потянулся, сочно хрустнув суставами и, слегка пошатываясь, удалился во тьму по одному неотложному делу. На обратном пути он захватил с собой несколько крупных поленьев, кинул пару из них в угасающий костер и уселся на свое место как раз в тот момент, когда потревоженная Аписом минуту назад цикада возобновила свой оглушительный стрекот.
   Папай, кутаясь в ветхие тени, неотрывно наблюдал за разбухающим пламенем.
   - Знаешь ли ты, истукан, - внезапно произнес Апис, - что между нами общего?
   Папай немного подумал, глотнул вина и, хихикнув, ответил:
   - Исходя из того, что мне известно - абсолютно ничего.
   - Ошибаешься, - заявил Апис. - Нас объединяет знакомство с одним человеком, о котором ходят сотни историй...
   - А, ты о Дракуле, - молвил Папай. - Все упомянутые тобой истории в действительности не имеют к нему никакого отношения.
   - Знаю, глиняная твоя голова.
   - Каменная, - поправил Папай. - Почему ты заговорил о Цепеше?
   - Просто, - пожал плечами Апис, - пришло в голову. Цепеш - самый удивительный из всех людей, которых я встречал. Он словно... - Апис помолчал, подыскивая подходящее слово, и вдруг выпалил: - Клей.
   - Клей? - удивленно переспросил Папай.
   - Да, клей. Клей, который склеивает быль с выдумкой, сон с явью, людей с их Двойниками, время с пространством, мимолетное с извечным, Велеса с Вритрой, меня вот с тобой, даже Сновидцев...
   - Вот именно, - подхватил Папай. - Не забывай, его коснулась сила двоих Хаоситов.
   - Уж коснулась, - хмыкнул Апис. - Интересно, как он умер? На самом деле?
   - Ну, если тебе действительно интересно...
   - Ну да.
   - Могу рассказать...
   - Валяй.
   Папай стал рассказывать, а когда закончил, оглушительно трещавшая во тьме цикада вдруг умолкла, а через минуту к костру, возле которого в одиночестве и некотором смятении хлопал глазами протрезвевший на несколько глотков Папай, слегка пошатываясь, вышел Апис с теми же самыми поленьями, свалил их в кучу и сел на свое место чуть раньше, нежели в предыдущий раз.
   Время вздрогнуло, протяжно вздохнуло и потекло как обычно, навстречу мыслям и событиям, с металлическими цикадными щелчками отстреливая израсходованные мгновения.
   - Как такое возможно? - спросил до крайней степени пораженный Папай. - Вблизи города?
   - Я прожил в Пантикапее целую вечность, - ухмыльнулся Апис, - и знаю все его окрестности. Я неслучайно выбрал именно это место для своего жилища. Здесь часто пульсирует время, забавляя меня и как будто указывая повторами на что-то важное.
   - Язык времени ведом лишь Хаоситам, - серьезно возразил Папай, - и неведом больше никому. Даже Сумеречным. Только Сновидцы зрят время.
   - Знаю, - откликнулся Апис. - Знаю. Давай-ка еще выпьем, любезный истукан. Я распробовал твое вино и нашел, что оно превосходно.
   Папай что-то довольно промычал, и они пили до самого рассвета, то болтая о разных пустяках, то поровну деля воспоминания.
   Когда рассвело, Апис, дабы размять затекшие ноги, решил пройтись вдоль берега к проступившему из утреннего сумрака безлюдному и молчаливому Пантикапею, по улицам которого, забредая временами в полуразрушенные храмы и дома, окровавленной тенью мечется призрак Митридата Евпатора, царя, заклинающего Хаос и приносящего ему в жертву чужие жизни и собственную кровь.
   Папай сидя дремал, склонившись головой над осколками бесценного кувшина.
   На обратном пути Апис встретил нас - меня и Фрейю - и мы благословили его, легко и небрежно просмотрев его воспоминания, ибо нам стало любопытно, что он за человек, а также, что ему известно о городе, к которому мы приближались и в катакомбах которого меня на исходе того же дня настигло проклятие безумного Сновидца.
   Мы захватили и кое-какие воспоминания Аписа, хозяином которых он еще не успел стать.
   Апис вернулся к своей хижине, к угасшему костру, растолкал Папая и спросил у него, верит ли тот в чудесный характер некоторых совпадений, когда, например, упомянутые в недавней беседе существа либо сущности внезапно появляются на твоем пути; а вслед за тем, не дождавшись ответа, будто осененный какой-то догадкой, он поинтересовался у разбуженного и потому сердитого Папая, способны ли нынешние самозваные Сумеречные зачинать детей, коль они на самом деле люди, и какие же это дети, интересно, получаются.
   С улыбкой, рука в руке, мы с Фрейей вошли в безмолвный Пантикапей, так и не узнав, что ответил Апису разбуженный и потому сердитый Папай.
   Все происходило совсем не так, и не совсем так, и именно так.
  
   Все-таки это была Феодосия. Я действительно преодолел расстояние от Керчи до Феодосии за одну ночь.
   В городе я нашел банкомат, снял деньги и отправился на вокзал.
   По обыкновению, я выкупил купе целиком, причем в этот раз денег потратил совсем немного - что, учитывая разгар сезона, было совсем неудивительно.
   Через полчаса я уже сидел в вагоне, равнодушно изучая снующих мимо моего окна торговцев, голоса которых что-то предлагали, а взгляды требовали чего-то взамен.
   Время близилось к полудню. За окном было жарко, суетливо и солнечно.
   Я не нашел в нынешнем Пантикапее ничего, кроме воспоминаний. Но, быть может, ничего больше и не требовалось?
   Поезд дернулся и размеренно, деловито заспешил в будущее.
   Я возвращался в Полецк.

8. Август

   В августе я занимался делом, пока весь Полецк изнывал от жары.
   К концу месяца я закончил шестой, янтарный, сон.
   Затем поставил на совершенно неправдоподобный результат одного футбольного матча.
   И выиграл, конечно.

9. Сентябрь

   За день до осеннего равноденствия я добил седьмой, ониксовый, сон Азатота.

10. Октябрь

   Я вроде бы уже говорил, что из всех здешних феноменов именно сеть больше всего ассоциируется у меня с утренним миром, напоминая мне о нем садами расходящихся оптоволоконных маршрутов, гиперпространственной логикой и стремительной легкостью взаимодействий. И те, кто называют сеть искусственной средой общения, на самом деле заблуждаются, потому что в вечернем мире я не встречал ничего естественнее этой "искусственной среды".
   По сути, сеть является умело сконструированной, удачно воплощенной и уверенно функционирующей моделью утреннего мира. И самым удивительным кажется мне тот факт, что подобная модель возникла и работает благодаря усилиям множества людей, в которых, следовательно, бьется - даже если они и не отдают себе в этом отчета - хорошо известная мне томительная тоска по безграничной утренней свободе, живет - даже если им самим вздумалось бы это отрицать - стремление вырваться за пределы реальности, данной нам в каких-то куцых и по большей части совершенно бессмысленных ощущениях.
   Этих людей не устраивали законы, в соответствии с которым существовал весь остальной мир - и они, эти люди, придумали другой мир, живущий по другим законам. И получился у них утренний мир par excellence. Тщеславный, тщедушный, шаткий и, увы, не совсем настоящий - но утренний. Со своими Хаоситами, Сумеречными, посвященными, Митридатами, героями и волшебниками. Со своими ритуалами, инициациями, войнами, океанами и порталами.
   Со своей магией.
   Первое время я пропадал в сети даже не сутками - месяцами. Я упивался ее дикой, степной свободой. Я купил себе ноутбук, чтобы беспрепятственно перемещаться по ее цветным пространствам, и не расставался с ним ни на день, перестав обращать внимание на то, что происходит вокруг меня. Я жил в сети. Я бродил по знакомым сайтам, как по городам, уходил из них тропками ссылок и странствовал в сумрачных, зыбких и дремучих краях, вваливаясь иногда в чей-нибудь постоялый блог на ночлег. Я стал обезумевшим фанатиком. Я стал пользователем.
   Но время шло, и ничего не менялось. В доступной мне области мироздания сеть была лишь схемой, наброском, тусклым и преждевременным бликом огня, который еще не горел. Сеть не могла мне помочь. Ее магия не работала снаружи. И с осознанием этого печального факта мой бурлящий энтузиазм начал стремительно испаряться, пока в конце концов не вышел весь - ничтожным, бесполезным паром, как вода из забытого на плите чайника.
   Да, необыкновенное сходство сети с утренним миром поражает меня и до сих пор, и все же по понятным причинам я не могу с уверенностью заявить, что речь идет о чем-то большем, нежели сходство. Как бы мне это этого не хотелось. Моему взгляду, каждый раз натыкающемуся на кирпичную стену декабря, просто недостает перспективы. Словно замысловато выписанный на холсте сюжет, мое нынешнее существование втиснуто в раму, у которой вместо углов - четыре солнечных экстремума и которая изготовлена из самого невесомого и самого прочного материала на свете. И я не вижу, что находится за границами холста. Мне не дано знать, что происходит за его пределами. Я понятия не имею, во что со временем превратится сеть, потому что не в состоянии следить за ее эволюцией. Нет слов, чтобы описать, как огорчает меня этот факт, но, с другой стороны, может оно и лучшему. Не хотелось бы увидеть, как в сеть исподволь, деловито и неумолимо вползает тусклая плесень постылой яви, как привычная свобода бродить где угодно и что угодно делать съеживается в маленькое, лубочное воспоминание, как быль превращается в сказку, сказка - в побасенку, а побасенка - в бесстыдно пестрящую параграфами инструкцию. Не хотелось бы увидеть такое, хотя это мне, наверно, и не грозит.
   Вообще-то, я немного увлекся. Я всего лишь хотел сообщить вам о том, что в этом году вновь стал пользователем.
   Я вернулся в сеть.
   Еще я хотел рассказать вам об эрилях.
   Прожив сотни жизней и толком не прожив ни одной, исчерпав все остальные средства, я, да помогут мне Прометей с Азатотом, решил в этом году уподобиться эрилям - мрачным и нелюдимым магам абсолютного Севера. Капля вдохновения, немного прилежания и никаких треволнений. При любом исходе я ничего не терял. Мне и терять-то было нечего.
  
   На далеком, абсолютном Севере, где снег под ногами трещит, как ветхие половицы, а небо, когда на нем нет солнца, усыпано такими огромными и яркими звездами, что свет каждой из них, врезаясь в стволы и камни, вытапливает из них тень - так что тамошняя тьма наполовину состоит из звездных теней, - на абсолютном Севере живет гордое и свирепое племя золотоголовых Асов.
   Асы владеют двенадцатью именами Сумеречных. Изначально имен было тринадцать, но Фрейя, в обмен на несколько пустых проклятий и вечное изгнание, взяла одно имя себе.
   Среди Асов живут особые люди, сказители. Сказители у Асов бывают двух видов: одни зовутся скальдами, другие - эрилями.
   Скальды сочиняют - и на заказ, и по собственному почину - хвалебные оды, хулительные вирши, волшебные заговоры, поют у костров древние саги, рассказывают после тинга потешные, печальные, дивные и страшные истории.
   Эрили редко сидят у костров и не ходят на тинги.
   Эрили режут руны.
   Пользуясь особым клинком, в котором заключена душа его предыдущего владельца и который обладает поэтому именем, эриль режет руны, а затем красит их кровью, добытой тем же клинком из собственных вен.
   Эриль режет руны на стволе живого дерева, которое вскоре после этого умирает, в неспешной агонии отбрасывая ветви и отторгая корни, каменея и со временем окончательно превращаясь в торчащий посреди леса высокий валун с высеченными на его поверхности письменами. Таким образом, искусство эрилей, если анализировать его в терминах вечернего мира, в основе своей деструктивно.
   Письмена, вырезанные эрилем, ведут себя не так, как полагается себя вести прилично начертанным знакам. Письмена эриля непостоянны. Они беспрерывно меняются, так что любой, кто не страшится безумия и владеет знанием рун, может хоть всю вечность простоять у камня, читая проступающие на нем и сменяющие друг друга истории, которые часто бывают связаны между собой и каждая из которых заслуживает того, чтобы ее запомнили. Потешные, печальные, дивные и страшные - они хороши.
   Самое забавное, что временами в некоторых историях - чем дальше, тем чаще - начинает встречаться имя того человека, который в этот момент их читает. Что, между прочим, служит верным признаком приближающегося помешательства.
   Эрили убеждены, что в вырезанных и окрашенных ими рунах необъяснимым, таинственным образом утверждается некая форма жизни, наделенная, как и всякая другая форма, желаниями, волей и даже разумом, о котором можно сказать, если вновь воспользоваться терминами вечернего мира, что он решительно неконгруэнтен человеческому. Никто, включая быть может и самих эрилей, не понимает, как совокупность знаков, пусть даже и окрашенных кровью мага, может заключать в себе живое существо, но с эрилями обычно никто не спорит. На абсолютном Севере, вдали от городов и исхоженных дорог, случаются вещи и поудивительнее.
   В северных лесах валуны с письменами эрилей попадаются довольно часто, но обычные люди стараются держаться от них подальше, справедливо полагая, что даже случайный взгляд, брошенный на живые руны, способен повредить рассудок. Разве что иногда возле такого валуна можно увидеть скальда, пополняющего свой личный запас историй.
  
   Я был эрилем, читающим собственные руны.
   Пытаясь в них разобраться, я всматривался в мерцающий экран своего ноутбука и чуял удачу, как кот чувствует мышь, еще не видя ее. Днями и ночами я стучал по клавишам, работая как проклятый; хотя почему "как"?
   Я облекал сны в слова. Я пытался подбить баланс своей жизни, в активе которого содержались события этого года, а в пассиве - образы моих снов.
   Еще в феврале, за неимением клинка эриля, а также за отсутствием сколь либо значимых деструктивных импульсов внутри и лесов абсолютного Севера снаружи, я завел себе аккаунт на одном из многочисленных ресурсов, практикующих блоговый сервис, и постепенно выкладывал в журнал рассказ о снящихся мне на исходе года восьми снах - рассказ, которому я попытался придать более-менее внятную форму.
   Это было невероятно трудно - придать ему форму. Возможно потому, что я описывал не совсем сны, да к тому же не совсем свои.
   Мне элементарно не хватает семантических ресурсов человеческого языка для того, чтобы уверенно и грамотно передать, что же такое суть сны Азатота. Я не визионер. Я не просветленный. Единственное доступное мне средство просветления - кофеин. Галлюцинации? Мне не доводилось испытывать на себе действие психоделиков. Они не способны менять мое сознание или восприятие, но я сильно сомневаюсь в том, что галлюцинация может иметь такую протяженность, такой тотальный характер и при этом быть настолько подробной, фактурной и ясной, заключая в себе, вдобавок ко всему прочему, те события, о которых я с большой уверенностью могу сказать, что они происходили в действительности.
   Галлюцинация, состоящая из восьми разноцветных, плотно и замысловато пригнанных друг к другу частей? Если так, то пусть будет "галлюцинация", пусть будет "видение", но я все же предпочитаю называть эти части единого целого снами - снами Азатота. Они всегда мне снятся, и всегда в определенном порядке. Умру ли я до зимнего солнцестояния, от своей или чужой руки, засну ли в урочный день, что обычно и случается, - они жирным пунктиром продолжат линию моего существования, неумолимо вторгаясь в мое угасающее сознание и погружая его в удивительное состояние полу-наблюдения, полу-присутствия.
   Меня нет в снящихся мне снах, и в то же время я там, безусловно, есть. Я не могу влиять на происходящие в них события, зато я чувствую, помню и знаю то, что чувствуют, помнят и знают персонажи, с которыми эти события происходят.
   Мои родители, мои родственники Цепеши, Влад Дракула, Митридат, и даже Минотавр, и даже сам Азатот - я смотрю их глазами, но вижу и то, что находится у них за спиной.
   Сказанное, впрочем, слабо относится к Азатоту, у которого как вышеупомянутые, так и все прочие телесные элементы появляются лишь тогда, когда без их наличия ему просто не обойтись. Насколько я себе это вообще представляю, Сновидец, подобно остальным Хаоситам, большую часть своего времени - а своего времени у него предостаточно - бесплотен, либо же находится в причудливо искаженном, разъятом состоянии.
  
   Время в октябре то бешено, оглушительно пульсирует в распухающих от его давления фиолетовых прожилках последних в этом году молний, то вязко и тягуче, словно мед, которым полны разваливающиеся от его изобилия соты, капает с ослепительного небосклона.
   Был октябрь, середина месяца, и, как обычно в эту пору, весь мир купался в прохладных волнах золотистого пламени, которое вспыхивает только осенью и горит совсем недолго.
   Не глядя по сторонам, я бесцельно брел куда-то по бесконечным улицами, в волнующем и немного тревожном ожидании обязательных, ярких и незабываемых чудес. Со дня осеннего равноденствия прошло уже почти три недели, а как подсказывал мне опыт, после солнечных экстремумов примерно такой срок и выдерживал главный в Полецке поставщик спецэффектов. На ходу я мысленно выстраивал последовательность знаков, которая должна была правильно отобразить восьмой, последний, сон Азатота. Не могу сказать, что это была простая задача. Чем дальше, тем больше сны слоятся, распадаясь к финалу на интерферирующие между собой вероятностные волны событий. Восьмой, аметистовый, сон был результирующим, интерактивным и в смысле описания - самым сложным.
   Я не люблю сидеть за рулем, поэтому у меня нет своей машины. Меня раздражает необходимость постоянно пялиться вперед и по сторонам, наблюдая за дорогой. Мне нравится ходить пешком. Ноги помогают мыслям течь, точно так же, как глаза помогают ногам идти.
   Увлеченный безостановочным потоком своих мыслей, я уходил все дальше и дальше от центральных улиц, пока не обнаружил себя где-то на окраине города, где-то под небом, которое незаметно для меня успело стать пасмурным. Я остановился и осмотрелся, пытаясь сообразить, куда занесли меня мои мысли, которым помогали ноги, и ноги, которым в этот раз никто не помогал.
   Район, где я очутился, был как будто мне незнаком. Мне вдруг показалось, что я случайно забрел в лимбо, попал на нейтральную территорию между адом повседневности и раем небытия, небрежно отгороженную от досужих взоров тускло просвечивающей заслонкой городского пейзажа.
   Местность и впрямь выглядела жутковато: серые двухэтажные дома, угрюмые дворики, засыпанные желтыми и красными листьями - гнетущее безлюдье и тихо, едва слышно шуршащий смерчик возле разбитой остановки.
   Я сделал шаг вперед, и в этот момент поднялся ветер, вливая прозрачную кровь в тело мгновенно распухшего от ее избытка смерчика. В глаза мне полетела пыль, сразу же забившаяся в ноздри и волосы - ее было невероятно много, и мне пришлось какое-то время простоять с закрытыми глазами, дожидаясь, пока уляжется вихрь.
   Когда ветер стих, я осторожно открыл глаза и увидел улицу, искаженную странной, замогильной перспективой. Дома, дорога, тротуары - все будто бы слегка сместилось, вроде бы неуловимо и вместе с тем вполне достаточно для того, чтобы я это заметил. Неким непостижимым образом это место помрачнело еще больше, но тут из-за туч неожиданно показалось солнце, яростным и мощным лучом ослепив мои запорошенные пылью глаза. Я вскинул было руку к лицу - и замер: вокруг меня уже не было ни разбитой, выгоревшей на солнце улицы, ни громоздящихся по ее краям уродливых строений.
   Меня окружал терновник, разросшийся огромными кустами - колючими и неприветливыми, как помесь ежа с носорогом. Над головой мерцало и бурлило страшное небо, и липкий свет, казалось, сочился отовсюду.
   Почти сразу же я понял, где нахожусь.
   Кусты создавали своего рода лабиринт, и некоторое время я убил на то, чтобы из него выбраться, ориентируясь по торчащим над морем терновника каменным останкам Дворца Нетопыря, которые возвышались неподалеку.
   По правде говоря, возвышалась только одна уцелевшая башня - конечно, янтарная.
  
   Я стоял у подножия янтарной башни, рассматривая руины Дворца, и пытался мысленно воссоздать его первоначальный вид. Почему-то мне это не удавалось: я хорошо мог представить себе отдельные его фрагменты - высокие арочные врата, многоцветную корону восьми его башен, стены с могучими барельефами, огромную мраморную лестницу - но в моем воображении они никак не желали складываться в цельную картину.
   Я приблизился к башне, провел ладонью по темной, чуть бугристой поверхности, различая в глубине маленькие пузырьки воздуха, и подумал, что янтарная глыба таких колоссальных размеров по всем правилам физики не способна держать искусственно заданную ей форму. Янтарь, как известно, течет - пусть очень медленно и неуловимо для нас, но течет; течет, как само время.
   Значило ли это, что во владениях Сумеречных не действовали законы вечернего мира? Или же время здесь просто замерло, словно памятник самому себе, крепко зажав Дворец в своей тяжелой деснице - так крепко, что он, не в силах отразить давления, в конце концов просто рассыпался?
   Я не знал, и спросить было не у кого.
   Сумеречные пределы лежали на стыке вероятного и незыблемого. В них была вариативность, но была и необратимость. Сочетая эти две ипостаси времени, Высшие творили свои миры - которые правильнее было бы назвать мирками, поскольку до статуса полновесных вселенных сумеречные пределы все же не дотягивали. Они изначально и навсегда были изолированы друг от друга: это предусматривалось Договором. Они были как стоящие особняком крепости - могли выдерживать натиск извне, а могли и пасть. Они были зависимы от того, что происходило снаружи, от посвященных и от самих Сумеречных.
   Я шагнул в густой сумрак янтарной башни и по гладким, едва видимым в темноте ступеням стал подниматься наверх. По пути я думал о тех придуманных картах, которые иногда лепят на форзацы современных сказочных романов и которые нужны там, вероятно, для того, чтобы читатель мог свериться с маршрутом героев или, к примеру, изучить рельеф и прочие особенности той или иной упомянутой в книге местности. Я уважаю подобные штуки - они экономят слова - но если бы кому-то пришло в голову составить единую карту сумеречных пределов, то боюсь, от нее не было бы никакого проку. Там были бы только имена - и все. Ни сторон света, ни гор, ни лесов, ни рек, ни городов, лишь имена Высших и один-единственный, смыкающийся с самим собой вокруг разрозненных сумеречных пределов, океан - океан Хаоса.
   Когда лестница закончилась, я, сделав несколько глубоких вдохов и выровняв дыхание, ступил в просторную янтарную залу, вся обстановка которой, казалось, была пропитана затхлым духом запустения и забытья. Свет сочился в комнату через огромное окно, под которым, полускрытые пылью, глухо блекли осколки витража.
   В самом дальнем углу комнаты я уловил смутный всплеск отраженного света и побрел в его сторону. По мере того, как я приближался, из сумрака мне навстречу торжественно выплывал строгий траурный строй высоких столбов, которые были опутаны цепью, провисающей меж ними к полу под тяжестью массивного стеклянного гроба. Я подошел к гробу и смахнул пыль с его крышки. Он был пуст.
   За спиной я почувствовал чье-то несмелое движение и обернулся.
   Возле окна стояла Фрейя, светлая, снежная и такая печальная, какой я никогда ее не видел.
   Я знал: все, что меня окружает - ненастоящее. Но я не думал об этом, когда шел к моей Фрейе.
   Я обнял ее.
   Мы стояли у окна целую вечность, глядя в текучее небо, извергающее из своих клубящихся недр мертвенный, гнилостный свет. Если бы луна, подобно живому существу, могла умереть, ее разлагающийся труп смердел бы именно таким светом.
   - Это была ты? - спросил я. - В книжном магазине? В гостинице?
   - Да, - ответила моя возлюбленная. - И нет.
   Ее голос звучал тихо, но звонко, как бывает, когда падающая льдинка ударяется о лед.
   - И да, и нет, - повторила она и заплакала.
   Я коснулся ее лица и вновь ее обнял, и прошептал какие-то слова, сам едва не плача.
   - Я, - всхлипывая, продолжала она, - испугалась. Тогда, в катакомбах Пантикапея. Когда мы встретили Минотавра, и вы схватились. Я подумала, что он тебя убил. Я... я испугалась. Я убежала. Я бросила тебя и убежала.
   - Ты поступила правильно, - я погладил ее снежные волосы и поцеловал ее холодные губы. - Ты поступила совершенно правильно.
   - Минотавр убил тебя? - спросила она, заглядывая мне в глаза.
   Я засмеялся и ответил:
   - С Сумеречным справиться не так-то просто, даже если это ненастоящий Сумеречный. Я не умер. Я стал Двойником. Я уснул до того, как умер.
   - Мой солнечный Гор, - прошептала Фрейя. - Мой любимый, у нас...
   Я так и не узнал, что она собиралась мне сказать. Фрейя исчезла. Я целовал ее тень. Я обнимал воздух.
   Я стоял у разбитого окна, один в башне.
  
   Невесомая ткань междумирья окутала меня на выходе из янтарной башни; я бился в ней, словно обезумевший паук, запутавшийся в собственной паутине. Я обессилел в этой неравной схватке, опустил руки и сдался. В какой-то момент я упал и тотчас же попытался встать, но, опираясь на руки, сумел лишь немного приподнять голову.
   Мои локти зарылись в песок, перед глазами беззвучно волновалось море, которое с трудом можно было отличить от волнующегося над ним неба - и только потому, что морю положено находиться под небесами, а не наоборот.
   Я с кряхтением сел, скрестив ноги, и посмотрел налево - туда, откуда прозвучал чей-то знакомый голос.
   Я увидел отца, который так же, как и я, скрестив ноги, сидел прямо на песке и, не глядя на меня, что-то увлеченно мастерил, старательно ковыряясь ножом в какой-то беззащитной деревяшке.
   Я находился на берегу залива, в уютном кармане которого пряталось несколько небольших легких построек, напоминающих тропические бунгало. На крыше одного из них я заметил крупного серого кота. Все коты похожи друг на друга, но этого я узнал. Он сидел мордой в нашу сторону, и, казалось, внимательно слушал.
   - Таким образом, сын, - говорил отец, очевидно, продолжая свою речь, начало которой я пропустил, - ты должен осторожнее обходиться со всеми этими именами.
   - Но, - неожиданно для самого себя запротестовал я, - ведь ты сам носишь имя Высшего.
   - Верно, - кивнул отец. - Однако ты упустил одну существенную деталь: Муруган - ненастоящее имя Вритры. Это всего лишь джати, которое дали ему люди. Неактивное, так сказать. Оно ничего не значит и, как доказал Нетопырь, ничего не стоит. Да к тому же, я не успел его принять.
   Я хмыкнул, пожал плечами и заявил:
   - А у меня все получилось. Я принял имя, сильное имя...
   Муруган рассмеялся. Это был злой, колючий смех, который мой отец пускал в ход, как оружие, когда хотел наказать того, кто имел смелость с ним пререкаться. Насколько мне известно, урон никогда не бывал значительным.
   - Я оседлал бесконечность, - упрямо произнес я. - Я пересек Великую пустыню. Я поднимался к звездам и плавал меж ними в пустоте, и возвращался обратно. Я сжигал небеса и земли. Я видел города, жители которых отличаются от людей так же, как мы отличаемся от насекомых. Я бывал в местах, где время и пространство меняются местами. Я познал множество вещей. Я сражался с такими же, как я, и побеждал. Я был богом, отец, и я вновь им стану. И если бы у Сновидцев были имена, я стал бы выше богов. Я взял бы себе имя Хаосита.
   Я замолчал, а мой отец перестал строгать свою деревяшку, внимательно посмотрел на меня - и не стал со мной спорить.
   Я знал, что он мудр, как никто другой, и что в вечернем мире он прожил, наверно, не меньше меня. И я подумал, что он просто пожелал убедиться в твердости моего намерения и дальше следовать своим путем, для чего и затеял весь этот разговор.
   Муруган вновь рассмеялся, но теперь его смех был другим, мягким, как будто удивленным, и даже немного растерянным, чему, вероятно, был причиной мой слишком горячий и пафосный отпор.
   Я вздохнул и спросил:
   - Как мама?
   - Скучает по тебе, - ответил отец. - Ждет, когда ты вернешься в безымянный город. Где, - добавил он со значением, - никому нет нужды ни в каких именах.
   - Вернусь, - пообещал я. - Я скоро вернусь. Я тоже по вам скучаю.
   Отец кивнул, отвел взгляд и вновь принялся за свою работу.
   - Ну хорошо, сын, - сказал он. - Я хотел бы показать тебе, что есть и другой путь. Смотри.
   Он воткнул нож в песок и продемонстрировал мне результат своих усилий: короткую и узловатую флейту, которую он вырезал из ствола какого-то растения.
   - Звук?
   - Да, - ответил отец. - Звук. Не имя. Не знак, не образ, не вещь. Звук.
   Он приложил флейту к губам и заиграл.
   И слушая голос флейты, я растерял все имена, а когда флейта умолкла, они, конечно же, все нашлись - там, где я их обронил, - но отца уже не было рядом. Я остался один на берегу, изо всех сил пытаясь сохранить в памяти тот тонкий, волшебный, нарастающий до абсолютного безмолвия звук, которым завершилась мелодия.
   Я поднялся на ноги, окинул взглядом домики и пространство за ними, и направился к небольшому холму у самой границы залива. На вершине холма можно было различить портал, издали напоминающий миниатюрную копию Стоунхенджа.
   От души понадеявшись на то, что портал исправен, я, слава Прометею, не ошибся.
  
   Дворец Нетопыря вновь был цел, и я бродил по его бесчисленным коридорам, мечтая найти - или выход, или забвение.
   По пути мне иногда попадались призраки. Они выплывали из комнат, словно принявшие человеческий облик медузы, и никак не реагировали на мое присутствие. Лики их были пусты и безмятежны, а глаза глядели куда-то мимо, в прошлое, заполненное ярким светом, дворцовой суетой и детским смехом. Призраки любили возиться с детьми; это может показаться странным, но призраки вообще странные существа.
   Внезапно один из них преградил мне дорогу.
   Я узнал его - не сразу, но узнал. Когда-то, когда он был еще человеком, его звали Валерий Михайлович. По крайней мере, моей матери он представлялся именно так. На тех выдранных из "Дракулы" листах, которые мы с Леной изучали в кафе и в которых нашли схему передачи Дара Нетопыря, Валерий Михайлович был почему-то назван расстригой.
   - Привет, - сказал я призраку. - Расстрига, если не ошибаюсь?
   Было странно видеть, какое сильное впечатление произвели на него мои слова. Он съежился, как от удара, и запричитал что-то с плаксиво перекошенным лицом.
   - Ну-ну, - в порыве невнятного и неуместного снисхождения произнес я. - Спокойнее, дружок.
   Я чуть было не хлопнул его по плечу, чтобы хоть как-то подбодрить, но вовремя спохватился. Призрака нетрудно похлопать по плечу, точно так же, как и живого человека, и точно так же, как живой человек, призрак может возненавидеть вас за фамильярность. Разумеется, меня совсем не пугала ненависть Валерия Михайловича - мне просто стало любопытно, зачем он требовал внимания к своей тоскливой персоне.
   Валерий Михайлович еще пару раз всхлипнул и успокоился.
   - Наследник! - произнес он дребезжащим от избытка чувств голосом. - Ваша матушка всегда относилась ко мне хорошо, несмотря на ту презренную роль, которая, вопреки моим желаниям и устремлениям, была мне навязана Вритрой, а также те, в высшей степени недостойные, поступки, которые, еще будучи живым человеком, обуреваемым злобой и ненавистью к Цепешам, вашим могучим и славным родичам, я имел честь - а вернее, бесчестие - совершать в ее и их адрес, - он замолчал, по-видимому давая мне время оценить степень его раскаяния, а заодно разобраться в смысле и значении исторгнутой им фразы.
   Насколько я помнил его по третьему, опаловому, сну, Валерий Михайлович обожал изводить своих собеседников подобного рода риторическими шарадами, неизменно прибегая к мучительно затейливому, изощренно витиеватому слогу.
   - Угу, - ответил я, немного подумав.
   Валерий Михайлович только этого и ждал.
   - Примите, - сказал он мне, - примите же дар от вашего друга, который, будь у него хоть три жизни, все три отдал бы вам, а так как у него ни одной не осталось, так примите хотя бы это, - он простер вперед руку с зажатыми в ней четками, которые я сразу узнал.
   И тут я действительно призадумался.
   Дело в том, что Валерий Михайлович был одним из тех, вроде бы совершенно пустяковых, созданий, которые очень трудно воспринимать всерьез и которые при этом обладают невероятным талантом находить дорогу именно туда, где их присутствие кардинально меняет всю картину. Несмотря на свою презренную, по собственному суровому заключению, роль, Валерий Михайлович был одной из ключевых фигур в ветвящихся стратегиях Хаоситов.
   Быть может, сама судьба привела его ко мне. Быть может, лишенный милости богов, он был обречен принимать их дары лишь для того, чтобы передавать их другим людям. Ничтожные существа часто бывают посредниками.
   В конце концов, не будь Валерия Михайловича - не было бы и меня. Не очутись он тогда в Полецке, я не стоял бы сейчас здесь, перед ним.
   Я протянул руку и взял четки.
   Наверно, я поторопился - во всяком случае, именно эта мысль беспокоила меня больше всего, пока чьи-то грубые быстрые пальцы гасили мое сознание, словно обыкновенную свечку.
  
   Нельзя, впрочем, сказать, что я действительно впал в беспамятство - скорее, в тяжелое, изнуряющее своей длительностью безмыслие, плывя в котором, в один неуловимый момент, я забыл о том, кто я такой, и как будто стал кем-то или чем-то другим.
   Не отпуская ни на миг мое истерзанное тело, не позволяя ему соскользнуть вниз, к земле, какая-то страшная, ровная сила вжимала меня в камень, твердую и шершавую поверхность которого я чувствовал каждым мускулом своей обнаженной спины. Распятый на камне, я не мог толком пошевелиться, но мне удалось немного приоткрыть глаза.
   Мне показалось, что я услышал чье-то удивленное восклицание, но, возможно, это вскрикнул я сам.
   Я висел почти над самой бездной, распластанный на холодной, жесткой и прямой, почти отвесной, поверхности большого валуна. Перед моими воспаленными глазами плыла величественная панорама гор. Их могучие силуэты, нависая надо мной и кренясь к земле под странными углами, заполняли окружающее меня пространство, за изломанными гранями которого умирало невидимое солнце. В стылом воздухе не ощущалось ни единого дуновения.
   Я еще раз попытался пошевелить рукой или хотя бы пальцами, и застонал, когда понял, что мне не даются даже такие простые вещи.
   Тот, кто пригвоздил меня к валуну, хорошо знал свое дело, и я возненавидел его за это.
   Мои мысли путались, а память отказывала, и я опять начал заваливаться в мутную и беспокойную, как играющее над горячим песком марево, дрему.
   - Не спи, - попросил меня чей-то голос.
   Голос прозвучал странно для этих мест: чисто, внятно, сильно - и без неизбежного при такой силе эха.
   Создавалось впечатление, что мой собеседник находится где-то рядом и в то же время далеко отсюда. К примеру, в уютном кабинете, который весь был утыкан книгами, как подушечка для булавок - иголками; я очень отчетливо представил себе этот кабинет и висящую на его стене картину.
   Я вновь продрал глаза и попробовал немного повернуть голову, чтобы поймать взгляд того, кто сейчас на меня смотрел. Конечно, это было невозможно - повернуть голову и поймать его взгляд, - и все же мне почудилось слабое, неопределенное движение в той стороне.
   Вместо ветра на меня налетали порывы беспамятства, целыми горстями швыряя мне в лицо колючий песок забытья, но я упрямо таращился в пустоту и терпеливо ждал продолжения.
   - Что тебя беспокоит? Больше всего на свете? - неожиданно поинтересовался голос.
   Я разлепил спекшиеся от вечной жажды губы, оскалился и подавился собственным смехом.
   - О, много чего, - сказал я, прокашлявшись. - Меня беспокоит моя неподвижность, моя кататония, мое безумие, мое бессилие, моя жажда и мой голод, мои бесчисленные неудачи и поражения. Меня беспокоит боль, которая никогда не утихает. Еще, к слову, меня беспокоят голоса ниоткуда. Эти долбанные горы - по правде говоря, они тоже меня беспокоят. И еще... еще меня беспокоит...
   - Орел? - с какой-то странной надеждой спросил голос.
   Мысли путались, а память буксовала, но, уцепившись за подсказку, я счел нужным подтвердить:
   - Точно, друг. Орел. Монетка всегда падает орлом.
   - Ага, - с непонятным мне торжеством произнес голос. - Тогда сверни орлу шею!
   - Обязательно, - пообещал я. - Непременно. Как только освобожусь...
   И я почувствовал вдруг, что освободился.
   Не знаю, что он там у себя в кабинете сделал, но мощь моих невидимых пут стала постепенно слабеть. Я медленно сполз вниз по камню и едва не рухнул в пропасть с узкой кромки между валуном и бездной.
   После долгой неподвижности мои затекшие конечности внятно, разборчиво, почти артикулируя, просили пощады и отдыха. Я сидел, привалившись спиной к валуну, свесив ноги в пустоту, и не спешил подниматься.
   Я ждал чего-то, и сам не знал, чего именно.
   Я смотрел на горы и думал о Владе III, господаре Валахии, прозванном в народе Цепешем, а также о Хаоситах и Двойниках.
   Я не знаю, услышал ли Дракула мои слова, но от души понадеялся, что услышал.
   Я сказал:
   - Не бойся проснуться, князь. Твой дар никто у тебя не отнимет. Ты сам его отдашь. Ты сам решишь кому. Ты сам все решишь.
   Потом я встал, и, словно из какой-то мистической солидарности, над горами показалось до сих пор верное великому Гору солнце, ослепив его благодарные, слезящиеся от пыли глаза, вернув его на унылую и такую же безлюдную, как только что оставленные им места, улицу - в Полецк.
   В город, который я никогда не покидаю надолго.
  
   К разбитой остановке медленно и осторожно, объезжая огромные выбоины в асфальте, кралось маршрутное такси, и я поднял руку, потому что чувствовал себя тоже изрядно разбитым. Пешая прогулка к проспекту Труда показалась мне в эту минуту настоящим безумием.
   Домой я попал уже затемно. Сварил себе кофе, включил ноутбук и принялся за работу.

11. Ноябрь

   Дождливый и туманный ноябрь я провел за ноутбуком, почти не выходя из своей просторной конуры, стараясь уложиться в сроки, отмерянные мне Сновидцем - то есть, до дня зимнего солнцестояния, последнего солнечного экстремума, после которого мои записи потеряют всякий смысл, потому что их не станет и потому что о них все забудут; потому что, проще говоря, этот год начнется заново.
   Я продолжал вести журнал в сети, регулярно сгружая туда фрагменты последнего, аметистового, сна Азатота. Дело продвигалось неровно и неспешно, но все же продвигалось. Когда неумолимая логика линейных проекций загоняла меня в очередной тупик, я отдыхал, развлекаясь чтением комментариев в своем блоге, поражаясь их количеству, а также тем совершенно для меня удивительным резонансом, который вызывали мои посты в среде остальных пользователей. Конечно, как и всякий блоггер, независимо от того, таинственный он эриль или тщеславный скальд, я был немножко эксгибиционистом, и все же мне хватало скромности, а главное, здравого смысла, чтобы понимать: причина настолько масштабного внимания к моим текстам заключалась вовсе не в каком-то особом литературном блеске, с которыми они были написаны. Причина была в чем-то другом.
   Все началось с благодушного и даже восторженного замечания, которое какой-то тысячник оставил в моем дневнике - в начале октября, когда я обнародовал седьмой сон. К ноябрю лавина комментов погребла мой блог под толщей вопросов, споров, мнений и сомнений.
   Не то, чтобы до октября меня совсем не замечали. Замечали, конечно. Выпей яду да убей себя об стену - в таком известном нам всем аспекте. Мне даже в голову не приходило, что когда-нибудь я стану регулярным участником блоговых топов, тем более, что я никогда и не стремился к покорению подобных вершин.
   Не знаю, каким образом тысячник наткнулся на мои записи, но, принимая во внимание мое вялое и откровенно одностороннее участие в сетевой жизнедеятельности, смею предположить, что произошло это совершенно случайно. Эклектичное сочетание имен Прометея и Азатота произвело на тысячника, чей никнейм я, разумеется, так и не сумел удержать в памяти, настолько могучее впечатление, что под тяжестью этого впечатления и собственных, как я понял, тоже весьма нелегких раздумий эсхатологического характера, он тут же, в предельные сроки, практически на коленке, сварганил теорию нового хтонизма, где заявил, что до того, как блогосфера обзаведется неким подобием коллективного - или результирующего, как он это называл, - разума (о чем давно и страстно мечтали некоторые продвинутые блоггеры, уверенно полагавшие, что речь идет о чем-то совершенно неизбежном), ей предстоит одна фундаментальная процедура, результатом которой должно было стать формирование соответствующей для этого результирующего разума платформы - сиречь, полноценного и стабильного блогосферного бессознательного.
   На мой блог, как на один из источников новых, стартовых, архетипов тысячник и обратил внимание остальных пользователей.
   Последние не замедлили с визитом, и, как это ни странно звучит, моментально врубились в тему.
  
   Всех своих комментаторов я сразу же поделил на две категории: критиков и свидетелей.
   Критики подвергали сомнению целесообразность введения в сюжет персонажей вроде Влада Дракулы, Митридата Евпатора или того же Валерия Михайловича, а заодно жаловались на неустойчивый стиль в неустойчивом времени, на нагромождение слабо связанных между собой подробностей, на хронологические скачки в повествовании, на надуманность или, вернее, недостаточную проработку трехступенчатой иерархии Сновидцы - Сумеречные - Человек (в которой Человеку, ясное дело, отводилось отнюдь не первое место), на необычно составленный текстовый ряд, - короче говоря, они жаловались абсолютно на все, как и полагается критикам.
   Свидетели ни на что не жаловались. Как и полагается свидетелям, своими замечаниями они всего лишь уточняли детали; а деталей хватало. Полецк, в котором проживает столько сетевых пользователей, что из них можно составить небольшую армию, всего год назад, когда меня еще вообще не существовало, ни в каком мире, подвергся настоящему нашествию посвященных. Со стороны обычных людей война Высших, наверно, выглядела каким-то дурацким религиозным флешмобом, но, как бы она не выглядела, эта война была настоящей бойней, в которой Сумеречные, во главе с Вритрой, низложили Нетопыря, уничтожили клан Цепешей - и сгинули сами. Разумеется, в Полецке такое событие не могло пройти мимо внимания некоторой части жителей и гостей города. Опять же, магические таланты Цепешей, да и вообще их, Цепешей, деятельность, оставили достаточно глубокий след в памяти обитателей как Полецка, так и других поселений вечернего мира.
   Был еще Глеб. Глеба, оказывается, знало множество людей - я и подумать не мог, что он так популярен.
  
   Критиков и свидетелей глодала взаимная неприязнь: первые в кругу вторых считались болтунами, вторые в кругу первых - болванами. Все правильно, думал я, читая и тех, и других, все правильно.
   Критиков озадачивал стиль, тогда как свидетелей в первую очередь волновала фабула.
   Критики толковали о методе, свидетели обсуждали предмет, но о причине никто не спрашивал, о причине никто не имел никакого представления.
   Свидетели обеспечивали информационную поддержку, критики - аналитическую. Мне было приятно читать и тех, и других. Действительно приятно, без дураков, хотя ни на один комментарий я так и не ответил.
   Впрочем, если кто-то о чем-то спрашивал, ответ он как правило получал. Но не от меня.
   Они сами отвечали друг другу, мои комментаторы.

12. Декабрь

   Я сидел в своей (я уже привык считать ее своей) просторной квартире на проспекте Труда, расположившись на кухне, за столом у окна. Я пил кофе и размышлял о снах Азатота, в страну которых сегодня лежал мой путь. Когда в небе проступят последние в этом году звезды, когда самый короткий в этом году день закончится, когда придет время - я уйду. Я надеялся, что уйду навсегда. Я каждый раз на это надеюсь.
   Кроме что, как и зачем, существует еще и когда. Кроме предмета, метода и смысла, есть еще время, которое, постепенно или внезапно, но почти всегда неузнаваемо, преображает и первое, и второе, и третье. Почти всегда. Время обладает инерцией, весом и собственной волей. Так же, как и мы, но с гораздо большим запасом.
   Я успел. Сегодня, в день зимнего солнцестояния, я закончил восьмой, аметистовый, сон Азатота. Последний сон.
   Или нет? Что, если не последний? Быть может, я помнил их не все? Когда-то я даже не мог определить, где заканчивается предыдущий и начинается следующий, несмотря на то, что следующий никогда не походил на предыдущий. Далеко не сразу я уловил, что соседние сны принадлежат к двум разным последовательностям - четной, которая описывала последнюю войну Сумеречных, и нечетной, в которой содержалось все остальное. Прошло очень много времени, прежде чем мой разум стал постигать сюжетные линии снов. Поначалу я воспринимал лишь сумятицу мятущихся образов, комок слипшихся смыслов, череду сменяющихся по непонятным мне правилам картин, обрывки каких-то разговоров, куски чьих-то воспоминаний и разрозненные фрагменты чужих снов.
   Говорят, младенец в первые дни своей жизни не способен фокусировать взгляд, да к тому же видит все в перевернутом виде. Затем, в один прекрасный момент, его зрение становиться четким и правильно ориентированным. Должно быть, нечто подобное произошло и со мной - однажды образы наполнились смыслом, картины зазвучали, воспоминания ожили, а сны, чужие сны, стали моими.
  
   Я пил кофе на кухне и чувствовал себя невероятно уставшим. Меня клонило в сон, но я знал, что сейчас уснуть не получится. Я усну на закате, и ни минутой раньше. Когда солнце коснется горизонта, своим поцелуем благословляя на ночь продрогшую землю, я сомкну веки и в то же мгновение исчезну, испарюсь. А вместе со мной испарится весь остальной мир, чтобы потом возродиться заново - вместе со мной.
   Передо мной на кухонном столе, усыпанном колючими крошками хлеба, в окружении неубранной посуды, лежал открытый ноутбук. Немного повернув его - пока я размышлял о своих снах и пил кофе, освещение за окном успело измениться, из-за чего экран стал отсвечивать, - я щелкнул по кнопке обновления и убедился, что комментариев набралось уже на три страницы.
   Жаль, подумал я, что внутри нас нет такой же замечательной кнопки. Щелкнул - обновился. Иной контент, иные воспоминания, другая жизнь и другая личность. Новая версия, почему бы и нет. Старая мне до смерти надоела.
   Я вдруг понял, что никому, включая и себя самого, не в состоянии толком объяснить, для чего я выложил в сеть сны Азатота. Я на самом деле не знал, какой смысл заключался в этом диком поступке. В глубине души я осознавал его бесконечную нелепость. Но ведь и Шехерезада вряд ли всерьез полагалась на свои истории, верно? А между тем, они спасли ей жизнь, а заодно добыли власть и подарили бессмертие - тот род бессмертия, о котором мечтает любой рассказчик.
   Впрочем, на Шехерезаду я все-таки не тянул. В лучшем случае - на придворного писаря, старательно, с неизбежными лакунами и неуклюжими пояснениями, записывающего ее сказки с чужих слов.
   Я еще раз перечитал финал последнего сна.
  
   ... Азатот ревет и хохочет.
   - Ты, - говорит он Сумеречному, отсмеявшись, - ты смеешь угрожать мне? Ты, тля? Я сожгу твои земли, я сломаю твои крылья, я сокрушу твою плоть, я выпью твой разум, я сомну твой дух. Я обреку тебя на вечное небытие. Я доведу дело до конца. Ты исчезнешь. Ты исчезнешь бесследно. Прямо сейчас.
   Велес действительно исчезает, но, вопреки обещанию Азатота, не совсем бесследно.
   Вместо него, на том месте, где он только что стоял, я вижу кого-то, кто выглядит как самый обыкновенный человек. Он высок и худощав, у него карие глаза, он темноволос, его кожа отливает молочной белизной, он обнажен, он улыбается. Он спокоен и сосредоточен.
   - Как насчет еще одного Хаосита? - говорит он. - Не многовато для этого места?
   Он поворачивается ко мне. Долгим, тяжелым взглядом он смотрит мне в глаза, а затем неожиданно подмигивает.
   Мне известно его имя. Его имя - Прометей. Он молчит, и Азатот - тоже. Они замерли, застыли. Не шевелятся.
   Кажется, проходит целая вечность. Глаза Прометея закрыты. Азатот стал почти прозрачным, но мне по-прежнему не очень хочется смотреть на - или сквозь - него.
   Наконец, Прометей открывает глаза и произносит:
   - Мы уничтожим друг друга.
   - Пусть так, - немедленно откликается Азатот. - Я не отступлю.
   Прометей пожимает плечами, неспешно подходит к Азатоту и, протянув руку, касается своего врага. В следующую секунду я отворачиваюсь, пытаясь уберечь глаза от яркой вспышки.
   Неожиданно я замечаю внизу, у подножия горы, человека. Он поднимается по каменной лестнице, число ступеней которой неведомо никому, ибо сколько их не считай, числа всегда получаются разные.
   Я растерянно осматриваюсь. Я остался один на вершине. Хаоситы исчезли.
   И я жду, наблюдая за человеком, который взбирается сюда, на эту гору, на самый верх. Он все ближе и ближе.
   Он все ближе и ближе, этот человек.
   Этот человек...
  
