Все это происходило в прошедшем, в двадцатом веке, поэтому и начну с оттенком старинки: Владимира Н. воспитывала бабушка по отцу.
Мать Владимира сбежала в Африку, с африканцем, как это делали некоторые молодые женщины в советские времена, надеясь на лучшую жизнь и - лишь бы выбраться из страны, отец с горя умер /то ли от болезни, то ли от пьянства/ спустя год после побега жены, и маленький Владимир остался на бабушку.
Мальчик рос и вырос в очень специфической атмосфере, потому что бабушка его была пианистом и педагогом высокого класса, таких людей на всю Москву не набралось бы, наверно, и десятка. В учениках у нее были многие музыкальные знаменитости, с Шостаковичем, с Ойстрахом она была на ты. Во всяком случае, нам, детям, Владимир сообщил о том, что у знаменитого Ойстраха украли скрипку еще до того, как это появилось в газетах.
Домашнее детство Владимира прошло под черным роялем "HOFMANN", куда он забирался и откуда подолгу не показывался, устроив себе под роялем подобие конуры: с боков приспособил два чемодана, а спереди задвигался тяжелой швейной машинкой в черном футляре. Бабушка играла подолгу, по нескольку часов в день, и обязательно по просьбе или "требованию" гостей, когда такие случались. Играла на любой вкус, любую музыку. Владимир во время игры постоянно сидел под роялем и слушал все, не закрывая ушей. Одному Богу известно, как он не оглох там, под роялем, и не сошел с ума от переизбытка информации о душе: понятно, что в подкорку его сознания укладывались постепенно все те душевные чувства и переживания, которые испытывало человечество во все свои времена.
Быта в этой семье не было никакого, три комнаты были завалены одеждой, обувью, книгами, нотами, газетами, журналами, словом, чем только можно, и разобраться во всем этом могла только женщина Дарья, которая приходила раз в неделю мыть полы и кое-как привести в порядок поверхности. Бабушка, правда, строго следила за постельным и нательным бельем - раз в месяц обязательно приезжала прачечная, забирала грязное, с тщательно подшитыми бабушкой номерками, и отдавала чистое, - и готовила, хотя и на скорую руку, ленивые голубцы, ленивые вареники, ленивые пирожки, ленивые щи... - внука все-таки надо было кормить. Готовя, она напевала, обычно, марш гладиаторов из оперы "Аида", и по рассеянности путала соль и сахар, муку и крахмал, так что голубцы иногда получались сладкими, вареники солеными, а ленивые щи по консистенции напоминали кисель. Впрочем, в доме была еще и собака, которая подъедала все, от чего отказывался Владимир... Как-то раз, осенью, мальчик притащил домой черную, лохматущую собачонку, которая шла под моросящим дождем тротуару, совершенно одна и, кажется, сама не зная куда. Бабушке собака очень понравилась, вопрос о кличке даже и не возник: "Кармен!", - сказала она и тут же, сев за рояль, наиграла что-то из этой оперы. Кармен была подозрительно располневшая, и ее сводили к ветеринару, который определил ожирение, назначил собаке свечи, а заодно и сообщил породу: Шотландский терьер. Так они и жили: Владимир, бабушка и Кармен, которая музыку не любила: при первых же звуках рояля она уходила в дальнюю комнату, забивалась глубоко под кровать и чихала там, то ли от пыли, то ли от музыки.
Владимир же к музыке был не то, чтобы не способен, но как-то не очень охоч. Слух у него, вроде, был, отстучать заданный ритм он умел, к тому же бабушка то и дело затевала игру, когда по радио передавали оркестровую музыку: определить, какие инструменты звучат, вместе или по отдельности. Так что мальчик с детства умел отличить альт, предположим, от скрипки, трубу от корнет-а-пистона, валторну от тромбона и той же трубы, фагот от гобоя. Но далее дело не шло. Скрипкой он в первый же день в музыкальной школе огрел по голове другого, рыжего, противного мальчика, который посмел замахнуться на него смычком, и его тут же исключили из этой школы за варварство. Позже, бабушка приставила Владимира учиться трубе - прямо в консерваторию, к студенту четвертого курса, но, дойдя до "Сурка" - Людвига ван Бетховена, - губы его и пальцы уперлись во что-то непреодолимое, и "Неаполитанскую песенку" освоить он так и не смог, и только и делал, пытаясь ее сыграть, что выдувал и стряхивал конденсат из колен инструмента, жаловался на плохой, неподходящий его губам мундштук.
