Эту дырку в заборе Ромашка обнаружил чисто случайно. Просто в тот день он абсолютно не нарочно попал мячом в лицо Большому. Большой вполне справедливо обиделся, и Ромашке ничего не оставалось, как уносить ноги. Если бы не дырка, побои были бы не очень чувствительными, но унизительными. А так... Высоко в небе гудит самолет, холодная трава щекочет голый живот.
Аэропорт - запретное место для всех мальчишек от пяти до пятнадцати. Если ты, конечно, не летишь куда-нибудь на юга со своими стариками. Тогда и почет тебе, и уважение, как полноправному пассажиру. Только скучища смертная. Ромашка сам не летал, но с удовольствием слушал рассказы Большого, который каждое лето отдыхал на Теплом море.
И вот сейчас Ромашка лежит себе преспокойненько, жует травинку и наблюдает за толстой стрекозой. Что ни говори - здорово!
Высоко-высоко над головой неспешно ползет белая точка - реактивный трансконтинетальник. Ромашка им не интересуется - насмотрелся еще во дворе, они часто над их домом летают. Ползет себе и ползет, ровненько, по прямой, никаких тебе фигур и кубретов - скучища!
То ли дело - военные самолеты, которые появляются на их аэродроме осенью и весной, как раз на Равноденствия. Вот это дело, вот это то, что надо! От их выкрутасов, которые Большой по-умному называл "фигуры высшего пилотажа", у Ромашки захватывало дух, и долго болела шея. На парады Равноденствий пускали всех - и больших и маленьких, сам он был на них аж целых четыре раза, и еще три парада смотрел в записи.
Раскаленный солнечный шар уже вскарабкался на самую высокую точку неба и вовсю греет ничем не прикрытую макушку: Ромашка переворачивается на спину - пусть и лицо загорает - и закрывает глаза...
--
Ты кто?! - еще мгновение тому он был здесь один, и вот те на! Неизвестный, невиданный раньше в окрестностях аэропорта мальчишка сидит на корточках и с настороженной ленцой смотрит на приподнявшегося на локтях Ромашку. Глаза незнакомца прикрыты роскошной вороной челкой - такая же или сильно похожая была у той лошади, в гости к которой его, маленького еще совсем, водила мама.
--
Я... А как ты думаешь? - пришлец непонятно улыбается самым уголком губ и, тряхнув черной гривой, смотрит ему прямо в глаза. Странный тяжелый взгляд, и глаза странные - один карий, почти желтый, с ярко-зеленым клином; второй - синий, с растворенными в нем светло-серыми облаками.
Ромашка думает, думает о нескольких вещах разом... Как звать незнакомца, сколько ему лет, умеет ли он бить без предупреждения, и что можно ответить на его странный вопрос. А еще - где-то на самом краешке мыслей, на самом уголке дозволенного вертится: "Что я увижу, если посмотрю на него по-настоящему?.." Нет, нельзя пускать такие мысли...
--
Я не знаю...я не думаю, - Ромашка длинно плюет сквозь зубы. Неизвестный мальчишка улыбается широко-широко и откидывается на шершавое тепло забора.
--
Ну, вот и славно. Меня Олегом зовут, - Ромашка неторопливо и обстоятельно жмет протянутую загорелую руку. Рука теплая, сухая и твердая как дерево.
--
Роман, - ему кажется, что этот звучит солиднее, чем панибратское дворовое "Ромашка".
--
Ромашка, значит... Хорошее имя, - Олег одобрительно кивает лохматой головой и, сломав стебель мятлика, зажимает его между зубов.
Насупленная обида на непозволительную фамильярность садится на плечо и начинает шептать своим липким голосом: "Гля-янь... ну, что тебе стоит... ну, глянь на него...". Он целых пять секунд честно не слушает этот мерзкий шепоток, но потом любопытство наслаивается на обиду, пробивая брешь в не очень-то и крепкой стене Ромашкиного самозапрета...
Плавленое стекло, вывороченное чудовищным жаром - ничего целого, ни одной живой ниточки... Закрученные, перевернутые кончики некогда теплых, настоящих "нитей"- черные и дымчато-серые, покрытые сеточкой трещин и раковинами-выщербинами...
Олег перехватывает полный страха - он не видел такого раньше ни у кого! - Ромашкин взгляд и снова усмехается краешком рта.
