Я, Айзенштарк Эмиль Абрамович, родился седьмого сентября 1929 года в городе Ростове на Дону в России. Отец - Айзенштарк Абрам Калмонович. Мама - урождённая Бахур Дора Иегудовна, в последствии Бахарева Дора Юрьевна по документам. Отец - выходец из ортодоксальной еврейской семьи, увлекся революционными идеями и вступил вместе со своим старшим братом Семеном в Российскую Социал Демократическую Рабочую Партию (РСДРП), в составе которой участвовал в вооруженном восстании на Темернике и других подобных эксцессах. Неоднократно сидел в царской тюрьме. В 1938 году, во время Ежовщины, был арестован и расстрелян, как враг народа. Моя мама к этому времени оформила развод с отцом и вышла замуж за другого человека, а мне переделала фамилию, имя и отчество на Бахарев Константин Аркадьевич, чтобы спасти меня от детского лагеря репрессированных родителей. ( В последствии я снова взял первоначальные фамилию, имя и отчество).
С этими данными я закончил пять классов Ростовской средней школы N 42.
В ноябре 1941 года Ростов был захвачен немцами. Я жил тогда в угловом доме, парадный ход из которого выходил на улицу Книжную по адресу: ул. Книжная N 116, второй этаж, квартира 2. А железная лестница "черного хода", выходила во двор по улице Темерникской N 135/137.
В этом дворе находился капитальный подвал типографии "Большевик", где хранилась бумага. Во время боев этот подвал стал стихийным бомбоубежищем. Здесь собирались жители двора.
Теперь при немцах мы продолжали собираться в этом убежище, поскольку русская артиллерия вела огонь по Ростову.
Между тем, во двор въехала большая грузовая машина, приспособленная под кухню и баню для офицеров. В доме, который выходил на улицу Темерникскую, обосновался немецкий штаб. В подвал зашел немец в черном шлеме, осведомился по-немецки: " Тут есть люди, которые говорят на немецком языке?"
"Да, есть", - ответил с готовностью один еврей по фамилии Гортиков, который уже успел рассказать о своих радужных идеях относительно послевоенного мироустройства. По идее он должен бы, в конце концов, попасть в долгожданную Америку. А пока солдат сказал ему: "Пошли". И они пошли.
Гортиков и его жена снимали жилье у пожилой инвалидки Сары Брон, которая передвигалась на коляске. Ее сын - Ленька Брон был на фронте.
Между тем обстрелы продолжались, и мы отсиживались в убежище.
Однажды днем в подвал зашли два еврея - отец и сын Миркины. Они сообщили: "Немцы вывесили объявление. Все евреи должны явиться на регистрацию. За неявку - расстрел ".
Воцарилась тишина и замешательство. И тогда встал наш ближний сосед по Книжной N 116 квартира 1 первый этаж доцент кафедры нормальной анатомии Ростовского медицинского института - Раджанов и сказал: "Евреи, идите на регистрацию. А кто не пойдет, не обижайтесь, я первый донесу. Это в книжках - благородство, смелость. А в жизни закон простой". Большим и указательным пальцем он взял себя за воротничок рубашки: " Своя рубашка ближе к телу".
А я задумался над тем, как бы его угрохать пораньше. Но сделать этого не успел. И мне пришлось сдавать ему анатомию в 1946 году. А об этом инциденте я впоследствии умолчал.
После этого случая нас посетила другая соседка. Еврейка - фельдшерица со своим ромбовидным чемоданчиком, на котором был красный крест.
Многие годы, до того как мой отчим женился на маме, она была его любовницей, и ее имя в мамином присутствии называть было нельзя.
Но эта бездетная женщина меня полюбила. У нее всегда была конфетка для меня, и при встрече она меня гладила по головке и отрывисто целовала. Тайно от мамы я тоже к ней привязался. Между тем, в маминой спальне находилась вся наша семья: мама, бабушка - Гита Моисеевна, плохо говорящая по-русски, мой отчим - Александр Иванович Бучинский, русский дворянин с фамильными гербами на стаканах. И было смутное ощущение, что они о чем-то договариваются. А может уже договорились? Только я об этом никогда не спрашивал. А теперь уже и спросить некого.
- Расскажи ему, в чем дело,- сказали фельдшерице. И она встала передо мной и сказала:" Ты видишь: немцы за нами еще не охотятся, а соседи уже выдают. У нас нет шансов запрятаться. Ну, поведут нас через весь город. Потом за город. Будут убивать, добивать на морозе. Зачем же нам эти лишние муки. Я принесла морфий. Введу каждому в вену и мы умрем в покое и тепле. А Саше мы вводить не будем - он же русский. Они его не тронут. Он нас достойно и захоронит".
Эта сцена у меня перед глазами всю жизнь. Позже, когда я стал взрослым человеком, я понял, что обремененная опытом большевистских расправ, когда все головы за одно летели в одну яму, эта женщина просто хотела спасти своего любимого человека. Таким благородным и тишайшим способом. Но это потом. Но тогда..., тогда! Тогда окаянная ненависть свела губы и просветлила зрение до мелочей.
- Ну нет, - я сказал.