А что же рояль под рукой? Но и тут Владимир научился играть лишь несколько гамм, осилил первую треть "К Элизе" того же Бетховена, и самостоятельно выучил буги-вуги, входящие тогда в моду. На этом дело и кончилось.
- Пойдемте к Владимиру! - говорили друзья, говорил и я тоже: - У него бабушка и рояль!
Собравшись в квартире Владимира, мы просили виртуозную пианистку сыграть что-нибудь современное, модное, западное, напевали для примера мелодию и ставили даже пластинки, и тут у бабушки обнаруживался неустранимый дефект: в лирике "Битлз" она использовала совершенно чуждые "Битлз" ритмические рисунки, превращая мелодичные песни в какие-то революционные марши, в рок-н-ролле же наоборот сводила на нет зажигательный ритм и философский протест, и рок-музыка звучала как плавная колыбельная или, в лучшем случае, вальс. Мы улыбалась, переглядывались, мямлили, что что-то не так, ради приличия кто-то произносил имя какого-нибудь известного композитора, и тогда бабушка, засияв и вдохновенно вздохнув, переходила на классику, и мы погружалась в океан тех передаваемых только музыкой чувств, которые Владимир, сидя в "конуре" под роялем, испытывал с самого детства.
Время шло, бабушка умерла, ее отпели в зале московской консерватории, похоронили, кажется, на Ваганьковском кладбище.
Я зашел к Владимиру спустя неделю после поминок. Открыла мне Дарья. В квартире стало опрятнее, чище, складнее, пахло сдобными булками. Сам Владимир сидел в кресле и смотрел на рояль. Встал, шагнул к нему, поднял крышку, продолжая придерживать ее пальцами, полюбовался ватином - зеленой лентой, на которой золотым тиснением, готическим шрифтом было написано "HOFMANN", и закрыл крышку. Полистал ноты, так и оставшиеся на пюпитре после последней игры бабушки - это были романсы Танеева... "Грустно..." - сказал Владимир. Оказалось, что сразу после поминок исчезла еще и Кармен... Владимир, как и всегда, отпустил ее с поводка в небольшом парке, сам разговорился с другим собачником, а когда собрался домой, Кармен уже не было - ни в парке, ни в прилегающих переулках, сколько он не искал.
Но - остался рояль.
К тому времени Владимир окончил фельдшерское училище, был фельдшером. В армию - куда он не очень-то и стремился, его не взяли из-за плоскостопия, в институт - куда он тоже документы подал с большой неохотой, он не прошел, завалив биологию, и работал просто на скорой помощи, то ночью, то днем. Девушки и молодые женщины на работе, медсестры, не обращали на него никакого внимания, от одного его облика зевали и отворачивались: худой, сутулый, то и дело прыщавый, с длинными, засаленными волосами, с вечно потеющими руками, не умеющий начать или поддержать разговор - кому такой нужен! Так что, возвратившись с работы, Владимир выпивал в одиночестве полстакана портвейна, заедал холодными ленивыми голубцами, которые заготавливал себе по целой кастрюле впрок, затем открывал рояль, снимал с клавиш зеленую ленту и бесконечно и тупо наигрывал буги-вуги, запивая портвейном.
Дарья приходила теперь раз в две недели, правда, взяла на себя белье, самостоятельно, без обсуждения с Владимиром отказавшись от прачечной. Уносила грязное белье, приносила чистое, сама развешивала в шкафу рубашки Владимира, перестилала ему кровать и, для чего-то, перестилала и бабушкину кровать.