   Так заканчивался аметистовый сон.
   Направляющие линии моих сновидений стягивались именно сюда, в эту точку, к этому человеку. Каждый раз я пытался сохранить его облик в памяти, но ни одна из таких попыток не увенчалась успехом. Стоило человеку возникнуть у подножия горы, как сны тут же обрывались: клубящийся Хаос опускался на Город, смыкался вокруг меня, полыхая таинственными зарницами, - и я просыпался.
   Я знал его, этого человека. Я должен был его знать. Он поднимался на вершину и нес с собой разгадку. Возможно, он был в состоянии мне помочь. Не исключено, что именно для этого он каждый раз и появлялся там, в месте пересечения вероятностных потоков. Возможно. Не исключено.
   Я вздохнул и посмотрел в окно. На улице стояла тихая, хрустально ясная погода. В заснеженный дворик, на который выходило окно моей кухни, медленно и уверенно, как стекающая по склонам вулкана лава, вползала длинная синеватая тень соседнего дома.
   До заката оставалось совсем немного.
   Я решил немного прогуляться перед сном, и в этот момент в дверь кто-то позвонил.
  
   Все вещи в вечернем мире можно поделить на три категории: устойчивые и неизменные; случайные и незначительные; единственные и неповторимые.
   В первую группу входило то, что принято называть фоном, то есть, в первую очередь, солнечные экстремумы, затем все пейзажи, все названия, большинство имен, а также некоторые события. К числу последних, что всегда меня изумляло, относились и такие, которые при других обстоятельствах мне бы и в голову не пришло называть устойчивыми и неизменными. Взять хотя бы лотереи. Долгое время я был уверен, что их результаты, как и результаты всех футбольных матчей в этом году, постоянно повторялись только потому, что были каким-то образом спланированы устроителями заранее. Позднее, в тот период, когда я поставил себе целью заработать как можно больше денег и начал приводить свой план в исполнение, мне пришлось убедиться в ошибочности этого вывода. Конечно, иногда организаторы лотерей и спортивных игр жульничали, и, по правде сказать, они жульничали довольно часто - но все же не всегда и не все. Создавалось впечатление, что часть онтологических констант вечернего мира имела, как ни парадоксально в отношении любых констант это звучит, статистический характер. Иного объяснения я не находил.
   Вторая группа включала в себя мысли, намерения и поступки обитающих в вечернем мире людей. Сюда же, что было вполне естественно, я помещал большую часть своих собственных мыслей, намерений и поступков. Свобода воли, безусловно, существует, но, исходя из чего-то случайного, она не в состоянии привести нас ни к чему значительному.
   Насчет третьей группы у вас уже должно было сложиться некоторое представление: видения утреннего мира, фрагменты сумеречных миров, Лена, похожая на Фрейю и одновременно непохожая на нее, гостиница "Боспор", физик-даос со своими рециклами, и многое другое, о чем я забыл, не успел или не счел нужным рассказать.
   Я открыл дверь и увидел ухмыляющегося Глеба.
   Что-то мне сразу подсказало, что его визит, в рамках вышеупомянутой классификации, следует отнести к третьей категории.
   - Привет, - сказал Глеб. - Можно?
   - Конечно, - я машинально шагнул в сторону, давая ему войти, и, спохватившись, поинтересовался:
   - Ты что, помнишь меня?
   - Ну да, - ответил он, переступая порог. - Немного зерен Сам-ма в том кофе, что мы пили. Я тебя хорошо помню, Егор. Так же хорошо, как и ты меня.
   Я растерянно хмыкнул и кивнул в сторону кухни, проходи, дескать, можно не разуваться.
   Глеб, немного потоптавшись на месте и кивнув в ответ, направился в обозначенном направлении.
   Захлопнув дверь, я последовал за ним.
  
   Он уселся на мое место у окна, ненадолго задержал взгляд на экране ноутбука, достал из кармана своего пальто сигареты, закурил. Беспокойно заерзал на стуле, пытаясь определить, какая из тарелок на столе служила мне пепельницей, и, разумеется, не преуспел.
   - Ах, да, - спохватился он. - Ты ведь не куришь.
   - Можно на пол, - разрешил я.
   Глеб затянулся сигаретой и заметил:
   - Ты хорошо держишься.
   - Поверь, со мной случались вещи и поудивительнее.
   - Знаю, - сказал он. - Могу себе представить.
   - Это вряд ли.
   Глеб промолчал. Обернувшись, он посмотрел в окно, затем опять - на меня.
   - Как ты меня нашел? - спросил я.
   - Я могу найти все, что захочу, - сказал он. - Забыл?
   - Один-ноль, - признал я. - Хорошо, зачем ты меня нашел?
   Глеб отвел взгляд и пробормотал:
   - Два-один.
   - Что?
   - Я был прав, - ответил он, - а ты нет. И наоборот.
   - Не понимаю.
   - Я прочитал твой журнал, - он кивнул на ноутбук.
   - И?
   - Ты - из клана Цепешей, так же, как и твой отец. Сам подумай: как Муруган смог бы попасть во Дворец, не стань он частью клана? Велес принял его. Из чего следует, что ты тоже Цепеш и что у тебя тоже есть какой-то магический дар. Должен быть.
   - Бред, - сказал я и осторожно присел на шаткий стул возле плиты. - Полный. Ты голоден?
   Глеб нетерпеливо махнул рукой:
   - Не голоден. Не отвлекайся, у нас мало времени. Твой дар - тебя разве не интересует, в чем его суть?
   - О, тебе даже это известно? - насмешливо спросил я.
   - Известно, - кивнул Глеб. - Я прочитал твой журнал и теперь знаю.
   - Ну и в чем же?
   - Названия. Вернее, имена, - сказал Глеб. - Ты даешь имена.
   Я расхохотался.
   - Имена, - сказал я, отсмеявшись. - У меня на самом деле с именами проблема, друг мой. Я и твое-то не сразу запомнил...
   - Вот именно, - вставил Глеб. - А почему у тебя с ними проблема? С именами?
   - Почему-почему, - буркнул я. - Долго рассказывать. А времени, как ты верно заметил, у нас почти не осталось.
   - И все же?
   Я хмыкнул и задумался. Как объяснить Глебу, в чем состояло мое основное семантическое затруднение?
   - Знаешь, что такое ономастика?
   Глеб нахмурился, затушил в ближайшей к нему тарелке окурок и помотал головой.
   - Это раздел лингвистики, который занимается изучением имен собственных.
   - И что?
   - А то, что эта область языкознания, благодаря обильному фактажу, является одной из самых изученных и систематизированных. Этимология значительной части имен - особенно тех, которые относятся к человеку - понятна и вполне ясна. Но эта ясность никоим образом не может объяснить тот факт, что зачастую имена возникают как бы произвольно, совершенно ниоткуда. Между названием и сутью нет связи. А если и есть, то я ее не вижу.
   - Никогда? - быстро спросил Глеб.
   - Не в этом мире, - спокойно поправил я.
   Теперь пришел черед Глеба призадуматься.
   - И все-таки, ты - именующий, - заявил он наконец. - Ты ищешь связь между именем и именуемым, не находишь ее и останавливаешься. Тебе легче запомнить произвольное имя, нежели установить настоящее. Ты веришь именам, хотя сам говоришь, что они ничего не значат.
   - Я уже ничему не верю.
   - А Сновидцы? - спросил он. - Ты ведь дал им имена.
   - У Хаоситов нет имен, и никогда не было. Им без разницы, как их называют...
   - Ты дал им имена!
   - Да, - согласился я с Глебом, - но... - я замолчал, потому что, согласившись, обнаружил в себе полнейшее нежелание дальше с ним спорить. Тем более, что Глеб в чем-то был прав: если бы я называл тех двух Хаоситов как-то иначе, это, возможно, значительно повлияло бы на характер моих сновидений.
   Я вдруг почувствовал страшную, черную усталость и едва не сверзился со стула, успев в последний момент ухватиться за край плиты.
   - Эй, - забеспокоился Глеб, - тебе рано отрубаться.
   - Откуда ты знаешь, что рано? - выдавил я.
   - Оттуда, - с нажимом произнес Глеб, и, невольно усмехнувшись, я вспомнил самую первую нашу встречу и статуэтку верблюда в гостиной Глеба.
   Не знаю почему, но мне сразу же полегчало. Я выпрямился, растер ладонями лицо, несколько раз глубоко вздохнул и решил, что в состоянии продолжать разговор.
   - Ладно, - сказал я. - Хорошо. Кажется, ты сказал, что и я в чем-то прав.
   - Ага, - откликнулся Глеб и снова достал свои сигареты. Не особо торопясь, он закурил, выпустил струю дыма вверх и как-то странно, то ли недоверчиво, то ли потрясенно, посмотрел на меня.
   - Механизм действительно работает, - сообщил он.
   - Что? - не понял я, но через секунду до меня дошло.
   Разумеется, механизм продолжал работать. Впрочем, эта аналогия ощутимо хромала, поэтому мне пришлось прибегнуть к другой.
   - Слыхал о нарушенной аксиоме Евклида? - спросил я.
  
   Все параллельные друг другу прямые пересекаются - где-то в бесконечности. На самом-то деле они пересекаются всюду, однако человеческий разум слишком слаб и упрям, чтобы осознавать очевидное.
   Чем одна прямая отличается от другой? Положением на плоскости и еще кое-какими мелкими деталями, которые имеют значение лишь для забавных одномерных обитателей этих забавных одномерных вселенных.
   А теперь представьте, что один из таких обитателей в полной мере осознает свое положение, поскольку наделен способностью перемещаться, нет, не вдоль прямых - на это обречены все остальные, - а поперек.
   Параллельные линии, параллельные миры...
   Они пересекаются где-то в бесконечности.
   Они пересекаются в этом году.
  
   - Значит, вечерний мир - это параллельные друг другу прямые? - уточнил Глеб.
   - Выражаясь образно. Фигурально. Метафорически.
   - Только не надо считать меня ослом, - попросил Глеб. - А утренний, значит...
   - Это вся плоскость целиком, - закончил я.
   - Поморочено, - с сомнением протянул Глеб. - И ты утверждаешь, что для, гм, формирования плоскости, достаточно самого факта пересечения прямых?
   - Нет, конечно. Для того, чтобы они образовали плоскость, необходим некий процесс. Должно произойти какое-то событие, которое сплавит все линии, придав им дополнительное измерение. Но это уже не геометрия. Это физика. Или метафизика, я не знаю.
   - Процесс, - задумчиво произнес Глеб. - Событие. Интересно, какое?
   Я пожал плечами:
   - Кто знает? Финальный рецикл, жертвоприношение, вмешательство Хаоситов, возвращение Сумеречных, возникновение гравитационной аномалии, пришествие Хаоса - или все это вместе. Или ничего из этого. Кто знает?
   - Никто, - подытожил Глеб и поднялся. - Мне, пожалуй, уже пора. Нет-нет, не провожай - он жестом остановил меня, когда я попытался встать.
   По-правде говоря, его жест пришелся очень кстати. Я вновь ощутил чудовищную усталость, но, рухнув обратно на стул, все же нашел в себе силы спросить:
   - Кто ты, Глеб? И откуда?
   И тут же - Глеб и рта еще не успел открыть - меня пронзила удивительная догадка, из числа тех чудесных прозрений, которые посещают нас не чаще двух-трех раз в жизни, даже если нам суждена целая вечность. Она, эта догадка, была дикой, была яркой, она была утренней и многогранной. Я понял, кто такой Глеб. Я понял, что проклятие Сновидца по своей сути было не только роковым, но еще и родовым. Я понял, что тогда, в октябре, во владениях Велеса, в янтарной башне, собиралась сообщить мне Фрейя перед тем, как исчезнуть. И я понял, что не одинок. Не так одинок, как полагал.
   - Оттуда, - тихо сказал Глеб. - Прощай, па.
   Одну долгую секунду он стоял, глядя на меня - то ли с жалостью, то ли с любовью - а затем, вздохнув и улыбнувшись мне на прощанье, шагнул куда-то прочь, в ненавистную и недостижимую бесконечность.
   Бросившись за ним, вернее, попытавшись это сделать, я споткнулся, упал и попробовал встать.
   У меня получилось - с третьего раза.
  
   Держась за стену, я медленно, понемногу, один шажок за другим, продвигался к двери. Я понимал, что догнать и вернуть Глеба мне не удастся, и что до заката осталось всего несколько минут, и что вот-вот я усну...
   Но мне отчаянно хотелось выяснить одну вещь, а в таком состоянии я мог это сделать только снаружи.
   Я не помню, как мне удалось открыть дверь.
   Потом я стоял на крыльце и смотрел в сторону тех домов, за которыми, словно умирающий кот, не желающий, чтобы хозяин видел его в такую минуту, пряталось солнце.
   Как там назвал меня Глеб? Именующим? Я нашел взглядом адресную табличку на стене своего дома, однако не смог различить надпись на ней - этому мешал острый угол обзора.
   Требовалось сойти вниз.
   Требовалось идти дальше.
   На первой же ступеньке я поскользнулся, рухнул с крыльца и, крайне неудачно приземлившись, чудом не растерял остатки чувств от едкой боли, которая с яростным хрустом впилась в мое правое (опять правое, подумал я) плечо.
   Зато теперь я легко мог прочитать номер дома и название улицы на табличке. Я давно успел их запомнить, конечно, но в эту минуту мне нужно было их видеть.
   Именующий?
   Сейчас проверим.
   Я окинул взглядом зимнее небо, бледно-голубую плоть которого рассекали острые ветви застывшего неподалеку тополя, и заснеженную крышу дома, и его стену, и табличку на ней. Я смежил веки, удерживая в памяти этот зрительный образ, а затем мысленно изменил всего одну его компоненту - всего одну.
   Открыв глаза, я полюбовался на результат. Я едва дышал от усталости и боли, и все же, изучив табличку, на которой было начертано новое, чудовищно нелепое, название улицы, расхохотался.
   Проспект Адского Труда, воистину.
   Кажется, ко мне бежали люди, хотя это вполне могло быть каким-то онейроидным эффектом.
   Я продолжал улыбаться, когда закат обрушился на землю тяжелой изумрудной волной первого моего - и не только моего - сновидения.

ЧАСТЬ II

СНЫ АЗАТОТА

1. Изумрудный сон

   С самого раннего детства, сколько она себя помнила, Маша жила в двух разных мирах. Первый - мир обычных впечатлений и воспоминаний, отличающийся от мира впечатлений и воспоминаний любой ее сверстницы лишь деталями и именами собственными. И второй - тайный (сумрачный, как любила говорить Машина тетка) мир призраков, видений, ритуалов. Мир, наполненный магией.
   Магией - и бесконечным ожиданием.
   Согласно традиции, знание можно было передавать не по прямым линиям наследования; в Машином случае наставницей девочки стала ее тетка. За пару месяцев до рождения племянницы тетке, которую звали Полина, стукнуло тридцать. В обычном мире Полина жила в Полецке, а в сумрачном занимала апартаменты, соседствующие с пустующими покоями самого Влада Дракулы.
   Когда Маше исполнился годик, Полина купила большой двухэтажный дом в центральном районе города, и вместе с девочкой поселилась там, полностью посвящая себя обучению и воспитанию племянницы. Когда Маша стала взрослой девушкой, ее заинтересовало, каким образом Полине удавалось в то время не привлекать к себе внимания, ведь тетка, при своих обширных знакомствах, особенно не скрывала, что нигде не работает и, вообще, занимается "какой-то оккультной хренью", как выразился один из поклонников Полины - а их-то, кстати, у нее хватало во все времена. Когда Маша прямо спросила об этом Полину, та туманно пояснила, что клан Цепешей насчитывает несколько десятков посвященных и что "рука руку моет". Маша, которая посчитала такое объяснение не вполне исчерпывающим, тем не менее, промолчала, приняв во внимание и суггестивный талант Полины, и тот факт, что в среди теткиных кавалеров попадались довольно влиятельные товарищи.
   Родители Маши, сразу после ее рождения, оставив дочь на попечение Полины, уехали на Дальний Восток, и подробности их тамошней жизни были Маше неизвестны. Родители, правда, прислали несколько писем, ничего в них о себе не рассказывая, а в основном интересуясь, как идут дела у дочки и ее воспитательницы, но потом письма приходить перестали, и хотя Полина утверждала, что ничего не знает о причине этого странного молчания, Маша лет с пятнадцати стала подозревать, что тетка не совсем с ней честна. В пятнадцать лет Маша уже была настоящей колдуньей и могла различить, говорит человек искренне или лжет. Решительно потребовав у тетки ответа, Маша получила в руки извлеченный из недр огромного письменного стола - беседа состоялась в комнате, отведенной под библиотеку - семейный альбом с фотографиями Машиных родителей, о существовании которого Маша и не подозревала. "Возьми, - сказала Полина, - но не заставляй меня рассказывать правду, потому что я не знаю, как о ней рассказать".
   Увидев первую же фотографию, на которой улыбающийся парень в костюме-тройке, стоя на ступеньках какого-то здания, обнимал невысокую миловидную девушку в светлом летнем платье, Маша заплакала, потому что изображение сказало ей то, что тетка говорить не хотела или не могла: людей на фото не было среди живых. Именно тогда Маша осознала, что так называемый реальный мир безразличен к ней, ее желаниям, грезам, мечтам и воспоминаниям.
   Зато другой, сумрачный, мир был прямо-таки создан для этих вещей.
   Первый раз Маша самостоятельно посетила этот мир в трехлетнем возрасте и почти ничего не запомнила. Впрочем, кое-что у нее в памяти осталось: некто в темных одеждах, исполненный любви к ней, подкидывает маленькую Машу вверх в огромной комнате, и затем ловит ее, захлебывающуюся от восторга, и каждый раз она все дольше и дольше остается в воздухе, пока, наконец, ей не удается превратить падение в полет, и она, раскрыв широко глаза и уже не смеясь, непонятно как перемещается в пространстве, застывая на месте, когда необычное ощущение где-то внутри нее - легкое и сладкое, и немного болезненное - становится слишком сильным. И вот, она уже летит стремительными зигзагами, вновь закатываясь от хохота и звонко хлопая в ладоши, а рядом с ней летит некто в темных одеждах, исполненный к ней любви и нежности...
   Полина никогда не признавалась Маше, как сильно она испугалась, когда, вернувшись с прогулки с очередным своим ухажером, не нашла дома девочку и решила, что та, попав во владения Нетопыря, заблудилась в бесчисленных коридорах Дворца и, возможно, уже стала жертвой какого-нибудь кровопийцы. С трудом отделавшись от своего приятеля, который все порывался вызвать милицию, Полина вызвала создания другого рода и приказала им найти девочку, прекрасно сознавая, что на полный осмотр Дворца может уйти добрая сотня лет, даже если все ее слуги будут заниматься этим круглосуточно.
   К счастью, Машу обнаружили довольно быстро - она спала, свернувшись калачиком, на сиденье огромного трона Нетопыря, и счастливо улыбалась во сне, и Монах, который ее нашел, не желая будить Машу, осторожно взял ее на руки и отнес в теткины покои, где Полина лихорадочно переворачивала содержимое бесчисленных шкафов, сундуков, ящиков и шкатулок, в поисках магических ингредиентов, необходимых для некропоиска - уже одно это намерение свидетельствовало о степени ее отчаяния.
   Полина не стала будить племянницу, она перенесла Машу в их двухэтажный дом на заснеженной улице, и когда Маша проснулась, мягко поинтересовалась, что за сон ей снился, пока тетки не было дома. Маша честно рассказала о своих приключениях во Дворце, ни минуты не сомневаясь в том, что это был волшебный сон, и Полина, внимательно выслушав Машину историю, осторожно заметила, что если Маше доведется вновь попасть в сказочный дворец, то пусть она ничего не боится, а в случае чего зовет Полину, а та, где бы в этот момент не находилась, обязательно придет Маше на помощь. "Даже если ты будешь в театле?" - серьезно спросила Маша, и Полина, расхохотавшись, заверила девочку, что услышит ее даже на футбольном стадионе.
   Второй раз Маша попала во Дворец Нетопыря на свой шестой день рождения. Она очень хорошо запомнила и этот день, и это знаменательное событие, увенчавшее их праздничный поход по веселым аттракционам в солнечном парке; правда, из-за обилия радостных впечатлений сам момент перехода она пропустила, но следующее мгновение запечатлелось в ее памяти с пронзительной четкостью. Она, забыв о Полине и о занимавших всего минуту назад ее мысли "Чертовом колесе", "Сюрпризе", "Орбите" и других замечательных приспособлениях, созданных ей на потеху, смотрела, затаив дыхание, на вынырнувшее из ее сна чудо, и едва не залепила себе глаз преданным забвению мороженным, когда попыталась протереть глаза, чтобы убедиться в реальности происходящего. Видя как на Машу подействовала эта картина, Полина засомневалась, правильно ли она сделала, послушав Бешеного Турка, который всегда советовал действовать решительно, но совершенно не улавливал разницы между решительными поступками и поступками опрометчивыми. Впрочем, опасения Полины оказались напрасными. Маша, схватив тетку за руку, потащила ее за собой по огромной мраморной лестнице, заливаясь восторженным смехом и тараторя без умолку обо всем, что попадалось ей на глаза, словно опасаясь, что может все-таки проснуться, и намереваясь поэтому получить от сновидения максимум впечатлений.
   Они вошли через огромные арочные врата, которые, как потом узнала Маша, никогда не закрываются, потому что те, кто находят дорогу сюда, по праву мага и благоволению Нетопыря могут оставаться во Дворце на любой срок, позволенный им хозяином, а последний еще ни разу по таким ничтожным причинам не представал во плоти ни перед кем - по крайней мере, официально.
   Дворец короной венчали восемь высоких башен, сработанных из цельных глыб алмаза, рубина, сапфира, изумруда, оникса, аметиста, опала и янтаря.
   Попав внутрь, Маша, убедившись, что эта воплотившаяся греза никуда исчезать не собирается, перестала безостановочно тараторить и принялась вдумчиво задавать вопросы, на которые Полина не всегда могла просто, правдиво или понятно ответить; например: а где король? ("он сейчас кушает"), кто этот прекрасный принц? (которого Полина сразу же шуганула, потому что это был никакой не принц, а придурковатый инкуб, но как объяснить пятилетней девчушке, кто такие инкубы и чем они занимаются), где здесь холодильник? ("ты проголодалась, милая?" - " нет, я просто так спросила"), где здесь туалет? ("потерпи, дойдем до моих комнат"), а что это за штучка за нами прыгает? (Полина не знала, что это за штучка, но на всякий случай, к полному восторгу Маши, разобралась со штучкой как заправский футболист), а король уже покушал? ("да, родная, он покушал и лег спатки"), и так далее. Когда они добрались до своих комнат, Полина с облегчением и не без некоторой мстительности перепоручила Машу Бешеному Турку, а сама незаметно ускользнула, намереваясь переждать цейтнот в компании одного своего знакомого, апартаменты которого располагались по соседству.
   Бешеный Турок со свойственной ему серьезной решимостью протянул Маше руку и представился: "Я - Бешеный Турок". "А я, - мило улыбнулась Маша, вкладывая в огромную лапищу нового друга свою маленькую ручку, - хочу писать". Бешеный Турок, смущенно прокашлявшись, проводил Машу до туалетной комнаты, по пути деликатно, но решительно объяснив, что Бешеный Турок - это имя, а не название мучающей его проблемы. Маша ничего не поняла, но на всякий случай сказала, что зовут ее Мария Малышева, и скоро она пойдет в школу. Когда через минуту Маша вышла из туалетной комнаты, Бешеный Турок был уже не один - рядом с ним стояла высокая фигура, облаченная в ниспадающий до пола балахон. Лицо фигуры было скрыто под капюшоном густой, непроницаемой тенью, непонятно каким образом сохраняющейся в ярком свете сотен свечей, горящих в покоях Полины. Позднее Маша узнала, что никто никогда не видел лица Монаха, но когда в тот далекий день рождения Монах взял ее на руки и прошептал ей на ухо загадку, она почувствовала себя давно с ним знакомой; правда, загадку ("скажи его имя в бархатной тьме, и он прилетит, повинуясь тебе") ей тогда так и не удалось разгадать.
   "Хватит шептаться", - сказал Бешеный Турок, отобрав Машу у Монаха, и они вдвоем повели ее знакомиться с Ночной Княгиней, красивой женщиной, старинный покрой одежд которой напомнил девочке наряды принцесс и фрейлин на картинках любимых сказок. "Ну-ка, кто это к нам в гости пришел?" - голос Ночной Княгини звенел как серебряный колокольчик. "Это Маша, а нас ты должна помнить", - сказал Бешеный Турок. "Что делает такая милая девочка в компании двух недотеп?" - с улыбкой поинтересовалась Ночная Княгиня у онемевшей от восхищения Маши и добавила, обращаясь уже к "недотепам": "Хорошо, что вы не додумались показать ей Сердцееда". Потом, вновь перенеся свое внимание на Машу, она сообщила, что ее зовут Ночная Княгиня ("почему Ночная?" - "как-нибудь я расскажу тебе, милая"), и по случаю встречи двух таких высокопоставленных особ не мешало бы закатить праздничный банкет, если конечно у Маши нет никаких неотложных дел. "Дел нет", - коротко ответила Маша, и вопрос с банкетом был решен.
   Бешеный Турок и Монах занялись приготовлениями, предварительно посетив Сердцееда и предупредив его, чтобы он не высовывал носа из своей комнаты, на что тот рассеяно кивнул, поглощенный изучением какого-то ветхого манускрипта. Ночная Княгиня усадила Машу на свою кровать, а сама занялась ревизией той части своего обширного гардероба, которая относилась к ее детству, подыскивая девочке что-нибудь подходящее и развлекая ее смешными историями из своей юности, проведенной при дворе какого-то монарха (его имени Маша не запомнила) в веселой компании таких же юных фрейлин. Она рассказывала и про мальчиков-пажей, и эти истории заставили Машу несколько раз хихикнуть, поскольку речь в них шла о поцелуях, любовных записках, амурных розыгрышах и прочих забавных вещах, которые уже начинали - пока только теоретически - интересовать Машу в ее возрасте.
   Когда волнующий для Маши процесс одевания уже заканчивался, явилась Полина, в сопровождении высокого худого блондина с веселыми серыми глазами, облаченного в белые брюки и белоснежную водолазку. Бешеный Турок к тому времени сменил свои широкие затасканные шаровары и черную безрукавку на новенький спортивный костюм, а Монах переодеваться не стал; впрочем, никто от него этого и не ожидал. Пока Бешеный Турок проверял, все ли готово, а Маша знакомилась с веселым блондином, имя которого было Клавдий ("Клава?" - "нет, крошка моя, это дядя, а значит не Клава, а Клавдий"), потихоньку начали сходиться гости, так что в конце концов к Маше выстроилась очередь желающих, чтобы их представили, и раскрасневшаяся Маша, донельзя польщенная этим обстоятельством, почувствовала себя по-настоящему важной и значительной персоной.
   Большинство гостей были приглашены заранее, но попадались и залетные: сомлевший от недосыпания суккуб, парочка волколаков, разрешивших Маше потрогать клыки, несколько цвергов из числа тех, что живут праздниками, кочуя от одного пирующего стола к другому и расплачиваясь за угощение шутками, самыми последними дворцовыми анекдотами и энергичными песнопениями, стиль которых Маша позднее определила как бескомпромиссный подземный фолк.
   Когда начали подносить подарки, Полине пришлось внимательно следить за гостями, и эта предосторожность оказалась совсем нелишней. Один из волколаков намеревался подарить Маше заспиртованный в прозрачном пузырьке человеческий глаз ("на счастье, на удачу"), а престарелая Вдова, побуждаемая, несомненно, самыми светлыми чувствами, принесла с собой огромного, и, по ее заверениям, совершенно ручного тарантула.
   Но в основном дарили то, что обычно дарят на дни рождения маленьким девочкам: книжки с картинками, бусы, перстеньки, плюшевые игрушки, красивые платьица, амулеты и прочие безделушки; Бешеный Турок подарил Маше неразменный динар, Ночная Княгиня преподнесла ей огромную розу из янтаря, а Монах, передав сначала подарок от Сердцееда - маленькую книжку-букварь, благодаря которой Маша научилась читать за пару недель, - накинул ей на плечи черный бархатный плащ, с серебряной застежкой в виде крошечной летучей мыши.
   В общем, праздник удался, но длился он не очень долго, потому что у виновницы торжества от обилия ярких впечатлений глазки вскоре начали закрываться сами собой, и Полина, заметив усталость племянницы и не обращая внимания на ее вялые протесты, стала выпроваживать гостей.
   Проснулась Маша в двухэтажном доме на солнечной улице, и деревья, шумевшие за окном, прошептали ей, что это был, увы, лишь сон, но подарки на полу в ее спальне утверждали совсем другое, и поверила она, конечно, подаркам.
   Полина, с улыбкой выдержав град неизбежных вопросов, объяснила девочке, что в место, где они вчера побывали, Маша сможет еще не раз попасть, если, разумеется, будет соответственно себя вести, то есть: никому не станет рассказывать про Дворец и сумрачный мир; никому не станет рассказывать о своих новых друзьях; будет послушной девочкой. Первые два условия Маша не нарушала не разу, а с третьим периодически возникали некоторые проблемы; однако даже пятилетний ребенок прекрасно осведомлен об основной причине подобных требований - а Маше исполнилось целых шесть.
  
   Когда Маша пошла в школу, Полина осторожно начала учить ее магии, так что Маша получала два образования в двух мирах: Полина часто проводила свои уроки во Дворце, куда, как выяснилось на первом занятии, можно было попасть через стенной шкаф в спальне; а уже на втором Маша узнала, что сумрачный мир, как магнит, притягивает таких, как они, и что стенной шкаф - это необязательная деталь путешествия. Маша поинтересовалась, что значит "таких, как мы", и Полина коротко объяснила: "Мы входим в клан Цепешей, остальное тебе знать пока рановато". На вопрос "А когда будет не рановато?" Полина ответила советом не доставать ее, а лучше разобраться с хромающей математикой и неудачными предсказаниями.
   Хотя с ровесниками Маша легко находила общий язык, по-настоящему близких подруг у нее не было. В школьной жизни она участвовала не очень активно, но от обязанностей политинформатора не уклонялась.
   Как-то раз Маша пришла из школы расстроенная - это случилось в четвертом классе - и прямо спросила у Полины, почему она, Маша, должна ходить в этот гадюшник и заниматься какой-то фигней (она так и сказала: "гадюшник" и "фигня"), вместо того, чтобы жить со своей любимой тетей и любимыми друзьями-призраками во Дворце, каждый день закатывая пиры и вообще горя не зная. "А что за горе случилось сегодня?" - спокойно поинтересовалась Полина. "Я рассказала девчонкам про вещие сны, а они теперь смеются надо мной", - обижено сообщила Маша, и сразу же - в лоб, как любила говорить Полина, - осведомилась: "А почему мы не живем во Дворце?"
   И Полина рассказала почему.
   Маша потом несколько раз слышала эту историю, каждый раз со все новыми подробностями и комментариями, и позднее даже решилась на паломничество в Румынию, к тому самому месту, где все началось.
   А началось все в 1431 году.
   В Сегишоаре, в родовом замке, появился на свет будущий князь Валахии, получивший при крещении имя Влад, к которому позднее добавится "Третий", еще позднее - "Цепеш", а время и один ирландский господин позаботятся об окончательной трансформации всех имен этого человека в грозное и инфернальное "Дракула". В пятнадцатом веке имя Дракула означало - чисто формально - принадлежность к ордену Дракона. Дракона, а вернее - Нетопыря.
   История умалчивает об истинных целях этого ордена, но можно предположить, что его члены в течении сотен лет пытались, используя самые различные средства, наладить канал связи с древним божеством, рожденным в предвечной тьме и известным под именем Велес.
   Существует легенда, согласно которой Нетопырь, нарушив свое тысячелетнее безмолвие, предстал во плоти перед молодым Дракулой и спросил, чего тот хочет превыше всего на свете, и Влад сказал: "Власти".
   Случилось это, когда Влад и еще несколько высокородных отпрысков жили при дворе турецкого султана Мурада, державшего их подле себя на тот неожиданный случай, если, к примеру, их отцам вздумалось бы оспорить размер дани.
   По легенде, один из приятелей Влада - его имени история не сохранила - будучи весьма искушен в искусстве волхования, научил высокородного валашца одному заклинанию, из числа тех, что никогда не заносились на бумагу, а передавались исключительно в устной традиции. Древняя магия этих слов, помноженная на бесспорные способности Влада по части колдовства, сделала свое дело, и Влад, движимый безумной гордыней, заставившей его поверить, что он равен по силам существу, вырванному его волей из объятий тьмы и забвения, - Влад возжелал абсолютной власти, и Нетопырь, оскалившись, лишь кивнул в ответ.
   Но о расплате Влад тогда даже не подозревал.
   Через год после описанных событий Влад вернулся на родину, успев перед отъездом оценить бесконечную милость султана, приказавшему ослепить двух братьев-княжичей, одним из которых был тот самый друг Влада, научивший его заклинанию. Отец братьев осмелился восстать против владычества Мурада, и тот по какому-то капризу решил смягчить наказание заложникам, заменив смерть увечьем.
   В 1452 году Влад III занял трон Валахии и правил десять кровавых лет, истово наслаждаясь своим всемогуществом, но не божественным, а звериным, и стоны казнимых звучали в его ушах музыкой райского сада - его личного райского сада, где вместо деревьев смотрел в небо лес заостренных кольев. Со временем сад значительно разросся, поглотив Трансильванию, и когда занявший практически без боя богатейший город Семиградья Влад, к тому времени уже получивший прозвище Цепеш, выйдя из своей резиденции прогуляться по вечернему Шесбургу, остановился в одиночестве на центральной площади, дабы насладиться картиной испускающих дух на кольях пяти сотен самых влиятельных, богатых и именитых граждан города, - именно тогда Нетопырь предстал перед Цепешом во второй раз, и картина эта была достойна кисти Босха.
   "Что ты чувствуешь?" - полюбопытствовал Нетопырь, и Влад, почти не раздумывая, ответил: "Упоение". "Тогда, - немного грустно заметил Нетопырь, - твое желание исполнилось, ибо упоение бывает только от власти". Дракула расхохотался: "Я превзойду тебя в могуществе!" "Это вряд ли, - спокойно ответил Нетопырь, - мертвец мне не соперник". "Постой, - не понял Цепеш, - о чем ты говоришь?" "О том, что ты скоро умрешь, - удивленно отозвался Нетопырь, расправляя крылья, - ты разве не знал?" Теперь настал черед Дракулы удивляться: "Не знал чего?" Нетопырь какое-то время рассматривал Дракулу, будто первый раз его видел, а затем засмеялся, и смех его был ужасен. "Надо быть глупцом, - наконец сказал он, - глупцом, каких поискать, чтобы делая что-то, не интересоваться причиной и пренебрегать последствиями. Если у всех, кого ты казнил этим варварским способом, - Нетопырь махнул крылом в сторону стенающих, - удалось бы спросить перед смертью, отчего они умирают, какова причина их смерти, они бы в один голос и совершенно справедливо ответили бы, что причина их смерти - князь Влад III, а касательно последствий, относящихся к этой причине, - что последствия торчат из их тел; таким образом, каждый из них умнее тебя, по крайней мере, в момент смерти. Давно, очень давно, я нашел способ влиять на этот мир посредством, - Нетопырь помолчал секунду, словно подыскивая подходящее слово, - посредством особого дара, о котором говорят, что я его преподнес и который, как я сам считаю, в одно несчастное мгновение я обрушил на ваши головы, не умея теперь забрать его обратно. С тех пор этот так называемый Дар Нетопыря по какой-то даже мне неведомой причине передается по простому правилу следующему претенденту в длинной очереди глупцов, причем передается иногда совсем непредсказуемо и не всегда, впрочем, глупцам. До тебя, много лет назад, еще до наступления твоей эпохи, один мудрец из вашего племени, получив Дар Нетопыря, сразу смекнул, что никакой это не дар, а скорее проклятие. Он, этот человек, в тот же миг пожелал умереть, исчезнуть, сгинуть вместе с этим черным проклятием, пробудив во мне уважение к вашему роду тем, что почти добился своей цели: правило уже не могло действовать, хотя на самом деле оно всего лишь стало не таким простым. Долгое время Дар оставался невостребованным, но тебе, раствори меня Хаос, удалось его заполучить, и скоро, уже очень скоро, ты в полной мере ощутишь его благодать. Желаю легкой смерти!" - с этими словами Нетопырь вновь расправил крылья, собираясь взлететь, но пораженный Дракула попросил напоследок растолковать ему это самое правило, по которому передается Дар. "Поносил корону - отдай другому, - коротко ответил Нетопырь. - Ты ведь знаешь, что делают с королями, когда отбирают у них корону". "Это нечестно!" - успел крикнуть Дракула. "А вот тут я не причем", - донеслось до него из ночной мглы, а потом стало совсем тихо, потому что Нетопырь, улетая, подарил стонущим на кольях людям смерть.
   Влад не спал этой ночью, он в задумчивости бродил по притихшему городу, и рука его сжимала рукоять меча каждый раз, когда он слышал малейший шорох; в конце концов он решил, что это безумие - вести себя подобно испуганному ребенку, в то время, как по его приказу Шесбург можно было сделать и вовсе безлюдным.
   Власть, решил Дракула, для того и дана ему, чтобы он мог ею пользоваться, и если раньше он делал это бесцельно, для удовольствия, то теперь перед ним встала задача: во что бы то ни стало сохранить свою жизнь, пусть даже ценой сотен и тысяч жизней тех, кто мог бы стать его преемником и палачом, а им мог стать буквально любой. Задача была простой, решение - тоже.
   Но удача отвернулась от князя. В 1462 году огромное турецкое войско вторглось в Валахию, и Влад, занятый своей кровавой работой, оказавшейся весьма эффективной в смысле упреждения внезапных ходов со стороны его главного противника, не учел, что стратегия, используемая костлявой в их захватывающей игре, не обязательно должна быть одноходовой. Влад не успел собрать войско, и был осажден в Поэнари - своей личной цитадели, продержавшейся совсем недолго. Турки разрушили замок и вырезали всех его защитников, не пощадив даже молодую жену Влада, но самого Цепеша среди пленных не оказалось - успев воспользоваться тайным ходом, он направился в Венгрию, в надежде на милость тамошнего короля Дана III. И тот явил свою милость, заключив Влада в темницу и продержав его там двенадцать лет.
   К концу этого срока Влад был пленником чисто номинально и почти все время проводил со своим новым другом, князем Святославом, который пришел ко двору Дана с дружиной откуда-то с востока и предложил королю свои услуги. И хотя тот не особенно в них нуждался, Святославу было позволено остаться при дворе, а его дружина была поставлена на довольствие.
   Влад моментально разглядел темную, языческую душу князя, скрытую под тонкой оболочкой католической веры, принятой Святославом с абсолютным безразличием и только потому, что на этом настоял король. Влад вскоре последовал примеру друга, и окончательно раздобревший Дан даже согласился породниться с Владом, выдав за него свою племянницу и пообещав Дракуле вскорости предоставить войско, дабы прирученный повелитель Валахии смог опять занять трон, принадлежащий ему по праву.
   Соглядатаи короля так и остались в неведении относительно содержания бесед Влада и Святослава, но из их ежедневных докладов следовало, что друзья занимаются преимущественно регулярным посещением самых злачных мест Буды и Пешты, предаваясь немыслимому пьянству и разгулу. Можно только гадать, в какой именно момент Влад поведал Святославу свою историю, но изложил он ее сразу не всю, и Святослав, почувствовав это, долгими, упорными расспросами добился-таки правдивого и полного рассказа. "Итак, - сказал он с улыбкой, - ты уже больше десяти лет ждешь своей смерти, а она почему-то не спешит".
   Влада встревожили эти слова и то спокойствие, с каким Святослав их произнес; Дракула отчего-то решил, что его приятель замыслил предательство, вожделея к Дару и намереваясь стать следующим его обладателем, и Святослав, будто угадав мысли Влада, поспешил успокоить товарища, заявив: "Не хотел бы я оказаться на твоем месте, но если бы все-таки оказался, то попытался бы найти такое место, где никто не смог бы лишить меня жизни". "Разве есть такое место?!" - с горечью воскликнул Влад. "Есть, - просто сказал Святослав, - следуй за мной".
   Так во Дворец Нетопыря попал Влад Цепеш, известный следующим поколениям как Дракула; изумленный и испуганный, он вошел в открывшиеся врата вслед за своим другом, странным князем, облик которого, пока они шли, как-то незаметно и стремительно изменился, живо напомнив Владу о двух самых важных событиях его жизни - в то время, как свершалось третье.
   "Стой, - хрипло простонал он. - Что за кару ты измыслил?" "Кару? - удивился Нетопырь. - Ты ошибаешься, друг мой, я всего лишь ввожу дополнительные правила, дабы с их помощью хотя бы попытаться контролировать последствия одного своего давнего и опрометчивого поступка. Я много размышлял, и вот что получается: если ты, прожив здесь жизнь, умрешь своей смертью - от своей ли руки, от старости ли - Дар Нетопыря вновь исчезнет на долгие времена, которые однако же не равны вечности; и отсюда вытекает следующий мой шаг: подготовка и обучение группы тайных моих союзников из числа людей для выполнения задачи, которая заключается в постоянном уничтожении Дара, пусть даже если для этого им понадобится все время мира". "И как же, - спросил заинтригованный Влад, - они будут его уничтожать?" "Принимая его, конечно, - с улыбкой молвил Нетопырь, - и доживая потом свой век в моем Дворце. Видишь ли, место, где я воздвиг свой замок, отвоевано у Хаоса". "И что это значит?" - поинтересовался Влад. "То, что правило здесь не действует", - ответил Нетопырь. "Кажется надежным, - подумав, согласился Дракула, - вот только где ты найдешь людей?" "Я уже их нашел, - объявил Нетопырь. - За лесами на востоке простираются степи. В тех краях живут люди, до сих пор чтящие Велеса, - Нетопырь слегка поклонился, - и Велес посетил их недавно. Они практикуют обряды требуемого характера, которые иногда работают, позволяя найти обладателя Дара. Ты со всеми скоро познакомишься - со дня на день они будут здесь..." "Погоди, - перебил его Влад. - Что значит иногда работают? "Никто не идеален, - пожав плечами, сказал Нетопырь. - Пока хватит об этом. Пойдем, я покажу тебе твои покои, и, кстати, старайся пока выходить из них пореже. Дворец за время своего существования обзавелся массой самых разных жильцов, и хотя большинство из них безобидны, встречаются все же довольно жуткие экземпляры". "Впрочем, - добавил он с усмешкой, - по части жути до тебя им далековато".
  
   Маша, в первый раз услышав эту легенду полутысячилетней давности, засыпала тетку вопросами, первый из которых был таким: "Почему ты называешь нас Цепешами?" "Потому, - ответила тетка, - что Нетопыря после этого видели редко. Как он и обещал, вскоре во Дворце поселились те люди, о которых он рассказывал Владу - наши с тобой предки. Они обращались с Цепешем, как с наместником Нетопыря, его заместителем. С тех пор так и повелось - называть тайных исполнителей воли Велеса семьей, кланом Цепешей". "Большинство из нас, - продолжала Полина, - предпочитает жить не в сумрачном мире, а в мире, где мы рождены, помня о порученном нам деле, тем более, что по некоторым сведениям, Дар Нетопыря вновь пришел в этот мир. Мы стоим на страже, мы ждем на этой стороне; несмотря на то, что у каждого Цепеша есть покои во Дворце, они предпочитают им холод и грязь реальности, потому что удача означает исполнение сокровенного желания, и, заметь, исполнения без угрозы насильственной смерти, проклятия обычных людей, получивших в обладание Дар". "А как люди объявляют о своих желаниях?" - спросила Маша. Полина улыбнулась: "Нетопырь обязан их спросить". Маша немного подумала, а потом задала вопрос, на который Полина ответить не смогла: "Что произойдет, если человек пожелает жить вечно?"
   После того, как Маша узнала правду о судьбе своих родителей, ее интерес ко всему, что касалось клана Цепешей необычайно возрос, и она постоянно просила тетку познакомить ее с другими Цепешами, на что Полина первое время отвечала своим обычным "рановато пока". Но вскоре ей пришлось капитулировать перед напористой племянницей, каждый день напоминавшей о своей просьбе, и одним погожим майским утром Полина, разбудив Машу, объявила, что сегодня они идут в гости к троюродному брату Полины, Алексею. Маша уже знала, что все члены клана - родственники. Следствием этого обстоятельства явились чрезвычайно запутанные и туманные правила, регламентирующие вопросы продолжения рода и стремящиеся предотвратить чересчур близкие связи, ибо Цепешем мог называться лишь тот, у кого и мать, и отец принадлежали клану. "Именно поэтому, - как-то сказала Полина, - нас полсотни, а не полмиллиона".
   Троюродный брат Полины оказался весьма колоритной личностью. Жил он, к удивлению Маши, неподалеку от их дома, но во время знакомства выяснилось, что постоянного местожительства у Алексея нет: он снимал квартиру на два-три месяца, а затем подыскивал новую - это была лично им придуманная стратегическая схема, целью которой являлся тотальный охват как можно большей территории. Алексей просеивал сквозь сито магии дома, дворы, улицы, парки, скверы, площади, районы, села, города и даже страны - просеивал, твердо зная, что среди живых, радостных и печальных, красивых и уродливых, счастливых и несчастных, бодрствующих и спящих, спокойных и неусидчивых, умных и не очень, песчинок обязательно найдется та самая, что по какому-то недоразумению - ведь это он должен быть на ее месте - прилипла к монетке, которую когда-то очень давно обронил гуляющий по пляжу курортник и к которой мечтает прилипнуть каждая песчинка на этом проклятом берегу.
   Алексей был мастером пейзажа, что, конечно, к ландшафтному дизайну никакого отношения не имело.
   У каждого Цепеша есть свой более-менее внятный магический талант - а иногда и не один.
   Алексей был мастером пейзажа, единственным в клане.

2. Рубиновый сон

   Алексей чувствует себя совершенно трезвым. Как известно, в подобном состоянии человек находится не только когда он действительно трезв, а еще и тогда, когда он по-настоящему, абсолютно и вдребезги пьян. Ну может быть, не совсем вдребезги.
   Алексей чувствует себя совершенно трезвым, и при этом по-настоящему пьян - абсолютно и, быть может, не совсем вдребезги.
   Он высок, крепко сложен и рыжеволос. На вид ему за тридцать, но не исключено, что если его побрить, то это "за" исчезнет вместе со щетиной.
   Он идет по ночной улице. Зима, легкий мороз. Снегопад.
   Снег идет сплошной стеной, видимость ограничена, но Алексей прекрасно ориентируется даже в незнакомой местности. И, следует добавить, в любом состоянии. Что же говорить о знакомых с детства местах, где он вырос, где он жил и куда всегда возвращается.
   Вот как сейчас.
   Голова восхитительно, гулко пуста. Можно закрыть глаза - точность восприятия пейзажа останется прежней. Но так приятно смотреть на снег, на мириады снежинок, среди которых, при всей их схожести, не найдешь даже пары действительно одинаковых. Люди - они такие же.
   Или нет?
   Там, за невесомой толщей снега, иногда проплывают электрические маячки. Окна, фонари. Маячков немного - время позднее, а день завтра будний. Дома, чаще маленькие и ветхие, окружены заборами, за которыми излишне добросовестные шавки иногда принимаются тявкать, и Алексей тогда морщится. Он не любит собак, а уж цепных - больше всего.
   Идти Алексею осталось недалеко. Он останавливается на перекрестке, достает сигареты, закуривает. Стоит, пошатываясь, и ни о чем не думает. "Не зайти ли кое к кому в гости?" - мелькает у него в голове, но в гости не хочется. Хочется стоять, курить и ни о чем не думать. Еще хочется спать.
   "Завтра", - решает Алексей и идет дальше.
   Вот и его дом. Темный, ветхий, но не маленький, за покосившимся забором. Впрочем, и большим его не назовешь, этот дом, стоящий в конце улицы. Раньше рядом располагался барак библиотеки, но пару лет назад книги передали в какую-то школу, а здание по кирпичику растащили местные. Так что теперь дом Алексея стоит в одиночестве; не в гордом, скорее, в безразличном.
   Алексей открывает калитку и, ступая по бетонной дорожке, идет к дому. Ключ на месте, под кирпичом, который только для этого и лежит возле двери.
   Внутри холодно и сыро. И темно, потому что электричества нет. Электричества нет уже давно, несколько лет, но Алексея это не сильно смущает. В своем старом доме он ночует редко.
   На ощупь Алексей бредет на кухню, открывает мертвый холодильник и достает оттуда свечи. Чиркает зажигалкой, капает на стол расплавленным парафином и ставит увенчанные клочками света столбики в получившиеся лужицы. Потом еще раз заглядывает в холодильник. Далее на столе появляются: пачка папирос "Беломорканал", небольшой бумажный пакет и пепельница. Не раздеваясь, Алексей садится на табурет, закуривает и потрошит в пепельницу папиросу. Делает пятку. Разворачивает бумажный пакет, подносит к ближайшей свече и некоторое время изучает буро-зеленую массу, слегка слежавшуюся, но под пальцами легко распадающуюся на невесомые травинки.
   Алексей решает выкурить совсем немного, потому что если выкурить больше, то заснуть не получится.
   Засыпая, Алексей вспоминает как в детстве тянул из библиотеки книги. Библиотекарша разрешала ему заходить прямо в хранилище, куда больше никого не пускали. Он бродил между огромных книжных шкафов, вдыхая загадочный запах многотомной, но почему-то никому, кроме него, ненужной мудрости. Ему нравился запах книг, но не нравился их сонный статус интеллектуального утиля, поэтому книги он обычно не возвращал.
  