- Такие подарки мы этим гадам делать не будем. Подумайте, они идут к нам. Кого они встретят здесь: старика, беспомощную женщину, старуху, еле на ногах стоящую, и ребенка. Ну, пришлют одного, от силы двух ленивых. Они же не ожидают нашего сопротивления. А мы их здесь в квартире убъем. Да вот у Саши коллекция громадных дубин: железное дерево, красное дерево, ореховое дерево. Да такой дубиной по голове бахнуть как следует - и вырубится тварь. Они же не ожидают. А мы разом, яростно, насмерть их. Наши силы удесятерятся. И нечего нам бояться. Мы уже мертвые. Мы их убьем здесь, если дружно и правильно.
- А дальше, что? - они спросили.
- Трупы куда?
- В угольный погреб под нами. Тут закуток. Ничего не видать.
- Ладно, - они говорят,- а дальше что?
- А дальше будем ждать следующих. Запомните: мы должны убить их больше, чем нас тут всех есть.
Родовой дворянин Александр Бучинский подошел ко мне, обнял за плечи, сказал: "Ты прав, Котя. Вместе жили, вместе будем умирать".
Мы отправились доедать самые изысканные деликатесы, чтобы им не осталось. Ни на какую регистрацию мы, конечно, не пошли. И это все было правильно. Через неделю примерно город был освобожден. Произошло это для нас следующим образом: на рассвете раздался стук в окно со стороны черного хода. Я прокрался к окошку, заглянул в щелку. На лестнице стоял парень, чуть старше нас, но еще не в армии. Его фамилия Амираго. Совсем недавно в литературе я почерпнул, что его отец до революции был антрепренером одного из Ростовских театров. Молодой Амираго выдавал пацанам бумажные выпуски дефицитных книжек: Жюль Верна, Майн Рида, Луи Де Буссенара, Шерлок Холмса, Ната Пиркентона и других. Сейчас Амираго был в претензии на меня.
- Почему ты не вернул книжки, которые я дал читать тебе месяц назад?
- Слушай, Амираго, - я сказал,- возьми свои книжки и все мои.
- А мне твои не нужны, - он сказал, - сам читай.
- Так они мне тоже не нужны.
- Почему?
- Да потому, что меня расстреляют.
- Кто тебя расстреляет?
- Как, кто? Немцы.
- Да какие немцы. Немцы ночью еще ушли из города. В городе наши. Голову не морочь, отдавай книжки.
Я ринулся в спальню отчима, тормошу его:" Вставай, Саша, вставай! Наши в городе".
Он выскочил в нитяном белье, босиком на заснеженный балкон, взялся за перила. По Ворошиловскому шли наши солдаты в каких-то картонных ботиночках, в паршивых обмотках. Но шли строем и пели песню защитников Москвы. А коняшки, которые были с ними, едва двигали копытами. Их ребра грозили прорвать шкуру. А на животе зелеными камнями застыла на морозе моча.
Да, только что все улицы Ростова были забиты бронетехникой. Как же эти пацаны выгнали их отсюда, атакуя снизу, с Дона? До сих пор не знаю. Но чудо свершилось.
- Смотри Саша, идет Красная армия!
Аристократ Бучинский дернул головой, ухватился за перила, сказал: " Это не Красная армия".
- А кто это Саша? Кто? - завопил я.
- Это - Русская армия.
А немцы ушли ночью и захватили с собой неугомонную чету Гортиковых, а также их квартирную хозяйку - Сару Брон. Не думаю, что их увезли далеко. По крайней мере, никто их с тех пор не видел никогда.
А потом был грандиозный разгром немецких оккупантов под Москвой. Чудо продолжается. 22 марта 1942 года Илья Эренбург помещает статью "Весеннее равноденствие". Смысл статьи: природа тянет на весну, на победу. И главный рефрен: июль сорок первого не повторится. В этой эйфории мы жили дальше. Увы. Июль сорок второго оказался еще ужаснее, чем июль сорок первого. Немцы бросили на Южный фронт громадные силы. Фронт был прорван. И вдруг раздался отчаянный крик соседки:" Немцы на Буденовском!" А мы на Ворошиловском. Три квартала всего-то. Схватили первое попавшееся и помчались на 56-ю линию. Здесь под огнем перешли Дон по последнему пантону, который взлетел на воздух у меня за плечами. И далее бежали в сторону Батайска и за Батайск. Немцы нас обстреливали и били нещадно. Я выковырял пальцами осколок бомбы из правой голени. Сформировался вход, через который зацветшие зеленью воды от разлива реки заливались в ногу, которая быстро распухла, стала огромных размеров и нечувствительная зеленого цвета. Мы шли у основания так называемой "каменки" - высокой, сухой дороги, по которой бежали войска и гражданское население. Я понял, что на моей ноге я вряд ли дойду. Я подошел в голову моей колонны, обратился к нашему лидеру, кстати гражданскому человеку, который вел нашу группу из гражданских и военных, и сказал ему:" Все люди идут по сухому, а мы хлюпаем по болоту". Лидер - типичный интеллигент-очкарик остановился, протер очки и сказал мне назидательно:"Мальчик! Если ты выберешься отсюда живым, в чем я, впрочем, весьма сомневаюсь, запомни на всю оставшуюся жизнь: никогда не ходи по тем дорогам, по которым ходят все?.замени сама эти кавычки, у меня таких нет.
