Annotation

     Так получилось, что пятидесятые годы оказались наполненными запоминающимися событиями в моей жизни. Все чаще меня гложет мысль, что увиденное мной может уйти вместе со мной. К тому же, о тех событиях писать и вспоминать у нас до недавнего времени было не принято.

     Предлагаемые записки ограничены временем с конца 1951 по начало 1955 года. За давностью лет многие имена, фамилии, должности забылись, некоторые запомнились, но в связи с тем, что кое-кто из этих людей, возможно, жив, я не вправе без их согласия называть их подлинные имена, а связи с ними я не имею. Поэтому имена в этих записках будут, за некоторыми исключениями, вымышленные, а эпизоды и события изложены так, как я их увидел и понял.

     В 1951 году я заканчивал обучение в Ленинградском Сварочном техникуме. В июне, незадолго до защиты дипломных проектов, состоялось распределение. Меня распределили в Ригу на Дизельный завод. Распределение меня вполне устроило. Хотелось самостоятельности. Уехать куда угодно, лишь бы уехать. Ветер странствий, гудящий в моих ушах, набирал силу. С другой стороны, в Риге жили многочисленные родственники, и поэтому дома считалось, что за мной будет кое-какой присмотр и на первых порах будет не так одиноко.

     Однако в Ригу я не попал. После успешной защиты дипломного проекта и отпуска, я зашел в учебную часть техникума за направлением. Секретарша Кира сказала мне, что меня хочет видеть директор техникума Александр Иванович Чикунов.

     «Видишь ли» – проникновенно сказал Александр Иванович – «Рига от тебя отказалась. Поезжай-ка ты в Красноярск. Туда собирается хорошая компания, все из вашей группы: Алик Роменский, Римма Смирнова и Виктория Юдина». Ну что же, Красноярск так Красноярск. Ветер странствий гудел в ушах…

     Через много лет я узнал, что папа Любочки К. был недоволен распределением своей дочери, подсуетился, и в результате девочка получила распределение в Ригу, а я в Красноярск.

     Учитывая события, связанные с распадом Советского Союза, и с оказавшейся за границей Ригой, вместе со всеми своими жителями, я даже не могу решить, выгадал я или прогадал, что не попал в Ригу. Вот чем я однозначно уверен, что все события, происшедшие со мной в результате, вполне достойны того, чтобы считать, что я выгадал.

     Родители очень расстроились. Мать гнала отца в техникум на предмет изменения распределения. Отец не пошел… Или не захотел, или ему было некогда.

     На Московском вокзале суматошное прощание. До последней минуты я ужасно храбрился. В последнюю минуту защипало в глазах, в горле встал комок. И улыбка у меня была какая-то кривая и судорожная.

     Ехали мы все вместе в одном купе. В пути выяснилось, что Алик Роменский и Римма Смирнова только что поженились. Трудно представить, насколько они были разные. Римма – маленькая, худенькая, беленькая. Тихая, как мышка. И Алик Роменский – громогласный хохол из Белгорода, состоящий из сплошных мускулов. Спортсмен, говорун. Веселый, компанейский парень. Что высмотрел он в этой маленькой тихой девочке из Петрозаводска?

     Виктория Юдина – бессменная активистка. Кажется, что с самого раннего детства она была комсоргом, физоргом, профоргом и еще много-много каким -оргом.

     Четыре дня в пути. Все дальше и дальше от дома. Что ждет нас впереди?

     Оказалось, что Красноярск еще не конец пути. Город находится в Западной Сибири, а нам надо в Восточную. Для этого надо сесть на пригородный поезд, по громадному железному мосту переехать через Енисей, за мостом еще 2-3 остановки до станции Злобино. Восточный берег Енисея низкий, поселки расположены редко. Один из таких поселков – Злобино. В центре – завод «Сибтяжмаш», вокруг завода поселок. От станции до площади перед заводоуправлением – центральная улица. Она застроена  двухэтажными каменными домами желтого цвета. Много таких домов построено в разных городах страны немцами-военнопленными. У нас в Ленинграде тоже есть целые кварталы таких домов в Старой деревне и в Невском районе. В первых этажах домов вдоль центральной улицы магазины, столовые, почта, аптека, парикмахерская… В общем, обычный набор организаций. Особняком выделяется магазин «Самтрест-Грузия». У этого магазина поперек тротуара широкий тамбур с перегородкой посередине. Если не хочешь лезть в грязь на проезжей части улицы, то поневоле зайдешь. А там виноградная водка и бутерброды с очень вкусной колбасой…

     В отделе кадров завода «Сибтяжмаш» я получил направление в цех НА-2 сменным мастером на участок автоматической сварки. При оформлении на работу я не очень внимательно слушал, о чем говорили между собой инспекторы отдела кадров. Но одну фразу я случайно запомнил. На вопрос, на какой участок меня определить, старшая инспекторша ответила той, которая оформляла мои бумаги – «На тот, где умер мастер». Тогда я не придал этому разговору никакого значения, но позднее о нем вспомнил…

     При оформлении у меня отобрали паспорт и выдали любопытный документ: «Удостоверение личности взамен паспорта».  На последней странице были напечатаны правила, из которых следовало, что по этому документу можно прописываться, получать и отправлять деньги и посылки, и даже жениться. А на первой странице было написано, что этот документ действителен только на территории Красноярского края. И еще одна загадочная и зловещая фраза: «Видом на жительство служить не может».

     Поселили меня в общежитии ИТР неподалеку от завода в шестиместной комнате. Соседями по комнате были молодые специалисты из разных городов страны, все, как и я, приехавшие на «Сибтяжмаш» по распределению. О соседях по комнате я почти ничего не могу рассказать, так как прожил я в этом общежитии с конца августа до начала января 1952 года, то есть около четырех с половиной месяцев, да еще, к тому же, все мы работали в разные смены и вместе почти никогда не собирались. Алик с Риммой получили отдельную комнату в этом же доме. Викторию поселили в соседнем доме. Иногда мы собирались у Роменских. Долго не засиживались, так как Римма ждала ребенка и плохо себя чувствовала.

     На моем участке стояло полтора десятка сварочных стендов. В три смены на них варили реакторные трубы для каких-то химических аппаратов. Партия была громадная – десятки тысяч изделий, технология отработана на пятилетку вперед. От меня требовалось только одно – давай, давай…

     Ежедневно в 10 часов утра в кабинете начальника цеха мастеров собирали на диспетчерское совещание. Начальник цеха майор Усенко восседал за пустым столом, на котором были только телефон и часы майора. За спиной майора висел портрет генералиссимуса. Мундиры у майора и генералиссимуса были одинаковые.

     Диспетчерский час напоминал допрос в трибунале. Обвиняемыми были все присутствующие, кроме, разумеется, майора. Помилованию мастера не подлежали.

     Кстати: вся бухгалтерия была у майора в голове. Я не помню ни одного раза, когда майор заглядывал в какую-нибудь бумагу.

     В первые две смены в цехе работали вольнонаемные – вольняшки, а в третью смену в цех приводили под конвоем заключенных из лагеря, примыкавшего к заводу. Мастера работали со всеми тремя сменами рабочих.

     Когда работаешь в третью смену, под утро безумно хочется спать, ну хотя бы полчаса подремать. Мастера научили меня, как решить этот вопрос.

     В соседнем пролете цеха НА-2 находились паровозы. Они стояли под паром, в кабине паровоза есть мягкий диванчик, а экипажа нет. Есть только дежурный кочегар, который сидит в конторке цеха. Чтобы было понятно, что это за паровозы, отступим в историю. В 1941 году, в начале войны, в Красноярск был эвакуирован Брянский паровозостроительный завод. Он выпускал паровозы серии ФД. В Красноярске построили завод, который впоследствии стал называться «Сибтяжмаш». На этом заводе стали выпускать паровозы. К 1950 году производство паровозов прекратилось. Я застал три последних паровоза.

     Паровоз стоит под парами, на трубу надет металлический зонт, от которого по металлорукаву дым выходит через крышу цеха. В этом цехе производилась доводка паровозов. Коэффициент полезного действия паровоза очень низкий – около 7%. Чтобы поднять КПД, надо притереть все уплотнения и трущиеся соединения. Это очень длительная и высококвалифицированная ручная работа. Контролируется КПД по тяге паровоза. Тяга измеряется громадным динамометром, который одним крюком прицепляется к паровозу, а другим – к тумбе, вделанной в пол цеха. Подъемом КПД занимались в этом цехе в дневные смены. В ночную смену никого, кроме дежурного кочегара, в цехе не было.

     А спать в паровозе, действительно, тепло и удобно.

     Однажды, еще осенью, наверное в сентябре, я поехал в Красноярск. Город расположен на высоком западном берегу Енисея. Поездка была единственная. Прошелся я по центральной улице города, не помню, то ли Ленина, то ли Сурикова. Застроена она была трех-пятиэтажными старинными домами, и заканчивалась площадью, на которой стоял универмаг. Площадь спускалась к пассажирской пристани. Через реку был переброшен понтонный мост, собственно даже не один, а два моста, так как посередине реки был остров, через который проходил мост.

     Поездка в Красноярск запомнилась мне особо, так как в центре города с меня сняли часы. А произошло это так. Я шел по улице Ленина (или Сурикова). Со мной поравнялся высокий парень. Он спросил у меня: «Сколько времени?». Посмотрев на часы, я ответил: «Без двадцати двенадцать». Парень легонько теснил меня к стене. Я не заметил, как оказался в углу за уличным киоском. Вокруг меня стояли три или четыре парня. Тот, который спрашивал время, сказал: «Запомни, без двадцати двенадцать с тебя сняли часы». Я сам отстегнул часы и даже, по-моему, сказал «спасибо».

     На территории завода в бассейне для охлаждения конденсата можно было купаться в любую погоду. Температура воды ниже +35® никогда не опускалась. Но купание в бассейне было опасно. Временами через донные решетки начинался забор воды для котельной завода. Если в это время человек находился в бассейне, его присасывало к решетке. Он захлебывался и тонул. Бассейн был огорожен высоким забором из колючей проволоки. В заборе было много дыр.

     Однажды, это было уже зимой, в начале смены ко мне пришел мой сосед по комнате, инженер из Саратова Андрей Сбитнев. «Дай скорее ключи от комнаты» - сказал он – «Я сбегаю домой, надену плавки». Дело в том, что накануне в бассейне утонул ремесленник (так раньше называли учащихся ремесленных училищ, ныне ПТУ), и директор завода издал приказ, в котором говорилось, что задержанные во время купания в бассейне будут увольняться по статье. Сбитнев и решил уволиться, хотя бы и таким вот способом. Он работал на заводе около пяти лет. По распределению он должен был отработать три года, но его не отпускали. Самовольно тоже было не уехать, за это сажали на три года. Да к тому же с «красноярским паспортом» далеко не уедешь. Охранники выволокли его из бассейна. В тот же день он успел оформить расчет. Во время «отвальной» к нам в комнату общежития пришла заплаканная инспекторша из отдела кадров. Она сказала, что ей попало от начальства. И еще ей сказали, что ИТР этот приказ не касается, и надо, чтобы Сбитнев вернул ей свой паспорт и завтра она его снова оформит на работу. «Мне очень жаль вас» –  сказал Андрей – «но паспорт вам я не дам». Утром он уехал домой.

     На одном из стендов, установленных на моем участке, сломалась станина. Стенд перекосился, и с него начали сходить бракованные изделия. Пришли ремонтники, стенд починили, а на бракованные изделия я составил извещение о браке. На основании этого извещения нормировщик выписал наряды на исправление брака.

     На стыке второй и третьей смен ко мне подошел бригадир заключенных сварщиков. «Гражданин мастер» – сказал он – «отдай мне наряды на исправление брака». «Ты для меня ничего не делал» –  сказал я – «и наряды я тебе не дам». «Ну, смотри, начальник» –  сказал он – «я у тебя попросил, а ты мне не дал… Вот до тебя тут работал мастер. Так вот, он такие наряды всегда отдавал мне. А потом перестал отдавать и сразу умер…».

     Я вспомнил о давнем разговоре в отделе кадров и стал наводить справки. Мне сказали, что история это темная. В ночную смену мастер шел по пролету, и ему на голову упала с крана шестерня. Одним словом – несчастный случай…

     Наряды зеку я так и не отдал. Появились другие заботы. Меня вызвали в военкомат.

     В холодном клубе завода толпа парней ходила нагишом, прикрываясь листком медицинской карты, от одного врача к другому. На следующее утром мне объявили, что я годен и призываюсь в армию, после чего постригли «под Котовского». На устройство дел дали один день.

     В тот же день я уволился с завода, проработав на нем около четырех месяцев.

     Вечером собрались у Роменских. У Риммы была температура и она лежала под одеялом. Роменские были озабочены предстоящим рождением ребенка. Кроме того, оказалось, что Римма совершенно не переносит суровую сибирскую зиму. Виктория, всегда энергичная и веселая Виктория, тоже притихла и загрустила. Я был в нервно-приподнятом состоянии, пытался шутить. На душе было смутно…

     Прощание получилось грустным.

     Года через три Роменские уехали из Красноярска на родину Алика в Белгород. Там у них все хорошо сложилось, Алик работал по специальности, а Римма стала мамой большого семейства – у них родилось трое детей.

     Виктория Юдина недолго работала в цехе. Вскоре она перебралась на партийно-комсомольскую работу, вышла замуж за секретаря парткома завода. Затем, когда секретарь парткома пошел на повышение в Красноярске, она стала одной из «первых леди» города, одним словом – пустила глубокие корни в Сибири…

     На следующее утро я заколотил в большой ящик свои пожитки и отправил их багажом домой в Ленинград. Все дела были закончены. Последний коллективный ужин, разумеется, с выпивкой. Утром сосед по комнате, по дороге на работу, проводил меня до ворот военкомата. В тот же день на пассажирском поезде призывников перевезли в город Канск. Прощай, Красноярск…

     В Канске нас поселили в громадной казарме с трехъярусными нарами. Стены и потолок казармы были покрыты толстым слоем известковой побелки. Впрочем, известь не мешала толпам клопов бродить по стенам и потолку. У дверей стоял бачок. К бачку собачьей цепью была прикована кружка. Пахло хлоркой и портянками.

     В Канске мы прожили около двух недель. Иногда нас заставляли прибираться в казарме, иногда – пилить дрова. Приходил какой-то отставник и читал лекции о международном положении. Большей частью призывники или валялись на нарах, или слонялись по городу.

     Город Канск в основном деревянный, одноэтажный. Одним словом, деревня. Много не наслоняешься. Пока были деньги, покупали что-нибудь выпить. Становилось веселее. Однажды, в подпитии забрели в клуб железнодорожников на танцы. Ни одна, даже самая завалящая девушка не пошла со мной танцевать. Меня это очень обидело. В туалете я остановился перед зеркалом. Со времени отъезда из Красноярска у меня не было случая посмотреть на себя в зеркало. На меня смотрел тощий парень, с землистым лицом, тонкой и грязной шеей, с красными оттопыренными ушами. Небрежно обстриженная голова. В глазах библейская тоска. Я понял, почему девушки не захотели со мной танцевать.

     Через несколько дней, когда все призывники из нашей команды были свезены в Канск со всего Красноярского края, нас погрузили в товарный поезд.

     Ко времени отъезда из Канска у меня появились приятели. Ваня Гребенюк, энергичный, основательный парень. Жил в деревне под Красноярском. Работал комсоргом колхоза. Саша Сбоев – спокойный, интеллигентный человек. Окончил финансовый техникум. Работал в сберкассе. Саша Чепурной. Очень своеобразный человек. Изо всех сил старался казаться умнее, чем есть на самом деле. Спесь распирала его.

     В те годы, когда происходили эти события, большинство молодых людей, живших далеко от Москвы, имели образование 2-3, максимум 4 класса. Вот и в нашей команде подавляющее большинство парней были с начальным образованием. Из 600 призывников со средним образованием были перечисленные выше. Наверное, поэтому мы инстинктивно держались отдельной группкой, хотя только что познакомились.

     На Канском вокзале провожать призывников приехали родные и близкие. У вагонов толпились, смеялись и плакали, обнимались. Тут же, прямо на шпалах, несмотря на жуткий мороз, пили и закусывали. В нашей стране проводы в армию – не просто проводы, а нечто большее. Ведь совсем недавно окончилась война, тогда тоже провожали. Но все помнили, что тогда многие не вернулись.

     Меня никто не провожал, и поэтому я имел возможность спокойно наблюдать, что происходит. Наконец, нас загнали в вагоны. Гудок. Поехали.

     Интересное явление. Стоит мне учуять запах каменноугольного дыма, и передо мной появляется товарный вагон с нарами. Посередине гудит буржуйка. На вагоне надпись: «40 человек, 8 лошадей». Сейчас на вагонах таких надписей уже нет.  В углах не тает иней. Поэтому спать все стремятся в середине. Никто не хочет спать с краю. На больших станциях в вагон приносят в ведрах пищу. Все туалетные дела также надо проделать на остановке. Кого прижмет на ходу поезда – это почти неразрешимая проблема. Товарный вагон для этого совсем не приспособлен.

     Ехали мы с конца января до начала марта. Поезд подолгу стоял в поле или в тупиках. Хотя я ехал через всю Сибирь, Сибири я не увидел. В Иркутске наш эшелон загнали в санпропускник.  Что такое санпропускник? Это громадная баня, в которой можно одновременно помыть несколько сотен человек. И кроме мытья, можно прожарить одежду моющихся. Здание напоминает многоэтажный заводской цех. Каждый из нас получил кусочек мыла размером с кусочек пиленого сахара. Затем нас завели в громадный зал. В этом зале мы разделись, связали свою одежду в узлы. Эти узлы мы побросали на решетки, установленные на вагонетках. Вагонетки поехали в тоннельную печь, а нас перевели в соседний такой же громадный зал. Никаких кранов, шаек, скамеек. На потолке квадратно-гнездовым способом размещены душевые установки. Внезапно подается вода одновременно во все установки – сначала холодная (убежать некуда), затем теплая, потом горячая (убежать некуда). На всю процедуру – 7 минут. Никаких полотенец – сами обсохнете…

     К этому времени подоспела одежда. Все было жеваное, ботинки от высокой температуры покоробились. В общем, помылись и поехали дальше. К этому времени денег уже ни у кого не было. На станциях к вагонам подходили барыги и предлагали нам продать что-нибудь из вещей. Все равно, что, лишь бы вещь была приличная. У меня была неплохая заячья шапка. Было принято решение продать мою шапку. Но на дворе зима – нельзя без шапки. Мы разделили шапку Вани Гребенюка пополам – одному досталась подкладка, другому – все остальное. За мою шапку мы получили 3 рубля (а водка тогда стоила 2 рубля 87 копеек за бутылку). Наши соседи по вагону избрали другой способ добывать деньги. Они заманивали барыгу в вагон и начинали с себя снимать все подряд. Это продолжалось до тех пор, пока поезд не трогался. Барыга бросался к выходу, но ему говорили: «Подожди, мужик – на следующей остановке выйдешь…». Поезд набирал скорость. Тогда открывали дверь и выбрасывали барыгу на ходу. Мешок с барахлом, разумеется, оставался в вагоне. На следующей станции эти же вещи начинали продавать снова. У меня был хороший шерстяной джемпер. Так вот, этот джемпер соседи по вагону продали раза три. Самое смешное, что сейчас, спустя 60 лет, этот джемпер существует у меня дома.