   Алексей просыпается и некоторое время смотрит вверх, изучая сеточку трещин на потолке. В комнате светло, и это сильно вредит обстановке. Алексей пытается угадать, который час, затем сверяется с наручными часами и довольно усмехается. Без десяти девять. Алексей ошибся как раз на эти десять минут, но учитывая вчерашнее его состояние, результат неплохой.
   Алексей встает, одергивает одеяло на кровати и топает умываться. В висящем над умывальником треснувшем зеркале, у которого к тому же отбиты оба нижних угла, отражается его сонная, слегка помятая с похмелья физиономия. Алексей открывает кран, зябко ежится, глядя на струю ледяной - он совершенно точно знает, что она именно ледяная - воды, набирает полные горсти этой безжалостной ко всему субстанции и, едва не вскрикнув, плещет ею себе на лицо.
   На кухне он, используя походную спиртовку на сухом горючем (запасы которого, как тут же выясняется, почти иссякли), делает себе кофе (запасы которого Алексей пополнил в предыдущий свой визит), закуривает и, поглядывая в окно, не спеша поглощает обжигающую ароматную жидкость.
   Выходя из дому, он берет со стола бумажный пакет с травой и кладет его в карман куртки. Зачем? Алексей пока не знает.
   Алексей решает навестить своего двоюродного брата.
   Двоюродных братьев и сестер у Алексея несколько, он сам точно не знает, сколько именно. Двоюродного брата, которого Алексей решает навестить сейчас, зовут Сергеем. Они росли вместе, в том самом доме, из которого Алексей вышел только что. Когда ему исполнилось пятнадцать, бабке, воспитывавшей братьев, каким-то образом удалось получить квартиру в пятиэтажной новостройке, неподалеку от их старого дома.
   Родителей своих братья помнили смутно, а бабка ничего про них не рассказывала. Странно, конечно, но теперь уже ничего не поделаешь: бабка умерла несколько лет назад, оставив своим внукам квартиру, старый дом возле библиотеки и несколько черно-белых фотографий - и кто, помимо самой бабки, был на них изображен, никакой возможности выяснить так и не предоставилось.
   По шершавой, заплеванной лестнице Алексей поднимается на четвертый этаж и громко стучит в дверь квартиры. Звонок не работает, но к пофигизму брата Алексей давно привык - потому что и сам такой же.
   Алексей колотит в дверь еще пару минут, с небольшими передышками. За дверью тихо. Алексей некоторое время размышляет, куда мог направиться Сергей, но это его занятие прерывает соседка Сергея по площадке.
   Выясняется, что Сергея опять забрали. Соседка - немолодая, но еще красивая женщина, - ненадолго скрывается в недрах своего жилища, затем со скорбным лицом выносит ключ и вяло пытается пригласить Алексея на чашку кофе. Тот вежливо благодарит и вежливо отказывается.
   Затем ключом открывает дверь и входит в квартиру брата. Внутренняя обстановка по-японски аскетична. Две комнаты. Циновки на полу, в углу зала - или спальни - стопка одеял. Всюду клочки бумаги. Все как обычно.
   Алексей поднимает первый попавшийся листок и читает на нем: расположившись в гиперкубе, разбитом лапой диониса, мы наблюдали превращение стакана с чаем в миску с рисом. Усмехается - все как обычно. Вот только Сереги нет.
   Алексей идет на кухню, заглядывает в буфет и хмыкает. Кофе нет, зато есть чай.
   Алексей зажигает газ на плите и ставит на нее чайник. Открывает холодильник и решает немного подкрепиться обнаруженной там тушенкой.
   Вдруг Алексей понимает, что забыл спросить, когда именно забрали Сергея.
   Прихлебывая горячий чай, он соображает, у кого еще можно это узнать. К соседке ему заходить неохота, и ключ ей отдавать - тоже.
  
   Сергей невысок и худощав, у него светлые, коротко подстриженные волосы и голубые глаза. Сейчас он одет в больничную пижаму, бледно-зеленую, не очень чистую и довольно неудобную.
   Он сидит на койке, закрыв ладонями лицо.
   - Тебе плохо? - спрашивает у Сергея сосед по палате.
   Сергей не отвечает. Ему хочется уйти отсюда - далеко-далеко, в светлый и чистый Город, надежно скрытый от чужих взоров тусклыми, непроницаемыми гранями междумирья.
   К сожалению, в настоящий момент это невозможно.
   Сергей - мастер прорицания. Проблема заключается в том, что каждый раз, когда он использует свой дар, его психика сбоит. Сам Сергей объясняет это тем обстоятельством, что нервная система человека не приспособлена для восприятия полной картины реальности. Каждый раз после созерцания полной картины, когнитивный диссонанс погружает Сергея в такие экзистенциальные глубины, что его личность попросту не выдерживает их давления и некоторое время существует в виде разрозненных осколков - до тех пор, пока вербальный формализм человеческого мышления не склеит ее заново.
   Приступ обычно длится недели две-три, после чего Сергей, не заморачиваясь с выпиской из больницы, сбегает в светлый, чистый, безлюдный Город.
   На неведомый морской берег.
   Под клубящееся небо Хаоса.
   Сергей сворачивается на койке калачиком, потом засыпает.
   Ему снится странный сон. Ему снится зимняя, заснеженная степь, над которой нависает тяжелое серое небо. Сергею зябко стоять босиком на снегу, в ветхой пижаме, ни вид, ни само назначение которой никак не соответствуют суровому и величественному пейзажу вокруг. Сергей вдруг понимает, что смотрит на себя со стороны - и тотчас же развернувшись в эту сторону, с непонятным разочарованием никого не обнаруживает.
   - Не вертись, - строго произносит чей-то голос у него за спиной.
   Сергей замирает на мгновение, а затем смеется и, давясь смехом, садится прямо на снег. Ему больше не холодно, и вообще, он чувствует себя прекрасно. Он чувствует себя здоровым.
   - Когда мы встретимся в следующий раз, - предупреждает голос, - весело тебе не будет.
   - До следующего раза еще нужно дожить, - говорит Сергей.
   - Я, - произносит со смешком голос, - доживу.
   - А я? - интересуется Сергей.
   - Не знаю, - говорит голос. - Если не погибнешь. Если одолеешь Сумеречных.
   - Не понял.
   - Ничего страшного. Важно лишь то, что ты в состоянии постичь.
   Сергей резко оборачивается, но позади никого нет. Сергей поднимается на ноги, идет к тому месту, где по его расчетам должен был стоять тот, с кем он только что беседовал. Он внимательно исследует местность, не находя на снегу никаких следов - но зато выяснив, что сам он их также не оставляет.
   - Мое имя - Тот, - вновь произносит голос за спиной.
   Сергей опять оборачивается. За спиной по-прежнему никого нет, но Сергею, кажется, удалось уловить какое-то смутное, неясное движение справа от себя. Сергей застывает на месте и ждет, когда движение повторится.
   - Твое имя - Минотавр, - продолжает голос, и Сергей краем глаза замечает того, кто произнес эти слова, но не успевает запомнить его облик.
   Сергей просыпается.
  
   Алесей, его брат, спускается вниз. На лестничной площадке между вторым и третьим этажом он ненадолго останавливается, чтобы прислушаться к звукам внизу. Голоса. Тихие, тревожные. Алексей пожимает плечами и продолжает спускаться.
   Внизу четверо. Один мужчина лет сорока на вид, и три парня помоложе. Все молча смотрят на Алексея. Дверь подъезда прикрыта.
   Плохо, думает Алексей. Эти люди явно чего-то хотят от него, и вряд ли - просто пожать ему руку. Когда он пытается пройти мимо, один из парней, самый молодой и щуплый, загораживает ему дорогу и негромко произносит:
   - Стоять.
   Парень стоит как раз напротив двери, и Алексей с короткого разгона впечатывает в нее щенка. Дверь распахивается. Одно долгое мгновение Алексей смотрит куда-то вдаль, выбирает точку и исчезает...
   ...Чтобы появиться, вынырнуть, метрах в ста от этого места и сразу же свернуть за угол ближайшего к нему дома.
   За углом дома Алексей отдыхает, привалившись к стене. Отдышавшись, он на всякий случай выглядывает из-за угла и изучает обстановку. Пейзаж достаточно статичен.
   Алексей, закуривая на ходу, движется дальше. Он знает, куда пойдет.
   Он идет недолго, с полчаса. Местность вокруг него меняется, пятиэтажки остаются позади, и вновь тянутся узкие улочки, одна из которых спускается в балку - туда, где раскинулись огороды и садовые участки, а также внушительная свалка, пара ставков и железная дорога.
   Нужный Алексею дом стоит неподалеку от железнодорожного полотна и принадлежит человеку, которого знакомые привыкли называть Котом. Алексей открывает калитку, уворачивается от броска посаженной на цепь зверюги, заходящейся в лае, и идет вглубь двора. Нажимает на кнопку дверного звонка и ждет.
   Дверь открывается. На пороге стоит Кот и, щурясь от дневного света, Кот растягивает губы в улыбке, протягивает для пожатия руку и говорит Алексею:
   - Заходи.
   Внутри царит полумрак, шторы задернуты, работает старенький телевизор, перед которым на диване сидит приятель Кота, Зэк. Вопреки прозвищу, во внешности Зэка нет ничего брутального. Это худой длинноволосый парень с нервными движениями, полная противоположность спокойному, кряжистому Коту. По телевизору показывают документальный фильм о борьбе милиции с преступностью.
   Алексей здоровается с Зэком, снимает куртку и бухается на диван. Как обычно, принимается изучать скудную обстановку помещения, без особой, впрочем, надежды, что здесь что-то поменялось со времени его предыдущего визита. Кот на кухне ставит чайник, и у Алексея начинает бурчать в животе. Немного клонит в сон - пейзажные переброски отнимают много сил.
   Зэк, вроде бы поглощенный телепередачей, вдруг косится на Алексея и спрашивает:
   - Леха, а ты в штатах был?
   Тот отвечает не сразу, пытаясь нащупать связь между происходящим на экране и страной на североамериканском континенте.
   - Был, - наконец произносит он. - А что?
   В этот момент в комнату заходит Кот, и Зэк продолжает:
   - Да вот Кот не верит, что америкосы все толстые как его матушка.
   - Толстые, - подтверждает Алексей охотно. - Большинство еще толще.
   - Я тебе говорил! - торжествующе заявляет Зэк, обращаясь к Коту.
   Кот пожимает плечами и сообщает, что минут через пять чай будет готов. Алексей тянется к своей куртке, свисающей со стула, достает из кармана бумажный пакет и бросает его на небольшой столик перед собой.
   - Я к вам с босяцким подогревом, - говорит Алексей.
   Чай ненадолго откладывается.
   Добив косяк, Кот первым делом предлагает сменить на телевизоре стремный канал, тем более, что конца-краю криминальному репортажу не видно. На остальных каналах, впрочем, ничего забавного тоже не наблюдается. В свою очередь, Зэк предлагает перевести телеящик в состояние покоя, и поставить что-нибудь из музыки, которой у Кота вагон и большая тележка.
   Кот ставит "Covenant".
   Зэк - барабанщик; играя в какой-то местной группе с непроизносимым названием, он извлекает плотные, хищные ритмы из ни в чем не повинной ударной установки, которую Алексею пару раз даже посчастливилось лицезреть.
   Манера Зэка, виртуозно используя собственные конечности, снимать по ходу играющей темы партии ударных, многих раздражает. Алексей с Котом уже привыкли.
   Зэк, прикрыв глаза, уходит в музыкальные пространства, но вскоре возвращается за спичками.
   Кот принимается рассказывать какую-то смешную историю. Алексей кивает, посмеиваясь. Потом спрашивает:
   - Давно Серого свинтили?
   Отвечает Зэк:
   - Дня три назад.
   - Слушай, Леха, - вдруг произносит Кот. - А я слышал, что у шизов обострения бывают строго весной и осенью.
   - В основном, - кивает Алексей. - Но необязательно.
   Пакет с травой он оставляет им.
  
   Как Алексей зарабатывает себе на жизнь? Да очень просто. Обычно он трясет инкассаторов, бывает кого и помельче. Как придется.
   Работать, разумеется, он предпочитает подальше от дома.
   Вот, например, он стоит неподалеку от минифургона, изучая внушительную амуницию охранников. Все эти АКСу, броники, дубинки и наручники. Деньги выносят в черных полиэтиленовых мешках и небрежно, как кули с картошкой, проталкивают внутрь минифургона.
   Все очень просто, если ты мастер пейзажа и способен перемещаться в любую точку этого самого пейзажа. Для чего ее надо видеть, конечно. Деньги в этом случае - не проблема. Две пейзажные переброски: к фургону и сразу прочь.
   С другой стороны, легким трюком это назвать тоже нельзя.
   ...Алексей, тяжело дыша, разрывает полиэтилен, достает пару пачек, сует их в карманы и бросает на асфальт порванный мешок.
   Потом опять, в третий раз, выбирает точку. Для верности.
  
   Психиатрическая клиника расположена не то, чтобы на окраине города, но, скажем так, не в сильно людной его части. Алексей смотрит на часы, потом - на удаляющийся автобус. Идет редкий снег.
   Три часа дня.
   Алексей идет к нужному корпусу, входит в здание и поднимается на второй этаж.
   Стучит в дверь, ждет, пока появится косоглазая медсестра, и требует аудиенции у врача. Через минуту медсестра впускает Алексея внутрь, ведет по коридору к кабинету, в котором сидит Краб. Крабом этого доктора называют пациенты, из-за его низкого роста, нелепого телосложения и манеры передвигаться бочком-тишком. Больные его не любят. Впрочем, из врачей они мало кого любят.
   Краб сидит за столом, копошась, по своему обыкновению, в какой-то папке.
   - Здравствуйте, э-э, Александр Петрович, - говорит Алексей, закрывает за собой дверь и усаживается на неудобный стул, передвигая его поближе к столу.
   - Здравствуйте, э-э, Алексей, - говорит Краб. - Вы ведь, э-э, Алексей?
   - Что с моим братом? - интересуется Алексей.
   Краб вздыхает, откладывает папку в сторону, снимает очки и некоторое время пристально изучает собеседника.
   - Как обычно, - наконец произносит он. - Как обычно, по известной нам схеме: обострение, госпитализация, побег. Он опять сбежал. Часа два назад.
   Алексей удивленно смотрит на Краба.
   - Он у вас всего три дня, я слышал.
   - Вот именно, - кивает врач. - Вот именно.
   Алексей морщит лоб, хмыкает. Достает из внутреннего кармана куртки пачку купюр, отсчитывает несколько бумажек и кладет их перед доктором. Краб накрывает деньги папкой и склоняет голову набок.
   - Мы, Александр Петрович, - говорит Алексей негромко, - тоже давайте по известной схеме. Он ведь не сбежал на самом деле? Его просто выписали. Он выздоровел.
   - Вам конечно виднее, Алексей, - соглашается Краб. - Вы его родственник. Но между нами, выздороветь за три дня невозможно.
   "Да, - размышляет Алексей, - тут ты прав, головогрудый. Я тоже такого не припомню".
  
   Алексей решает вернуться в квартиру брата.
   Трясясь в стареньком автобусе, он смотрит в окно, сквозь меняющийся пейзаж, и вспоминает, как они с Сергеем первый раз попали в Город. Алексею тогда было семнадцать лет. Сергею - пятнадцать. Это произошло незадолго до смерти бабушки.
   Город расположен на песчаном берегу неведомого моря, и предвечный Хаос вокруг Города перемешивает землю, воду, воздух и небесный свет, образуя из этой смеси некое подобие эфирного, мерцающего тусклыми бликами, бульона. Город почти всегда безлюден, если не считать призраков и прочей нежити.
   Огромный акрополь венчает тоже немаленький холм в центре Города. Акрополем это здание нарек Сергей, на самом деле это строение выполнено в совершенно неидентифицируемом архитектурном стиле. В глубине храма, в наосе, если и дальше пользоваться античными терминами, стоит статуя, изображающая создателя Города - огромная, метров пять в высоту, она выполнена из странного серебристо-черного материала, всегда теплого на ощупь. Колоссальная фигура Нетопыря не совсем статична, она медленно, очень медленно течет, меняется, принимая причудливые, фантастические, но, тем не менее, всегда узнаваемые формы.
   Витальность оригинала неизбывна и в его образе.
   Еще Алексей размышляет о вариативности.
   Он невольно усмехается, вспоминая, как Маша, племянница Полины, настойчиво ему доказывала, что Город - это на самом деле никакой не Город, а огромный заколдованный дворец.
   Лишь призраки знают, как выглядят владения Нетопыря в действительности, но спрашивать их об этом бесполезно. То есть можно, конечно, и спросить, но на внятный ответ рассчитывать не стоит, потому что нет таких слов в человеческом языке, чтобы описывать неописуемое.
  
   На этот раз в подъезде никого нет, и Алексей вполне доволен этим обстоятельством.
   А вот в квартире слышны какие-то звуки. Алексей осторожно открывает дверь, входит и замирает. Серегин голос несется из кухни: "Заходи, чего встал. Дверь закрой".
   Алексей облегченно переводит дух, закрывает дверь на замок и, не разуваясь, потому что это лишнее, проходит на кухню.
   Сергей сидит за столом, уплетая тушенку. На плите шумит чайник. Сергей одет в нечто невообразимое, неподдающееся беглому осмыслению.
   - Че вылупился? Привет! - говорит Сергей. - Меня еще клинит, поэтому пришлось дергать по-простому. Вот, вещички попались, я и взял. Не в пижаме же через город петлять.
   - П-привет!, - говорит Алексей, стараясь не думать, где его брат позаимствовал "вещички".
   Они жмут друг другу руки, после чего Алексей усаживается на стул, замечая, что чашек с заваркой на столе две.
   - Ждешь кого-то? - интересуется он.
   - Ага, - откликается Сергей. - Тебя.
   Алексей не спрашивает, откуда брат узнал о его скором приходе. И так понятно: если Сергея клинит, значит он в курсе.
   Закипает чайник. Серега отставляет пустую банку и заливает кипятком горки чая в чашках.
   - Там, это, внизу чисто? - вдруг спрашивает он.
   - Угу, - кивает Алексей. - А кто это был?
   Сергей молчит, слегка покачиваясь на стуле. Алексей догадывается, что Сергея опять накрыло. Внезапно Сергей, хихикнув, поднимает взгляд, и, как ни в чем не бывало, отвечает:
   - Сектанты.
   - Кто? - удивляется Алексей. - Какие еще сектанты?
   Сергей какое-то время смотрит на брата, его губы беззвучно шевелятся. Он досадливо трясет головой и говорит:
   - Обычные такие сектанты. Слушай, я чай не буду, пойду прилягу пока. После поговорим. - Он поднимается. - Напомнишь мне потом. И когда стемнеет, не зажигай свет.
   - Чего напомнить-то? - говорит Алексей ему в спину.
   Сергей, не оборачиваясь, произносит:
   - Слушай, Леха, давай потом.
   - Ладно, - ворчит Алексей. - Потом так потом. Сектанты-мутанты.
  
   Сергей спит долго, до утра следующего дня. Алексею спешить некуда, ночь он проводит у Сереги. Спать приходится на циновке и в одежде.
   Утром Алексей просыпается от яркого солнечного света - штор здесь нет. Здесь, в зале, царит высший порядок, недоступный пониманию любителей штор и прочего гламура.
   Пока Алексей приводит себя в порядок в ванной, просыпается Сергей.
   - Как спалось? - интересуется Алексей у Сергея на кухне. На плите закипает чайник, в руках у братьев дымящиеся сигареты.
   Сергей морщится и ничего не отвечает. Выглядит он вполне нормальным, только вот глаза сильно щурит и часто моргает.
   Пока Алексей заливает чай кипятком, Сергей куда-то исчезает, потом возвращается, держа в руке упаковку с каким-то дерьмохренолином, от которого шиза, по уверениям Сергея, должна отступить. Братья курят, Сергей глотает свои колеса, усаживается за стол и некоторое время сидит молча, уставясь в одну точку.
   Алексей знает эту игру. Как только у него лопнет терпение, и он решит заговорить, Сергей на секунду его опередит и близко к тексту выдаст все, что Алексей заготовил. Похоже на чтение мыслей, только, на взгляд Алексея, куда эффективнее.
   Но самое забавное в этой игре - парадокс, который Алексею так и хочется обозвать темпоральным. Суть его в том, что Сергей, делая предсказание, затем вмешивается в ход событий для того, чтобы предсказанное событие не произошло. Сергей предотвращает вопрос Алексея. Если над этим как следует поразмыслить, можно придумать множество объясняющих этот парадокс гипотез, но Алексей склоняется к той мысли, что предсказанное событие все же происходит, но оно происходит не здесь. Вопрос все-таки звучит, но не в этом мире. Где-то рядом, но не здесь.
   - Ты хочешь знать, что происходит, - говорит Сергей за миг до того, как Алексей собирается поинтересоваться: а что, собственно говоря, происходит?
   - Ага - кивает Алексей.
   - Время у нас есть, - говорит Сергей. - Немного, но есть. К окнам не подходи. Они еще не уверены, что мы здесь, и попусту шуметь не будут. Ты где в этот раз был?
   - Тянь-Шань, - отвечает Алексей, немного сбитый с толку.
   Сергей некоторое время пристально на смотрит на брата, губы его беззвучно шевелятся и через некоторое время он, хихикнув, произносит:
   - Неплохо, но на твою историю времени сейчас нет. Расскажешь потом, если уцелеем. Если уцелеем, - повторяет он, хотя Алексей и без этого уже уяснил, что Сергей не вполне предвидит то, что будет происходить дальше. Такое иногда бывает, но Алексей предпочел бы большую определенность.
   Алексей пожимает плечами, дескать, как скажешь, брат: я тебя не совсем понимаю, но я тебе верю.
   Ну а кому, думает Алексей, мне еще верить, как не своему наглухо сдвинутому брату?
  
   - А происходит у нас сейчас война, - говорит Сергей. - И кое-кому, а заодно и Цепешам, грозит полный и вполне конкретный рагнарек.
   Сергей достает с буфета пачку "Примы", которых пачек там всегда навалено горой, распечатывает ее, закуривает сигарету и наблюдает за реакцией Алексея. Наблюдать пока нечего. Алексей переваривает сообщение с инфернальным хладнокровием.
   - Продолжай, - разрешает он.
   Оборвав смешок, Сергей глубоко затягивается, и уже почти без пауз двигает дальше:
   - Если бы ты бывал дома чуть почаще, я бы рассказал тебе все это чуть пораньше. Тут такое начинается...вернее, началось - несколько лет назад, когда Нетопырь нарушил Договор. Как тебе известно, кроме Нетопыря, есть и другие, э-э, сверхъестественные существа, не менее могущественные. Сколько - никто не знает, кроме них самих, конечно. Много. И если Велес способен влиять на наш мир, способен проявляться в нем, способен общаться с людьми и учить их чему-то и требовать от них взамен чего-то, то остальные Сумеречные ничем не хуже.
   Сергей ненадолго замолкает, словно к чему-то прислушиваясь, затем продолжает:
   - Суть в том, что наш мир - результат контролируемого конфликта между Сумеречными. Ни один из них не должен претендовать на абсолютное господство. Если такое случается, остальные бросают все свои дела и спешат восстанавливать баланс. После того, как несколько Сумеречных были показательно изгнаны в Хаос, одни, из числа самых беспокойных, попритихли, усвоив урок, а другие, из числа самых умных, окончательно уверились в эффективности системы. Тем не менее, время от времени кто-то решается на открытую агрессию, вторгается на территорию других Сумеречных, начинает перекраивать реальность по своему разумению, а потом раз за разом проигрывает все битвы, пока остальные окончательно не дожмут беднягу в его же владениях. И нам с тобой, братишка, не повезло, потому что нас скоро тоже дожмут. Несколько лет назад Нетопырь сцепился с другим Сумеречным, Вритрой. Велес уничтожил его земного наместника, Муругана. Тема отношений Сумеречных с людьми весьма для первых чувствительна. Посвященных нельзя трогать, это не просто оскорбление. Божество должно защищать тех, кто служит ему, это долг божества, единственный его долг, долг на уровне инстинкта, если конечно, у богов они вообще есть - инстинкты, в смысле. И, конечно, Вритра обратился к остальным Сумеречным, созвал нечто вроде совета, на котором все прониклись ситуацией и, как часто бывает в тех случаях, когда все друг друга понимают и все друг с другом согласны, решили, что должны делать - ну и сделали то, что решили. То есть выделили людей, поручили дело Вритре и организовали всему этому движу бесперебойную материально-моральную поддержку.
   Сергей вновь умолкает, тянется за таблетками. Алексей терпеливо ждет, соображая. Совсем недавно ему удалось раздобыть кое-какие сведения по данной теме, но сейчас, кажется, не место и не время об этом говорить.
   Потом он хочет задать один вопрос, но Сергей опять опережает Алексея, сразу отвечая:
   - Четверо. Если считать вместе с нами.
   У Алексея моментально пересыхает в горле, ему уже не хочется ни о чем спрашивать. Он глотает остывший чай.
   "Да, я не очень люблю своих родственников, - думает Алексей, - я ни во что не ставлю задачу, которую, если верить традиции, поставили передо мной, между прочим, без моего согласия. Я путешествую - и обычными способами, и используя свое умение - по всему свету, преследуя свои цели, о которых остальным ничего не известно. Я, в отличие от того же Сергея, не очень люблю посещать Город, я перестал носиться за Даром, он мне больше не нужен, тем более, что Дар вернулся к клану, его приняла Маша - ну и хвала Велесу, раздери меня он же".
   Одним глотком Алексей допивает чай.
   "Но я - Цепеш, у меня есть свой дар, и этим я обязан клану - и персонально Велесу. Да и деваться всем нам некуда. Всем оставшимся четырем Цепешам".
   - Любопытно, - мечтательно произносит Сергей. - Город, Дворец, Лес, Ущелье, Плато, Ирий...полуразумный небоскреб с интуитивно понятным интерфейсом, как это представлялось кое-кому из молодежи. Нетопырь сейчас наверняка предложил какую-то единую версию своих владений, в целях, м-м, синхронизации.
   Алексей мысленно с ним соглашается - действительно, любопытно.
   - Леха, - вдруг как-то совсем бесстрастно говорит Сергей, - нас вычислили.
   Алексей встает и подходит к окну. Теперь уже, решает он, без разницы. Если они знают, где мы, значит, без разницы. Разве что начнут стрелять, но Алексей почему-то уверен: не начнут.
   Он смотрит в окно с четвертого этажа, ему видны бетонные коробки соседних домов, часть дороги, заснеженные деревья, заснеженный пустырь, заснеженный двор, а также порхающие, словно бабочки, и постепенно усугубляющие общую заснеженность редкие хлопья снега. Местность безлюдна, что характерно.
   Сергей по-своему истолковывает действия брата. Видимо, зона предсказаний здесь для него закончилась, и он не знает, что будет дальше.
   - Ты уйдешь? - спокойно спрашивает он у Алексея.
   Да, Алексей может уйти. Просто выбрать место внизу, сосредоточиться и уйти. Он не сможет взять с собой Сергея, и они оба это знают. Алексей не способен перебрасывать других людей.
   - Конечно, я уйду, - говорит Алексей, не оборачиваясь. - Мы уйдем вместе. Смотри.
   Сергей подходит к окну, и вместе с братом смотрит на пока далекого, но стремительно приближающегося к ним Нетопыря - и на Машу, которая немного от него отстает.
   Они приближаются очень быстро, но возле самого дома на Нетопыря откуда-то снизу, в безумном, невероятном прыжке, врезается нечто огромное, извивающееся, белесое, и сила броска такова, что моментально гасит инерцию полета.
   Маша продолжает полет, не сбавляя скорости.
   - Вритра, - шепчет Сергей.
   Занятые друг другом Велес и Вритра, с грохотом, клекотом и шипением в широчайшем акустическом диапазоне, падают на землю.
   Алексею очень хорошо их видно, и зрелище это неслабое.
   Дальше случается сразу много всего.
  
   Маша даже не пытается вмешаться в схватку Нетопыря со Змеей. Она справедливо полагает, что при любом исходе ее стараний никто не оценит.
   Она летит дальше, к дому братьев - и поступает совершенно правильно.
   Двор перед домом наполняется людьми. Невозможно понять, откуда они взялись и где до этого прятались. Все они бегут к сцепившимся Сумеречным, кто молча, кто с кровожадным гиканьем.
   Алексей думает, что Нетопырю, скорее всего, крышка, не миновать ему Хаоса, ну или куда они там друг друга изгоняют.
   Вдвоем с Сергеем они хватают кухонный стол и со второго раза вышибают раму окна; звенят стекла; в квартиру врывается холодный ветер; почему-то пахнет цветами; трещит под ударами дверь.
   Братья ждут Машу, и ждут ее недолго. Алексей бежит к двери, к вешалке, хватает свою куртку с деньгами и огромное, нелепое пальто брата. И сразу возвращается.
   Приветствиями никто не заморачивается.
   - Давай! - зачем-то орет Алексей Сергею, хотя тот и так его прекрасно слышит. - Цепляйся за нее, быстрее. - Он сует брату пальто и поворачивается к Маше.
   - Удержишь его? - спрашивает он у нее уже чуть потише. - Сколько сможешь с ним пролететь?
   - С километр, если быстро, - отвечает Маша и приказывает Сергею обнять ее покрепче.
   - Летите ко мне, Серега, показывай дорогу, я скоро буду, летите пониже, давайте порезче! - говорит нервно Алексей, но последние слова слышит только он сам, потому что в разгромленной кухне больше никого нет.
   Через секунду в ней нет и Алексея.
   Стенные часы остановились и показывают половину первого.

3. Опаловый сон

   Что происходит с городом, когда в него приходит осень?
   В общем-то, ничего особенного, ведь в отличие от безразличной ко всему зимы, энергичной и беспардонной весны, буйного и невменяемого лета, осень деликатна и ненавязчива, она предупреждает о своих действиях загодя - желто-красными письменами, невесомыми телеграммами плывущих в воздухе паутинок, легким стуком дождей в окна и сердца. Поэтому город готов ко встрече, он ждет осень с покорностью любовника, он принимает ее в свои объятия - всю, целиком и полностью, со всей ее неистовой страстью, которую она явит...чуть позднее.
   И когда она, еще робкая и несмелая, только начинает свою сводящую с ума игру, нам остается лишь благодушно наблюдать за непрерывным потоком даруемых городу ласк, сидя за столиком где-нибудь на бульваре и потягивая напиток, рецепт приготовления которого гораздо старше этого бульвара, да и остальных улиц в этом городе.
   Насчет людей человек за столиком не был так уверен; конечно, он не имел особых причин сомневаться в собственной уникальности, но ведь существует не только личное бессмертие (причем большинство людей уверенно как раз в том, что такого феномена нет и быть не может), бывает еще и бессмертие, так сказать, коллективное. Например, если группа людей, объединенных общей задачей, передает последнюю из поколения в поколение. Таким образом, благодаря преемственности, в некоторых людях (или, злобно подумал он, нелюдях) до сих пор обитают те, кто положил начало традиции, обитают с давних времен, с тех самых времен, когда в этих местах не было еще никаких городов, а была лишь степь - бесконечная, безжалостная и почти безлюдная. Почти.
   Он попросил официанта, убирающего посуду с соседнего столика, принести ему еще одну чашку кофе, и тот, вернувшись через минуту, вежливо предложил ему подождать, пока приготовят напиток, сопроводив свои слова белозубой улыбкой, как отметил человек за столиком, довольно бодрой и жизнерадостной, что объяснялось, несомненно, погожим солнечным утром и, вероятно, какими-то личными успехами молодого человека.
   В ожидании кофе, он плеснул на заиленное гущей дно чашки немного коньяку, выпил его, ощущая во рту колючий, но чем-то приятный вкус впитавших в себя коньяк кофейных крошек, и, затянувшись сигаретой, выпустил дым в безоблачное, пронзительно прозрачное небо.
   Вообще-то, он не любил смотреть на небо, каждый раз ощущая чей-то ответный насмешливый взгляд, и сейчас он тоже опустил глаза, переключив свое внимание на заполненный людьми бульвар.
   Люди...Старые, молодые, печальные, веселые, безразличные, красивые, невзрачные, спокойные, нервные, куда-то бегущие, медленно бредущие, сидящие на скамейках, беседующие, хохочущие, молчащие, хромающие, мчащиеся мимо на автомобилях, продающие картины, что-то строящие за высоким ограждением, влюбленные, одинокие, забавные, опасные, робкие, усталые, полные сил, сонные, легко одетые, закутанные в плащи, с цветами, с сумками, в бейсболках, лысые, патлатые, в шляпах, в кроссовках, в спортивных костюмах, в шафрановых рясах, в мини-юбках, с косичками, в форме, полные надежд, опустившиеся, преуспевающие, готовые наложить на себя руки, богатые, несчастные, счастливые, бедные, здоровые, неизлечимые...Люди.
   Он любил изучать людей, уверенный в том, что может заниматься этим совершенно легитимно, по праву старшего, взирая и на толпу, и на одиночек с усмешкой, причины которой, возможно, совпадали с мотивами смотрящего сверху на него самого с точно такой же иронией. Ему понравилась эта мысль, намекающая на его богоравность, и он опять посмотрел на небо, рассчитывая, видимо, на какие-то изменения и заранее подготавливая оправдание на тот случай, если никаких перемен не произойдет, но в этот момент официант поставил перед ним чашку с кофе, и человек за столиком смущенно улыбнулся, вдруг почувствовав себя очень глупо.
   "Спасибо", - кивнув, сказал он и, сделав большой, обжигающий глоток, добавил в кофе коньяк. Закуривая следующую сигарету, он исподтишка наблюдал за жизнерадостным официантом, продолжившим свою методичную деятельность по борьбе с непорядком на соседнем столике. Победоносно увенчав ее чистой пепельницей, официант скрылся в недрах кафе, и человек за столиком вновь остался в локальном одиночестве на огороженном участке, заставленном легкими плетенными стульями и столиками, на которых покоились чистые пепельницы.
   Одним глотком он наполовину опорожнил чашку, вновь восполняя недостачу коньяком.
   Итак, он здесь.
   Приняв совет Змеи, он здесь. В самом их логове. Если встреча с ними неизбежна, пусть она произойдет сейчас, пока он еще силен и пока его паранойя, приобретенная в нагрузку к бессмертию, еще не начала разрушать, точить его изнутри.
   Внезапно он вообразил себя в смирительной рубашке, запертым на долгие годы в комнате с мягкими стенами, в то время, как его враги, его потенциальные преемники, подбираются к нему, с лицами, искаженными дикими, кровожадными усмешками, потому что они знают способ разделаться с ним, отобрать у него самое ценное...
   Он судорожно втянул в себя воздух и затравлено осмотрелся, понимая, что ведет себя глупо и подозрительно. Нельзя показывать свой страх, пусть они первыми дадут о себе знать.
   Немного успокоившись, он заметил, что проходящая мимо парочка откровенно его изучает, и опять было забеспокоился, но тут лицо девушки показалось ему знакомым, и он принялся лихорадочно соображать, где мог ее видеть, отметив, что и она, по всей видимости, пытается вспомнить его имя. "Маша!", - вырвалось вдруг у него, и он сразу вспомнил свою прошлогоднюю поездку в Румынию, дорогие отели Терговиште, кошмарный сервис, Тихутский перевал, гида с забавным акцентом, бесчисленные легенды о вампирах. И девушку Машу, с ее ужасным английским, и ее удивление, когда он на чистом русском языке ("чисто русском", как она потом говорила) предложил ей оставить в покое артикли и души Свифта, Диккенса и Набокова, из которых последняя, добавил он тогда с лукавой усмешкой, наверняка возмущается больше всех. Маша так и не поверила, что он лично знал Владимира Владимировича.
   "Валерий Михайлович!" - воскликнула наконец Маша и, повернувшись к своему спутнику, сообщила, что останется здесь, в компании Валерия Михайловича, а Машин друг воспринял это известие с улыбкой - несколько вымученной, как показалось Валерию Михайловичу - и вот уже Маша и Валерий Михайлович сидят вместе за столиком и, улыбаясь совсем не вымученно, засыпают друг друга вопросами, главный из которых ("Почему, Маша, мне так хорошо с вами?") он так и не решился тогда задать, а задавать сейчас его было бы вовсе глупо, тем более, что вопрос абсолютно риторический, и даже страшно себе представить, что она могла бы подумать, предложи он ей все-таки разгадать эту нелепую загадку.
   "Как же так? - спросила Маша. - Никогда бы не подумала, что увижу вас здесь, в Полецке". "А я, - ответил он, смеясь, - запамятовал, что вы, Маша здесь живете".
   Он заказал еще кофе, себе и Маше, и она восприняла это совершенно естественно.
   "Как ваша учеба, Маша? - вежливо поинтересовался Валерий Михайлович. - Вы ведь, кажется, на историческом учитесь?" "Да, - кивнула Маша, - на третьем курсе. Да вы о себе расскажите - чем сейчас занимаетесь?"
   Этот вопрос немного сбил его с толку - он не помнил, что говорил Маше в Румынии насчет своих занятий. Он решил отшутиться: "Пишу мемуары, Маша. Возраст вроде подходящий, нет? Набоков..." Маша, рассмеявшись, легонько хлопнула его по руке: "Опять вы за свое! Я серьезно спрашиваю".
   Его выручил официант, но ненадолго, и он, чтобы потянуть время, предложил ей коньяку. Она отказалась; это даже нельзя было назвать отказом - она просто и небрежно смахнула его предложение с повестки, продолжая мило, но выжидающе улыбаться. Он знал, что не сможет ей солгать, поэтому пошел на хитрость: "Ах, Маша, я расскажу вам, но позднее". "Как - позднее? - недоуменно спросила Маша. - Где ж я вас потом увижу? И почему позднее?" "Давайте так, - он попытался изобразить внезапное озарение. - Вы оставите мне свой адрес и телефон, и, если вам будет угодно, по завершении моих дел мы поужинаем, и я вам все расскажу". "Но отчего не сейчас?" - настойчиво поинтересовалась Маша, и Валерию Михайловичу показалось, что она немного подтрунивает над его старомодной манерой вести беседу. "Хорошо, - продолжала она, доставая из своей сумочки блокнот и ручку. - Я напишу вам адрес и телефон, но вы мне объясните причины, по которым не можете рассказать о своих делах сейчас". Она вырвала листок с адресом из блокнота и протянула Валерию Михайловичу, он сжал его двумя пальцами, но она отпустила листок не сразу, и они какое-то время провели в шутливом единоборстве. "Ладно", - сдался Валерий Михайлович, и бумажный лепесток выскользнул из Машиных пальцев.
   "Вы совсем не пробовали кофе, а он быстро остывает", - участливо заметил Валерий Михайлович, пряча листок во внутренний карман пиджака. "Не отвлекайтесь, - с улыбкой ответила Маша, - я ведь подстраховалась. Там только адрес, телефона нет. И адрес...фальшивый", - он догадался, что насчет фальшивого адреса она придумала только что. "Ах, Маша, - успокаивающе произнес он. - Это все глупые предрассудки, суеверия, которые одолевают пожилых людей". Маша насмешливо фыркнула, и Валерий Михайлович понял, что она хочет сделать ему приятное, так пренебрежительно относясь к его словам про возраст. "Но, - подумал он с улыбкой, - она не может знать, что на самом деле я старше, значительно старше, и что обычно меня не трогают слова людей о моей стойкости к действию времени".
   "Ну же! - не выдержала Маша, по-своему истолковав его улыбку. - Что за суеверие?" "Да вы, Маша, с ним наверняка знакомы, - сказал Валерий Михайлович. - Суть в том, что, имея какие-то планы, нельзя о них никому предварительно сообщать, и все свои мысли, все идеи, надобно держать в своего рода туманном окружении, даже, - тут Валерий Михайлович таинственно понизил голос, - даже для себя самого. Ибо, как сказал один мой друг, мысль изреченная есть ложь", - довольный своей речью, он улыбнулся и не смог удержаться от того, чтобы не подмигнуть Маше. "Знаете, Валерий Михайлович, - сказала Маша с сомнением, - с вами очень приятно беседовать, но по-моему вы опять морочите мне голову. Насчет изреченной мысли - это, кажется, Тютчев? Набоков это еще куда ни шло, но я не верю, что вам больше пятидесяти, а это значит, что голову вы мне все-таки морочите".
   Она сделала глоток кофе и задумчиво сказала: "Я, пожалуй, сделаю ход конем". "Не совсем понял, - откликнулся Валерий Михайлович. - Я скверно играю в шахматы..." "Это неважно, - отмахнулась Маша. - Понимаете, я...как бы это сказать...немного колдунья, и могу кое-что узнать о человеке, просто подержав его за руку. Вернее, - поправилась она, - непросто подержав его за руку. Вы ведь..." - она вопросительно посмотрела на Валерия Михайловича, и он, внутренне замирая от восторга, сказал как можно спокойнее (ему даже удалось состроить безучастно-ироничную мину): "Конечно, Маша", - и великодушно протянул ей руку. Прикосновение...Он едва не вздрогнул.
   Он смотрел на Машу (она закрыла глаза и едва различимо что-то шептала, словно действительно читая какое-то заклинание), смотрел, чувствуя, что еще немного, и он лишится рассудка. Как странно. Несколько минут назад он даже не помнил ее имени, а теперь готов решиться, нет, он уже решился. "Почему, - смело спросил он, и его сердце, гулко стукнув, остановилось, - почему мне так хорошо с вами, Мария?"
   И вдруг какая-то бешенная сила опрокинула его на землю вместе со стулом, и он вскрикнул, когда кофе несильно обжег ему руку, и услышал дикие, яростные слова, которые в точности не запомнил; но их смысл, четкий и кристально прозрачный, как небо над головой - и такой же враждебный, - их смысл раскаленным обручем сжал его мозг, выдавливая на поверхность ненависть и страх, исчезнувшие было в темных глубинах его "я", и в это неуловимое мгновение он окончательно понял, что одинок, что не будет спасения, никто никогда не протянет руки прокаженной твари, а значит - война, и каждая протянутая рука будет безжалостно раздроблена, и это - закон, такой же неумолимый, как закон тяготения; вот что он понял в короткое мгновение, искрой тлетворного бальзама капнувшее на стонущий под раскаленным обручем мозг, покрывшее его непробиваемой коростой ненависти, накрывшее его целым океаном злобы. Злобы, стекающей с оскаленных клыков на беззащитную красную плитку...
   Он пришел в себя и сразу же вскочил, сбив с ног склонившегося над ним официанта. Маши рядом не было. "Скорее отсюда, - думал он, швыряя деньги на столик. - Пока эта сука не позвала своих". Он быстро, не оглядываясь, зашагал прочь, не ведая куда идет и что будет делать дальше, твердо убежденный лишь в том, что и на этот раз он победит.
   Он был уверен в себе и спокоен, и в то же время исходил жгучей ненавистью и дрожал от немыслимого страха. Это до крайности тяжелое, болезненное состояние требовало разрядки; понимая, что ему необходимо составить тщательный план действий, он был не в состоянии просто сосредоточиться, не говоря уже о том, чтобы где-нибудь присесть и хорошенько все обдумать.
   "Таковы кризы вечной жизни, - думал он, замечая удивленные взгляды прохожих. - Подумать только, я был готов распять вечность на жалком алтарике пошлости". В порыве дикой ярости он полез во внутренний карман пиджака ("О боги, я положил его поближе к сердцу! Ха!"), намереваясь в клочки разорвать хрупкий бумажный лепесток с Машиным адресом, но вдруг, расхохотавшись, вместо этого поцеловал его, и со стороны могло показаться, что счастье переполняет этого человека, но это было не счастье, а торжество охотника. "Да, - подумал он, ликуя, - я подожду тебя возле дома, милая".
   "Вы не подскажите, - обратился он к проходящему мимо молодому человеку с веселыми глазами вампира, - как я могу найти эту улицу?"
   И молодой человек обстоятельно объяснил ему, как он может ее найти.
  