По моему возрасту и обстоятельствам момента я не мог оценить этот силлогизм, но мне помогли - появилась немецкая рама-разведчик, он радировали куда надо, и немецкие самолеты появились очень быстро. Они ударили в голову и хвост колонны, после чего начали хладнокровно ее расстреливать. На нас летели головы, руки, ноги людей, коров, лошадей, взрывался боезапас в бронемашинах. А нас даже взрывной волной не било, потому что мы стояли в "мертвой зоне", прижатые к подножью каменки. Я видел голову немецкого пилота, который выглянул за борт уже без шлема и был виден четко пробор на его голове. Был ад. А потом разом все закончилось. Наступила звонкая тишина, и запели птицы. Они всегда поют, как только ад заканчивается. С тех пор я никогда не хожу, по тем дорогам, по которым ходят все.
На войне это помогло в дальнейшем спасти жизнь, а в мирной жизни позволило избежать больших ошибок и разочарований.
Итак, мы бежали пешком, под огнем до станции Самарская. Здесь одна старуха дала мне кусок пирога с вишнями. Здесь нам удалось погрузиться в переполненную теплушку последнего эшелона, который пошел на восток. По дороге эшелон был обстрелян с воздуха и многие в панике кинулись в поле. Я тоже хотел бежать и в последний момент вспомнил: не ходить по той дороге, по которой идут все. Действительно, поезд дернул и помчал на большой скорости, а те, кто выскочили в степь, - остались. В теплушке стало свободно. В Армавире местная милиция пыталась высадить солдат и, по-видимому, переформировать. Но они щелкнули затворами, и менты отступили. Так мы ехали до станции Прохладной. А здесь стоял только что сформированный и очень грозный на вид, что, кстати, соответствовало действительности, заград-отряд. Эти быстренько высадили солдат и погнали их на переформировку. Никто даже вякнуть не посмел. Между тем у нас были документы с печатями, которые наш лидер под кустом оформил, подписал и скрепил печатями из специального мешочка, который он захватил, покидая Ростов. На основании этих документов нашу семью пропустили в город Орджоникидзе. Здесь стояла потрясающая невоенная тишина. Улицы были завалены горами картошки, которая уже не умещалась во дворах. В парке имени осетинского поэта Хетагурова прилежные садовники как ни в чем не бывало выращивали колированные розы. В городе была расквартирована специальная дивизия НКВД, которая формировала заград-отряды по всему фронту.
Станцию Прохладную все же пришлось сдать, но дальше Моздока немцы не прошли. Здесь, по-видимому, заград-отряды сыграли свою роль. Конечно, если бы мы только знали, что Орджоникидзе не будет сдан, мы бы остались в этом прелестном, сытом городе, но мы ничего не знали. Поэтому двинулись дальше. И в результате залегли на горячий асфальт 58-ой пристани города Баку. Здесь мамочка купала меня в Каспийском море, применяя мыло и густой гребешок, чтобы избавить от вшей и гнид. Здесь периодически устраивалась выдача супов, а иной раз даже появлялись кубики масла по американскому ленд-лизу. И все равно, голод был свирепый. Однажды, на пепелище костра я нашел сожженную лепешку. Это была зола. Я ее высосал. И с тех пор регулярно обследовал пепелища костров. Во второй раз такая удача уже не сопутствовала мне. Рядом с нами лежали на асфальте молодые люди, которые по "дороге жизни" покинули блокированный Ленинград. На них были красивые костюмчики, и выглядели они хорошо. Свою проблему они решили просто и гениально. У них был громадный ящик-чемодан, заполненнный развалами соленого сала. Видимо они купили его вместе с чемоданом. Они отрезали по кусочку сало и были живы.
Впрочем, здесь были организованы даже и культурные программы. Женщина-медиум завязывала глаза надежно, чтобы нечего не видеть, а другая женщина вопрошала ее, по-видиму, условным кодом, и она удачно угадывала, что в руках у того или иного зрителя. Под конец медиум пообещала даже узнать не только ношу, но и мысли человека. Ведущая спросила ее: "О чем думает этот молодой человек с сержантскими нашивками, голова которого прикрыта окровавленной марлей?" Медиум сказала твердо:" Он думает о том , как бы быстрее разгромить ненавистного врага". Ведущая спросила: "О чем думают все остальные?" Медиум сказала: "О том же". И все было правильно.
Только уехать отсюда было невозможно. Мы стояли в какой-то мифологической очереди на корабль, и каждый раз какие-то прохвосты отталкивали нас, и мы оставались на берегу. Тогда лопнуло наше терпение и мы штурмом взяли корабль. Поднялись на борт и уплыли в Красноводск, по ту сторону Каспия.
Отсюда началось длительное железнодорожное движение в теплушках на север. Движение было очень непредсказуемым. Иногда мы ехали по пять-шесть дней без остановок и, разумеется, без еды. А иногда нас выбрасывали на станции, поезда маневрировали и куда-то исчезали. К свирепому голоду присоединился не менее свирепый холод. А бежали мы из Ростова в летних костюмах. И теперь спасались от холода газетами, которые затыкали в различные складки одежды. Но бумага, увы, не сильно греет.