     Мартовской ночью поезд подошел к станции Комсомольск-на-Амуре. Приехали. Рано утром нас построили и повели в баню.

     Вокзал Комсомольска-на-Амуре представлял собой небольшое двухэтажное рубленое из бревен здание. Интерес оно вызвало тем, что концы бревен сруба были опилены по громадной дуге, так что концы нижних бревен выступали вперед метра на полтора, а верхних – на метр. Кроме того, окрашено здание было в бурый или фиолетовый цвет. Вот такой вокзал.

     Баня находилась недалеко от вокзала. Во дворе горел большой костер. Мы раздевались на лестничной площадке, затем одетые товарищи выносили наши вещи во двор и бросали в костер. С собой разрешалось взять бумажники, ремни, альбомы, книги и прочие мелкие личные вещи. Наверху мы попадали в руки проворных парикмахеров. Впрочем, может быть, это были не совсем парикмахеры. Одном словом, нас снова стригли «под Котовского» и сбривали все, что на нас выросло. В заключение, быстрый парень мазал нас какой-то химией по всем бритым местам. Затем мытье, на этот раз в обычной бане. В раздевалке, на скамейках лежали стопки белья, обмундирования, портянок, погон, звездочек и всяких прочих необходимых солдату вещей. Мы переходили от стопки к стопке, получали, расписывались в ведомости и тут же надевали на себя белье нательное, белье теплое, шаровары х/б, гимнастерку х/б, портянки летние, портянки зимние, валенки, бушлаты, шапки, ремни. В качестве приданого каждый из нас получил вещмешок под названием «сидор», в котором лежали полотенце, мыло, петлицы, погоны и прочее…

     За два с лишним месяца пути мы присмотрелись друг к другу. Стали узнавать друг друга на расстоянии. А тут вышел во двор и никого не узнаю – все зелененькие и одинаковые. Потом это прошло. Индивидуальность каждого пробивается даже сквозь форму… А пока мы крутимся во дворе в нашем новом необмятом обмундировании.

     Затем обед в городской столовой. Днем нас посадили в крытые «Студебеккеры» - были такие американские грузовики. Колонна машин, немного попетляв по городу, осторожно съехала на лед Амура и взяла курс на мыс Лазарева. По льду Амура мы ехали целый день – это около 600 км. Лед был черного цвета, от этого снег по сторонам казался ослепительно белым.

     По берегам Амура, заросшим тайгой, населенных пунктов было очень мало. Я сидел у заднего борта «Студебеккера» и меня все время преследовал запах горелой резины. Оказывается, у машины, едущей по льду, колеса все время пробуксовывают и нагреваются. Несмотря на сильный мороз, до колес невозможно дотронуться. Горит резина.

     Поздно ночью машины въехали на какую-то огороженную забором территорию. На этой территории рядами стояли очень интересные бараки. У них не было стен. Вернее, стены были, но они были зарыты в землю. А на поверхности были только крыши, из которых торчали дымовые трубы. В бараках было темно, только у входа над дверями висели «летучие мыши» - керосиновые лампы. Вдоль стен барака в два этажа были устроены сплошные нары. После тяжелой дороги, в незнакомом месте и в темноте мы плохо ориентировались. Нам сказали, чтобы мы положили рюкзаки под голову и ложились спать. Утром нам выдадут постели и все остальное. Наша компания расположилась рядом. Ваня Гребенюк закурил перед сном. Когда он зажег спичку, я увидел на нарах надо мной какую-то надпись. «Дай-ка спички» – сказал я. Надпись гласила: «Саша из Витебска, срок 15 лет». Вот куда меня занесло…

     Утром началось устройство на новом месте. Нам выдали матрацы, которые надо было набивать опилками. Опилки привезли с лесозавода. Они были перемешаны с кусками коры, щепками и колобашками. Кроме того, они были щедро сдобрены снегом. Насыпали опилки в матрацы большой лопатой. Сортировать их было некогда. В теплом помещении матрацы потекли. Что касается щепок и колобашек, то по мере их обнаружения, не распарывая матрац, их перемещали в ноги. Периодически матрац распарывался, и уже тогда подсохшие щепки попадали в печь.

     Затем нас начали учить заправлять постели. Каждый матрац должен был представлять собой идеальный параллелепипед. Кроме того, все параллелепипеды должны быть строго параллельными во всех направлениях. Это же касается и подушек.

     У нас появились командиры и дня через два начались занятия. Командир отделения – младший сержант Хромченко. Родом с Украины. Сверхсрочник. Таких, как он, называли «дезертирами от Сталинских пятилеток». Малограмотен. Заносчив. Вся его деятельность – показуха. В поле зрения начальства – расторопен, требователен, строг. Если начальства не видно – играет в «своего парня». Из-за такой двойственности все время путается в обращениях на «ты» и «вы».

     Командир взвода старший лейтенант Буренков. Жаль, что с ним мало пришлось пообщаться. Несомненно, интересный человек. Герой Советского Союза, за что-то разжалованный с более высокого звания. К каждому нашел подход, с каждым поговорил по душам.

     Командир роты капитан Савин. Он был от нас далек и недосягаем, поэтому сказать о нем нечего, кроме того, что он, очевидно после ранения, довольно заметно хромал. За это носил кличку «Воруй-нога».

     Теперь, пожалуй, наступило время сказать, что же это за войска, в которые я попал служить. Но сначала немного истории. До 1950 года в охране лагерей служили сверхсрочники и вольнонаемные, взрослые семейные люди. Вольнонаемные, как и все остальные трудящиеся, получали заработную плату. Но в связи с их деятельностью в народе сложилось определенное, скажем так – отрицательное отношение к этому виду работы. А что касается сверхсрочников, то выше я уже упомянул, как их называли.

     В 1951 году впервые был произведен призыв в военизированную охрану лагерей. Несколько раньше, 4 июня 1947 года, был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об усилении ответственности за хищение государственной собственности». По этому указу можно было получить 3 года за горсть гвоздей или катушку ниток, унесенных с производства. По этому же указу на 3 года сажали за опоздание на работу на 21 минуту. Рабочее время тоже считалось государственной собственностью.

     Очевидно, количество заключенных резко возросло и вольнонаемных охранников стало не хватать. Вот в такое время я и попал служить в управление строительства №507 ГУЛЖДС (Главного управления лагерей железнодорожного строительства), которое называлось просто и без затей – п/я 171. Под этой литерой скрывалось 27 лагерей, в каждом из которых находилось от одной до семи тысяч заключенных. Управление строило железные дороги на территории острова Сахалин от мыса Погиби до южной оконечности острова. Учебный батальон в поселке Мыс Лазарева готовил солдат для охраны этих лагерей.

     Узнав, в какие войска мы попали, многие новобранцы были в отчаянии. Обсуждались всякие фантастические проекты, целью которых было перебраться в какие-нибудь другие войска. И вот здесь оказались очень кстати высокие человеческие качества нашего взводного Буренкова. Он не говорил со всеми, он говорил с каждым. И для каждого нашел верные слова. Мне он сказал следующее: «Кто-то должен делать грязную работу. Почему ты думаешь, что ты лучше других? А чтобы не замараться, надо быть выше грязи. Быть порядочным человеком. Тогда ни в какой грязи не замараешься».

     Может быть, сейчас это слова покажутся банальными. Но тогда мне было 18 лет. Родные были далеко. Посоветоваться было не с кем. Да и выбора никакого. Отчаянное положение. И взводный был единственный взрослый серьезный человек рядом. Во всяком случае, он меня убедил. Я и сейчас так думаю: если будешь человеком – ни в какой грязи не замараешься.

     Началась учеба. Мы изучали следующие предметы:

     - Политическая подготовка

     - Строевая подготовка

     - Огневая подготовка

     - Оперативно-служебная подготовка

     - Уставы Вооруженных Сил

     - УСВО-43 (Устав Службы военизированной охраны)

     - Тактическая подготовка

     Кажется, ничего не пропустил.

     С трудом втягиваемся в напряженный темп жизни учебного батальона. Подъем в 6 часов утра. Мороз где-то -25® –  -30®. В одних нательных рубашках выбегаем из казармы. Строимся. Затем команда: «Бегом марш!». Бежим около километра. Затем команда «Стой!». Следующая команда не уставная – «Открыть затворы, свернуть курки!». Обратно также бегом. Во дворе казармы зарядка: знаменитые армейские 16 комплексов. Уборка постелей, умывание, одевание, завтрак. Затем учеба. Строевая подготовка во дворе – на плацу. Политическая, уставы и оперативно-служебная – в классе.

     Огневая подготовка производилась на стрельбище, которое было оборудовано на льду Татарского пролива. Мишени стояли под обрывом высокого берега. Когда нас привели на стрельбище в первый раз, произошел анекдотический случай. Молодой солдат Марьямов – чуваш или мари, в общем, откуда-то с Волги, довольно чудаковатый парень, увидел в кустах около мишеней несколько ворон. Как только раздали патроны, Марьямов, не дожидаясь команды, зарядил винтовку и выстрелил в ворон. Командир пришел в бешенство. Скомандовал: «Прекратить стрельбу, разрядить оружие!». Затем набросился на Марьямова: «Мало того, что ты без команды открыл огонь, так ты еще и не попал! Ну что ты молчишь, отвечай!». Марьямов широко улыбнулся и ответил: «Они помяра́ть полетели!».

     Особо надо сказать о тактической подготовке. Полная выкладка это винтовка, два подсумка, вещевой мешок.  Все это должно весить пуд – 16 килограммов. Недостающее до 16 килограммов досыпается в вещевые мешки в виде песка. После двух часов занятий на заснеженном поле дрожат колени и темно в глазах. Гимнастерка мокрая, несмотря на приличный мороз.

     После обеда – мертвый час. Засыпаешь раньше, чем голова коснется подушки.

     А сам мыс Лазарева – очень красивое место. Внизу, на мысу, с трех сторон окруженном проливом – поселок. В основном одно- и двухэтажный из желтого пиленого бруса. Ярко светит солнце. Ослепительный  синий снег. Прямые столбы дыма над трубами. На возвышенности выстроились в ряд гигантские медно-красные сосны.

     Татарский пролив в районе мыса Лазарева сужается до 7 километров. Самая узкая часть пролива называется пролив Невельского. Напротив мыса Лазарева, на сахалинском берегу, находится мыс По́гиби. Его мрачное название пошло от царской каторги. Беглых каторжников соблазняло это место. Им казалось, что в самом узком месте пролива легче достигнуть материка. А на самом деле, пролив здесь очень опасный. Рифы и сильное течение погубили немало беглецов. Отсюда и название мыса – Погиби.

     6 часов утра. Команда «Подъем!». Вскакиваем, как ошпаренные. Невообразимая толчея. В проходе между нарами мечутся четыре человека – двое с нижних нар и двое с верхних. Судорожно одеваемся, кое-как, неумело накручиваем портянки, натягиваем сапоги. А сержанты уже выгоняют на улицу – на зарядку. Строимся. Сначала шагом, а потом бегом. С территории военного городка в поле. Пробегаем около полукилометра. Затем опять команда: «Шагом» и «Стой». Следует неуставная команда: «Открыть затворы, свернуть курки». Снег по обочинам дороги окрашивается желтыми потеками. Снова строимся. Идем в военный городок с песней. Поем строевые песни: «Дальневосточная, опора прочная…», или «Скакал казак через долину».

     Во дворе городка делаем зарядку – знаменитые 16 комплексов. Заправка койки – это целое искусство. Койка должна своими гранями напоминать спичечный коробок. Кроме того, отвороты простыней должны у всех коек располагаться строго по одной линии, а подушки – лежать строго под одним углом. Затем умывание. Умывальная в углу двора. На улице -35® –  -40®. Пока идешь после умывания в казарму, перестаешь чувствовать уши и пальцы.

     На завтрак (а также на обед и ужин) идем строем с песней. В столовой, после того, как вошли, садиться разрешается только по команде. Причем, если по команде «Сесть» происходит разнородный шум, длящийся некоторое время, то следует команда «Встать». И так до тех пор, пока после команды «Сесть» не раздается короткий хлопок задами об скамейку. И тишина…

     Утренний осмотр: командиры отделений и взводов ходят вокруг нашего строя и проверяют, хорошо ли у нас почищены сапоги, и не только спереди, но и сзади, все ли на нас пуговицы, чистые ли у нас подворотнички, побриты и помыты ли мы. И не забили ли мы вколоть в отворот шапки иголку с ниткой. Вот эта процедура, пожалуй, принесла определенную пользу на всю оставшуюся жизнь.

     Затем начинаются занятия. В зависимости от расписания это может быть огневая, строевая, тактическая подготовка, т.е. то, что делается на улице, или политическая, оперативно-служебная, уставы – в классе.

     После обеда (см. завтрак) тихий час. Длится он 45 минут. Жаль разрывать так хорошо застеленную постель. Но зато засыпаешь раньше, чем ухо коснется подушки. После тихого часа продолжение занятий. Как правило – в классе.

     Занятия заканчиваются около 18 часов. Затем ужин (см. завтрак). После ужина – «личное время». Это не значит, что можно куда-нибудь пойти. Все толчемся в тесноте казармы, где разговоры, где играют на гитаре, кто-то читает. Один примостился около тумбочки и пишет письмо. Кто-то, сопя от старательности, пришивает подворотничок.

     Вечерняя поверка: стоим в строю. Поименная перекличка. Наряды на завтра, благодарности, внеочередные наряды, всякие прочие объявления. Затем вечерняя прогулка. Минут 15-20 идем строем, орем песни.

     В 22 часа команда «Отбой». Ложимся спать. Через несколько минут гаснет свет, остается только дежурное освещение. Казарма затихает до утра. И так 90 дней.

     Прошло три месяца и в конце мая 1952 года по последнему льду нас перевезли к месту нашей будущей службы, сначала в Погиби, а затем по берегу пролива к югу еще около 23 километров.

     «Уанги» или «Ванги» на языке нивхов означает «Дружба». Так называется поселок, вблизи которого разворачивалось большое строительство. В Уанги должен быть построен пирс для железнодорожной паромной переправы между материком и Сахалином. А пока здесь тайга. Несколько палаток. Геодезист с нивелиром колдует над картой. Забиты колышки. Строительство началось.

     Строительство началось с того, что привезли бригаду заключенных-бесконвойников, числом около 50 человек. Бесконвойники – это заключенные с малыми сроками, освобожденные от охраны. Эта бригада начала вырубать в тайге просеки. На просеках вкапываются столбы, на них натягивается колючая проволока. В 18 ниток. По углам вышки для караула. Все это называется – зона. Кроме этого забора строятся еще два – запретная и предупредительная зоны.

     Внутрь зоны завезли несколько сотен заключенных с большими сроками. Мы начали служить. В карауле и в конвое. Караул вокруг жилой зоны нес службу круглосуточно. Заключенные жили в палатках и строили бараки внутри зоны для заключенных, а снаружи – казарму для охраны.

     Итак, служба началась. В течение нескольких месяцев мне пришлось служить в карауле. В караул приходится ходить два раза в сутки по 4 часа через 8 часов. Очень скучно стоять одному 4 часа на вышке. А ночью к тому же одиноко. И спать хочется. И холодно. И делать нечего. Впрочем, однажды решил от нечего делать учить на память стихи. Учил много, но до сего времени осталось в памяти только вступление к поэме Пушкина «Медный всадник».

     И еще один небольшой штрих из караульных воспоминаний. В лагере было некоторое количество заключенных-мусульман. Это были жители Северного Кавказа, осужденные за сотрудничество с фашистами во время оккупации. По утрам они выходили из барака с ковриками, расстилали коврики около вышки, стоящей на востоке зоны и молились. Так вот, когда мне доводилось стоять на восточной вышке, я чувствовал себя немножко аллахом.

     Как одного из самых грамотных солдат, меня назначили общественным библиотекарем. Мне передали ключ от платяного шкафа с книгами и назначение состоялось. Выданные книги я записывал в тетрадку. Однажды сержант Козырский подошел ко мне и сказал, что если ко мне за книгой придет старшина Лымарь, то чтобы я порекомендовал ему прочитать книгу Александра Чаковского «У нас уже утро». Все так и произошло. Ко мне действительно подошел старшина Лымарь и попросил подобрать ему книгу на мое усмотрение. А я, не почуяв подвоха, простодушно предложил старшине почитать Чаковского. Обычно очень выдержанный старшина схватил меня за грудки и начал трясти: «Признавайся, это тебя Козырский научил?». Когда я признался, старшина сразу же успокоился, книгу не взял и ушел. Мне он тогда ничего не сказал. Спустя года два, когда я уже был старослужащим сержантом, мне довелось сидеть за товарищеским столом со старшиной Лымарем. Тогда я и узнал начало этой истории.

     Старшина, родом из Белоруссии, вернулся с фронта домой. Родные погибли в оккупации, деревня, где они жили, была сожжена. Жилось очень голодно и плохо. А тут попалась книга Чаковского «У нас уже утро». В ней речь шла о сахалинских рыбаках. О том, как им хорошо живется, и т.п. Вот Лымарь и соблазнился. Завербовался на Сахалин. Действительность оказалась намного хуже, чем изложено у Чаковского. Предложение поступить на работу в охрану лагерей оказалось выходом из безвыходного положения. Однажды за бутылкой он рассказал свою историю сержанту Козырскому. А тот, в свою очередь, подшутил над старшиной с моей помощью.

     Когда я приобрел некоторый навык караульной службы, меня перевели в конвой. Эта служба, хотя и труднее в физическом отношении, так как стоять на посту приходится около десяти часов подряд и почти без смены, но легче благодаря постоянной смене впечатлений. То на лесоповале, то на строительном объекте, то на отсыпке трассы… Все время в движении. В поле зрения работающие люди. Зимой, как правило, у поста разводится костер. В целом, в конвое значительно веселее.

     А спустя полгода я стал начальником конвоя. Эта работа очень подвижная и деятельная.

     Утром на разводе начальник конвоя расставляет конвоиров и начинает принимать заключенных из жилой зоны. Принимают побригадно. Заключенные построены по пятеркам.