   Маша шла, не чувствуя под собой ног и не замечая ничего вокруг - еще не в состоянии включить случившийся факт в свою персональную мозаику действительности, еще не до конца поверив в то, что произошло. Невероятно, немыслимо - на секунду она пожалела, что на ее месте не оказался кто-нибудь порешительнее и пооснащенней. Следующая мысль была о том, что насчет Набокова он, скорее всего, не лгал, и почему-то именно эта мысль соединила края некоего метафизического разрыва, словно первый стежок долгого, прочного шва - шва прочнее, чем была сама ткань Машиной жизни.
   С этого момента чудовищное напряжение последних минут, сконцентрированное в весьма эмоциональных, но, по сути, бесцельных и бесплодных душевных движениях, странным образом рассредоточилось, не исчезнув, однако, совсем, а лишь приняв форму спокойствия, родственного той безмятежности, с которой самураи вспарывают животы себе и другим, и в том, и в другом случае выполняя процедуру одинаково усердно.
   Чувство абсолютного покоя, странной, обезличенной - как если бы не было никого, кто мог бы ее испытывать - уверенности охватило Машу, окутало штормящий океан ее сознания, и океан замерз, и все вокруг - машины, люди, падающие листья, летящие птицы, мечущийся на другой стороне улицы доберман, прикованный поводком к хозяину, хозяин добермана, облаченный в джинсовую броню - все застыло, чтобы через секунду ожить в новом мире. И новый мир наполнил ее жизнь томительным предвкушением головокружительного полета, совсем как в детстве, когда рядом с ней в пустоте плыл кто-то в темных одеждах, исполненный к ней любви и нежности...
   Шагая по залитой осенним золотом улице, Маша вспомнила давний разговор, завершившийся вопросом, на который Полина ответить не смогла. Ответ был лезвием ножа, и одна, обращенная к солнцу, его грань сверкала исполнением сокровенного желания, а другая, словно зеркало, отражала лик палача. И по этому лезвию Маша должна была пройти, и тот, кто возжелал вечной жизни - он еще не знал, что уже побежден.
   Он будет ждать ее возле дома - в этом у Маши не было никаких сомнений. Вполне возможно, решила Маша, что он вознамерился уничтожить всех Цепешей - спокойно, методично отыскивая их, чтобы исполнить свой приговор; оставалось непонятным, как он вообще узнал о существовании клана, но особого значения это не имело.
   Маша свернула с тротуара в высокий арочный проход между домами и, пройдя сквозь истончившуюся в этом месте ткань междумирья, очутилась в небольшом внутреннем дворике Дворца, посреди которого журчал фонтан, а стены скрывала буйная, вечнозеленая листва многочисленных образчиков дворцовой флоры. За секунду до того, как Маша ступила на извилистую мраморную дорожку, она услышала изумленное восклицание идущего следом за ней человека и обернулась, но позади уже никого не было - кем бы ни был этот человек, случайно оказавшийся рядом с Машей в момент перехода, он остался далеко, и Машу позабавила мысль о том, что этот человек, наверное, еще долго будет вспоминать случившееся, гадая, померещилось ему, или он действительно видел то, что видел.
   Полюбовавшись с минуту изящными махагониевыми статуэтками многоруких индийских божков, стоящих на ступеньках вокруг бронзового дракона с задранной к небесам разинутой пастью, из которой плескала вода, Маша не спеша прошла к ближайшей двери, по пути не удержавшись от искушения передвинуть одну из статуэток; но хрупкая на вид фигура из благородного дерева, непонятно каким образом прикрепленная к мрамору ступенек, осталась на месте. Маша пожала плечами и с улыбкой шагнула в тягучий полумрак огромной галереи, рассеяно скользнув взглядом по длинному ряду портретов на правой стене, освещенных тусклыми огнями факелов, которыми расцветала левая стена помещения. Обстановка этого места напомнила Маше какой-то туманный эпизод из ее детства - возможно, она побывала здесь во время самого первого своего посещения владений Нетопыря, и в этом случае галерея должна была располагаться неподалеку от тронной залы.
   Прежде, чем выйти из галереи, Маша, повинуясь внезапному импульсу, остановилась, чтобы получше рассмотреть последнюю на ее пути картину.
   Картина изображала молодого человека и висела возле выхода из галереи, где освещение было получше, чем в глубине - свет, льющийся из комнат, позволял различить мельчайшие детали, изображенные на холсте, вроде кота на крыше симпатичного домика, помещенного на задний план, в немногочисленной компании таких же домиков, или летящую над морем стаю птиц, которые при определенном ракурсе странным образом переставали быть птицами, напоминая скорее непонятно как материализовавшийся в той местности клочок бурлящего над Дворцом Нетопыря неба. Впрочем, эти второстепенные детали Маша воспринимала автоматически, уделив основное внимание высокому, бледному брюнету, помещенному не в центр картины, как следовало ожидать при такой композиции, а чуть в стороне; Маше вдруг пришло в голову, что на картине не хватает еще одного человека. Почему-то смутившись этой мысли, Маша отвела взгляд от портрета Принца - этим титулом она сразу обозначила брюнета, - с огорчением замечая на каменной стене бисеринки конденсата, и в следующий момент вздрогнула от неожиданности, услышав знакомый спокойный голос, сообщающий о том, что о картинах беспокоиться не стоит и что от сырости они не пропадут. Повернув голову, Маша обнаружила стоящую в дверном проеме высокую фигуру, облаченную в балахон, скрывающий все, кроме пальцев, перебирающих костяшки монументальных четок, которые Монах держал обеими руками на уровне груди.
   Маша, улыбнувшись, сказала: "Ты, Монах, наверно смерти моей хочешь". "Как раз этого, - серьезно ответил Монах, - я не хочу. Пойдем-ка к трону", - с этими словами он слегка поклонился, приглашая Машу следовать за ним, и, развернувшись, возглавил организованную им процессию, в меру торжественную, хотя и немногочисленную.
   "Почему вы, призраки, не имеете тени?" - спросила Маша, когда они пересекали комнату, главной достопримечательностью которой являлось огромное, на всю стену, маркетри, изображавшее в солнечных тонах и очень подробно группу всадников, летящих по степи на зрителя с занесенными мечами и копьями. Из-за недостатка глубины, чем страдает любое маркетри, копья словно бы вспарывали задний план, оформленный лесным пейзажем; на холсте лес выглядел бы, скорее всего, несколько размытым, но маркетри к тому же страдают и избытком четкости.
   "Тени суть эманации Хаоса. Призраки - тоже", - коротко ответил Монах и замолчал, словно это заявление полностью исчерпывало тему.
   "А почему не каждый умерший становится призраком?" - полюбопытствовала Маша. Ее всегда забавляла серьезность, с какой Монах отвечал на любой вопрос, даже откровенно провокационный. "Отмирая, оболочка человека исчезает, - пояснил Монах, замедляя шаг, потому что мерцающее пространство тронной залы предоставляло достаточно места для прогулки собеседников бок о бок, и когда Маша поравнялась с ним, продолжал. - Душа же человека исходит в Хаос, становится фрагментом его бесформенности, постоянно тем не менее пребывая в определенной его области, и если какому-нибудь достаточно могущественному созданию удается отвоевать у Хаоса клочок территории..." "Кому-то вроде Нетопыря?" - перебила Маша. "Да, - сказал Монах. - Так вот, души тех, кто находился в отвоеванном у Хаоса месте, перестают быть бесформенными и обретают вид прежней человеческой оболочки, хотя и лишены ее основных качеств. Ты ведь знаешь, что призраки - полистаты?" "Как?" - не поняла Маша. "Многополы", - отрывисто произнес Монах, и они остановились перед пустующим троном. "Ты хочешь сказать, - уточнила Маша, - что, скажем, Ночная Княгиня в своем нынешнем состоянии может стать Ночным Князем, или вообще черт знает кем?" "Именно, - ответил Монах, усаживаясь на трон, - но я не это хотел с тобой обсудить".
   С этими словами облик Монаха странным образом преобразился, и Маша почувствовала, как кровь стынет в ее жилах. Существо, сидящее на троне, держало в свисающей с подлокотника конечности четки с костяшками в виде черепов, и Маша стала смотреть на четки, потому что смотреть на еще знакомый, но в то же время уже совершенно лишенный любого намека на антропоморфность, силуэт, полускрытый не привычной мешковиной, а чем-то кожистым, складчатым, серебряно отсвечивающим на изгибах, а в остальной своей части непроницаемо черным, - смотреть на это у нее не хватало сил, а отвернуться было невозможно, немыслимо.
   "Не вздумай падать на колени", - предупредило существо.
   Голос Нетопыря гулко реверберировал в помещении, оказывая гипнотическое и даже расслабляющее действие, и Маша наконец решилась взглянуть на хозяина Дворца. Это не было призраком; Маше на ум пришло довольно дурацкое, но пожалуй наиболее точное сравнение этого с вырвавшемся на волю анимационным эффектом, над созданием и деталями которого трудился коллектив слегка помешанных художников, окончательно спятивших к завершению работы.
   "Сегодня, - бесстрастно произнес Нетопырь, - ты примешь Дар".
   "Но как, - робко поинтересовалась Маша, - я это сделаю? Он ведь бессмертный..." "Бессмертие и вечная жизнь, - перебил ее Нетопырь, - вещи разные. Он пожелал вечной жизни, и это не значит, что он не может умереть. Он продолжит свое существование после смерти, а в каком виде - пусть это тебя не беспокоит".
   Нетопырь помолчал, а затем со странной интонацией добавил: "Можешь изъявить желание прямо сейчас". "Но если, - начала Маша, - у меня ничего не..." "Получится! - уверенно заявил Нетопырь, нетерпеливо качнув четками. - Я слушаю".
   "Хорошо, - решилась Маша. - Ты подарил нам силу, которой лишены другие люди, но каждый Цепеш платит за эту силу одиночеством. Мы живем в холоде одиночества, и кому-то нравится такая жизнь, но не мне".
   Нетопырь опять качнул четками и издал звук, похожий на вздох, но ничего не сказал, и Маша поспешно продолжала, не зная, означает ли этот вздох сочувствие или же выражает нетерпение: "Я, должно быть, просто глупая девчонка, если желаю такую мелочь, но ничего сверх этого мне не нужно: я хочу, чтобы мое одиночество закончилось, хочу, чтобы рядом со мной был человек, который не оставит меня и будет рядом, где бы мы ни оказались. И пусть он будет не из Цепешей".
   "Аминь", - произнес Нетопырь и засмеялся, и смех его был словно музыка. Маша вдруг поняла, что Велес очень доволен ею, и, как ей показалось, не только потому, что она пожелала встретить своего Принца. Должно быть, мелькнула у нее мысль, Нетопырь сейчас испытывает нечто вроде счастья - счастья должника, сумевшего, наконец, расплатиться с кредитором.
   "Ты забыла сказать, что это должен быть мужчина, - заметил Нетопырь, и Маша покраснела. - Тебе придется подождать какое-то время. Твое желание не такая уж и мелочь. Я буду держать тебя в курсе".
   Велес замолчал, и Маша, немного осмелев, полюбопытствовала: "А каким образом у Вале...у этого человека оказался твой Дар?"
   "У меня есть враг, - ответил Нетопырь, - старый враг. Змея. Вритра. Я не знаю, как ему удалось найти нужные сведения и нужного человека, но он нашел и то, и другое. Он научил человека, и тот сумел прервать линию передачи Дара. Очевидно, Вритра решил, что это будет очень занятно: обладатель моего Дара уничтожит моих же людей. По-правде сказать, это действительно остроумно, но Змея перехитрила сама себя. Человек умрет и потеряет Дар. Ты убьешь человека и примешь Дар".
   Нетопырь вдруг начал увеличиваться в размерах, и Маша сообразила, что он расправляет крылья. Какое-то тягучее ощущение родилось у нее внутри, приятное и щемящее чувство, интенсивность которого росла и росла, загадочно соответствуя завораживающим движениям Нетопыря, и когда оно, это чувство, достигло невыносимой остроты, Маша закрыла глаза и ей почудилось, что она слышит чей-то тихий стон - возможно, ее собственный - наполнивший сладкой истомой бархатную тьму междумирья...
   Спустя целую вечность или всего лишь одно мгновение, Маша открыла глаза, обнаружив, что стоит на тротуаре неподалеку от своего дома. Холодный ветер швырнул к ее ногам охапку красных листьев, и Маша на секунду представила, что это капельки крови, роняемые на вечернюю землю умирающим солнцем, и с этой мыслью легкое головокружение, вызванное резкой сменой декораций, окончательно исчезло, оставив Машу на твердом берегу яви.
   Она внимательно осмотрелась, пытаясь определить, где именно затаился ее враг, но среди немногочисленных прохожих его не было. Маша, испытывая, несмотря на безапелляционные заверения Нетопыря, страх и неуверенность, развернулась и медленно побрела прочь от этого места, решив вернуться к дому позднее, когда начнет темнеть. Поеживаясь от вечерней прохлады, в чересчур легком для такой погоды платье, она шла, ни о чем особенно не думая, отрешенно разглядывая возвышающиеся вокруг серые дома, усеянные светящимися оспинками окон, и так же отрешенно любуясь яркими шевелящимися кронами деревьев.
   Шагов через сто Маша оглянулась и сразу же заметила Валерия Михайловича.
   Он шел следом, и в сумрачном свете, даже на том значительном расстоянии, которое их разделяло, ей удалось рассмотреть хищное нетерпение на его лице, но вместо того, чтобы побежать без оглядки, она спокойно перешла на другую сторону улицы и направилась к мегалитическим глыбам университетских общежитий, по пути меланхолично размышляя, где лучше дождаться Валерия Михайловича - в людном месте или, к примеру, на пустынном берегу ставка за общежитиями. Второй вариант показался ей более привлекательным: она рассудила, что врага вряд ли остановит присутствие нескольких студентов, курящих у входа в одно из общежитий; с другой стороны, пустынный берег обладал рядом бесспорных преимуществ, хотя бы в смысле общей эстетики происходящего. И кроме того, второй вариант позволял еще немного потянуть время.
   Маша вновь обернулась, оценивая скорость, с какой он ее догонял, и величина последней вполне ее устроила - он приближался неуклонно, но не летел сломя голову, очевидно, уверенный в успехе своего преследования.
   Чтобы выйти к ставку, пришлось пересечь безлюдную замусоренную местность за общежитиями, и здесь Маша внимательно следила за тем, что происходит сзади и один раз едва не побежала, но должно быть угадав ее намерения относительно точки их пересечения, он не стал торопить события и замедлил шаги. Двумя легкими прыжками перескочив через рельсы железнодорожного полотна, Маша перестала оглядываться, тем более, что начинало темнеть, и поэтому ей приходилось внимательно смотреть себе под ноги. Падать ей совсем не хотелось. Вряд ли тот, кто шел за ней, стал бы ждать, пока она подымится с земли и приведет себя в порядок.
   Все же к самому берегу он не дал ей подойти - когда до воды оставалось метров двадцать, Маша услышала его шаги совсем близко и успела повернуться, толкнув своего преследователя правой рукой, в то время, как он схватил ее за левую.
   Он ударил ее ладонью по лицу, сбив с ног, и через секунду одной рукой сдавил ей горло, а второй принялся срывать с нее платье, хрипло ругаясь, потому что тонкая прочная ткань никак не желала поддаваться. Позднее Маша не могла вспомнить, когда именно ее страх сменился дикой яростью, но вполне возможно, что произошло это за миг до того, как Валерий Михайлович, отпустив на мгновение ее шею, сорвал-таки злополучное платье.
   Маша успела, нет, не крикнуть, а прошептать одно слово: "Велес", после чего покрепче обхватила Валерия Михайловича руками, чувствуя стремительное приближение того, кто услышал ее зов, и рывками, медленно стала подниматься в темное небо, а тот, в кого она вцепилась мертвой хваткой, поначалу все норовил вырваться, не понимая, что происходит, но когда они были уже высоко, перестал сопротивляться и только иногда подвывал от ужаса, крепко сжимая Машу в объятиях, уже лишенных даже слабого намека на вожделение.
   Пока они поднимались, Маше удалось устроиться более-менее удобно ("Я люблю сверху, придурок"), и когда они зависли - примерно в сотне метрах над землей - она окончательно почувствовала себя хозяйкой положения. Вот только холодный ветер совсем не прибавлял комфорта, но с этим можно было на какое-то время примириться.
   Не зная, что дальше делать, Маша рассудила, что, по всей видимости, пришла пора попрощаться с Валерием Михайловичем, редкие подвывания которого перешли в неприятный, монотонный и режущий слух, скулеж, тем более, что к неприятному ощущению холода постепенно добавлялось и чувство усталости.
   Поэтому Маша просто отпустила свою ношу, но Валерий Михайлович был не так прост.
   Посмотрев вниз, Маша заметила, что ветром их отнесло уже довольно далеко от воды, а огни домов внизу медленно, но неуклонно приближаются, и с каждой секундой усталость приближает их все быстрее.
   Вспомнив сцену из одного, ничем больше не запомнившегося ей фильма, Маша, вновь прильнув к Валерию Михайловичу, изо всех сил, до крика и крови, укусила его за мочку уха, одновременно награждая его судорожным, но точным ударом коленкой в пах, и Валерий Михайлович, признав эти доводы достаточно убедительными, издал на прощание дикий, совершенно неописуемый вопль. Отпустив Машу, он наконец исчез, растворился во тьме, засыпающей город холодной, влажной, мерцающей в свете горящих окон и фонарей, небесной трухой.
   Совершенно обессилевшая Маша вздохнула, жадно прислушиваясь к несущимся снизу звукам, но тут же осознала, что ведет себя глупо, и, с каким-то безразличием глядя вниз, на землю, она стала падать быстрее, еще успев подумать о том, что Нетопырю такой поворот событий наверняка придется по душе; опровергая это заключение, он в стремительном скольжении подхватил Машу в воздухе, когда до мокрого асфальта оставалось всего несколько метров.
   Маша, смежив веки, почувствовала, что вновь летит вверх, но на этот раз холодный ветер ее не тревожил, и, устало улыбнувшись, она назвала своего спасителя зачуханым бэтменом, что с его стороны вызвало ответную усмешку, оставшуюся незамеченной, потому что, во-первых, Машины глаза были закрыты, а во-вторых, никто не мог точно определить, когда в своем истинном облике Нетопырь улыбается.
   Пока они летели, он не издал ни звука, а летели они совсем недолго, и уже поднимаясь по ступенькам своего дома, Маша сообразила, что так и не попрощалась, но оборачиваться не стала.
   Дрожа от холода на освещенном крыльце, Маша произвела беглую инвентаризацию своих синяков и ушибов, не обнаружив ничего серьезного. Из одежды на ней остались только трусики - все остальное забрал с собой Валерий Михайлович.
   Протянув было руку к кнопке дверного звонка, Маша вдруг на секунду замерла, представив, как она выглядит со стороны, и предположив следом, что пятна запекшейся крови на ее руках и лице могут испугать тетку. Но отступать Маше было некуда, да и холод с дождем отнюдь не способствовали длительным раздумьям и колебаниям, поэтому ее рука продолжила движение.
   Через минуту Полина открыла входную дверь и, впустив Машу внутрь, задумчиво смерила ее взглядом.
   "Ну как вечеринка? - спросила она. - Удалась?"

4. Сапфировый сон

   Конечно, Алексею приходится делать несколько перебросок.
   Во-первых, глупо рассчитывать на то, что Машу и Сергея никто не заметил. Преследователей надо уводить за собой. Чем Алексей какое-то время и занят - пока до всех не доходит, что он просто над ними издевается. Правда, к этому времени Алексей чувствует себя окончательно измотанным.
   Во-вторых, надо достать машину.
   Алексей решает эту проблему простым поднятием руки, называет водителю адрес своего дома и всю дорогу, под монотонный бубнеж таксиста, пытается сообразить, куда ехать потом. Таксист рассказывает о чем-то совсем непонятном. Едут они недолго.
   Думать трудно, ворочать языком еще труднее, но Алексею кое-как разлепляет запекшиеся губы, выдавливая:
   ­- Здесь.
   Водитель останавливает машину, Алексей протягивает ему купюру из все еще внушительной пачки и говорит:
   - Подожди меня.
   Выбирается из машины, открывает калитку, пошатываясь, бредет к дому.
   Ключа на месте нет, и это хорошо.
   Алексей колотит в дверь.
  
   Открывает дверь Маша, сторонится, пропуская Алексея, но тот мотает головой:
   - Уходим, быстро.
   Маша кивает, словно уже знает, куда они направятся.
   - А куда мы, кстати, направляемся? - спрашивает из-за ее спины Сергей.
   - Не знаю, но отсюда надо дергать побыстрее. У кого-нибудь есть варианты? - Алексею уже полегче, он хлопает себя по карманам в поисках сигарет, находит, закуривает и выжидающе смотрит на родственников.
   - Поехали к нам, - вдруг говорит Маша. - Это рядом с центром.
   Голос ее слегка дрожит, и Алексею требуется несколько долгих секунд, чтобы сообразить: Полину, кареглазую колдунью, с которой он часто советовался и к которой он всегда прислушивался, - Полину он больше никогда не увидит.
   Ему совсем не хочется знать, как она умирала.
   Соболезновать Маше прямо сейчас нет ни сил, ни желания, вместо этого Алексей просто согласно кивает. В конце концов, какой-никакой, а план действий.
   Время на сборы они не тратят, но дверь дома Алексей на всякий случай запирает.
   - Ты как? - спрашивает он у Сереги, пока по снегобетонной тропинке они идут к такси.
   Тот пожимает плечами и уже в машине говорит:
   - Денек еще придется потерпеть. Ты-то сам как?
   - Мне бы немного вздремнуть, - со вздохом признается Алексей.
   Маша сидит на переднем сиденье, показывает дорогу, братья - на заднем. Сергей молчит, Алексей тоже. Машину трясет на ледяных ухабах, шофер опять принялся за свое, кажется, с еще большим воодушевлением, чему причиной, несомненно, более красивый и общительный, нежели Алексей, собеседник. Однако семантической компоненте его монолога по-прежнему не хватает связности, Алексей снова не может ничего понять, да и не очень-то надо.
   Алексей соскальзывает в какую-то мутную дрему, ему чудится, что они вчетвером вовсе не едут в автомобиле, а летят в корзине воздушного шара. Корзину вдруг начинает трясти, они быстро теряют высоту, лихорадочно сбрасывают балласт, и Алексей всерьез начинает подумывать, что было бы неплохо сначала выкинуть таксиста - балласт еще пригодится, а вот таксист уже притомил.
   Досмотреть ему не дали.
   Серега тормошит брата и требует еще наличных. Алексей готов отдать всю пачку, лишь бы его оставили в покое, однако к его мнению здесь если и прислушиваются, то без трепета.
   - Вылазь, - говорит Маша. - Просыпайся. Приехали. Давай расчехляйся, нам шагать еще.
   Выглядит Маша немного устало, и Алексей только сейчас понимает, что тяжело пришлось не только ему.
   Кряхтя, Алексей вываливается из машины. Это они правильно придумали, размышляет он, - тормознуть, не доезжая до Машиного дома. Наверно, идея Сереги, он часто хвастается, что у него параноидальный склад мышления, и тут с ним обычно никто не спорит.
   - Нам туда, - говорит Маша, и они идут.
   Алексей ни на что не обращает внимания, больше всего на свете ему хочется добраться до Машиного дома и отыскать там какую-нибудь горизонтальную поверхность, можно даже твердую - и достаточно большую для того, чтобы на ней поместилось его тело.
   Он вяло плетется за Машей и братом, краем уха прислушиваясь к их беседе.
   - Вы заметили, как странно разговаривал водитель? - вдруг спрашивает Маша.
   - Что? - в один голос восклицают Алексей с Сергеем и смотрят на друг на друга.
   - Ну, - смущенно продолжает она, - он нес какую-то околесицу, ничего понять невозможно. То одно говорит, то другое, то на третье перескочит. Улицы перечислял, по которым ехали. Даже стихи читал, Блока, вроде. Да, говорит, азиаты мы, с раскосыми и жадными глазами. А у самого глаза круглые и постоянно в одну точку, и голос какой-то чересчур ровный.
   Да, растерянно думает Алексей, да, надо быть повнимательней.
   - Дворами, - сразу же находится Сергей. - Давай дворами, Маша. У них наверняка по округе все таксисты были под колпаком. И быстрее, быстрее, Леха, они уже где-то здесь крутятся.
   Деловой какой, думает Алексей, но выполняет. Сколько же у них людей? А сколько у нас шансов? А из скольки?
   Тяжелые, гулкие мысли болтаются у Алексея в голове, точнее, где-то за спиной - уж больно быстро идут Маша с Сергеем.
   Дальше он помнит: аптечный киоск, еще один двор, поворот, тротуар, ступеньки, дверь, разуться, снять куртку, прихожая, столовая, диван... Большой такой диван, светлый. Хороший.
   - Разбудите меня через пару часиков, - говорит Алексей уже во сне.
  
   Алексею снится странный сон.
   Будто бы он находится где-то далеко за городом, а вокруг него шумит дикая летняя степь. Яркое солнце пылает в пронзительно чистых небесах, а короткая и четко очерченная тень Алексея, падающая по левую его руку, выглядит как крохотная лужица густого нездешнего сумрака.
   Неподалеку от Алексея, в том направлении, куда робко указывает его тень, из земли торчит невысокое сухое дерево, одна из веток которого каким-то образом все же сумела обзавестись дюжиной бледно-зеленых листьев. Алексей плохо разбирается в деревьях и их названиях, и не в состоянии определить породу этого представителя степной флоры. Алексей подходит поближе к дереву и вдруг замечает, что у дерева нет тени. Алексей чувствует, что это важно, однако не может понять, почему. Он протягивает руку, чтобы прикоснуться к тонкому высохшему стволу, но какая-то неведомая сила плавно и непреодолимо отталкивает его ладонь.
   Алексей с удивлением и неудовольствием смотрит на свою руку, а затем, с той же смесью чувств, на дерево. Затем пытается коснуться дерева еще раз, с таким же результатом.
   Алексей делает шаг назад, обходит дерево кругом, видимо, в надежде обнаружить источник той силы, которая не позволяет прикасаться к засохшим в этой местности растениям. Ничего похожего на источники какой бы то ни было силы он не находит.
   - Мое имя - Аз, - слышит он сильный чистый голос, лишенный модуляций.
   Голос исходит от дерева.
   - Твое имя - Митридат, - добавляет дерево. - Будем знакомы, соперник. Мы еще встретимся. Скоро. Прощай ненадолго, сын степи.
   - Прощай, - растерянно отзывается Алексей.
   Налетевший ветер швыряет ему в лицо горсть степной пыли, и Алексей, зажмурившись, чертыхается и трясет головой.
   И просыпается.
  
   Проснувшись, Алексей некоторое время пытается понять, где он находится, потом вскакивает с дивана и замечает на столе хлеб, сыр и несколько банок пива. В комнате больше никого нет. Наручные часы Алексея показывают пять часов; за окном смеркается.
   Свет в столовой Алексей, разумеется, не включает.
   Немного поколебавшись, Алексей первым делом решает подкрепиться, справедливо рассудив, что его наверняка позовут, если начнет происходить что-то интересное.
   Минут десять он претворяет свое решение в жизнь, запивая все пивом, потом открывает очередную банку, хорошенько прикладывается и идет искать туалет, сигареты и единомышленников. Находит все это в обратном порядке, причем из единомышленников в наличии только его брат.
   Сергей сидит в освещенной библиотеке за письменным столом, склонившись над какой-то книгой с карандашом в руке.
   Без сомнений, библиотека - сердце этого дома, окна сейчас закрыты глухими ставнями, на полу роскошные ковры, попранные роскошной мебелью.
   - А где Маша? - спрашивает Алексей у брата.
   Тот вздрагивает, роняет карандаш и испуганно смотрит на Алексея, после чего, облегченно переведя дух, захлопывает книгу.
   - Опять вдруг накатило - говорит он. - Только что. И столько! Представляешь, люди способны становиться Высшими. Представляешь? Еще я узнал, как на самом деле умер Дракула. А Маша недавно ушла. Сказала - за подмогой. Выспался?
   Алексей подходит к столу и бросает взгляд на книгу, которая лежит на столе. Это "Дракула" Брэма Стокера.
   - За какой еще подмогой?
   - Да ты не нервничай, из дому она не выходила.
   - А куда она вышла?
   Сергей улыбается и говорит:
   - Приколись, у них тут фиксированная тяга. В стенном шкафу. В спальне. Настоящий портал!
   До Алексея постепенно начинает доходить. Он никогда с таким не сталкивался, но слышать приходилось.
   Фиксированная тяга. Это действительно круто. Это означает, что как только Сергей будет в состоянии, они просто уйдут в Город через стенной шкаф.
   С другой стороны, до этого момента нужно еще дожить.
   - Я уже почти огурец, - заверяет Сергей. - Фактически, это вопрос нескольких часов.
   Алексей кивает, берет из лежащей на столике пачки сигарету, закуривает, одним длинным глотком допивает пиво и любопытствует насчет удобств. После посещения туалета сворачивает в столовую, берет еще одну банку пива и возвращается в библиотеку, стараясь не натыкаться по пути на многочисленную мебель.
   Некоторое время они с Сергеем болтают, сидя в креслах, о всякой ерунде, потом Сергей спрашивает:
   - Интересно, как там Велес?
   Алексей пожимает плечами и усмехается:
   - Когда я уходил, они с Вритрой только приступили.
   - Вряд ли он с ними со всеми справился, - говорит Сергей, и братья некоторое время молчат.
   - В любом случае, если они его сразу не свинтили, процедура у них предстоит долгая, - заявляет наконец Серега, - такие дела быстро не делаются. Может, мы чего и придумаем.
   - Хотя что, - добавляет он уже не так бодро, - мы можем придумать.
   - Да ладно, - говорит Алексей. - Давай сначала ноги унесем...
   - Пока есть куда, - заканчивает Сергей. - После того, как Велеса ушатают, наверно, не будет никаких Дворцов и Городов. А жаль.
   - Печально, - соглашается Алексей, потому что это действительно печально. - Но еще печальнее, если не станет нас.
   - Это точно.
   Алексей глотает свое пиво, Сергей задумчиво и немного раздраженно смотрит на банку - пиво ему сейчас пить нельзя, разве что безалкогольное.
   Алексей вдруг спохватывается, что Маше пора бы уже и вернуться.
   Внезапно глаза у Сергея загораются:
   - Слушай, - говорит он, - а как ты смотришь на то, чтобы самому смотаться по-быстрому? Ну, через портал? Заодно выяснишь, где там Маша и остальные, и чего они там застряли. По-быстрому, а?
   Алексею после трех банок пива идея кажется замечательной, вот только ему не хочется оставлять брата одного.
   - Ладно, - говорит он, - ждем еще полчаса.
   И они ждут еще полчаса.
   Маши нет.
   Еще через полчаса и одну банку пива они с Сергеем идут в темную спальню.
   - Вот он, - говорит Сергей.
   Они подходят поближе, Сергей открывает двери шкафа и делает шаг назад.
   Алексей прочищает горло и спрашивает:
   - Как это работает?
   - Просто шагаешь и проходишь, насколько я понял, - говорит Сергей.
   - Прямо в стену?
   -Ага.
   Хмель потихоньку выветривается из головы Алексея, в их замысле его начинает что-то тревожить, какое-то смутное чувство, забытая деталь, мелкая, но важная.
   - Только недолго, - говорит Сергей и хлопает брата по плечу. - Если сразу никого не найдешь, возвращайся сам. Я буду в библиотеке.
   - Хорошо.
   - Ты в порядке?
   - В полном, - отвечает Алексей, хотя это неправда. Что-то они все-таки забыли. - Ладно, жди, я скоро.
   Он шагает вперед, и в момент перехода, когда уже невозможно остановиться, вспоминает эту важную деталь, невидимую занозу, которая его тревожит.
   Если Маши до сих пор нет, не исключено, что она и остальные просто не в состоянии вернуться обратно. Может быть, война идет и во владениях Нетопыря, может быть все входы-выходы блокированы, может быть, в конце концов, битва окончательно проиграна, все мертвы, а клубящийся Хаос уже поглотил то место, куда Алексей сейчас направляется.
   В любом случае метаться поздновато.
   Переход длится пару не очень длинных мгновений.
  
   Алексей осматривается.
   Он стоит на невысоком скалистом холме и видит море, небо и их невообразимую, уничтожающую всякий намек на пространственную перспективу, смесь за пределами небольшого залива, на краю которого и расположен холм. Кусок крымского пляжа в испорченном хрустальном шаре.
   Внизу, на песчаном берегу залива, стоят небольшие симпатичные домики. Их пять, и выглядят они практически одинаково. Очень жарко, в свитере Алексей моментально покрывается потом. Местность безлюдна, не видно ни людей, ни призраков.
   Алексей оборачивается и обнаруживает то, что, по идее, должно служить обратным порталом - небольшой кромлех, высотой с Алексея и диаметром метра три. Два ближайших к Алексею камня, видимо, выполняют роль врат, так как расстояние между ними немного больше, чем между остальными, да к тому же они оба одинаковой формы.
   Алексей бросает еще один взгляд на залив, пытается пройти через врата, и его худшие опасения подтверждаются. Он не может вернуться. Его что-то не пускает.
   На секунду Алексея охватывает паника, но сразу же он понимает, что пока ничего особо страшного не произошло.
   Алексей стаскивает с себя свитер, обвязывает его вокруг пояса и только тут замечает у своих ног огромного серого кота. Животное смотрит на Алексея своими изумрудными глазищами, несколько раз беззвучно разевает пасть, как поступают коты, когда им в лом мяукать по-настоящему. Кот обходит вокруг Алексея, слегка касаясь своим хвостом его ног, делает несколько шагов в сторону домиков и вопросительно на смотрит на человека, словно недоумевая, отчего тот до сих пор стоит на месте. И тут Алексей замечает высокие каменные ступеньки, ведущие вниз, к берегу. Алексей готов поклясться, что минуту назад здесь не было никаких ступенек.
   Все это Алексею сильно не нравится.
   Кот подходит к первой ступеньке, с ленивой кошачьей грацией перепрыгивает на вторую - и мгновенно исчезает.
   Замечательно. Что дальше? Алексей может перенести себя сразу прямо к домикам, тем более, что во владениях Нетопыря переброски не требуют почти никаких усилий. Но что-то ему подсказывает, что дома внизу пусты, и если он не хочет (а он не хочет) торчать здесь в полном одиночестве, ему придется идти за котом. Интересно, думает Алексей, это тоже односторонняя тяга, или я смогу вернуться?
   Алексей решает спуститься.
   После первого шага он все еще стоит на лестнице, ее ступеньки все так же ведут вниз, вот только Алексей больше не видит ни моря, ни залива. Вместо них перед ним возвышается огромный дворец, и восемь его разноцветных башен издали напоминают зубья короны. Если не считать этого внушительного сооружения, вокруг Алексея голая, неуютная степь, а вверху - все та же изменчивая субстанция, которую, за неимением других терминов, приходится называть небом. Уже не так жарко, да и света поменьше.
   Алексей стоит на неком подобии кургана. Кота нигде не видно. Алексей поднимается обратно на первую ступеньку, но ничего не меняется.
   - Прекрасно, - бурчит он и продолжает спуск.
  
   На этот раз лестница трансформируется, вместе с окружением.
   Алексей стоит на ступенях неработающего эскалатора. Алексей находится в каком-то огромном помещении, обстановка которого предельно футуристична. Огромные хромированные колонны упираются в мерцающий голубоватыми искорками свод; между колонн кое-где стоят столики и прочая мебель - если, конечно, Алексей не ошибается, и это действительно мебель. Все вместе выглядит как зал ожидания какого-нибудь космодрома или как суперсовременный торговый центр.
   Алексей чувствует себя здесь не очень уверенно, поскольку никогда не был особенно страстным поклонником хай-тека.
   Поэтому он не задерживается.
   Четвертая ступенька эскалатора переносит его в скалистое ущелье. Едва слышно свистит ветер, звук скорее угадывается, чем ощущается. Пустынная местность без единого пятнышка зелени. Никаких строений, ничего, что указывало бы на присутствие человека. Не хватало еще здесь застрять, думает Алексей, и торопливо шагает на следующую ступеньку.
   И оказывается в Городе.
   Со времени его последнего посещения здесь ничего не изменилось. Алексей стоит на длинной лестнице акрополя, смотрит вниз, на расстилающийся перед ним Город, на его пустынные улицы и дома, на море, почти неотличимое от неба.
   Алексей делает глубокий вдох и улыбается. Потом с сожалением думает, что, по всей видимости, надо идти дальше.
   - Не спеши, - говорит кто-то за его спиной. - Тебе сюда.
   Алексей оборачивается на голос и видит высокого, пожилого, но еще крепкого мужчину. Мужчина улыбается и произносит:
   - Тебя Алексеем зовут?
   Алексей смотрит на него, замечает сидящего возле мужчины кота, и осторожно кивает. Лицо мужчины кажется Алексею как будто знакомым, и в то же время он совершенно уверен, что никогда раньше не видел этого человека. Одежда, обувь, ремень, даже волосы и глаза - все у него черного цвета, все наводит на мысли о ритуальных услугах и не очень-то располагает к непринужденной беседе.
   - А вы?..- вопрос повисает в воздухе.
   Человек склоняет голову набок и задумчиво смотрит на Алексея - они вдвоем с котом словно бы оценивают, подходит ли Алексей им в компанию или все-таки не дорос. Со своего места Алексей сходить не торопится. Коты котами, а вопросы у него имеются и никто пока ничего ему не объяснил. В конце концов, Алексею необходимо быть осторожным. Быть может, перед ним жрец какой-нибудь Баст, а в чем Алексей сейчас совершенно точно уверен, так это в том, что все Сумеречные сейчас его враги, и их слуги - тоже. Этого персонажа Алексей первый раз видит, как он сюда попал - не знает, за красных он или за белых - не имеет ни малейшего представления.
   Видимо, эти сомнения отражаются на лице Алексея, потому что человек плавным жестом бывалого фокусника извлекает прямо из воздуха какой-то предмет и кидает его навесом Алексею:
   - Лови!
   Алексей автоматически подставляет руку и подхватывает небольшой стеклянный пузырек. В памяти шевелится что-то полузабытое. Алексей морщит лоб, пытаясь понять, почему эта вещь кажется ему такой знакомой. Отвинчивает крышку, вытягивает пластиковую пробку. Внутри небольшой лист бумаги. Разворачивает. Да, так и есть, эти сосуды с дурацкими сообщениями внутри они с Сергеем бросали в море, на берегу которого стоит Город, - как это было давно, - а потом представляли, как кто-то вылавливает их возле, например, Мадагаскара и читает, постепенно проникаясь. Если этот кто-то умеет читать по-русски - и если, конечно, местное море вообще хоть как-то сообщается с Мадагаскарскими водами.
   Алексей всматривается в собственные каракули:
   "Уважаемая редакция! К сожалению, в настоящее время мы не можем связаться с вами другим способом, поэтому вам придется читать все, что мы здесь написали, и постарайтесь над этим еще и подумать. Мы не надеемся на ответ, но было бы неплохо его все-таки получить, потому что история, как ни крути, просто улетная. Обосраться не жить, говоря высоким слогом..."
   Читать это гениальное творение дальше не стоит. Алексей хмыкает, сует образец ноосферного хулиганства в карман джинсов и топает вверх по лестнице. Хотя что это доказывает, если разобраться? Что пузырек действительно где-то выловили?
   Ладно, думает Алексей. Ладно. Будем пока считать, что эти двое - не враги, а там видно будет.
   Он подходит к человеку. Тот протягивает для пожатия руку и представляется:
   - Влад.
   Рукопожатие у него крепкое, улыбка - открытая, вот только эти его очи черные немного смущают: узкие зрачки и немигающий взгляд, наводящий на мысль о чем-то... древнем?
   - Сергей не может прийти? - спрашивает Влад, жестом приглашая Алексея следовать за ним внутрь акрополя.
   - Пока нет.
   Они идут между колонн к наосу, к статуе Велеса, но, к удивлению Алексея, ее нет на месте.
   - Здесь кое-что изменилось, - говорит Алексей.
   Влад кивает и произносит:
   - Изменилось, и еще больше изменится. Нетопырь будет изгнан. Его цитадель уничтожат. Цепешей не станет. Или... или все будет по-другому.
   Влад замолкает, наклоняется, берет на руки кота и ставит того на пустующий постамент. Потом смотрит на Алексея, подмигивает и говорит:
   - Пойдем куда-нибудь, перекусим.
   - А лестница?
   - Не работает. Какое-то время мы не сможем уйти отсюда - ни через фиксированные порталы, ни обычным путем.
   Алексей мысленно отмечает эти его "фиксированные порталы". Он не в курсе, что они есть в Городе - то есть, был не в курсе.
   Влад с Алексеем идут к лестнице, и перед тем, как покинуть наос, Алексей зачем-то оборачивается.
   На постаменте вновь возвышается огромный, медленно меняющий форму, Нетопырь - ненастоящий, но по-настоящему грозный.
  
   После отбытия брата, Сергей некоторое время стоит в темноте, потом вздыхает, пожимает плечами и собирается уйти, но негромкий звук со стороны портала заставляет его вновь повернуться к стенному шкафу.
   Замерев, Сергей всматривается во тьму, смутно различая человеческую фигуру в глубине шкафа. Человек стоит неподвижно, вероятно, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте.
   - Алексей? - неуверенно говорит Сергей. - Уже вернулся?
   Сергею кажется, что человек в шкафу пошевелился, и в следующую секунду раздается спокойный, совершенно незнакомый Сергею мужской голос, со странным, почти неуловимым акцентом:
   - Нет, это не Алексей, - говорит человек, делает несколько осторожных шагов вперед и останавливается, наткнувшись в темноте на кровать.
   - Ты кто? Где Алексей и Маша? - выкрикивает Сергей, пятясь к выходу из спальни.
   - Это Сергей? - голос все так же невозмутим. - Сергей, с Машей все в порядке. Она пока не может к вам вернуться. Я не причиню тебе вреда.
   - Зато я его тебе могу причинить, - воинственно заявляет Сергей, продолжая отступать. - Я тебя не знаю. Ты кто такой? Кто тебе рассказал обо мне? Чего тебе надо?
   Человек негромко смеется, обходит кровать и уверенно движется к Сергею.
   - Ты лучше стой на месте, - советует Сергей. - Я тебе это серьезно говорю, дядя.
   - Скорее уж зять, - насмешливо откликается человек, все же останавливаясь. - Мы так и будем перекликаться во мраке? Я, кстати, с удовольствием бы покушал. Если, конечно, никто не против.
  
   Алексей с Владом неспешно спускаются в Город, одну за другой минуя концентрические кольца площадок, которые опоясывают холм, издалека придавая ему вид гигантской, правильно собранной ханойской башни. На одной из площадок стоят деревянные столы и стулья, и Влад предлагает приземлиться здесь. Они выбирают небольшой столик возле парапета и усаживаются на стулья. На море небольшие волны, впрочем, полного штиля никто здесь ни разу не наблюдал.
   На столике, который секунду назад был пуст, появился дымящийся кофейник, чашки, сахарница и приборы. Глядя на физиономию Алексея, Влад ухмыляется, наливает себе кофе, делает маленький глоток и довольно щурится.
   - Закажи себе что-нибудь, - советует он. - Попробуй.
   Издевается? Непохоже.
   Алексей закрывает глаза, представляет себе хорошенько прожаренную курицу, белый хлеб, нарезанный щедрыми ломтями, салфетки; спохватившись, добавляет пачку сигарет - свои он забыл в доме Маши. Потом открывает глаза и видит все это на столе.
   - Хлеб порезал, а курицу как? - интересуется Влад.
   - А вот так, - объясняет Алексей и отламывает от курицы ногу. Вкус у нее самый что ни есть обычный, нормальный куриный вкус, да и хлеб не подкачал. Влад ничего не ест, пьет молча свой кофе, и через какое-то время Алексей к нему присоединяется. Кофе что надо, а небольшой кофейник, похоже, на самом деле бездонный.
   На языке у Алексея крутится много вопросов, но нечто в облике Влада не позволяет Алексею их озвучить. Алексей вдруг понимает, что перед ним человек - или, вполне возможно, нечеловек, - который редко оставляет место для импровизаций. И, вне зависимости от того, что скажет Алексей и какие задаст вопросы, ему расскажут только то, что собирались рассказать и ответят только на те вопросы, на которые собирались ответить.
   Да и вообще, не в том он положении, чтобы ставить условия этому...существу. Попробуй, надави на такого. Лично Алексей пас.
   Влад прочищает горло и неожиданно - Алексей, по крайней мере, не ожидал - их стулья трансформируются в глубокие, мягкие кресла. У Алексея на коленях лежит теплый плед, и это очень кстати: ветер с моря стал прохладнее.
   - Спасибо, - благодарит Алексей.
   Влад кивает, делает маленький глоток кофе, ставит чашку на стол и прикрывает глаза.
   - Один умный человек сказал, что все истории делятся на четыре вида, - произносит он. - О странствиях, о возвращении домой, о самоубийстве бога и об осаде города. Но есть еще один вид историй - об инициации.
   - Тебе придется выдержать осаду Города, - продолжает Влад. - Город ты должен защитить.
   Выдав это поразительное сообщение, Влад надолго умолкает. Алексей ждет. Проходит минут пять.
   Все? Новости закончились?
   - Похоже, я умудрился попасть во все четыре, - пытаясь вернуть утраченный контакт с собеседником, неловко усмехается Алексей.
   Его замечание остается без ответа.
   - И как я должен это делать? - интересуется Алексей. - Защищать Город? От кого? Один? Зачем?
   - О какой инициации речь? - пробует он по-другому.
   Влад даже глаз не открывает.
   Он что, заснул?
   - Эй, - говорит Алексей, поднимается с кресла и, после секундного колебания, трясет Влада за плечо.
   Влад вертит головой по сторонам, словно пытаясь понять, где он, Велес побери, находится. Проводит ладонью по лицу, тоскливо смотрит на Алексея, и тот почти физически ощущает его усталость. Влад вновь закрывает глаза и что-то неразборчиво бормочет.
   У Алексея мелькает одна мысль, которую стоит проверить. Он склоняется над Владом и, стараясь, чтобы голос звучал как можно ровнее, спрашивает у него:
   - Что с Велесом? Кто ты? Ты Цепеш?
   - О да, - вдруг довольно внятно отвечает Влад, открывает глаза и смотрит на Алексея с улыбкой. - Цепеш - это я. Спасибо за компанию, но мне пора.
   Усталости как не бывало.
   Влад бодро вскакивает на ноги, потирает руки и даже, кажется, что-то мурлычет себе под нос. Алексей с откровенным неодобрением смотрит на эти его действия.
   - Доспехи советую носить на себе, не снимая, - доверительно сообщает Алексею Влад.
   - Какие доспехи? - ледяным тоном интересуется Алексей. - Тебе что-то приснилось?
   Влад с хрустом потягивается, хлопает себя по карманам, словно проверяя, не забыл ли чего, и смотрит на Алексея с ухмылкой, которую Алексей легко классифицирует как издевательскую.
   - Пока, - говорит Влад, - еще увидимся.
   Воздух перед Алексеем идет крупной рябью, фигура Влада темнеет и растворяется в пространстве - как кусочек белого рафинада в горячем черном кофе.
   - Минуточку, - решительно требует Алексей, но требовать больше не у кого.
   Произнеся несколько прямо не относящихся к делу слов, Алексей замечает на большом столе, стоящем неподалеку, кучу какого-то металлического барахла. Подходит поближе, оторопело прикидывая что тут для чего и зачем.
   Вот и они, пожалуйста, - доспехи. Шлемы, кольчуги, клинки, наручи, поножи - что там еще? Мечта ролевика, а может быть, кого-нибудь и поаутентичнее.
   Алексей извлекает из кучи меч, с усилием сдирает ножны и изучает клинок. Для пробы делает несколько взмахов, незамедлительно опрокидывает ближайший стул и чувствует себя настоящим придурком, после чего швыряет меч в сторону, а вместо него берет со стола короткий, но довольно массивный топор. Рукоять сработана из светлой, чуть шершавой и тепловатой на ощупь, древесины. Широкое двойное лезвие позволяет уверенно заключить, что к плотницкому инструментарию предмет не относится.
   И Алексей любуется этой вещью, предназначенной, несомненно, для серьезных поступков, - и неожиданно решает оставить ее себе. Покрепче завязывает рукава свитера у себя на поясе, пристраивает топор слева, делает несколько шагов и довольно хмыкает.
   В этот момент он слышит какой-то шум, затем сразу - звук голосов, поэтому поворачивается к лестнице, на всякий случай вытаскивает топор и пытается сообразить, что делать дальше. Сегодня в Городе день открытых дверей, не иначе.
   Бежать навстречу гостям? Ждать здесь? Прятаться? Убегать?
   Топор в руке прибавляет Алексею уверенности, а это правильное и хорошее чувство. Убегать и прятаться неохота. Бежать навстречу - тоже. Алексей подождет здесь. Право имеет, так сказать.
   Прислушиваясь к приближающимся звукам, он вдруг узнает голос Сергея, но о чем идет речь, понять нельзя. До Алексея доносятся лишь отдельные, приглушенные ветром и расстоянием, слова. Иногда слышно, как Сергею отвечает чей-то спокойный и сильный голос.
   Алексей облегченно переводит дух и с каким-то пугающим его самого сожалением затыкает топор обратно за рукав свитера.
   Голоса звучат все ближе и не смолкают ни на секунду. Похоже, у парней есть о чем поговорить. Значит, справедливо решает Алексей, у меня будет, что послушать. Очень люблю занимательные истории.
   Алексей идет к лестнице и наконец-то их видит. Сергей, спускаясь по ступенькам, что-то втолковывает своему спутнику, потом замечает брата, машет рукой и орет, как будто Алексей стоит не в десяти метрах от него, а где-то далеко внизу:
   - Здорово, мужчина!
   Алексей смотрит на того, кто прибыл сюда вместе с Сергеем. Алексей никогда раньше не видел этого человека. Ростом он чуть повыше Алексея, выглядит лет на двадцать пять, темноволосый и светлокожий. Он издалека улыбается и кивает Алексею. Ступив на площадку, он протягивает руку и представляется:
   - Муруган.
   У него приятный, сильный голос с едва уловимым акцентом.
   - Алексей, - автоматически пожимает Алексей протянутую руку.
   Муруган? Ему встречалось это имя, совсем недавно, вот только где? Алексей морщит лоб, пытаясь вспомнить, но тут Сергей окончательно сбивает его с толку.
   - Это, - говорит он и скалится, - другой Муруган.
   - А что стало с прежним? - интересуется Алексей, по-прежнему совершенно не представляя, о чем они вообще говорят.
   - Я ведь тебе рассказывал, - удивляется Сергей, и Алексей сразу же вспоминает их недавний разговор на кухне. - Прежнего прибрал Велес.
   - А-а, - глубокомысленно изрекает Алексей.
   - Я так и не поужинал, - поворачивается к Сергею Муруган.
   - Сейчас организуем, - говорит Алексей. - Давайте за мной.
   Они идут к ближайшему столику.
  
   Алексей опять пьет кофе, Муруган сосредоточено уничтожает свой ужин, Сергей, энергично жестикулируя, рассказывает о том, что произошло с ним после того, как Алексей ушел из спальни через портал.
   - Картина, - говорит Сергей Алексею. - Муруган показал мне картину, которая висит кабинете Полины, и только тогда я ему поверил. Они там вместе нарисованы, возле моря, он и Маша, в обнимку, приколись...
   - Я правильно понял? - перебивает Алексей брата, обращаясь к Муругану. - Ты Машин...
   - Супруг, в некотором смысле, - кивает Муруган, взмахнув вилкой. - Маша просто не успела вам ничего рассказать. Это долгая история. Я сначала покушаю, если, конечно, никто не против.
   - А потом пришли кришнаиты, - продолжает Сергей.
   - Какие еще кришнаиты? - подозрительно хмурится Алексей.
   - Обычные. Реальные лысые полецкие пацаны в шафрановых рясах. Не знаю, кто их крышует...
   - Кришна и крышует, - не отрываясь от своего основного занятия, вставляет Муруган.
   - ...Но меня они как-то сразу насторожили, - заканчивает фразу Сергей, наливает себе кофе и делает маленький глоток. - Муруган вышел с ними перетереть и, уж не знаю как, убедил их мирно свалить.
   - Не просто свалить, - поправляет Муруган, вытирая пальцы салфеткой. - Они нам охрану оставили.
   - Вкусно, - добавляет он задумчиво. - Но Маша лучше готовит.
   - А потом, - заканчивает Сергей, - я стал молодцом, и мы с Муруганом через портал двинули прямо сюда.
   Алексей бросает взгляд на свои наручные часы, подносит их к уху, трясет рукой, снова прислушивается, опять трясет и окончательно убеждается, что эти процедуры, сколько их не проделывай, бессмысленны.
   Часы остановились и показывают половину первого.
   Первое симптоматично, а второе, должно быть, просто совпадение.

