Аккерман Дмитрий : другие произведения.

Кацетница

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Далеко не все исторические события можно четко разделить на черные и белые, на хорошие и плохие. Еще сложнее разобраться в них ребенку, волей судьбы попавшему в гущу самых трагичных событий XX века. Роман "Кацетница" - рассказ о простой девочке, которая прошла через боль, страх и ненависть и выжила, несмотря ни на что. Сюжет основан на реальных событиях.

  Пролог. 1962
  
  Этот маленький сибирский городок, который запомнился мне потом на всю жизнь, показался сначала совершенно невзрачным и даже унылым. Что, впрочем, было и немудрено. Намного позже я понял, что попал в него в самое неприятное для Сибири время: в середине ноября.
  
  Но это было потом - а пока что я пробирался к заводу пешком через сугробы и завывание вьюги. Молодой и, как мне казалось, перспективный молодой специалист, я был командирован в этот глухой край внедрять нашу драгоценную установку для органического синтеза. По всему выходило, что застрял я тут надолго: установка работала нестабильно даже в условиях опытного завода, что уж там говорить о реальном производстве с непременным для соцреализма бардаком.
  
  Сказать откровенно, поехал в Сибирь я охотно - энтузиазм великих строек еще не прошел, Братская ГЭС была у всех на слуху, на московских кухнях рассказывали о бешеных деньгах и странных сибирских обычаях. Все это накладывалось на общий энтузиазм по поводу полетов в космос и смены генсека. Мне казалось, что я еду в какой-то чудесный вечнозеленый край, населенный прекрасными людьми и являющийся настоящей дорогой в будущее.
  
  Разочарование наступило довольно быстро - прямо с небольшого холодного деревянного вокзала чуть ли не столетней давности постройки. Скрипучий холодный трамвай - встречать меня на вокзале никто и не подумал - медленно тащился за город, где в окружении пожелтевших от химии сосен стоял комбинат.
  
  Правда, с людьми действительно повезло. Простодушные, открытые, прямые, они разительно отличались от москвичей. В первый же день в общежитии, куда меня поселили, в мою честь устроили пирушку с сибирскими пельменями, водкой и песнями, наутро после которой голова была непривычно прозрачной, но легкой.
  
  Со своим московским самомнением я предполагал, что буду сидеть в отдельном кабинете рядом с директорским, и снисходительно распоряжаться местными инженерами, неумело запускающими нашу железку. Однако директора я увидел только раз - когда зашел представиться. Здоровый весельчак габаритами втрое больше моих одобрительно похлопал меня по плечу, традиционно поинтересовался, как там Москва, после чего спровадил меня главному инженеру и, как я понимаю, больше ни разу не вспомнил о моем существовании. Для меня поставили стол рядом с установкой, прямо в цехе органического синтеза. Хотя сам цех был чистым, но воняло там всеми запахами, которые только мог придумать человек, и я вскоре стал всерьез подумывать о том, чтобы ходить на работу в противогазе.
  
  Поселили меня, как я уже упоминал, в общаге - правда, к счастью, не в рабочей, а в инженерской. Через некоторое время я понял, что мне крупно повезло - рабочую общагу еженедельно потрясали грандиозные пьянки и драки, а инженеры хотя и пьянствовали, но делали это скромно и тихо. Формально со мной в комнатке жил старший мастер, имени которого я так и не узнал. Вся общага звала его Виннету, и в комнате он появлялся в лучшем случае раз в неделю - отоспаться после очередной пьянки. Все остальное время он ошивался по всем местным молодухам, честно не делая различия между инженерным и рабочим общежитием, а заодно навещая и окружающий завод частный сектор.
  
  С запуском установки тоже все было весьма далеко от моих мечтаний. В помощники мне дали балбеса-практиканта Вовку из местной фазанки, который только и знал, что курить, пялиться на ноги девчонок и мучительно зевать при любых моих попытках объяснить ему принцип действия установки. Остальным было некогда, лишь главный инженер иногда подходил ко мне, смотрел на разбросанную документацию, с сомнением хмыкал и снова исчезал на месяц.
  
  Так все и тянулось... Дело шло к Новому году. И тут появилась Оксана.
  
  В первый момент, увидев швабру у себя под ногами и подняв глаза, я просто ошалел. Единственное, что мне тогда пришло в голову - фраза Пушкина "я помню чудное мгновенье". Передо мной стояла женщина фантастической красоты. Идеальной формы европейское лицо, абсолютно гармоничная фигура, которую не скрывал легкий халатик. Короткие темные волосы с совершенно непривычной в эпоху завивок и шиньонов стрижкой. Черные глаза в пол-лица смотрели на меня скромно и выжидающе.
  
  Все это настолько не сочеталось с арсеналом уборщицы у нее в руках, что я сначала принял это за какую-то шутку. Красивые длинные пальцы пианистки с хорошим, совершенно не советским маникюром изящно держали швабру. На запястье блестели мужские часы - не сомневаюсь, что в золотом корпусе. В разрезе халата виднелся черный крестик.
  
  - Здрасти, - я не нашел сказать ничего лучшего.
  
  - Добрый день, - ее низкий голос был достоин оперной сцены и никак не сочетался с хрупкой фигурой. - Вы не будете так добры разрешить мне помыть пол?
  
  - Да-да, конечно, - я отскочил от стола, не отрывая от нее зачарованных глаз. Некоторая неправильность в ее речи, какой-то легкий акцент, делали ее еще более романтичной и загадочной. Она возила шваброй вокруг моего стола, а я истуканом стоял сзади, пожирая взглядом ее абсолютной формы ноги, спину с выступающим под халатом бюстгальтером, волосы, перехваченные косынкой. Я не понимал, откуда в этой сибирской глуши появилось это чудо и почему оно занимается мытьем полов, а не выступает где-нибудь на сцене...
  
  Я не замечал Вовку, вернувшегося из курилки и похотливо взиравшего в разрез халатика Оксаны. Я как-то сразу перестал ощущать мерзкий запах цеха, которым пропиталась вся моя одежда. Я просто стоял и смотрел.
  
  Сколько ей лет - об этом я задумался потом, когда она ушла. Я был небольшим знатоком женщин, хотя в институте имел пару романов с младшекурсницами и даже был изнасилован на одной студенческой вечеринке почтенной матроной, как после выяснилось, чиновницей районной администрации. Однако все это не помогло мне хоть чуть-чуть разбираться в этих загадочных существах - женщинах.
  
  На вид Оксане было лет 28. А если смотреть только на красивые, ухоженные не по-советски руки - то даже меньше. Ни единой морщинки на лице, ни одного седого волоска, ровные красивые зубы в те редкие моменты, когда она улыбалась - все это резко контрастировало с фабричными женщинами, уже к тридцати годам отягощенными парой-тройкой детишек, мужем-пьяницей и вечными очередями.
  
  Сначала я не понял, почему она не появлялась раньше. Конечно, в цехе все время кто-то убирался - но это были обычно тихие невидимые бабульки, которые мышками прошмыгивали со своими тряпкам и ведрами так, что их никто не замечал. Оксана явно была не новичком на заводе, уверенно передвигалась по цеху и знала в нем каждый уголок. Но я совершенно точно ни разу не видел ее за весь месяц, который провел за этим столом.
  
  Бросалось в глаза какое-то странное отношение заводских к ней. Обычно редкая девушка могла пройти по цеху без подколок и подначек, а то и скабрезных шуточек молодых рабочих. При появлении Оксаны с ней даже никто не заговаривал, лишь некоторые женщины постарше иногда провожали ее какими-то сочувственными взглядами.
  
  Мне смертельно хотелось узнать хоть что-нибудь о ней. Однако спрашивать у окружающих было неудобно - сразу стало бы понятно, что у меня к девушке особый интерес. Подняли бы на смех, дошло бы и до Оксаны - и я все испортил бы.
  
  Выход нашелся сам собой. Как-то раз балбес Вовка, перехватив мой взгляд на Оксану, убирающуюся недалеко от нас, многозначительно округлил глаза и сказал:
  
  - А ничего тетка. Симпатичная. Жалко только, алкоголичка.
  
  - Как алкоголичка? - опешил я.
  
  - Ну как-как, пьет, как последняя бичиха.
  
  - Кто? Она?
  
  - Ну да, Оксана. Это все знают. Месяц может пить, вообще из дома не выходит. Потом ничего, работает, пока опять не сорвется.
  
  Я никак не мог поверить. Вот этот ангел во плоти, это воплощение неземной красоты, эта кроткая скромная девушка - алкоголичка?
  
  - Вовка, ты с чего это взял?
  
  - Да вы чего, весь цех об этом знает. Она сначала устроилась технологом, а потом раз запила, другой - ну и все, ей на выбор, или увольняйся, или в уборщицы.
  
  - С ума сойти, - я схватился за голову, не сводя с Оксаны ошеломленного взгляда. Она подняла голову, взглянула на меня, покраснела и резко отвернулась.
  
  - Вовка, а чего еще про нее говорят?
  
  - Да не знаю, мне-то она до фени. Чокнутая, говорят, она какая-то. Но добрая. У меня как-то денег совсем не было, так она меня неделю кормила в столовке.
  
  Домой я шел как в тумане. Впрочем, так оно и было. К концу декабря приморозило, даже местные ходили в шапках с опущенными ушами, а мне, в стареньком отцовом полушубке и модной московской папахе, было вообще тяжко. Но я не замечал мороза. Из головы не выходила картина - Оксана, пьяная, грязная... нет, я не мог в это поверить.
  
  Около входа в общагу меня ждали. От дерева отделилась женская фигура в черной телогрейке. Это была Оксана.
  
  Она двинулась мне навстречу, неуверенно глядя мне в глаза. Я остановился. Она подошла совсем близко, и я разглядел совершенно заиндевевшие веки.
  