     Начальник караула сдает, а начальник конвоя принимает заключенных по счету: первая пятерка, вторая пятерка, третья… Затем счет сверяется. Если счет не совпал, то заключенных загоняют в зону и счет начинается сначала. Здесь надо отметить, что вся бухгалтерия ведется на гладко обструганной дощечке, похожей на кухонную разделочную доску, длиной около 30 сантиметров и шириной 10-12 сантиметров. На этой дощечке простым карандашом расчерчены строки. В строках указаны номера бригад. Во время развода напротив номера бригады вписывается количество заключенных. После развода и «утренней молитвы» начальник конвоя засовывает эту «бухгалтерию» за голенище. На следующий день надписи соскабливают и заполняют табличку заново.

     Наконец, все совпало. Начальник конвоя произносит «утреннюю молитву»: «Граждане заключенные! В пути следования не разговаривать, не курить, не переходить из пятерки в пятерку, не выходить из строя. Шаг вправо, шаг влево считается побегом. Конвой применяет оружие без предупреждения. Руки назад, следуй вперед!». Лагерная шутка: после фразы «шаг вправо, шаг влево» добавляются слова «прыжок вверх»…

     Колонна заключенных конвоируется к месту работы. Там конвоиры превращаются в караульных, а заключенные идут на рабочие места. У начальника конвоя опять заботы: взаимоотношения со строительным начальством, пропускной режим для вольнонаемных и транспорта, подмена часовых на обед и на предмет оправиться. По окончании рабочего дня «съем». Заключенные выстраиваются по бригадам. Снова: первая пятерка, вторая пятерка… Если счет совпал, то снова «Следуй вперед» в жилую зону. На вахте снова проверка наличия: первая пятерка, вторая…

     Наконец, все в порядке. Идем в казарму. Чистить оружие, ужинать, отдыхать. Рабочий день позади.

     Организация, в которой мне довелось служить, состояла из 27 лагерей, в которых содержалось около 60 тысяч заключенных, в основном «врагов народа», т.е. осужденных по статье 58, пункты от 1 до 14. Строила эта организация паромную переправу через Татарский пролив от мыса Погиби до мыса Лазарева, там же  - тоннельную переправу, которая должна была соединить Сахалин с материком, а также железнодорожные пути от этих переправ на юг Сахалина.

     Вблизи поселка Уанги находился лагерный пункт №27, в котором содержалось около 7 тысяч заключенных. Объектами строительства были: пирс паромной переправы, около 20 километров железнодорожных путей от пирса вглубь острова, насыпной остров в проливе. Впоследствии на этом острове должна была быть построена шахта, из которой в сторону материка и в сторону Сахалина должны быть построены тоннели, а также сахалинский портал тоннеля.

     Кстати, почтовый адрес нашей организации был такой: «Сахалинская область, поселок Погиби, п/я 171». Когда мои родители получили первое письмо с этим адресом, мама плакала. Особенно ее напугало слово «Погиби». К маю 1953 года все вышеперечисленное, в основном, было построено. Постепенно поселок приобрел обжитой вид. Построены дороги, дома для конторы строительства, магазина, склады, бараки для вольнонаемных и семейных военнослужащих. А пирс понемногу выдвигался в пролив. Из карьера день и ночь грузовики возили грунт и заполняли ряжи.

     Ряжи – это гигантские ящики из пиленого лиственного бруса размерами 12 х 6 метров и высотой, в зависимости от глубины, от 4 до 8 метров. Рубятся ряжи на льду, прямо на том месте, где им потом стоять. Затем вокруг ряжа пропиливается или прорубается лед, и ряж вместе со льдом погружается в воду. По мере заполнения ряж ложится на дно. После заполнения ряжей начинается засыпка пространства между ряжами. В результате получается пирс шириной по верху 32 метра и высотой 4 метра от уровня воды в прилив. Длина пирса должны была составить около одного километра. Всю зиму 1952-53 года в проливе велась отсыпка искусственного острова. Круглые сутки около 80 грузовиков-самосвалов ГАЗ-93 возили грунт. Отсыпка велась без остановки машин. Над вырубленными во льду майнами по металлическим колейным мосткам двигались машины и без остановки вываливали грунт. В результате возник остров размерами 200 на 400 метров и высотой около трех метров над водой. За зиму было отсыпано около 10 километров железнодорожной насыпи от пирса вглубь острова.

     И вот я – начальник конвоя на объекте «Пирс». В дневную смену на пирс выводилось около 2000 заключенных, в ночную – около 150. Меняться сменами через неделю очень трудно – все время хочется спать. Я добровольно вызвался всю зиму работать во вторую смену, стал «ночным жителем». Ночью стройплощадка ярко освещена. Очень холодно, дует жуткий ветер. В 6 часов утра смена. Так хорошо после плотного завтрака забраться под одеяло! В казарме тишина, все на работе.

     При весеннем ледоходе ряжи ломало льдами как спички, а искусственный остров льды соскребли до уровня воды.

     *     *     *

     5 марта 1953 года скончался Иосиф Виссарионович Сталин. Заключенные встретили эту весть своеобразно. Одни кричали: «Да здравствует Трумэн!» (тогдашний президент США), угрожали конвою: «Скоро мы будем вешать вас на колючей проволоке», другие со дня на день ждали амнистии. Подробности о событиях весны 1953 года в истории «Подполковник Бронев».

     Уже к лету поползли слухи, что стройка останавливается на неопределенное время.  В июне лагеря начали перемещаться на юг, в сторону Холмска, где впоследствии построили паромную переправу до Советской Гавани. Правда, там ширина пролива 300 км, а в Погиби – около 20 км. Сначала вывезли заключенных, затем уехали вольнонаемные с семьями. Наконец, в поселке, где жило около 7500 человек (с учетом 7000 заключенных), остался караул из 12 человек для охраны складов. Начальником караула назначили меня.

     В июле 1953 года наше подразделение переехало в Александровск-Сахалинский, где мы пробыли, ничего не делая, около 3 месяцев. Затем нас перевели в район Долинска (название не помню), в 45 километрах от Южно-Сахалинска. В этом населенном пункте я прослужил с октября 1953 до мая 1954 года. Подробно о службе в этом месте в истории «Лейтенант Серов».

     В мае 1954 года я перебрался служить в Южно-Сахалинск, где пробыл до самой демобилизации в январе 1955 года. О службе в Южно-Сахалинске подробно в истории «Капитан Зинкин».

     18 января 1955 года. Самолет до Хабаровска. Незапланированная посадка в непонятном месте. На борт внесли носилки с больной женщиной. В Хабаровск прилетели за 40 минут до отправления поезда на Москву. В аэропорту поймали грузовик. Горсть денег водителю. На вокзал. Приехали, пробежали сквозь вокзал. Перрон. Вдоль первой платформы медленно ползет поезд. Успели запрыгнуть. Поехали. Подробности поездки в истории «Старшина Бобров».

     Здесь будет рассказано о разных людях: о военнослужащих, о гражданских, о заключенных. Одни портреты даже трудно назвать портретами, так, эскизы, нарисованные несколькими штрихами. Другие – подробнее. Наверное, с этими людьми приходилось общаться больше или они чем-то больше врезались в память.

     Что касается зарисовок, то они в основном относятся к ежедневному быту людей, служивших в охране лагерей. Сейчас, спустя десятилетия, мне иногда кажется, что та жизнь протекала на другой планете.

     Всё, рассказанное здесь, расположено без учета хронологической последовательности. В моих записках иногда присутствуют разъяснения политических событий, связанные с событиями в жизни моих героев. Я не берусь утверждать, что эти разъяснения исторически правильны или неправильны. Как понимал, так и описал.

     Начальник управления строительства №507. Из латышских стрелков. После революции служил в войсках НКВД и в милиции. В 1934 году, будучи в высоком звании, работал начальником ленинградской милиции. После убийства С.М.Кирова был разжалован и направлен на службу на Дальний Восток. В 50-х годах он полковник, начальник большого строительства. В 1954 году умер.

     Выходец с Северного Кавказа. Отечественную войну встретил в тюрьме. Добился освобождения и отправки на фронт. Воевал в разведке. Судя по орденам, воевал хорошо. Был тяжело ранен. Высоко ампутирована правая нога. Плотный, круглолицый, приветливый человек. Во времена моей службы командовал всеми оперативными службами строительства. Пришлось увидеть его, как теперь называют, в экстремальной ситуации. Приехал он к нам расследовать факт применения оружия в день смерти И.В.Сталина.

     Когда в лагерь приезжает какое-нибудь начальство, многие заключенные выходят из бараков и собираются в толпу на лагерной «линейке». Линейка – это площадь между вахтой-проходной и бараками. На линейке выстраиваются заключенные на поверку или на развод.

     После известия о смерти вождя в лагерях вспыхнули мятежи, которые были жестоко подавлены. После трагических ночных событий заключенные были взвинчены, толпа шумела, люди размахивали руками. Подполковник Бронев приказал сопровождающей охране остаться за зоной, а сам, припадая на протез и тяжело опираясь на палку, медленно пошел к центру беснующейся толпы. Все, кто стоял у забора, замерли. Можно было ожидать чего угодно. Бронев подошел к толпе, которая расступилась и тут же вновь сомкнулась за его спиной. Показалось, что шум в толпе усилился. К сожалению, что происходило внутри толпы, было не видно и не слышно, так как Бронева окружало несколько сотен человек.

     Спустя некоторое время шум стих, жестикуляция прекратилась. Потом заключенные небольшими группами стали расходиться. Подполковник Бронев с невозмутимым видом вышел за зону. Командир дивизиона спросил его, как ему удалось утихомирить такую толпу.

     «Когда я вошел в толпу» - сказал Бронев – «то не спеша огляделся. Вокруг меня бесновались люди. Я выбрал самого отчаянного крикуна, у него на губах пузырилась пена, поманил его пальцем и на ухо сказал ему, что мне на одной ноге тяжело стоять, и чтобы он принес табуретку. Крикун опешил, замолчал и пошел за табуреткой. После этого я начал, не повышая голоса, разговаривать с заключенными. Объяснил им, что охрана была вынуждена применить оружие, и что они не должны были устраивать мятеж. И все это не повышая голоса. Чтобы услышать меня, им пришлось прекратить шум».

     Узнав, что я из Ленинграда, не поверил и устроил мне экзамен. Он спросил меня, где я жил в Ленинграде.

     – На Фонтанке – сказал я.

     –  А в каком доме? – спросил он.

     – В 127.

     –  Вот я сейчас тебя выведу на чистую воду! Что находится на Фонтанке, 117? – спросил он.

     – Управление Октябрьской железной дороги.

     Он удивился.

     – Знаешь, черт возьми, значит, правда из Ленинграда.

     Во время войны солдат Мишин служил в заградотряде войск НКВД. Этот отряд помещался в доме №117 по набережной Фонтанки. После войны, уже будучи офицером, он стал мастером спорта по штыковому бою. В его исполнении упражнения по штыковому бою были настолько элегантны, что напоминали балет. А винтовка порхала в руках, как перышко. Каждое движение было отточено и совершенно…

     И еще одно воспоминание. Мишин очень интересно разговаривал по телефону. В зависимости от того, с кем он говорил, с начальством или с подчиненными, разговор выглядел примерно так. С начальством: Звонок. Снимает трубку, слушает. «Мишин… Так… Так… Так… Слушаюсь!». Вешает трубку. С подчиненными: «Мишин… Так… Так… Так… Действуйте!». Интересно было бы услышать, как он разговаривает с близкими. Но не довелось…

     Василий Петрович Курочка родом из Белоруссии. Жизненный путь его очень тернист. Молодым человеком, во время оккупации, ушел в партизанский отряд. А партизаны, в свою очередь, послали его служить к немцам в полицию. У немцев он умудрился так хорошо служить, что его послали в Берлин, где он окончил офицерские курсы. Он даже еще успел послужить офицером в полиции. После освобождения Белоруссии, к счастью, остались в живых люди, пославшие его служить к немцам. Его даже наградили партизанской медалью. Но время от времени ему приходилось доказывать, что он не враг народа. И даже то, что он попал на Сахалин, и то, что больше, чем до младшего лейтенанта ему так и не удалось дослужиться, это все тянулось оттуда, из оккупации…

     Курочка очень красиво командовал. У него был высокий певучий голос. Кстати, он вспоминал, что на берлинских офицерских курсах был преподаватель вокала, который ставил офицерам голоса, как будто солистам…

     Петр Иштуганович Иштуганов был моим первым замполитом. Родом откуда-то из Поволжья. Чуваш или мордвин. На протяжении двух лет нашей совместной службы по политподготовке мы изучали одну и ту же тему: «Как жили и боролись рабочие и крестьяне царской России за свое освобождение». Ни того, что было до начала этой борьбы, ни того, что стало после того, как рабочие и крестьяне победили, от старшего лейтенанта Иштуганова мы так и не узнали…

     С его именем у меня связаны очень тяжелые воспоминания поздней осени 1952 – весны 1953 года.

     Младший лейтенант Хамраев прибыл к нам из Москвы. Там у него произошли крупные неприятности, и его, старшего офицера и большого командира (он приехал в генеральской шинели с погонами младшего лейтенанта) разжаловали и сослали, другого слова не подберешь, на Сахалин.

     Очень интеллигентный, выдержанный, напряженно-учтивый темнолицый человек. На его лице я никогда не видел улыбки. Со всеми был на «вы» и подчеркнуто официален. Внимательный пристальный взгляд. Ни одного лишнего слова.

     А теперь придется сделать небольшое отступление в историю. Поздней осенью 1952 года страна узнала о «врачах-вредителях». Суть дела: на протяжении многих лет в Кремлевской больнице окопалась группа врачей-вредителей, которая, ставя неправильные диагнозы, уморила ряд выдающихся деятелей Советского государства. Среди их жертв были М.Горький, В.В.Куйбышев, А.А.Жданов и другие. Разоблачила этих «извергов в белых халатах» простая советская женщина – доктор Тимошук. По этому делу были арестованы, по моему, шесть академиков и профессоров медицины во главе с академиком Вовси. Большинство из них были еврейской национальности. В те дни газеты писали о том, как доктор Тимошук, потеряв на фронте единственного сына, самоотверженно трудилась. Она сидела на работе до глубокой ночи и тщательно изучала истории болезни деятелей. Путем сопоставления и всяких прочих рассуждений, пришла к выводу, что действия этих «убийц в белых халатах» - не что иное, как заговор сионистов. Правительство наградило ее орденом Ленина и подарило персональный автомобиль…

     Известия об этих событиях доходили до Сахалина очень глухо и невнятно. Но кое-что все же доходило. Так, например, стало известно, что во многих местах люди со скандалом отказывались лечиться у врачей еврейской национальности. Несколько позднее, что мои дядьки, полковник медицинской службы Яков Иосифович Акодус, служивший в Кремлевской больнице, и Соломон Иосифович Акодус, кажется, тоже полковник, служивший в то время начальником медико-санитарной части Прибалтийской железной дороги в Риге, были отстранены от службы и уволены в отставку. Мой отец в то время уже не служил в армии, но также заведовал отделением в медицинском учреждении, и у него тоже были крупные неприятности. Я, кажется, был единственный еврей на всю охрану пятьсот седьмой стройки, и мне казалось, что все на меня тоже смотрят, как на вредителя. Я очень тяжело переживал все это, а так как лицо у меня достаточно выразительное, то на нем сразу были видны все огорчения и неприятности. К тому же, на поясе у меня висел револьвер, так что проблему можно было решить быстро и радикально. Так вот, Хамраев, с его пристальным и внимательным взглядом, разглядел нечто на моем лице. Он подошел ко мне и начал мне говорить, что он хорошо знаком с московскими нравами, и что вся эта история – не что иное, как провокация. «И вот увидите, скоро все прояснится». И действительно, весной 1953 года, я только не помню, в какой последовательности, были опубликованы две информации. Одна гласила, что на подмосковном шоссе тяжелогруженый грузовик налетел на автомобиль, в котором ехала доктор Тимошук, в результате чего она погибла. В другой информации было сообщено, что факты о вредительской деятельности врачей не подтвердились, и они освобождены. Правда, спустя некоторое время после освобождения, некоторые из них скоропостижно скончались. А в мою жизнь и в память вошел очень интеллигентный, напряженно-учтивый младший лейтенант Хамраев.

     В начале своего повествования я рассказал, как я остался без часов. Даже в армии, где командир вовремя разбудит, вовремя накормит, вовремя уложит спать и все остальное сделает вовремя, без часов очень неудобно. И я решил завести себе часы. Но в тайге не было не только военторга, но даже завалящего магазинчика, где торговали часами. Пришлось искать человека, который периодически бывает в больших населенных пунктах. Такого человека я нашел. Это был вольнонаемный экспедитор отдела снабжения стройки Мишка Мыльников. Я вручил ему 400 рублей. Больше я никогда не увидел этих денег, да и часов тоже. Мишка оказался заурядным пьянчужкой и эти деньги он воспринял как манну с неба.

     Но зато у меня появилось странное, как это теперь называют, хобби. Когда я встречал Мишку, я его бил. Хотя в жизни я никогда и ни на кого не поднимаю руку. Не очень сильно и не очень долго, но все же бил.

     Побои он принимал как-то обреченно и безропотно, очевидно считая их издержками своего образа жизни. Так прошло около двух лет. Когда решился вопрос о моем переводе в Южно-Сахалинск, я вспомнил о Мишке. Мы с ним расставались навсегда. Поэтому в последний раз побить Мишку я пригласил Ваню Гребенюка. В общежитии, где жил Мишка, кроме него никого не было. Он крепко спал после вчерашнего поддатия.

     Мы его разбудили, разъяснили цель нашего визита. Мне на глаза попался ножик. Я взял этот ножик и с его помощью сделал из Мишкиного ватника безрукавку, из брюк шорты, а из сапог – босоножки. В кармане Мишкиных брюк лежали карманные часы. Я посчитал, что взять часы – это будет грабеж. Поэтому я положил часы под ножку Мишкиной койки. Во время этой экзекуции Мишка лежал на койке и скулил.

     В заключение мы предложили Мишке встать с койки. После этого каждый из нас 2-3 раза ударил Мишку, не очень сильно, но все же ударили.

     Самоохранник Женя Антонов родился и вырос в интеллигентной ленинградской семье. Женин папа преподавал в Военно-воздушной академии, а мама была директором школы. Жили они на 4 линии Васильевского острова, недалеко от Академии Художеств. После 10 класса Женя поступил в Высшее военно-морское училище имени М.В.Фрунзе и спустя положенное время успешно окончил его, став лейтенантом флота. Служить Женя попал в Калининград помощником военного коменданта железнодорожной станции.