Мы, друзья детства Владимира, учились, развлекались, обзаводились семьями, старались не отставать от времени, Владимир же как застыл на одном месте, так и оставался на нем... С ним не о чем было поговорить, нечем вместе заняться, интересов у него не было никаких. Если мы и заходили к нему, то лишь за одним: свободная трехкомнатная квартира... Но рояль упорно молчал, громада его создавала какое-то мрачное настроение, сам Владимир бормотал что-то про свою занятость, не предлагал гостям свободно расположиться, не предлагал даже чаю, и мы, пожав холодную, потную руку нашего друга, быстро покидали неприветливое помещение, не предлагая в свою очередь хозяину отправиться с нами куда-нибудь в ресторан или в другую квартиру, где будет повеселее.
Но вот однажды - это со слов Владимира - ему повезло. Позвонил начинающий режиссер - знакомство было случайное, и сказал, что сейчас завалится с массой разных интересных людей, в числе которых есть пианист. И действительно, завалилось что-то вроде богемы: художники, поэты, актеры и просто чувствующие себя возле искусства друзья.
- Откуда такое сокровище?! - сказал пианист и сел за рояль.
Начал он с Листа, закончил классическим рок-н-роллом, который профессионально исполнили - величина комнаты, несмотря на рояль, позволяла - два актера, муж и жена, с Таганки. Потом спели романс. Художник и поэтесса затеяли, без участия Владимира, пельмени. Появились водка, шампанское. Словом, дом в тот памятный вечер ожил.
И к Владимиру начали приходить, мало того, стали приглашать и его: в мастерские художников, в рестораны: к писателям, к актерам и композиторам, в Дом Кино. Повсюду в этих местах велись разговоры, касающиеся искусства, поэзии, и в разговорах этих фельдшер Владимир проявил неожиданный вкус... Картину, музыку, кинофильм, или новую повесть или рассказ он мог совершенно точно оценить с точки зрения гармонии: если, читая, слушая или видя, он находил в произведении складный мотив, то говорил: "Отличная вещь, звучит!", если не находил, то, не щадя автора, признавался: "Полная чушь!" А почему так категорично? - спрашивали его. "Потому что нет такой музыки!" - отвечал Владимир. "И не спорьте, - вставлял кто-то, - у Владимира абсолютный вкус!" Авангарду Владимир лишь улыбался, молчал, никак не оценивая его, потуги на классику распознавал моментально и разносил эти потуги в пух и прах. Вечера в ресторанах почти всегда заканчивались одним: "Едем к Владимиру! У него рояль!" Те, кто был мало знаком с Владимиром, думали, что он начинающий литератор или, по меньшей мере, искусствовед, критик. Всех у Владимира дома согревал рояль, даже если некому было играть. Однажды я застал у него в квартире художника: Владимир позировал, сидя за роялем, художник делал карандашом набросок для будущего портрета. Картина эта, написанная в результате маслом, довольно большого размера, долго потом висела на выставке в центре Москвы, все узнавали Владимира.
Скоро он поменял работу: тот самый начинающий режиссер устроил его в кино: звукооператором в контору по выпуску учебных фильмов и обещал помочь с поступлением во ВГИК. Фильмы, правда, касались гражданской обороны на случай войны, но, все же, это было ближе к искусству, чем фельдшерство.
Но все же духовный заряд, полученный в детстве, в "конуре", под роялем, практически ничего не давал. О музыке можно было и не мечтать, стихи Владимир слышал прекрасно, улавливая звучание до буквы, но со словами и фразами совсем не дружил, был, я бы даже сказал, косноязычен, нарисовать же что-то никогда и не пробовал, к тому же, как выяснилось в военкомате, на медкомиссии, он был еще и дальтоником: не различал синего и зеленого.
Как-то раз у Владимира дома осталась молодая, энергичная, рыжеволосая, смелая женщина - студентка консерватории, скрипачка. Все происходило в бабушкиной постели, в которую ночью Владимир и женщина, обнявшись, свалились как в что-то первое, попавшееся под руку и подходящее для такого момента. Утром скрипачка выбралась из бабушкиной постели и сразу же, голая, села за рояль, стала играть. Владимир, стыдливо прикрывшись пледом, устроился в кресле и слушал.
- А знаешь, - сказала скрипачка, не переставая играть свое настроение, - что ты бесподобен в любви!