  - Я хочу сказать... , - нерешительно начала она.
  
  Я стоял и хлопал глазами, как полный дурак. Надо было пригласить ее хотя бы в комнату, напоить чаем, но у меня отнялся язык. Сколько раз я хотел подойти к ней и не решался, а тут, да еще после Вовкиных слов...
  
  - Вы не думайте про меня плохо. Это все не так. Я... я..., - она опустила голову, затем резко отвернулась и быстро пошла прочь. Когда я очнулся, ее тоненькая фигурка уже скрылась за поворотом.
  
  Наверное, надо было кинуться за ней, вернуть - но ситуация показалась мне настолько киношной, что я не решился. Однако решилась она.
  
  Мы не могли не встречаться каждый день - она убиралась, я работал. И я не мог не видеть, что я ей не безразличен. Каждый раз, подходя к моей установке, она краснела, здоровалась и, страшно смущаясь, все время поглядывала на меня - и пока мыла у нас, и у соседей. Однако я никак не мог решиться с ней поговорить. Делать это на виду у всего цеха для меня было невозможно - нам обоим перемыли бы все косточки. А поймать ее после работы я никак не мог - сразу после гудка она исчезала. Вовка, заметив мой интерес к девушке, узнал, что живет она в квартире на другом конце города, у вокзала.
  
  Иногда она задерживалась около меня подольше - когда рядом не было Вовки. Говорила ничего не значащие вещи, спрашивала о погоде, о том, нравится ли мне в Сибири. Но при всех моих попытках заговорить о ней тут же краснела и хваталась за швабру. Я даже не знал, замужем она или нет - хотя кольца на пальце, как и других украшений, на ней не было. Кроме красивейших золотых часов.
  
  Так незаметно наступил Новый год. Тридцатого декабря начальство собрало всех в столовку, где были накрыты столы - пусть и с привычной столовской едой, но зато с яблоками и диковинными для сибиряков апельсинами. Была, конечно, и водка, и дешевая туркменская мадера для женщин. Я не сводил с Оксаны глаз - она сидела от меня далеко, за три стола. Для меня в этот момент решался важный вопрос. Профком раздавал подарки тем женщинам, у которых были дети. От профкома не укроется ничего - но Оксане заветный пакетик никто так и не передал. Не могу скрыть, что у меня вырвался вздох облегчения.
  
  Влюбился ли я? Не знаю. Каждый раз, когда я решал, что влюбляюсь, все кончалось быстро и грустно. Или девушка меня бросала по непонятной для меня причине, или я быстро понимал, что она - набитая дура и просто хочет замуж. Надо сказать, что от последних не было отбоя - для тех времен я был довольно перспективным женихом, с высшим образованием, отсрочкой от армии и пусть и маленькой, но все-таки квартирой в Москве.
  
  На этот раз все было не так. Я видел, что мои чувства взаимны. Я чувствовал, что от Оксаны исходит не просто интерес к мужчине - от нее проистекала какая-то животная, сексуальная страсть. Меня это пугало и влекло - с моим мизерным половым опытом я искренне считал, что секс до свадьбы грязен и нечист. Однако внутренние желания сжигали меня, заставляя физически желать каждую симпатичную девушку - и самозабвенно онанировать в ванной, представляя разнузданный секс с ней.
  
  В этот вечер я нажрался. Не напился, а именно нажрался. Обычно я пил немного, помня о вузовском значке и о том, что у меня интеллигентные родители - вернее, только мама, однако суть дела это не меняло. Конечно, в студенческие годы веселые московские вечеринки кончались по-разному - бывало, что и домой друзья доставляли в невменяемом состоянии, и просыпался иногда в чужом незнакомом доме - хорошо, если на кровати, а не на полу или в ванне. Однако я всегда старался пить по крайней мере какие-то приличные напитки, под тосты, с закуской.
  
  В тот предновогодний вечер мне хотелось просто напиться. Местных я знал мало, все они, кроме Оксаны, интересовали меня достаточно слабо. В наш институт вряд ли кто из местного начальства догадался бы написать телегу, да и новый год был на носу. Черт возьми - когда еще напиваться, как не под новый год.
  
  Окружающие, впрочем, полностью разделяли мою точку зрения, бодро откупоривая бутылки и разливая по граненым стаканам водку. Начальства в зале уже не было - парторг толкнул речугу, директор выпил с работягами по первой, профорг вручила подарки, после чего все руководство исчезло, оставив пролетариат и ИТР-ов напиваться в единении.
  
  Хватанув первый стакан, я понял, что жутко голоден, и начал метать все, что стояло передо мной. После второго я сообразил, что на самом деле все люди - братья, а сибиряки - тем более, что и попытался объяснить сидевшему рядом соседу. После третьего я встал и пошел искать Оксану.
  
  Плохо помню, что было дальше. Помню, танцевали с ней что-то непонятное. Помню, как остро чувствовал ее грудь, прижатую ко мне. Помню невообразимо прекрасный запах от ее волос. Как целовались где-то в углу под лестницей...
  
  Очнулся я в трамвае. Увидел перед собой лицо Оксаны, внимательно меня слушающей. Понял, что пьян в стельку и несу девушке какую-то чушь. Понял, что холодно и я нестерпимо хочу в туалет...
  
  - М-м-м... Оксана, а мы куда едем?
  
  - Тихо, все в порядке, скоро приедем. Не шуми.
  
  Хотя и будучи в состоянии нулевой логики, я все-таки допер, что она обращается ко мне на "ты". Похлопал глазами, привел мысли в более-менее порядок. Вспомнил ее горячие податливые губы, тут же попытался ее обнять, за что получил легкий тычок в живот и шепот: "Не сейчас".
  
  Остановки через три мы вышли. Было темно, мы были где-то на окраине, и мне стало не очень приятно - рабочие районы славились хулиганами, а я был малый не боевитый. В таких ситуациях меня часто спасали ноги, однако сегодня со мной была Оксана...
  
  Впрочем, до кирпичной четырехэтажки мы добрались без приключений, если не считать того, что я попытался пообниматься с двумя деревянными столбами и несколько раз чуть не спикировал на землю. Однако, заботливо поддерживаемый девушкой, наконец добрался до дверей.
  
  В туалет я ворвался, забыв обо всех приличиях, прямо в полушубке, только скинув благоприобретенные на сибирской земле валенки - обувь смешную, но полезную. Глянул на себя в зеркало - нормально, выгляжу прилично, несмотря на явное косоглазие ввиду передозировки алкоголя. Подумал, что неплохо бы чашечку крепкого чая, чтобы привести себя в порядок перед сексуальными подвигами... опа, вот тут-то я сразу почти протрезвел. Она же привела меня домой! Меня, малознакомого мужика! Явно с единственной целью!
  
  В этот момент меня резко отвлек от всех мыслей мой ненаглядный орган, выразивший свое отношение к моим мыслям решительно и однозначно. Пора было выходить из туалетного убежища и демонстрировать свои мужские достоинства... и я, конечно же, оробел. В самом деле, далеко не каждый день меня приглашает в гости девушка моей мечты, да еще с явным намерением... хм, приличного слова для ЭТОГО я не знал, а неприличным называть ЭТО с Оксаной у меня язык не поворачивался, даже наедине с собой. Так вот, мысль, которая меня стукнула в этот момент - это, конечно же, любимый мужской комплекс. Оправдаю ли я ожидания девушки? Не окажусь ли слабаком?
  
  Меня привел в себя смех за дверью:
  
  - Эй, ты тут не один! Я тоже хочу.
  
  Я выскочил за дверь, вежливо пропустив Оксану. Разделся, прошел в комнату. Квартирка была маленькая, меньше нашей, московской, но ужасно уютная. Я бы даже сказал - какая-то кукольно-сказочная. Вроде все обычное, купленное в какой-нибудь советской очереди - но все сделано с совершенно необычным вкусом.
  
  Сзади скрипнула половица. Я хотел обернуться, но меня обняли две руки. Щелкнул выключатель... и я утонул в ее объятьях.
  
  Я раньше говорил, что у меня был некоторый сексуальный опыт? Так вот, я понял, что не было у меня никакого опыта. То, что делала со мной Оксана, было выше любых моих фантазий. Податливая и агрессивная, ласковая и нервная, скромная и развратная - она была сразу всем. Она отдалась мне, как верная жена, обняв меня руками и ногами, вжавшись в меня всеми частями тела, помогая мне входить в нее каждым своим движением, сладостно дыша мне в ухо и неудержимо приближая тем самым и так не задержавшийся оргазм. Она сделала мне массаж, принесла в кромешной темноте чашку чая, а потом, обцеловав все мое тело, стала гладить губами мой орган... Господи, такого я не испытывал никогда в жизни. Мне было стыдно за то, что она делает, и в то же время неудержимо хотелось, чтобы она продолжала и продолжала и продолжала... до тех пор, пока я не извергся в ее сладостный рот.
  
  После третьего раза я отключился. Просто и бездарно заснул, развалившись на всю ее узкую кровать. Уснул, хотя чувствовал, что безмерно люблю ее и хочу, хочу, хочу...
  
  Проснулся я посреди ночи от двух противоречивых желаний - помочиться и попить. Оксана спала, уютно свернувшись у меня под мышкой. Я осторожно встал, чтобы ее не разбудить. Прошлепал по холодному полу в туалет, нашарил в темноте унитаз. Понял, что не попаду, зажмурился и включил свет. Потом открыл кран, долго хлебал чистейшую ангарскую воду. Да, вот что в Сибири хорошо - так это вода. Напился, закрыл воду, щелкнул по выключателю. Промахнулся. Попал на другой выключатель, включил свет в коридоре. Понял, что свет падает на Оксану, хотел быстро выключить, чтобы не разбудить ее. Бросил короткий взгляд на кровать и замер.
  