     Однажды комендант сказал лейтенанту Антонову, чтобы патрули на станции были требовательнее к нарушителям воинской дисциплины. Завтра на станцию прибудет груз, который надо будет срочно разгрузить, поэтому необходимо, чтобы на гауптвахте комендатуры было побольше арестованных. На следующий день все произошло именно так, как сказал комендант. А вечером к Жене пришел сам комендант и вручил ему чемоданчик. В чемоданчике было 1,5 миллиона рублей. Комендант сказал Жене, что это его доля. Женя понял, что пропал, и решил дезертировать. Он уехал в город и там, в каком-то кабаке начал угощать всех, кто от угощения не отказывался. Когда его арестовали, то выяснилось, что через станцию Калининград из ГДР в СССР шел эшелон с разными товарами, в том числе несколько вагонов с яблочным джемом. По приказу коменданта вагон с джемом за время короткой остановки поезда был разгружен, а джем был пущен «налево». За ночь самовольной отлучки Женя пропил 30 тысяч рублей из полутора миллионов. Коменданту дали 25 лет, Антонову – 7 лет.

     В лагере Антонову, как бывшему военнослужащему, предложили поступить в самоохрану. Что такое самоохрана? Это подразделение охраны лагеря, укомплектованное заключенными, основном бывшими коммунистами, комсомольцами, военнослужащими, имеющими небольшие сроки заключения. Дело это не очень моральное: охранять своих братьев по несчастью – заключенных. Но за успешную службу самоохранник получает зачеты день за три, т.е., например, три года срока можно отбыть за один год. Таким вот самоохранником и стал флотский лейтенант Женя Антонов. Изъяснялся он лагерными афоризмами: «Совковая лопата метр на метр – бери больше, кидай дальше», «Я за колхоз, но не в нашей деревне» и т.п.

     Вскоре после нашего знакомства Женя освободился и уехал в Ленинград. На прощание мы договорились о встрече, обменялись адресами. После демобилизации я поехал на 4 линию Васильевского острова, повидаться с Женей. Жени в Ленинграде не было. Его мама рассказала мне следующее.

     После освобождения Женя пошел работать учеником в бригаду монтажников на завод им.Козицкого. Получение разряда Женя отметил с бригадой. Мама, опасаясь, как бы чего опять не случилось, устроила для Жениной бригады ужин дома. На столе были салатики и десертное вино. По лицам своих товарищей Женя понял, что это совсем не то. И тогда Женя с бригадой ушел из дома. Они направились в какой-то кабак. Женя усадил друзей за стол, а сам пошел заказывать. Протискиваясь к стойке, он кого-то обругал. Тот стукнул Женю по физиономии, но увидев, что Женя не один, выбежал из кабака на улицу. Женя – за ним. Единственное, что он запомнил – что ударивший был в кожаной куртке. Женя выскочил на Средний проспект и увидел на трамвайной остановке человека в кожаной куртке. Подбежал и ударил.  Потом выяснилось, что это был совсем не тот человек, к тому же – монгольский дипломат. Когда Женю задержала милиция, он начал выражаться. А выражаться он умел… Милиционер попытался закрыть ему ладонью рот, но он изловчился и откусил милиционеру палец. За несколько минут Женя схлопотал себе новый срок, да еще как рецидивиста Женю отправили куда-то на Север…

     Больше я о нем ничего не знаю.

     С майором медицинской службы Андреевым мы познакомились на мысу Лазарева. Тогда он еще хорошо выглядел и следил за собой. Хотя иногда от него припахивало спиртным. Майор был вдовец. Семья его погибла в ленинградской блокаде. Очень трудно нам, новобранцам, давалась тактическая подготовка. После двух часов непрерывного движения с полной выкладкой темнело в глазах, дрожали руки и ноги. Поэтому, когда было назначено следующее тактическое занятие, некоторые солдаты сказались больными. Что может болеть у солдата, чтобы невозможно было проверить, правду ли он говорит? Ну конечно, живот! Майор Андреев каждого из «больных» внимательно выслушивал, затем просил обвести пальцем место, где болит. Обводил это место химическим карандашом. Как бы задумывался. Велел одеваться. Затем говорил: «Сейчас вы пойдете на тактические занятия, а вечером придете и скажете. Если будет болеть, вырежу!». Больше больных не было.

     Майор Андреев в сопровождении старшины пришел в столовую снять пробу. Попробовал. Почмокал губами и обратился к старшине: «Старшина, тебя солдаты били?». – «Нет». – «А жаль». Такой юмор.

     После закрытия учебного батальона служба развела нас на два года. Встретились мы в Александровске-Сахалинском. Майор изрядно опустился. Руки дрожали, глаза были мутны и пусты. Достаточно было 50 граммов, чтобы он оживился. Он становился румяным, глаза начинали блестеть, движения становились уверенными. Голос становился твердым. При этом он начинал говорить лозунгами. Например: «Замечательная стройка! Отчего не поработать?». После закрытия строительства №507 майора Андреева демобилизовали. Он устроился в Александровске санитарным врачом на городском рынке. В любое время его можно было встретить там – грязным и пьяным.

     Старший оперуполномоченный старший лейтенант Гулянов – чрезвычайно загадочный человек. Все, что о нем известно – это из области слухов, часто довольно фантастических.

     Вызывает меня Гулянов (оказалось, не только меня, а практически всех по очереди), и говорит мне: «Вот вы, когда собираетесь в казарме, говорите о политике и тому подобное, разные анекдоты… Так вот, мне бы хотелось, чтобы ты приходил ко мне периодически и рассказывал, о чем вы разговариваете. А наши с тобой отношения мы оформим соответствующим образом». К счастью, я как-то очень быстро сориентировался и сказал ему, что считаю анекдоты вообще ничего не значащей глупостью, а серьезных разговоров о политике мы не ведем. Но если будет какой-нибудь разговор, угрожающий Советской власти, я обязательно сообщу вам об этом без оформления «соответствующим образом». Он был разочарован. На прощание он криво улыбнулся и сказал мне: «Ну, хотя бы так…». Я подозреваю, что кто-то из нас отношения с опером оформил-таки «соответствующим образом».

     Бригаду крымских татар – лесорубов возглавлял Сафин. Из 50 членов бригады только два или три имели сроки заключения меньше 25 лет. И у всех была одна статья – 58, и одни и те же пункты, означающие измену Родине. Все члены бригады были какими-то серыми, безликими мужиками. Казалось, они даже не умели говорить. Сафин пользовался в бригаде непререкаемым авторитетом. У них никогда не было никаких конфликтов.

     Сам же Сафин встретил войну полковником, начальником разведки какого-то из западных военных округов. В первые дни войны, взвесив обстановку, Сафин вместе со своим штабом и документами добровольно сдался немцам в плен. И не просто сдался, а вызвался сотрудничать. И не просто сотрудничать, а как сказано в обвинительном заключении: «Используя подлинные документы советского офицера-разведчика, совершил 17 диверсионных походов в советский тыл». Причем забирался довольно далеко, например в Горький. От расстрела его спасло то обстоятельство, что в руки советских властей он попал из американской зоны оккупации уже после войны.

     Мне он запомнился в связи с тем, что однажды он подошел ко мне и попросил разрешения выпустить из зоны на один час одного из его бригадников. Для того, чтобы тот сходил в соседнюю деревню за бутылкой водки. Он сказал, что эта бутылка ему крайне нужна.

     Я ответил ему, что только Президиум Верховного Совета имеет право освобождать из-под стражи, а у меня такого права нет. Тогда он сказал, чтобы я не беспокоился, и что мужик непременно вернется через час. Он сказал, что если кто-нибудь в его бригаде задумает убежать, то они сами его убьют. И еще он сказал, что если бы они решили убежать, то давно бы все убежали и никакая охрана их бы не удержала. Сафин меня убедил. Мужика я отпустил. Через час он вернулся.

     Меня назначили во вторую смену конвоировать бригаду заключенных на отсыпку железнодорожной насыпи. Трасса уходила от берега пролива вглубь острова километров на двадцать. Нас привезли и машина ушла. Наступила тишина. Кругом нехоженая тайга, только вдаль уходит идеально прямая просека.

     Вместе с бригадой приехал заключенный электрик. Его задача – обслуживание передвижной электростанции Л-3 для освещения места работы. В ожидании машин с грунтом разожгли костер. Заключенные и конвоиры сели вокруг. Электрик по кличке «Ваня Бог» подсел ко мне, достал из-за пазухи толстую тетрадь листов этак на пятьсот, и начал читать мне цитаты из классиков марксизма. Из этих цитат следовало, что классики допускают существование Бога.

     За время нашего разговора несколько раз приходили машины с грунтом. Заключенные уходили работать. А Ваня всё дурил мне голову. Около 4 часов утра мне нестерпимо захотелось спать. На мое предложение прекратить этот научный разговор Ваня никак не отреагировал. Тогда пришлось без дипломатии прямо сказать: «Пошел ты, Ваня…», и назвать адрес, куда ему следовало идти. Сидящие у костра зеки засмеялись. Один из них спросил, сколько времени. Я сказал. Это вызвало новый взрыв смеха. Тогда один из зеков объяснил: «Ну и терпение у тебя, гражданин начальник! Ты его слушал 6 часов. А вот до тебя с нами ходил сержант Матренин, так он послал Ваню по этому же адресу через 20 минут».

     С ним я знаком не был. И даже видел его только мельком. Зато много слышал. Однажды, 16 марта 1954 года нас подняли по тревоге. Вооруженный батальон посадили в городские автобусы и повезли. Нам никто ничего не объяснил и ехали мы в полную неизвестность. Было нас человек четыреста. Приехали мы в город Долинск, и только на месте узнали, для какой цели нас привезли. В Долинске был большой лагерь, в котором содержалось несколько тысяч заключенных. Все они работали на местной угольной шахте. А произошло там вот что.

     В день выборов, 14 марта, заключенные запустили воздушный змей и разбросали над городом самодельные листовки антисоветского и хулиганского содержания. Дежурная смена надзирателей пыталась им помешать, но спустя некоторое время два зека принесли на вахту корзину, в которой лежали головы надзирателей.

     Спустя два дня мы в составе карательной экспедиции приехали в Долинск.

     Сначала в зону въехал прокурор на броневике. Он объехал всю зону и  громко, в рупор, объявил, что приказывает всем войти в бараки и лечь на койки лицом вниз. Не выполнившие этого приказа будут расстреляны на месте. Затем охрана лагеря вытаскивала заключенных и опознавала среди них активных участников мятежа. После неоднократных допросов и сортировок осталась небольшая группа – около 150 человек. Во главе этой группы и был Федоренко. Судил эту группу военный трибунал Сахалинского гарнизона.

     О Федоренко надо рассказать особо. Перед войной он окончил ленинградскую Военно-медицинскую академию. В первые дни войны оказался в плену. Не знаю, при каких обстоятельствах, он согласился работать на немцев. В немецкой клинике ставил опыты по обморожению на советских военнопленных. Хотя суд военного трибунала и был закрытым, но кое-что просочилось. На суде он рвал на себе рубаху и кричал о том, как он ненавидит Советскую власть. Трибунал приговорил всю группу к расстрелу.

     С Романовым я познакомился в учебном батальоне. Мы оказались даже в одном взводе. Был он тощий, нескладный парень с лицом святого. Родом из глухой сибирской деревни. У Романова был какой-то врожденный дефект: когда он шел, то одновременно с правой ногой у него шла вперед правая рука. В строю Романов ходить не мог. Ну, а в армии вопросы решаются так: «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим». Понятие «не можешь» в армии просто не существует. И вот, каждый вечер, после команды «Отбой», когда все укладываются спать, сержант Хромченко подходил к койке Романова и командовал ему «Подъем!». После чего уводил в коридор заниматься строевой подготовкой. При это сержант приговаривал: «Я тебя научу ходить в строю!». Ну, и конечно, у сержанта ничего не получалось. Но зато сержант Хромченко и Романов стали смертельными врагами. По окончании учебки оба они попали в один дивизион. И там снова сержант Хромченко стал начальником Романова.

     Однажды ночью Романов стоял на посту. А сержант, в подпитии, возвращался из соседней деревни. Когда он приблизился к посту, где стоял Романов, тот скомандовал, как учили: «Стой, кто идет!». «А, это ты, Романов?» - узнал его сержант – «Вот я сейчас отберу у тебя винтовку и надеру тебя! Мало я гонял тебя в учебном батальоне!». Романов щелкнул затвором. Сержант подошел к нему и дернул винтовку за штык к себе. Палец Романова был на спусковом крючке. Сержант был тяжело ранен и вскоре скончался.

     А Романова судили за нарушение караульной службы. Хотя, на мой взгляд, он ничего не нарушил. Дали ему три года. Но в зону его, как бывшего охранника, не поместили. Поместили на кухню в качестве бессменного кухонного рабочего. Жил Романов в казарме. Спустя год, с учетом зачетов «день за три» Романов освободился. Ему советовали призваться в армию в соседнем сельсовете. Сказали, что в этом случае он вернется домой с чистыми документами, как демобилизованный солдат. А так – с документами об освобождении из лагеря. «Это вам, городским, нужны чистые документы» - ответил Романов – «А мне в деревне пасти коров все равно с какими документами». И уехал. И все солдаты ему очень завидовали.

     Спустя десятилетия, вспоминая о своей службе, я с удивлением обнаружил, что все эти годы меня окружали добрые и порядочные люди. Это касается и сослуживцев, и офицеров, и, самое удивительное, заключенных. Ну не может такого быть, по определению не может! Ведь существовала дедовщина. Да, существовала! Но это была другая дедовщина. «Деды» были для меня как старшие братья, как добрые учителя. Почти все они прошли войну и поэтому многое понимали в этой жизни.

     И все-таки один негодяй нашелся. Это был лейтенант Серов. Общался я с ним недолго, не знаю о нем практически ничего. Знаю только, что он окончил Суворовское училище. Так что, если и было у него домашнее воспитание, то явно очень плохое. Злобный, как хорек, всегда всех и во всем подозревающий. Взаимная ненависть у нас с ним вспыхнула безо всяких причин, с первого взгляда. И не у меня одного. Солдаты искали и находили способы над ним поиздеваться.

     В те дни, когда он дежурил по подразделению, он выходил на дорогу за КПП и обыскивал солдат на предмет нахождения спиртного. Спиртное – самогон – приносили из соседней деревни во флягах. Я налил во флягу воду, спрятал флягу подмышку, вышел с территории и пошел в сторону КПП. Из кустов вышел лейтенант Серов и спросил, что у меня оттопыривается подмышкой. Я ответил, что это вода. «Зачем вода?» - спросил он. «Жажда замучила» - ответил я. Он вырвал у меня из-за пазухи флягу и стал выливать, и при этом оскорблять меня. Я предложил ему попробовать и убедиться, что это не самогон. Он попробовал, убедился, швырнул мне флягу и с оскорблениями ушел.

     В феврале 1954 года меня отправили на учебные сборы призывников в Александровск-Сахалинский, чтобы подменить заболевшего старшину сборов. Когда сборы закончились, мне пришлось сдавать на склад имущество, числившееся за старшиной. При этом обнаружилось, что кое-что из имущества оказалось лишним: несколько пар х/б обмундирования, несколько пар кожаных сапог, рулон портяночной ткани, несколько шерстяных  одеял, три коробки шахмат и другие мелочи. Я посоветовался с сержантами из нашего подразделения, командированными, как и я, на эти сборы. Мы приняли решение все это имущество сложить в ящик от автоматов ППШ и отвезти его к себе в дивизион, а там понемногу обменять это все на самогон. По приезде мы отнесли ящик с этим барахлом в спальню надзирателей, так как там жили, в основном, сверхсрочники (теперь это называется – контрактники). К ним даже лейтенант Серов избегал лишний раз заходить. Серов пронюхал об этом сундуке и при каждой встрече спрашивал меня, куда я дел ворованное имущество. Я ни в чем не признавался, отвечая ему, что это вообще не мой сундук.

     Пришлось быстро принимать меры. Часть имущества пустили по назначению, т.е. отнесли в соседнюю деревню. Часть сложили в мешок и отнесли на чердак. А надзиратели, встречая лейтенанта, говорили ему: «Вот у нас в спальне лежит какой-то подозрительный ящик, он нам мешает, мы все коленки об него отбили, и что нам теперь с ним делать?».

     В пустом сундуке, на внутренней стороне крышки, была сделана яркая оскорбительная надпись в адрес лейтенанта.  Сундук был заполнен грязными портянками и кальсонами и заколочен гвоздями. В одно из своих дежурств лейтенант учинил следствие.  Для этого он создал комиссию под своим председательством. В комиссию вошел секретарь комсомольской организации и бухгалтерша из соседнего колхоза (очевидно, для учета ценностей). В качестве свидетелей были приглашены сержанты с александровских сборов и я. Мы сидели, сжав зубы, и боялись расхохотаться.

     Когда сундук вскрыли, бухгалтерша обругала лейтенанта и убежала. Весь дивизион, включая офицеров, открыто смеялся над лейтенантом. Ну, а наша с ним вражда перешла на более высокий, я бы сказал, опасный уровень.

     На праздники во все подразделения прибывают офицеры из главного управления на предмет «усиления» в случае ЧП. На майские праздники к нам приехал майор из главка. Наряду с остальными местными байками, ему рассказали о нашей с лейтенантом Серовым вражде. Майор отнесся к этому неожиданно серьезно. Он пригласил меня на беседу, обстоятельно расспросил меня, и не только об отношениях с лейтенантом Серовым. Его заинтересовало, что я из Ленинграда. Он сказал, что мечтал побывать в этом городе. Самое главное – он проникся моими проблемами. В заключение он пообещал, что попытается мне помочь. Спустя примерно полмесяца я был переведен в Южно-Сахалинск.

     Начался заключительный этап моей службы. Об этом в истории «Капитан Зинкин».

     С капитаном Зинкиным мне довелось служить дважды. В первый раз он был моим командиром дивизиона в Погиби. После закрытия стройки №507 наши пути разошлись. А летом 1954 года, после моего перевода в Южно-Сахалинск, он снова стал моим командиром.

     Командиром он был в меру строгим, несомненно справедливым и порядочным. В Погиби он был для солдат недосягаемым начальником. В Южно-Сахалинске мы, солдаты, были в другом качестве – старослужащие сержанты. Ну и отношение к нам  было другое.

     Как-то мы – трое сержантов – договорились с командиром роты дать нам в будний день выходной. Цель выходного – сходить в баню, а потом посидеть в ресторане. В бане мимо нас прошел человек с намыленной головой. На животе у человека была татуированная надпись: «Господи! Спаси меня от людей, а от зверей я и сам спасусь». Мы, соответствующим образом, вслух прокомментировали эту надпись, а когда человек смыл мыло с головы, мы с удивлением узнали в нем нашего командира – капитана Зинкина.

