"На линии органического пересечения художника с местом его жизни и творчества возникает новая, неведомая прежде реальность, которая не проходит ни по ведомству искусства, ни по ведомству географии".
(Петр Вайль "Гений Места")
Практически невозможно создать объективную историю о Петербурге. Осень Пушкина, зима Гоголя, внесезонье Достоевского - уже создано немало мифов. Можно лишь выбрать случайные события и мнения, а потом записать их, добиваясь иллюзии идеальности. Это меня беспокоит, но я продолжаю делиться своими субъективными впечатлениями. Прекрасно понимая их ограниченность.
Я хочу рассказать о духе окраин, чердаков, подвалов, стройплощадок. О городе полном незнакомцев и странников. Это не тот город, что радушно примет вас. Поэтика Санкт-Петербурга обязывает видеть не только внешний лоск фасадов и витрин Невского проспекта. Чуть свернешь с больших улиц: крошащаяся лепнина, обрушающиеся балконы, зассаные дворики. Безынтересны блестящие купола церквей, скучны туристические достопримечательности. Сладкая меланхолия растворена в воздухе. Нева и ее притоки легко скрывают сильную драму в своих грязных водах. Климат охлаждает любые темпераменты и учит быть стойким. Большую часть года тут пасмурно, ветрено, сыро и прохладно. Но петербуржец уверенно вышагивает навстречу ветрам и мороси, изредка пошмыгивая носом.
В полуподвальных рюмочных, где посетители стоят за высокими столиками, философов больше, чем в эллинской Греции. В Петербурге много умных людей. Но они политически индифферентны. Все делают то, что им нравится, даже если это не приносит денег.
Ребенком - каждый ограничен в перемещениях. Тебя не отпускают родители, твой мозг еще не научился создавать карты, поэтому тебе легко заблудиться. Да и собственных денег, чтобы оплатить проезд, у тебя нет.
Поначалу я знал только то, что в двух шагах. Обитатели подъезда, ближайшие соседи. Дети, собаки, сумасшедшие старухи, толстые тетки, усатые мужики. Позже ты узнаешь детский садик у себя во дворе. Песочницы, беседки, горки, карусели. Чуть подрос и продолжаешь осваивать окружение. Рыскаешь по газонам. Исследуешь кусты. Забираешься на деревья. Находишь выходы на крыши и в подвалы. Лазаешь по помойным контейнерам.
Подросток уже более свободен. Ты растешь, у тебя меняется перспектива. Мир тоже меняется. Появляются новые дома, целые районы, открываются магазины. Разбиваются клумбы, меняется ночное освещение, устанавливаются заборы. Реальность спального района не остается аутентичной.
Я десятилетиями живу на периферии.
До 1989 года мой район назывался Ждановский, а теперь Приморский. В семидесятые тут началось активное строительство. Границы района стабильно расширялись до начала девяностых. В 1977 году были поглощены поселки Лахта, Ольгино и деревня Каменка. Задолго до этого были захвачены Коломяги. Рядом с Серафимовским кладбищем было начато строительство новых производственных корпусов Ленинградского Оптико-Механического Объединения. Но стойка не была завершена. Главное здание ЛОМО обветшало, покрылось копотью. А почти достроенные корпуса на улице Оптиков и Мебельной оказались никому не нужны. В конце девяностых неподалеку появилась станция метрополитена "Старая деревня".
Когда-то Богатырский проспект внезапно обрывался и до самого Лахтинского разлива были поля засаженные овощами. Мы там воровали капусту и морковку, чтобы выжить. Сейчас эти просторы застроили, полей давно нет. Зато есть высотные дома, супермаркеты, и хайвэи.
Если отправиться в другую сторону по Богатырскому, то окажешься на станции метрополитена "Пионерская". Рядом строился громадный новаторский кинотеатр. Но его тоже забросили. Позже снесли и построили на его месте высотные дома. Перед выходом со станции стоит статуя. Бегущие пионеры - два мальчика и одна девочка - а с ними жеребенок. Один из мальчишек отпускает голубку. Идеальные босоногие дети куда-то устремлены. У девочки на голове венок из полевых цветов, а под развевающимся сарафаном лишь холод бронзы.
Через дорогу, где сейчас возвышается кирпичный небоскреб, раньше был рынок. Секонд-хенд, где торговали ношеной одеждой. Горы китайских пуховиков, поддельных кроссовок и джинсов. Среди этого тряпья и хлама, модницы умудрялись выуживать винтажные платья и шляпки. В один солнечный день туда упал подъемный кран с соседней стройки. И рынок закрыли.
Ближе к Черной речке, где сейчас супермаркет, в начале двадцатого века был ипподром. Помимо скачек, там проходили первые встречи петербургского аэроклуба. И там испытывали ранние летательные аппараты. Рядом с современной парковкой - храм святого Николая и столовая. По тропинке от них, приходишь к памятному обелиску. Тут был смертельно ранен Пушкин.