  Да, она была прекрасна. Идеальных пропорций фигура. Высокая упругая грудь с большим черным крестиком на шнурке. Плоский живот. Красивые бедра. И - шрамы. Страшные. Обезображивающие все тело. Шрамы на животе, на груди, на ногах. Шрамы продольные и поперечные. Непонятно от чего - но не от операций и не от пуль. Этого добра я насмотрелся у друзей моего отца, прошедших обе войны.
  
  Однако поразило меня не это. А татуировка на безвольно откинутой руке. Короткая строчка цифр на предплечье. Точно такую же я видел у моего дядьки...
  
  
  Глава 1. 1939
  
  Оксана всегда любила Львов. Она узнала, насколько он прекрасен в сравнении с другими городами, уже тогда, когда самые красивые здания были уничтожены немецкими и советскими бомбардировщиками. Однако даже в раннем детстве ей нравилось не торопясь бродить по тихой Стрыйской улице, глядя на готические шпили церквей и думая о разном.
  
  В этом году она была счастлива вдвойне. Маме удалось устроить ее заниматься на фортепиано к профессору Барвинскому, только что приехавшему во Львов. До этого она занималась у старого еврея Гершензона, который неплохо играл, но совершенно не умел учить. При каждой ошибке маленькой ученицы он смешно потрясал пейсами и ругался по-еврейски высоким пронзительным голосом. Правда, Оксана дружила с дочкой Гершензона Алей, но это была единственная минорная нотка в смене учителя.
  
  Конечно, музыке могла бы ее учить и мама - но и мама, и бабушка были убеждены, что учитель должен быть строг. А разве могла быть строгой ее милая и невероятно красивая мамочка?
  
  Второй радостью был ужасно стыдный секрет, который случился с ней в конце зимы. Такой стыдный, что она едва рассказала о нем мамочке - и была удивлена тем, что в ответ услышала поздравление. Теперь она с трудом привыкала к тому, что она уже девушка - и эта мысль наполняла ее гордостью и ощущением тайны. А болезненно набухшие бугорки на еще недавно плоской груди делали эту тайну все более реальной.
  
  Впрочем, к дню рождения она уже освоилась с новой ролью, и даже по страшному-страшному секрету поведала о своем превращении Але. И была ужасно разочарована тем, что Аля, оказывается, уже прошла через это и даже знала еще кучу очень неприличных вещей про отношения мужчин и женщин. С горящими щеками Оксана слушала то, что Аля рассказывала ей про разные такие вещи, а потом долго плакала в своей уютной спальне, не в силах представить себе, как ЭТО делала ее мама, пусть даже и с ее папой...
  
  А папа, приходивший поздно вечером, весь пропахший карболкой и еще какой-то гадостью, не замечал происходящих в ней перемен и, как маленькую, подбрасывал до потолка своими сильными руками, заставляя ее непроизвольно визжать на всю квартиру.
  
  Почти сразу после дня рождения им выдали табели и распустили на каникулы - почему-то очень рано в этом году. Оксана огорчилась единственной тройке по польскому языку, потом представила себе зануду пана Крышека, мысленно показала ему язык и забыла обо всех проблемах - до нового учебного года. Она радовалась распустившейся зелени, окончанию уроков и не замечала озабоченности в глазах взрослых, с которой они листали газеты и о чем-то тревожно шептались на кухне.
  
  В начале июня она дала годовой концерт. Играла Гайдна, сорвала аплодисменты всего зала, получила нагоняй от Василия Александровича и с чувством полной свободы отправилась на каникулы.
  
  Лето Оксана провела у другой бабушки - папиной мамы - в Бобрках. Бобрки были совсем недалеко от Львова, но на телеге туда ехали медленно - почти весь день. Оксана приморилась на солнце, а когда проснулась - дед уже распрягал лошадь во дворе.
  
  Сначала Оксане было скучно и неинтересно в деревне. Последний раз она была здесь два года назад, еще совсем ребенком, и помнила только белые мазанки, речку и сенокос. Все это осталось - но теперь она стала взрослее, и ее больше интересовали люди.
  
  Здесь, в отличие от Львова, совсем не было наглых развязанных пшеков и заносчивых немцев. Медлительные и рассудительные галичане не шумели, после работы вели степенные разговоры, по воскресениям мужики выпивали по две чарке горилки, крякали, закусывали салом и пели протяжные песни.
  
  Детей в деревне почти не было - сначала. А потом приехало сразу несколько ребят ее возраста, и полетела веселая летняя жизнь. Речка, рыбалка, игры в прятки и городки, походы по окрестностям. Куда только девалась вежливая девочка из интеллигентной львовской семьи. Оксана прыгала и скакала, носилась наперегонки, веселилась от души, как будто чувствовала, что это - ее последнее свободное лето. Только купаться она сначала стеснялась, сидя на берегу и плетя венки из полевых цветов. Но потом не выдержала, натянула вместо отсутствовавшего купальника футболку и тоже полезла в воду. Впрочем, многие купались вообще голышом - нравы в деревне были намного проще городских.
  
  Лето пролетело незаметно. В августе поспела черешня, потом - арбузы, и Оксана объедалась нечастыми для городских жителей фруктами и ягодами. За два дня до школы дед отвез ее обратно в город. А 1 сентября началась война...
  
  С утра она, наряженная как кукла, пошла в гимназию. Прыгала, трясла косичками, радовалась, что уже такая взрослая и что пошла в пятый класс. Страшно обрадовалась, увидев Алю. Аля выросла за лето и как-то посерьезнела, однако при встрече тоже стала прыгать и визжать от восторга.
  
  Взрослые уже все знали. Учителя ходили мрачные, отвечали невпопад, уходили куда-то посреди урока и приходили еще более мрачные. Пани Карина, которая вела английский, расплакалась посреди урока, убежала, и они ее больше в этот день не видели. Преподаватель физкультуры, пан Михась, наоборот, ходил довольный, и все время потирал руки, как будто вытирая их после мытья.
  
  И только перед последним уроком Кристинка, дочка учительницы, рассказала им шепотом, что произошло. Мальчишки тут же стали собираться на войну и строить планы по обороне города, а Оксана страшно расстроилась, потому что знала, что папу, как врача, обязательно заберут в армию.
  
  Занятия в гимназии отменили. Оксана ходила только на уроки по фортепиано. На улицах стало больше полицейских, которые, в отличие от довоенных времен, стали злыми и часто не разрешали проходить по какой-нибудь улице. Но главное - из магазинов сразу же исчезло все. Продукты, спички, мыло, ткани - все было раскуплено в первые же дни сентября. Маме удалось купить целый ящик мыла, и она старательно завернула каждый кусочек и спрятала их по разным уголкам квартиры.
  
  - Зачем нам столько мыла? - удивлялась Оксана. Мама не отвечала. Она уже не ходила на работу в консерваторию, а все чаще молча бродила по комнатам, что-то шепча - как могла расслышать Оксана, в основном "Отче наш". Зато папа бывал дома все реже, а когда бывал - разговаривал короткими фразами и иногда запирался с мамой на кухне для каких-то своих разговоров.
  
  Первая бомбардировка была полной неожиданностью для всех. Жуткий вой самолетов с черными крестами на крыльях, грохот падающих зданий, пыль, трупы... Все это было для Оксаны как какое-то кошмарное кино - только цветное, во вспышках взрывов. После этого в городе установили сирены, которые предупреждали о приближении немецких бомбардировщиков. Оксана при первых визжащих звуках опрометью мчалась в подвал, держа в руках заранее приготовленный плед и канистру с водой. Мама не любила прятаться в подвале и спускалась туда неохотно, а бабушка вообще наотрез отказывалась это делать, говоря, что Богу виднее, кого наказывать.
  
  Впрочем, бомбардировки быстро прекратились. Город наполнился солдатами, ранеными и беженцами, которые просили подаяние на всех углах.
  
  Как-то утром Оксану разбудили выстрелы. Вернее, сначала она не поняла, что это за звуки. Встала, вышла на балкон. Прямо под ней, по улице, бежали люди в зеленой форме и стреляли как будто из игрушечных ружей. С другой стороны в них тоже кто-то стрелял.
  
  Вдруг из-за угла с грохотом выкатился танк. Остановился, покрутил башней и оглушительно выстрелил. У Оксаны зазвенело в ушах, и она поняла, что уже ничего не слышит. От соседнего дома повалил дым. Танк выстрелил еще раз - она не услышала звука, но поняла по сотрясению воздуха и вспышке. На этот раз снаряд взорвался где-то совсем рядом. Как будто в замедленном кино, из окна дома вылетел человек и, размахивая руками, рухнул на асфальт. В ужасе она увидела, как его череп раскололся, и на брусчатку вывалились розоватые куски мозга...
  
  
  Глава 2. 1939
  
  Это просто какой-то непрекращающийся ужас. Я не хочу. Я хочу, чтобы все было как раньше. Хочу, чтобы мама была доброй и красивой. Чтобы играла музыка. Чтобы приходили в гости красивые дяди и тети.
  
  Мама думает, что я маленькая, что я ничего не вижу и не понимаю. Я все понимаю. Вчера я читала листовку большевиков. Они приказывают всем пройти регистрацию, иначе отправят в тюрьму. А сегодня я нашла в подъезде листовку ОУН. Они просили всех честных граждан воевать против оккупантов. Уходить в леса, отбирать оружие, стрелять. Интересно, я - честная гражданка? Не знаю. Я - честная католичка. Должна ли католичка держать оружие в руках?
  
  ОУНовскую листовку я отнесла папе. Он сказал, чтобы я никогда не подбирала и не читала такие вещи.
  
  Мама говорит, что, может, еще не все так плохо. Может, русские дадут работу. Что лучше русские, чем немцы. Я не знаю. Я не видела немцев, но русские мне не очень нравятся. Вчера я встретилась с двумя солдатами - они были пьяными и приставали к какой-то польской девушке, а она их совсем не понимала. Я тоже не очень хорошо понимаю их язык - он почти как украинский, но непонятный.
  