     Дальнейший разговор с капитаном Зинкиным происходил в Южно-Сахалинском ресторане «Дальневосточник». В ресторане была галерея на втором этаже. Галерея была разгорожена занавесками на как бы отдельные кабинеты. Поэтому обстановка располагала. Во-первых, капитан попросил нас не распространяться об увиденной надписи. Ну, а потом пошел разговор «за жизнь». В детстве капитан был сиротой и беспризорником. По воспоминаниям раннего детства, около него была какая-то женщина, которую звали Зинка. Отсюда фамилия. Вырос в детдоме. Татуировка тоже оттуда. Эта татуировка сыграла, и не раз, очень тяжелую роль в его жизни. Когда он учился в училище, а затем служил в армии, его из-за татуировки как-то не принимали всерьез. В результате, на пятом десятке лет – капитан и почти никаких перспектив. Когда капитан женился, жена, в первый раз увидев надпись, чуть от него не убежала. А когда родились дети, то он никогда не раздевался при них – это было непременное условие, поставленное женой. А разговоры на прочие темы были вполне разумными и доброжелательными. В общем, мне с капитаном Зинкиным повезло и как с командиром, и как с человеком.

     Со старшиной Бобровым мы познакомились в Южно-Сахалинске. Меня откомандировали на несколько дней в Главное управление МВД по Сахалинской области. Направили меня в бухгалтерию. Там готовили отчет. А мне поручили суммировать какие-то цифры на бланках. Старшина Бобров оказался моим руководителем. И мы как-то за несколько дней умудрились подружиться. По выходным встречались, выпивали. А через несколько месяцев старшина Бобров уволился и уехал домой, в Новосибирск.

     Из Новосибирска я получил от него несколько писем. Он писал, что у него все хорошо. На работу он устроился администратором в ресторане на новосибирском вокзале. И когда я поеду домой, чтобы непременно сообщил. Он встретит, и мы отметим.

     Так оно и получилось. В Новосибирске он встретил меня и моих попутчиков. Поезд в те годы стоял на больших станциях около часа. Новосибирск был так называемой бригадной станцией, там менялась паровозная бригада. У Боброва в кабинете стоял накрытый стол. Мы очень хорошо посидели, а когда пришло время, он собрал скатерть в куль и мы все это принесли в вагон, так что хватило еще на одно хорошее застолье. По приезде в Ленинград я с Бобровым еще некоторое время переписывался. А потом переписка как-то сама по себе иссякла.

     Поезд от Хабаровска до Москвы в те годы шел восемь суток. На станциях продавали соленые огурцы и горячую картошку. Все это было разложено на капустных листьях и было необыкновенно вкусно.

     Новосибирский вокзал я видел всего несколько минут, когда шел от вагона №7 к вокзалу. Затем около часа находился внутри вокзала в кабинете Боброва. И еще пару минут, когда поезд тронулся в сторону Москвы. На круг получается не более пяти минут. После этого я никогда не был в Новосибирске и даже никогда не видел фотографий этого вокзала. Однако, запомнил великолепную архитектуру и даже цвет – белый со светло-зеленым. И вот недавно, спустя полвека, в интернете я увидел снимок этого вокзала. Там много новых построек, но основное здание все той же великолепной архитектуры и цвет – белый со светло-зеленым.

     Самолет Южно-Сахалинск – Хабаровск прибыл с опозданием. До московского поезда оставалось около сорока минут. Поймали грузовик и доехали до вокзала. Пробежали через вокзал, выбежали на перрон. Мимо нас медленно ползет поезд. Успели запрыгнуть на последнюю площадку последнего вагона. Вагонов было около двенадцати, а у нас были билеты в седьмой вагон. В то время в каждом поезде седьмой вагон предназначался для военнослужащих. Идем по вагонам. Времени было около 16 часов. В это время начинает темнеть, а свет в вагонах еще не включают. Вхожу в свой вагон. Открываю дверь в свое купе. В сумерках вижу силуэт сидящего пассажира. Встаю спиной к этому пассажиру, снимаю с плеч сидор. И в это время получаю увесистый удар по заднице. Оборачиваюсь и вижу Вову Змеева. В Ленинграде я живу по адресу Фонтанка, 127, квартира 2. А Вова – в квартире 6. Называется, приехали. Встретились в десяти тысячах километров от дома.

     Вову Змеева я знаю, наверное, с четвертого или пятого класса. В квартире №6 жила одинокая женщина – тетя Дуся. Семью она потеряла в первые дни войны. Ее муж командовал воинской частью под Лугой. В очередной приезд домой он взял с собой шестнадцатилетнего сына. Они уехали в направлении Луги и пропали без вести. В 1947 году тетя Дуся вышла замуж за дядю Ванюшу Змеева (с первого знакомства я обращался к нему только так). Дядя Ванюша овдовел в начале войны. У него было два сына – Виктор и Вова, и дочь Тамара. Дядя Ванюша поселился у тети Дуси с младшим сыном Вовой. Старшие дети жили отдельно. Военный летчик Виктор после войны неудачно посадил самолет и стал инвалидом. У дочери Тамары была своя семья. В 1949 году Вова поступил в Военно-морское Подготовительное училище, которое находилось на Лермонтовском проспекте, у Обводного канала. В 1951 году Вова закончил Подготию и поступил в Высшее Военно-морское училище подводного плавания, которое было образовано на базе Подготовительного училища. Все годы, пока он учился в училище, а я сначала в школе, а затем в Сварочном техникуме, я был, естественно, свободнее, чем он. И поэтому ходил к нему, когда он дневалил на пирсе со шлюпками на Фонтанке у Египетского моста, а позднее на Фонтанке у Введенского канала (в 60-х годах Введенский канал, соединяющий Фонатнку и Обводный канал, был засыпан. Теперь это место называется Введенский переулок). Там я познакомился с курсантами из его группы. Это были Витя Конецкий (будущий писатель), Витя Менделеев (потомок того самого Менделеева), Гена Фридберг (сын военно-морского офицера из Одессы). Папа Фридберг был офицер-подводник, вроде бы даже Герой Советского Союза. Иногда я приносил Вове штатский пиджак, когда Вова собирался в самоволку. С друзьями Вовы я был знаком только номинально. В те годы ничем особенно выдающимся они не отличались. А вот про Фридберга надо рассказать отдельно.

     Это был парень с авантюрным одесским характером. Одна из историй заключалась в следующем. Он с кем-то поспорил, что вся рота пойдет на репетицию парада строем, а он приедет на такси. На репетицию парада ходили строем под барабанный бой – по Лермонтовскому проспекту до Фонтанки, по Фонтанке до проспекта Майорова (ныне Вознесенский проспект), по проспекту Майорова до Исаакиевской площади, а оттуда по Адмиралтейскому проспекту до Дворцовой площади. Перед построением Гена надрезал бритвой шнурок на ботинке. А когда начался марш, он сказал командиру: «Вот, шнурок порвался». «Заменить шнурок и догонять роту» – приказал командир.  Дальнейшее было делом техники. На трамвае он доехал до Исаакиевской площади (тогда по проспекту Майорова ходил трамвай). Там он подрядил такси. Узнав, что от него требуется, таксист отказался от оплаты. Ему было интересно посмотреть, что будет. Такси заложило роскошную дугу вдоль фасада Главного штаба и въехало в промежуток между строем курсантов и командирами. Гена вышел из такси и попросил разрешения встать в строй. Ему разрешили. По возвращении в училище, ему сообщили, что вместо летних каникул ему предстоит все лето работать в училище маляром.

     Как Вова оканчивал училище, я не знаю, я в это время был на Сахалине. Вова окончил училище и получил направление на службу в Советскую Гавань, на подводную лодку в качестве командира БЧ-2. Кажется, он был артиллеристом. Прослужил он недолго. Лодка, на которой служил Вова, затонула у пирса. Весь экипаж спасли. У Вовы в результате кессонной болезни образовалось расстройство здоровья, что-то вроде астмы. Он неоднократно лежал в госпиталях, стал инвалидом. И вот, когда его уволили по состоянию здоровья, мы с ним встретились в вагоне №7 поезда Хабаровск-Москва, в 10 тысячах километров от дома 127. Земля, оказывается, и вправду тесная.

     Есть такой рассказ у Виктора Конецкого – «Если позовет товарищ». Сюжет его построен вокруг аварии на Дальнем Востоке, с подводной лодкой, которой командовал друг главного героя, капитан III ранга по имени Алексей. Когда оба героя учились в Военно-Морском Подготовительном Училище в Ленинграде, он носил прозвище «Маня». Если сопоставить время и место этого происшествия, то получается, что у Конецкого речь идет о той же аварии, в которой пострадал Вова. Жаль, но уточнить обстоятельства этого события теперь не представляется возможным. Да и не нужно.

     После возвращения домой Вова перепробовал несколько работ и остановился на профессии паркетчика. Работал он в реставрационных мастерских, обслуживавших, в том числе, ленинградские музеи. Паркетчиком он проработал до пенсии.

     А Фридберга я случайно встретил лет через пятнадцать. Он был в форме капитана 2 ранга и выглядел вполне успешным человеком.

     Так получилось, что дружеские отношения у меня сложились в основном не с Вовой, а с его папой – дядей Ванюшей. Вскоре после нашего с Вовой возвращения в Ленинград Вова сказал мне, что в воскресенье папа приглашает меня в гости. На вопрос, по какому случаю, Вова сказал: «Папа тебе все объяснит». В назначенное время я пришел. В наличии были все дети дяди Ванюши, а также их семьи. И вот, когда поднимали первый тост, выяснилось, что торжество устроено в честь моего благополучного возвращения. Дядя Ванюша заплакал и рассказал, как они все переживали, когда пришло извещение о моей гибели. А дело обстояло так.

     Мы ехали по служебным делам на джипе «Додж ¾» с открытым кузовом. Дело было в первых числах марта 1954 года. На скользкой дороге «Додж» опрокинулся в кювет. В кузове нас было 6 человек. Двое погибли, а остальные получили небольшие травмы и ушибы. Госпитальные писари по ошибке отправили похоронку на меня. А через несколько дней я отправил матери поздравление с 8 марта. Моя телеграмма и похоронка пришли одновременно, причем дата на похоронке была раньше, чем дата на поздравительной телеграмме. С этими бумагами отец поехал в Большой дом. Там к нему отнеслись очень внимательно и быстро по служебной связи выяснили, что произошло недоразумение. Мои родители при мне никогда об этом не вспоминали. А вот дядя Ванюша вспомнил. До конца его жизни, посещая родителей, я обязательно заходил к нему. Светлая ему память.

     Летом по вечерам на пирсе происходили гуляния. Из соседней деревни и из поселка строителей приходила молодежь и солдаты. Танцевали под патефон. Около пирса появлялись тюлени. Возможно, они приплывали послушать музыку, потому что если мелодия была плавной, то тюлени сбивались в кучку, высовывая из воды любопытствующие мордочки. А вот когда играл фокстрот, тюлени отплывали подальше.

     В Татарском проливе, наряду с разнообразными рыбами, обитают акулы. Не очень большие, около метра, но все же акулы. Во время отлива вода уходит от берега метров на двести. В это время местные жители с ведрами ходят в пролив собирать рыбу. Можно набрать ведро рыбы минут за десять. Собирают в основном навагу, мелкую камбалу, иногда попадается зазевавшаяся горбуша. Кто-то притащил и бросил на берегу акулу. Полдня она пролежала на дороге и обсохла. К вечеру пришел на свой пост часовой у казармы. Он бродил по берегу и наткнулся на акулу. От нечего делать прикладом винтовки перевернул ее кверху брюхом и стал пытаться открыть ей пасть. Вдруг акула сомкнула пасть, от приклада винтовки полетели щепки, а на железном затыльнике приклада образовались царапины. Вот такая живучая оказалась акула.

     Перед Октябрьскими праздниками нам выдали новые сапоги. На вечерней поверке старшина предупредил, чтобы никто не надевал сапоги, пока их не пропитают. Утром был послан наряд – добыть нерпу. Нерпу застрелили с катера, принесли, разделали и загрузили в большой котел. Затем полдня вытапливали из нерпы жир. Когда жир остыл, сапоги обмакивали в него и развешивали в сушилке. Сохли сапоги дня три. Пропитанные сапоги выглядят как мокрые, начистить их до блеска невозможно, грязь на них не держится, а вода стекает, не смачивая. До конца жизни этих сапог, когда от них остается только запах, они не текут. И еще, старшина предупредил нас, что после пропитки необходимо накрутить на ноги портянки, приготовленные на выброс. Их все равно придется выбросить, потому что они будут пропитаны жиром.

     Обмундирование стиралось следующим образом. Гимнастерка, шаровары, портянки и белье в развернутом виде связывается крепкой веревкой. Связка выносится на пирс и с наветренной стороны пирса опускается в воду. Конец веревки привязывается к свае. Целую ночь прибой колотит белье об стенку пирса. Утром белье достают, полощут в пресной воде и все готово. Правда, после такой стирки обмундирование изрядно теряет свой первоначальный цвет. Зато чистота – по высшему классу.

     На лесоповале заключенные развлекались метанием топоров. Были виртуозы, которые с расстояния метров, примерно, десять, метали топор в небольшую елочку. При удачном попадании ствол такой елочки диаметром сантиметров восемь втыкался рядом с пеньком от елочки в снег.

     Заключенные на лесоповале работают, поэтому мороз им не страшен. А вот конвою приходится стоять на посту около 10 часов. Поэтому необходим костер. Хороший костер – это таежный костер. Устраивается он следующим образом.

     Два бревна длиной метра три-четыре укладываются рядом, одним концом на небольшое бревнышко длиной 1-1,5 метра. Третье бревно укладывается сверху на два первых, причем у этого бревна конец должен свешиваться над нижними торцами двух бревен. Щели между верхним и двумя нижними бревнами забиваются снегом. Таким образом, получается наклонная труба. В нижнем конце, под выступающим бревном, разводится костер. В трубе образуется тяга. Внутри этой трубы начинается горение. Костер, сделанный умелыми руками, горит около недели. Конвоир стоит на посту около костра, правда, приходится крутиться, чтобы все места обогревались равномерно. Целую неделю горит этот костер. На несколько метров вокруг снег обтаивает. Тем временем три бревна просыхают и вдруг, в один момент, вся эта конструкция вспыхивает и сгорает за считанные минуты.

     Это произошло в октябре 1952 года, то есть в первые месяцы моей службы.

     Назначили меня в суточный наряд на пост у склада взрывчатки. Суточный наряд – это 4 часа на посту и 8 часов отдыха днем, и то же самое ночью.

     Склад взрывчатки представлял собой небольшой сарайчик из горбыля, стоящий посередине полянки. Вокруг тайга и просека, ведущая к дороге. До поселка около полукилометра.

     Дневную часть наряда я отбыл вполне благополучно. Ночью начальник караула привел меня на пост. У начальника караула был фонарь «летучая мышь». Никакого освещения на складе не предусмотрено. Начальник караула ушел, и я остался в кромешной темноте. А вокруг – черная тайга…

     Спустя какое-то время я услышал треск веток под грузными шагами, и тяжелое дыхание. Первое, что я сделал – переключил свой автомат ППШ на стрельбу очередью. Тяжелые шаги то затихали, то снова возникали. Постепенно во мраке возникла какая-то еще более черная масса. Я пребывал в полнейшей панике. И когда я понял, что черная масса надвигается на меня, я открыл огонь в направлении этой черной массы. Что-то тяжело вздохнуло и рухнуло.

     На просеке я увидел бегущих ко мне людей с фонарями. Когда караул в полном составе (человек восемь), прибежал ко мне, выяснилось, что на меня набрел старый олень. Я засадил в этого оленя весь диск (70 патронов). Начальник караула спросил меня, могу ли я дальше стоять на посту. Я кивнул – «Могу». Язык в это время у меня отнялся. Тогда он приказал мне перезарядить автомат. Диск я не мог вставить, у меня тряслись руки. «Ничего ты не можешь» – сказал начальник караула и снял меня с поста.

     А оленя утром отвезли на нашу кухню.

     У меня заболел зуб. И не просто заболел, а образовался большой флюс. Казалось бы – в чем проблема? У нас была хорошо налаженная медицинская помощь. В промзоне был медицинский пункт, в котором были все необходимые кабинеты и даже операционная. А госпиталь находился на другом берегу пролива – в поселке Де-Кастри. Каждый день с того берега к нам приезжали врачи, а если возникали серьезные причины, то больного отправляли в госпиталь. А проблема возникла по причине ледостава. В это время катера уже не могут плавать, а автомобили еще не могут ходить через пролив. Это продолжается ежегодно дней пять. И вот в это время я тут со своим флюсом. Боль адская, а помочь некому. Кто-то вспомнил, что в зоне есть зек, который когда-то был зубным врачом.

     С дежурным надзирателем мы пошли в зону и разыскали этого врача. Он был растерян: «Ребята, я уже десять лет валю лес, я опасаюсь, что потерял все навыки» - сказал он. С трудом нам удалось уговорить его. На вахте мне сказали, что конвоя нет: «Вооружайся и сам конвоируй его». Мы взяли ключи от медпункта и пошли. Было часов десять вечера. Промзона не работала и поэтому была обесточена. Открыли медпункт, вошли в стоматологический кабинет, зажгли лампу «летучая мышь». Врач стал изучать содержимое шкафа с инструментами и медикаментами, а я сидел в кресле и скулил.

     Врач сказал, что не может разобраться с наркозом, поэтому мне придется потерпеть. Зуб оказался задний коренной, с тремя корнями. При свете «летучей мыши», которую держал я, он разломал зуб и по одному корешку вытащил его. Мы оба вдребезги измучились. Врач нашел пузырек со спиртом и сказал, что ему после всего этого необходимо выпить, да и мне не помешает. И мы с ним выпили этот спирт. А пузырек мы уронили на пол и он разбился. «Случайно упал» – скажем мы. Обратно мы плелись, по-братски обнявшись. Какой уж тут конвой!

     Я отвел его в зону, мы с ним попрощались. Когда я пришел в казарму и добрался до своей постели, то тут же рухнул и мгновенно уснул. До этого несколько ночей не мог уснуть, а тут такое блаженство – ничего не болит. Утром проснулся – вся подушка была в крови.

     Через несколько дней, когда установился лед, приехали врачи. Стоматолог посмотрел меня и сказал, что все в порядке. А вот ему неплохо бы познакомиться с этим лесорубом.

     Усиление – это такое мероприятие, когда офицер из главного управления, как правило, в звании не ниже майора, в праздничные дни направляется в подразделения (в лагерные зоны) для оперативного руководства на случай возникновения ЧП.