- Не замечал за собой такой особенности, - ответил Владимир.
- Да что ты! Ты в этом деле - Моцарт! Нет - Штраус! А там, где нужно, ты просто Бетховен.
- А Бах?
- Временами и Бах. Вообще, ты - чувственный бесконечно, как музыка...
Надо ли говорить, что скрипачка открыла для Владимира целый мир!
Скоро Владимир почувствовал свою силу и научился смотреть на женщину так, что она не выдерживала и сдавалась ему от одного его взгляда.
Прыщи прошли и больше не появлялись, Владимир стал следить за прической, куда-то ушла сутулость, руки перестали потеть, а на пальце правой руки у Владимира появилось кольцо с черным камнем, доставшееся по наследству от дедушки. Владимир купил новых рубашек, черный костюм и твидовое пальто. Одна из женщин, актриса, связала для него серый, пушистый, прекрасный шарф! Увидев эту актрису у Владимира дома, я не поверил, что это - Она! любимая всей страной!
Дарья перестилала теперь, покачивая головой, только бабушкину кровать, поскольку близость рояля действовала на женщин просто магически. Во-первых, на рояле Владимир всегда держал старинный подсвечник с тремя красиво оплавленными свечами, бутылку шампанского, бокалы красного хрусталя, цветы - просто брошенные на рояль, без вазы, и открытые ноты - на пюпитре, а во-вторых, взяв манеру скрипачки, как появившейся, правда, так и исчезнувшей навсегда, не стеснялся теперь своей наготы и мог среди ночи, голым, сесть за рояль, изобразить первую треть "К Элизе", сделать вид, что это довольно скучно, и завести буги-вуги, - от чего женщины были просто в восторге и требовали в постель шаманского и, естественно, снова самого Владимира. Пришлось купить еще и новые, тяжелые шторы на окна, полностью скрывавшие свет, поскольку женщины не хотели наступления дня, обожали мрак, горение свечей и тени на стенах. Владимир сам выбрал плотную, темно-зеленую ткань, сдав для этой недешевой покупки несколько книг в букинистический магазин, молчаливая Дарья подшила и повесила шторы, и неожиданно разразилась архаикой: "Сколько свечей теперь изведешь! Одному Богу известно..."
Но была в романах Владимира маленькая загвоздка: простые женщины, занятые работой и бытом, никак не угадывали в нем сверхчувствительность и не реагировали на его взгляд... Так что выбор был узкого направления: актрисы, бездельницы - очаровательные жены творцов, наигранно ледяные красавицы, украшавшие любую компанию, и богемные хищницы - по положению своему равные самому Владимиру. Но зато все они могли бы составить портретную галерею на какой-нибудь выставке красоты, и, ко всему, были настолько умны, насколько чувствительны и красивы. Роман шел за романом, рассказ за рассказом, собственно, как и идет наша жизнь во всех областях, и Владимир довольно беспечно отдал себя любви, где наилучшим и, главное, практическим образом проявлялась его способность определять прекрасное и отличать его от безликого или просто несостоятельного. Женщины от Владимира были в восторге, никто не бросал его, бросал он. Он влюблялся и остывал, не в чем было его упрекнуть. И все же, в своей чувствительности, воспитанной в нем классической музыкой, он не перешел ту границу, о которой рассказывает нам Оскар Уайльд, не перешел потому, вероятно, что все же не был художником и творцом, а был лишь человеком со вкусом, не способным экспериментировать с глубинами человеческого создания. Этой своей неспособностью или несклонностью к определенному роду любви Владимир глубоко разочаровал одного баритона музыкального театра, который почему-то нашел по этому поводу, что Владимир "не очень интеллигентен". Ну, пусть.
К началу девяностых годов люди, озабоченные проблемами быта, перестали влюбляться в том смысле, что не отдавались течению этого чувства напропалую, стали рассчитывать выгоду и невыгоду тех ситуаций, в которые попадала душа. В музыке, скопившейся в подсознании Владимира, об этом ничего не было сказано, и молодой человек столкнулся с простой и грубой реальностью, не имеющей отношения к тем высоким душевным чувствам, которые были записаны на нотной бумаге странными знаками. Романтические истории Владимира, не исчерпывая себя, быстро заканчивались, упираясь в бестактность и пошлость, которые заменили собой этику, эстетику и мораль. Появилось название: секс - Владимиру отвратительное.