5. Алмазный сон

   Я родился в семье раджпута, века полтора назад; точнее сказать не могу, потому что миссионеров в нашей деревне к тому времени уже всех перебили, а такими глупостями, как составление метрики с последующим крещением новорожденного (а может, вначале шло крещение), никто, кроме них, не занимался.
   Мать свою я почти не помню - она умерла, когда мне было то ли три, то ли четыре года, и единственное, что четко запечатлелось в моих воспоминаниях, это колыбельная, которую я не стану здесь приводить, поскольку даже на хинди она звучит тарабарщиной, милой абракадаброй, напоминающей местами светлые мантры Парвати.
   Отца я помню хорошо. Этот вечно хмурый, неулыбчивый человек исполнял любую мою детскую прихоть, но когда остановившийся в нашем доме на ночлег Муруган, направляющийся в Бомбей, выразил желание взять меня с собой, чтобы позднее передать мне свое имя, джати - если, конечно, я пройду все надлежащие испытания, - со стороны отца не последовало никаких возражений, так что я не уверен, любил ли он меня на самом деле. Для своего ребенка я бы не пожелал такой участи, но, вполне вероятно, отец не был осведомлен о трудностях, сопровождающих акт преемственности в подобных случаях, и наверно даже порадовался за меня в то пасмурное, душное утро, когда я увидел его в последний раз; за пару месяцев до этого мне исполнилось восемь лет.
   Так я стал безымянным, и так началось мое долгое восхождение к семи скалистым пикам йогического искусства - восхождение, завершившееся покорением восьмой, не имеющей никакого отношения к йогинам, вершины.
   На пятом месяце нашего путешествия, мы достигли Канпура и на какое-то время обосновались там. Мне пришлось привыкать к некоторым, довольно странным с точки зрения обычного человека, особенностям поведения Муругана - нет нужды их все перечислять, потому что в контексте так называемой современной культуры, сформировавшей характер мышления и восприятия моих уважаемых слушателей, эти особенности выглядели бы дико и нелепо, но в качестве обучающих приемов, разбивающих фиксацию атмана, они были незаменимы.
   Община кришнаитов, в которой мы жили в Канпуре, почитала Муругана как одного из локопал из свиты Шивы-разрушителя и поклонялась нам, словно наместникам самого Праджапати, сошедшими в этот грешный мир прямиком с горы Меру. Разумеется, мы не стали их разубеждать, хотя я должен заметить, что Муругана чтили еще в те времена, когда никто и слыхом не слыхивал ни о каком Праджапати.
   Я бойко разучивал тысячесложные мантры, постигал таинства тантризма и дхьяны, совершенствовал свой разум и в этих занятиях как-то успел позабыть, что Канпур - это всего лишь промежуточный пункт на нашем долгом пути в Бомбей.
   В один прекрасный день Муруган заявил, что внутри меня родилась чешуйка, которая позднее станет змеей, и поэтому нам следует немедленно покинуть это место и идти дальше, в джунгли.
   ...В далекие времена, в пустынной местности, которую много позднее поглотила дикая зелень, был возведен величественный город, обитель слуг первого Муругана на этой земле, и дневное сияющее небо меркло в сравнении с великолепием рукотворного чуда.
   Спустя тысячелетия город стал напоминать гнилой, развалившийся зуб, покрытый мерзкой плесенью запустения, но по традиции он продолжал считаться пристанищем Муругана, и последний, в своем нынешнем воплощении, решил его посетить.
   Поначалу я думал, что кроме нас в городе никого нет, но однажды к подножию одной из многочисленных пирамид явилась толпа одетых в лохмотья и вовсе не одетых подвижников с горящими глазами, наперебой взывающих к Учителю, и он, спустившись к ним с вершины по ступенькам, громко приказал мне показаться и подойти к нему, что я и сделал.
   Протянув руку к ближайшему человеку, он, обрушив на меня свой тяжелый, безжалостный взор, сотворил с человеком нечто такое, от чего у меня перестало биться сердце, и я впервые в своей жизни лишился сознания, а когда очнулся, то действительно почувствовал внутри себя какую-то шевелящуюся частичку, чешуйку; позднее она, как Муруган и обещал, стала змеей.
   В безымянном городе, на протяжении полусотни лет, я умерщвлял себя различными способами под руководством более опытного покойника. Муруган - мертвец, и это известно всем его слугам.
   По мере того, как жизнь исходила из моего тела, чешуек становилось все больше и больше, пока я, наконец, не ощутил, что они уже не являются разрозненными, копошащимися во мне личинками, а образуют нечто единое. Однажды ночью, во сне, я увидел как это нечто выползает из меня и истово закричал, желая проснуться, но сон оказался реальностью, страшной, обволакивающей, холодной явью, и я смирился.
   Мы продолжили путешествие в Бомбей, и к моменту нашего появления в этом большом шумном городе, я был готов принять джати Муругана, ибо уже знал, кому именно мы служим - но время Учителя на этой земле еще не вышло.
   Мы поселились в одной из многочисленных трущоб города, как нельзя лучше скрывающих настоящие тайны Индии от любопытного взора различного рода профанов, называющих себя культурными людьми только потому, что им - какое убожество! - известны десять нелепых заповедей, на коих якобы построена вся их хваленая цивилизация. Тайны, о которых я упомянул, лишили бы разума этих несчастных.
   В Бомбее я потерял счет годам. Казалось, ничто не способно изменить наше размеренное существование, но перемены все же пришли.
   В ту ночь я видел сон. Змея, в которой я узнал кундалини Учителя, сражалась с гигантским нетопырем. Бой был недолгим. Гораздо дольше умирающая змея билась о землю, свиваясь в кольца - под равнодушным, клубящимся небом.
   Нетопырь, дождавшись, когда конвульсии кундалини стихнут, повернул свою огромную голову в мою сторону, хотя во сне у меня не было тела, и обратился ко мне. Он заявил, что бесцельное мое существование закончено, что мой Учитель был лжецом и что главная и единственная цель Муругана на этой земле заключается вовсе не в практике некротических ритуалов, а в поиске. "Ты одинок, - сообщил мне Нетопырь, - а Муруган не должен быть одинок. Найди свою половинку, найди свою юную невесту, найди Марияму".
   Мне была известна легенда о похищенной демонами невесте Муругана Марияме. Учитель рассказывал мне эту историю, называя взращивание кундалини поиском невесты.
   Проснулся я с именем Мариямы на устах, и был взволнован настолько, что поспешил к еще спящему Учителю и, рискуя навлечь на себя его гнев, потряс его за плечо.
   Учитель был мертв, а его кундалини исчезла.
   Я остался один.
   Я решил найти Марияму.
  
   Полецк. Очередной город и бесконечно малая точка моего бесконечно длинного пути.
   Сны здесь тревожные, я разучился улыбаться, купаясь в волнах дикой, необузданной энергии, которую источают местные жители.
   В первый же день своего пребывания здесь я снял квартиру, а потом долго бродил по городу, вслушиваясь в монотонный, размеренный и неспешный ритм здешней жизни, наблюдая за людьми и любуясь немногочисленными достопримечательностями.
   К вечеру я проголодался и поужинал в небольшом кафе, попавшемся мне на пути.
   Первые же дни, проведенные за пределами Бомбея, окончательно убедили меня в том, что от старых привычек придется отказаться надолго.
  
   Сны всегда возвращают меня в прошлое.
   Я вновь вижу Учителя, слышу его речь, исполненную мудрости. Он обращается ко мне, но в то же время его слова адресованы всем, кто их слышит - но не все способны постичь их смысл.
   "Смотри, безымянный, - говорит мне Муруган, - как гармонично устроен мир в этом месте".
   Я удивленно осматриваюсь. Я вижу все словно бы в первый раз: пустое пространство двора, окруженного наползающими друг на друга строениями, в которых обитают подвижники; нагромождение будто бы иллюзорных барьеров, вопреки своей мнимой иллюзорности прекрасно скрывающих самое сердце трущобы. Я сижу прямо на земле, недалеко от проходящей в нескольких ярдах границы, отделяющей это сакральное место от остальной вселенной.
   "Когда ты примешь имя, - продолжает Учитель, останавливаясь подле намбудири-брахмана, восседающего рядом со мной в падмасане, - тебе, возможно, придется столкнуться с созданиями особого рода; они внешне неотличимы от людей, но им чужда наша концепция гармонии, они стремятся переделать мир, изменить его, разрушить..."
   Учитель протягивает руку к брахману, сохраняющему безучастный вид, в то время как Муруган простым касанием отделяет его плоть от костей.
   Я жду, пока Учитель насытится.
   Потом Учитель долго молчит. Я вижу в профиль его лицо, обращенное к дневному сияющему небу. Внезапно все окрест занимается холодным, чуть зеленоватым пламенем; я различаю крики хариджанов и блаженные стоны брахманов - холодный огонь пожирает их души, и каждый удостоившийся реагирует сообразно своему положению.
   Теперь я жду, когда насытится кундалини Учителя.
   Резко повернувшись, Муруган очень долго смотрит мне в глаза, и, не в состоянии выдержать этот взгляд, я просыпаюсь.
  
   Бодро шагая вдоль одной из главных улиц Полецка, которых в наличии вроде было две, я неумолимо приближался к цели своей прогулки - но еще ничего конкретного об этой цели не знал. Меня влекло странное чувство, наполовину инстинкт, некое подсознательное магическое умение, необъяснимое и неизбывное.
   По пути я размышлял о различных вещах, но постепенно мои мысли занял этот удивительный город, духовно пустой как желудок хариджана, зато материально довлеющий над реальностью посредством различных объектов, магическая сила которых неожиданно и только сейчас стала мне видна.
   Трудно описать и объяснить охватившее вслед за сделанным открытием возбуждение, тем более странное, что всего полчаса назад я самодовольно размышлял о бездумном и, с моей точки зрения, естественном для местных жителей легкомыслии, с которым они скользили по поверхности явлений, оставляя без внимания их глубину.
   Я по-новому взглянул на возвышающиеся по обеим сторонам улицы дома, на проносящиеся мимо автомобили, на людей, судорожно оживляющих индустриальный пейзаж города, неумелые и робкие попытки которого убедить стороннего наблюдателя в том, что он, город, выстроен и функционирует по всем законам так называемого прогресса, еще недавно вызывали у меня легкую улыбку, частью сочувственную, частью издевательскую.
   Теперь даже внешне безобидный и убогий ряд деревьев вдоль дороги, выполняющий роль символического ограждения, вызывал во мне смутное чувство тревоги: я уже не был так уверен в чисто декоративной функции данного элемента пейзажа; мрачная симметрия, угадывающаяся в принципе размещения подобных деталей с каждым новым мгновением становилась ощутимей и явственней.
   Я вдруг сообразил, что рефлексирую, вовсю пользуясь семантическими единицами языка, из которого еще пару месяцев назад знал два-три десятка слов, да и то только потому, что они входили в состав некоторых известных мне мантр.
   Я припомнил слова Учителя о том, что достигая определенных ключевых точек в изучении какого-либо предмета, необходимо качественно менять способы восприятия материала, иначе дальнейший прогресс становится проблематичным.
   Определенно, я достиг одной из таких точек.
   Окружающая реальность, заинтриговавшая меня своей так внезапно проявившейся загадочной глубиной, требовала если не разгадки - это в ближайшее время казалось мне едва ли выполнимым, - то, как минимум, тщательного и всестороннего исследования.
   Солнце палило вовсю и я решил снять пиджак, отчего-то решив, что идти осталось недолго. Так оно, впрочем, и оказалось.
  
   Я увидел ее портрет на бульваре, который втиснулся между главными улицами этого города, и дневное сияющее небо изливало на умиротворенную землю золото своей благости. На бульваре было выставлено довольно много картин, но эта выделялась как алмаз в куче битого стекла. То есть почти не выделялась.
   Сам портрет окружал легкий ореол майи, слегка туманя изображение, так что когда я долго смотрел на нее, ее лицо, ее обнаженные руки, в ее бездонные глаза, мне вдруг чудилось, что она медленно поворачивает голову, словно бы желая в свою очередь получше рассмотреть меня.
   Хотя образ Мариямы (вне всяких сомнений, это была именно она), беспрестанно колеблющийся в тумане майи, словно пламя свечи на ветру, занимал процентов двадцать холста и несомненно являлся эмоциональным центром картины, все же чего-то недоставало, и неожиданно я понял - чего. Картина должна была изображать двоих.
   Излишек пейзажа, впрочем, прямо не вредил, тем более, что исполнен пейзаж был с фотографической четкостью: я различил множество мелких деталей, вроде летящих вдали чаек или крадущегося кота на одной из крыш домиков, коротким неровным пунктиром ведущих к подножию небольшого скалистого холма; его левая - пологая - сторона была покрыта высохшей желтой травой. Правая сторона холма, за исключением верхних двух-трех ярдов (то есть, я хотел сказать, дюймов) была скрыта от моих глаз фигурой Мариямы, но каким-то образом угадывалась отвесная каменная поверхность, погруженная в море. А вот моря на картине хватало - справа, в промежутке между изображением девушки и границей холста, оно переливалось слабыми, исчезающее прозрачными изумрудными оттенками, только ими и отличаясь от подернутых какой-то странной рябью небес.
   Что же касается создания, ради которого художник собрал все это на куске холста, то любые слова бессильны передать ее образ; скажу только, что она была брюнеткой с очень светлой кожей, ярко-зелеными глазами, и из одежды на ней ничего не было, если не считать двух красных лоскутков, один из которых был обернут вокруг ее груди, а второй - вокруг бедер.
  
   - Нравится картинка? - услышал я и обернулся, наткнувшись взглядом на источник этих неуместных звуков, кошмарная и необузданная энергия которых, тем не менее, заставила меня еще раз взглянуть на картинку. Спустя секунду я сообразил, что мою персону почтил вниманием автор картины, принявший меня, скорее всего, за одного из безмозглых праздношатающихся людей, каковые, несомненно, в изобилии попадались ему на жизненной дороге, вымощенной совместно с ними же и опустошенными бутылками. Поэтому, не зная точно как себя вести и что говорить, я просто кивнул и прочистил горло, готовясь к неизбежному диалогу.
   Чтобы чем-то заполнить образовавшуюся полость в плотном потоке обрушившихся на меня впечатлений, а также в целях все той же предразговорной подготовки, я с параноидальной тщательностью, обычно - но не в этом случае - смущающей собеседника, принялся изучать внешность и особые приметы этого прелюбопытнейшего представителя местной богемы.
   Представитель одет был в клетчатые брюки, лоснящиеся в районе карманов (а также, вероятно, и в других районах, милосердно от меня сокрытых), причем ткань была такого качества, что наши хариджаны, вероятно, скорее предпочли бы ходить в одеянии первочеловека, чем одевать лунги и сари, сшитые из подобной субстанции, на свои уродливые темнокожие тела. Белая рубашка с короткими рукавами, почему-то действительно белая, лишена была почти всех пуговиц, кроме двух совсем крохотных - наверно, тот, кто оборвал остальные, эти просто не заметил - пришитых к нелепым декоративным погонам. Мохнатая грудь, неухоженная борода и пара надетых на босу ногу - ни на правой, ни на левой я не решился задерживать взгляд - стоптанных шлепанцев естественным образом дополняла облик демиурга. Демиург был в возрасте, но в его иссиня-черной, буйной как тропики, шевелюре я не нашел ни единого седого волоска.
   Из особых примет я отметил неизбежную и неожиданно изящную татуировку на правом предплечье, изображавшую летучую мышь; мне удалось более-менее хорошо ее рассмотреть, пока владелец выжидающе скреб свой затылок.
   - Я говорю: картинка нравится? - прервав несколько затянувшуюся паузу и совершенно не обратив внимания на мой кивок, более настойчиво осведомился художник, и мне показалось, что вопрос приобрел несколько угрожающий оттенок.
   - Да, - сказал я, смело глядя в глаза собеседнику, и хотел продолжить в духе банальных высказываний, вроде "интересная композиция" или даже "необычная логика изображения". Остановил меня тяжелый взгляд темных, почти черных глаз.
   - Сотка, - деловито сообщил старик, извлекая из левого кармана брюк пачку сигарет, а из правого зажигалку и сделанный из слоновой кости тончайшей работы мундштук.
   - Идет, - кивнул я, наблюдая, как аккуратно он состыковывает сигарету с мундштуком, - но с одним условием.
   Он ничего не ответил, даже не взглянул на меня, полностью поглощенный процессом прикуривания, и лишь его приподнятая бровь, словно полномочный представитель сюзерена, приглашала меня продолжать.
   - Я, кажется, знаком с...- тут я на мгновение запнулся, обнаружив, что убийственный взгляд прищуренных глаз опять направлен на меня. Их обладатель, выпустив огромный клуб дыма, легко перехватил нить разговора, уточнив:
   - С моей племянницей? - и сделал неопределенно-вопросительный жест в сторону картины. - С Марией?
   Я невозмутимо кивнул - не отступать же, и мне показалось, что Мария на холсте тоже кивнула, одобрительно и обнадеживающе.
   - И?.. - старикан тоже кивнул, только, по-моему, несколько скептически.
   - И, - подобрал я любезно возвращенную нить беседы, вдруг превратившуюся в колючую проволоку сомнения (это - ее дядя??), - мне хотелось бы ее снова увидеть.
   - Это зачем? - удивленно поинтересовался художник, небрежно посыпая пеплом свою обувь. - Впрочем, - благодушно продолжал он, - это не мое дело. Кстати, ваша манера речи выдает в вас иностранца. Вы с Машей в Румынии познакомились?
   - Никогда не думал, что по дюжине слов можно определить, откуда я родом, - вежливо ответил я, заметив про себя, что и сейчас так не думаю.
   - Ладно, - улыбнулся он. - Я, пожалуй, дам вам ее номер. Но с одним условием, если позволите вас процитировать.
   Я попытался процитировать его недавнее движение бровью.
   - Не откажитесь пропустить со мной стаканчик? - выдал он свое условие.
   Должно быть, на моем лице отразилось кое-что из того спектра эмоций, на который призма моего недоумения разложила его просьбу, потому что он поспешно и успокаивающе пояснил:
   - Это ненадолго. Я живу тут рядом, совсем один, и вы не поверите, как трудно найти в этом городе интересного собеседника.
   Я выделил из спектра узенькую полоску тщеславия и совсем тоненькую смужку дружелюбия к этому субъекту, а все остальное затушевал протяжным вздохом.
   - Хорошо, но...
   - Да, да, - перебил он меня, - я вас совсем не задержу. Я все понимаю - дело молодое. Кстати, разрешите представиться: Владислав Владиславович. - Он церемонно склонил голову. - Можно просто Влад.
   В течении долгой секунды, пока он давил шлепанцем окурок, я лихорадочно припоминал, какими именами называют своих чад румынские мамы и папы, но кроме фамилии Чаушеску, в голову ничего не лезло.
   - Станислав, - рискнул воспользоваться я общеславянским именем.
   - Практически тезки, - ухмыльнулся Влад, но я почин не поддержал.
   Влад, торжественно пожав мне руку, предложил перейти на ты, и я со сдержанным (очень, очень сдержанным) восторгом предложение принял.
   После чего он безо всякого перехода объявил:
   - Ну, двинули.
   И мы двинули, разрази меня Индра.
  
   Никогда бы не поверил, что простая мантра - всего два коротких слова - способна сотворить такое с окружающим миром: мир вспыхнул, затем потемнел... Пришла тьма, и мне стало страшно. Великий Брахма, как мне стало страшно! В самых темных глубинах нижнего мира я не испытывал такого ужаса. Но помимо этого ужаса я чувствовал кое-что еще: предвкушение, восторг, силу, решимость, свободу; я испил этот чудовищный коктейль в одно мгновение, и неведомая сила подхватила меня как пушинку, закружила и с размаху швырнула в тоннель, черная пасть которого проявилась за секунду до этого. Мы - я и еще кто-то рядом - мчались внутри тоннеля, и я видел, что меня окружают три известных мне мира и еще множество неизвестных. Ребристые стены тоннеля и были этими мирами, распластанные передо мной, окружающие меня и безразличные ко мне. Память слилась с восприятием, я существовал сразу в нескольких местах, в бесконечном числе мест. Воспоминания не успевали отступать в прошлое, как это обычно происходит с воспоминаниями, они переполнили меня и расплескались по стенам тоннеля. И когда воспоминания - и я сам - заполнили тоннель до предела, тот, кто летел рядом со мной, сказал:
   - Приехали.
   - А как же картины? - спросил я, моргая. (Первая мысль: "наверно, все-таки дядя...")
   - Что картины? - удивился Влад. - Не переживай, не пропадут, - успокоил он меня, исчезая из поля зрения. - Я за текилой, сейчас вернусь.
   Я зажмурился и помотал головой.
   Потом открыл глаза и осмотрелся.
   Я находился в просторной комнате.
   Я сидел в удобном кресле, и первое, что я сразу отметил, было невероятное количество книг, рядами стоящих на полках - книги почти целиком закрывали стены, милостиво оставив немного места для окна, двери и одной-единственной картины, изображавшей прикованного к скале Прометея, глаза которого были закрыты. Собственно, о том, что к скале прикован именно Прометей, я догадался только по надписи на холсте. Я никогда не был знатоком античных сюжетов. Картина так и называлась: "Спящий Прометей". Ее героя окружали странных очертаний горы - перед тем, как отвести от картины взгляд, я успел подумать, что таких гор не бывает.
   Кроме кресла возле двери, в котором я сидел, совершенно обалдевший и способный только к оцепенелому созерцанию, справа от меня, стояло еще одно кресло, а между кресел примостился небольшой журнальный столик, заваленный вездесущими книгами. Внушительный письменный стол из какого-то красивой текстуры дерева расположился у окна, и на этом столе покоился телефон. Пол был устлан великолепным ковром с чрезвычайно сложным геометрическим рисунком, довольно детально имитирующим мандалу Возрождения; попирать ковер кроссовками казалось мне актом вандализма и никуда не годилось. Я решил, что когда хозяин вернется, я первым делом улажу вопрос с обувью.
   Вдруг я сообразил, что Влад что-то говорит из соседней комнаты, обращаясь очевидно ко мне - я уловил несколько слов, но смысл их от меня ускользнул.
   - Что? - переспросил я, когда хозяин вернулся из кухни, держа в руках бутылку, содержащую темно-коричневую жидкость, и два бокала.
   Бокалы и бутылку он поставил прямо на распластанные на столике книги, а сам уселся в кресло и, выудив откуда-то пепельницу, проделал уже знакомые мне манипуляции с сигаретой, мундштуком и зажигалкой.
   - Говорю, обувь можешь не снимать, все равно завтра уборка, - повторил он, наливая жидкость в бокалы. - Ну, давай!
   Мы выпили, и я из вежливости похвалил вкус и аромат напитка, хотя, сказать по правде, ни первое, ни второе мне особенно не понравилось.
   - Ха! - откликнулся Влад. - Еще бы! Это тебе, брат, не румынский самогон.
   Наверно, в соответствии с легендой, мне следовало расстроиться и признать полное и очевидное фиаско румынского самогона, но неожиданно я почувствовал себя приятно расслабленным и неспособным к любого рода высказываниям; я просто кивнул, чувствуя нарастающий восторг.
   Окно, сквозь которое в комнату вливался солнечный свет, вдруг показалось мне входом в более светлый, чистый мир - мир исключительной радости и сияющего великолепия, населенный мудрыми сущностями, обладающими необыкновенной ментальной, духовной и физической мощью; в сравнении с ними я казался себе немытым хариджаном, ущербным, жалким пожирателем падали. Порыв уничижения быстро прошел, оставив после себя легкую горечь, медленно осевшую на самое дно атмана.
   Я почувствовал грусть, приятную и томительную. Мой собеседник вновь наполнил бокалы, мы опять выпили, прославляя дивный напиток, и сразу же выпили еще, а потом - еще, и я закурил и, закрыв глаза, растворился в мире за окном. Влад что-то говорил, его голос едва пробивался ко мне сквозь вату блаженства, которой меня обложили со всех сторон. Впрочем, опьянение быстро улетучивалось.
   - О чем я говорил, Стас? - вдруг строго спросил Влад.
   Открыв глаза, я встретился с ним взглядом и вежливо напомнил:
   - Ты говорил о каком-то психологическом феномене.
   Я представления не имел, каким образом беседа приобрела неуместную на мой взгляд направленность. Было очевидно, что сидящий рядом человек находил совершенно бесспорным факт своего превосходства надо мной и считал, что может запросто меня поучать.
   - Продолжай, - попросил я, собираясь в ближайшее время разбить все его суждения в пух и прах.
   - Я говорил, - объявил Влад, - о, как ты выразился, феномене, это, культурного шока. Представь себе человека, живущего очень долго в определенных условиях...
   Он неожиданно зевнул и решительно, безо всякой связи с предыдущим предложением, заявил:
   - Надо еще выпить.
   С этим суждением я спорить не собирался.
   Мы одновременно посмотрели на бутылку - она была пуста.
   - Я сейчас вернусь, - сказал Влад, поднимаясь с кресла. Слегка пошатываясь, он подошел к письменному столу, достал из верхнего ящика лист бумаги и что-то на нем написал. - Можешь пока позвонить Маше, она должна уже вернуться с занятий. - После чего он, все так же слабо пошатываясь, пересек комнату и исчез в дверях.
   Я пожал плечами и, подойдя к столу, изучил ряд цифр на листе бумаги. Набрав номер, я услышал гудки, звучавшие совсем недолго.
   - Алло, - сказал женский голос в трубке.
   - Мария? - я обнаружил, что от волнения в горле у меня пересохло. - Марияма?
   - Марияма Лышева, - подтвердил голос. - Да, она здесь живет, но ее сейчас нет. А кто ее спрашивает?
   - Так, один друг, - сказал я разочарованно.
   - Она еще не пришла, - весело произнес женский голос. - Перезвони попозже, друг.
   Я положил трубку и поймал себя на том, что опять пожимаю плечами. Ладно, сказал я себе, попозже так попозже.
   Вернувшись к креслу, я опять уселся в него и от нечего делать принялся рассеяно листать первую попавшуюся под руку книгу.
   Незаметно я задремал.
  
   Я открыл глаза и обнаружил, что за окном уже смеркается, а Влад, судя по всему, с тех пор как ушел, еще не появлялся.
   Ну и ракшас с ним, подумал я, и в эту минуту зазвонил телефон. Это мог быть Влад, поэтому я решил подойти, на ходу репетируя гневную речь; набрав в легкие побольше воздуха, я поднял трубку, но вместо звериного рыка услышал нежный голосок и сразу догадался, кому он принадлежит, хотя раньше никогда его не слышал.
   - Какого хрена ты там торчишь? - осведомился нежный голосок.
   - Маша? - осторожно поинтересовался я.
   - Она самая. Через десять минут к дому подъедет черная "Мазда". Так что выходи. Все, жду.
   Я некоторое время стоял в темноте, не шевелясь, отрешенно вслушиваясь в звуки, несущиеся с улицы, потом осторожно положил трубку на стол, медленно приходя в себя. У меня появилось стойкое ощущение того, что меня каким-то образом дурачат.
   Откуда Маша узнала о моем существовании? И почему разговаривала так, будто мы с ней давно знакомы? И куда запропастился Влад?
   Хорошо, предположим, Машин дядя, желая меня проверить, позвонил Маше и сказал, что у него в квартире сидит пьяный Станислав, тот самый, с которым она познакомилась в Румынии (а это, между прочим, означает, что Маша действительно знает какого-то румына по имени Станислав), так вот, сидит, значит, пьяный Станислав в кресле, что ему передать?
   Вот она сама и позвонила пьяному Станиславу.
   Несмотря на то, что эта версия страдала рядом существенных недостатков, я на время ее принял.
   И только потом, после всех этих мыслей, я вдруг сообразил: если Муруган знает о существовании Мариямы, то откуда следует, что Марияма не знает о существовании Муругана?
  
   Когда я вышел из дома, водитель вылез из тихо урчащей машины, поприветствовал меня сдержанным кивком и открыл заднюю дверцу "Мазды". Подходя к автомобилю, я с интересом изучал водителя; он, тоже особо не маскируясь, с интересом изучал меня. Одет он был в черные джинсы и темно-синий свитер. Его невыразительные черты лица моментально выпорхнули у меня из памяти, стоило нам занять свои места в салоне. Мне стало интересно, что он обо мне думает, и вообще, как часто ему приходиться возить недоумевающих пассажиров...куда? - это меня занимало больше всего.
   Я осведомился, как скоро мы будем на месте.
   - Минут через двадцать,- ответил он, и на секунду я увидел его профиль, как будто он обращался к кому-то невидимому на переднем сидении. - Может, свет включить?
   - Не надо, - сказал я и посмотрел в окно.
   Мы как раз поворачивали в темный проулок, оставляя позади свет, редких прохожих, машины, огромные темные дома; в свете фар была теперь видны только призрачная дорога да стоящие по ее обеим сторонам деревья, которых становилось все больше и больше, и в какой-то момент я понял, что деревьев слишком много для городской местности - мы, фактически, были окружены ими, и в сумрачном свете они казались замершими до поры великанами, хранителями, оберегающими тайный путь, по которому мчался наш экипаж.
   Вскоре, однако, деревья стали редеть, но никаких строений за ними не обнаружилось; мы вдруг очутились в устрашающе пустынной местности. Тусклый свет, который я вначале принял за свет фар машины, на самом деле имел своим источником низко нависшее серое небо, пребывающее в странном, неуловимом, клубящемся движении, словно в его высотных глубинах - или глубинных высотах - обитал некто очень беспокойный; быть может, слишком чувствительный к тому, что происходит внизу, на земле.
   - Это, конечно, несущественно, - вдруг произнес водитель, и я вздрогнул, потому что совсем забыл о факте его существования, вернее, не забыл, а отодвинул этот факт на периферию своего осознания, придав человеку в джинсах и синем свитере статус простого недоразумения. Впрочем, водитель весьма ловко вписался в обстановку, продолжив:
   - Просто интересно...Вам здесь понравилось? В городе?
   - Да, - сказал я, зачем-то кивнув. - А сколько еще нам ехать? И который час?
   - Почти приехали, - ответил он только на первый вопрос.
   - Скажите, - неожиданно для самого себя спросил я, изучая сюрреалистично тусклую каплю зеркала над водителем, пытаясь поймать его взгляд и подтвердить свою внезапную догадку о том, что человек, сидящий за рулем, в действительности не совсем человек, и что я уже встречался с ним - давным-давно, в другой жизни, быть может. Или во сне. - Скажите, а где мы находимся?
   - Если ты говоришь об этом унылом пейзаже, то, поверь мне, - водитель совершенно непринужденно обратился ко мне на "ты", - что это просто ерунда по сравнению с тем, что ты увидишь...
   Я вдруг совершенно отчетливо увидел в зеркале его глаза и понял, что они слегка светятся - тем же тусклым светом, что и небо.
   - ...Прямо сейчас.
   Он резко затормозил, и машину стало заносить, потом она перевернулась, и мне, пока автомобиль в облаке пыли исполнял свои немыслимые кульбиты, казалось, что я сплю, а кто-то тормошит меня, пожалуй, несколько энергичней, чем это действительно было необходимо; и вместо того, чтобы проснуться, я потерял сознание.
   Не знаю, сколько я пробыл в отключке, но, наверно, не очень долго. "Мазда", каким-то чудом приземлившаяся на колеса и изрядно помятая, стояла с открытыми дверцами, а я почему-то сидел на пыльной траве, тупо разглядывая автомобиль и гадая, куда делся мой необычный собеседник. У меня было дикое чувство, что перед тем, как лишиться чувств, я видел его падающим в серое тревожное небо. Тряхнув головой, я кряхтя поднялся на ноги и подошел к машине, обратив внимание на ее логотип, который лишь напоминал логотип "Мазды", являясь в действительности сильно стилизованным изображением нетопыря.
   То, что я увидел, повернувшись, заставило забыть меня о логотипах и автомобилях. При этом, правда, я едва не лишился остатков рассудка.
   Передо мной возвышался дворец, увенчанный восьмью высокими башнями. Я стоял у начала огромной мраморной лестницы, ведущей, очевидно, в покои замка. Последние ступени лестницы терялись в глубинах перспективы, и только тут я осознал, насколько грандиозным было сооружение - секунду назад я был уверен, что ближайшая стена дворца находится всего в нескольких десятках ярдов от меня. На минуту мне почудилось, что дворец находится не вдали, а внизу, а я по какому-то капризу гравитации стою на вертикальной поверхности гигантского земляного вала и смотрю в бездну, на дне которой расцвело это архитектурное чудо с его бесчисленными, четко выполненными, но неправильно ориентированными в пространстве массивными балюстрадами, изящными балконами, ажурными пролетами, величественными колоннами, распахнутыми порталами, глубокими альковами - в их глубине отдыхали огромные неподвижные фигуры, и я не сразу сообразил, что это статуи. Открытые оранжереи, искрясь и переливаясь, приглашали меня упасть в их свежие объятия, почти убеждая в том, что если я хорошенько оттолкнусь, то действительно полечу, и при этом единственной помехой на моем пути была бы лестница; я опять перенес свое внимание на нее, и в этот момент зажглись фонари на высоких столбах, стоящих по ее краям.
   Вдали, на ступеньках, я уловил какое-то движение; потом стало ясно, что по лестнице кто-то идет - идет, скорее всего, ко мне; очень скоро я различил стройную фигуру темноволосой девушки, и мое сердце сладко заныло, когда я, перепрыгивая через мраморные волны, бросился ей навстречу.

6. Янтарный сон

   Портал исправно, без происшествий доставил Машу во Дворец, хотя, если уж на то пошло, разве в портале может что-нибудь сломаться?
   Маша, шагнув вперед, по привычке обернулась и убедилась, что оказывается да, сломаться кое-что может.
   Там, где обычно мерцал дверной контур обратной тяги, она увидела лишь пустую стену - никакого контура не было и в помине.
   Маша нахмурилась и внимательно оглядела стену, а затем и комнату. Если не считать пропавшего портала, в комнате все осталось по-прежнему. В помещении со столь скудным интерьером, где к тому же отродясь не бывало никакой мебели, очень легко обнаружить любые перемены.
   Идя по Дворцу к тронной зале, она выбирала дорогу покороче. По пути ей повстречалось несколько призраков, и Машу сильно встревожило то, как они себя вели: замерев на одном месте, не замечая ничего вокруг, Бешенный Турок беззвучно шевелил губами, и все попытки Маши обратить на себя его внимание окончились ничем; Ночная Княгиня, словно сомнамбулическая ассистентка местного Гудини, парила в воздухе, в метре от земли, и, кажется, спала; был еще полузнакомый цверг, который вроде бы узнал Машу, но тотчас куда-то сквозанул, причем Маше показалось, что он изрядно напуган.
   А вот Валерий Михайлович был сегодня весьма разговорчив.
   Маша увидела его издалека, тихонько ругнулась, но сворачивать не стала - до тронной залы оставалось пройти совсем чуть-чуть, и Маша понадеялась, что поведение Валерия Михайловича будет таким же аутичным, как и поведение остальных его товарищей по посмертному существованию.
   Но Маша ошиблась.
   Заметив ее, Валерий Михайлович не стал, как это всегда происходило в таких случаях, плакать и причитать, на разные лады повторяя одну и ту же жалобу, в которой, по мнению большинства слушателей, перечислялось слишком много ненужных подробностей. На сей раз Валерий Михайлович произнес нечто поразительное, и произнес это с такой торжественной интонацией, что Маша поневоле остановилась и решила послушать.
   "Милая Маша! - сказал Валерий Михайлович, склоняя голову в вежливом полупоклоне. - Позвольте прежде всего извиниться за прошлое мое недостойное поведение. Смею ли я надеяться, что вы, Маша, меня когда-нибудь простите? Впрочем, не отвечайте, этого человека никогда не прощу я. Для всех нас сейчас наступают тяжелые времена, вполне возможно, последние. Велес навсегда покинул это место. Молю, защити нас от Сновидцев. Защити Дворец. Защити наследника".
   Маша вздрогнула и заглянула в глаза Валерию Михайловичу, но тот уже закрыл ладонями лицо, развернулся и куда-то побрел, не обращая больше никакого внимания на Машу.
   В тронной зале она обнаружила Муругана и Сердцееда, которые развлекались игрой в шахматы, сидя друг напротив друга, причем Сердцеед взгромоздился - иначе и не скажешь - на трон, Муруган же выбрал кресло попроще.
   Увидев Машу, Муруган сразу вскочил на ноги, улыбнулся, но, не дождавшись всегдашней ответной улыбки, тотчас помрачнел. Сердцеед, как существо запредельно рациональное, не стал отвлекаться сам и отвлекать людей, продолжая раздумывать над своим следующим ходом.
   "Получилось?" - спросил Муруган.
   "Частично, - ответила Маша. - Нетопырь остался там, и я не знаю, что с ним. Сергей пока не может уйти, они с Алексеем сейчас в доме Полины. Нам надо вернуться..."
   "Ничего не выйдет, - покачав головой, прервал ее Муруган. - После того, как вы с Нетопырем умчались спасать Сергея, у нас тут кое-кто объявился. С очень интересными новостями". "Ты присядь, - добавил он мягко, - тебе не надо никуда торопиться. Ты не сможешь уйти отсюда, пока все не закончится. А я смогу".
   "Не поняла - недовольно произнесла Маша. - Как это, не смогу уйти?".
   Муруган, вздохнув, предложил ей попробовать.
   Маша фыркнула. "Ты что, серьезно? - возмущенно спросила она. - Я вообще-то собиралась найти тебя и сразу как-нибудь побыстрее связаться с остальными. Сергею необходима помощь, он не в состоянии сейчас войти в этот свой Город".
   "Ну так попытайся вернуться в дом Полины, - предложил Муруган Маше. - Просто попытайся. Поверь мне, ты не сумеешь".
   Маша вспомнила неработающий портал. "Погоди, - попросила она Муругана. - Я...попробую".
   Она закрыла глаза и прошептала одно коротенькое одноразовое заклинание, которое придумала сама и которое должно было значительно облегчить переход сквозь междумирье. Можно было бы обойтись и без заклинания, но для того, чтобы попасть из Дворца в обычный мир, как и для обратного процесса, требовалось определенное количество времени и усилий, а Маша чувствовала себя не совсем в форме.
   Почему-то Маша не сильно удивилась, когда заклинание не сработало.
   "Превосходно, - сдержано отметила она. - И?.."
   "И, - подхватил Муруган, - я покараулю в доме Полины, а как только Сергей с братом смогут попасть в свой Город, я вернусь во Дворец". "Пожалуй, - продолжал он задумчиво, - мне стоит воспользоваться порталом Полины. Они ведь никогда раньше меня не видели. Если я начну ломиться в дом снаружи, они вряд ли станут со мной разговаривать. Как считаешь, солнышко?"
   "Медленно, и до трех, - ответила Маша. - Но ведь этот портал не работает..."
   "Работает. Постой, - поднял руку Муруган. - Ты устала и тебе сейчас просто необходимо отдохнуть. Давай отложим все вопросы на потом, милая. Как я понимаю, помощь парням может понадобиться в любой момент".
   Только тут Маша почувствовала, что действительно очень устала, но сил хватило и на кивок, и на поцелуй, и на улыбку - в общем, на недолгое прощание перед, как им обоим хотелось верить, недолгой разлукой.
   Добравшись до спальни, Маша, не раздеваясь, плюхнулась на огромную кровать и натянула на себя одеялокровать и своей спальни, Маша, не раздеваясь, плюхнулась на огромную.
   Уже проваливаясь в кроличью нору своего первого сновидения, она сообразила, что забыла спросить у Муругана, кто их там сегодня посетил и какие удивительные новости с собой принес.
  
   Проснувшись, Маша первым делом посетила ванную комнату, привела себя в порядок, переоделась, критически осмотрела свое отражение в зеркале и только после этого обнаружила, что настенные часы в ее спальне стоят. Немного поразмыслив, Маша решила найти Сердцееда и выяснить у него, сколько она проспала и какое сейчас вообще время суток.
   Сердцеед все так же восседал на троне, меланхолично - что вовсе не делало его красивее - глядя на шахматную доску перед собой.
   Сердцеед был не один. Перед ним в Муругановом кресле кто-то сидел, и Маша было облегченно вздохнула, но, подойдя к трону, поняла, что ошиблась.
   Сердцеед никак не отреагировал на ее появление, а тот, кого она приняла за Муругана, заметив Машу, улыбнулся и поднялся с кресла. Это был высокий, темноволосый, одетый во все черное, человек. Годы (а может, мелькнула у Маши мысль, и века) оставили тяжелый след на его лице, но несмотря на морщины, дряхлой развалиной этот человек совсем не казался - чувствовалось, что он находится в прекрасной физической форме.
   "Влад, - представился человек. - А вы Маша, верно?"
   "Она самая", - ответил вдруг за Машу Сердцеед, и одна из фигур на доске принялась медленно и неуверенно перемещаться вперед. Маша, заинтересовавшись, не обратила никакого внимания на бесцеремонность Сердцееда, вполне для него характерную, и приблизилась к столику, за которым игроки, как иногда выражался Муруган, мерялись мозгами.
   Влад бросил взгляд на доску, снова улыбнулся, и Маша отметила про себя, что улыбаясь, он выглядит моложе.
   "b7-b8, - проскрипел Сердцеед, когда черная пешка, утвердившись на последней линии, неожиданно для Маши подросла, на глазах превращаясь в королеву. - Шах. И мат, разумеется".
   Влад негромко рассмеялся и протянул Сердцееду руку, которую тот, к удивлению Маши, невозмутимо пожал.
   "Благодарю за партию", - произнес Влад и, повернувшись к Маше, обратился к ней: "Полагаю, ваш супруг успел кое-что вам рассказать, перед тем, как покинуть Дворец".
   "Успел, - подтвердила Маша. - Кое-что". ("Значит, разочарованно подумала она, - он еще не вернулся. Плохо".)
   "Намек понял, - кивнул Влад. - Вы голодны, Маша? Вам лучше подкрепиться, а мне - промочить горло, потому что история длинная".
   "Пожалуй, это я смогу организовать", - сказала Маша.
   "В последнее время я только и делаю, что сотрапезничаю с Цепешами", - признался Влад, когда они с Машей - Сердцеед так и не стронулся с места - шли по длинному коридору, и Маша удивленно на него посмотрела, пытаясь понять, серьезно он это сказал или пошутил в каком-то своем стиле. Впрочем, как она тут же решила, одно другому не мешает.
   Влад перехватил ее взгляд, ухмыльнулся, но больше ничего говорить не стал.
   Они вошли в огромную трапезную залу и сели за стол. Маша, немного подумав, сотворила себе тарелку с глазуньей, немного хлеба с маслом и кружку горячего, крепкого черного чая.
   Влад ограничился чашечкой кофе.
   "У любой легенды, - заметил он после того, как продегустировал напиток, - имеется продолжение".
  
   Имелось продолжение и у этой.
   Спустя много лет после того, как Влад Цепеш обосновался во Дворце, он из многочисленных бесед с Нетопырем выяснил, что одним Дворцом владения Велеса не ограничиваются, что существа, подобные Велесу, зовутся Сумеречными или Высшими, и что, кроме них, на островках бытия, окруженных бесконечным океаном Хаоса, обитает еще кое-кто...
   Сумеречные нарекли их Хаоситами, сами же Хаоситы предпочитали называть себя Сновидцами.
   Когда-то, когда не было еще никакого другого "когда-то", как впрочем и значительной части иных признаков, по которым можно было отличить небеса от тверди и причину от следствия - когда-то были лишь они, грезящие, мыслящие и действующие. Неизвестно, сколько именно их было, ибо каждый из Сновидцев пребывал в разъятом состоянии, а каждая из их частей была никак не меньше целого.
   Затем, когда кто-то из Хаоситов сотворил эти самые "затем" и "когда", в мир пришли Сумеречные, а вслед за ними - люди.
   И те, и другие оказались весьма беспокойными созданиями. И те, и другие, обладая разумом и волей, силой и бесстрашием, осознавали с болезненной четкостью - как и сами Хаоситы - разницу между быть и не быть.
   Подобно Сновидцам, Высших породил предвечный Хаос. Черпая силы из его источников, установив пределы и обозначив границы, Высшие творили предрассветные, сумеречные миры, сплетая их в единую песнь бытия.
   И в священный момент окончательного слияния, небеса посветлели, над земной твердью вспыхнули звезды, а горизонт вздрогнул от ужаса и попятился в спасительную бесконечность.
   Так был создан наш мир, и когда Сумеречные взглянули на дело рук своих, их сердца охватила величайшая радость - выражаясь образно, конечно, ведь ни рук, ни сердец у Высших никогда не было.
   Люди пришли позднее. Их измыслил кто-то из Хаоситов. Кое-кто утверждал, что образы людей создал Прометей, а жизнь в эти образы вдохнул Азатот.
   Люди охотно включились в борьбу Сумеречных с Хаосом. Хаос, огрызаясь, пятился перед Человеком, Хаос, ворча, отступал перед Высшим, и Хаоса перед ними больше не было.
   А затем в происходящее вмешались Сновидцы, которых такое развитие событий совсем не устраивало. Теперь уже они заключили союз с людьми, делясь с ними своими знаниями и обучая их методам прямого взаимодействия с Хаосом. Люди оказались очень способными учениками. И, в отличие от Высших, которых когда-то сплотила единая воля творить, людей объединили узы другого рода. Кровь человека оказалась сильнее воли Сумеречных. Кровь была связана с Хаосом, и природу этой связи Высшим выяснить не удалось.
   Кровь была дверью, через которую Хаос мог вернуться обратно, и только люди были в состоянии держать эту дверь закрытой.
   Так Сумеречные потеряли созданный ими мир, и так этим миром завладели люди. Не было никакой войны. Высшим просто вежливо указали на Хаос и сообщили, что места там хватает.
   Самое замечательное, что Сумеречные такой поворот событий восприняли достаточно спокойно. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: онтологический шантаж, подкрепленный вполне реальными угрозами, оставлял немного пространства для возражений.
   Высшие ушли, но ушли ненадолго. Перед ними встал выбор: как и прежде, действуя заодно и отодвигая Хаос за установленные пределы, формировать единую, унифицированную, связную действительность; или же, коль скоро нашлись вещи, перед которыми их общая воля оказалась бессильной, двигаться каждый своим путем - но в одном направлении.
   Сумеречные выбрали второй вариант, а новые предрассветные миры, которые они создавали, существовали обособленно друг от друга и были надежно сокрыты от постороннего взора океаном Хаоса и тусклыми, глухими гранями междумирья, проницаемыми лишь для тех из людского племени, кто сохранил в своем сердце древнюю верность Высшим...
  
   Нетопырь являлся Владу в образе Монаха, и Влад долгое время полагал, что Монах - это маска, личина Велеса. Это заблуждение сам Монах и развеял. Влад как-то случайно наткнулся на него и, припомнив какой-то давний их разговор - на самом деле это был давний разговор Влада с Велесом, - принялся за дальнейшую отработку своих аргументов, встретив полное непонимание со стороны своего собеседника.
   То есть Монах, конечно, внимательно выслушал все, что наговорил ему тогда Дракула. Монах был очень спокойным призраком и никогда никого не перебивал, однако услышанное его совершенно не заинтересовало, о чем он и сообщил сильно пораженному таким обстоятельством Владу.
   Сообразив, наконец, что Влад спутал его с Велесом, Монах лаконично, но несколько замысловато объяснил князю его ошибку. Подняв руку и помахав ею перед лицом Дракулы, Монах объявил: "Я и моя рука - это не одно и то же. Когда я о ней не думаю, она сама делает то, что в этот момент ей необходимо сделать. Мы с ней одно целое, но мы с ней не одно и то же". "Когда со мной нет четок, - добавил он, - я - это всего лишь я".
   Влад, хмыкнув, сообщил Монаху, что он тоже не вчерашний и знает кучу монгольских загадок: например, про аплодисмент одной ладонью, ну или вот, допустим, про бабочек, которым снится, что никакие они не бабочки. Более того, ему, Владу, известны даже такие загадки, в контексте которых уважаемый Монах просто не различит вопроса. Влад не любил, когда его уличали в невежестве, что для потомственного аристократа, как минимум, простительно.
   Монах внимательно выслушал и эти новости, поблагодарил за содержательную беседу и поскорее откланялся, сославшись на какие-то свои дела.
   Разумеется, после того случая Влад, разговаривая с Монахом, всегда обращал внимание, держит ли тот в руках четки.
   Однажды (четки были) Влад задал Монаху три вопроса, над которыми все время ломал голову: по какой причине он, Велес, к нему, Владу, так привязан; кто все-таки все эти люди, использующие для самоназвания его, Влада, прозвище; и почему они обращаются с ним, с Владом, так, как будто он то ли чумной, то ли святой?
   Монах, который в эту минуту, используя его собственное выражение, был не совсем Монахом, ответил на эти вопросы, начав со второго: "Люди, которые живут во Дворце и называют себя Цепешами, являются посвященными. Они маги-хранители; я ведь тебе когда-то это уже говорил, и, поверь, с тех пор ничего не изменилось. Трепет их перед тобой вполне объясним: ты - носитель Дара, более того, Дар твой есть власть, то есть вещь одновременно и священная, поскольку тебя ею наделил один из Высших, и опасная, поскольку, из-за своего человеческого скудоумия, люди не способны распорядиться этой вещью правильно".
   "Правильно? А как правильно? - живо заинтересовался Влад. - Насколько я помню, правильной организацией бытия занимается этика, а весь мой опыт свидетельствует, что сколько ни закидывай ведро этики в колодец власти, в ведре всегда будет одна вода".
   Велес рассмеялся: "А ты еще спрашиваешь, почему мне нравишься. Ты забавный, Дракула".
   "Точно, - буркнул Влад, - я забавный. В Шесбурге, поди, именно так и посчитали, а скептиков, если ты помнишь, было совсем несложно переубедить".
   "Помню, - спокойно произнес Нетопырь. - И никогда не забуду, не сомневайся". По какой-то причине, они оба не любили вспоминать о первых своих встречах, хотя, скорее всего, их не любил вспоминать именно Влад, Велес же просто не желал топтаться по душевным мозолям своего любимца.
   "Так вот, насчет власти, - продолжал Нетопырь, - и правильного ее употребления. Люди часто путают власть с чем-то иным..."
   "Постой, - перебил Велеса Влад. - Ты постоянно упрекаешь людей в глупости, и тем не менее возишься с нами. Почему?"
   "Потому что вы мне нравитесь, конечно, - откликнулся Нетопырь. - Ты еще не понял? Я испытываю удовольствие, наблюдая за вашим родом".
   "Ты никак не хочешь осознать, - продолжал Велес, - что та вещь, которую люди называют властью, и настоящая власть, власть Высшего, которой я с тобой поделился, похожи между собой не более, чем разум дикого зверя похож на разум человека. Сходство есть, но различия, скажем так, более впечатляют. Люди принимают за власть различные, нелепые и имеющие хождение только в их человеческой среде, понятия: тиранию, силу, золото, красоту - все, кроме самой власти. Почему так? Никто из вас не имеет никакого представления о том, что такое власть и что она дает. Ты ведь пожелал о какой-то своей власти, а я-то дал тебе свою. И ты полагаешь, что время твоей власти вышло, а это время еще не начиналось".
   Они беседовали, сидя прямо на мраморных ступеньках огромной лестницы, ведущей из Дворца или ведущей во Дворец - смотря в какую сторону смотреть.
   "Так что же именно означает эта твоя настоящая власть, власть Высшего? - спросил у Велеса Влад, после глубокомысленного, как того и требовал философический пассаж не совсем Монаха, молчания. - Если я не в состоянии этого понять, быть может, ты поможешь мне это почувствовать?"
   "Ты, Дракула, правильно мыслишь, - одобрительно сказал Нетопырь. - Только очень медленно. Невозможно объяснить и невозможно понять, что такое власть. Слова созданы властью, вещи созданы властью, властью создано все".
   Монах поднялся, и, качнув четками, стал спускаться по лестнице, и небо над его головой пульсировало оттенками серого.
   Было немного душно, как обычно бывает перед дождем. Дожди здесь иногда шли.
   Влад смотрел на удаляющегося Монаха. Сойдя с лестницы, тот ступил на сухую пыльную почву и, не останавливаясь, направился дальше, в степь.
   Спустя значительное время после того, как клубящееся ничто скрыло маленькую фигурку в балахоне, Влад поднялся на ноги, рассеяно осмотрелся, и только тут заметил лежащие на ступеньке четки. И это было странно, потому что Влад точно помнил: Монах их не оставлял.
  