Нужно сказать, что советская пропаганда в то время кормила нас очередной нелепой сказочкой, в которую мы верили, поскольку другого выхода у нас просто не было. Нам говорили, что немецкие танки сами остановятся - у них заканчивается бензин, коммуникации слишком длинные, нефти не хватает. И тогда мы с ними справимся, вроде-бы на халяву. Однажды, на асфальте очередной станции мы спали с дождем и снегом, правда, никто не простуживался. На рассвете громадный, черный репродуктор чуть закудахтал, раздались позывные Москвы и голос Левитана: "После упорных, ожесточенных боев наши войска оставили город Грозный. Перед уходом из города нефтяные каналы были забиты и взорваны." И на всю мощь Левитановской речи прозвучало:" Советской нефти немецко-фашистские мерзавцы не получили и не получат! " Боже, что началось! "Проиграли войну." - заорали люди. Изчез страх перед НКВД и патрулями. Какой-то мудрый интеллигент вскочил на ноги и заорал: "А я всегда говорил:"Победа за нами, - и тыча себя за спину большим пальцем, - а вот земля за ними!!!" А люди продолжали орать: "Это они со своей техникой нефть не достанут, что-ли? Продули, просрали, проиграли войну!!! Тудыть вашу мать!!!"
Мне пришло: этому надо немедленно положить конец. Надо им глотки заткнуть, блядям. Начал вспоминать лихорадочно:
"Разгромили атаманов,
Разогнали воевод,
И на Тихом океане
Свой закончили поход."
Другое в башку не пришло. Впрочем, "атаманы" не при чем. Заменим "атаманов" на "генералов". Разгромили генералов. И чтобы совпала рифма на слове "поход", я добавляю лихорадочно: "Разогнали этот сброд". А дальше? Я быстро шепчу себе:" И в Берлине, и в Берлине свой закончили поход." Эх не очень получается! Я бросаюсь к Саше, а у него глаза затянуты пленкой. Он - доходяга. Я тормошу его.
- Саша, ты слышишь, что они орут? Слушай, слушай:
"Разгромили генералов,
Разогнали этот сброд,
И в Берлине, и в Берлине
свой закончили поход."
- Надо бы лучше. Надо бы лучше. Саша, очнись!!!
А у него глаза пленкой закрыты. Все же услышал, понял. В глазу что-то мелькнуло. Он приподнялся на отечных локтях, сказал быстро:" И на улицах Берлина свой закончили поход." И тогда я вскочил и, сбросив вшей со щеки, заорал на последних адреналинах:
"Разгромили генералов,
Разогнали этот сброд,
И на улицах Берлина
свой закончили поход" .
Я орал им в глаза и в глотки. Они заткнулись, а Саша опять запал в беспамятство.
Мы продолжали наш путь. Саше становилось все хуже и хуже. Да и мы были в крайне тяжком состоянии. В Новосибирске, ныряя под вагоны, я вышел на громадный ресторан в здании вокзала. Я был весь обшарпан газетами, имел вид дикий и меня, конечно, никто в ресторан не пропустил. Тогда со своим гремящим ведром, из которого мы ели, я через фальшивое окошко громадной кассы пролез в ресторан, где паркетный пол был натерт, а столики накрыты скатерками. Я уселся за стол, подбежала официантка:" Ты откуда, чудище?" Я окрысился, скривился.
- Сиди, сиди - сказала официантка, - сейчас принесу тебе суп и хлеб.
Я уселся за стол и уложил свои страшные лапы на скатерть. Во мне все ликовало, я ждал официантку, но вместо нее подошел железнодорожный мент в фуражке с красным верхом. Он был как-бы при ресторане. Он сказал :" Пошел вон!"
- Я не пойду, - сказал я.
Он схватил меня за руки, а я вцепился в стул. И тогда очень просто по навосченому полу он повез меня вместе со стулом. Я оглядел зал. Вдоль стен ресторана стояли отдельные столы и там сидели солдаты. Я заорал как инвалиды на вокзале: "Мы Ростов защищали, мы кровь проливали, а эта сука-ментяра позорная, тыловая падла гонит меня! Ребята, помогите!!! Помогите, ребята!!!" И они сорвались, надвинули ему фуражку ниже глаз и ушей, дали зверю по кумполу. И вообще, было много желающих врезать ему. И он исчез, а меня со стулом и громыхающим ведром они повезли к своим столам.
Старые солдаты гладили меня по голове и подливали, и подливали, и подливали в мое ведро. В суп летели куски хлеба, размоченные. Я все это жрал и они мне дали больше, чем я мог сожрать. А потом, с полным ведром, я вышел оттуда и пошел нырять под вагоны. Я нес еду. Так вот, когда я был голодный и умирающий - я правильно нырял под вагоны, а сейчас от горячей еды потерял координацию и едва не попал под паровоз. Я рванулся из под колес, зацепился, упал и мой драгоценный суп пролился в сернистую насыпь. Я рычал и рыдал. Я хотел Сашу спасти. Но все ушло в легкую желтую насыпь, как в губку. У меня нечего не получилось.