Опустели государственные прилавки, не стало вина. Люди перестали ходить в гости друг к другу. Теперь к Владимиру заходили редко и ненадолго, да и встретить он мог только горькой настойкой и колбасой. Настойку эту, налитую в красный бокал, он и цедил, снова наигрывая в одиночестве бесконечные буги-вуги. Однажды появилась особа, похожая на актрису Монику Витти, очень красивая, принесла вина и пирожных. Ночью они с Владимиром, лежа в бабушкиной постели, вспоминали лучшие времена.
-Эх, - говорил Владимир, - закатиться бы в ресторан, но все стало так дорого... О чем ты думаешь?
- Я, - отвечала "Моника", - хотела бы думать только о том, что ты - Моцарт любви, но завтра мне кровь из носа нужно найти курицу для своего мужа, который неотрывно пишет поэму, не думая, что дома - шаром покати... Поэтому в голове у меня чередуются ты и эта проклятая курица...
К тому времени оценки производимого на свет художниками, композиторами и писателями стали смешиваться, грани между любительством и профессионализмом стирались, на то, что раньше определяли как: невыразительно, неинтересно, теперь смотрели под новым углом, сквозь пальцы, говорили: сойдет... Способность Владимира отличать состоятельное от безликого растворялась во всеобщей безвкусице. Владимир, теряя себя, перестал быть столь категоричным во всех отношениях. Одна музоподобная дама принесла ему бессмысленные стихи про утренних соловьев, записанные в тетрадке, и нараспев, ужасно немузыкально прочла их, заставив выслушать до конца. Теперь Владимир сказал себе и про стихи и про саму даму: сойдет...
Скоро Владимир потерял работу, денег не стало даже на настойку и колбасу. Он едва выживал и перестал наигрывать буги-вуги.
Очередной наступавший, кажется, 2001 год, Владимир не предполагал отмечать за отсутствием средств и компании, и в халате расхаживал по квартире, противно шлепая тапками, противно чувствуя себя без копейки денег, без женщины, без любви, без шампанского и цветов и, главное, без малейшей надежды на лучшую жизнь... Но за полчаса до двенадцати в квартиру к нему неожиданно ввалилась праздничная, смеющаяся толпа, состоявшая из всего того лучшего, что было знакомо: поэты, художники, музыканты с женами и подругами!
- Я говорил! - выкрикнул кто-то, - давайте к Владимиру! У него просторнее всего!
Гости пришли с массой закусок, бутылок, даже с маленькой елкой, и даже с запеченным с яблоками гусем на блюде, укрытом пергаментом. Владимир, быстро переодевшись в черный костюм и лучшую из своих рубашек, раздвинул стол, покрыл его белой, накрахмаленной Дарьей скатертью, которой не пользовались со дня поминок по бабушке, извлек из серванта майсоновскую посуду. Блюдо с гусем никак не помещалось на стол, и его поставили на рояль, подстелив салфетки и газеты в два слоя. Зажгли свечи, запахло одновременно горящим воском, свежестью елки, трубочным табаком. Ожил рояль с воцаренным на нем гусем, смеялись, танцевали, читали стихи. После полуночи накрыли чай, кофе, сладкое и пили коньяк, а про гуся как-то забыли, и когда вспомнили про него, то оказалось, что все уже сыты, и разогревать гуся не было никакого смысла. Утром, еще в темноте, счастливые и довольные, усыпанные конфетти, гости такой же, как и пришли, веселой толпой вывалились из подъезда в заснеженный переулок, стали играть в снежки, толкать друг друга в сугробы, кричать: "Ура!!", и удаляющиеся их голоса Владимир еще долго слышал в открытую форточку, в которую то и дело залетали снежинки.