  Русские солдаты разместились в казармах Стрыйского парка. А офицеров расселили по квартирам. Мама боялась, что к нам тоже кого-нибудь поселят, но пока обошлось. Офицеры мне нравятся больше, чем солдаты. Они веселые, не такие пьяные и от них хорошо пахнет одеколоном.
  
  Мама пошла на регистрацию. Говорит, что ничего страшного. Она хотела узнать, надо ли регистрировать меня, но ей ничего не ответили, сказали только, что скоро откроют школу. А папа не пошел регистрироваться. И на работу он тоже не ходил. Сидел дома и свистел разные песенки из тех, что раньше играла и пела мама. А по вечерам они все время спорили с мамой за запертыми дверями кухни.
  
  После одного такого спора мама позвала на кухню меня. Папа как-то странно на меня посмотрел и вышел. Мама долго сидела и смотрела мне в глаза, потом сказала:
  
  - Оксана, ты уже взрослая.
  
  - Да, мама.
  
  - Понимаешь, сейчас такое время, что приходится быть взрослой.
  
  - Да, мама.
  
  - Обещай, что если с нами что-нибудь случится, ты сразу же уедешь к бабушке в деревню.
  
  - А с вами что-то может случиться?
  
  - Обещай.
  
  - Хорошо, мама.
  
  - Так вот, дочка. Папе надо уехать. По очень важным делам. Надолго.
  
  - Зачем?
  
  - Я не могу тебе сказать. Но есть очень важная вещь, которую ты должна запомнить. Кто бы и что бы тебя не спрашивал - говори, что не знаешь, где папа.
  
  - Я и так не знаю.
  
  - Вот и говори. Что он поссорился со мной и уехал давно, когда началась война.
  
  - Поссорился?
  
  - Ну нет, конечно. Но так надо сказать.
  
  - Мама, но врать - грех.
  
  - Я знаю, дочка. Но я замолю этот грех. Не бойся. Это - ложь во спасение.
  
  - Хорошо, мама. Но...
  
  - Все, доня. Все, - она заплакала и обняла меня.
  
  В эту ночь папа исчез. Исчезли и все его хирургические инструменты. Я долго думала, куда он мог уехать, но так ничего и не придумала.
  
  В ноябре всем объявили, что Западная Украина решила присоединиться к СССР. В этот день мама очень долго ругалась с бабушкой, так, что бабушке стало плохо с сердцем. Как я поняла, бабушка ругала маму, что она не уехала со мной в Варшаву. А мама говорила бабушке, что в Варшаве сейчас еще хуже. Я не знаю, как может быть еще хуже. У нас кончились все продукты. Мама каждый день ходила менять припасенное мыло на какую-нибудь еду, но на рынке тоже ничего не было. Кончились дрова, их теперь никто не продавал. В ноябре в Львове уже холодно, я хожу даже по дому в толстой кофте и сапогах. И все время хочется есть...
  
  Правда, когда мне было шесть лет, было в самом деле гораздо хуже. Я плохо помню - скорее, по рассказам мамы, что в Львове люди умирали от голода. Мы тогда выжили только потому, что уехали к папиным родителям в деревню, в Бобрки. А папа рассказывал, как они отбивались от голодных городских жителей, которые по ночам грабили деревенские огороды. Их, конечно, тоже было жалко, но я иногда думаю, что если бы тогда нас тоже ограбили, мы бы все умерли с голода.
  
  Мы часто сидели с Алей у меня в комнате и вспоминали старые времена. Как вкусно и хорошо ели, как здорово играли, какие праздники устраивались в городе на Рождество. Только от разговоров о еде все равно хотелось есть, даже еще больше. Но отказаться от этих воспоминаний мы не могли.
  
  Господи, как страшно было в первый раз после всего этого идти в школу. Школа была вся в каких-то дырках - говорят, в ней прятались ОУНовцы, и по ним стреляли из пулемета. Внутри школа была разрисована всякими лозунгами. Но, самое плохое - не было половины учителей. Нам не говорили, где они, но Кристинка сразу же сказала, что их арестовали и увезли русские. А еще она сказала, что отца Станислава, нашего ксендза, русские расстреляли прямо во дворе школы.
  
  Аля мне говорила, что все взрослые мужчины ушли в ОУН, в леса. При этом она так странно смотрела на меня. Я не сразу поняла, что это она думает о моем папе. Не знаю. Я не представляю себе, чтобы папа стал с кем-нибудь воевать. Он же врач. И католик.
  
  А Алин папа не ушел в ОУН. Он еврей. Он всю жизнь играл на скрипке вместе с моей мамой, а сейчас тоже сидит без работы.
  
  В городе откуда-то появилось много странных, чужих людей. Они шли с котомками, тележками, иногда ночевали прямо на улице. Мама сказала, что это евреи, сбежавшие из Варшавы и Кракова. Она не объяснила, зачем они бегут, и почему бегут к нам - но и без этого было страшно.
  
  На этих людей никто не обращал внимания, и они тоже ни с кем не общались. Постепенно они исчезали, на их место приходили новые - я не понимала, куда они деваются, но потом, проезжя мимо кладбища, совсем на окраине, увидела много деревянных сараев, вокруг которых суетились те самые люди...
  
  В гимназии было все по-другому. Только это уже была не гимназия, а обычная школа. У нас стало много русских учителей. Они были вроде неплохие, но никто из них не знал ни по-украински, ни по-польски. А из нас никто не знал ни слова по-русски. Все уроки теперь проходили очень странно - учитель что-то говорил у доски, потом вызывал кого-нибудь по журналу, путая фамилии, ученик выходил, говорил, что ничего не понял, и садился обратно. Аля первая придумала говорить что-нибудь смешное по-польски про учителей. Если украинский они еще немного понимали, то польский не знали вообще. Теперь на всех уроках мы то и дело смеялись, а учителя злились и ставили нам двойки. Ну и что. Зато в школе нас бесплатно кормили, правда, совсем мало.
  
  Еще в школе был новый директор, русский мужик, который ходил почему-то в военной форме. Он понимал по-украински и немного по-польски. Каждый неделю он строил нас на улице, без пальто, несмотря на холодную погоду, и долго ходил вдоль строя взад-вперед, ругая поляков, фашистов, Пилсудского и Рыдз-Смиглы. Мне было стыдно, когда он ругался. Стыдно смотреть на Кристинку и других поляков. Я не задумывалась, что мы с ними - разные нации.
  
  А под Рождество к нам пришел папа. Правда, я спала и его не видела. Сквозь сон я слышала, как ко мне в комнату кто-то тихонько входил, и чувствовала, как на меня смотрят. Потом слышала, уже совсем ночью, смех в спальне. Утром мама была веселая, напоила меня шоколадом, долго молчала, пытливо глядя мне в глаза, потом сказала:
  
  - Вчера приходил папа.
  
  - Ой, - обрадовалась я. - А почему не разбудили меня?
  
  - Нельзя было. Он приходил по секрету. Только, доня, ты никому ничего об этом не говори, иначе нас всех посадят в тюрьму.
  
  - Хорошо, мамочка. А папа когда вернется?
  
  - Ох, господи, хотела бы я тоже это знать. Ладно, пей какао, папа принес немного продуктов. И еще, доня...
  
  - Да, мама?
  
  - Не ходи гулять в парк.
  
  - Почему?
  
  - Просто не ходи - и все.
  
  Мне было жалко. Стрыйский парк был нашим с Алей любимым местом. Мы забирались в самую чащу, залезали на дерево и мечтали. Русские солдаты нам не мешали - они все время ходили строем по дорожкам.
  
  Через два дня меня разбудили выстрелы и взрывы. Они были совсем рядом. В общем-то, после прихода русских на улицах стреляли часто - но это было другое. Обычно раздавался окрик, затем стук подметок о брусчатку, затем один-два выстрела - и все. Сейчас же раздавалась настоящая непрерывная пальба.
  
  Я встала и подошла к окну. В районе парка что-то светилось, вспыхивало, кричали люди - кричали страшно, как от дикой боли. Мне стало жутко. Я заткнула уши и села около окна.
  
  Господи. Я чувствовала, что там - мой папа. Господи, только не дай ему умереть. Он хороший. Он сражается за нас с мамой. Против русских.
  
  Мое сердце колотилось как бешеное. Мне было так жутко, как никогда. Даже тогда, когда я увидела мозги на брусчатке. Тогда я упала в обморок - мне было легче. Сейчас меня просто колотило.
  
  В комнату тихонько заглянула мама. В свете зарева она казалась похожей на смерть. Господи, прости меня за такие мысли. Она так похудела. Бедная, она совсем ничего не ест. Она обняла меня, прижала к своей груди. Мамочка. Как мне хорошо с тобой. Как мне тебя жалко. Умная, красивая мама.
  
  Утром в школе вездесущая Кристинка рассказала нам под страшным секретом, что на казармы русских солдат напали ОУНовцы. Говорят, убили кучу народа. Но несколько наших попали к русским, и их теперь пытают в подвалах военного управления.
  
  Значит, мама знала, когда не пускала меня в парк. Значит, там действительно был папа. Господи, только бы он не попал к русским.
  
  Послезавтра Рождество. Директор школы сказал нам, что праздник отменяется, будем праздновать Новый год. Еще он сказал, что Бога нет, его придумали ксендзы для того, чтобы брать больше денег с народа. Он слеп. Он не крещен и не ходит в церковь. Я сама чувствовала Бога на первом причастии. Я чувствовала, что Бог - со мной, что он охраняет меня. Как и сейчас.
  