   "Вот эти", - пояснил Влад.
   Маша протянула руку, чтобы взять со стола четки, которые положил туда Цепеш, и даже успела их коснуться, но Влад сделал предостерегающий жест и покачал головой. "Эта вещь, - сказал он ей. - может тебя уничтожить так быстро, что ты даже не успеешь этого почувствовать. Тебе приходилось слышать об инициирующих артефактах?"
   Маша кивнула: "Полина немного рассказывала, но, насколько я поняла, сама она никогда с ними не сталкивалась". "Это было давно, - добавила она. - Я помню только, что вроде бы эти артефакты могут пробуждать в человеке определенный магический талант, но механизм их действия мне неизвестен".
   Маша склонилась над четками, желая получше их рассмотреть. Костяшки иногда значительно отличались между собой размерами и, как Маша и ожидала, были изготовлены в форме черепов. Маша обратила внимание на то, что не все черепа, как когда-то давно ей показалось, были человеческими: некоторые из них обладали рогами, или огромными клыками, или лишними глазницами, а бывало, что и всем этим сразу. Материал напоминал кость, но точнее Маша могла бы определить, только подержав четки в руках. Костяшки были довольно плотно пригнаны друг к другу, в паре мест все же обнажая связующий их шнурок, который - и тут можно было уверенно обойтись одними лишь визуальными впечатлениями - представлял собой обычный тонкий кожаный шнурок.
   "Я, кажется, уже видела их раньше", - сообщила Маша.
   Влад пожал плечами и не стал спорить: "Эти четки, насколько я знаю, способны находиться одновременно в разных местах. А может быть, их вообще несколько. Для артефакта такой силы последнее маловероятно, но не исключено".
   "И какой же талант они пробуждают?" - спросила заинтригованная Маша.
   "Они ничего не пробуждают, - сказал Цепеш, сгребая четки со стола. - Они открывают пути к Сновидцам".
  
   Влад машинально наклонился, коснувшись мрамора ступенек, поднял четки и едва не вскрикнул: вещь обожгла пальцы страшным холодом, но спустя мгновение холод пропал; в руке у Влада покачивались обыкновенные четки, и он поднес их к глазам, чтобы получше рассмотреть искусно вырезанные черепа.
   А потом те заговорили, причем одновременно, и Влад, уже во второй раз чуть не выронив четки, длинно выругался (черепа притихли, прислушиваясь) и потребовал объяснений, на всякий случай - потомственные аристократы тоже робеют - назвав своих необычных собеседников "господами".
   Черепа умолкли окончательно, и некоторое время просто пялились на Дракулу, а тот - на них. Влад отметил, что в их недавно пустых глазницах теперь крошечными разноцветными огоньками сверкают глаза, и теплоты в этих глазах как-то маловато. Черепов было где-то с три дюжины. Влад сбился со счета после двадцати, но начинать заново не стал, отложив это дело на потом.
   Неизвестно, сколько бы они так стояли - вернее, стоял только один из них - на лестнице, изучая друг друга, но тут один из черепов, самый, пожалуй, крупный, с небольшими витыми рожками и торчащими из пасти клыками, которые, по мнению Цепеша, должны были сильно мешать при разговоре, наконец нарушил молчание.
   "Ты кто? - на удивление четко произнес череп. - И почему до сих пор цел?"
   Нельзя сказать, что Влада сильно порадовали эти слова, но, с другой стороны, общение вроде бы стало налаживаться.
   Влад открыл было рот, но сказать ничего не успел.
   "Он выдержит, - заявил вдруг другой череп, похожий, если на секунду забыть о его скромных размерах и дополнительной паре глаз, на человеческий, - я это чувствую".
   "Хорошо, - как-то подозрительно легко согласился первый череп. - Давайте проверим".
   "Давайте", - хором откликнулись остальные.
   Что они там проверяли, так и осталось для князя загадкой, поскольку ничего особенного он не ощутил, только рука почему-то затекла, поэтому он переложил четки в другую. Черепа вразнобой что-то тихонько бормотали и, казалось, не обращали на него никакого внимания.
   Влад прокашлялся. Затем еще раз. Пожал плечами. Помахал четками в воздухе. Сказал "Эй", "Может, поговорим?" и "Ну и Велес с вами".
   Черепа все так же бормотали. "Ладно", - подумал Влад, и сунул четки в карман своего черного кафтана. После чего, под жуткий многоголосый хохот, прозвучавший из глубокого кармана утробно и приглушенно, лишился чувств.
   Когда Влад очнулся, беспокойные небеса все так же равнодушно струились над все той же бесконечной степью, освещенной все тем же тусклым светом - но чего-то ощутимо не хватало.
   Влад не знал, сколько времени он провел без сознания, однако что-то подсказывало ему, что немного. Он стоял на лестнице, он собирался вернуться во Дворец, он даже успел сделать несколько шагов, когда услышал этот кошмарный смех...с минуту назад.
   Влад поднялся на ноги, осмотрелся и уверенно заключил, что, впервые за много лет, оказался в незнакомой местности. Ни Дворца, ни ворот, ни лестницы, ни фонарей - ничего, кроме степи. Это интриговало, это радовало и это возбуждало.
   Это, Велес побери, привносило некоторое разнообразие.
   Четок в кармане не обнаружилось, и Влад облегченно вздохнул. Было очень душно. Дракула, обливаясь потом, стащил с себя кафтан и перекинул его через плечо. Некоторое время потоптавшись в нерешительности на одном месте, Влад вдруг уловил слабое дуновение и двинулся ему навстречу.
   Влад все шел и шел, ветер постепенно становился сильнее, холоднее и злее, а потом неожиданно стих. Густой, стылый туман в одно мгновение окутал степь, пропитав одежды Цепеша затхлой влагой; воздух сделался неподвижен; какие-то редкие, слабые, похожие на чей-то предсмертный стон и оттого невероятно тоскливые, звуки неслись издалека, и Влад, за неимением других ориентиров, побрел на звуки.
   Идти было неудобно, влажная, жирная земля расползалась под ногами Влада, налипала на сапоги и существенно замедляла продвижение. Несколько раз Цепеш останавливался и, вполголоса ругаясь, чистил обувь о камни. Туман становился плотнее, заунывные звуки приближались, и вскоре выяснилось, что их источником является большая - в два человеческих роста - каменная статуя, возвышающаяся на вершине невысокого кургана, окруженного почти непроницаемой стеной тумана.
   Владу и раньше доводилось видеть подобные статуи в степях Скифии, однако размерами все они значительно уступали этой.
   Влад обошел вокруг кургана, не обнаружил ничего интересного, после чего какое-то время изучал каменного человека, который, совершенно не стесняясь Влада, или, еще вероятнее, вовсе его не замечая, продолжал отправлять в туман свои унылые послания. Вытесана статуя была довольно грубо, на одушевленную никак не походила, но монотонное, тягостное мычание, несомненно, исходило именно от нее. Небрежно обозначенные глаза статуи были закрыты.
   Влад хмыкнул, присел на валун у подножья кургана и задумался.
   Получалось, что он заблудился в степи, у него с собой нет еды, нет воды, нет оружия, вокруг сплошной туман, в тумане стенает каменный человек, и что делать дальше - совершенно непонятно.
   Влад критически оглядел курган, прикидывая, стоит ли забираться наверх, но тут ему в голову пришла идея получше. Он осмотрелся, нашел несколько подходящих булыжников и, немного поколебавшись, отработал серию точных бросков по торсу изваяния.
   Каменный человек умолк на середине очередного стона, слегка пошевелился, открыл глаза и внимательно посмотрел на Влада. Влад на всякий случай отошел подальше, не спуская взгляда со статуи, и остановился только у самой стены тумана.
   "Привет тебе, путник, прервавший песнь Папая, - прогудело изваяние. - Папай хотел бы знать твое имя".
   "Привет и тебе, почтенный, - произнес Цепеш, стараясь говорить поувереннее. - Я господарь Валахии, наместник Велеса, и мое имя Влад. Я впервые в этих местах, и, кажется, заблудился. Сожалею, что помешал твоим возвышенным занятиям, но мне необходим совет. Надеюсь, благородный Папай не откажет страннику в помощи".
   "Ты хорошо говоришь, - одобрительно заметил каменный человек. - Папай готов слушать твою историю".
   Влад немного растерялся. Он замерз, устал, он хотел есть, и ему не мешало бы вздремнуть, в тепле и на сытый желудок. У него не было ни малейшего стремления подробно излагать все, что с ним произошло.
   "Ну, - протянул он, сделав неопределенный жест рукой в стиле "я не местный", - ну, я вроде как гулял и, наверно, задумался. Смотрю..."
   "Нет, нет, нет! Не так, - перебил Влада Папай. - Хотя Папай тебя понимает. Ты наверняка замерз, устал и проголодался на этой стороне. Но Папай - страж предела и может провести тебя на другую сторону через дверь в кургане".
   "Да? - удивился Влад. - Странно, я не заметил никакой двери".
   "Это потому, что ее пока нет, - пояснил Папай с гулким смешком. - Дверь появится, когда ты расскажешь Папаю о себе. Много расскажешь. Так устроено это место". - Папай сделал движение, напоминающее человеческое пожатие плечами.
   Немного поразмыслив, Влад здраво рассудил, что, в конце концов, от него не убудет, если он поделится с Папаем своей биографией.
   "А что на той стороне?" - поинтересовался Цепеш, возвращаясь к кургану.
   "Папай не знает", - сообщил каменный человек и добавил: "Папай готов слушать".
   Влад вздохнул, уселся на валун и принялся рассказывать.
  
   Маше снилось, что она стоит в огромном осеннем парке.
   Клумба перед Машей заполнена увядшими цветами, земля устлана толстым слоем красно-желтых листьев, в стылом воздухе пульсирует тишина, гася свет и перспективу; Маша гладит голые ветви деревьев и плачет; с клубящихся небес срываются первые капли; Машины волосы теребит ветер...
   Маша очнулась, все еще ощущая на щеке свои слезы, а может быть, капли идущего где-то дождя. Тяжелый, терпкий аромат умерших цветов, сочась из сновидения, щекотал ей ноздри и навевал очередную грезу, томительная сладость и пряная горечь которой уже сворачивались уютным инь-янем в плюшевой петле закольцованного времени. Маша не спешила открывать глаза - каждый раз, когда она это делала, ветер видений сразу же увлекал за собой ее беспомощное сознание, и каждый раз оно, со свернутыми парусами воли, дрейфовало потом в океане снов целую вечность.
   Сколько прошло времени с тех пор, как через портал стенного шкафа она прошла во Дворец?
   Маша попыталась вспомнить и не смогла. Ее мысли путались, а память - обычно надежная их опора - была перегружена яркими эпизодами снов. Память предлагала на выбор несколько вариантов прошлого, в одном из которых существовал высокий старый человек по имени Влад, и Влад что-то говорил Маше, а она слушала и задавала какие-то вопросы.
   Или это все ей просто приснилось?
   Что говорил ей этот большой старый человек, перед тем, как Машу накрыла первая волна беспамятства? Что-то про Вритру, Муругана, про братьев, про нее, про какой-то город - память Маши сейчас напоминала калейдоскоп, который все время трясли и в котором вместо разноцветных стеклышек плясали отрывочные видения из старых, давно и безвозвратно ушедших, дней.
   Маше вновь, сильнее прежнего, захотелось спать, воздушные потоки подхватили ее невесомое тело и мягко подкинули его до самых небес. Теперь Маша вновь грезила: с огромной высоты она взирала на почти полностью разрушенный Дворец, со всех сторон окруженный плотными зарослями непролазного терновника; из своего поднебесья Маша различала мельчайшие детали расстилавшейся внизу картины, и картина эта просто ошеломила ее воображение своим масштабом.
   Медленно, как снежинка, Маша опускалась вниз, зачарованно любуясь причудливыми иероглифами запустения, которые чья-то могучая рука небрежно, как и полагалось руке вдохновенного каллиграфа, начертала внизу.
   Будто кто-то невидимый вновь вдруг подбросил Машу и плавно понес по воздуху к янтарной башне - в отличие от шести своих сестер, она уцелела, и даже, кажется, совсем не пострадала.
   Машу втянуло в башню через огромное, распахнутое настежь окно, прямиком в главную залу, в полумраке которой с трудом можно было различить какую-то странную конструкцию у дальней стены.
   Маша приблизилась к этому сооружению и пораженно застыла, не в силах ничего понять.
   Перед ней возвышались шесть высоких, в два ряда, гранитных столбов. Столбы были попарно соединены тремя массивными цепями, которые служили опорой для неподвижно висящего в воздухе стеклянного гроба.
   Маша подошла поближе, вглядываясь в собственное лицо под прозрачной крышкой - такое спокойное, умиротворенное.
   Сумрак в зале сгустился, непроницаемая тьма окружила Машу со всех сторон.
   "Спи, - шепнул ей кто-то невидимый, - спи, и ни о чем не беспокойся. Просто спи".
   Она спала, видела сны, а потом в одном из них долго летела над морем, разделяя его дыхание и слушая его голос.

7. Ониксовый сон

   - Ты не можешь попасть во Дворец, - повторил Влад, - по той же причине, по которой Маша не может его покинуть. Я ведь предупреждал.
   Они вдвоем с Муруганом сидели прямо на песке на берегу залива, перед ними плескалось море, а за их спинами стояли небольшие симпатичные домики.
   Когда Муруган, оставив братьев трепаться за столиком, направлялся обратно во Дворец, он допускал, что с возвращением могут возникнуть некоторые сложности, но он даже не мог предположить, что ему придется коротать время в компании с чрезвычайно странным субъектом, да еще и в таком необычном месте.
   Он предпочел бы с кем-нибудь сцепиться - с кем-нибудь, кто просто стоял бы у него на пути.
   Муруган хмыкнул, поскреб небритый подбородок, прочистил горло, будто собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказал.
   - Нам придется немного подождать, - сказал Влад, - и мне, и тебе. Узнаешь эту местность?
   - Да, - откликнулся Муруган, - конечно. Ты весьма приличный художник. Только чаек что-то не видно. И кота. И что это за странная вещь на вершине холма? Из камней?
   - Это портал, - пояснил Влад. - В настоящее время неработающий. Между прочим, копия одного кромлеха в Норвегии, только меньше раз в пять.
   - Понятно, - сказал Муруган. - А мы так и будем сидеть, обсуждая местные достопримечательности, или у тебя есть программа поинтереснее?
   - Мне, по большому счету, все равно, о чем беседовать, - пожав плечами, заявил Влад.
   - Честность - лучшая политика, - пробормотал Муруган.
   - Но, раз уж мы оказались здесь вдвоем, - продолжал Влад, - а у меня вечно не хватает времени на то, чтобы рассказать кому-нибудь из вас свою историю целиком, выслушай, будь любезен, свою часть. Потом расскажешь Маше, когда разбудишь ее.
   - Не понял.
   - То, чего ты не понимаешь, - сообщил Влад доверительно, - не должно иметь для тебя значения. Важно лишь то, что ты в состоянии постичь.
  
   На другой стороне, куда Влада пропустил-таки благородный Папай, шел дождь.
   Влад стоял на широкой улице какого-то смутно знакомого ему города, справа и слева высились серые дома, частью разрушенные, частью уцелевшие. Улица терялась в отсыревшей дали, под ногами чавкало и текло, с неба текло тоже, и дождь, похоже, состоял из той же, только находящейся в жидком состоянии, субстанции, что и все вокруг.
   Влад оглянулся, убедившись, что позади него пейзаж столь же приветлив и манящ, вздохнул и побрел вперед.
   Он не мог сказать, сколько времени шел меж руин под дождем, без цели, без мыслей, без устали, с несгибаемым упорством бывалого лунатика. Воздух, словно невидимая губка, был насквозь пропитан влагой; через какое-то время влагой насквозь пропитался и Влад - по крайней мере, так показалось самому Владу.
   Внезапно перед ним появилась высокая каменная стена, перегородившая улицу. Влад удивился, что заметил ее только сейчас, когда подошел к ней почти вплотную, но сразу же решил, что в такой местности немудрено проморгать и целый замок.
   В стене была большая деревянная дверь, и обе ее створки были украшены резными демоническими мордами, немного напоминающими увеличенные черепа памятных четок. Правая створка двери была чуть приоткрыта.
   Взявшись за железное кольцо, которое грыз своими внушительными клыками огромный рогатый череп, Влад потянул дверь на себя. И замер.
   За порогом была зима. Настоящая, степная, с необъятным горизонтом, спокойным серым небом и танцующими в воздухе снежинками, - холодная, суровая и молчаливая, навеки воцарившаяся в этих местах зима.
   Цепеш перешагнул порог и поежился - его одежда промокла, в сапогах хлюпало; как-то сразу он припомнил, что ел и спал последний раз очень, очень давно, что эти безумные перемещения, после которых только и делаешь, что пожимаешь плечами и трешь затылок, эти перемещения выматывают, они начинают по-настоящему раздражать, и лучше бы им поскорее закончиться. Не прямо сейчас, конечно, а в месте более гостеприимном, где можно, наконец, все тщательно обдумать, выпить вина, хорошенько закусить, хорошенько выспаться и поговорить с кем-нибудь, кто точно знает, что происходит, и охотно своим знанием делится.
   Влад вздохнул, сплюнул себе под ноги и решил вернуться обратно, в дождь. Впереди не было ничего, кроме снега на невысоких пологих холмах и меж ними, а за спиной, на той стороне, оставался город, его улицы, площади и дома, много домов. Ветхих и на первый взгляд пустых, но ведь он даже не попытался в них зайти, чтобы посмотреть, что у них там внутри - или кто у них там внутри.
   Однако с возвращением обратно все обстояло не так просто, как хотелось бы Цепешу. Стена исчезла, а вместе с ней исчезла и та дверь, через которую Влад планировал отступить на успешно преодоленную, но недостаточно изученную территорию.
   Перед ним во все стороны раскинулась зимняя заснеженная степь.
   Влад с некоторым беспокойством констатировал, что расстилающаяся перед ним картина, с одной стороны, по-своему красива, но недостаток теплых тонов, с другой, несколько портит впечатление, в особенности, когда зритель является частью пейзажа.
   И тут что-то изменилось: Цепеш перестал ощущать холод и усталость, голод и жажду, смятение и страх. Он словно окунулся в прохладный покой после летнего зноя. Он словно спал, спал долго и сладко, спал - и только что проснулся.
   Он чувствовал себя великолепно.
   - Входя в зимний сон из осеннего, стань как снег, - произнес кто-то за спиной Влада. Голос у говорившего был слегка хриплый, незнакомый, но при этом какой-то совсем свойский, и Влад даже решил, пока оборачивался, что любой другой голос в данной ситуации был бы, по крайней мере, неуместен, а этот звучал так, как только и может звучать голос мудрого, доброжелательно настроенного к вам существа.
   За спиной никого не оказалось.
   - Не вертись, - произнес голос сзади.
   У Влада возникло ощущение, что говорящий стоит совсем близко - так близко, что, протянув руку назад, Влад, казалось, смог бы к нему прикоснуться. Но Влад, конечно, не стал ничего проверять таким дурацким способом, а вместо этого опять обернулся.
   - Не вертись, - повторил сердито голос за спиной.
   - Ты кто? - спросил Влад и немного повернул голову, так как не умел до конца справиться с той человеческой потребностью, которая заставляет нас смотреть на собеседника.
   - Я Тот, - объявил голос.
   Боковым зрением Владу удалось кое-что различить; он, правда, не смог бы точно, в подробностях, описать это, но, во всяком случае, он был готов поклясться, что там сзади действительно что-то или кто-то есть.
   Оно меняло форму, размер, цвета, но делало это гипнотически медленно, и постепенно истончалось, исчезало, растворялось, так что скоро Владу пришлось еще немного повернуть голову - и оно гигантским, невероятным цветком вновь расцвело где-то на самой грани восприятия.
   - Так меня можно увидеть, - подтвердил голос. - Только ненадолго.
   - Я Влад, - на всякий случай представился Влад.
   - Я и не сомневался, - немедленно откликнулся Тот и замолчал.
   - Тот - это твое имя? - поинтересовался Влад, не столько потому, что это его действительно занимало, а больше из вежливости.
   - Нет, конечно, - сказал Тот. - У меня нет имени, но для людей я Тот.
   Влад не нашелся, что сказать, и пожал плечами.
   - Если часто пожимать плечами, - вдруг сообщил Тот, - можно развить некоторые мышцы, которые обычно бездействуют. Эти мышцы отвечают за полеты во сне, за смелые, но подчас неверные, выводы, за правила поведения в высшем обществе и еще за несколько вещей, как важных, так и абсолютно бесполезных.
   Тот умолк.
   Влад смущенно откашлялся.
   - Я, - сказал он с некоторой робостью, - не совсем понял мысль, которую...
   - То, чего ты не понимаешь, - перебил Тот, - не должно иметь для тебя значения. Важно лишь то, что ты в состоянии постичь.
   - Благодарю за совет, - сказал Влад и еще чуть-чуть повернул голову. Ему нравилось наблюдать за размытым цветным пятном, которое называло себя Тот.
   - Не за что, - ответил Тот. - Я могу надавать тебе кучу советов, если желаешь. Я, видишь ли, всеведущ.
   - В самом деле? - спросил Влад с сомнением. - В таком случае, подскажи мне, будь любезен, что это за место, и как я здесь очутился.
   - Как ты здесь очутился, - проворчал Тот, - ты знаешь не хуже меня. А может, и получше, ибо я хоть и всеведущ, но отнюдь не дотошен. Касательно этого места, могу тебе сообщить, что в настоящий момент мы находимся во сне одной особы, которая спит и не желает просыпаться. К слову, выражение "настоящий момент" в наших краях лишено привычного смысла - точнее говоря, приобретает смыслы дополнительные.
   - Во сне? - тупо переспросил Влад.
   - Не стоит это понимать совсем уж буквально, - сказал Тот, - хотя в настоящий момент так оно и есть. Мы с тобой снимся Марии. И не только ей, к слову.
   - Марии?
   - Да, так зовут эту особу.
   - А что будет, если она проснется?
   - Она проснется, когда ее поцелует принц, не раньше. А ты поможешь ему добраться до янтарной башни, если, конечно, одолеешь Митридата.
   - Митридата? До какой башни?
   - До янтарной башни. Мария там спит уже целую вечность, ибо там, куда падает взор моего брата Аза, время останавливается.
   - У тебя есть брат?
   - Ну, Аз не то, чтобы мой брат, скорее это я сам, когда я всемогущ. Тот всеведущ, а Аз всемогущ, понимаешь?
   - Нет, - честно признался Влад.
   - То, чего ты не понимаешь, и далее по тексту, - захихикал Тот. - Аз всемогущ, Тот всеведущ, но есть еще Азатот. Азатот безумен. Азатот сновидец. Ему снится мир, в котором ты живешь...
   - Ты ведь только что сказал, что я живу во сне какой-то Марии, - перебил Тота Влад, и тут же пожалел об этом, потому что Тот заворчал и так яростно полыхнул багровым цветом, что глазам стало больно, а их владельцу - очень не по себе. Впрочем, Тот тотчас же и успокоился.
   - Люди суть призраки, населяющие сны Азатота, - продолжал он. - Азатоту снятся тысячи снов, тысячи тысяч снов. Сны свиваются в нити, сны сплетаются в узлы, сны собираются в узоры. Сны переходят один в другой. Сны о Цепеше, сны о Нетопыре, сны о жизни, сны о смерти, сны о снах, сны о битвах, сны о жертвах, сны о звездах, сны о небе, сны о солнце, сны о луне, сны о богах, сны о людях, сны о зверях, сны о скалах, сны о травах, сны о заре, сны о радуге, сны о земле, сны о туманах, сны о морях, сны о дождях, сны об облаках, сны о пустынях, сны о лесах, сны о городах, сны о дворцах, сны о свете, сны о тьме. Сны об Азатоте, которому все это снится. Представь себе зеркала, смотрящие друг в друга. Что узришь, заглянув в них? - бесконечность. Я называю это Хаосом. Бесконечный лабиринт образов, настолько сложный, что эту сложность не в силах вместить в себя пустая, инертная материя, пусть даже и отягощенная разумом.
   - Ладно, - сказал Влад, у которого голова шла кругом от услышанного. - Хорошо. Допустим. Но как я, пребывая во сне Марии, могу помочь кому-то ее разбудить? Ведь для этого мне придется, э-э, выйти из сна.
   - Не забивай себе голову парадоксами, друг мой. Ты спрашиваешь, я отвечаю, а ты потом еще требуешь от меня обтесать камень знания таким образом, чтобы он уместился у тебя в голове. Встретишь Аза, попроси его сделать тебя умнее - для него это пара пустяков. Тебе что не сообщишь, ты в ответ - не понимаю, дескать, растолкуй, и снова вопросы, ответы на которые тебе опять не нравятся. Что я могу поделать? Может, тебе стоит переключиться с теории на практику? Почему ты не спросишь у меня, что тебе делать дальше?
   - И что, - спросил сердито Влад, - мне делать дальше?
   - Поговори с Азом, - сказал Тот и через мгновение пропал.
   Влад повертел головой, тщетно пытаясь уловить боковым зрением исчезнувшее радужное пятно. Тота нигде не было.
   Влад хмыкнул и вдруг понял, что местность вокруг него вновь изменилась.
   Вместо заснеженной степи, перед ним расстилалась степь, зеленая от трав, степь весенняя, веселая и шумящая.
   Неподвижный воздух был пропитан тяжелым запахом бесчисленных растений, в бледно-голубых небесах горело яркое солнце, слышалось пение птиц, стрекот и жужжание насекомых, шелест листьев; откуда-то сзади донеслось слабое кваканье лягушки. Повсюду цвели цветы - голубые, белые, розовые, желтые. Неподалеку от себя, на песчаной проплешине, Влад заметил огромную ящерицу с яркой, переливающейся чешуей. Ящерица неподвижными глазками внимательно на него смотрела.
   Влад перевел дух. Он уже ничему не удивлялся, но перемена обстановки была на этот раз столь неуловима и столь стремительна, что у него закружилась голова, и он вдруг понял, что бывают сны, из которых вырваться нельзя. Легче уйти из жизни, чем из такого сна. Легче умереть, чем проснуться.
   - Приветствую тебя, сын степи! - сказал чей-то голос, ломкий и сухой, как сброшенная кожа рептилии, и владельца которого Влад определил без особого труда. Говорила ящерица.
   - Э-э, - сказал Влад, - и я тебя приветствую, ящерица, э-э, дочь степи!
   Ящерица издала какой-то неопределенный звук - полушипение, полуклекот, - и Влад подумал, что этот звук, возможно, означает смех.
   Ящерица с почти неуловимой для глаз быстротой переползла поближе к Владу и вновь издала странный звук, а затем заявила:
   - Я - Аз, брат Тота. Не ящерица. Ты видишь сиюминутный образ. У меня нет устоявшейся во времени формы. Тот - разум Хаоса, Аз - лик Хаоса; у разума нет своего собственного разума, у лика нет своего собственного лица. Так говорит Тот, и хотя я не совсем понимаю его мысль, все же верю ему на слово.
   Ящерица подползла еще ближе.
   - Почему ты назвал меня сыном степи? - спросил Влад.
   - Потому что ты дитя Велеса, сын степи, - ответил Аз. - У каждого из тех, кто называет себя Высшими, есть некая область, территория бытия, которую они когда-то создали и которая, стало быть, является их вотчиной. Велес, к примеру, создал степь. Будь ты подопечным Дагона, мы встретились бы в морских глубинах.
   - Дагона? - переспросил Влад.
   - Дагона, - подтвердил Аз. - Ты, впрочем, не можешь его знать, он давным-давно почил в Хаосе. Сумеречные иногда уничтожают друг друга, как ты, наверно, уже знаешь.
   - Нет, - ответил Влад. - То есть, уже да. А зачем они это делают?
   - Сила, - сказал ящер и моргнул. - Сила Сумеречного переходит к его убийцам.
   - Что-то это мне напоминает, - пробормотал Влад.
   - Хорошо. Ты уловил принцип.
   - Принцип?
   - Подобное рождает подобное, в человеческих терминах.
   - Ясно, - сказал Влад, несколько покривив душой.
   - Полагаю, - произнес Аз, - что ты изо всех сил пытаешься найти хоть какой-то смысл в происходящем.
   - Есть немного, - признался Влад.
   На секунду он испытал некоторое облегчение, решив, что этот ящер, называющий себя Азом, сейчас все ему растолкует.
   Он ошибся.
   Аз опять издал странный звук, который мог быть коротким смешком, после чего сообщил:
   - К сожалению, никакого, достаточно внятного для человеческого ума, объяснения тому, что с тобой происходит, не существует.
   - Это нечестно, - заявил Влад и вздохнул. - Это черт знает что.
   - Ты так говоришь, потому что считаешь себя персонажем какой-то истории, которая подчиняется некой логике, определенным законам, имеет начало и конец, пролог и эпилог, в которой действуют персонажи, ведутся беседы, выясняется истина, проступает смысл. В действительности нет никаких историй, есть лишь сны Хаосита. У них нет ни начала, ни конца, нет героев - ни главного, ни второстепенных, - нет ни особого смысла, ни постигаемой логики. Только сны - потоки снов, узлы снов, узоры снов. Иногда узор захватывает мое внимание, я смотрю на него и время замирает, послушное моей воле. Но даже и тогда сны продолжаются, стремясь за свои границы, длясь все дальше и дальше - туда, где царит запредельный и предвечный Хаос.
   - Ты говоришь о том, чего я не понимаю и никогда не смогу понять, - сказал Влад.
   - Никакого понимания от тебя и не требуется, - откликнулся Аз. - Просто внемли. Без вопросов, без сомнений, без мыслей. Речи Азатота действуют сами по себе, безо всякого понимания.
   - Я с удовольствием их послушаю, эти речи, - заявил Влад, решив, что его все равно так просто не отпустят, а значит, лучше поскорей проехать следующий пункт, который по образцу предыдущих обещал быть таким же мутным и невразумительным.
   - Ты их слышал уже тысячу раз, и ты услышишь их снова, и снова, и снова, сообщил ящер.- Ты не помнишь их, потому что твоя память слаба, человек. Тот осенний, дождливый город со старыми, ветхими домами - разве он не показался тебе знакомым? Разве не было у тебя мысли, что ты уже где-то его видел?
   - Была, - признался Влад.
   - Ты видел этот город много раз. Ты в плену у этих мест, сын степи. Тебе не выбраться отсюда, разве только Азатот тебя отпустит. Но даже если он это сделает, ты все равно будешь бродить по кругу, бесконечно и безысходно: осенний город, дождь, степь, зима Тота, весна Аза и знойный, летний, абсолютный полдень Азатота. Это твой вечный путь; дорога, с которой тебе не сойти.
   - Я, - сказал Влад упрямо, - все же предпочитаю истории, где от человека что-то зависит, где есть смысл и истина, начало и конец.
   - Хорошо, - ответил Аз. - Ты мне нравишься, сын степи. На правах всемогущего творца, я, пожалуй создам несколько историй о тебе. Уверен, они тебе понравятся.
   - Не стоит себя утруждать.
   - Ты всегда так говоришь, - произнес ящер и моргнул. - Я их уже сотворил. Некоторые весьма занятны. Не желаешь послушать?
   - Как-нибудь в другой раз.
   - Ладно, как знаешь. Прощай, сын степи.
   - Прощай, - сказал Влад.
   Степь вдруг ярко полыхнула золотым светом, а потом все заполнила тьма.
  
   Влад замолчал, откинулся на спину и прикрыл глаза.
   - Звучит так, как будто ты описываешь собственный сон, - произнес Муруган.
   Морские волны мерно и лениво терлись о песчаный берег.
   - Но, - откликнулся Влад, не открывая глаз, - это был не мой сон. Возможно, и не сон вовсе.
   - Возможно, - согласился Муруган. - Мне приходилось слышать о чем-то подобном. Мой учитель, прежний Муруган, рассказывал мне о том, куда уходит кундалини, когда ее владелец умирает. Он говорил, что в горах на севере, на высокой вершине, стоит огромный дворец Тримурти, отца всех богов. Тримурти сидит на высоком троне, все шесть глаз трехликого закрыты, он играет на своей флейте и грезит, вне пространств и времен. Кундалини ползет вверх, к этому дворцу, день за днем и ночь за ночью, без устали. На самом верху ее встречает Вритра и забирает к себе в свиту, а мелодия, которую играет Тримурти, в этот момент становится чуть громче. В один прекрасный день песню флейты услышат внизу, и все, чьих ушей она достигнет, обретут мудрость и силу богов.
   - Насчет мелодии я ничего не знаю, - сказал Влад.
   - Тримурти, - продолжал Муруган, не обратив внимания на слова Цепеша, - грезит, и грезы эти суть вселенная, все тайны, все сокровища которой заключены в песне флейты Тримурти. И человек, услышавший эту флейту, останавливает колесо рождений и смертей и уподобляется Тримурти.
   Они помолчали.
   Влад прочистил горло и спросил:
   - На чем я остановился?
  
   Когда Влад пришел в себя, солнце стояло в зените. Вокруг по-прежнему шумели травы, которые горячей ладонью приминал легкий ветерок. Было жарко, с Цепеша градом лил пот, в голове мутилось, очень хотелось пить, а глаза, казалось, были запорошены пылью и прошлогодними снами.
   Влад сидел на земле, а напротив, в точно такой же позе, сидел человек с очень знакомым Владу лицом. Нельзя сказать, что Влад часто видел это лицо - он не любил смотреться в зеркало - но узнал он его сразу. И чертыхнулся.
   Человек напротив рассмеялся, вскочил на ноги и, сделав шаг к Цепешу, протянул руку, чтобы помочь тому подняться.
   Влад ухватился за руку, точно это была его последняя возможность обменяться хоть с кем-то рукопожатием, и бросился на своего двойника, точно это был его последний шанс хоть кого-то сбить с ног.
   Разумеется, никого, кроме себя самого, он с ног не сбил.
   Тряся головой, он обнаружил, что опять сидит на земле, и в этот момент вспомнил: он ведет себя подобным образом при каждой встрече с Азатотом. При каждой встрече - а встреч таких было не счесть.
   - Ага, - сказал двойник Влада. - Прекрасно. Когда ты взбираешься на еще одну ступеньку, я радуюсь, как только могут радоваться родители, глядя на успехи своих детей. Ты только что поднялся сразу на целый этаж. Ты здесь еще не был. Это будет твое первое воспоминание о нашей второй беседе. Нашу первую беседу ты ведь уже помнишь?
   Ошеломленный Влад кивнул. Он действительно помнил их с Азатотом первую беседу. Более того, он помнил тысячи ее вариаций, которые теперь, ретроспективно, превращались в плотно пригнанные друг к другу части одного очень долгого, немыслимо долгого, разговора.
   "Как будто, - мелькнула у Влада дурацкая мысль, - ему поговорить не с кем".
   - А как будто сейчас появилось, - сказал Азатот.
   - Что появилось? - недоуменно спросил Влад.
   - Ничего, - сказал Азатот и вздохнул. - Ты лучше присядь, отдохни на травке. Извини, что на солнцепеке, но с этим ничего не могу поделать: летний полдень, знаешь ли, штука прочная и устойчивая.
   - Устойчивая?
   - Ну да, - сказал Азатот. - И прочная. Вот, к примеру, ночной дождь - совсем наоборот, по обоим признакам. А восход - это очень прочная вещь, но весьма неустойчивая. Закат же устойчив, но непрочен. Ну, и так далее. Полагаю, на самом деле ты не это хотел узнать.
   - Нет, это невыносимо! - крикнул Влад и вскочил на ноги. - Я вспомнил! Я вспомнил, что слушал весь этот бред очень долго! Хватит! Зачем я здесь?
   - Затем, - бодро и в тон, словно находя негодование Влада вполне естественной на происходящее реакцией, подхватил Азатот, - затем, что у меня сделка с Велесом!
   - Что? - потерянно переспросил Влад. - Сделка?
   - Да, - кивнул Азатот и повернулся спиной к Цепешу.
   Влад, сделав над собой некоторое усилие, подошел к Азатоту поближе, поскольку впервые после беседы с благородным Папаем почувствовал к разговору реальный интерес.
   - Почему ты отворачиваешься? - спросил Влад.
   - Я не отворачиваюсь, - сказал Азатот. - Я смотрю в ту сторону, куда следует посмотреть и тебе.
   И Влад посмотрел.
   Он узнал город сразу, несмотря на то, что и архитектура, и общий план отличались от того, что он помнил. Он был в этом городе давным-давно, еще в юности, еще до того, как призвал Нетопыря и стал обладателем Дара.
   Корабль, на котором их, княжьих детей и заложников, везли к султану, на пару дней останавливался в Пантикапее. Это было так давно...
   - Вспоминай! - сказал стоящий рядом Азатот.
  
   Что-то проступало, поднималось из памяти, какая-то история, легенда, что-то такое, что заставляет запомнить на всю жизнь место, в котором ты был всего один раз, был недолго и которое затем навсегда покинул. Да, легенда, точно.
   - Что за легенда? - поинтересовался Азатот.
   - Нам рассказал ее старый грек. Мы гуляли по городу, потом курили гашиш в какой-то кофейне, я и еще пара молодых князей. Нас повел туда один из матросов с нашего корабля, и в кофейне мы повстречали этого грека. Я помню, что у меня слегка кружилась голова, и все вокруг казалось таким чудесным и забавным, а потом вдруг я обнаружил, что все в кофейне сосредоточенно слушают высокого седого человека, который негромким и спокойным голосом что-то рассказывает, ни к кому особенно не обращаясь.
   Я толкнул сидящего рядом со мной матроса - того самого, который привел нас в это место - и попросил перевести. Матрос сообщил мне, что высокого седого человека зовут Апис, по происхождению он грек, а по роду занятий - философ, как и все греки. Больше сказать матрос ничего не успел: Апис внезапно замолчал, поднялся на ноги и направился в нашу сторону. Не поздоровавшись и не спросив разрешения, он уселся рядом со мной, заглянул мне в лицо и округлил глаза, будто узрев какое-то диво. Я почувствовал себя неуютно и нахмурился, пытаясь сообразить, как мне надлежит себя вести. Я был здесь чужаком, мне были неведомы местные законы и обычаи, я не знал языка этих людей, и нас таких здесь было трое, если не считать матроса - а его считать не следовало.
   Между тем Апис перестал корчить из себя шута, выпрямил спину и обратился к кому-то за моей спиной с короткой фразой.
   - Что он сказал? - спросил я у матроса.
   - Он, - ответил матрос, - заказал кофе, который арабы называют Сам-ма. Это особый сорт, произрастающий только в одной местности, у истоков Египта. Благородный напиток, способный утолить жажду духа. Ничего подобного, я уверен, князь, вам испытывать не доводилось и вряд ли еще доведется. ("Тут он не ошибся, - сказал Влад Муругану. - Больше не довелось"). Маленькая чашка кофе Сам-ма стоит огромных денег, поэтому не обижайте грека отказом.
   Все это показалось мне подозрительным, но я решил, что если старик хлебнет из своей чаши этого пойла, то и я, пожалуй, глотну из своей. Вряд ли, подумал я, меня хотят отравить.
   Мои товарищи выглядели немного растерянно, но, кажется, вполне собой владели. Я очень хорошо помню их лица, но совершенно не помню ни их имен, ни откуда они были родом. Они молчали и смотрели на меня, на Аписа, на матроса. Они внимательно следили за тем, что происходило вблизи меня, и я был благодарен этим двоим за то, что они сейчас рядом. С ними я чувствовал себя увереннее.
   - Легенда, - напомнил Азатот.
   - Да, - сказал Влад, - сейчас. Мои товарищи отказались от Сам-ма, но я решил попробовать. И попробовал. На вкус этот Сам-ма оказался ужасно горьким. Я одним махом опустошил крохотную чашечку и едва не выплюнул то, что через секунду все-таки сумел проглотить. Через минуту я ощутил действие Сам-ма. Все помещение будто озарилось светом, таким особенным солнечным светом, который можно увидеть лишь раз или два в году, осенью. Все застыло, люди в кофейне превратились в статуи, в холодные и неподвижные изваяния...
   - С тобой действительно все это происходило? - неожиданно спросил Азатот.
   - Не знаю, - растерянно сказал Цепеш. - Кажется, да. Сейчас я помню эту сцену так живо, будто только что вышел из кофейни, и в то же время совершенно не представляю, как я мог не помнить этого раньше.
   - Хорошо, - сказал Азатот и хлопнул Влада по плечу. - Извини, что перебил. Что там дальше было? Свет, ты сказал?
   - Да, свет. И тишина. Я пошевелился, желая убедится, что не вхожу в число окружающих меня истуканов. Затем я обнаружил, что кроме меня способность двигаться сохранил также и Апис. Грек смеялся и что-то говорил, но я не мог понять слов, потому что мой переводчик в эту минуту был занят разглядыванием какой-то, только одному ему видимой, вещи на потолке, и отвлекаться на что-либо еще в ближайшее время не собирался. Я сказал что-то на латыни, но, не услышав никакого ответа, если не считать ответом многозначительное хихиканье, попытался жестами объяснить Апису, что я его не понимаю. Грек на мои жесты отреагировал в точности так же, как и на мою латынь. Я почувствовал, что начинаю злится, но этот солнечный свет, отблески которого падали мне на лицо, скоро утихомирил мою злость, и с невероятным изумлением я вдруг осознал, что понимаю речь грека.
  
   Влад умолк и посмотрел на Азатота.
   - И что же он поведал тебе? - терпеливо спросил Азатот.
   - Он рассказал легенду, собственного, полагаю, сочинения, о древнем правителе Пантикапея, Митридате Евпаторе. Я слышал историю смерти этого могущественного царя - давно, кажется, еще в детстве, и она, эта история, всегда меня забавляла. Ты, конечно, ее знаешь: став нечувствительным к яду, который он в малых дозах принимал каждый день, Митридат бросился на меч какого-то солдата, потому что не смог отравиться; а вот почему он хотел отравиться, я не запомнил. Апис сообщил мне, что Митридат был одним из самых могущественных властителей того времени. Он воевал со всеми, кто мог быть угрозой его землям. Он разбил скифов, а затем милостиво взял их к себе на службу. Он присовокупил к своим владениям Пафлагонию, Армению, Вифинию, Каппадокию, Ольвию и Колхиду. Он подчинил себе великое Боспорское царство. Его флот безраздельно господствовал в водах Понта Эвксинского. У него было много дочерей, много жен и два сына - старший Фарнак, который предал своего отца, и младший Эксиподр, честь которого осталась незапятнанной, потому что царь успел его казнить. Митридат вел долгую, беспощадную войну с Римом. В сенате Митридата считали смертельно опасным врагом и основным стратегическим противником, как до него Ганнибала, а после него Аттилу. По традиционной версии, которая хорошо известна из официальных источников, Рим оказался сильнее и одержал уверенную победу как на суше, так и на море - победу над Митридатом Евпатором, великим царем, потомком самого Громовержца. Римские легионы вел Помпей.
   В действительности, сказал Апис, Митридат разбил римлян и обратил их в бегство.
   Митридат заключил союз с могучим безымянным существом, сила которого перенесла Пантикапей в древние пространства сновидений - туда, где, ни на миг не стихая, вечно и неизменно продолжается битва людей против тех, кто сотворил этот мир.
   Митридат призвал богов, и боги явились, и богов было множество, и у каждого бога было свое собственное войско.
   Римляне просто повернулись и побежали. Они никогда не видели ничего подобного. Ни с чем подобным они не сталкивались. Они в ужасе содрогнулись, все, кто там был - рабы, солдаты, всадники, легаты, Помпей - и побежали.
   Таким образом, римляне отступили, и боги заняли их место.
   Военачальники и солдаты Митридата, ропща и содрогаясь от смертного ужаса, не выдержали и последовали примеру римлян, но сам Митридат остался неподвижно стоять на высоком холме близ городских ворот, бесстрастно разглядывая армию неприятеля и как будто чего-то ожидая.
   Стоял пыльный, жаркий и удушливый вечер. Солнце клонилось к закату, а вместе с закатом, плечом к плечу продираясь с ним сквозь тысячелетия, из невообразимых глубин Хаоса к подножию высокого холма, на вершине которого ждал его Митридат, вышел Минотавр.
   Минотавр нес в руках какой-то предмет, от которого исходил столь яркий свет, что боги, глядя на эту вещь, не могли сказать ни какой она формы, ни из чего сделана; и уж конечно, они и понятия не имели, для чего она предназначалась.
   С последними лучами солнца на землю сошла непроглядная тьма, но топор Зеуса в руках богобыка давал достаточно света даже для слабых человеческих глаз: Минотавр был огромен и Минотавр был непобедим.
   Митридат не дрогнул.
   Он спустился с холма к Минотавру, и принял от того Лабрис, топор, чье имя - молния.
   В эту минуту боги атаковали.
   Всю ночь над городом сверкали, с оглушительным треском вонзаясь в землю, молнии, и жители Пантикапея не могли уснуть, дрожа в своих домах от невыносимого страха.
   Наутро, с Лабрисом в руке и ненасытной пустотой в сердце, Митридат вошел в город и по длинной каменной лестнице поднялся к своей обители. Тень царя была увенчана двузубой короной, сработанной из куска подземного мрака.
   Люди, которых встречал Митридат и на которых он смотрел, умирали на месте - падали, застывали и больше не шевелились. Сила всего живого, что обреталось на пути царя, таяла и исчезала, и все живое умирало. Трава рассыпалась в пыль. Деревья в одно мгновение сбрасывали листву. Собаки пытались удрать, а люди до конца стояли на месте, а потом падали, замирали и больше не шевелились.
   Апис замолчал.
   Я сидел, увлеченный рассказом грека, и жадно внимал, но грек замолчал, и я словно очнулся от наваждения. Люди вокруг нас были все так же неподвижны, матрос рядом со мной по-прежнему смотрел в потолок, но сияние, то особое сияние стало гаснуть, и через минуту действие Сам-ма прошло окончательно, люди в кофейне зашумели и задвигались, а я, помнится, подумал, что кофе ужасно горький и невкусный, спасибо конечно, но нам пора.
   Я поднялся на ноги, отряхнул одежду, посмотрел на своих товарищей, а затем - на дверь, и пока я совершал эти действия, воспоминания о странном рассказе странного человека исчезали из моей памяти, для того, чтобы возникнуть в самый неожиданный момент, во всех подробностях, озаренных тем осенним светом, который я больше никогда не забуду.
  