Но лучше отправиться в Удельный парк. Островок природы, окруженный широкими проспектами и высокими новостройками. Ржавые скамейки, белки выпрашивающие еду у прохожих, сеть безымянных ручейков. Если свернуть с асфальтированных дорожек, то можно спрятаться в густых деревьях и кустарниках. Чуть севернее, возле грязного пруда, в котором плещутся утки, находится тренировочная база футбольного клуба "Зенит". Еще севернее железнодорожная станция "Удельная". Возле рельсов по выходным там образуется стихийный базар. Он почти не меняется со времени, когда была разрешена свободная торговля. Толпы людей, разложив ненужные предметы на полипропиленовых мешках или прямо на земле, пытаются их продать. А толпы искателей сокровищ - стараются выудить в этом хламе, что-то ценное. Через дорогу от этого безумного места - Психиатрическая лечебница имени Скворцова-Степанова. А рядом уцелевшие здания приюта общества презрения калек и идиотов несовершеннолетнего возраста, построенные в 1870 году.
Но что-то я разгулялся, пора возвращаться поближе к дому. Я иду через Коломяги. Исторически-ландшафтный феномен. Деревня в городе. Во времена Петра эти места назывались Коломяжским полем. А начали застраиваться селянами и дачниками в девятнадцатом веке. Деревушка постепенно росла в сторону Шуваловских озер. На окраине стоит церковь Димитрия Солунского, построенная в 1906 году. Синее здание и несколько пристроек. Меня там крестила мать. Чуть дальше, по узкой улочке восстановленная часовня Александра Невского. Печальный мозаичный Иисус смотрит на происходящее вокруг в некотором недоумении. Деревушка Коломяги к концу двадцатого века окончательно захирела, обедневшие жители продали свою землю за бесценок строительным фирмам. Но находились и те, кто не хотел уезжать, их домики быстро вспыхивали. В основном сейчас там малоэтажные элитные коттеджи или настоящие дворцы богачей. Впрочем, кое-где все еще остались старые деревянные домики. А в центре Коломяг, возле пруда, заброшенный графский дом со сгоревшими конюшнями.
В восьмидесятые Долгое озеро и его окрестности были поглощены городом. Само озеро засыпали, и от него осталась невзрачная лужа полная строительного мусора. А между этим местом и "Пионерской" понастроили дешевых "домов-кораблей". Их фасады покрыли нестойкими красками, они облезали со временем. Облезло-желтые и облезло-розовые дома. Повсюду появились ряды серых гаражей. И без того малосимпатичный район стал походить на трущобы. Единственное интересное здание - бассейн. От бассейна был совершен следующий строительный рывок в сторону Юнтоловского заказника. Продолжен проспект Королева. Но тут уже были дома более современных серий. На пике этого строительного бума, последнего в двадцатом столетии, я и оказался там, чтобы свидетельствовать об этом месте. Еще не все дороги заасфальтированы, всюду грязища от строек. Пустыри и котлованы, строительные краны. В девяностые годы строительство замерло. На Комендантской площади торчали из земли какие-то конструкции, которые лишь в нулевые реализовались в станцию метро "Комендантский проспект". По всему району встали недостроенные объекты из-за отсутствия финансирования. Недалеко от моего дома были незавершенные корпуса поликлиник. Котлованы и стройки, которые никто даже не огородил, стали игровой площадкой для детей. Местами, где мы впервые скрывались от взрослых. Пространство моего детства - типовые новостройки в районе неоправдавшихся надежд.
Местная топонимия не слишком разнообразна. Улицы: Планерная, Парашютная, Шаврова, Уточкина. Проспекты: Испытателей, Авиаконструкторов, Королёва. Аллея Поликарпова. Площадь Сикорского. Слегка разбавлено растительными мотивами: Вербная, Камышовая, Ольховая.
Весной на свет божий выходит собачье дерьмо и окурки. Непредсказуемый петербуржский ветер сметает песок с улиц, разносит удушающие ароматы черемухи и сирени. Прохожие ютятся на тротуарах в ожидании чего-то. Авитаминозные детишки снуют по своим тайным делам.
Летом. Человек особенно усердно взращивает город, словно раковую опухоль. Постепенно раскидывая метастазы. Опустошенные похотью и алчностью жители бетонных джунглей вторгаются в чужие пространства и мешают друг другу жить.
Осенью мокро. Вода просачивается всюду. На газоны опадает пожелтевшая листва. Серый дым, исторгаемый трубами заводов, почти не заметен на фоне серого неба. Все гниет и коррозирует.
Зимой. Между ребер уродливых зданий, мерцает, словно угольки, электрический свет. А внутренности движутся в такт самой жизни.
Когда-то город казался огромным, потому что ты не был везде. Не пересекал его вдоль и поперек. Ты просто запрыгивал в метро, выскакивал где-то. И знал лишь пузыри вокруг станций. По-настоящему ты узнаешь город, только когда исколесил его на велосипеде. Пузыри лопаются, и ты прозреваешь картину в целом.
Каждое лето своего детства я провел в деревне у бабушки. Мы приезжали на поезде или автомобиле в поселок городского типа Кадуй. Он расположен в ста восьмидесяти километрах от Вологды. В шестидесяти от Череповца. На реке Ворон, неподалеку от впадения в реку Суда. Население: десять тысяч человек. Название произошло от финно-угорских наречий, и означает "можжевеловая река".