  Мы стояли молча, не глядя на директора. А директор сказал, что он будет всех нас проверять, чтобы мы не носили крестики. Будет раздевать и проверять. Мамочки, я боюсь.
  
  Я сказала маме, что больше не пойду в школу, потому что директор обещает меня раздеть и проверить, нет ли у меня крестика.
  
  В эту ночь мама не ночевала дома. Она сказала, чтобы мы ее не теряли, очень красиво нарядилась и ушла. Она была такая красивая...
  
  Я плохо спала ночь. Мне снилось, как директор школы расстегивает на мне платье, и мне почему-то хочется этого и в то же время безумно стыдно... Утром у меня болела голова. Я уже уходила в школу, когда пришла мама. Она поцеловала меня в лоб. От нее пахло очень странно - чужими духами и табаком.
  
  - Мамочка, ты курила?
  
  - Нет, дочка. Извини меня. Так было надо. Не ходи на Рождество в школу - у нас будет праздник дома. Я напишу директору, что ты заболела.
  
  Я не знаю, где была мама, но мне все это совсем не нравится. Надо что-то делать, где-то взять денег. Консерватория не работает. Василий Александрович тоже сидит без работы, хотя он директор консерватории. Но на уроки к нему я все равно хожу, хотя холодно и приходится ехать несколько остановок на трамвае. Он не берет с нас денег, говорит, что потом отдадим.
  
  Накануне Рождества в школе был скандал. Всех построили и директор приказал снять крестики и положить перед ним. Некоторые младшие послушались. Им было стыдно, на них смотрели все, но они все равно сняли крестики и положили их на пол.
  
  К остальным директор подходил сам и срывал крестики со всех. Мальчишки стояли красные, сжав зубы, но молчали. Я знала, что им хочется его убить. А директор все приближался и приближался ко мне. Вот он уже около Кристинки. Кристинка - из очень верующей семьи, ее папа - ксендз. Кристинка стояла бледная как смерть и молилась - я видела, как шевелятся ее губы. Я знала, что она просит о прощении для директора.
  
  Директор протянул руку к Кристине. Она помотала головой и прошептала:
  
  - Нет.
  
  На ней было очень красивое шерстяное платье. Я знала, что оно досталось ей еще от бабушки, с тех пор, когда та ходила в свою гимназию. Директор схватил ее за ворот и рванул к себе. Потом выругался по-русски, схватил двумя руками и рванул еще раз. Все ахнули. Платье на Кристинке разорвалось пополам. Блеснуло голое тело. Кристинка вскрикнула и зажала платье на груди. Директор рванул еще раз. Платье разлетелось в стороны. Кристинка стояла в одной рубашке сверху и в зимних рейтузах снизу. Рубашка тоже разорвалась. Кристина испуганно прикрывала руками свою грудь и плакала. Директор схватил за крестик и дернул. Раз, другой. У меня крестик был на такой же веревочке, что и у Кристинки, нам их дал ее отец после первого причастия. Веревочка была очень прочной, я бы не смогла ее порвать. Директор смог. Наверное, Кристинке было очень больно, но она смолчала, только на закушенных губах выступила капелька крови.
  
  Она так и стояла, мужественно, голая под взглядами всей школы, вся в слезах, пока директор не прошел весь строй. Каюсь - я струсила. Я боялась, что буду так же стоять голая среди всех. Я отдала крестик сама.
  
  Аля не носила крестик. Она была иудейкой. Однако директор ей не поверил. Он залез ей за воротник и долго там шарил. А потом сказал по-русски... я не могу повторять такие слова. Хотя у нас ругаются так же.
  
  В Рождество в школу не пошел почти никто. Это мне потом сказали - я тоже не пошла. Я проплакала почти всю ночь на плече у мамы, потом мама дала мне какие-то пахучие капли, и я проспала до обеда. А когда проснулась - светило солнце и наступило Рождество. Конечно же, я проспала мессу, и мама с бабушкой сходили без меня. Но это не страшно - наш ксендз, покойный отец Станислав, всегда говорил, что в случае болезни мессу пропустить не грех. Бедный отец Станислав... Сейчас в костеле служит его помощник, но кто знает, что будет с ним потом. И что будет со всеми нами...
  
  Вечером дома был праздник. Красивый стол, пирог, свечи. Мне налили немного сладкого вина, и я забыла про ужасное происшествие в школе. Не хватало только папы. Папа всегда любил Рождество, он говорил, что это самый главный семейный праздник, и его должна встречать вся семья вместе. И вот...
  
  Утром нас не пустили в школу. Вход караулили русские милиционеры, кто-то ходил с собакой, все были злые и ругались на всех вокруг. И ругали Галичину.
  
  Директора убили прямо у него в кабинете. В рождественский вечер. Я не видела, конечно, и не стала бы на такое смотреть - видела Аля, которая пришла в школу раньше всех и заглянула через плечи учителей. Она говорит, что кто-то разломал стул, одну ножку вбил директору в рот, вторую - в сердце. Наверное, это ужасная смерть. Наверное, я плохая христианка - но мне его не очень жалко.
  
  Почти все поняли сразу, кто его убил. Конечно, это были не ОУНовцы. Те просто расстреляли бы его и повесили табличку "Смерть оккупанту". Это были наши мальчишки из десятого класса.
  
  Через два дня их арестовали. Всех, вместе с родителями. У одного из мальчишек, Раймонда, была сестра в нашем классе. Ее тоже арестовали. А еще через день по всему городу были расклеены русские листовки - на этот раз на украинском и польском языках. Там были фамилии наших мальчишек и написано, что их приговорили к расстрелу, а их семьи сослали в Сибирь.
  
  А еще в НКВД водили всех наших учителей. Но никто из них не был на линейке и ничего не видел, а рассказать мы еще не успели. Наверное, кто-нибудь успел, но все равно все молчали.
  
  
  Глава 3. 1940
  
  Оксана перестала понимать себя. Раньше все было просто - семья, город, гимназия, она. Сейчас внутри, в голове, как будто все разладилось. Все время хотелось есть, взрослые стали какими-то странными, мальчишки стали относиться совсем по-другому. Сильно болела грудь - еще вчера маленькие бугорки, почти не видные под платьем, набухли, увеличились и пульсировали в такт биению сердца. Она даже подумала, что заболела. Набравшись решимости, сказала маме, но та только посмеялась и сказала, что все в порядке и она просто становится взрослой.
  
  Она стала нервной и раздражительной. Ей не нравилось то, что мама теперь раз в неделю уходила куда-то по вечерам и возвращалась только утром. Правда, у них теперь стало больше денег, но от мамы все время пахло вином и табаком, и она гораздо чаще плакала по ночам, запершись у себя в комнате.
  
  Бабушка со всеми проблемами стала совсем плохо ходить. Теперь она почти не выходила на улицу и только готовила поесть, когда было из чего.
  
  В середине января случилось страшное. Маму вызвали в районный совет и сказали, что квартира теперь принадлежит не им, а государству. А так как они буржуи и слишком хорошо живут, то им оставляют только две комнаты, и пусть скажут спасибо, что у них есть ребенок, иначе им оставили только одну.
  
  Мама проплакала всю ночь, а на следующий день Оксана, вернувшись из школы, увидела в коридоре кучу вещей и сидящего на них толстого пацана чуть младшее ее. Пацан грыз пряник. Увидев Оксану, мальчишка весело сказал по-русски:
  
  - Здорово, фашистка. А мы теперь у вас жить будем. А когда вас посадят, нам всю квартиру отдадут.
  
  Оксана уже неплохо понимала по-русски, хотя говорила и писала с ошибками. В школе их заставляли говорить только по-русски, за украинскую, польскую и немецкую речь наказывали, заставляя мыть полы во всей школе. Больше всего страдала Кристинка, для которой даже украинский был чужим, а русский она вообще не понимала.
  
  Оксана смерила пацана взглядом, отчего он замолк и посерьезнел. Затем подошла и с размаха врезала ему кулаком по лицу. Она никогда раньше не дралась, но сейчас ее охватило такое бешенство, такая ненависть ко всем русским сразу, что она готова была убить этого мальчишку.
  
  Пацан упал на пол и заорал. На крик из комнаты - ее комнаты! - выскочили незнакомые мужик и женщина. Мужик, в военной форме, и женщина, очень худая, со злым изможденным лицом.
  
  - Олег, что случилось?
  
  - Мама, папа, она меня ударила! Она фашистка, ее надо расстрелять!, - вопил пацан. Мужик злобно посмотрел на Оксану, схватил ее за волосы и потащил на кухню. Оксана от неожиданности взвизгнула. В коридор выскочила бабушка, ошеломленно глядя на происходящее.
  
  Затащив Оксану на кухню, мужик закрыл за собой дверь, швырнул ее в угол, так, что она ударилась головой о ножку стола, и сквозь зубы прошипел:
  
  - Еще раз тронешь мальчика - убью. Поняла?
  
  Оксана всхлипнула. Ей было больно и обидно.
  
  - Поняла или нет, сука, тварь бандитская?
  
  - Да, - сквозь слезы сказала она.
  
  - Смотри мне. Всех сгною в тюрьме.
  
  Теперь они жили в маминой и бабушкиной комнате. Гостиную, кабинет и ее комнату занимала новая семья.
  
  Мама рассказала, что мужик - командир военной части, только что приехал с какой-то войны в Китае, был ранен и поэтому очень злой. Она попросила Оксану быть осторожнее, потому что их в самом деле могут выгнать из дома.
  
  На кухне теперь хозяйничала жена командира. Она забрала почти всю их посуду, и сказала, что они должны появляться на кухне только тогда, когда она там не готовит.
  
  Пацан стал ходить в ее школу. Оказалось, что он только выглядит младше, а на самом деле он старшее ее на год и учится в седьмом классе. В школе вообще стало очень много русских. Они поселялись в больших квартирах, где было больше двух комнат, потеснив жильцов. Весь город был заполнено военными и милицией. Милиция постоянно кого-нибудь арестовывала, и очень часто после этого этих людей никто уже не видел. В их пустые квартиры тоже вселялись приехавшие русские.
  