На следующем перегоне нас высадили из теплушки. Это была станция Татарская под Омском. Здесь старуха дала мне милостыню, и я потерял сознание от голода. А когда пришел в себя, узнал, что мой отчим - Александр Иванович Бучинский скончался. Его увезли вместе с пальто и часами. И дальше мы продолжали путь уже втроем: мама, бабушка и я. А мамочка, используя какие-то юридические документы, устроила нас в зековский вагон, где ехали заключенные с конвоем. В этом вагоне мы добрались до Джезказгана. Здесь нас встретил мамин младший брат Соломон, который на телеге отвез нас к себе домой. Вскоре мама устроилась в лагерный суд, ибо в Джезказгане, как говорили местные чекисты, советской власти нет, а есть ГУЛАГ.
Нам выдали комнату, мы начали получать паек, и я пошел доучиваться в шестой класс местной школы. Я был еще очень слабый, и мальчики - одноклассники увидели однажды, что на пороге школы я попал в сугроб и не могу из него выбраться. Они бросились мне на помощь, вытащили из сугроба и на руках подняли на второй этаж.
Наконец-то рухнул в небытие проклятый сорок второй год. Начался год сорок третий. И взошло ослепительное солнце нашей Сталинградской победы. Лучше всех это счастье выразила молоденькая девочка-санинструктор. Когда началась артиллеристская подготовка, когда у нее на глазах тяжелые стволы начали разносить на куски лежбища этих гадов, она выскочила из окопа и начала танцевать под грохот артиллерии, под зарницы, под гибель проклятых, под нашу жизнь. И с ней танцевала вся страна и весь мир. И это счастье венчалось прекрасными словами военных сводок: "Наступление наших войск продолжается. Смерть немецким оккупантам!" И в жизни своей я не слышал более прекрасных слов.
Да, было счастье, но пасторали не было. Жизнь оставалась тяжелой, и кровавые жертвы вторгались в наши дома. Мамин младший брат - Соломон Бахуров получил похоронку на своего старшего любимого сына - Сеню Бахурова. Это был улыбчивый, могучий мальчик. Он интересовался аккробатикой. Он говорил мне: "Когда я пойду на фронт, фрицы побегут. Вот увидишь".
Так и получилось. И похоронка. Его отец буквально взнуздал себя: он продолжал работать, интересовался происходящим и даже шутил, а черные камни его горя прятались где-то в глубине его глаз.
С волнением показал он мне в "Правде" громадный портрет знаменитого профессора Рамзина - лауреата Сталинской премии первой степени. А ведь профессор был объявлен злейшим врагом народа. Его приговорили к расстрелу советские поэты, в том числе и очень известный, и очень любимый нами - только боюсь фамилию повторить. А вдруг ошибся в воспоминаниях и скажу такую ужасную ложь на человека. Поэты разили его острейшими рифмами, а он в камере смертников ожидал исполнения приговора. А сегодня лауреат Сталинской премии возвышен великим победоносным государством. И в глазах у дяди Соломона возник такой намек самому себе, о котором раньше он даже и помыслить не мог. Его младшая дочь - Аня Бахурова живет теперь в Израиле в городе Кармиэль. Его младшая дочь - моя двоюродная сестра.
Между тем, моя жизнь постепенно устаканивалась. Я отъедался на маминых пайках, рана на ноге зажила, голодные отеки исчезли. Правда, изводили клопы. Мы их выжигали паяльными лампами в кроватях, но они уходили на стены и снова возвращались пожирать наши беззащитные тела. Мы пытались ставить железные ножки кроватей в банки с керосином, но клопы передвигались на потолок и оттуда пикировали на нас. До чего же трудно бороться с любыми паразитами, в том числе и в человеческом обществе. Ведь паразит в образе человека еще умнее клопа, а изощренность та же.
Эти мысли придут потом, а пока чудовищное несчастье ворвалось в мой дом: летом сорок третьего года в результате того, что сегодня называют дорожно-транспортным происшествием, погибла моя мамочка.
Крышка гроба была заколочена. По-видимому, не зря. И я только через щель видел, как что-то там внутри дрожит на ухабах, когда гроб везли на кладбище. После оккупации, после ковровых бомбежек, после смертельного голода и холода, в глубоком тылу - это уму не постижимо!...
А в моей жизни еще один перелом: я уезжаю в Ташкент к родственникам со стороны отца, среди которых прошло мое детство. На грузовике преодолеваю Казахскую каменную гряду до Узбекской станции Джусалы. Здесь покупаю для представительства знаменитую Джусалинскую дыню и на поезде прибываю в Ташкент. Здесь меня встречают Тетя Фаня, дядя Исай с сыном Мариком, который на многие годы становится интеллектуальным мэтром моей жизни. Слава Богу, количеством интеллектуалов, встреченных на пути, Господь не обидел меня.
Марк Копшицер считается крупнейшим специалистом серебряного века Русской культуры. Он еще будет находиться в переписке с Корнеем Ивановичем Чуковским, Михаилом Кавериным, внучками художника Валентина Серова.