     И еще одно пояснение. На охрану лагерей возлагались дополнительные обязанности. В близлежащих населенных пунктах мы были обязаны охранять помещения местной администрации, почту и сберкассу. С 6 часов вечера и до 9 часов утра выставлялась наша охрана на означенных объектах.

     Вот и к нам на октябрьский праздник приехал такой майор. Обычно местные офицеры для таких гостей устраивали хорошее застолье и спустя положенное время, ко всеобщему удовольствию, гость убывал в главк. Но наш гость оказался очень правильным и деятельным человеком. Часов в одиннадцать вечера он обратился к дежурному по дивизиону (сержанту-сверхсрочнику), и сообщил ему, что только что был в сельсовете и обнаружил, что сейф в сберкассе открыт, а часового нет. «Принимайте меры, сержант!». Сержант сначала растерялся, но потом вспомнил, что в казарме ночует старшина дивизиона, прапорщик Лымарь.

     Он оставался ночевать в дивизионе после внепланового поддатия, так как в таких случаях жена встречала его тумаками. Вот к этому старшине и направился дежурный по дивизиону. С трудом он растолкал старшину и доложил ему причину, по которой он его побеспокоил. Старшина послал его по известному адресу и повернулся на другой бок. Дежурный вернулся к майору и сообщил ему, что старший начальник не разрешил поднимать тревогу. Но не таков был майор. Он решил лично объяснить старшине, что происходит. Тогда старшина, в изрядном раздражении, приказал дежурному принести книгу нарядов. Выяснив фамилию часового (Млынник), он сказал майору, что тревогу поднимать не будет. «Там всё в порядке» – сказал он. «Но почему вы так уверены?» – изумился майор. «Я знаю» – сказал старшина – «он хохол. Все хохлы бздиловатые, и поэтому Млынник никого до себя не допустит. Я сам хохол, я это точно знаю». И уже очень серьезно пояснил, что если устроить тревогу, то люди не выспятся, а им завтра на 10 часов уходить в наряд. «Поэтому, товарищ майор, давайте обойдемся без тревоги…»

     Сначала пояснение, что такое спецлагсуд. При управлении строительства было такое подразделение, как правило, состоявшее из трех человек. Это подразделение занималось текущими делами, связанными с уменьшением или увеличением сроков заключения в лагерях. Круглый год это подразделение перемещалось из зоны в зону и решало вопросы на местах. Сроки заключения уменьшались в связи с начислением зачетов (на 507 стройке зачеты были «день за три»). Увеличивались сроки заключения, как правило, при попытках к побегу или за лагерные преступления. И вот к нам приехал спецлагсуд, они у нас рассматривали два дела.

     Дело первое

     В соседнем поселке солдат из нашего подразделения Сыдорук на танцах убил человека. Человек этот отбывал ссылку после срока в зоне. Был он несчастьем для поселка. Вечно пьяный, он с ножом шатался по поселку, грабил, бил кого попало. В общем, всех достал…

     И вот этот подонок в клубе подошел к солдату Сыдоруку и начал вертеть ножиком у него перед носом. О солдате надо сказать отдельно. Это был парень из Закарпатской Украины, ростом под два метра, с пудовыми кулаками. Туповатый, но добродушный человек. И когда хулиган начал крутить ножиком у Сыдорука перед носом, тот ударил его кулаком по голове. Удар был единственным, но зато убийственным. Как он сказал на следствии: «Хiба ж я чув, що вiн такий хлипкий…».

     Осудили парня на год, за неосторожное убийство. В зону он не попал. Четыре месяца он жил в казарме и работал на кухне в качестве уборщика и истопника. А через 4 месяца, с учетом зачетов, его срок кончился. Спецлагсуд освободил его, и он уехал домой.

     Дело второе

     Заключенный Редькин на свободе служил в хабаровской милиции. Попался Редькин во время службы в пьяном виде. Задержал его патруль (теперь это называется «служба собственной безопасности»). При аресте он отбивался, оскорблял патруль, но самой убойной для него оказалась его фраза: «Все вы предатели, а ваш Берия (тогда он был министром внутренних дел) – самый главный предатель».

     Посадили его, по-моему, лет на восемь, по нескольким статьям, одна из которых была политическая. А через несколько месяцев арестовали Берию, Редькин чуть ли не выпрыгивал из штанов, так как главное обвинение против него потеряло силу.  

     И вот приехал спецлагсуд, решать его судьбу. Вечером судьи сидели в красном уголке и обсуждали завтрашнее заседание: «Вообще-то его надо освобождать, но давайте сначала попугаем его. Ведь он же ничего не знал о Берии». «Вот мы тебя освободим, а ты напьешься и станешь обвинять следующего министра…»

     На заседании Редькин клялся, что больше никогда не пойдет работать в милицию, и больше никогда – вы слышите – никогда никого ни в чем не обвинит.

     Меня назначили конвоировать бригаду на лесоповал. С этой бригадой я раньше никогда не работал. На лесосеке я познакомился с бригадиром. Кстати, знакомство с бригадиром – это не для пустопорожних разговоров, а элемент оперативно-служебного мероприятия. Звали бригадира Володя Хусид – так он представился. Это был, как бы сказать, породистый мужчина лет пятидесяти. Сам он не работал, а восседал в комфортабельном шалаше, построенном для него бригадой.

     Из картотеки на заключенного Хусида В.Н.: «В 1950 году, работая директором мебельной фабрики в г.Одессе, в присутствии руководящих работников фабрики,  расхваливал зарубежную технику в ущерб советской технике, и был осужден на 10 лет лишения свободы по статье 58.10 (антисоветская пропаганда)».

     На самом деле все обстояло так (со слов Хусида). Как известно, леса в Одессе не растут, и поэтому все пиломатериалы прибывают по железной дороге. Для вывоза леса со станции на фабрике было два грузовика – один ЗиС-5, прошедший войну, в очень плохом состоянии. А другой – «Студебеккер», поновее ЗиСа. В тот раз за лесом послали ЗиС-5. Вскоре водитель позвонил на фабрику и сообщил, что у грузовика рассыпался задний мост. В кабинете директора проходило совещание. Директор велел начальнику транспортного цеха послать «Студебеккер», чтобы на прицепе притащить ЗиС с лесом. И когда этот вопрос был решен, сказал вслух: «Беда с этим ЗиСом. Стоит его куда-нибудь послать, надо наготове держать «Студебеккер». Какой-то «правильный» сотрудник подсуетился и Хусид получил 10 лет лесоповала.

     В зоне он держался барином. У него водились дефицитные продукты: дорогие конфеты, копчености, хорошее вино. Кстати, при первом знакомстве меня этими деликатесами и угостили. Сидеть ему оставалось лет шесть. Но он пообещал мне, что через год он будет дома. Всего, кроме Погиби, мне довелось служить еще в трех местах. И в каждом месте, где я служил, ко мне подходил какой-нибудь зек и передавал привет от Володи Хусида. Когда я служил в Южно-Сахалинске, мне передали очередной привет и сообщили, что он освободился и уже дома, в Одессе. Такого ко мне внимания я явно не заслуживал. Ничего, кроме доброжелательного отношения я для него не сделал. Разве только в нем заиграл голос крови.

     Новый, 1955 год, я встретил в тюремной камере. Это случилось так. Я попал в группу из 5 человек, которые были направлены в Южно-Сахалинскую тюрьму на усиление. Во главе нашей группы был майор из главка. Остальные – старослужащие сержанты. Все сержанты были из одного подразделения, поэтому мы заранее закупили выпивку. Что купили, уже не помню, но в достаточном количестве. Созвонились мы с майором и договорились встретиться у ворот тюрьмы в 10 часов вечера 31 декабря 1954 года. Тюремное начальство встретило нас радушно. В свободной камере был накрыт стол. Запомнилось, что на столе, в качестве скатерти, лежала новая крахмальная простыня. А на ней – закуски и выпивка. Мы прошли по коридорам, заглядывая в глазки камер. В тюрьме было тихо и спокойно. После первого тоста, когда часы пробили 12 часов по местному времени, мы вышли на мостки, находящиеся над прогулочным двориком, и выстрелили из ракетниц. Мы решили, что каждый час будем салютовать, пока не Новый Год не доберется до Москвы.

     Южно-Сахалинская тюрьма находилась на южной окраине города. На этой окраине было много воинских частей, и из всех каждый час запускали ракеты. Так как мы после каждого часа принимали, то я не помню, удалось ли нам отсалютовать приходу Нового года в Москву. И еще один штрих. Захотелось нам поесть чего-нибудь горячего. Разбудили тюремного повара. Он сказал нам, что приличных продуктов на его кухне нет, и предложил нам жареные макароны с консервами. Наутро, когда наше дежурство благополучно закончилось, мы покинули в прямом и переносном смысле гостеприимные стены тюрьмы.

     К нам пришел фотограф. В казарме кутерьма. Все суетятся, пришивают свежие подворотнички, надраивают асидолом пуговицы и пряжки, тщательно расправляют складки на гимнастерках, надраивают до умопомрачительного блеска сапоги. Вбегает сержант: «Не забыли свежие портянки?». Это такой военный юмор.

     Раз в месяц из соседнего городка к нам приезжали парикмахеры. Вот и сегодня у нас девушка – парикмахер. В кресле у нее сидит ефрейтор Малхасян. Парикмахерша просит его расстегнуть верхнюю пуговку гимнастерки. Стрижет. Просит расстегнуть еще одну пуговку. Стрижет. После третьей пуговки Малхасян обращается к девушке и с кавказским акцентом говорит: «Бесполезно, барышня. Так до самых пяток будет»

     Сначала небольшое пояснение. Что такое Александровская трасса? Зимой 1944-45 года была построена дорога в сахалинской тайге от Погиби до Александровска-Сахалинского. Длина дороги около 200 километров. Дорога строилась для быстрой переброски наших войск к советско-японской границе, которая проходила поперек острова южнее Александровска-Сахалинского. Той же зимой, в обстановке секретности, с мыса Лазарева в Погиби по льду пролива была переброшена танковая армия, которая осенью 1945 года участвовала в разгроме японского гарнизона острова Сахалин. После сильного бурана меня послали конвоировать двух трактористов с трактором и стругом. На струге был установлен домик-балок. Мы должны были очистить от снега участок Александровской трассы. Еще одно пояснение: струг – это рубленый из бревен равнобедренный треугольник размерами в плане метров шесть на восемь, окованный железом. Острым углом струг цепляется к трактору. Трактор тянет струг, который разгребает по сторонам снег. В балке есть буржуйка, тепло, можно поесть и отдохнуть. Далее задача понятна – поехали и расчистили. Речь не об этом.

     Трактористы разговаривали на иностранном языке, в котором присутствовало много шипящих звуков. Язык был почти полностью мне понятен. Я спросил их, кто они. «По́ляки» – ответили они, вот так, с ударением на «о». Я удивился, откуда поляки в сахалинской тайге? В те годы никакой информации на такие темы не было. Поляки прилично говорили по-русски и объяснили мне, что когда в начале Второй Мировой войны немцы оккупировали Польшу, часть польской армии оказалась в России, а часть в составе британских войск сражалась с фашистами на Ближнем Востоке. После окончания войны уцелевшие поляки вернулись на родину. Но полякам, воевавшим в английских войсках, не нравился строй, который устанавливался в Польше, и они это не очень скрывали. Польские власти опасались, что им не справиться с такой оппозицией, и по согласованию с Советскими властями сослали их в Сибирь и на Дальний Восток. Это очень короткая и приблизительная схема того, как эти поляки оказались на Сахалине. Но известно об этом стало только во время перестройки, т.е. в 90-х годах. Ну, а я познакомился с двумя по́ляками-трактористами.

     В Южно-Сахалинске наша казарма размещалась на южной окраине города на весьма любопытном месте. Расположена она была по длине с севера на юг. Вдоль главного фасада проходила железная дорога Корсаков – Южно-Сахалинск. Размещалась она в метрах пяти-шести от фасада казармы, и машинисты паровозов (тогда были только паровозы), из вредности, проезжая мимо нашей казармы, продували золотники. При этом струи пара летели к нам в окна. Так что открывать окна было рискованно. А задний фасад казармы, выходящий на задний двор... Впрочем, об этом надо рассказывать отдельно.

     Наша казарма находилась в километре-полутора от конца взлетно-посадочной полосы военного аэродрома. Самолеты взлетали в нашу сторону и пролетали в 100-150 метрах по высоте и метрах в ста вбок от нашей казармы. Особенно впечатляюще взлетали самолеты, если не ошибаюсь, Ил-28. Для укорочения разбега при взлете у них были ракетные ускорители. Ускоритель представляет собой жестяную трубу диаметром около 20 сантиметров и длиной примерно 1,5 метра. Труба окрашена в оливковый цвет. Таких ускорителей у самолета два и после взлета они сбрасываются. Так вот, эти трубы иногда падали в нашем дворе. Наполненных горючим ускорителей я не видел, а за пустыми охотились местные мужики. Они их использовали в качестве кровельного материала или как водосточные трубы.

     А мы сидели на скамейке у казармы и смотрели, как они падают с неба. Не правда ли – на бойком месте стояла наша казарма?

     Во дворе нашей казармы солдаты, не помню, для какой цели, рыли траншею. Работа эта продолжалась несколько дней. Траншея была длиной метров десять, шириной около метра и глубиной метра полтора. Выбранная земля в виде бруствера лежала на краю траншеи. В траншее работали два солдата.

     А по дороге, вдоль траншеи, ехала телега-хлебовозка. Управлял телегой солдат азиатской национальности. Я помню, что он очень плохо владел русским языком. Проезжая вдоль канавы, телега наехала на бруствер и на солдат, находящихся в траншее, посыпалась земля. Один из них крикнул вознице: «Ну, ты, чурка с глазами, не видишь, куда едешь?».

     Азиат сначала не остановился, продолжая ехать дальше, но постепенно до него дошло, что его оскорбили. Он остановил лошадь, слез с телеги, вернулся, и, наклонившись над траншеей, произнес: «Ты сам дров».

     Познакомились мы с Якунчиковым в учебном подразделении на мысу Лазарева. Интеллигентный, но какой-то нервный, неуравновешенный парень. Общаться с ним было интересно, к тому же он обладал каким-то резким и местами злым юмором. Рассказывая о своей семье, он как-то мельком упомянул, что он потомок иркутских политических каторжников.

     По окончании учебки мы оказались в одном дивизионе. В начале он был конвоиром на объекте «ремонт дороги». Служба там была организована без остановки движения. На участке дороги длиной метров триста, по концам участка, стоит по одному часовому. В середине участка на обочинах стоит по два часовых, и все это в пределах видимости. В обязанности часового на конце участка входит остановить проезжающий транспорт и предупредить водителя о необходимости проехать этот участок без остановки. После этого он дает отмашку флажком часовому на другом конце участка. Но иногда водители, особенно если они везут какого-нибудь начальника, не выполняют команду конвоя и едут без остановки. Тогда конвоир делает предупредительный выстрел в воздух, а второй часовой останавливает машину. И вот, в такой ситуации, Якунчиков открыл огонь по колесам машины, везущей какого-то начальника из МВД. Разразился скандал. Скандал замяли, а Якунчикова перевели конвоиром на какой-то строительный объект, где такая ситуация просто не может возникнуть.

     Но вскоре он и там проявил свои наклонности. На утреннем разводе заключенных выпускают из зоны  по счету – пятерками. Часовой штыком чертит полосу поперек дороги и дает команду первой пятерке остановиться у этой черты. Дальше начинается игра. Вторая и последующие пятерки начинают напирать на первую пятерку, и колонна переползает через черту. Конвоиры нервничают, а для заключенных это развлечение. Сходив несколько раз в этот наряд, Якунчиков вытащил из винтовочного патрона пулю (это нетрудно), а вместо пули воткнул в гильзу огрызок карандаша. При заряжании винтовки он вставил этот патрон на самый верх. И вот, когда начался этот ежедневный спектакль переползания через черту, Якунчиков пригрозил, что откроет огонь. При этом толпа подалась вперед. Якунчиков выстрелил в упор в живот одному из зеков. Тот начал сползать на землю, почти потерял сознание, ведь он почувствовал удар в живот. Ему начали помогать, расстегнули ватник, стали искать рану. Раны не было, зато из складок одежды выпал карандаш.

     После этого было принято решение, что он не может нести службу с оружием, и его перевели в надзиратели. Надзирателем Якунчиков стал выдающимся. Особенно он отличался в борьбе с картежниками. Картежная игра в зоне приводит к очень опасным последствиям, поэтому с ней жестоко борются. Например, обыгрывают какого-нибудь лоха. Проигравший, чтобы рассчитаться, должен, например, убить кого ему укажут, и тому подобное…

     Якунчиков поздно вечером заходил в зону, ловил какого-нибудь случайного зека, приводил его на вахту, снимал с него бушлат и говорил ему: «Посиди у печки, погрейся, покури, вот тебе папиросы…», а сам надевал бушлат зека и уходил в зону. В тамбуре барака, где шла игра, на стреме сидел специальный человек. И когда в тамбур заходил сгорбленный, закутанный в лагерный бушлат человек, то на него не обращали внимания. Он подходил к играющим. Все остальное уже было делом техники.

     После закрытия 507 стройки наши пути разошлись и больше я его не видел.

     С Ваней (на Иваном, а именно Ваней и без отчества) мы познакомились еще в пути. Наш эшелон собирал призывников со всей Сибири. Бурятских призывников погрузили в эшелон в Улан-Удэ. Ехали мы в разных вагонах, но на остановках перезнакомились. Еще тогда между нами возникли дружеские отношения.

     В учебном подразделении, где в одном бараке жило 200 человек, по вечерам солдаты собирались кучками по принципу землячества. Были красноярские, канские, новосибирские, улан-удэнские землячества. У меня одного не было никакого землячества. Ваня проявил инициативу, и бурятские парни приняли меня в «земляки». Жить мне стало значительно легче.

     Что касается Вани, то это был интересный человек. Общительный, добрый парень. Интересно рассказывал о жизни в Бурятии. Хорошо стрелял. С детства ходил с отцом на охоту. Рассказывал, что белку надо стрелять одной дробиной в глаз. «А если не попадешь?» – «Шкурку испортишь!» – «Ну и что?» – «Тогда мне отец шкурку испортит!». Это шутка такая.

     На учебных стрельбах Ваня показал класс. На пень положили бутылку горлышком вперед. Ваня стреляет. Целая бутылка лежит на пне. Все смеются. Ваня подходит, берет бутылку, поворачивает донышком к нам. Донышка нет! Всю дальнейшую службу до демобилизации мы с Ваней служили вместе. Самое интересное произошло после нашей службы. Мы расстались, не переписывались и потеряли друг друга из вида.