  Всем немцам, которые до сих пор не были арестованы, русские власти разрешили уехать в Германию. Галичане никогда особенно не любили немцев, которые все называли по своему, даже город называли не Львов, а Лемберг, однако жили с ними мирно. Немцев в городе было много, даже в маминой консерватории был немецкий пианист. Теперь все эти люди бросали свои дома, мебель, машины и брали штурмом поезд Львов-Варшава. В течение двух месяцев все немецкие дети исчезли из школы, а на их место пришли дети русских военных и милиционеров.
  
  В городе закрыли все костелы, синагогу и православную церковь. Папа Кристины теперь сидел без работы, они тоже голодали, и Оксана иногда приглашала Кристину на ужин. Они честно делили между собой хлеб, картошку или размазню, которую готовила бабушка, а потом ложились вместе в постель, чтобы было теплее, и долго шептались между собой. Как ни было плохо, но жизнь продолжалась. Кристинка как-то призналась Оксане, что влюбилась в Степана из восьмого класса. Высокий симпатичный парень, он нравился всем девчонкам в школе - и Оксана была не исключением. Поговаривали, что он тоже состоит в ОУН, что придавало ему ореол мужественности и таинственности.
  
  Но особенно Оксане нравился Микола из седьмого класса. И она ему тоже нравилась. Встретив ее в коридоре или перед школой, он незамедлительно краснел, смотрел в землю и не мог поднять на нее глаз. Невысокого роста, смешной, он вызывал у Оксаны какие-то странные чувства, которые она, будь взрослее, назвала бы материнскими.
  
  Жизнь постепенно налаживалась. Открылась консерватория, мама снова пошла на работу. Платили ей мало, однако по сравнению с прошлым годом это было все-таки лучше, чем ничего.
  
  В феврале случилось страшное. Умерла бабушка Анна. Она шла по улице из магазина, где отстояла длинную очередь, когда увидела, как русские солдаты бьют какого-то мальчика. Бьют сильно - ногами и прикладами винтовок. Бабушка попробовала вступиться, однако получила удар прикладом по голове, упала, потеряла сознание. Когда пришла в себя - увидела спины солдат, которые тащили мальчика куда-то за угол. Сердобольные прохожие помогли ей добраться до дома, где она слегла и через два дня тихо умерла.
  
  Все два дня Оксана проплакала и промолилась перед ее постелью. Прежде она никогда не видела смерть так близко, и ее до глубины души поразил процесс перехода человека из живого состояния в неживое. Момент, когда бабушка, последний раз горестно вздохнув, испустила дух, потряс ее настолько, что она почувствовала себя причастной к вечности...
  
  Бабушку хоронили тихо и страшно. Страшно - потому что вечером того дня, когда умерла бабушка, в их комнату без стука вошел сосед, подошел к кровати, на которой лежало тело, презрительно посмотрел на него и сквозь зубы произнес:
  
  - Чтобы завтра этой падали здесь не было.
  
  С похоронами помог Василий Александрович. Он же договорился и о месте на Яновском кладбище, где были похоронены все их предки. Теперь, при русских, обо всем приходилось договариваться по знакомству.
  
  Идя за телегой с гробом, Оксана думала, какая странная вещь жизнь. Еще вчера человек был самым близким тебе, после мамы, конечно. Можно было прижаться к нему, почувствовать его тепло, уснуть у него на плече. А сегодня это - холодное мертвое тело, на которое даже страшно смотреть, не то что прижиматься. Погруженная в эти мысли, Оксана молчала, не отвечая на сочувственные слова бабушкиных подруг и маминых коллег. Идти было далеко, Оксана сильно замерзла, но гораздо больше она беспокоилась о маме, которая непрерывно плакала.
  
  Бабушку Анну похоронили рядом с дедушкой, которого Оксана не знала - его убили в 1920 году. Стоя на коленях на холодной могильной плите и молясь о бабушкиной душе, Оксана вдруг почувствовала, что завтра здесь, у могилы, обязательно окажется папа. И твердо решила сюда придти прямо с утра.
  
  Убитая горем мама даже не обратила внимания на то, что она ушла не в школу, оставив портфель и очень тепло одевшись. До вокзала на этот раз Оксана подъехала на трамвае, и едва взошло солнце, уже стояла под большим каштаном около бабушкиной могилы. На кладбище было тихо, как будто не было новой власти, как будто все было по-старому. Пройдет всего два года, и жители Львова будут вздрагивать при одних только словах "Яновское кладбище"...
  
  Она уже сильно замерзла, когда на аллее показалась какая-то фигура. Старик-крестьянин, с котомкой за плечами, постукивая палкой, не торопясь шел прямо к ней. У Оксаны стукнуло и замерло сердце. Она шагнула из-под дерева навстречу старику, с трудом, но все-таки узнавая в нем отца, так странно одевшегося.
  
  Обнявшись, они молча постояли над могилой. Потом отец вздохнул и сказал:
  
  - Хороший был человек. Упокой, господи, ее душу.
  
  - Папа, когда все это закончится? - задала Оксана вопрос, который уже несколько месяцев не выходил у нее из головы.
  
  - Если бы я знал, доня... Когда-нибудь закончится. Надеюсь. Видишь ли, нам пришлось жить в очень трудное время. И мы должны быть мужественными, чтобы выжить...
  
  - И тогда мы будем снова вместе?
  
  - Конечно, доня... Именно для этого мы и сражаемся.
  
  Оксана вернулась домой к вечеру. Весь остаток дня после короткого свидания с отцом она бродила по городу, думала, иногда плакала. Мама сидела в полумраке комнаты, сжимая в руке ее фотографию, и только облегченно вздохнула, увидев ее на пороге... и напряглась, увидев в ее руках котомку. Оксана поднесла палец к губам, чтобы пресечь неизбежный вопрос - двери были открыты, и в соседней комнате что-то делали соседка и ее неприятный ребенок.
  
  Отец передал с ней консервы, шоколад и какие-то ампулы, которые мама, многозначительно покачав головой, тут же спрятала. А потом они вместе допоздна перечитывали отцовское письмо, прежде чем сжечь его на спиртовке.
  
  Беды на этом не закончились.
  
  
  Глава 4. 1940
  
  Все зимние каникулы мы провели с Кристинкой и Алей. В последнее время мы как-то сблизились и стали взрослее. С нового года открылась консерватория, мама снова пошла на работу, однако мы все равно голодали. В магазинах было мало продуктов, цены на рынке стали очень высокими. Русские учителя говорили, что все эти проблемы - из-за ОУНовцев, которые взрывают поезда с продуктами. Я им не верю. Ведь там - мой папа, который никому не хочет зла.
  
  После смерти бабушки мама сильно сдала. Я видела, что у нее опускаются руки. Она стала молчаливой, подолгу сидела вечерами в темноте у окна и смотрела на улицу. Раньше она все время рассказывала о том, что происходит в консерватории, а теперь приходила с работы и молчала... Сначала я этого пугалась, пыталась ее растормошить, потом поняла, что маме просто плохо. Конечно, если бы папа был с нами, все было бы совсем по-другому...
  
  Наш сосед часто приходил с работы пьяным. В такие вечера он вламывался в нашу комнату, мутным взглядом обводил все углы, мрачно смотрел на нас с мамой, иногда матерился и уходил. Я не понимала смысла этих визитов. Иногда он манил пальцем маму, они уходили на кухню и о чем-то там разговаривали. После таких разговоров мама приходила с красными глазами и подолгу молчала.
  
  Это случилось в какой-то русский праздник, весной. Нас продержали с утра на линейке, один урок рассказывали про значение русской революции и их Ленина, и потом отпустили по домам. Гулять не хотелось - настроение было поганое, я вспомнила про папу, который скрывается где-то в лесах, про бабушку... Пришла домой, открыла дверь и сразу услышала какие-то странные звуки... то ли стоны, то ли всхлипы. Они доносились из комнаты, где теперь спали мы с мамой.
  
  Я знала, что это такое. Кое-что рассказала Аля, кое-что - мама, остальное было дополнено собственным воображением... Но я никогда это не видела. Наш сосед стоял перед маминой кроватью, в расстегнутом френче. На кровати стояла мама. На коленях, упершись головой в стенку. Голая. И они...
  
  Я застыла на пороге. Простояла, наверное, несколько минут, слушая хриплое дыхание соседа и всхлипы мамы. Потом отступила назад, в коридор. Первой моей мыслью было пойти на кухню, взять нож и вонзить соседу в спину. Мысль о том, что мама делает это добровольно, мне даже не приходила в голову. Однако... я не знаю, что меня остановило. Я осторожно вышла в подъезд и тихо прикрыла за собой дверь.
  
  Я пошла к Але. В их небольшом домике меня всегда встречали радушно, несмотря на то, что семья голодала. Я так никогда и не сказала своей подруге, что произошло в то утро. Я просто проплакала до вечера у нее на диванчике.
  
  Я не знаю, как теперь смотреть в глаза маме... как не дать ей понять, что я это видела...
  
  Уже по дороге домой я поняла, в чем дело. Наверняка мама пожертвовала собой, чтобы спасти нас обоих. Защитить от русского соседа, способного упрятать нас обеих в тюрьму.
  
  Мы с мамой никогда не говорили на эту тему. Отношения соседа с нами немного изменились к лучшему - он больше не врывался к нам в комнату и не матерился, встретившись с кем-нибудь из нас в коридоре. Домой теперь я старалась раньше времени не приходить...
  
  Однако в отношениях с соседями было нечто, что осложняло мою жизнь очень сильно. И что я не могла доверить маме, но рассказывала Але.
  