Kорней Иванович еще напишет ему:"Марк Исаевич, вчера пошел в книжную лавку и купил Вашу книгу, посвященную Валентину Серову. Прилег. Решил просмотреть. Читал до утра. Замучили Вы старика. Хочу Вам сказать, что Вы знаете Серовых лучше, чем я, хотя я годы провел у них в Переделкино. И хотя оба они умерли задолго до Вашего рождения..."
Между тем, мы жили на территории, якобы существующего, инструментального завода, который существовал лишь только на бумаге. Продукции он не давал, но бумагу распространял и в результате людей, которых брали в армию, частично направляли на трудовой фронт, как раз на инструментальный завод, которого не было. Но, поскольку, продукции реальной не поступало, то у этих трудармейцев не было заработной платы. А самое главное, у них не было продуктовых карточек и поэтому они попадали в условия чудовищного голода. Директором лжезавода был товарищ Пушкалов - человек приземистый. И когда он даже шел по аллее своего парка лжезаводского, то руки у него двигались, как у лыжника, как бы все время что-то захватывая. Был он членом Верховного Совета Украины, всегда откормленный, всегда на коне, всегда в тылу, всегда боевой. Вот и в этот день, который помнится, он шел в окружении своей челяди, в роскошном кожаном реглане, с намеком на лихость, и к нему подошел начальник ОРСА. Он сказал:" Товарищ, Пушкалов, сегодня ночью умерло пять трудармейцев от голода. Пожалуйста, обратитесь в центральный комитет в Узбекской партии, чтобы они выделили хотя бы мешок муки, пока мы тут устраним все бумажные препоны и неприятности. Они умирают. Смотрите сколько их набилось уже в будках." И товарищ Пушкалов ответил (моя память зафиксировала, я не обманываю): "А какое мне дело до рабочих. Мне надо чтобы мне было много, жирно и вкусно".
Мы с Мариком запомнили эту речь, в которую невозможно поверить...
Ну, вот сейчас я лежу в тяжелом состоянии, и сквозь тяжести и кошмары моей болезни это пробивается - самое главное и оно не лживо.
Между тем, я закончил седьмой класс Ташкентской школы в сорок третьем году. И, для облегчения жизни, я нашел себе маленький способ - я каждый вечер приходил к продавщице хлебного магазина и наклеивал ей на доску или на картонку какие-то замысловатые результаты рабочего дня. А она только диктовала. И за это она выдавала мне белую булочку. Мой брат - Юра Айзенштарк - в это время находился в Москве в военном госпитале после ранения. Выздоровление шло успешно, и мы решили направить ему посылку. Каждую мою булочку мы разрезали на тонкие сухарики. Мы не использовали сахарный паек и вместо этого на эти карточки приобретали изящные конфетки в виде мандариновых долек. И ему были пошиты фронтовые рукавички с двумя пальцами: большим и указательным. Но это отличалось от интендантских экипировок. Все было легкое, пуховое и с его инициалами. Какие-то неслыханные усилия - и там уже были мясные консервы с черного рынка. И как раз в это время на заводе тяготел очередной чиновник-ревизор, который получал миллионные взятки и, когда он закончил, ему было передана эта посылка, чтобы быстрее, минуя почту, Юра Айзенштарк получил ее. Ревизор 1943 года сожрал нашу посылку. БУДЬ ОН ПРОКЛЯТ!!!
Юра не получил ее. Ушел на фронт и погиб. А я это запомнил на всю последующую жизнь.
Между тем, на большом ринге разворачивались изумительные события. Войска Южного фронта, продолжая победоносное наступление, овладели городом Ростовом на Дону. Какое это было пленительное счастье! Нынешним людям, как я вижу, уже не понять, но для нас это было упоение. Глас Божий. И решение единое - возвращение в Ростов. И я, чтобы не быть в тягость, чтобы расходы на мое перемещение не отяготили семейную казну, я подрядился на разные работы, на халтуры. Какие-то доски расхода и прихода лепил. Совершал другие странные действия - распродал свои учебники на местном рынке. И вот, наконец, мы отчалили и прибыли. В Ростове мои вещи были разграблены соседом Тимошкиным, который пошел служить в немецкую полицию. Между прочим, все газетчики почти, почти - скажем, которые служили в "Mолоте" и в Новочеркасских газетах (кстати- "Знамя коммуны"), они перешли на сторону немцев. Но стиль немецкий - грохочущий, перенять не по традиции, не по русскому слуху не смогли. Они продолжали в старом, советском глаголе свое привычное дело: "Заснеженными дорогами, нехожеными тропами идут народные полицейские. Сталинским холуям, жидовским прихвостням - партизанам - от них не уйти!" Стиль знакомый. Или, например: "Добрые вести с полей"- об урожае. "Поможем фронту"(теперь уже немецкому). Или: "Вчера в коммерческом клубе состоялась демонстрация работ Ростовских художников в присутствии коменданта города и городского головы - господина Тикерпу. Внимание посетителей привлекло полотно художника Гинса. Скупыми мазками, яркими красками подчеркнул художник гнилость советского режима и прекрасное лицо германского солдата-освободителя."