На самом деле Кадуй - это только название станции, а само поселение раздроблено на множество мелких хуторов, деревушек, скоплений домов и производств - прилипших к берегам местных рек, бассейну Волги. Тысячу лет назад по берегам рек Суды и Андоги селились охотники и рыболовы племени Весь. Сюда заплывали варяги, чтобы торговать. А позже пришли славяне. Кто кого ассимилировал - вопрос спорный. В 1517 году странник Филипп основал здесь монастырь. Во времена Иоанна Грозного рыбу для царского стола ловили в здешних реках. При Петре Первом местные жители славились, как умелые плотники. В конце девятнадцатого века тут появились лесопромышленные предприятия. В шестидесятые годы двадцатого века рядом началось строительство Череповецкой ГРЭС, что послужило причиной роста населения. Работяги со всей страны обосновывались в этих местах.
Деревушка, где живет моя бабушка, не имеет собственного названия, и даже толком не отмечена на картах. Главная улица, как ее называют местные - бетонка. По сути это просто дорога ведущая к деревообрабатывающему заводу ниже по реке. По ее краям теснятся деревянные домики, почти как в вестерне. Только без перекати-поле. Даже в деревне, я умудрился оказаться на отшибе. Бабушке в шестидесятые годы выдали квартирку в двухэтажном деревянном бараке. От бетонки отходили несколько кривых улочек, упирающихся в лес. На улице Чапаева жили оседлые цыгане. А наша улица называлась Заболотная. Буквально за домом болото. Там полно грибов и ягод. Черника, морошка, брусника. И очень много змей. Змеи постоянно заползали в дома, но пока те не мешали, их особо никто и не трогал. Все-таки люди вторгались в их ареал, а не наоборот.
В девяностые почти все местные хозяйства были разграблены. Более-менее устояло лесное хозяйство, пилорама и деревообрабатывающий завод. Были еще хлебопекарный и ликёроводочный заводы в Кадуе. А рядом с ГРЭС жили те, кто обслуживают станцию. Там всегда были лучшие магазины, конечно, не сравнимые с городскими, но за одеждой и деликатесами, нужно было ездить туда на автобусе. У грэссовских было отопление в домах и водопровод. А мы мылись в банях и ходили за водой на колодец.
Тогдашние запахи практически становятся зримыми. Запах опилок от пилорамы. Запах рыбы, которую приносят рыбаки. Запах ржавого металла и дизельного топлива от брошенной техники. Запах свежего хлеба. Запах хвои и грибов из леса. Запах сена и полевых цветов. Запах навоза. И запах человеческих испражнений из дырки в туалете.
В основном в деревне были одноэтажные деревянные домики. Но мы жили в одном из трех восьмиквартирных бараков. Они под завязку набиты жильцами. У каждого свои бельевые веревки, а также небольшие сараюшки и самозахваченные земельные участки. Раньше в деревне был один деревянный магазинчик, к которому каждое утро приезжала цистерна с молоком. А в магазинчике продавалось только самое необходимое. Тушенка, водка, пиво, соус краснодарский, стержни для шариковых ручек и зеленые тетради на 12 листов. А под потолком висели липкие ленты, на которых бились в конвульсиях мухи. Возле магазина деревенский клуб, построенный в середине восьмидесятых. В клубе три помещения. Танцевальный зал, где иногда играл местный гармонист. Позже там стали устраивать дискотеки для молодежи. Игровая, где стояли бильярдные столы с коричневым сукном. Столы продали, а ребята устроили там качалку. И последнее помещение, самое маленькое, занимала библиотека. Книг там было немного. В основном журналы "Мурзилка" и низкопробные фантастические романы. Хотя среди макулатуры можно было откопать и что-то интересное. Если от клуба пойти в сторону леса, то услышишь, как гудит подстанция, а неподалеку высокая телевизионная антенна. Толку от антенны почти никакого, у всех рябит и дергается картинка. Особенно на черно-белых телевизорах с выпуклыми экранами.
Пространство - это просто пространство. Нет никакой необходимости привязывать к нему какие-то абстрактные понятия. Родина, вера, честь. Это ничего не дает, просто приковывает тебя к границам, делает рабом. На самом деле, у любого есть кое-что гораздо ценнее, чем любая абстракция, ради которой человека могут попросить убивать или умирать. У каждого по-настоящему есть только его жизнь. Одна единственная. Без религиозных или идеологических утешений. Каждый в ответе только перед самим собой. Для меня - я самый страшный судья. Решающий - жить или умереть.
А как же отчизна? Я знаю лишь то, что видел. А бескрайние дали могу лишь вообразить. Они, несомненно, красивы и гораздо более поэтичны, нежели моя прозаическая повседневность. Но я уже взрослый мальчик и прекрасно понимаю, что живу не в стране, а в мире. Я собираю свою масштабную грёзу из кинокадров, книжных строк, произведений искусства.