  Это был соседский мальчишка, Мишка.
  
  Вскоре после того, как они у нас поселились, он начал за мной подсматривать. Везде. Он как бы случайно заглядывал в комнату, когда я переодевалась после школы, залезал в высокое окно ванной смотреть, как я моюсь, как бы случайно касался моей попы или груди, как бы невзначай задирал юбку... Я не могла ему ответить. Я бы с удовольствием избила бы его - но это означало бы, что нас тут же выкинут из квартиры. И этот гаденыш про это знал...
  
  Как-то раз, уже в мае, мы случайно оказались с ним дома вдвоем. Я уже вернулась из школы, а он болел - или делал вид, что болел. Он поймал меня в коридоре, обхватив сзади, прижавшись всем телом и положив ладони на грудь. Я инстинктивно дернулась и замерла, не зная, что делать. Он мял мою грудь, возбужденно сопя и прижимаясь ко мне все плотнее. Наконец я вывернулась, отскочила от него и, сжав кулаки, приготовилась броситься на него. А он стоял напротив, злорадно ухмыляясь и поглаживая бугорок у себя на штанах.
  
  - Ну что, шлюха бандитская, пойдем в кровать? - наконец выдавил он из себя. На глаза мне навернулись слезы, я рванулась к нему... наверное, на моем лице была написана решимость его убить. Он взвизгнул, отпрыгнул и убежал к себе в комнату, быстро защелкнув задвижку.
  
  Отцу он, видимо, ничего не сказал - вероятно, знал, что его действия не одобрят. Однако мне с тех пор не давал прохода, в любой удобный момент пытаясь схватить за какое-нибудь место.
  
  Сначала я хотела его отравить. Я думала, что у нас в доме найдется что-нибудь, что можно подсыпать пацану в еду - а лучше всей их семье. Я даже прочитала папин справочник по лекарственным средствам, после чего перерыла всю домашнюю аптечку - но с огорчением убедилась, что никаких сильнодействующих препаратов у нас не было. Наверное, их прятали от меня или просто не держали дома.
  
  Потом я поняла, что если кто-то из семьи русского военного умрет от отравления, первое же подозрение падет на нас с мамой. Тогда я решила рассказать о приставаниях соседского мальчишки нашим ребятам, про которых говорили, что они состоят в ОУН. Я была уверена, что тогда мальчишку просто убьют где-нибудь на улице. Однако для этого нужно было рассказать ребятам и о том, как именно ко мне пристают - а у меня никак не поворачивался язык сказать про такие вещи кому-нибудь, кроме Али. Я не решалась рассказать о таком даже Кристине.
  
  Впрочем, все это оказалось детскими шалостями по сравнению с тем, что ждало нас впереди...
  
  День рождения получился грустный. Правда, мама сделала вкусные галушки, нарядилась и надушилась, но меня это совсем не радовало. Она подарила мне тоненький, но ужасно красивый бабушкин серебряный браслет, и я потом долго плакала - и из-за бабушки, и из-за мамы, и просто так.
  
  Школьный год я заканчивала так себе. Раньше я сгорела бы от стыда за такие оценки. Теперь мне было все равно. По русскому я даже попыталась получить двойку, но вовремя одумалась и написала последний диктант на четверку. Мной овладела странная апатия к тому, что происходит снаружи меня. Все эти изменения внешней жизни, суета, чьи-то проблемы постепенно перестали меня волновать. Внутри меня играла медленная минорная музыка, проносились какие-то видения, образы, мысли...
  
  Еще в мае к нам приехал дедушка из деревни и договорился с мамой забрать меня на лето. Мне хотелось отдохнуть, развеяться, но я боялась оставлять маму одну с ее депрессией, проблемами и проклятым соседом.
  
  Дедушка должен был приехать за мной в начале июня. Однако за несколько дней до его приезда случилось то, что долго потом снилось мне в ночных кошмарах.
  
  Я уже спала, когда на лестнице раздались шаги и затем - громкий стук в дверь. К нам никто не должен был придти, скорее всего это был вестовой за соседом - такое было достаточно часто - однако я все равно проснулась и с закрытыми глазами прислушивалась к негромкому разговору в коридоре. А потом в нашей комнате зажегся свет, и я увидела людей в кожаных куртках и фуражках со звездами...
  
  Они оставили маму в нашей спальне, а меня посадили на стул в бабушкиной комнате. Прямо как я спала - в ночнушке и с закрученными папильотками. Около меня стоял русский солдат с винтовкой и строго смотрел за каждым моим движением. Остальные в это время выворачивали на пол вещи, разбрасывали книги, разбрасывали постели. Кто-то в соседней комнате громко кричал на маму, но из-за волнения и маминых всхлипываний я не могла разобрать ни слова.
  
  Иногда в комнату заглядывал сосед. Несмотря на ночное время, он был в форме и о чем-то тихо переговаривался с людьми, стоящими в коридоре.
  
  Потом в комнату зашел человек в очках. Я почему-то сразу поняла, что это он кричал на маму, и внутренне сжалась. Однако он заговорил со мной очень доброжелательно и даже ласково. И, что до меня не сразу дошло - по-польски.
  
  - Девочка, тебя как зовут?
  
  - Оксана.
  
  - Оксана, ты знаешь, что это такое? - он показал на винтовку в руках у охранявшего меня солдата.
  
  - Да, пан.
  
  - Что это?
  
  - Оружие.
  
  - Молодец, Оксана. А ты не видела, куда твой папа спрятал оружие?
  
  Ну конечно, я прекрасно знала, что в доме оружия нет. Потому что слышала разговор папы с мамой, когда мама просила папу оставить ей пистолет, а он говорил, что от этого может быть только хуже. И сам пистолет тоже видела. Папа, приходя домой, всегда клал его повыше, где я не могла его достать...
  
  - Нет, пан. Я вообще не видела у папы оружие.
  
  - Ну конечно, Оксана, он тебе его не показывал. А папа часто вас навещает?
  
  - Нет, пан... - я поняла, что разговор подошел к опасной черте. И что меня сейчас поймают на слове. И тогда нам всем будет очень-очень плохо...
  
  - Я вообще не видела папу уже очень давно...
  
  - Разве он не навещает свою маленькую дочку?
  
  - Нет, пан... - каким-то чутьем я почувствовала, что сейчас самое время заплакать. Заставлять себя мне было не нужно - достаточно было подумать о маме... или о папе, но о нем сейчас думать было нельзя... и я заплакала.
  
  - Пан, они поругались с мамой... и он ушел... это было очень давно...
  
  - И с тех пор ты его не видела?
  
  - Нет, пан.
  
  - Хорошо... то есть плохо. Ладно, вставай.
  
  Солдат приказал мне идти вперед с руками за спиной. Как была в ночнушке, я надела босоножки и вышла в подъезд. Выходя, заметила высунувшегося из-за двери командирского мальчишку, который скорчил мне довольную рожу и показал язык.
  
  Меня посадили в машину, по бокам сели двое мужчин. Ехали недолго. В машине было тепло, да и вообще уже установилась теплая погода, но меня колотила крупная дрожь. Я боялась - да и кто бы не боялся на моем месте...
  
  Мы остановились на площади Смольки, около известного уже всему городу здания управления НКВД. Меня вели по ярко освещенным коридорам. Несмотря на ночь, жизнь внутри здания кипела - ходили люди с папками, навстречу мне попалось несколько арестованных, сопровождаемых такими же солдатами с винтовками наперевес.
  
  Мы спустились в подвал. Лязгнул засов. Я не подозревала, насколько привычным станет этот звук для меня на многие годы вперед. Меня толкнули в спину, и я упала на холодный бетонный пол.
  
  В камере было пусто. Две узкие деревянные лежанки вдоль стен и вонючее ведро в углу, закрытое крышкой. Я больно ударилась и ссадила колени. Дверь за мной закрылась с противным скрипом.
  
  В камере было холодно. Под потолком ярко светила лампочка. Я села на лежанку, обняла сбитые колени и только тут дала волю чувствам. Я просто заплакала.
  
  Плакала я долго. В гробовой тишине камеры мои всхлипывания звучали странно. Я плакала и ждала, что сюда же привезут маму - лежанки-то две. Однако дверь не открывалась.
  
  Я знала, что произошло. Меня попросту "взяли". Как "брали" до этого десятки и сотни людей - жителей Львова. Мне всегда казалось, что этот кошмар пройдет мимо меня. Ведь мы с мамой не делали ничего противозаконного. Мы же не виноваты в том, что папа пошел в ОУН...
  
  Тут я оборвала себя. Еще не хватало перекладывать всю вину на папу. Я бы тоже пошла в отряд ОУН, если бы меня взяли туда. И стреляла бы в русских... хотя это и грех...
  
  Я попробовала задремать, но яркий свет и холод мешал это сделать. К тому же страшно захотелось есть и пить. Видимо, от нервов. А потом - и в туалет. И чем дальше - тем сильнее.
  
  Через некоторое время я сообразила, что я тут явно не первая, и в туалет как-то ходят. Видимо, для этого предназначалось то самое ведро в углу. Проблема была в том, что ведро было закрыто грязной крышкой, и я физически была не способна взяться за нее рукой. На мне были только трусики, босоножки и ночнушка. Я долго ходила вокруг да около, потом извернулась и столкнула крышку ногой.
  
  Никогда не думала, что столь простой и естественный акт может принести такое наслаждение...
  
  А вот заставить себя закрыть крышку я так и не смогла. Забилась на лежанку в угол подальше от вонючего ведра, отодвинулась от ледяных стенок и стала дрожать от озноба.
  
  Дверь открылась, когда я совсем замерзла и устала плакать. Русский солдат махнул мне головой - мол, на выход. Меня провели в красивый кабинет. Такие ковры и мебель я видела только в консерватории у мамы. В кабинете никого не было. Русский солдат толкнул меня на стул, стоявший посреди комнаты, а сам встал у дверей.
  