Все это из газеты "Голос Ростова", который издавался во время немецкой оккупации и куда все они почти поголовно перешли за старый паек. А в Новочеркасске выходили и казачьи газеты, и молодежные газеты и, вообще, был изрядный штаб местного политпросвета. Но это отдельная тема - мы, кажется, начинаем уходить в сторону.
Я пошел в восьмой класс средней школы на улице Энгельса N 32 . И здесь выяснилось, что за время моих путешествий и странствий, ранений и контузий и обучениях в подозрительных школах и школках на периферии страны, мои знания возросли далеко недостаточно. И я чувствовал, что ничего не получается, тем более, что завучем нашей школы была красивая женщина с лицом "Родины-матери"- Евгения Матвеевна Шелепина - жена безвестного тогда обкомовского работника, которого впоследствии назовут "Железным Шуриком", который едва не отберет власть у Брежнева, который едва не восстановит железную диктатуру похлеще Сталинской с возможным исходом в третью мировую. Но это потом, а пока Евгения Матвеевна, будучи антисемиткой, выёживалась надо мной.
А мне нечего было жрать опять, и в рассуждении жизни, гуляя по Садовой, я встретил вдруг своего старого приятеля Толика Шлионского, с которым познакомился вначале войны. Толик выглядел веселым и легкомысленным, как будто не было этих страшных годов. Он похлопал меня по плечу, заговорил по-английски и, узнав, что я не понимаю, был удивлен. К тому времени он уже знал десять языков. А впоследствии он знал их шестьдесят (60). Я же говорил, что у меня не было недостатка в интеллектуалах, окружающих меня с детства. Он сказал: "Не морочь голову, Котя. Бросай свой восьмой класс и иди сразу в десятый вечерней школы." "Так я же и так отстал!"
- Да ты не об этом думай. Ты русский язык знаешь? Знаешь. Напишешь сочинение на пятерку. Tы историю сумеешь ответить на пятерку? Конечно. Ты немецкий знаешь лучше преподователя? Разумеется. Вот ты уже получил множество пятерок. А документы твои еще не пришли из эвакуации.
Он так и сделал. Но я испугался и пошел в девятый. Но в девятом сделал все так, как он сказал. А он тоже - парень не прост. Его дядя знаменитый израильский поэт Шлёнский, который перевел на иврит "Евгения Онегина". И Толик с гордостью мне читал - он уже начинал изучать иврит. И поразительная музыка Пушкинского слога и рифмы была передана в непонятном ивритском тексте блистательно. Таким образом, удалось укорениться в вечерней школе и на этом основании, будучи занятым только по вечерам, можно было устроиться на завод, куда я устроился сам под руководством моего дальнего родственника. Туда же и Толика помог устроить. Мы работали токарями, получали паек и заработную плату. Жизнь стала возможной на данном этапе.
Так прошел сорок четвертый год. Я работал на заводе, который назывался официально "Сантехарматура" и помещался на Среднем проспекте. На самом деле, мы делали гранаты и лимонки. На заводе я получил ранение, работая в ночную смену: упустив время, не выключил станок. Пришлось зашивать большую рану в области предплечья. Хирург попалась очень удачная. Она мне сшила сосуд........................
Послесловие Елены Шамшиной
К моему великому сожалению, больше ничего не записалось на пленку. А "между тем", как он любил говаривать, состояние его резко ухудшилось, он был госпитализирован в больницу "Тель АШомер"и через две с половиной недели 12.05.2008 умер от рака крови на 79-ом году жизни и похоронен на кладбище в Реховоте. Самая большая жизненная ирония заключается в том, что хирург-онколог, спасший за свою почти 60-ти летнюю профессиональную деятельность тысячи людей от этой страшной болезни, сам от нее и погиб. Впрочем, я стараюсь смотреть на это с другой точки зрения, как на большой комплимент со стороны рака. Эта страшная болезнь просто должна была ему отомстить именно за то, что он вырвал из ее лап тысячи людей. Остается только добавить, что если бы его хоронили в России в Новочеркасске или Ростове, то на его похороны пришли бы тысячи спасенных им людей, их родственников, его друзей и врачей-соратников. И еще хотелось бы добавить, что этот истинный сионист из-за своей любимой работы и возраста так и не смог уехать из России, когда открыли ее ворота, но я очень рада, что, в конце концов, осуществилась его мечта: все дети и внуки его в Израиле, и он тоже здесь похоронен. Это чудо! И он его заслужил.
Стишок о Сталине, продиктованный в больнице.
-Ну вот, официальный вариант я хуже помню, чем свой, но это, наверное, естественно. Но он был примерно такой:
Споем же, товарищи песню
О самом большом человеке,
О самом великом и мудром -
О Сталине песню споем.
Он создал для счастья народов
И то-то, и то-то, и это,
...счастливые птицы
Над нашим счастливым жильем.
Споем же, товарищи песню
О самом великом и мудром
О самом родном и любимом -
О Сталине песню споем.
- Это пел детский хор по указанию учителя. Чтобы не поганить свои уста этим подлым текстом, я придумал свой текст в 1939-ом году.