     Лет через двадцать (да, да – через 20 лет) я получил от Вани письмо. Он писал, что читал журнал «Сварочное производство» и там, под одной из статей, в группе авторов увидел мою фамилию. Он написал в редакцию журнала и там ему дали мой адрес. Он написал мне. В своем письме он осторожно выяснял, тот ли я Акодус, с которым он служил на Сахалине? Завязалась переписка, а тут как раз подоспела «перестройка» со всеми ее безобразиями. Ваня посылал нам разные сибирские деликатесы. Нам отдариться было особенно нечем. Но потом, когда Ваня занялся бизнесом, я посылал ему посылки со спецовками. Спецодежду я покупал у сослуживцев. Ну, и еще разные мелочи. Примерно в 1997 году Ваня с женой по туристической путевке приезжали в Ленинград. Посетили нас. Мы постарались, и, по-моему, хорошо их приняли. Наша переписка продолжалась до Ваниной смерти в 2005 году. Время от времени в Петербург приезжает Ванин старший сын Геннадий, иногда заходит или звонит…

     В учебном батальоне мы были вооружены винтовками Мосина. Винтовки эти прошли войну, вид у них был потертый и обшарпанный. После выпуска из учебки нас вооружили автоматами ППШ выпуска 1943 года. Эти автоматы были новые, до нас не бывшие в употреблении. У моего автомата была одна индивидуальная особенность. В кожухе автомата  имеются овальные отверстия. В моем автомате, в этих отверстиях были острые заусенцы. При чистке автомата я расцарапывал себе пальцы до крови. Самому убрать эти заусенцы не разрешалось.

     На последнем этапе службы меня вооружили «Наганом». Револьвер я получил новый. Он был завернут в фирменный пергамент Тульского оружейного завода. На пергаменте были водяные знаки: двуглавый орел и надпись – «Императорский Петровский Тульский оружейный завод».  А на «Нагане» была изображена стилизованная царская корона и надпись: «Императорский Петровский Тульский оружейный завод, 1903 год». И все это с буквами «ять». Да, и еще выдали кобуру из натуральной кожи.

     Благодарю бога, что мне за всю службу не пришлось применять оружие по человеку.

     В дивизионе охраны в Погиби был заведен интересный обычай. Один раз в месяц отмечался коллективный день рождения. Обычно это происходило в выходной день. Всего нас – офицеров, солдат, надзирателей, самоохранников – было временами около 200 человек. Таким образом, раз в месяц набиралось несколько именинников. Руководила этой операцией мама-командирша – жена капитана Зинкина.

     Накануне у нивхов приобретался олень. Нивхи приводили оленя к нашей кухне, начальник караула стрелял оленю в ухо, затем нивхи разделывали оленя и уносили шкуру и потроха. На следующий день, под руководством командирши, делали фарш и на больших противнях пекли пироги с мясом.

     На утреннем построении командир поздравлял именинников, а в обед каждый солдат получал кусок пирога и кружку консервированного китайского компота (в обычные дни компот был из сухофруктов). Некоторым именинникам в этот день присваивали очередные звания. Некоторым сообщали, что его родителям будет послано благодарственное письмо.

     Вот так мы отмечали дни рождения.

     Отдельно надо описать, как выглядел китайский компот. Компот помещался в высокой стеклянной банке с винтовой крышкой. В банке лежали два больших яблока – очищенных, с удаленной сердцевиной и порезанных на дольки. Чтобы яблоки не развалились, каждое было по диаметру перевязано ниткой. Компот был сварен так, что яблоки были полупрозрачными. Когда открывали банку и вытаскивали нитку, яблоко разваливалось на дольки.

     Потом я никогда больше не видел такого компота.

     Во время войны старшина Короленко был тяжело ранен. В последние годы он часто ложился в госпиталь. Очередное посещение госпиталя стало последним в его жизни. Дивизион остался без старшины.

     Старшина – главное материально ответственное лицо подразделения. Без старшины в подразделении воцаряется бардак. Для временного исполнения обязанностей старшины назначались сержанты. Разумеется, без материальной ответственности. Нам сообщили, что завтра утром, с первым катером к нам прибудет новый старшина.

     К прибытию катера устроили утреннее построение дивизиона, что представить старшину дивизиону, а дивизион старшине. Старшина Субботин сошел с катера на пирс. Погода была свежей и его, видимо, укачало. Вид у него был мрачный. Старшина служил в городе Иваново. В Ивановской женской колонии шили военное обмундирование. И вот из такого цветника старшина угодил на Сахалин. Для него это была ссылка, да еще какая…

     После представления командир дивизиона обратился к строю с вопросом: «У кого имеются претензии по вещевому довольствию?» (так полагается по Уставу внутренней службы). Претензий оказалось много: у кого до срока порвались сапоги, у кого отъезжающие дембели украли новую гимнастерку, у кого в сушилке подгорел бушлат… Однако, многовато получилось претензий. С мрачным видом старшина выслушал эти претензии, а потом изрек: «Сто двадцать чеуовек, и ни одного путнего соудата… Тьфу!». Старшина плюнул в сторону строя, повернулся и пошел в канцелярию.

     Старшина не произносил звук «л».

     В остальном старшина оказался вполне адекватным человеком. А еще он обладал уникальным нюхом. Если где-нибудь затевалась выпивка (как правило, в каком-нибудь укромном месте), старшина безошибочно находил выпивающих, но не для того, чтобы пресечь, а для того, чтобы присоединиться.

     В начале Великой Отечественной войны началось строительство нефтепровода от северной оконечности острова Сахалин на материк. Нефтепровод пересекал Татарский пролив в районе поселка Погиби, а выходил на материк на мысу Лазарева. Далее, нефтепровод проходил вдоль берега Амура до поселка Циммермановка. Там нефть перегружалась в железнодорожные цистерны и по железной дороге отправлялась на запад. Строился нефтепровод руками заключенных. К времени моего прибытия в Погиби нефтепровод уже работал, а от стройки остались развалины лагерных зон, да еще на мысу Лазарева существовал небольшой военно-морской отрядик водолазов. Водолазы обслуживали подводную часть нефтепровода. Дело в том, что сахалинская нефть содержит большое количество парафина. Парафин оседает на стенках трубопроводов. На сухопутных участках трубопроводы очищались от парафина паром. Подводный участок приходилось периодически заменять, просто прокладывая новые трубы параллельно существующим. Летом водолазы подготавливали ложе, а зимой, со льда, занимались непосредственно прокладкой новых ниток нефтепровода.

     Для поимки бежавших зеков администрация стройки привлекала местных жителей – нивхов, охотников и пастухов. Расплачивались за услуги продуктами – консервами, крупами, сахаром. В трудное военное время продукты были самой большой ценностью. Тем не менее, высшей формой поощрения у нивхов считалось посидеть в президиуме какого-нибудь торжественного собрания. Обычай приглашать нивхов посидеть в президиуме сохранился и на строительстве №507. Не помню, по поводу какого события, у нас в красном уголке дивизиона было устроено торжественное собрание. Был стол с красной бархатной скатертью. За столом – президиум: командир дивизиона, замполит, комсомольский и партийный секретари. В самой середине президиума – пожилой нивх с медалью на телогрейке. Весь такой довольный и гордый.

     О строительстве нефтепровода в 1952 году появился роман «Далеко от Москвы» толщиной 760 страниц и тиражом 150 тысяч экземпляров. Автор этого романа – очень известный в те времена писатель Василий Ажаев. Только в его романе нефтепровод строили очень правильные комсомольцы, а одним из руководителей строительства был непременный грузин. А зеки там никак не просматривались. Несмотря на такую неувязку, автор получил за этот роман Сталинскую премию.

     Послесловие первое. На мысу Лазарева, напротив военно-морского водолазного отряда, на другой стороне улицы был очень интересный ларек. В этом ларьке торговали спиртом по методу самообслуживания. Выглядело это так: на широком прилавке лежала большая соленая горбуша и нож, а также много поллитровых стеклянных банок и ведро с водой. Весь этот натюрморт представлял собой самообслуживание. Даже банки клиенты ополаскивали сами. Продавец только наливал в банки спирт и получал деньги. Ну и место расположения ларька было выбрано замечательно – напротив воинской части.

     Послесловие второе. От красной бархатной скатерти, которой покрывали стол президиума, в нескольких местах были отрезаны полоски ткани. Таким образом солдаты разживались бархотками для наведения блеска на сапоги.

     Раз в год, незадолго до окончания навигации происходил так называемый «северный завоз» продовольствия и промышленных товаров. Одновременно, в торговую сеть для местных жителей, для зоны и для охраны. Товары завозились на самоходных баржах. Баржа вставала на якорь на рейде, километрах в двух от берега. Товары перегружались на моторный баркас, на котором доставлялись на берег. Часть товаров была упакована в обычную упаковку: крупы, сахар, соль – в мешках, консервы и бутылки – в ящиках. Другие товары были расфасованы в специальную упаковку. Например, семипалатинская колбаса (самая дешевая полукопченая) поступала в двухсотлитровых железных бочках. Колбаса была залита комбижиром и продавалась параллельно – отдельно колбаса, отдельно комбижир. Сушеные овощи: картофель, морковь, свекла, лук, сухофрукты – в фанерных бочках. Мясо (солонина) – в деревянных бочках. Спирт – в железных бочках. Некоторые продукты поступали в специальной упаковке. Например, сгущенное молоко было расфасовано в двухлитровые жестяные банки. Консервированное мясо – в пятилитровые банки. Растительное масло – в двадцатилитровые жестяные бидоны. Грузинский чай был расфасован в килограммовые пачки, которые были уложены в жестяные кубические коробки. Спиртные напитки завозились в обычных стеклянных бутылках, но в очень ограниченном ассортименте. Так, например, осенью 1952 года завезли мятный ликер и настойку «Горный дубняк». И это – на всю стройку и до следующего завоза.

     Во время разгрузки продуктов налетел тайфун. Баркас с продуктами опрокинулся метрах в двухстах от берега. Экипаж был в спасательных жилетах и благополучно доплыл до берега. А вот продукты упали в воду. Кое-что удалось спасти – то есть всё, упакованное в бочки и ящики. Упакованные в мешки крупы и сахар погибли. Через несколько дней после этой разгрузки мешки с мукой начали самостоятельно выползать на мелководье с помощью прибойной волны. Мука в мешках намокает на небольшую глубину, поэтому почти всю муку удалось спасти. Руководство стройки распорядилось использовать крупы и сахар из неприкосновенного запаса. В качестве НЗ в нашем складе были только горох и овсянка. В результате, до следующего завоза наш рацион выглядел примерно так: завтрак – овсяная каша; обед – овсяный суп, гороховая каша; ужин – гороховая каша. Ну, или в каком-нибудь другом сочетании.

     Послесловие первое. Если на улице навстречу вам попадался прохожий с алюминиевым чайником в руке, а носик у чайника был заткнут газетной затычкой, это означало, что человек несет из магазина спирт.

     Послесловие второе. В 1952 году нас кормили солониной, заготовленной в 1941 году. По крайней мере, клеймо с такой датой было выжжено на днищах бочек. На этих же клеймах были указаны места заготовки – как правило, это были различные области Украины. Думаю, что когда в 1941 году наши войска отступали, в этих областях массово забивали скот и увозили мясо в бочках вглубь страны. Бочки с солониной приходилось открывать с осторожностью. После извлечения затычки из днища, зеленый рассол вырывался из бочки фонтаном. При этом надо было успеть отскочить подальше. Поверхность мяса была покрыта зеленой слизью. Мясо промывалось в растворе марганцовки. После промывки мясо становилось ярко-красным. Что касается вкуса, то я его напрочь забыл. Может, и хорошо, что забыл…

     Послесловие третье. Не знаю, как остальные мои сослуживцы, а лично я привез с Сахалина гастрит. Этот гастрит мучал меня много лет.

     Послесловие четвертое. «Горный дубняк» шибал в нос запахом валерьянки, который перебивал все другие запахи.

     Послесловие пятое. Залитую комбижиром колбасу продавцам приходилось выкапывать из бочек. Если оставалось много комбижира, то временно прекращалась продажа колбасы, пока не распродавался очередной слой комбижира.

     Я уже упоминал, что на наши подразделения возлагались обязанности, непосредственно не относящиеся к работе стройки. Так, нас обязывали после прошедших штормов патрулировать побережье пролива на предмет оказания помощи потерпевшим, если таковые окажутся. Участок побережья, который был за нами закреплен – это 10 километров к югу от нашего расположения и 10 километров к северу. Для патрулирования выделялись два наряда – по одному в каждом направлении. В состав наряда входили: начальник патруля, радист, проводник служебной собаки, ну, и разумеется, собака тоже. Попасть в состав патруля считалось везением. Во-первых, целый день независимость. Во-вторых, сухой паек, в который входили хорошие продукты. В целом, все это больше походило на турпоход, а не на служебный наряд. Поздней весной 1953 года я попал в такой наряд. В проливе лед уже сошел, а по берегу местами еще не весь снег растаял. Мы двигались в южном направлении. К счастью для нас и для возможных пострадавших, таковых не оказалось. Единственное, что нам удалось обнаружить, была японская рыболовецкая лодка – кунгас.

     В пятидесятые годы японцы по договору с Советским Союзом занимались рыбной ловлей в советских территориальных водах. В качестве базы использовались разоруженные военные корабли. Выглядели эти корабли необычно. Из-за того, что с корабля было снято все оружие и почти все надстройки, корпус неестественно высоко поднимался над поверхностью воды. На борту такого корабля находилось около 100 кунгасов. Корабль становился на якорь, лодки спускались на воду, и начиналась собственно рыбная ловля. К вечеру лодки поднимали на борт базы. Улов сдавался хозяину базы. В случае шторма катер с базы собирал рыбаков, а лодки бросали. Вот такую лодку мы и нашли в процессе патрулирования. Штормом ее выбросило на берег. Содержимое лодки – рваное тряпье. Видно было, в какой жуткой нищете пребывали японские рыбаки в 1953 году. 

     Что еще интересного мы увидели в процессе патрулирования – это выброшенные морем на пляжи разные рыболовецкие приспособления, и не только японские. Больше всего попадалось поплавков. В те годы поплавки представляли собой стеклянные шары диаметром 20-40 сантиметров. В одном месте у такого шара был выступ, похожий на гриб. За этот выступ шар привязывался к рыболовной снасти. Жаль, что пройти патрулем по берегу пролива мне довелось только один раз.

     В 1952 году закончилось строительство Волго-Донского канала. Поэтому, начиная с зимы 1953 года заключенных – строителей канала начали развозить на другие Великие Сталинские стройки коммунизма. Сколько конкретно заключенных прибыло к нам – я не знаю, но в перевозке их из Комсомольска-на-Амуре на объекты строительства №507 я принимал участие в качестве конвоира. Происходило это так.

     Была специально оборудована колонна из 10 грузовиков ЗиС-150. Для этого в кузове грузовика, у кабины, делалась выгородка для из толстых досок, для двух конвоиров. Ширина выгородки – во всю ширину кузова. Глубина – примерно 0,8 метра, высота – 1,2 метра. На дно кузова насыпалось полметра соломы. В кузове рассаживалось 25 зеков по 5 человек в ряд. Первые 4 ряда спиной, последний – лицом к конвою. В пути заключенные закутывались каждый в свое одеяло, а все вместе накрывались брезентом. Конвой одевали соответственно: нательное белье, теплое фланелевое белье, хлопчатобумажное обмундирование, стеганые ватные штаны и телогрейка, овчинный полушубок и две теплых фланелевых портянки – одна в качестве шарфика, другая на голову, под шапку. На ноги – теплые портянки и валенки. И поверх всего этого – овчинный постовой тулуп. Не помню, как конкретно кормили заключенных, но как-то кормили. А вот нам на дорогу выдавали хлеб, мясные консервы и спирт, по 150 граммов на нос. Хлеб и консервы были настолько перемерзшие, что даже на костре не удавалось их полностью разогреть. Спирт мы не разводили водой, а просто закусывали снегом. Опьянения на морозе не чувствовали. Зато, попадая в тепло, сразу начинали раскисать. На улице около -25®, время в пути – часов двенадцать. А мы – два конвоира – стоим спиной к кабине. После часа движения колонна останавливается. Заключенные ссаживаются. Машины медленно ползут, а зеки трусцой бегут за машинами – греются. Минут десять бегут, а затем снова в кузов – поехали. Состав конвоев постоянно менялся. Больше 2-3 рейсов никто не выдерживал. Не то, чтобы заболевали, а как-то обессиливали. А выглядели мы так: лица приобретали какой-то буро-коричневый загар, губы становились совершенно белыми, а голос – хрипатым.

     В разговорах с людьми, проведшими много лет в заключении, и по этой причине все эти годы находившимися под конвоем, некоторые из них высказывали парадоксальную мысль: пребывание под конвоем, то есть когда за твоей спиной постоянно находится конвоир, оружие которого направлено на тебя, непостижимым образом превращается для тебя из угрозы в защиту. На воле они неоднократно ловили себя на мысли, что им неуютно без конвоя за спиной.

     Как-то я упустил возможность рассказать о городе Александровск. Попал я туда неожиданно для себя. Меня послали заменить внезапно заболевшего старшину учебного батальона. Командировка оказалась недолгой, всего около полутора месяцев, но очень объемной и ответственной. Просто так пошляться по городу возможности почти не было. Но все-таки, на пару эпизодов меня, кажется, хватило.

     Эпизод первый

     Во время русско-японской войны 1905 года крейсер «Архангел Михаил» прорвался сквозь строй японского флота в Татарский пролив. Преследовавшие его японцы требовали, чтобы крейсер остановился и сдался. Чтобы не сдавать крейсер противнику, командир крейсера на рейде Александровска выбросил корабль на скалы. В 1954 году корпус крейсера все еще лежал на рейде. Во время отлива на него забирались рыбаки и ловили рыбу до следующего отлива. А паровые котлы, изготовленные легендарной британской фирмой «Бабкок-Уилкокс», были сняты с крейсера и полвека благополучно отработали на городской электростанции.

     Эпизод второй

     На центральной площади города стоит памятник В.И.Ленину. Правая рука вождя указывает куда-то в пространство, а левая опущена вниз и полусогнута в локте. Если рассматривать этот памятник с определенной точки, и мысленно выпрямить левую руку, то ладонь вождя окажется где-то в области колена. Так получилось, что я проходил мимо памятника несколько раз, и каждый раз – в состоянии легкого алкогольного опьянения. Себе я объяснил этот эффект своим нетрезвым состоянием. Спустя много лет я увидел двойника этого памятника на Свердловской набережной, у проходной Завода Шампанских вин. Состояние было совершенно трезвое, а эффект тот же. Так что упреки следовало адресовать не алкоголю, а скульптору.