   - Великолепно! - сказал Азатот и еще раз хлопнул Влада по плечу. - Просто превосходно.
   - Чему ты так радуешься? - спросил Влад.
   - Тому, что ты вспомнил свет. Знаешь, что это было?
   - Полагаю, просто свет.
   Азатот тихонько рассмеялся:
   - Именно! Но что было его источником?
   - И что же? - спросил Цепеш.
   Азатот помолчал, покосился на Влада и сказал:
   - У меня с Велесом сделка, о чем я уже упоминал. Я не хозяин своим снам, Цепеш. Я здесь хозяин, - Азатот взмахнул рукой, - но здесь никого больше нет.
   - Если бы, - пробурчал себе под нос Влад.
   - Мое присутствие истощает обитаемые сны. Моя сила испепеляет все живое - остаются лишь покинутые руины, камни и бесплодная земля в мертвых объятиях океана. Я не могу вмешаться в свой собственный сон, мне нужны послы, эмиссары.
   Азатот замолчал, будто ожидая какого-то, по его мнению совершенно необходимого, вопроса.
   - А для чего тебе вмешиваться? - нехотя поинтересовался Влад.
   - Моя сила бесконечна, - сказал Азатот печально, - а сны такие хрупкие. Будто из хрусталя. Будто хрустальные нити. Моя сила - это кровь, которая пульсирует в этих хрустальных венах, и если в каком-то месте кровь бьет сильнее, чем нужно, сон может разбиться: он рассыпается на мелкие, острые и совершенно бесполезные осколки. Вместо сна, со всеми его обитателями, остается горсть праха, растворенная в тусклой лужице воспоминаний. Моя сила течет сквозь мои сны. Когда уходит под землю, когда падает с огромной высоты, когда образует запруды, а когда и целые озера, когда идет дождем, когда окутывает туманом, когда режет льдом, а когда слепит колючими снегами. Мою силу можно впитывать и копить, как это иногда делают животные, люди и Высшие, и даже некоторые растения, вроде кофейного дерева Сам-ма. Сила могущественнейшего сновидца была источником света в той кофейне. Будь в Сам-ма чуть больше силы - и свет превратился бы в испепеляющий жар, стал бы смертью, неотвратимой и мгновенной. Ты понимаешь, о чем я говорю, князь? Апис поведал тебе легенду о человеческом царе, который сумел вобрать в себя целый океан силы, и эта сила сначала выжгла его изнутри, а затем наполнила пустую форму смертоносным для всего вокруг содержимым.
   - Но, - сказал Азатот уже другим, беззаботным, тоном, - что-то его, Митридата, остановило. Или кто-то. Иначе грек не рассказал бы тебе эту историю. Не существовало бы ни Пантикапея, ни султана Мурада, ни моря, ни неба, ни даже господаря Валахии Влада III, прозванного в народе Цепешем.
   - Очевидно, - сказал Влад, - его остановили твои эмиссары.
   - В самую точку, - одобрительно произнес Азатот. - Так и случилось. Ну, если ты такой смышленый, может, сообразишь сам, какая основная проблема со всеми этими эмиссарами.
   - Сила убитого переходит к убийце? - предположил Влад и посмотрел на Азатота.
   Азатот улыбнулся и кивнул.
   - Переходит, - сказал он, - Еще как переходит, и вместо одной проблемы мы получаем другую, совершенно от первой неотличимую. Поэтому эмиссар не может быть Сумеречным, человеком, животным или растением. Он должен быть Двойником. К Двойникам ничего не липнет, Двойники не способны впитывать силу.
   - Двойники? - переспросил озадаченный Влад.
   - Двойники, - наставительно произнес Азатот, - бывают только у людей. Поэтому ты здесь.
   Влад хотел что-то сказать, но запнулся, вспомнив, что прямыми вопросами здесь нельзя ничего ни у кого добиться. Немного подумав, он произнес:
   - Ты говорил о своей сделке с Нетопырем.
   - Говорил, - согласился Азатот. - Тебе не терпится узнать о ее предмете? Того, что тебе известно, вполне достаточно для правильного вывода, и я полагал, что ты его уже сделал. Все-таки вы, люди, очень медленно думаете. Я поведал тебе о своей силе, я поведал тебе о существах, которые накапливают ее чрезмерно и тем самым разрушают мои сны, я поведал тебе о своей заботе. О том, что мне хотелось бы изменить. Теперь подумай о том, что нужно Велесу.
   - Хлеба и зрелищ? - предположил Влад. - Наложниц? Полцарства? Полного отпущения грехов? Земельных угодий? Чей-то смерти?
   - Наконец-то! - воскликнул Азатот. - Обожаю списки, в них спрятана истина. Она покоится в соседстве с другими вещами, о которых иногда тоже стоит упомянуть. Жизнь и смерть, победы и поражения, города и дороги, сны и воспоминания, еда и вино, любовь и ненависть, радость и тоска...
   - Уничтожения, - продолжал он. - Уничтожения желает тот, кого ты называешь Нетопырем.
   - Да ну?
   Азатот бросил острый взгляд на Цепеша, потом уставился в небо. Влад на всякий случай тоже посмотрел вверх, но тут же опустил глаза - солнце светило слишком ярко и жгло глаза.
   Азатот, все так же глядя в небо, вполголоса пробормотал какие-то слова, и Влад не смог определить, на каком языке они прозвучали.
   - А на каком языке мы разговариваем сейчас? - неожиданно спросил Азатот и посмотрел на Влада.
   - Ни на каком, - тут же ответил он себе. - Строго говоря, мы не разговариваем. Не в человеческом понимании.
   - Хватит морочить мне голову, - устало сказал Влад. - Кого желает прикончить существо, способное прикончить кого угодно, не прибегая к посторонней помощи?
   - Кого угодно? - откликнулся Азатот. - Может быть. Всех? Вряд ли.
   - Велес желает прикончить всех? - насмешливо поинтересовался Влад. - Вообще всех? Всех- всех- всех?
   - Не становитесь опять дураком, князь, - проникновенно попросил Азатот. - Речь о Сумеречных. Есть люди, которые ненавидят себе подобных, а любят, к примеру, лошадей или собак. Заботятся о них, разговаривают с ними, будто с людьми, скрещивают между собой лучших, возятся с потомством. И не могут спокойно смотреть на людей, потому что люди - это ужасно подлые и весьма неприятные создания, и было бы неплохо, если бы потомства эти создания не оставляли. Велес любит людей, и Велес ненавидит остальных Сумеречных...
   - А сами Сумеречные оставляют потомство? - живо заинтересовался Влад. - Скрещиваются между собой? Или приходят к человеческим женам?
   - Всякое сравнение хромает, - сказал Азатот и подмигнул Владу. - Это была метафора на базе аналогии. Не совсем безупречная, пожалуй. Давай я попробую объяснить по-другому.
  
   Влад пришел в себя и решил открыть глаза, но понял, с некоторым удивлением, что они уже открыты.
   Он стоял и смотрел на огромный валун - и на того, кто был к нему прикован. Вокруг высились голые скалы, сокрывшие собой горизонт, где-то за скалами робко светило солнце, а воздух был холоден и неподвижен.
   Влад сделал шаг к валуну, затем - еще и еще, и остановился только тогда, когда смог различить ровное дыхание спящего исполина.
   Долго, очень долго Цепеш смотрел на титана и, сам не зная почему, плакал, и не мог отвести взгляд.
   - Велес пытался его освободить, - услышал Влад за спиной и обернулся, встречаясь взглядом с Азатотом, внешность которого не претерпела никаких изменений. - К сожалению, это не так просто, как могло бы показаться.
   - Кто и за что наказал его?
   - Высшие - за то, что он создал людей. Его зовут...
   - Прометей, - прошептал Влад.
   - Самое забавное, что людей на самом деле создал я. Как и все остальное.
   - Почему же тогда приковали его? - спросил Влад.
   - Потому, что он тоже создал людей.
   - Не понимаю.
   - Ничего страшного. Важно лишь то, что ты в состоянии постичь.
   Влад поморщился, отвернулся и опять стал смотреть на Прометея.
   - Нам пора, - мягко произнес Азатот. Скоро прилетит орел и разбудит Прометея. Есть вещи, на которые лучше не смотреть.
   - И ничего нельзя сделать?
   - Можно, - сказал сзади Азатот.
  
   Они вновь сидели на земле, напротив друг друга, вокруг шумели степные травы, и жаркое солнце плескалось на дне гигантской перевернутой чаши бледно-голубых небес.
   - Можно, - сказал Азатот, поднимаясь на ноги и отряхивая одежду. - Можно, конечно. Можно наказать палачей. Можно сделать так, что они исчезнут, навсегда сгинут, и тогда, вероятно, Прометей освободится. Цепи упадут, и титан свернет орлу шею.
   - Велес хочет уничтожить Сумеречных, - медленно произнес Влад, - Азатот желает остановить Митридата. Но эти события сильно разнесены во времени. И я никак не могу взять в толк, как они вообще связаны.
   - Связаны! - фыркнул Азатот. - Разнесены во времени! Друг мой, забудь о времени, иначе скоро ты вывихнешь себе мозги. В моих снах время - чистая условность, в особенности, когда сны пересекаются, проникают друг в друга и перемешиваются.
   - Вот ты, - продолжал он - Ты пожелал власти, могущества, и именно это, в конечном итоге привело тебя сюда, в самое сердце владений Азатота. И ты стоишь рядом со мной, не страшась моей мощи, не падаешь, не умираешь и даже не трепещешь. И уж конечно, ты не убоишься силы этого Митридата, и покончишь с ним - если, разумеется, он не покончит с тобой. Ты необычный человек, Цепеш, ты - особенный. И в рамках вышеупомянутой сделки я надеюсь на твое сотрудничество, ведь, по сути, Велес одолжил тебя мне для дела, в курс которого я пытаюсь тебя ввести.
   - Почему он тогда сам мне об этом не сказал?
   - Не знаю, - пожал плечами Азатот. - Возможно, не успел. Но ведь это он открыл тебе дорогу сюда? Он дал тебе четки?
   - Из чего, - подхватил Влад, - не следует ничего.
   - Почему ты упорствуешь в своем недоверии? Я всего лишь соединил между собой несколько снов, перераспределив потоки сил так, чтобы этим снам ничего не угрожало. Сон о Митридате смешался с другими снами - о Цепеше и Цепешах, о Сумрачных и тех, кто им поклоняется, о древних ритуалах и о богах, которые сражаются друг с другом.
   - Я еще раз повторяю: все, что ты произносишь, кажется мне невероятной чепухой, - заявил Влад. - И кстати, я не люблю тех, кто рядится в чужие одежды, а ты сейчас - в моих.
   Азатот зло сверкнул глазами, а затем неожиданно расхохотался.
   - Позволь, - сказал он, насмеявшись, - еще немного тебя озадачить.
   - Куда уж... - начал было Влад, и осекся.
   Теперь их было трое.
   Три Влада Цепеша стояли рядышком и внимательно друг друга разглядывали.
   - Познакомься, - сказал один из них, обращаясь к другому, в то время как третий продолжал изумленно на них таращиться, - это Двойник. Двойник, это Влад. Вы видите друг друга в первый раз, а второй - и это вы должны хорошенько запомнить - будет последним: видеть своего Двойника - к скорой смерти.
  
   - Двойника? - прервал рассказ Цепеша Муруган. - Что это значит? Кто такой Двойник?
   - Двойник, - угрюмо пояснил Влад, - обладает кое-какими свойствами и способностями, которых люди изначально лишены. Азатот утверждает, что Двойник есть у каждого человека, однако у большинства людей он просто спит - спит и грезит.
   - А почему только у людей есть Двойники?
   Влад пожал плечами.
   - Я не знаю, - сказал он. - Вероятно, Прометей создал людей, а Азатот - Двойников, ну или наоборот. Что-то в таком духе.
   - И зачем Азатоту понадобился твой Двойник?
   - Двойником легче манипулировать. Двойник способен в мгновение ока перенестись из одного сна в другой. Двойник может обходиться без пищи и воды, без воздуха и солнца, Двойнику не страшны ни жара, ни холод, ни меч, ни темница, ни гром, ни молния, ни молот, ни наковальня. Двойника невозможно уничтожить. Двойник движется своим маршрутом, навстречу снам, настигаемый снами, скользящий по линиям их стыков, сквозь Хаос, то появляясь в урочном месте, то так же неожиданно из него исчезая. Иногда настоящий Влад Цепеш - где-то там, в дождливом, безлюдном городе, в одном из домов, при одном взгляде на которые заранее становится страшно за тех, кто по беспечной неосмотрительности мог бы в них войти, - иногда настоящий Влад Цепеш почти просыпается. Его веки дрожат, он вот-вот откроет глаза; сон, который он в этот момент смотрит, тускнеет на сквозняках безжалостной яви. Двойника тогда клонит в сон, и он, чашка за чашкой, пьет крепкий кофе, потому что кофе не дает ему заснуть, а настоящему Владу - проснуться.
   - Сейчас, - спросил Муруган, - я разговариваю с Двойником?
   - Да, - ответил Влад. - Да.
  
   - Рано или поздно, - говорил Азатот, - странствуя по снам, Двойник окажется в таком месте, где заправляет кто-то по-настоящему сильный. И тогда Двойнику придется драться.
   - Почему ты так в этом уверен? Быть может, он не будет драться? Не захочет?
   - Захочет, - усмехнулся Азатот. - Захочет и будет. Тот, кого повстречает Двойник, захочет. Двойнику придется драться или же спасаться бегством, но убежать он не сможет.
   - Не сможет?
   - Двойник свободен в некоторых вещах, а некоторыми связан, - загадочно ответил Азатот.
   - А что со мной? - спросил Влад. - Я что буду делать?
   - Ты будешь спать, конечно, - мягко произнес Азатот. - Спать и грезить.
   С этими словами Двойник исчез. Он не проронил ни слова, с тех пор, как появился рядом с ними. Он молча наблюдал за разговором Влада и Азатота, и теперь исчез.
   - Поздравляю, - сказал Азатот.
   - С чем? - тупо спросил Влад.
   - С осознанием, - объявил Азатот. - Поздравляю тебя с осознанием. Ты блестяще решил эту задачу.
   - Что ты несешь?
   Азатот помолчал и неожиданно заявил:
   - Все стоящие люди делятся на писателей, музыкантов и художников. Из тебя, Влад Дракула, получился бы отменный художник. Попробуй закрыть глаза и представить себе какое-нибудь место.
   - Попробуй укусить себя за жопу, - недолго думая, предложил Влад в ответ.
   - Попробуй, - повторил Азатот бесстрастно.
   Влад вздохнул, закрыл глаза и старательно, потому что знал, что от него не отвяжутся, представил себе все восемь башен Дворца, а затем почему-то - тронную залу.
   В какой-то момент картинка в голове Цепеша стала пронзительно-ясной - именно такой, какой она бывает только тогда, когда мы ее воспринимаем. Как будто в воспоминание, точно в дикого, неуловимого зверя, все-таки попала чья-то меткая стрела и остановила его насовсем. Заставила его упасть, замереть и больше не шевелиться.
   Влад вздрогнул и открыл глаза.
   Он находился во Дворце. Он стоял в тронной зале, которая была бы, как обычно, пуста, не будь в ней Цепеша и еще кое-кого, кто сидел на троне и наблюдал за Владом.
   - Это, наверно, самое мудрое, что ты мог сделать, - прозвучал знакомый голос.
   Влад перевел дух, повертел головой, пригладил волосы, притопнул зачем-то ногой, сказал "ух" и направился к трону.
   На троне сидел Монах, в левой руке которого мерно покачивались четки, а руки правой не было вовсе. Вместо правой руки у Монаха было что-то совсем странное - черно-серебристое, жесткое, изломанное и перепончатое. Влад не сразу сообразил, что это крыло.
   Нетопырь, как ни в чем не бывало, продолжал:
   - В любом другом месте он бы тебя достал снова. Впрочем, это всего лишь отсрочка.
   - Я не понимаю.
   - Тебя подменили. Ты - Двойник. Погоди, не спорь. Настоящий Влад - Влад III, прозванный в народе Цепешем - остался во владениях безумного Сновидца, имени которого лучше не произносить, потому что никакого имени у него нет.
   Цепеш раздраженно пожал плечами, но решил последовать совету Велеса и оставить пока без внимания эти нелепые байки последнего о подменах, Двойниках и владениях Азатота.
   - Азатот... Он говорил о сделке, которую заключил с тобой, - внезапно вспомнил Влад.
   Велес засмеялся и покачал головой.
   - Сновидец не заключает ни с кем сделок. Его мотивы туманны, его поступки загадочны. Я считаю, что он безумец, и все, кого я знаю, считают так же.
   - Он говорил, что все, что нас окружает - это его грезы и что моя жизнь - жизнь призрака. Мне это очень не понравилось.
   - О нет, - вновь рассмеялся Велес. - Сновидцу, в гостях у которого ты побывал, не под силу творить целые миры. Его хватает на лишь на небольшие островки, которые он иногда пытается соединить плавучими мостиками.
   - Ну а чего ради мне нужно было с ним встречаться? Зачем ты дал мне четки?
   - Я ничего тебе не давал, - сказал Велес, и четки в его руке качнулись словно бы сами по себе. - Я не знаю, как они к тебе попали. Я и понятия не имел, что четки откроют тебе путь к Сновидцу. То, что случилось, возможно, и чей-то промысел, но я не знаю - чей. Перед тем, как достаться мне, четки сменили множество владельцев. Говорят, их резал сам Прометей.
   - Прекрасно, - пробурчал Влад. - И что дальше?
   - А дальше, - вздохнул Нетопырь и его крыло чуть дрогнуло, - тебе придется привыкать к жизни Двойника.
   - К жизни Двойника, - эхом повторил Влад. - Да какой еще, к Азатоту, Двойник?! Мне кто-нибудь объяснит?
   - Не произноси больше его имя. Это очень чуткое существо, и, кроме того, существо очень могучее. Ему в свое время удалось одолеть Прометея...
   - Что? - воскликнул Влад. - Как? Прометея?
   Велес запнулся на мгновение, а затем продолжал, не удостоив Влада ответом:
   - Ему хватит сил уничтожить всех Сумеречных. Но по одиночке их не истребить, потому как тронь одного - остальные попрячутся; а гибель всех сразу трудно устроить. К тому же она повлечет за собой непредсказуемые для Сновидца последствия. Когда кто-то из Высших нисходит в Хаос, сама основа бытия подвергается определенному напряжению, которое неизбежно и необратимо в этой основе что-то меняет. Одновременная смерть множества Сумеречных высвободит такие силы, которых будет вполне достаточно, чтобы новый их хозяин стал еще одним Сновидцем - сильным, злым и решительно несогласным.
   - Несогласным с кем? - спросил Влад. - С Азатотом?
   - С тем, чье имя лучше не называть...
   - Кто здесь говорит обо мне?! - внезапно загремел чей-то голос за спиной Влада.
   Велес начал стремительно меняться, превращаясь в нечто грозное и безжалостное, за чем невозможно было просто наблюдать.
   Влад в ужасе отшатнулся, различая, как чудовищная реверберация скручивает отраженные от сияющих стен звуки, свивая их в утробный гул, который, медленно затихая, перетекал в протяжный мучительный стон.
   Влад подумал, что, возможно, стонет он сам.
  
   - Все, - сказал Влад и поднялся на ноги. - Мне пора.
   - И ты не расскажешь, чем закончилась их встреча? - спросил Муруган.
   - Я не знаю, чем она закончилась - признался Влад. - Я этого не помню.
   - Ну а дальше? Что с тобой было дальше?
   Влад вздохнул и сел обратно на песок.
   - Я, - сказал он, - Двойник. Я не сумею тебе объяснить, каково это - быть Двойником. Ты - человек, и обитаешь вблизи источников Жизни и Смерти. Двойник живет у источников Силы и Хаоса. Он - тот, кто плывет в океане. Представь себе бесконечный океан, над которым всегда, постоянно, воет яростный ветер, вздымающий волны и несущий бурю. Я не могу утонуть. Я все время плыву, и когда я устаю плыть сам, я позволяю волнам нести меня, куда им заблагорассудится. И я плыву, отдавшись волнам, и со мной происходят удивительные вещи. Случается, я попадаю в сон какого-нибудь человека, а потом встречаю этого человека во сне кого-то еще. Мне известны тысячи снов, но сам я никогда не сплю. Я боюсь спать. Я не хочу, чтобы тот, второй, проснулся, потому что тогда я исчезну, понимаешь? Мне нравится вот так плыть, качаясь на волнах. Я не чувствую усталости и не ощущаю боли. Иногда моя внешность меняется, а иногда, как ни странно это звучит, меняются мои воспоминания. Бывает и так, что я не помню, где был и чем занимался только что, секунду назад. Мне кажется, что я прожил множество жизней; возможно, когда-нибудь я исчезну, перестану быть, но когда это случится, мне неизвестно. Некоторые вещи я знаю наперед, а другие сокрыты от меня навечно. Я - тот, кто плывет среди бешеных волн и не может утонуть.
   Цепеш умолк и встал.
   - Мне пора, - сказал он. - Прощай.
   - Прощай, - ответил Муруган, но Влад его уже не услышал.
   Муруган поднялся на ноги, потянулся и отряхнул песок со своей одежды. Постоял немного, глядя в пустоту, тряхнул головой, вздохнул и огляделся.
   И зашагал в сторону холма - к пятикратно уменьшенной копии безымянного норвежского кромлеха.

8. Аметистовый сон

   Алексей с Сергеем сидят за столиком, лениво перекидываясь словами, курят и пьют пиво. Кроме них, в Городе никого больше не осталось - если не брать в расчет призраков, которые, впрочем, тоже все куда-то попрятались.
   - Расскажи, - говорит Сергей, - о своем последнем вояже.
   Алексей хмыкает и устраивается поудобней в кресле.
   - Легко, - говорит он, после чего некоторое время молчит, по-видимому, собираясь с мыслями.
   - Добирался я, в основном, своим способом, налегке - начинает он. - Прихватил деньжат, а больше ничего не брал. Ах да, карту еще. Четыре дня потратил, отдыхал в каких-то усть-пердюйсках, в гостиницах, ну это неинтересно...
   - А почему именно Тянь-Шань? - перебивает брата Сергей.
   - Это отдельная история, - отвечает Алексей. - Тебя никогда не удивляло, что наше поколение - я имею ввиду Цепешей - почти в полном составе росло без родителей? Остальные, кто постарше, почему-то стараются на эту тему не распространяться. Я навел кое-какие справки и выяснил, что в один прекрасный момент, лет приблизительно двадцать назад, с полсотни Цепешей разом бросили насиженные, так сказать, места и зачем-то отправились куда-то на дальний восток. После чего просто пропали. Или непросто пропали. Я, конечно, сразу рванул туда, выяснять что к чему, но тогда - это было пять лет назад - мне ничего выяснить не удалось. Зато я познакомился с одним человеком. В Иркутске. Интересным очень человеком. Вроде как у него тоже что-то такое есть, знаешь, типа наших этих паранормальных талантов. Только Глеб - так его зовут - умеет искать. Он может найти все, что угодно, было бы только время. И вот недавно Глеб отыскал то, о чем я его попросил. Следы, как он это называет. Он сообщил мне точные географические координаты, приколись, но сопровождать меня отказался наотрез. Сказал, что не сунется туда ни за что. Ну вот я и помчался.
   Алексей делает глоток, поднимается с кресла, потягивается, зажигает очередную сигарету и садится прямо на стол. Болтая ногами и жестикулируя, он продолжает:
   - Как я уже сказал, на четвертый день я очутился в нужном районе. Дальше пришлось топать ножками: после пары перебросок выяснилось, что пейзаж каждый раз меняется таким образом, что я потом не могу найти точку, из которой стартовал. Никогда с таким не сталкивался. От карты к этому времени толку было немного, - Алексей умолкает, ненадолго задумавшись. - Странные места, очень странные. Абсолютно безлюдные. Горы, долины, а в долинах - замерзшие озера. Очень красиво, и в то же время жутковато. Я искал невысокую гору, потому что Глеб упоминал именно о такой, но я не мог найти ничего похожего: вокруг высились настоящие гиганты. Я уже подумывал о том, чтобы двинуть оттуда, найти проводника и вернуться с ним, но тут я ее заметил - эту небольшую гору. Вроде бы, да, она была невысокой, но в то же время занимала как-то очень много места - из-за широкого основания. Я попробовал перенести себя прямо на ее вершину, но вместо этого очутился неподалеку от подножия. Я попытался еще раз, но дальше дело не шло. То есть совсем, полный аут. Тогда я решил подняться обычным способом, и знаешь что?
   - Не получилось, - предполагает Сергей.
   - Точно. Я остался на месте. Я стал раздумывать над тем, что мне делать дальше, и в этот момент заметил человека. Он стоял на вершине горы и вроде бы смотрел на меня. Я махнул человеку рукой, на что он никак не отреагировал, и я что-то ему крикнул, дескать, привет, вот он я, давай дружить. Расстояние было довольно большим, но я услышал его негромкий смех. С места человек так и не сдвинулся. Это меня взбесило, я зачем-то погрозил ему кулаком, и на этот раз его смех прозвучал чуть громче. Я снова попытался...
   - Погоди, - перебивает Алексея Сергей. - Ты чего, по-русски ему кричал?
   - Не помню, - признается тот. - Неважно. Короче, я вроде как успокоился, но не мог придумать, что мне делать дальше. А потом произошло нечто странное: я оказался рядом с тем человеком. На секунду мне даже показалось, что это он спустился вниз - тем же способом, каким я недавно пытался забраться на гору, но я сразу же сообразил, что все наоборот. Это была, в некотором смысле, обратная переброска. Он просто втянул меня к себе. Я стоял рядом с человеком на вершине, обалдевший, как рыба, которую мастерски выдернули из воды, и тупо рассматривал того, кто это сделал. Выглядел он как шаолиньский патриарх, до полусмерти замученный гонконгскими режиссерами. Пока я его изучал, он только посмеивался своим жутким хохотком, а затем повернулся и по узкой тропинке двинулся куда-то вниз. За неимением других вариантов, пришлось идти за ним. Шли мы недолго и скоро пришли к его жилищу, пещере, вход в которую был завешен чем-то вроде шкуры слона, если ты способен представить себе шкуру слона отдельно от самого слона. Старик соизволил сделать, как это пишут в книгах, приглашающий жест, и я решил не ломаться. Посреди пещеры горел очаг, в котелке что-то булькало. Ну, короче, Серега, ты человек с достаточно богатым в этом смысле опытом, чтобы вообразить, как выглядит внутреннее убранство скромного отшельнического жилья, поэтому я не стану тебе его подробно описывать. Старик кивком предложил мне присесть прямо на каменный пол, к очагу. Затем он покопался в каком-то своем отшельническом барахле, из которого выудил пару неглубоких глиняных чашек, и сел напротив меня. Одну чашку он преподнес мне, другую придержал...
   - Я заметил, - вновь перебивает Алексея Серега, - что по ходу в тебе просыпается художник. Ты хорошо рассказываешь.
   - Я обещаю держать марку, - говорит Алексей, - если меня не будут отвлекать.
   - Извини.
   - Дальше начался дурдом. Ну, то есть не сразу. Старикан плеснул нам в чашки варева из котелка, пригубил и уставился на меня. Я отхлебнул, и знаешь, ничего хуже на вкус мне пробовать не доводилось. Я сделал один глоток, насладился убийственной горечью, а потом достал сигареты, предложил шаолиньскому патриарху, и он, вообрази, не отказался. Некоторое время мы просто курили, а затем старик заговорил. Я даже приблизительно не смог определить, на каком языке он вещал, но вскоре выяснилось, что это совсем неважно. Поначалу я его не понимал и попытался жестами донести до его сознания этот простой факт, но старик не обратил на мои телодвижения никакого внимания. Он говорил с такой уверенностью и так невозмутимо, что поневоле я стал вслушиваться в его монолог, хотя и чувствовал себя при этом довольно глупо. И в какой-то момент я стал его понимать. Это нелегко объяснить. Речь его не перестала быть незнакомой, но зато я стал улавливать ее смысл, как будто звуки, которые он издавал, напрямую диффундировали в мой мозг и там продуцировали вполне определенные мысли.
   Алексей умолкает и вопросительно смотрит на Сергея, потому что тот явно хочет что-то сказать, но не решается прервать рассказ.
   - А ты уверен, что это не было, э-э, некой аберрацией восприятия? - спрашивает Сергей. - Варево-то, небось, тоже успело в мозг продиффундировать.
   - В том то и дело, что я ни в чем не уверен. Я не знаю, галлюцинировал я или нет. Ты слушай дальше. Я попытался поддержать беседу и что-нибудь сказать, рассудив, что если я в состоянии понять, о чем говорит старик, то и он меня поймет. У меня ничего не вышло, я открывал и закрывал рот, а голосовые связки бастовали. Мои артикуляционные неурядицы позабавили патриарха, он немного похихикал на свой зловещий манер, а затем опять начал мне что-то втолковывать. Я сдался и попробовал сконцентрироваться на его словах. Конечно, при таком необычном способе подачи информации у меня возникли некоторые проблемы с ее систематизацией. Как будто он говорил одновременно о нескольких вещах, не знаю, как объяснить понятнее. То есть потом, вспоминая, я раскладывал его сообщение на отдельные семантические блоки, но изначально оно было цельным, как глыба гранита. Короче, я так не умею, поэтому опишу семантические блоки.
   Алексей слезает со стола, усаживается обратно в свое кресло и, прикрыв глаза, продолжает:
   - Рассказ, Серега, был о Сумеречных. Старик сказал, что конфликты между ними случаются довольно часто. В последний...вернее, в предпоследний раз прессовали Майтрею. Это Сумеречный, которому служил старик. Та гора, на которой мы вели нашу занятную беседу, была единственным уцелевшим оплотом Майтреи. Самого Майтрею остальные Сумеречные укатали. Сумели изгнать в Хаос, то есть. Наш дедуган оказался единственным из слуг своего господина, кто уцелел. Мало того, он защитил эту гору и стал чем-то вроде хранителя этого места. Сумеречные не смогли его одолеть. Теперь, по его словам, он просто сидит на горе и ждет какого-то особенного рассвета. Цепеши, воины Велеса, участвовали в боевых действиях. Разумеется, на стороне остальных Сумеречных. Наши погибли все, еще в самом начале заварухи. Патриарх снизошел до соболезнований - тогда, мол, вообще полегло много народу. Любопытно, кстати, что изгоняемый Сумеречный почти всегда умудряется прихватить с собой одного или даже нескольких своих, так сказать, соплеменников. Вместе с Майтреей сгинули Пазузу и Самаэль. О Нетопыре патриарх отозвался с большим уважением, но не исключено, что он просто хотел сообщить мне что-нибудь приятное - и не нашел ничего уместнее. Еще речь шла о снах и о времени.
  
   Алексей замолкает и открывает глаза.
   - О снах и о времени? - переспрашивает Сергей.
   - Ага, - подтверждает Алексей. - О снах и о времени. Еще о том, как Сумеречные формируют свои владения, и еще о чем-то, чего я даже не пытался осилить. Этот клубок на блоки не раскладывается. Вроде бы иногда время останавливается, и тогда окружающая нас действительность становится нашим, а может, и не нашим, сном, что-то вроде того. Типа, когда Сумеречные проявляются в нашей реальности, некоторые законы перестают действовать, а когда приближается Хаос, законы вообще отменяются. И человек, в отличие от Сумеречных, каким-то образом способен призывать Хаос. Именно так Сумеречные уничтожают друг друга - используя эту человеческую способность. Если я ничего не перепутал.
   Серега некоторое оцепенело время таращится в пространство, по-видимому, обдумывая слова брата, затем поднимается со своего кресла и заразительно зевает.
   - А зачем, интересно, он вообще тебе все это рассказывал? - вдруг спрашивает он. - Если мог просто послать тебя подальше? Как хранитель волшебной горы?
   Алексей пожимает плечами.
   - Может быть, ему было скучно и хотелось с кем-нибудь поговорить. Вот и поговорили.
   - Ладно, - говорит Сергей, - я, пожалуй, спущусь вниз. Спать охота.
   - Давай, - кивает Алексей.
   - А ты? - интересуется Сергей.
   - Мне и здесь неплохо. Сотворю себе раскладушку и пару одеял.
   - Ладно, - повторяет Сергей. - Спасибо за занимательный рассказ.
   -Пожалуйста, - отвечает Алексей. - У меня в запасе есть еще парочка.
   - В другой раз, - говорит Сергей.
   Он с наслаждением потягивается, обходит столик и идет к лестнице, и через какое-то время Алексей видит фигуру брата внизу, в Городе. Сергей машет Алексею рукой и входит в один из домов.
   Алексей начинает клевать носом, а спинка кресла, в котором он предается этому увлекательному занятию, постепенно откидывается все дальше и дальше, в итоге принимая почти горизонтальное положение.
   Но Алексей этого уже почти не чувствует, он спит - как и его брат внизу.
   Они спят и не видят, как впервые за все время существования Города, на Город нисходит настоящая ночь.
   Они спят.
   А снится им...
  
   Утро. Первое утро месяца таргелиона.
   Пасмурное небо клубится над Пантикапеем, и я, Митридат Евпатор, владыка Боспора и Понта, я смотрю на Город, на небо, на море с вершины горы, которую, если верить Митридату Минотавру, прорицателю и моему царственному брату, живущему внизу, в священных подземельях, потомки назовут в нашу с ним честь.
   Здесь, на горе, расположена моя обитель, и никому из жителей, воинов и, тем более, рабов, по моему недавнему указу, не дозволено приближаться к этому месту ближе, чем на стадию.
   Сегодня ночью мне приснился странный сон. Я видел себя и брата в нездешних местах: степь без границ, от горизонта до горизонта, и никаких следов моря; огромные города и странные, невообразимые строения; люди - их много, не сосчитать; колесницы, запряженные невидимыми скакунами; и множество вещей, ни имени, ни назначения которых я себе даже не представляю. Мне известны двадцать два наречия, я знаю языки греков, римлян, фригийцев, ассирийцев, персов, египтян, я изучил речь степных варваров, но во сне я разговаривал на неизвестном мне языке.
   Странный сон. На какое-то время он заставляет меня забыть о войне, о почти стотысячной армии Помпея в одном дневном переходе отсюда, о том, что вот уже целый месяц я не снимаю доспехи даже ночью, опасаясь предательства.
   Мой брат, который живет в священных подземельях под Городом, знает толк в снах, видениях и вещих знаках, но мне их мудрость недоступна, ну да я ее и не алчу. Я - полководец, солдат, защитник и деспот.
   Горькие мысли о нашей неизбежной участи вновь одолевают меня, когда я вижу в проливе римские корабли, уничтожившие наш флот. Они плывут, не решаясь спустить паруса и стать на якорь, примерно в одном парасанге от берега, их осталось немного и, скорее всего, они так и будут болтаться в проливе, дожидаясь Помпея.
   Я сжимаю кулаки, жалея, что не способен, подобно Горгоне, одним взглядом обращать в камень то, на что этот взгляд падает.
   Оставляя за спиной свою обитель, я спускаюсь в Город по лестнице, число ступеней которой неведомо никому, ибо сколько их не считай, числа всегда получаются разные.
   Пантикапей еще спит, но вот-вот проснется. Я ускоряю шаги.
   Внизу мне салютуют караульные, я прохожу мимо, взмахнув рукой, и иду дальше. Вдруг слышу сзади мягкий топот, оборачиваюсь и вижу запыхавшегося Клавдия, который выглядит так, будто бежал всю ночь; пока он ко мне приближается, я понимаю, что так, скорее всего, и есть.
   - Помпей на марше! - выдыхает Клавдий и падает на землю, не постеснявшись лишиться чувств в моем присутствии. Я, конечно, его прощаю.
   Я стою, раздумывая о дальнейших своих действиях, и тут замечаю караульных, которые в отдалении тихонько наблюдают за нами. Подзываю десятника, отбираю у него лошадь и приказываю, во-первых, позаботиться о моем лучшем шпионе, во-вторых, разбудить командиров, если кто еще спит, и, в-третьих, сообщить им дурные вести, доставленные Клавдием.
   - В полдень я буду в штабе, - добавляю я и, повернувшись спиной к морю, скачу в ту часть Города, которую никто, кроме меня, частью Города не считает, ибо она пустынна, безлюдна и вызывает у населения и солдат суеверный ужас.
   Я скачу ко входу в священные подземелья.
  
   Обмотав поводья лошади вокруг подходящего камня, я вхожу в небольшую пещеру, пол которой, большей частью для устрашения празднолюбопытных, усеян черепами и скелетами животных, и не только, к слову, четвероногих.
   В дальнем конце пещеры темным провалом виднеется отверстие, в которое можно протиснуться только хорошенько согнувшись и как следует выругавшись. Последнюю из упомянутых процедур я повторяю несколько раз, поскольку до меня доходит, что, кроме лошади, надо было потребовать у десятника еще и факел; ну да ладно.
   Оказавшись внутри подземелья, я зябко ежусь - здесь холодно даже летом - и касаюсь рукой правой стены. Нахожу небольшой каменный выступ, расположенный на уровне моего плеча, и, скользя по выступу пальцами, продолжаю путь в полнейшей тьме.
   Этот выступ - нечто вроде путеводной нити. Он тянется по всему лабиринту, но никто из празднолюбопытных не сможет им воспользоваться, поскольку это не только нить, а еще и схема.
   В некоторых местах выступ предупреждает меня о ловушках, и мне приходится обходить их вслепую; иногда на перекрестках он оказывается по левую мою руку, а временами указывает мне на ступеньки, где можно легко свернуть себе шею.
   Внезапно я слышу легкий шорох и мгновенно останавливаюсь; спустя одно мгновение я улавливаю вдалеке слабый свет факела, спустя другое - вижу своего брата. Он стоит в конце длинного коридора, в который я только что вошел, и машет мне рукой.
   Поскольку до его обители еще далеко, его появление здесь объясняется тем, что он угадал - пара пустяков - и то, что я явился, и то, что я путешествую без света.
   Мы встречаемся на середине коридора и некоторое время просто, без лишних возгласов, друг друга изучаем. Факел в руке моего брата светит, по обыкновению, очень тускло, при этом нещадно чадя; не знаю, из чего он мастерит свои светильники, но уверен, что этот материал наверху был бы не очень популярен.
   Вдруг лицо брата начинает весьма необычным образом меняться, и я поспешно отвожу взгляд, поскольку меня всегда пугают подобные его метаморфозы. Которые, впрочем, означают, что в настоящий момент он заряжен своим Даром по самые рога.
   - Я принес тебе Лабрис, - гудит наконец Митридат Минотавр и простирает в мою сторону свою огромную ручищу, с зажатым в кулаке двойным топором.
   Я осторожно принимаю топор и киваю, по-прежнему стараясь не смотреть своему брату в лицо.
   - Что дальше? - интересуюсь я.
   - Иди за мной, - говорит он, поворачивается и, ступая с необычайной для его новых размеров легкостью, движется в ту сторону, откуда не так давно, но еще будучи человеком, он появился.
   Я иду следом.
   Я иду следом, и проходит еще немало времени, прежде чем мы останавливаемся: огромная пещера, освещенная язычками пламени, которые пляшут - то тут, то там - прямо на камнях.
   В центре - нечто вроде арены: небольшое, расчищенное от камней, пространство, притягивающее взор и заставляющее почему-то думать о жертве, крови, опьянении.
   О мистерии.
   Митридат Минотавр поворачивается ко мне, и я вопросительно, но по-прежнему не без трепета, смотрю на него.
   В свете огней Аида он выглядит по-настоящему жутко; его глаза прикрыты, как всегда бывает, когда он собирается выдать свои откровения, высота рогов составляет не меньше двух локтей, клыкастый оскал одним своим видом убил бы на месте любого Тезея.
   Мне остается только внимать.
   - Ты, без сомнения помнишь о том, что способен находиться в двух местах одновременно, - говорит Минотавр, - но память эта сокрыта от тебя, ибо ныне ты грезишь. Как, впрочем, и я, - добавляет он сразу.
   - Итак, - продолжает мой сумасшедший брат, - мы оба грезим, но греза эта не наша. Кто же грезит нами? Кто грезит Городом, кто грезит Помпеем, кто грезит войной, кто грезит Аидом, кто грезит морем и землей, ветром и огнем?
   Он надолго замолкает, и я догадываюсь, что теперь настал мой черед говорить.
   - Кто? - спрашиваю я.
   - Высшие, - немедленно откликается брат. - И еще кое-кто.
   Я хмурю брови и уточняю:
   - Ты имеешь ввиду богов?
   Он смеется, и я не думаю, что в мире нашлось бы много существ, готовых присоединиться к этому веселью.
   - Пусть будут боги, - отсмеявшись, говорит Минотавр. - Пусть будут боги, если тебе нравится их так называть. Дело не в названиях, не в именах.
   - А в чем? - я уловил ритм беседы и теперь чувствую себя немного уверенней.
   - Смысл, конечно, в победе. Даже те, кто грезит нами, смертны, и мы умрем, и очень скоро. Но победившими или поверженными? Удержав город или сдав его?
   Я почему-то вспоминаю свой сегодняшний сон, но зная, что прорицание не должно длиться чересчур долго, поспешно отгоняю это воспоминание.
   - И как же нам победить? - интересуюсь я.
   - Ты, - говорит мне Минотавр, - убьешь священного быка в урочный час.
   Я лихорадочно соображаю, пытаясь осмыслить эту фразу и теряя драгоценное время, но Минотавр, словно угадав мои мысли (а может, так оно и есть), продолжает:
   - Не спеши. Мои ответы на твои вопросы лишь собьют тебя с толку. Просто убей священного быка. Здесь и вовремя.
   Я ошарашено - и уже совсем без трепета - смотрю на своего брата, и все-таки не могу удержаться от вопросов, которых теперь, после его сообщения, у меня очень много:
   - Как я затащу сюда быка? Это какое-то особое животное? Когда наступит это твое вовремя? Мне, кстати, уже пора обратно. Если я буду торчать здесь, кто займется обороной города? Меня ждут, я не могу вот так все бросить, дожидаясь какого-то там урочного часа. Помпей завтра, а возможно, уже сегодня к вечеру подойдет к Пантикапею. Каким образом...
   Мой брат прерывает меня оглушительным рыком, и я почитаю за лучшее заткнуться.
   Некоторое время, недолго впрочем, мы молчим.
   - Эй, - вспоминаю я вдруг кое-что. - Ты ведь мне когда-то говорил, что тебе нельзя долго прорицать, иначе случится...
   - Да, - вновь перебивает меня Минотавр. - Это случится, и ты убьешь меня. Здесь. На закате. Вовремя.
   Лабрис вываливается у меня из рук, я подчеркнуто внимательно изучаю брата, замечая между прочим, что его ноги ниже колен изменились, и вместо ступней у него нынче копыта.
   Я поминаю Аид, воронов, горгон и все, какие знаю, противоестественные случки Зеуса с его подружками. Я не особо тороплюсь в этом занятии.
   - Я не стану тебя убивать, - наконец произношу я. - К воронам победу. Заканчиваем разговор. Всего хорошего. Я пошел.
   - Никуда ты не пойдешь, - как-то совсем уже не грозно объявляет мой брат. - Я намерен говорить, пока не потеряю эту способность. Посмотри на меня - назад нет пути. Совсем скоро я окончательно изменюсь. Окончательно значит навсегда. Если ты покинешь эту пещеру, Минотавр, безумный, неистовый Минотавр, настигнет тебя в темноте, и даже Лабрис не спасет тебя в каменном лабиринте. Если останешься - Минотавр будет ждать, пока ты не войдешь к нему в место для заклания, - мой брат делает жест в сторону арены, - чтобы сразиться с ним. И убить его. Так нужно. Выбора нет. Ты должен остаться, ты должен ждать, ты должен убить. По-другому не выйдет. Прости.
   Я нагибаюсь за Лабрисом, чтобы его поднять. И чтобы скрыть слезы. Может быть даже, чтобы поклониться.
   И я...
   Я остаюсь.
  
   Алексей все так же спит.
   Где-то там, внизу, спит его брат.
   Город по-прежнему тих и безлюден.
   С приходом ночи, которая, кажется, надолго воцарилась в этих краях, клубящиеся границы Хаоса сдвигаются, лениво и уверенно.
   Хаос возвращает себе свои старые владения.
   Море, холмы...
   Нет больше ни моря, ни холмов.
   Город?
   Город пока держится.
   Хаос вползает на его улицы, просачивается в его пустые дома. Хаос возьмет свое - так или иначе.
   Пусть будет - иначе.
  
   Я просыпаюсь незадолго до заката и некоторое время просто таращусь в потолок.
   Если так пойдет и дальше (и если оно будет, это дальше), сны меня окончательно доконают. Мне только и приходится, что продираться через заградительные укрепления Морфея, у которого, похоже, кое-что для меня припасено, но за просто так он это отдавать не собирается.
   Клянусь Зеусом, гораздо приятнее биться с противником, впятеро превосходящим тебя силой. Впрочем, и это удовольствие мне гарантировано - римляне вот-вот подоспеют.
   Что же мне снилось, ворон и химера?
   Я морщу лоб, но полотно сновидения уже разорвано, краски смешаны, мозаика разбита. Подземелье, каменный лабиринт, Минотавр, мой брат, которого у меня никогда не было... что еще?
   Ах да, Лабрис. Топор Зеуса - в моих руках. Я чувствую, я все еще чувствую его рукоять, и это приятное ощущение.
   Я смотрю на свои руки, но они, конечно, пусты.
   К воронам Морфея, его папу Гипноса, и все их послания со знамениями в придачу. Я очень кстати вспоминаю, что вчера отменил запрет на приближение к моей обители, загодя распорядившись прислать ко дворцу охрану и рабов.
   - Эй! - ору я, поднявшись на ноги. - Дариус, забери тебя духи!
   Вбегает испуганный Дариус, ошалело вертит головой и интересуется, что мне угодно. Мне угодно много чего. Я приказываю послать за Архелаем, моим нынешним полководцем, заместителем, соратником, другом, и так далее. Требую принести тот самый меч (который когда-то отдал мне отец), тот самый плащ (который носил когда-то Искандер) и тот самый шлем (который я снял с убитого мной вождя кочевников). И, разумеется, мне нужна моя вечерняя порция сомы.
   Выпив сомы, я выхожу из дворца и вижу поднимающегося по лестнице Архелая: он, кажется, даже бежит, что сразу меня настораживает.
   Началось?
   - Мой царь, - кричит Архелай, заметив меня. - Началось!
   Я машу рукой и спускаюсь ему навстречу.
   Началось.
  
   Римляне, по своему обыкновению, атакуют не сразу, но и договариваться, судя по всему, не собираются. Ждут ночи, наверно. Ну и ладно.
   Мы с Архелаем стоим на холме, достаточно высоком для того, чтобы оценить масштаб сил Помпея. Вокруг холма толпятся сотники с солдатами, делая вид, что тоже внимательно наблюдают за противником, хотя что они там снизу могут увидеть - разве что нас с Архелаем, но на нас они не смотрят. Или делают вид, что не смотрят.
   - Чего они ждут? - поворачивается ко мне Архелай.
   Я не отвечаю. Просто смотрю на легионы Помпея.
   Что-то не так, но я не могу понять, что именно. Наконец до меня доходит.
   - Дружище, - говорю я Архелаю, - ты и раньше воевал с римлянами. Приходилось ли тебе встречаться с таким? - я протягиваю руку, указывая Архелаю направление.
   Некоторое время Архелай молча изучает то, на что указывает моя рука, потом вполголоса ругается и в итоге объявляет, что ничего подобного никогда не видел.
   - Но, - добавляет он сразу, - слышать приходилось.
   Мне тоже.
   Элефанты. Боевые элефанты.
   Их с полсотни, они стоят плотно, особняком, на довольно большом расстоянии от римских легионов. Людей рядом с ними не видно, но, насколько я знаю, даже в таком количестве эти существа способны вести бой почти самостоятельно, под управлением двух-трех человек.
   Разрази меня громовержец, если я понимаю, в чем смысл слова, которое при виде этого зрелища приходит мне на ум - Ганеша. Я почему-то уверен, что это имя, однако не уверен, что человеческое.
   - Архелай, - говорю я, - они не нападают потому, что хотят победить без боя. Они полагают, что показав нам диковину, тем самым сразят нас наповал.
   - Если тебе нетрудно, - продолжаю я, - спустись к людям и расскажи им о том, что увидел.
   Архелай хмыкает, пожимает плечами и приступает к выполнению.
   А между, тем элефанты - это еще не все. Я не совсем понимаю, каким образом никто не заметил их до этого момента, но у меня появляется странное ощущение, что если бы именно я не увидел элефантов, их бы здесь и не было.
   И, как я уже сказал, не только их.
   Пока Архелай внизу разъясняет солдатам, что к чему, я оторопело рассматриваю непонятно откуда появившихся и непонятно как называющихся тварей.
   Я трясу головой, но это не помогает.
   Их много, этих тварей, и выглядят они просто невероятно. Некоторые похожи на гигантских скорпионов, некоторое - на огромных змей; есть и такие, которых вообще не с чем сравнить. Еще я вижу кошек, рядом с которыми львы смотрелись бы маленькими гривастыми мышами. Вижу летающих ящеров, размерами с боевой римский корабль. Нелетающих ящеров тоже вижу. Вижу громадных то ли людей, то ли обезьян. Вижу деревья, которые передвигаются - пусть медленно, но лично мне даже такой их темп энтузиазма не прибавляет. Замечаю какие-то смерчи на флангах противника и тогда только понимаю, что весь этот паноптикум расположен там, где мгновение назад стоял Помпей со своей армией.
   Римляне исчезли, но я не уверен, что это хорошие новости.
   Мелькнувшая у меня было надежда на то, что все эти твари передерутся между собой, моментально улетучивается: это разношерстное войско, без сомнения, именно войском и является; они слажено и быстро перестраиваются, постепенно образуя организованную массу, которую, в человеческих терминах, можно было бы назвать боевыми порядками. Каждое из этих созданий, очевидно, точно представляет себе как свою задачу, так и общую цель.
   Общая их цель понятна даже идиоту.
   Очень жарко, я стаскиваю с головы шлем и вытираю лицо плащом, затем остервенело ругаюсь и кличу Архелая.
   Какое там!
   Они там внизу, может, и не все видят, но и того, что они увидели, им вполне достаточно.
   Моя непобедимая армия драпает во всю мочь - и Архелай, как обычно, в авангарде. Не могу сказать, что я его слишком осуждаю, но он мог хотя бы попрощаться.
   И что делать мне? Если сами боги выступили против нас?
   Я вдруг понимаю, что все происходящее не является чем-то окончательным и до конца определенным. Это странное ощущение подпитывается характером передвижения атакующих: они словно бы плывут по воздуху в мою сторону, и чем дольше я на них смотрю, тем сильнее это чувство. В какой-то момент оно становится настолько сильным, что я просто закрываю глаза, не в силах выдержать его давления.
   Кружится голова, но мне не на что опереться.
   И я падаю - долго, целую вечность, во мраке... который постепенно рассеивается огнями Аида...знакомыми по предыдущему сну.
   И я стою на арене, в подземелье под Городом, и в моих руках Лабрис, и священный бык с оглушительным ревом разит меня своими огромными рогами - один входит в живот, другой, ломая ребра, протыкает легкое, и я опять падаю - теперь уже окончательно, даже не пытаясь ускользнуть и из этого сна.
   Моих сил все же хватает на то, чтобы сделать одну вещь.
   Пригвожденный к полу, я хватаюсь левой рукой за основание того рога, который пронзил мой живот, что есть сил упираюсь ногами в землю и, нанизывая себя на рога, подтягиваю тело к самой морде быка. Странно, но я почти не чувствую боли.
   Правой рукой, в которой зажат топор, я тянусь к бычьей глотке. Когда одно из лезвий Лабриса легко, словно в воду, погружается в плоть Минотавра, тот содрогается и трясет головой, пытаясь отбросить меня прочь.
   Поздно.
   Кровь хлещет из его перерезанного горла на мои ноги, и ее так много, так удивительно много... Минотавр поскальзывается, падает сначала на колени, потом заваливается набок, окончательно припечатывая меня к земле.
   Мы умираем, и до самого последнего момента меня не оставляет надежда - безумная надежда на то, что это всего лишь сон, и мы скоро, очень скоро - прямо сейчас! - проснемся.
   Где-то играет флейта, ее голос становится все тише и тише, почти угасает, но только почти. И тогда я слышу мерцающий и волшебный звук, льющийся из невообразимого далека. Долгий, бесконечно долгий...
  