У мира еще есть надежда,
Что не за горами то время
Когда снизойдет справедливость,
И в лоб он получит свинец.
И будет он проклят навеки,
И все его гнусное племя,
И холмик земли, под которым
Окажется он наконец.
Споем же, товарищи, песню
О самом большом негодяе,
О самом великом мерзавце -
О Сталине песню споем.
- За этакую песенку, не взирая на возраст, можно было "к стенке" получить.
Послесловие Людмилы Шамшиной
Смерть от страшной болезни - рака крови, прервала эти воспоминания и не дала возможности их закончить. Эмиль Абрамович жил и работал хирургом-онкологом в России, в городе Новочеркасске Ростовской области. За полтора месяца до своей кончины он был привезен его детьми в Израиль для лечения.
Эмиль Абрамович за свой почти шестидесятилетний труд сделал очень много для больных самой страшной болезнью - раком. Он был одержим идеей радикального излечения неоперабельных больных без операции, возможностью длительной стабилизации онкологического процесса, повышением качества жизни людей, затронутых онкологической трагедией.
Им были зарегистрированы изобретения:
- Автоматическая установка для дозированной управляемой гипотермии.
- Способ пункции лимфатического сосуда.
Он сформировал оригинальные эффективные методики, позволяющие проводить радикальное лечение так называемых инкурабельных больных и широко внедрил эндолимфатическую полихимиотерапию, а также пластическую хирургию в клиническую практику.
Им были введены методы самонаблюдения и самоконтроля в системе диспансеризации онкологических больных, позволившие увеличить выявляемость злокачественных новообразований в три раза.
Совместно с Ю.С.Сидоренко, ректором Ростовского НИИ онкологии, Эмиль Абрамович организовал в НИИ день Открытого Приема. Высококвалифицированные специалисты на общественных началах в свободное от работы время начали проводить прием населения без направления и без предварительной записи. Результат - выявляемость злокачественных новообразований на открытом приеме в 100-150 раз выше по сравнению с административно организованными профилактическими осмотрами населения. И еще один результат: формирование личной ответственности за себя, за своих детей и близких. Открытый Прием проводится вот уже 15 лет.
Все перечисленное выше, а также большое количество фотографий до лечения и после лечения, приведены в книге Э.А.Айзенштарка "Два фланга онкологической трагедии. Организационно-клинические этюды", изданной в 2002 году в г. Ростове.
Пятью годами ранее, в 1997 году, Эмиль Абрамович издал свое художественное произведение: "ДИСПАНСЕР. Страсти и покаяния главного врача".
Вот что он пишет в предисловии: " В непрерывном движении, в калейдоскопе мелькали ужесточение и ожесточение циркуляров, комиссий, проверок, отчетов, явных разносов и тайных угроз. И все это на фоне сложных операций, тонких диагнозов и веселых улыбок через силу, когда говоришь с больным и смотришь ему в глаза, и внушаешь уверенность, которой у самого нет. Эта рукопись - контрапункт, не литература, а судьба, и еще это - членораздельный крик, который записан. Однако же последняя нота не есть отчаяние. Духовность, врачевание, профессионализм еще не убиты, они, пожалуй, могут и выжить, хотя вся история последних десятилетий, хронология нововведений и перестановок говорят о другом".
"Диспансер" написан прекрасным, высокохудожественным языком, и, я бы сказала, - эта книга является учебником стойкости и наукой выживания в условиях всевластия бюрократии.
Последние годы Эмиль Абрамович начал изучать Тору. Результатом явилась книга "Тора для атеиста", которую он написал совместно со своей супругой Викторией. В предисловии он пишет: " Для комментариев я использовал опыт моего поколения вообще и лично то, что видел своими глазами, что ощутил на собственной шкуре (политкорректно - на коже своей), что видела и что пережила моя жена Виктория Айзенштарк. Еще с захватом исторического опыта других поколений, наций и стран. При этом я убедился (и надеюсь убедить в этом читателей), что нравственные постулаты Торы настолько же объективны, как и законы физики, математики и других точных фундаментальных наук. Пожалуй, даже более абсолютны, поскольку классические науки непрерывно подвергаются ревизии и обоснованному пересмотру. А законы Торы от первых скрижалей переносного Храма и до сегодняшних политических моделей и конструкций - остались незыблемы. И в этом смысле для религиозного человека Тора - как Десница Господня, а для атеиста - Правила по всеобщей безопасности. И, значит, у каждого свое. Ибо Господь даровал нам свободу выбора, и религиозным, и атеистам.
ТОРА ДЛЯ ВСЕХ! И комментарии - тоже!
Однако же, у меня не хватило бы грамотного видения, дабы собрать все это воедино, если бы не творческое содружество с Людмилой Шамшиной, которая получила специальные знания по текстам Торы в Университете Духовного Наследия Еврейского Народа в Иерусалиме. Вся эта работа проходила при ее непосредственном участии и завершилась ее же редактурой. И без нее у нас бы ничего не получилось".
12.05.2008 Эмиль Абрамович Айзенштарк умер на 79-ом году жизни и похоронен на кладбище в Реховоте.
Как говорится в Торе: "Он приобщился к Народу своему".