Оставшись один, Владимир сел за рояль, дотянулся до тушки гуся, отщипнул кожицу, пожевал. Что-то было не так, но что - непонятно. Он завалился в бабушкину кровать и стал размышлять о жизни, но тут его отвлекли настойчивые звонки в дверь...
На пороге стояла женщина, похожая на его мать: фотографию ее Владимир видел в альбоме у бабушки. Но прошло двадцать лет... Сейчас мать одета была в странную какую-то фиолетово-желтую шубу с длинным ворсом, в остроносые сапоги; на голове был явно парик, изображающий волосы, покрытые пеплом. Владимир посторонился, соображая: "Да, это точно мать... Ну, и чудесно..." Подождал, пока мать разденется, провел ее в комнату, где стоял рояль, сказал: "Располагайтесь!", и ушел к себе, и, как был, в костюме, забрался под одеяло и уснул поверхностным сном. То и дело звонил телефон, стоявший на полу, возле кровати, звонили, видимо, с поздравлениями, и Владимир говорил в трубку одно: "Спасибо. Я занят. Алла вернулась"
К вечеру они встретились в большой комнате. Мать дощипывала гуся, от которого остался один скелет. Рассказала, что чудом сбежала из Африки, где ее дважды продали в разные племена, бежала через несколько стран, и... что негры ленивые, ничего не сажают, хотя можно было бы собирать по три урожая в год петрушки, укропа и лука.
- Сейчас тут такое время - все отсюда бегут, а вы - сюда...- ответил Владимир.
- Ну, здесь родина, куда денешься...
Мать вернулась без денег, без имущества, нужно было устраивать жизнь. Сына она стеснялась, Владимир стеснялся ее. Нужно было помочь, помочь нужно было деньгами: мать сдавала бутылки, покупала себе сигареты. Владимир продал несколько уникальных книг, потом задумался о продаже рояля. Посоветовался, мать откликнулась живо: что думать, ни он, Владимир, ни она не играют - бесполезная вещь, для памяти слишком громоздкая. Что думать? Вызвали известного настройщика из консерватории, тот в пару себе пригласил краснодеревщика, и они неделя за неделей приводили рояль в порядок, то есть в продажный вид. Затем, по рекомендации настройщика, пришел покупатель - музыкант, пианист. Галантный. Сел, вздохнул и заиграл, перебирая все, что только возможно. Испытывал инструмент часа два. И купил. Приехали грузчики, сняли с петель входные двери, рояль, раскачиваясь, как на волне, поплыл из квартиры, оставив после себя пустоту и кусок нетронутого временем, идеально чистого, девственного паркета.
Пока настройщик с краснодеревщиком колдовали над инструментом, мать нашла себе нового мужа - бывшего одноклассника, с которым ее связывала первая в жизни любовь, похожая в памяти, как она выразилась, на "единственное солнечное пятно, оставшееся от прошлого". Вещей у матери не было, она просто надела свою нелепую шубу, нацепила парик, пересчитала деньги, полученные за рояль, и уехала в другую семью. Владимир не горевал - мать была для него чужим человеком, своим поступком отнявшим у него еще и отца.
После эпопеи с роялем Владимир решил продать нотную библиотеку, оставшуюся от бабушки, и в букинистическом на Неглинной у него взяли все - тридцать свинцовых пачек бесценных нот, которые помогала упаковывать Дарья и которые они вместе с Дарьей погрузили в такси. Заплатили хорошие деньги, но теперь в большой комнате опустели два шкафа... Владимиру стало совсем неуютно...
Он поехал на Птичий рынок, купил себе беспородную собачонку, похожую на Кармен, и назвал ее Лизой. Правда, шерсть у Кармен была густо-черная, отливавшая синевой, у собачки же шерсть была темно-серая, не дотягивающая да черноты. Но зато Лиза была в десять раз веселее Кармен, постоянно требовала внимания, и Владимир с этой собакой почувствовал себя нужным кому-то.