--
Ну что, насмотрелся? - Ромашка икает от изумления. Вот уж не думал, не гадал, что в мире есть еще кто-то, кто видит по-настоящему. Гул взлетающего неподалеку самолета глушит испуганные неожиданным открытием удары его сердца.
Олег вздрагивает так, словно ему кто-то невидимый саданул под дых - темный загар на глазах выцветает, сереет...
--
Я... я не думал, что кто-то еще... так вот... может по-настоящему, - Ромашка изо всех сил старается не видеть, не смотреть больше так... Потому, что страшно; потому, что - ни одной целой нити - это, наверное, очень больно.
--
Я тоже... не думал. И не знал, и догадываться не решался, - Олег с видимым трудом успокаивается. - А красивые они у тебя.
--
Кто?!
--
Связи твои. Разноцветные, крепкие. И много их сколько, - Ромашка моргает раз, другой. До него с трудом доходит, что эти самые "связи" он всю свою жизнь называл "нитями", "ниточками"... Их у него действительно много: мама и папа (прочные, яркие пушистые, словно шерстяные "нити", которые греют даже тогда, когда совсем плохо и страшно); бабушки и дедушки, дяди и тети, двоюродные и троюродные братики и сестренки (большая кипа тесно переплетенных "ниточек" разной толщины и всех цветов радуги - они словно касаются Ромашки своими теплыми кончиками, не давая унывать и отчаиваться); друзья и подружки - хотя девчонок Ромашка побаивается, справедливо полагая, что непонятное - оно страшнее всего (отблескивающие, похожие на новогоднюю мишуру "нитки", которые легко рвутся и легко связываются вновь, делая жизнь гораздо интереснее). - Если бы я умел, если бы я помнил, как это, я бы тебе завидовал.
--
А твои... как так?
--
Вот так, - тонкая, перетянутая белесыми шрамами рука вскидывается в небесную синеву. Туда, где над головами мальчишек, над заборами и крышами не такого уж и большого города, над раскинувшейся под ласками июньского солнца землей, летит самолет. Пассажирский трансконтинентальник. Белая точка в огромном небе...
Рука бессильно падает на потертые джинсы. Ромашка вдруг понимает, что кругом тихо, так тихо, что поднимаются дыбом успевшие уже выгореть волоски на макушке.
--
Вот так. Поэтому я не помню, как это - завидовать и радоваться чему-то. Я теперь помню только, как ненавидеть. Небо ненавижу, самолеты эти проклятые, запах полета не выношу просто... Лучше бы меня... тоже, вместе с ними...об землю... и ничего больше не надо, - Олег отворачивается к забору и изо всех сил бьет по нему кулаком.
Ромашка пытается представить, каково это - враз потерять все-все "ниточки", остаться совсем одному. Как это - не помнить, не уметь радоваться. Воображение отказывается работать на него, подсовывая вместо четкой картинки мерзкое ощущение пахнущей плесенью темноты.
--
Пошли, - он подскакивает сначала на четвереньки, потом распрямляется во весь рост. Траву на аэродроме еще не косили, поэтому она достает Ромашке до края шорт, мешает идти так быстро, как хотелось бы. Он не оглядывается, чтобы проверить, идут ли за ним, - он уверен в том, что странный мальчишка по имени Олег шагает сзади след в след. Настолько, насколько это вообще возможно в такой густой траве...
Аэродром заканчивается внезапно - просто, можно сказать, без всякого предупреждения. Где-то далеко-далеко внизу лепятся друг к другу домики Слободки, но если не смотреть вниз, то кажется, что луг обрывается прямо в небо. Ромашка подходит к самому краешку, раскидывает руки - ветер привычно раздувает рубашку клетчатыми крыльями.
--
Сейчас я буду учить тебя верить. А еще - радоваться. Причем буду учить даже в том случае, если ты этого не хочешь, - вдох-выдох, за ним глубокий вдох, как перед прыжком в воду...
--
Стой! Придурок! Ты же насмерть разобьешься! - Олег бросается за ним следом, не успевая понять, что разбиться может не только "придурок", но и он...
--
Не-а, - Ромашка улыбается широко-широко и хватает Олега за руку. - Меня "ниточки" держат... а сейчас их стало на одну больше...