   Моя голова раскалывается от дикой боли. Я только что проснулся. Кругом ночь и тишина - и боль, неотступная как легион эриний.
   Я точно помню, что не пил вечером вина. Я точно помню, что на закате обратил римлян в бегство. И я точно знаю, зачем я здесь.
   Боль внезапно исчезает, я перевожу дух и сажусь на ложе. Я испытываю необыкновенное облегчение. Я словно бы парю, а мои невидимые и могучие крылья способны в мгновенье ока перенести меня куда угодно, в любое место, которое я в состоянии себе представить.
   Я поднимаюсь на ноги и смеюсь. Я могуч и непобедим. Я - бог. Я потягиваюсь и неожиданно взлетаю. Я парю. Я сжимаю ладонь в кулак и стираю собственную плоть в порошок. Я состою из чего-то невещественного как сон, но прочного как реальность. Я в радостном смятении. Я смотрю и вижу, но не глазами. Я опускаюсь на землю, и мои ноги подгибаются. Я опьянен. Я сижу на полу, обхватив руками голову. Я опять смеюсь. И не могу остановиться, потому что все это действительно забавно.
   Я выхожу из дворца.
   Я стою на верхней ступеньке лестницы, раздумывая над тем, стоит ли спускаться.
   Город внизу спит, лишь где-то на его окраине продолжается победный пир. Пьяные крики солдат, вопли плененных и гортанная речь степняков долетают иногда до моего слуха, и тогда я, бывает, морщусь, потому что эти звуки напоминают мне злобное собачье тявканье.
   Я хочу, чтобы наступила тишина, и безмолвие нисходит с неба, струясь, подобно ледяному ливню, пронизывая воздух, напитывая землю.
   Я хочу, чтобы стало светло, и мир вокруг озаряется светом полуденного солнца. В его слепящих лучах я вижу распластанный у моря Пантикапей, точнее - Город, который носил когда-то это имя.
   У меня тоже когда-то были имена, несколько. Я - Алексей. Я - Сергей. Я - Митридат. Я - Минотавр.
   Смежив веки, я стою на краю мира, впитываю запах вечности и корректирую вероятности. Вечность пахнет морем и горячей степной пылью.
   Теперь этот Город зовется колыбелью бога, меня же некто нарекает Азатотом, именем моего создателя, ибо сила Азатота сотворила меня, Азатота.
   - С силой Азатота поаккуратнее - говорит вдруг чей-то голос, негромкий, усталый и вроде бы знакомый. - Тебе приходилось слышать о напитке, который финикийцы называют Сам-ма?
   - Сома? - переспрашиваю я и открываю глаза. И вздрагиваю.
   - Влад?!
   - Ага. Не угостишь чашечкой? Давно мечтаю.
   - Пожалуйста, - говорю я, выуживаю из недавнего прошлого столик и водворяю его в текущее настоящее. Меня немного беспокоит то, как легко Владу удается скрывать свое присутствие - когда он хочет его скрыть.
   Мы усаживаемся за столик, и Влад, видимо по привычке, пытается сотворить себе кофейник, чего я ему сделать не позволяю. Он пытается раз за разом, пока до него не доходит, что дурака валяем мы оба.
   - Твоя чашка, - говорю я.
   Он смотрит на крошечную чашечку, которая появилась перед ним мгновение назад, бережно берет ее обеими руками и склоняется над ней, словно паломник перед святыней.
   - Твой Сам-ма, - говорю я.
   Влад делает маленький глоток и ставит чашку обратно на столик.
   - А ты? - спрашивает он.
   - Пока воздержусь.
   Влад замирает, его зрачки как будто взрываются, распухая до размеров радужки, он переводит дух и шепчет "боже".
   - Ты знаешь, - говорит он мне, - что Азатот хочет твоей гибели? Но лично мне кажется, что он лукавит. Этот свет способен лишить разума и памяти, - добавляет он, очевидно, комментируя действие сомы.
   - Постарайся пока не терять ни того, ни другого. Ты непохож на остальных людей, Влад Дракула.
   - Ты мне это уже говорил, - на секунду задумавшись, заявляет он. - Когда-то. Давно. Или это был не ты?
   - Чего ты больше всего боишься? - спрашиваю я, и он, пытаясь сообразить, почему я интересуюсь его страхами, отвечает не сразу:
   - Я боюсь, что проснется тот, второй, а я исчезну, провалюсь во тьму такого сновидения, откуда никто никогда не возвращается, потому что на самом деле там никого никогда нет. Это единственная вещь, которая меня по-настоящему пугает. Как сказал один мой знакомый, это то, что мне хотелось бы изменить.
   - Так измени это, - говорю я Владу. - Ты можешь чего-то бояться, но ты не должен бояться того, что избавит тебя от страха.
   - Должен - не должен, - хмыкает Влад и вздыхает. - Я вижу, куда ты клонишь, но, поверь, я знавал софистов и поспособнее. Смерть избавляет человека от любых страхов, но человек боится смерти, и правильно делает.
   - ты отличаешься от других людей, - повторяю я.
   - Я не человек, - твердит он. - Ты знаешь, кто я. Двойник. Дубликат, слепок, копия, которая...
   - Местами несколько удачнее оригинала, - подхватываю я. - Поверь, когда ты стоишь перед таким выбором, это обстоятельство не имеет никакого значения.
   - Перед каким таким выбором? - с подчеркнутым интересом осведомляется он. - Выбором между жизнью и смертью? Если настоящий Влад Дракула проснется, куда денусь я?
   - Я не могу тебе этого сказать.
   - Почему?
   - Потому что это не та вещь, о которой тебе следует думать, когда ты стоишь перед таким выбором.
   - Следует - не следует, - бормочет он. - Можно еще чашечку?
   - Можно, - говорю я. - Так что ты решил?
   - Давай-ка пока прервем наш спор, - говорит он. - У меня странное предчувствие.
   - К предчувствию Двойника, - замечаю я, чтобы немного его подбодрить, - всегда стоит прислушаться.
   И добавляю:
   - На тот случай, если ты все-таки решишься. Чтобы разбудить Влада Дракулу, который доныне грезит близ источников Хаоса, позволь усталости взять вверх. Тебе нужно всего лишь покрепче уснуть. Всего лишь.
   - Ты думаешь, я этого не знаю? - с горечью спрашивает Влад. - Но как мне уснуть, если я разучился спать?
   - Все у тебя получится, - заверяю я. - Кажется, у нас гости.
   Влад вертит головой, но здесь, на вершине, только мы, а Город внизу пуст и безлюден.
   - Море, - подсказываю я. - И небо.
   Он опять начинает вертеться и не сразу замечает вдали над морем маленькую черную точку, которая довольно быстро растет, вскоре приобретая очертания парящего над волнами человека.
   Еще через минуту Влад изумленно восклицает:
   - Маша!
   Это действительно Маша; говоря точнее, ее Двойник.
   Она плавно опускается рядом с нами, делает шутливый книксен и обращается к Цепешу:
   - Не представишь нас?
   - Мы знакомы, - говорю я и возвращаю себе облик известного ей человека.
   - Алексей? - она удивлена; на мой взгляд, чуть меньше, чем заслуживает того ситуация, что в общем-то характерно для Двойника.
   Двойники - предельно адаптивные существа.
   - Не совсем, - отвечаю я. - Но знаю его лучше, чем кто-либо другой.
   - Не понимаю, - говорит Маша. - Я видела Азатота, в нескольких снах отсюда. Он страшно зол, и сны, через которые он идет, рушатся как карточные домики.
   - Этот Город покрепче карточного домика, - вставляю я, но она, то ли не услышав моего замечания, то ли не придав ему значения, продолжает:
   - Он направляется сюда и движется очень быстро. Я не могла его надолго опередить, к тому же он выделывает странные штуки со временем. Он вот-вот...
   - Маша, - перебиваю я, - тебе не следовало здесь появляться.
   - Я хотела предупредить, - растерянно бормочет она. - Я, кажется, заснула - там, во Дворце. Муруган куда-то ушел, я ждала его, а он все не возвращался, а потом пришел он, - она кивает на Цепеша, - но и он скоро исчез; мне захотелось спать, и я уснула, и, кажется, сплю до сих пор.
   Влад качает головой и вопросительно смотрит на меня.
   - Да, - киваю я. - Она тоже Двойник. Дубликат. Слепок. Копия, которая об этом даже не подозревает. Не достигшая осознания, потому что никто не ставил перед ней эту задачу.
   - Задачу, - этом повторяет Влад.
   - Вы, оба! - сердито произносит Маша. - Что вы несете? Какая еще копия?
   - Тише, - говорю я. - Тс-с. Влад узрел Азатота, а Муруган прошел через кромлех и в настоящий момент, скорее всего, уже приближается к янтарной башне. Он разбудит тебя поцелуем, ты откроешь глаза и улыбнешься ему, и все станет по-прежнему. Даже лучше. У вас родится сын...
   - Которого я проклинаю! - гудит чей-то голос, низкий, на пределе слышимости, и звучащий будто отовсюду.
   - Как всегда, много шуму и эффектов, - с некоторой досадой замечает Влад.
   Мне нравится, как держится Цепеш, хотя, подозреваю, это его спокойствие объясняется тем, что масштаб и структура происходящего элементарно недоступны человеческому воображению, пусть даже это воображение Двойника.
   Меж тем, громовой голос продолжает насылать проклятия на наши головы.
   - Да появись же ты, приемыш Хаоса, - говорю я в пустоту. - Твои завывания без тебя самого не подействуют. Где ты прячешься? Чего ты боишься?
   - Азатот ничего не боится! - ревет голос, в воздухе передо мной, как флаги на ветру, полощутся синие тени, а солнце льет в наши глаза расплавленное золото.
   Я делаю солнце потише и внимательно разглядываю своего противника. Его разглядываем все мы - тут есть, на что полюбоваться.
   У него нет постоянного образа. Он кажется полупрозрачным, но свет, который через него проходит, рожден нездешним солнцем и несет - как ветер несет с собой облака, тяжелые неистовой грозой - дикие и страшные видения. Я закрываю глаза, не желая впускать их в свой разум, но и сквозь стиснутые до боли веки различаю нечто яркое, огромное и пульсирующее, больше всего похожее на гигантский полип, на царицу медуз, которая решила померяться силой с созданиями суши; с этой целью на нее и выбралась.
   Надо признать, впечатление он производит. Я даже не представляю, как сражаться с полипом, прозрачные щупальца которого влезают вам прямо в голову, пока вы все еще размышляете, как все-таки с ним сражаться. Я открываю глаза, стараясь не смотреть прямо на него. Мне начинает казаться, что силы сильно неравны.
   Влад и Маша изучают изначального Азатота, замерев как статуи, не дыша и не отводя ни на мгновение глаз, и впитывая звуки, которые он извергает из своей утробы.
   Они внемлют ему, потому что он говорит с ними. Со мной он разговаривать не желает. Их он хочет наказать, тогда как меня - просто уничтожить.
   - Ты, - говорит он, судя по всему, Маше, - обязана мне самим своим существованием. Ты кстати тоже, - бросает он, по-видимому, Владу.
   Маша и Влад стоят слишком близко друг к другу, чтобы сторонний наблюдатель мог с ходу определить, к кому из этих двоих обращается другой сторонний наблюдатель, лишенный, ко всему прочему, каких бы то ни было человеческих свойств и черт.
   Дергаться и протестовать сейчас бесполезно. Попробуй - и от тебя, в самом лучшем случае, останется насквозь ложное воспоминание, из тех, что во сне иногда забредают нам в память.
   Азатот продолжает:
   - Люди, - несовершенные создания. - Их плоть, разум и дух жалки, их сила ничтожна. Они ни на что не способны. Для них самих предпочтительнее было бы вообще не появляться. А коль скоро они появились, лучше бы им еще скорее исчезнуть. Люди суть ничто.
   - Ты, - говорит он, вероятно, Маше, - Двойник той, которая спит в янтарной башне, и ты - вовсе не человек, что бы ты сама об этом не думала. Тебя создал я. Здесь все и всех создал я. А ты явилась сюда, чтобы предостеречь моего врага, ничтожного червя, самозванца. Конечно, это ему не сильно помогло, но само твое намерение свидетельствует о том, что по отношению к своему создателю ты настроена весьма недружелюбно. И создателя, знаешь ли, это немного задевает.
   - А ты, - говорит он, видимо, Владу. - С моей помощью ты достиг освобождения и осознания. Ты стал неуязвим. Ты стал бессмертным. Тебе подвластны все девять уровней сна. Казалось, я могу рассчитывать хотя бы на простую лояльность, но и здесь никакой благодарности.
   - Впрочем, - говорит он, вроде бы никому свои слова не адресуя, - я понапрасну сотрясаю воздух. Не пытайтесь вразумить глупца - это не всегда благородно, но всегда бессмысленно.
   - Да будет вам известно, - меняет он уничижительную риторику на более-менее нейтральную, - что проклятие Азатота куда прочней и устойчивее летнего полдня. И пусть вас обоих защищает Дар Велеса, мое проклятие не останется без адресата.
   Меня по-прежнему игнорируют.
   - Я не могу тебя наказать, - говорит он, кажется, Владу. - Никто не может. Но я могу разбудить второго, или, если выражаться поточнее, первого. Настоящего.
   Неожиданно Влад зевает. Потом еще и еще. Трет глаза, трясет головой, но все без толку - его ноги подгибаются, он садится на землю, пытается встать, валится на бок и засыпает. Во сне он хмурится.
   - Займемся теперь тобой, - слышу я и понимаю, что пришел черед Маши и что надо бы наконец вмешаться.
   Я пытаюсь, но кроме усилившегося с моря ветра, на который все равно никто не обращает внимания, ничего не меняется.
   Я даже с места стронуться не могу. Я могу только смотреть и слушать.
   Я вижу лежащего на земле Влада, море вдали, залитый полуденным светом Город у моря, растерянную Машу и того, кто произнес "займемся теперь тобой".
   Он продолжает:
   - Прометей никогда не наказывал людей, если те, по незнанию или злонамеренно, поступали ему наперекор. Я - наказываю всегда. Он объяснял такую свою снисходительность любовью к людям, своим созданиям. Я - никому никогда ничего не объясняю. На самом деле ничего никогда никому объяснить нельзя. Как говорят некоторые персонажи моих снов...
   - Некоторые жители твоих островков, - поправляет Влад сквозь сон.
   - Поразительно, - после некоторого молчания произносит Азатот. - Он еще с нами.
   - Что ж, - вновь переносит он свое внимание на Машу, - если я не могу наказать тебя, то уж, во всяком случае, способен наказать того, на кого защита Нетопыря не распространяется. На того, кто присутствует здесь вместе с тобой - внутри тебя. На того, кто тоже видит этот сон... Твоего сына! - Азатот хохочет, и я понимаю, что ничего страшнее гигантского смеющегося полипа мне в своих трех человеческих жизнях видеть не приходилось.
   Маша вскрикивает, а я пытаюсь - по-прежнему безрезультатно - пошевелиться. Азатот продолжает:
   - Сейчас и здесь ты уснешь. Сейчас и здесь ты исчезнешь.
   Маша трет глаза, ее слегка шатает, она делает неловкий шаг, другой, третий, и на третьем она падает, ее глаза закрыты; она падает, и, падая, она уже спит - сном, глубоким, как могила, и крепким, как надгробный камень.
   Она не успевает упасть, потому что исчезает. Ее здесь больше нет. Она заснула здесь и проснулась там.
   В отличие от Маши, Влад пока не собирается покидать нашу компанию: он что-то бормочет себе под нос, переворачивается на другой бок и говорит уже погромче:
   - К счастью, это было не очень сложно. Проще, чем кое-кому казалось. Я освободил его. Я запомнил место и вернулся туда...нарисовал его... и освободил... орлу свернули шею...
   Речь Влада становится невнятной, звучит все тише, прерываясь долгим вздохом, после которого остается лишь спокойное, размеренное дыхание спящего человека.
   Через минуту он все-таки исчезает. Он исчезает медленно, отступая перед волей Азатота, но сопротивляясь ей изо всех сил. Мерцая и истончаясь, он растворяется в воздухе.
   Я размышляю над словами Влада, пытаясь постичь смысл его туманных фраз насчет цепей и орла - просто чтобы не думать ни о чем другом; особенно же о том, что меня ожидает в самом ближайшем - ближе некуда - будущем. И я, Азатот, цепенею при одной только мысли о том, что остался один на один с ним, Азатотом.
   - Не помешаю? - произносит вдруг чей-то голос сзади, и, оборачиваясь на этот голос, я вижу неведомо откуда взявшуюся здесь фигуру в мешковатом балахоне.
   Лицо неизвестного скрыто капюшоном, руки сложены на груди, кисти рук тонкие и сухие, голос спокойный и уверенный.
   Тени у фигуры нет. Ее, впрочем, здесь нет ни у кого.
   - Велес! - свирепо восклицает последний. - Последний раз мы виделись в твоих владениях, куда привел меня Дракула. Я полагал, что уничтожил тебя. Я был весьма удивлен, когда узнал, что тебе удалось уцелеть после той нашей встречи. Вижу, Вритра и остальные твои собратья также немногого добились.
   - Они, - говорит со смешком тот, кого Азатот назвал Велесом, - все же кое-что для себя выпросили.
   - Не у меня, - возражает царица медуз, вытягивая одно из своих многочисленных щупалец в мою сторону. - У него. Он тоже Азатот. Нас теперь двое. Ненадолго.
   - Тут ты прав, - соглашается Велес. - Скоро останется один. И им будешь не ты.
   Азатот ревет и хохочет.
   - Ты, - говорит он Сумеречному, отсмеявшись, - ты смеешь угрожать мне? Ты, тля? Я сожгу твои земли, я сломаю твои крылья, я сокрушу твою плоть, я выпью твой разум, я сомну твой дух. Я обреку тебя на вечное небытие. Я доведу дело до конца. Ты исчезнешь. Ты исчезнешь бесследно. Прямо сейчас.
   Велес действительно исчезает, но, вопреки обещанию Азатота, не совсем бесследно.
   Вместо него, на том месте, где он только что стоял, я вижу высокого худощавого человека. У него карие глаза, он темноволос, его кожа отливает молочной белизной, он обнажен, он улыбается. Он спокоен и сосредоточен.
   - Как насчет еще одного Хаосита? - говорит он. - Не многовато для этого места?
   Он поворачивается ко мне. Долгим, тяжелым взглядом он смотрит мне в глаза, а затем неожиданно подмигивает.
   Мне известно его имя. Его имя - Прометей. Он молчит, и Азатот - тоже. Они замерли, застыли. Не шевелятся.
   Кажется, проходит целая вечность. Глаза Прометея закрыты. Азатот стал почти прозрачным, но мне по-прежнему не очень хочется смотреть на - или сквозь - него.
   Наконец, Прометей открывает глаза и произносит:
   - Мы уничтожим друг друга.
   - Пусть так, - немедленно откликается Азатот. - Я не отступлю.
   Прометей пожимает плечами, неспешно подходит к Азатоту и, протянув руку, касается своего врага. В следующую секунду я отворачиваюсь, пытаясь уберечь глаза от яркой вспышки.
   Неожиданно я замечаю внизу, у подножия горы, человека. Он поднимается по каменной лестнице, число ступеней которой неведомо никому, ибо сколько их не считай, числа всегда получаются разные.
   Я растерянно осматриваюсь. Я остался один на вершине. Хаоситы исчезли.
   И я жду, наблюдая за человеком, который взбирается сюда, на эту гору, на самый верх. Он все ближе и ближе.
   Он все ближе и ближе, этот человек.
   Этот человек...

ЧАСТЬ I (Окончание)

ТАРГЕЛИОН

1. Этот человек

   Этот человек...
   Этим человеком был я, и в момент осознания, в слепящий миг своего истинного пробуждения, я пережил молниеносную, головокружительную смену перспективы.
   Этим человеком был я - заплутавший в бесконечных снах житель утреннего мира.
   Этим человеком был я, изначально неназываемый, ибо, как справедливо заметил мой отец, в безымянном городе, где я был рожден, ни в каких именах никому нет нужды.
   Покинувший свою сияющую обитель и с удивившей меня самого легкостью затем принявший имя полузабытого Гора, а вместе с тем - его силу, силу Сумеречного. Этим человеком был я.
   Из пустого, праздного, божественного любопытства спустившийся, вместе со своей возлюбленной, нежно-снежной Фрейей, в подземелья внезапно выросшего на нашем пути утреннего Пантикапея, где Минотавр швырнул в меня проклятие Хаосита, где я стал Двойником, странником в чужих краях, существом вечернего мира.
   Истина проста и состоит в том, что каждый обитатель вечернего мира - это Двойник того, кто уснул в утреннем.
   Все, что требуется от нас - всего лишь осознание этой простой вещи.
  
   Осознание - именно так в ониксовом сне называл Азатот ту в высшей степени необыкновенную ситуацию, когда человек и его Двойник меняются местами.
   Наверно, в моем случае был более уместен какой-нибудь иной термин.
   Только что я стоял на вершине горы, неподалеку от обители Митридата, глядя вниз на совершенно неизвестную мне личность и гадая, кто бы это мог быть.
   Даже не подозревая, что это я сам и есть.
  
   Я поднимался все выше и выше, шагая по каменной лестнице, число ступеней которой неизвестно никому, потому что, согласитесь, есть вещи и поинтереснее.
   Я вернулся в Пантикапей. Теперь действительно вернулся.
   Неспешно шагая по лестнице наверх, неуклонно приближаясь к тому созданию, с которым я совсем недавно составлял единое целое и которое сейчас внимательно наблюдало за моими успехами, я гадал, не было ли мое обратное осознание результатом декабрьского визита Глеба, который, указав мне на мой же магический талант, в буквальном, окончательном смысле открыл мне глаза.
   Мой магический талант - имена.
   Стоило только подумать о них, и о том идеально отлаженном, невесть когда и кем созданном механизме, безотказно, безошибочно, бесперебойно отправляющим предметы на оборонительные позиции причин, а их названия - на никогда не затихающую передовую следствий, как они, имена, сплошным, безудержным потоком хлынули в мой разум.
   Я едва не споткнулся на следующей ступеньке.
   Имена роились вокруг меня, вспыхивая каждый раз, когда я на них смотрел. Они порхали вокруг вещей - иногда скромной стайкой, а иногда и целым облаком, тесня друг друга, пытаясь перехватить мое внимание и соперничая за власть над ним. Они плотным, разноцветным ковром устилали мой путь к Азатоту.
   Сновидец стоял на вершине и терпеливо ждал.
   Имена.
   Я выбрал себе подходящее.
  
   Мы не спешим жать друг другу руки, поскольку гибельная необратимость подобных жестов очевидна нам обоим.
   Я сказал - обоим, потому что нас, Хаоситов, всегда было двое. Всегда был он, Азатот, и всегда был я, Прометей.
   Хотя, с другой стороны, нет ничего более ненадежного и сомнительного, чем числа, если, конечно, забыть на минутку об именах.
   Нас двое, и вместе с тем нас больше. Нас как раз столько, сколько всех остальных - тех, кто способен видеть сны. Нас двое, и вместе с тем нас больше. И вместе с тем нас меньше - полтора, единица, половина, треть, и так далее, вплоть до полного небытия.
   Он, Азатот, с Алексеевой добродушной рыжебородой усмешкой изучает мой облик, который я оставил прежним.
   Я, Прометей, отвечаю Азатоту родственной гримасой симпатии, замечая про себя вскользь, мимоходом, что время изменилось: с прошедшего - на настоящее.
   А вы, верно, и не заметили.

2. Алексей

   - В твоем духе, - говорю я. - Ни смысла, ни логики.
   - Ну почему же, - возражает Алексей и, вполголоса, но так, чтобы я услышал, ворчит: - Наградил Азатот племянничком.
   - Кто кого наградил, - возражаю я. - И кем.
   Алексей ухмыляется, подмигивает мне и отвечает:
   - Ваканда.
   - Что?
   - Так, - поясняет Алексей, - в древности люди называли силу Творцов. Их власть, - Алексей с заметным нажимом произносит слово власть, благодаря чему, вероятно, связь между этим словом и той вещью, которое оно обозначает, я воспринимаю почти тактильно.
   - Видишь ли, - продолжает Алексей, - у ваканды, как и у любого другого стратегического, в известном смысле, ресурса, существует своего рода баланс. Нал-безнал, приход-расход. Векселя, акции, тендеры и откаты. Инвестиции, кредиты и проценты. Та еще, короче, бухгалтерия.
   - К чему ты ведешь? - любопытствую я.
   Алексей морщится.
   - Да ни к чему, - говорит он. - Просто хочу, чтобы ты врубился и уяснил себе общее положение дел. В том, когда-то отвоеванном у Хаоса пространстве, где мы с тобой имели счастье родиться, к настоящему моменту не осталось никого из Высших или Хаоситов. Теперь мы, люди, сами по себе. Мы сами себе и Сумеречные, и Сновидцы. Мы перестали быть существами. Мы превратились в сущности.
   - И при чем здесь эта твоя ваканда?
   - Баланс, - напоминает Алексей. - Не забывай про баланс.
   - Стараюсь изо всех сил, - сердито говорю я.
   - Баланс, - говорит Алексей, - на самом деле очень простая вещь. Я одолел Высших и забрал себе их ваканду. Хаоситы уничтожили друг друга, и их ваканда досталась тебе...
   - А если теперь мы, новые Азатот и Прометей, тоже уничтожим друг друга? - перебиваю я его.
   - К чему нам это выяснять? - быстро произносит Алексей. - Ты хочешь рискнуть? Ты забыл, что в лотерею лучше играть тогда, когда заранее знаешь ее результат? Ты надеешься, что высвободившейся, свободной, ваканды будет достаточно для того, чтобы переплавить вечерний мир в утренний? А ты не боишься? Ты не боишься, что вместо нужного тебе мира не останется вообще никаких миров - ни утреннего, ни вечернего, ни даже их сумеречных фрагментов. Не боишься?
   - Боюсь, конечно - киваю я. - Но сам подумай, зачем она мне, твоя ваканда, да еще в таких необозримых количествах?
   - Ха, - отвечает Алексей. - Я покажу тебе.

3. Сергей

   - Я покажу тебе, - говорит Сергей.
   Облик Азатота изменился, вместе с пейзажем, который нас только что окружал, причем столь стремительно и вместе с тем столь неуловимо, что эта трансформация сама по себе могла бы служить иллюстрацией всех основных преимуществ нашего с Азатотом статуса.
   Мы с Азатотом уже не стоим на вершине горы.
   Теперь мы находимся внутри какого-то помещения, смутно знакомый интерьер которого начинает действовать мне на нервы еще до того, как я мне удается вспомнить, где именно мы, Хаос меня раствори, находимся.
   Впрочем, когда я зовусь Прометеем, проблем с нервами у меня нет.
   Коридор. Длинный и темный. Тусклый и тягостный, как ожидание очередной инсулиновой инъекции. Стены, облитые блеклой зеленой краской, линолеум цвета запекшейся крови, и тяжелый солнечный свет, падающий из редких, зарешеченных окон.
   Психиатрическая клиника.
   Мне все-таки удается вспомнить это место - и страшное отчаяние, которое мне пришлось пережить в те дни. В отличие от Сергея, умело и постоянно сбегавшего из психушки всякий раз, когда это было ему по силам, мне, после единственного ее посещения, удалось лишь добраться до стоящей неподалеку многоэтажки, где не считали нужным забирать окна решетками.
  
   Мы с Сергеем идем по коридору к кабинету врача.
   - Знаешь, - говорит мне Сергей на ходу, - в самый первый раз я очутился здесь по собственной воле, так же, как и ты. Я не понимал, что со мной тогда творилось. Мой магический талант, дар прорицателя, обнаружился внезапно и так неожиданно, что его последствия, по уверенному и квалифицированному мнению того, кем мы сейчас плотно займемся, напоминали первичные симптомы гебефрении. Я пришел сюда, полагая, что именно здесь хоть кто-то сможет мне помочь. И знаешь, что случилось дальше?
   - Нет, - отвечаю я, потому что действительно этого не знаю.
   - Он попросил меня набрать воды, - говорит Сергей. - Внимательно меня выслушал, а после попросил меня набрать воды в графин, который для таких случаев всегда держит пустым.
   - Графин? - переспрашиваю я.
   - Графин, - подтверждает Сергей и замолкает, потому что мы входим в кабинет.
   - Здравствуйте, Александр Петрович, - говорит Сергей, обращаясь к человеку, сидящему за письменным столом.
   Врач, которого все, кто по понятным причинам близко с ним знаком, между собой называют Крабом, поднимает голову, вздрагивает и сильно меняется в лице.
   Он понимает, что к нему пожаловали его бывшие пациенты. Он понимает, что пациентом теперь будет он сам. Он узнал Сергея, и меня, кажется, узнал тоже.
   Он удивлен и испуган.
   - Александр Петрович, - просит Сергей, - если вас не затруднит, наполните свой графин самостоятельно.
   Краб покорно кивает и, не говоря ни слова, поднимается со стула. Семенит к зарешеченному окну, шарит за шторой, находит пустой графин и по максимально удаленной от нас с Сергеем траектории, почтительно и опасливо нас огибая, выходит в коридор.
   - Он попросил меня наполнить этот графин, - продолжает Сергей после того, как Краб выходит из кабинета. - Я повелся. Я взял графин и отправился в ту особую комнату, которая называется умывальник и в которую идет сейчас Краб. Ты наверняка ее помнишь. Я набрал воды в графин, и, как только я его наполнил, рядом со мной, неведомо откуда, как бы прямо из соседней раковины, такой же белоснежный, образовался санитар, ростом повыше тебя, а поперек пошире Лехи. Короче, здоровый черт. Он с профессиональной ловкостью выхватил у меня графин и с сердечной искренностью пообещал доставить его куда надо. За спиной этого санитара обнаружился следующий его коллега, такой же грандиозный, но не такой тактичный. Он сразу, без отвлекающих маневров, швырнул мне под ноги какое-то тряпье и предложил мне, добром и по мирному, в это тряпье облачиться, - Сергей умолкает и интересуется у меня: - Рубишь систему?
   - Ага, - отвечаю я. - Графин- умывальник- пижама. Чтобы ты не передумал и не рванул обратно. Ты пришел - тебя приняли. Грамотно, хотя и поморочено. Со мной они так не парились. Я сразу попросился на постоянку.
   - Знаю, - говорит Сергей. - Знаю. Но я-то к ним пришел за простым советом. Я-то к ним не просился. Ни тогда, ни после. После они сами за мной приезжали. Они, раз и навсегда, решили, что я ненормальный. Этот Краб, он ведь и вправду так думал.
   - И что теперь? - интересуюсь я.
   - Теперь его примут его же санитары, - поясняет Сергей. - Оформят и упакуют. И он сам назначит себе лечение. Он даже сам сделает себе первый укол. Согласись, это справедливо. В глубине души он всегда осознавал, что безумен не меньше, чем те, кого он пытался вылечить.
   - Это, - продолжает Сергей, выхватывая из воздуха дымящуюся сигарету, - было одним из самых заветных моих желаний. Поменяться с ним местами. Сейчас я могу поменяться местами с кем угодно. Дар Велеса в сравнении с вакандой - просто новогодняя хлопушка. Рубишь систему?
   Я пожимаю плечами и говорю:
   - Но ведь это все ненастоящее.
   - Ошибаешься, - укоризненно качает головой Сергей.
   - Ненастоящее, - упрямо повторяю я. - Слишком легко.
   - Легко, - пренебрежительно фыркает Сергей. - Ты так легко говоришь, что это легко...
   - Слишком легко, - повторяю я.
   Сергей опять фыркает и произносит:
   - А тебе лишь бы посложнее. Линия наибольшего сопротивления, да? Знаешь, что обычно происходит с теми, кто следует этому девизу?
   - Конечно, - отвечаю я. - Их уничтожают. Но со мной все будет иначе.
   - Ты так в этом уверен? - спрашивает Сергей.
   - Уверен, - говорю я. - Уверен.
   - Неужели ты не хочешь воспользоваться своей нынешней властью - хотя бы для того, чтобы вернуть себе Фрейю? И сына?
   - А я их и не терял, - отвечаю я. - У моего сына свой собственный путь. Моя любимая будет со мной. Все будет так, как будет. Без всякой ваканды.
   - Ну, тебе виднее, - говорит Сергей. - Мое дело предложить.

4. Минотавр

   Эффектно, как черный бархатный занавес, на нас, за нами, вокруг нас - одним словом, всюду - падает тьма.
   Мы с Азатотом, друг напротив друга, а точнее - враг против врага, стоим, опутанные тьмой, словно паутиной, в подземельях Пантикапея, в том месте, куда я всегда мечтал вернуться, потому что отсюда, из тьмы, обратно к свету ведет несколько дорог, а я в свое время выбрал не ту.
   Я не вижу Азатота, но, тем не менее, хорошо представляю, как он сейчас выглядит и кем сейчас является. Он где-то рядом, протяни только руку. Собственно говоря, именно это я и собираюсь сделать, но меня останавливает его возглас:
   - Стой. Подожди. Ты победил, человек. Ты сломал проклятие, ты вернулся, ты победил. Я отступаю. Я страшусь небытия, которое ты несешь в своей деснице. Я, хозяин лабиринта, страшусь тебя, смертного.
   - Хозяин лабиринта? - насмешливо вопрошаю я. - Ты всего лишь череп на четках. Ты житель одного древнего, забытого всеми сна. Тебя попросту нет.
   - Верно, - отвечает Минотавр. - Меня нет. Я не существую, ибо я не существо и не сущность. Не зверь, не человек, не Сумеречный и не Хаосит. Но я тот, кто неким образом является всеми вами. Я - это материя, из которой вы сотканы. Ни больше, ни меньше.
   Он умолкает.
   - Я хочу видеть последнего, - требую я. - Я хочу видеть царя.
   - Да будет так, - несется из тьмы.

5. Митридат

   С Азатотом, который в очередной раз меняет свой облик - заодно с окружением, разумеется - мы вновь стоим на вершине горы, и небо клубится над нами в сумеречном Пантикапее.
   Внешность Митридата весьма примечательна. Как человек, я не специалист в антропологии, зато я специалист во всем понемногу, и поэтому с некоторой уверенностью могу предположить, что Митридат относится к неведомой всем нынешним антропологам расе.
   Как Сновидец, я знаю: Митридат - один из потомков расы Первочеловеков.
   Его лицо - это тяжелый, сосредоточенный лик семита, но его взгляд - это легкий взор ария. Его кожа темна, но отливает золотом, а его высокие острые скулы походят на грани самых неприступных в этом мире скал. Митридат облачен в по-спартански минималистичную эпоксиду, в сравнении с которой мои джинсы и свитер, должно быть, смотрятся диким, свирепым анахронизмом.
   Митридат бросает на меня свой яркий, быстрый, как молния, взгляд, затем поворачивается к морю и произносит, сочетая в своей речи пафос умелого рассказчика и этос бывалого стратега, следующую речь:
   - Я достаточно претерпел как от Сновидцев, которые поселились в моих снах, сломили мой дух и завладели моим разумом, так и от Высших, которые натравили на меня своих псов, римлян, потому что боялись меня. Меня и моей родовой памяти, которая во всех деталях хранила мельчайшие подробности их деяний со времен сотворения человека. Я мог бы рассказать тебе сотни, тысячи историй о Высших и Сновидцах, каждая из которых была бы гораздо удивительней и поучительней, чем эта, - но вынужден сейчас рассказывать именно ее, потому что ты нетерпелив. Вы, новые люди, нетерпеливы.
   - Сновидцы, продолжает Митридат, - это те, кто грезят и никогда не просыпаются. Сумеречные - это те, кто бодрствуют и никогда не спят. Чем мы, люди, отличаемся от них? Тем, что, подобно диким зверям, способны плодиться, увеличивая свое число. Им это не дано - ни Высшим, ни Хаоситам. Чем мы похожи на них? Всем остальным. Когда-то очень давно, по меркам и первых, и вторых, и третьих, существовал в нашем мире некий Высший, сиречь Сумеречный, имя которому было Гор. Прельстившись бесконечной властью Хаоситов, сиречь Сновидцев, Гор вознамерился стать одним из тех, кто видит сны. Он не достиг своей цели. Он сгинул, но, в отличие от всех остальных Сумеречных, кое-что после себя оставил...
   - Итак, - говорит Митридат, - жил-был Гор.

6. Жил-был Гор

   Это случилось давно, даже по меркам Высших и Хаоситов - не говоря уже о людях, которых, к слову, в то время даже не существовало.
   Менее всего ему подходило слово Сумеречный, и более всего - Высший (но Высшими их тогда некому было называть), поскольку он, именно он, Гор, воспламенил солнце и сотворил свет.
   Когда между Сумеречными начались первые войны, он взирал на все их битвы как судья - и судил. Он не заключал союзы и не договаривался ни с кем, потому что знал, что только могучие Хаоситы были сильнее его. По-правде говоря, это его несколько смущало; а чуть позже его стала беспокоить мысль и о том, что, рано или поздно, кто-нибудь из других Сумеречных, дабы оспорить его власть, соберет вокруг себя остальных.
   И Гор отправился к никем не охраняемым тогда пределам Хаоса, к его вечно клубящейся грани, к которой редко кто из Сумеречных осмеливался приближаться в одиночку и за которой разница между тем, что есть, и тем, чего нет, таяла, как тают тени, когда солнце восходит в зенит.
   Гор пересек границу и продолжил свой путь вглубь, дивясь тем чудесам, что открывались его взору - а также своей растерянности, причина которой заключалась в том, что не было никакой невозможности втиснуть все то, что он видел, в привычные ему образы и символы. Гор попросту не понимал, где он и что с ним, - не понимал, потому что, впервые за все время своего существования, грезил.
  
   Впрочем, грезил Гор недолго.
   Неизвестно, как глубоко он сумел бы проникнуть во владения Сновидцев, прежде чем Хаос лишил бы его любой надежды на возвращение, но в какой-то момент на пути Гора возник некто, кто смог его остановить.
   Гор, почувствовав, что дальше его что-то не пускает, попытался обойти препятствие, и, найдя эту задачу невыполнимой, смирился и осмотрелся.
   Местность, в которой он очутился, местностью можно было назвать лишь в условно общеописательном смысле. То, что окружало Гора, было лишено признаков хотя бы приблизительной материальности - но зато как будто было наделено некими волевыми функциями, благодаря которым все вещи вокруг Гора беспрестанно меняли свою форму, не позволяя себя рассматривать, узнавать и сравнивать. Вероятно, Гор находился в одном из сновидений, которые снились кому-то, обладающему, несомненно, сильным, быстрым разумом и обширной, как степи Велеса, памятью, где каждая былинка на самом деле представляла собой целый отдельный мир, необъятный и обособленный от других - и вместе с тем связанный с другими общими корнями.
   Впервые за все время своего существования Гор почувствовал настоящую растерянность, ощутив где-то рядом присутствие напрочь чуждого ему существа - вернее, существ, а еще вернее - сущностей. Их было двое, и они были безымянны, и они были враждебны друг другу. Сейчас их объединяло лишь одно - легкое любопытство, которое они посчитали нужным проявить к пришельцу.
   - Я... - сказал Гор.
   - Можешь не представляться, - перебил его Первый.
   - За чем пожаловал? - поинтересовался Второй.
   Гору кое-как удалось определить местоположение своих собеседников в царившем вокруг него смешении всего и вся.
   - Я хочу... - начал Гор, обращаясь к тому, кто был поближе.
   - Он хочет, - вновь перебил Гора Первый, обращаясь ко Второму. - Ты знаешь, чего он хочет?
   - Конечно, - ответил Второй. - Он хочет стать грезящим, как мы.
   - А какой ему в этом прок?
   - Ваканда, - кратко ответил Второй.
   - А нам какой интерес?
   - Союзник.
   - Союзник, - подтвердил Гор. - Я стану на сторону одного из вас. Изменчивость и постоянство - ваши имена...
   - У нас нет имен, - прервал Гора Первый.
   - Но в остальном все правильно, - дополнил Второй.
   - Ты станешь на сторону того из нас, - продолжил Первый, - кто станет на твою.
   - Точно, - подтвердил Гор.
   - Неплохо, - признал Второй. - Я согласен.
   - Я тоже, - быстро произнес Первый.
   - Хорошо, - сказал Гор. - Что мне делать дальше?
   - Исчезнуть, - ответил Первый.
   - А затем появиться, - добавил Второй.
   - Разбить свою плоть...
   - И свой дух...
   - Пройти тропами времени...
   - И дорогами снов...
   - Стать множеством...
   - Тех, кто грезит...
   - Но бессилен...
   - Восстановив...
   - Свою целостность...
   - Освободиться...
   - И тогда мы...
   - Возможно...
   - Встретимся вновь, - закончил Первый.
   Затем время потекло вспять, и Гора вытолкнуло обратно, в мир яви - всего за одно мгновение до того, как он, Гор, только начинал свой путь к пределам Хаоса, еще не зная, что ждет его впереди.
  
   А в ту далекую пору, надо сказать, в мире яви, который создали Сумеречные, кроме них не было никого больше - ни людей, ни животных. Пустынным был мир - жаркие пески, глубокие воды, снежные вершины и холодные льды. Сумеречные, впрочем, украсили свое коллективное творение некоторыми пассивными жизненными формами, благодаря чему появились леса, степи и болота, некоторые пустыни остались пустынями лишь наполовину, а в океанах возникали целые острова планктона.
   Последовав совету Сновидцев и разделив свои плоть и дух на мириады мельчайших частичек, которые, подобно протагонисту, были так же беспокойны и так же беспощадны к себе подобным, Гор создал формы активные.
   Сумеречные, пораженные поступком Гора - ибо, как теперь выяснилось, жизнь чему-то новому может дать не только слияние, но еще и распад, - Сумеречные, как зачарованные, следили за тем, во что превратил себя Гор, и не могли оторваться.
   Они прекратили свои войны - разумеется, на первое время. Облачившись, словно в одежды, в колючие, щекотные тревоги, они размышляли о путях и природе распада, но ни один из них так и не решился последовать примеру Гора. Они с горячей жадностью смотрели на невиданное зрелище и с заблаговременным сожалением ожидали того момента, когда оно им наскучит - а оно, между тем, скучнеть и не думало, разворачиваясь и вширь, и вглубь, и в прошлое, и в будущее.
   Больше всего, конечно, Сумеречных пленило видовое разнообразие - и, само собой, их пленила видовая борьба. У каждого из них очень скоро появились свои любимцы, а затем - в честь последних - и двойные имена. Так Велес стал Нетопырем, Вритра - Змеей, Вишну - Вепрем, Анубис - Волком, Вотан - Вороном, Баст - Кошкой, - ну и так далее.
   Затем появились первые люди, а чуть позднее в их отношения с Высшими вмешались оба Сновидца - каждый своими способами пытаясь повлиять на ход событий, - после чего все необратимо и окончательно запуталось.
   Это правда, что людей создали Хаоситы - но правда и то, что материалом для этого им послужил Сумеречный.

7. Финальный рецикл

   - Значит, - говорю я Азатоту, - ты боишься, что я принял не твою сторону.
   - Конечно, я этого боюсь, - отвечает Митридат. - Раз уж ты оказался в шкуре моего врага, да к тому же назвался его именем.
   - Я ни на чьей стороне, - успокаиваю я его. - Я никому не союзник. Я сам за себя.
   - Так, - откликается Митридат, - я с самого начала и предполагал. Но поинтересоваться стоило.
   Он поворачивается ко мне и вновь, на прощание, смотрит мне в глаза, и улыбается, и первый тянет мне руку.
   Я сразу же вспоминаю физика-даоса с его рециклами, с его - а точнее, нашим общим - стремлением познать непознаваемое, и следом думаю о том, что он отдал бы остаток своей жизни за возможность узнать, увидеть и почувствовать, что произойдет после того, как известный нам мир будет разрушен.
   Поколебавшись секунду, я протягиваю Митридату свою руку, и наше рукопожатие, само собой, уничтожает и нас, Хаоситов, и все остальное. Город, небо, море, гору, лестницу - все вещи, все их признаки и все их свойства, сваленные кучей мертвого хлама в навсегда утраченном мгновении, после которого время опять меняется.
   В этот раз с настоящего - на будущее.

8. Лена

   Это произойдет, должно быть, в тот самый день, на рассвете которого мои родители, обнявшись у окна в башне из медово-тусклого янтаря, увидали первый в утреннем мире восход солнца. В тот самый, должно быть, день; но совсем в других краях, и с поправкой на местное время.
   Это произойдет в священном месяце таргелоне, с которым весна заканчивается и за которым ленивое лето не поспевает.
   Это случится вечером.
   Будет еще светло, и солнце, зарывшееся в листву деревьев, не станет торопиться с закатом.
   Пройдет девушка - по улице, расположенной на окраине большого, красивого, индустриального города (правда, глядя на саму улицу, о городе такого не скажешь).
   Девушка одета в легкое платье; к ее лицу прикасается иногда то робкий и едва заметный, то стремительно и буйно пьянеющий от запаха ее волос ветерок; она, как и затаившееся в зелени солнце, не спешит, внимательно и поминутно оглядываясь вокруг.
   Я, наверно, все-таки многого о ней не знаю, но знаю точно, что нам приходилось встречаться раньше, что ее зовут Лена, или, быть может, Фрейя, что она прочла мой блог, в котором и обнаружила необходимый ей ориентир, - и что я ее люблю.
   Лена ищет один старый дом. По-соседству с ним когда-то стояла библиотека, останки которой Лена сейчас и высматривает.
   Учитывая размеры Полецка, а также степень запустения его окраин, это очень непростая задача. Разрушенные дома здесь совсем не редкость, и о каждом из них, путем опроса местных жителей, приходиться наводить справки, - руины безымянны, на них нет табличек, и они лишены индивидуальных черт.
   Впрочем, на сей раз ей повезет.
   Лена, машинально отметив топографическую лакуну в ряду стоящих вдоль улицы домов, вначале пройдет мимо, к последнему на улице дому - после которого ей нужно будет свернуть на другую улицу, - но вовремя остановится и вернется. Она вернется и, хотя никаких явных руин так и не увидит, все-таки сумеет установить, что под буйными ясеневыми кустами прячется фундамент какого-то здания.
   - Извините, - обратится она к двум проходящим мимо нее по дороге людям, один из которых в действительности человеком не является, и не был им никогда. - Не подскажете, что находилось раньше на этом месте?
   - Разумеется, подскажем, - откликнется Апис. - Здесь находилась библиотека, которую постигла печальная участь большинства библиотек в нашем несовершенном мире.
   - А вот тот дом, - Лена покажет на соседний, последний на улице дом, полускрытый высоким забором. - Кто там живет?
   - Никто, - поспешит ответить Папай, ибо ему тоже захочется поучаствовать в разговоре, но Апис, фыркнув, упрекнет Папая:
   - Ты, как всегда, отстаешь от событий, истукан, - и пояснит, обращаясь уже к Лене: - У этого дома недавно появился владелец.
   - Постой, - скажет Папай Апису. - Владелец? Кто? Не тот ли человек, которого мы в прошлом году видели здесь несколько раз?
   - Именно он, - подтвердит Апис. - Он все так же скрытен, но, кажется, уже не так угрюм. Мне кажется, он кого-то ждет. Кстати, дружище, ты не забыл, что нас тоже кое-кто ждет. Кое-кто, кто обещал нас четвертовать, если мы опоздаем?
   - Я никогда ничего не забываю, - буркнет Папай.
   И они пойдут дальше - в гости к кому-то, знающему истинную цену пунктуальности, и готовому делится этим знанием с остальными, не щадя ни собственных сил, ни чужих конечностей.
   Лена проводит эту странную парочку своим необыкновенным взглядом и своей необыкновенной улыбкой, на которую я скоро смогу ответить.
   Затем Лена подойдет к моему дому, толкнет калитку и войдет во двор.
  

9. Глеб

   В этот момент где-то, далеко отсюда, Глебу позвонят на мобильный и сообщат, что поставок Сам-ма больше не предвидится, потому что последнее дерево умерло, и что деньги ему, Глебу, безусловно, вернут, и что они там все сожалеют.
   Глеб в сердцах бросит свой телефон на столик, чем привлечет мимолетное внимание официантов и некоторых посетителей кафе, после чего закурит сигарету, запрокинет голову, и, глядя в потолок, меланхолично произнесет, обращаясь неведомо к кому:
   - Все-таки я был прав, па. Вообще ни черта не осталось.
   Мне захочется ему возразить, но я лишь улыбнусь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"