  Невыносимо долго тянулось время. Здесь по крайней мере было тепло, но меня все равно била дрожь. Я слышала от людей, как страшно издеваются русские над арестованными, и мне было страшно.
  
  Наконец скрипнула дверь, и вошел человек в очках, который был у нас в квартире. Увидев меня, он образованно улыбнулся, как будто я пришла к нему в гости. Опять заговорил по-польски:
  
  - Ну, еще раз здравствуй, Оксана.
  
  Я кивнула в ответ. Он сел за стол напротив меня и внимательно посмотрел мне в глаза.
  
  - Оксана, я знаю, что твой папа - националист. И я знаю, что он бывает у вас дома. Расскажи мне, когда он был в последний раз, и я тебя сразу отвезу домой. Твоя мама уже рассказала мне все, и я ее уже отпустил.
  
  Человек говорил мягко и убедительно. Мне хотелось есть, пить и спать. И хотелось поверить ему. Однако я точно знала, что мама никогда бы не рассказала ему ничего о папе. И никогда не оставила бы меня здесь одну.
  
  - Пан, я ничего не знаю о папе. Я его очень давно не видела.
  
  На этот месте я очень убедительно заплакала - просто вспомнив о том, как хорошо мы жили до прихода русских.
  
  - Оксана, а откуда ты так хорошо знаешь польский язык?
  
  - Пан, мы же его изучали в школе. И... , - я хотела сказать, что моя подруга - полька, но вовремя одумалась. Я не имела права называть ничьи имена. - И он простой, - неубедительно продолжила я.
  
  - Русский язык ты тоже изучаешь в школе. Однако ты очень плохо на нем говоришь, - он показал мне бумажку, в которой я узнала мой табель за вторую четверть. Естественно, с тройкой по русскому.
  
  Я промолчала. Человек вышел из-за стола, подошел ко мне и вдруг, схватив одной рукой за горло, наотмашь ударил другой мне по лицу. Я ахнула и зажмурилась. Из разбитых губ на ночнушку потекла кровь.
  
  - Если будешь молчать, сука - я тебя буду бить. Поняла?
  
  Я кивнула. Потом, спохватившись, сказала:
  
  - Да.
  
  - Значит, запоминай. Твоя мама - польская шпионка. Она заодно с твоим отцом-националистом. Мы ее посадим в тюрьму. И тебя - тоже. А если ты нам поможешь - мы тебя отпустим.
  
  - Пан, моя мама - музыкант.
  
  - И шпионка.
  
  - Нет, пан...
  
  Хлоп - еще один удар по лицу. Я инстинктивно дернулась.
  
  - Да. Шпионка.
  
  Я плакала взахлеб, а он бил и бил меня по лицу. Слезы и кровь текли мне на грудь, лицо онемело, я уже почти не чувствовала боли.
  
  - Ладно. Иди умойся, - наконец остановился он и кивнул мне на раковину в углу кабинета.
  
  Я вымыла лицо и заодно жадно напилась. Кровь все равно бежала, но уже не так сильно.
  
  - Сидеть, - мужчина указал на стул. Теперь он сидел за столом, а в глаза мне бил яркий свет лампы.
  
  - Итак, давай сначала. Имя?
  
  - Чье?
  
   Твое.
  
  - Оксана.
  
  - Фамилия?
  
  - Янкович.
  
  - Возраст?
  
  Я назвала свой возраст.
  
  - Ты ничего не путаешь? Ты выглядишь старше.
  
  - Нет, пан.
  
  - Хорошо. Национальность?
  
  - Галичанка.
  
  - Нет такой национальности! Нет! Надо говорить - украинка.
  
  - Хорошо, пан. Украинка.
  
  - Вероисповедание?
  
  - Католичка.
  
  - В каком году твоя мать продалась польской разведке?
  
  - Что, пан? Какой разведке?
  
  - Не ври! Если ты не сознаешься - мы посадим тебя в тюрьму. На пятнадцать лет. Ты выйдешь оттуда старухой.
  
  Я машинально посчитала - мне будет около тридцати. Не такая уж и старуха. И тут же ужаснулась - столько лет провести в мрачной камере...
  
  - Пан, я не знаю ни про какую разведку.
  
  - Хорошо. Сейчас ты подпишешь протокол допроса.
  
  Он заскрипел ручкой. Я сидела, жмурясь от яркого света. Болело лицо, распухли губы. Страшно хотелось есть.
  
  - На, подписывай, - он сунул мне листок.
  
  Я плохо читала по-русски, особенно рукописные буквы, однако суть я поняла сразу. Там было написано, что я не знала о том, что мама была в польской разведке. Ничего страшного - но я поняла, что подписывать такое нельзя.
  
  - Пан, я не могу это подписать.
  
  - Что? Ты, сука...
  
  Он вскочил, схватил меня за шею и сдавил ее железными пальцами. У меня поплыло перед глазами. Он швырнул меня на пол, с размаху ударил ногой в живот. От дикой боли я скрючилась, у меня перехватило дыхание так, что я даже не могла кричать.
  
  - Ты, сука, подпишешь, или я тебя сгною в тюрьме!
  
  Удар, еще удар. У меня что-то хрустнуло внутри. Господи, не бывает же так больно...
  
  Он схватил меня за ночнушку, приподнял в воздух, так, что я повисла, болтая ногами. Поднес близко к своему лицу, зашипел:
  
  - Сволочи, западники, ненавижу вас...
  
  Бросил меня снова на пол, сел за стол, нажал кнопку звонка. Бросил появившемуся в дверях солдату:
  
  - Увести.
  
  Отправили меня не в ту камеру, где я была, а в общую. Открыв скрипучую железную дверь, бросили в толпу людей. Толпа не расступилась, мягко приняв удар на себя. Я сползла по чьему-то телу на пол. Кто-то подошел ко мне, пощупал пульс. Потом потрогал разбитое лицо.
  
  - Доня, ты откуда? - спросил мягкий женский голос. Я приоткрыла глаза. Надо мной склонилась типичная галицийская крестьянка.
  
  - Из Львова, - ответила я.
  
  - А, я смотрю, худенькая какая. В деревне таких не бывает.
  
  - Тут нет моей мамы? - спросила я в надежде.
  
  - Не знаю, доня. Нас тут много. Смотри сама.
  
  Я приподнялась и обвела камеру глазами. В полумраке увидела жуткую картину - в небольшой комнатке находилось несколько десятков женщин разного возраста, все избитые, изможденные, с потухшими глазами. Они сидели и лежали буквально друг на друге. Мамы среди них не было.
  
  - За что тебя? - спросила сидящая недалеко девушка.
  
  - Не знаю. Ни за что, - ответила я.
  
  - Сильно били?
  
  - Да.
  
  - Да нет, если ходить можешь - значит, не сильно. Ты же еще школьница?
  
  - Да.
  
  - Вот гады, никого не жалеют. Сознавайся сразу во всем, а то все равно признание выбьют, еще и изуродуют.
  
  - А если признаешься - в лагеря отправят. В Сибирь, - вмешалась женщина возраста моей мамы, с умным интеллигентным лицом.
  
  - Лучше в лагерь, чем так, - убежденно сказала девушка. - А в чем тебя обвиняют?
  
  - Говорят, что моя мама - польская шпионка.
  
  - Тогда лучше сознайся. Все равно они ее заставят это подписать. А так целой останешься.
  
  - Я не смогу. Это грех - так лгать про маму.
  
  В камере раздался грустный смех. Потом кто-то из полумрака произнес хриплым страшным голосом:
  
  - Лгать - это не грех. Вот так мучить людей - это грех.
  
  - Тебя не насиловали? - спросила девушка шепотом.
  
  - Нет... - испуганно ответила я.
  
  - Значит, будут. Терпи.
  
  Я в ужасе зажмурилась. Господи, этого я точно не вынесу. Вот этот скот... Меня, такую чистую и невинную...
  
  
  Как выяснилось, спали в камере по очереди. Без очереди нары давали тем, кого приводили с допросов - избитых, окровавленных, иногда не способных идти самостоятельно. Меня тоже сразу положили на свободное место, хотя я и выглядела по сравнению с остальными очень даже неплохо. Страшнее всего было смотреть на еще не старую, но очень изможденную женщину с седыми волосами, у которой от лица осталась одна сплошная короста. Мне не верилось, что со мной могут сделать так же.
  
  В камере почти все были взрослыми, только девушка, которая сразу заговорила со мной, была немного меня старше. Ее звали Мирослава, она только что закончила школу. Арестовали ее за то, что ее брат был в ОУН, и обещали расстрелять, если брата не поймают или он не сдастся.
  
  Она все рассказала про брата после первого же допроса, однако ее все равно водили на допрос каждый день. Через некоторое время после того, как меня привели в камеру, ее опять забрали и втолкнули в камеру часа через два - бледную и не стоящую на ногах. Ей сразу уступили место рядом со мной. Она рухнула на нары, долго плакала, уткнувшись лицом в доски. Я сочувственно смотрела на нее. Свежих побоев на ней не было видно, поэтому я осторожно спросила:
  
  - У тебя что-то болит?
  
  - Опять ее насиловали, - за нее ответила какая-то женщина.
  
  Мирослава молча кивнула.
  
  - Всей толпой собираются, и по очереди... - продолжала женщина. Мирослава вздрогнула и зарыдала.
  
  - Тихо вы, будете сейчас девчонке душу травить, - прикрикнул кто-то.
  
  Я в ужасе замерла. О таком скотстве я даже не могла себе позволить подумать. А тут - наяву, вот она, лежит рядом...
  
  
  Полную версию романа "Кацетница" можно прочитать здесь: Amazon.com, Litres, Ozon
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"