Месяц спустя у Владимира зачесались ноги. Заподозрив неладное, он тотчас же позвонил Дарье, та примчалась, нацепила очки - единственную вещь, которую попросила оставить себе от бабушки, тщательно осмотрела, ползая в этих очках, паркетные щели, коврик возле кровати, ноги Владимира, и, наконец, объявила: "Блохи!" Вызвала эпидстанцию, бедную, упирающуюся Лизу, несмотря на возражения Владимира, утащила за поводок к знакомому дворнику, через два дома. Приехала толстая, грубая женщина-дезинфектор и сердито, издевательски, с каким-то извращенным, непонятным Владимиру наслаждением густо опрыскала, залила всю квартиру специальным раствором и сказала не трогать три дня. Дарья открыла окна, поставила раскладушку на место рояля, застелила ее и повторила Владимиру, тоже сердито: спать в раскладушке, ничего не трогать три дня, окна не закрывать. И ушла с тюком белья, собранного со всех в квартире постелей. Раскладушка - на месте рояля, вокруг блохи и отвратительный запах - абсурд! И надо же еще, как говорят, случиться такому, что вечером того дня к Владимиру заявилась певица, приобретающая известность, одетая в блестящий, серебряный плащ и смелую - красную, очень широкополую шляпу, слегка надвинутую на глаза. Как ни странно, но запах дезинфекции ее не смутил и раскладушка - тоже. Она сняла шляпу и прямо с порога комнаты запустила ее, попав ею точно на раскладушку...
Что потом? Я случайно столкнулся с Владимиром Н., входя в не сгоревшее еще тогда ВТО.
- Хочу пройти в ресторан, - сказал он, - но у меня нет билета, не пускают... Прошли двое знакомых, бывали у меня дома, но даже не поздоровались, даже и не кивнули...
По моему билету пускали, и я, конечно, провел с собой и Владимира. Зал ресторана был почти пуст. Возле окна, обращенного на улицу Горького, сидел одинокий, отекший Бовин, пил водку и смотрел в это окно на проходящих мимо людей. Два-три столика занимали довольно известные актеры, один столик - любимая всей страной певица. Но все равно было пусто и тихо. Мы с Владимиром заказали графинчик водки, и очень уютно вспомнили, как говорится, былое, старое. Пахнуло московскими переулками и дворами. Тут мне Владимир и рассказал историю про рояль, которая описана выше, дополнив тем, что Дарья в итоге уехала под Калугу - сажать огород, в деревню, откуда и была родом, что при обмене квартиры - его, Владимира, четырежды обманули, и он лишился более половины того, на что рассчитывал при этом обмене, и что повсюду теперь обман, а женщины стали бесчувственными, как куклы.
- Хоть это и женская тайна, но я скажу тебе так, вот, например... - и он назвал фамилию известной актрисы, - она была настолько тактичной, что не позволяла себе в моем присутствии даже по телефону разговаривать со своими поклонниками, чтобы не вызвать ревность...
Затем, выпив водки, шепотом, упомянул еще несколько дам, обладающих теми или иными достоинствами, и стал развивать целую философию по поводу отношений мужчины и женщины... Последнее было уже неинтересно, но имена этих упомянутых Владимиром дам, известных в определенных кругах, вызвали во мне озадаченность и глубокое удивление, и я только и делал, что думал: "Не может быть, врет... Нет, уж с этой-то у него ничего быть не могло, сочиняет... Да нет, шутит, преувеличивает..."
К столику нашему подошел пожилой Николай Крючков - актер, попросил разрешения присесть, составить компанию. Мы суетно сдвинули тарелки и рюмки, разговор оборвался. Крючков заказал борщ, котлеты и чай. Пожаловался на одиночество; жизнь, сказал, на самом-то деле совсем проста: борщ, котлеты и чай - так и сказал.
Владимир непонятно занервничал, сослался на то, что назначена с кем-то встреча, поднялся из-за стола, распрощался на удивление крепким рукопожатием, и быстро ушел, как будто бы испарился.
- Эх, - сказал Крючков, - люблю молодежь! - и аккуратно принялся за свой борщ.
Больше я не встречал Владимира Н., и что с ним сталось, не знаю. Личность эту из далекого прошлого, которую, если бы не обстоятельства ее жизни, не стоило бы, наверное, и вспоминать, мне почему-то очень захотелось вспомнить именно в наше время и рассказать о ней.