     В конце 1953 – начале 1954 года по так называемой «бериевской амнистии» многие тысячи заключенных ринулись из мест заключения через всю страну, на родину. Освободили явно не тех. На свободу вышли бандиты, рецидивисты и тому подобная публика. Какие цели преследовала эта амнистия, мне было непонятно тогда, непонятно и теперь. Как и следовало ожидать, многие из освободившихся до дома не доехали. А сколько бед обрушилось на людей, мимо которых они проезжали! По итогам первых месяцев амнистии было решено дальнейшее освобождение и доставку освобожденных к месту жительства производить под конвоем.

     И вот, весной 1954 года, я попал в состав такого конвоя. Нашем конвою было предписано доставить этап освобожденных, числом 400 человек, в Харьковскую область. Начальником конвоя был назначен офицер Сахалинского УМВД капитан Голубничий. Про Голубничего было известно, что он сын какого-то генерала из города Горький. В состав конвоя входило 28 солдат и сержантов. Нам было предписано прибыть в Комсомольск-на-Амуре и там принять эшелон с освободившимися. На месте капитан Голубничий назначил старост в вагонах. Из сержантов он назначил начальников караулов. Меня он назначил своим помощником.

     Эшелон состоял из 12 товарных («40 человек, 8 лошадей») и двух плацкартных вагонов. В одном из товарных вагонов была оборудована кухня и склад продовольствия. В одном из плацкартных вагонов поместился начальник эшелона, его помощник (т.е. я) и фельдшер. В этом же вагоне был оборудован медпункт. В другом вагоне ехал состав караула. Поезд передвигался по какому-то неведомому нам расписанию. Единственное, о чем нас оповещали – это место и продолжительность следующей стоянки. Места стоянок, как правило, были где-то на краю городов или в промзонах. Так мы благополучно доехали до станции Чита-Товарная, или, как говорили железнодорожники, Чита-Вторая. Станция эта находилась в нескольких километрах западнее Читы. Это было сочетание товарной станции и большой промышленной зоны. Там были даже пригородная платформа и маленький вокзальчик. На привокзальной площади было несколько торговых точек – ларьков. А поперек многочисленных путей – длинный переход. Стоять на этой станции нам предстояло около 6 часов. Капитан Голубничий вызвал к себе начальников караулов и сообщил им, что мужики (т.е. освобожденные) просятся погулять. И он, Голубничий, решил, что на станции населения практически не видно, и он приказывает выпустить мужиков на прогулку. Мы его уговаривали не делать этого, но он сказал: «Я решил! Точка!». Единственное, на что нам удалось его уговорить – это открыть не все, а только пять вагонов. На самом деле, хватило и этого.

     Из вагонов вывалилось 200 бандитов и они прямым ходом рванули к ларькам. Ларьки тут же начали громить. Один ларек просто опрокинули набок. Конвой пытался остановить побоище, причем мы были предупреждены, что формально это свободные люди и применять по ним оружие нам запрещено. У некоторых конвоиров оружие просто отобрали. Затрещали выстрелы. Кто по кому стрелял – было непонятно. Голубничий побежал в станционную радиорубку и по громкой связи пытался уговорить толпу вернуться в вагоны. А толпа, после ограбления ларьков, была пьяной и озверевшей. Кто-то ломился в радиорубку, пытаясь добраться до Голубничего. Ему удалось дозвониться до местных властей. Минут через сорок прибыли машины с солдатами внутренних войск. Этих ребят запрет применять оружие не касался. До толпы дошло, что теперь все стало всерьез, и мужики кинулись по вагонам. В результате – 12 убитых, 45 раненых, из них 4 солдата из нашего конвоя.

     Следствие длилось 10 дней. На второй день Голубничий тихо исчез в направлении Горького. Дальнейшее следствие обращалось как бы ко мне, но быстро поняло, что я тут никто, и звать меня никак. А до Голубничего у них руки были коротки. Поэтому через 10 дней нас, кроме наших раненых, благополучно отправили восвояси на Сахалин. Зато дома, самым обстоятельным образом меня допросил капитан Зинкин. Допрос он сопровождал разными выражениями в адрес капитана Голубничего. Потом мы узнали, что капитан Зинкин выступил на совещании в Сахалинском УМВД. О содержании его выступления можно только догадываться. Что стало с освободившимися зеками из этого эшелона, я не знаю.

     В 1960 году я работал на заводе «Электрик». Завод строил жилой дом для своих работников хозяйственным способом, на Большом проспекте Петроградской стороны, 67. Во дворе этого дома строился детский садик. Многие работники завода работали на этой стройке. Послали на эту стройку и меня. Там я работал маляром – красил стены. Прибежал испуганный мастер, подозвал меня и шепотом на ухо сказал, что меня разыскивает какой-то офицер-чекист. Он пришел на завод в первый отдел и спросил, как меня найти. Там тоже испугались, навели справки и сообщили ему, где я нахожусь. Это оказался майор Голубничий. Не помню, каким образом мне удалось удержаться, чтобы не высказать ему все, что я о нем думаю. Возможно, о последствиях его руководства эшелоном он хотел узнать поподробнее, но не ко всем мог обратиться. Наверное, он решил, что ко мне он обратиться может. Разговор у нас не получился, а в другом качестве я для него никакого интереса не представлял.

     О войне, начавшейся неподалеку от наших границ, мы знали очень мало. В нашей прессе эта война называлась «Корейско-американский конфликт». И еще по радио иногда произносился приблизительно такой текст: «Самолет без опознавательных знаков нарушил Государственную границу Советского Союза. Действия нашей ПВО вынудили нарушителя покинуть нашу территорию, и он скрылся в сторону моря». И это, пожалуй, вся официальная информация. Когда на высоте 100 метров над тобой пролетает громадный самолет светло-серого цвета и от рева его моторов дрожит все вокруг, то это, пожалуй, получается избыток информации. Американского вторжения ждали со дня на день. По периметру, вокруг казармы, были вырыты окопы. Выходы в эти окопы были сделаны изнутри казармы. Через ночь половина личного состава спала одетыми. Около коек, на тумбочках, лежали заряженные автоматы и каски. Половина офицеров ежедневно находилась на казарменном положении. В городе появились корейские беженцы. Некоторые школы заняли под общежития беженцев. А в оставшихся школах организовали занятия в две смены. Потом, как-то постепенно напряженность спала. О том, как протекала эта война, мы узнали лет через сорок. А громадные светло-серые самолеты, оказывается, назывались «летающие крепости».

     Северо-восточнее Южно-Сахалинска над городом возвышается высокая сопка. Во времена, когда юг Сахалина принадлежал японцам, на этой сопке был построен храм Неба. Это длинное одноэтажное здание характерной японской архитектуры. На склонах сопки – старый парк. Дорожки вымощены камнем. А на пересечении дорожек – мраморные святилища-кумирни. У подножия сопки – город. При японцах он назывался Тоихара. Еще в японские времена часть храма занимал музей. А на площадке перед зданием помещались экспонаты – артиллерийские орудия. Причем японские орудия были установлены стволами вверх, а русские орудия, захваченные японцами во время войны 1905 года – стволами вниз. В советское время и по сей день в храме размещается областной краеведческий музей. А что касается орудий, то они и сейчас стоят там же, но русские орудия стоят стволами вверх, а японские – стволами вниз.

     На одном из склонов сопки в советское время была построена спортивная база. Назвали ее вполне поэтично: «Горный воздух». Сейчас это центр спортивной жизни острова Сахалин.

     Как у всякого уважающего себя города, у Южно-Сахалинска есть своя легенда. Эта легенда гласит, что между храмом Неба и губернаторским дворцом есть подземный ход длиной около 5 километров. Ни о подтверждении, ни об опровержении этой легенды мне ничего неизвестно.

     Кстати, о губернаторском дворце. На центральной улице города к нашим временам сохранилось несколько особняков, очевидно, принадлежавших местной тоихарской знати. Дома эти были не очень большие: 2-3 этажа и 6-8 окон по фасаду. Фасады были выполнены в стиле «модерн» из грубо отесанных гранитных блоков. Бронзовые входные двери с зеркальными стеклами. Балконные решетки художественного литья. Ступени из полированного гранита. Но если заглянуть в переулок, то вдруг обнаруживается, что боковые стены построены из неструганых досок и засыпаны смесью песка и опилок. Содержимое засыпки высыпалось наружу сквозь щели. В России такая архитектура называется показухой.

     Зимой 2011 года я посетил выставку старинной японской фотографии. Выставка помещалась на Петроградской стороне, в музее истории фотографии, на улице Профессора Попова, 23. На одной из фотографий я узнал храм Неба. Снимок был выполнен в конце XIX века.

     Летом 1954 года меня назначили начальником конвоя на объект «кинотеатр». Кинотеатр строился в самом центре Южно-Сахалинска по типовому проекту. Фасад кинотеатра представлял собой нечто псевдодревнегреческое, с колоннадой из пяти колонн. Кинотеатров, театров и клубов, построенных по этому проекту, я видел множество в разных городах страны. В Ленинграде – в Парголово, в Невском районе, на улице Седова. По крайней мере, два из них существуют до сегодняшнего дня. В Москве – на Чистых прудах, театр «Современник». К лету 1954 года кинотеатр был построен и начались отделочные работы. Мы выводили на стройплощадку бригаду грузин-отделочников. Стены в фойе кинотеатра были отделаны зеркалами, а поверх зеркал был нанесен лепной рисунок в виде кружев из алебастровой массы. Видимо, грузины были настоящие специалисты, потому что получилось нарядно и торжественно. Назвали кинотеатр «Комсомолец». В местных газетах писали, что это подарок городу от комсомольцев Сахалина. На торжественном открытии присутствовало все городское руководство, а также руководители местного МВД. Каким-то образом, не помню, как, разжился билетиком и я. По окончании торжественной части показали новый цветной художественный фильм «Запасной игрок». В главной роли в этом фильме играл молодой, обаятельный и в то время никому не известный артист Георгий Вицин.

     Прекрасное, солнечное утро. Мы с Сашей Сбоевым идем в увольнение. На кителях ярко начищены пуговицы, сверкают сапоги. Конкретного плана нет. Погуляем, куда-нибудь зайдем, перекусим в цивилизованных условиях, потом, может быть, зайдем в кино. А пока – уходящая вдаль почти пустая улица.

     Когда мы проходили мимо родильного дома, из подъезда выбежала женщина в белом халате и бросилась к нам. Срывающимся голосом женщина сказала, что у них одна из пациенток сошла с ума. Она кидается на рожениц, бьет их и кусает. Врачи и сестры справиться с ней не могут. «Пожалуйста, помогите!». Все было именно так, как сообщила нам медработница. Испуганные роженицы забились по углам. А по коридорам металась растрепанная женщина в рваном халате. Она была в истерическом состоянии и кричала что-то непонятное. Мы попытались остановить ее, но нам это не удалось. Она кусалась, царапалась и выкручивалась из наших рук. С большим трудом удалось загнать ее в угол и там, с помощью медсестер, нам удалось скрутить ее. На этом наш подвиг закончился. И только тут мы поняли, что продолжать наш поход в увольнение невозможно. У нас были многочисленные царапины на физиономиях и на руках, а на кителях не хватало половины пуговиц. Пока одни медсестры оказывали нам медицинскую помощь (в основном, закрашивая зеленкой многочисленные царапины), другие собирали в коридоре и пришивали к нашим кителям пуговицы. К этому времени в больницу прибыла главврач. Она расспросила нас, кто мы и где служим. Мы попросили главврача, чтобы она не сообщала обстоятельства происшедшего нашему командованию. Но она сказала нам, что все равно придется объяснять происхождение царапин, поэтому пусть уж лучше узнают правду. Вышли на улицу, посмотрели друг на друга, и решили, что в городе в таком виде нам делать нечего. Поэтому зашли в близлежащий магазин, затарились выпивкой и закуской и решили продолжить наш выходной в домашней обстановке.

     Недели через две, на вечерней поверке, капитан Зинкин приказал Саше и мне выйти из строя и объявил нам благодарность за помощь, оказанную медицинскому персоналу родильного дома. Реакция дивизиона оказалась вполне ожидаемой – хохот и расспросы о подробностях.

     Летом 1954 года я вляпался в неприятную историю. Меня назначили в наряд для конвоирования арестанта в ЦСИ – Центральный Следственный Изолятор. Изолятор находился на материке, в районе населенного пункта Де-Кастри. Я был назначен начальником конвоя, солдат азиатской национальности (фамилию не помню) – в качестве конвоира. Информация о подследственном была примерно такая: «старший офицер ВВС, обвиняется в служебном преступлении, склонности к побегу не имеет». Принимали мы его на гарнизонной гауптвахте. И там же прочитали ему «молитву» (как ему следует вести себя в пути следования). К причалу нас довезли на газике благополучно. На дальстроевском катере для нас была забронирована отдельная каюта. Пролив мы пересекли также благополучно, нас почти не укачало. На материке, у причала, нас ждал грузовик. Погрузились: арестант и солдат в кузов, я – к водителю в кабину. Ехать предстояло недолго – около часа.

     Когда мы въехали в лесистый распадок между сопками, солдат постучал по крыше кабины. Он сказал, что арестант просит оправиться. Далее все произошло практически мгновенно. Солдат и арестант спрыгнули из кузова на дорогу. Я также собрался вылезти из кабины, и в это время я услышал длинную автоматную очередь. Когда я подбежал, солдат стоял на обочине, а арестант лежал метрах в восьмидесяти от дороги, т.е. далековато для того, чтобы оправиться. «Что случилось?» - спросил я. Солдат ответил что-то вроде «Его бежала, моя стреляла». Арестант был убит. В этом месте начинался редковатый лесок, так что при расследовании это вполне подходило под статью устава о стрельбе без предупреждения в лесистой и пересеченной местности. Но это если только к нам будет благожелательное отношение. А пока я оставил солдата на посту у трупа, а сам поехал в ЦСИ. А потом наехали следователи, что-то измеряли, что-то зарисовывали и фотографировали. Кончились эти манипуляции поздно вечером. Нас привезли, разоружили и посадили в камеру местной гауптвахты. Содержали нас как форменных преступников. Мой солдат ничего, кроме «Его бежала, моя стреляла» сказать не мог, поэтому все правосудие обрушилось на меня. Видимо, им был очень нужен этот арестант. Из меня пытались вытащить признание, не был ли я знаком с арестантом раньше, и не состоял ли я с ним в каких-то отношениях. Дня три мы со следователем практически топтались на одном и том же месте. На четвертый день приехал капитан Зинкин. Его разговор со следователем я слышал из камеры. Капитан говорил примерно следующее: «Нам родители доверяют своих сыновей, чтобы они честно отдали свой долг перед Родиной, а вы хватаете нормальных парней и делаете из них преступников. В дальнейшем – все вопросы ко мне, а своих солдат я забираю». По приезде в Южно-Сахалинск нас откомандировали с бригадой косарей на какой-то сенокос. Капитан сказал, что мы пробудем на сенокосе, пока обстановка не нормализуется. В город мы вернулись недели через две.

     С Викторией Владимировной Компанеец я познакомился в Южно-Сахалинской сельскохозяйственной колонии. Эта колония занималась производством сельхозпродукции для обеспечения Управления и больницы МВД, а также детских садов Управления. Ко мне подошла женщина и представилась бухгалтером колонии. Потом она сказала, что слышала обо мне и что мы с ней земляки – ленинградцы. Таким образом, я убедился, что не только мы собираем оперативную информацию о заключенных, но и они о нас.

     В процессе разговора выяснилось следующее. Незадолго до Великой Отечественной Войны ВВ окончила юридический факультет Ленинградского Университета. Вместе с ней учился ее муж. По окончании университета они поступили на работу в издательство «Машиностроение». Главным редактором одного из периодических изданий этого издательства был родственник ВВ – по-моему, ее дядя по материнской линии, будущий герой Великой Отечественной Войны, командир десанта на Малой Земле Цезарь Львович Куников. В начале войны Ц.Л.Куников добровольцем ушел на фронт, а в издательстве прошли аресты. Тогда всюду искали вражеских агентов. Под эту раздачу попали ВВ и ее муж. Их осудили по статье 58. За что конкретно, ВВ не рассказывала, а спрашивать было не принято. Мужа расстреляли, а ВВ осудили на 15 лет. Она отбывала срок на Урале. Там, где-то около 1950 года, у нее родилась дочь. В 1953 году ее перевели в Южно-Сахалинск, а дочь живет в детском доме в Челябинске.

     Теперь перейдем к вопросу, в чем же заключался ее интерес в знакомстве со мной. Она рассказала, что с ее статьей, ей разрешается одно письмо к родственникам в год, а посылки вообще не разрешаются. Она попросила меня, чтобы я с городской почты, т.е. мимо лагерной цензуры, отправил ее письмо родственникам, а потом, на свое имя получил от них небольшую посылочку с медикаментами и парфюмерией. Я сделал все, о чем она меня попросила. Благополучно передал пришедшую месяца через три посылку. На этом наши отношения практически закончились, потому что просто так ездить в сельхозколонию  у меня не было причин. К тому же, в начале 1955 года я демобилизовался и уехал домой. Следующая встреча с Викторией Владимировной состоялась лет через восемь.

     К тому времени я уже несколько лет работал на заводе «Электрик» заместителем начальника сварочно-заготовительного цеха. К нам поступил заказ, для выполнения которого требовались специальные кордщетки, которые изготавливались на одном ленинградском предприятии. Это была артель инвалидов с диковинным названием «Артель имени XVIII партконференции». Помещалась артель на Петроградской стороне, на углу улицы А.Попова и Вяземского переулка. Я поехал в эту артель. В вестибюле я подошел к гардеробу, чтобы сдать пальто. Пальто приняла у меня тетка в синем халате – гардеробщица. И вдруг эта тетка схватила меня за руку и потянула к себе через барьер. Это оказалась ВВ. После выяснения возможностей приобретения кордщеток я вернулся к Виктории Владимировне. Она рассказала, что в 1956 году она освободилась, была реабилитирована, заехала в Челябинск забрать дочь и даже получила на двоих с дочерью комнату площадью 6 м2 в коммунальной квартире. А что касается приличной работы, то как только в отделах кадров узнавали, что она сидела по политической статье, сразу начинали выискивать причины, чтобы отказать – так, на всякий случай. Я пообещал выяснить возможность помочь ей с трудоустройством и на этом мы расстались.

     На заводе я нашел для нее ну просто великолепное место работы – в БРИЗе. Изобретательство временами бывает делом проблемным, и там требуется человек, обладающий юридическими знаниями. Но меня предупредили, что на завод ее с такой судимостью вряд ли возьмут.

     Вторым секретарем Петроградского райкома КПСС работал Михаил Владимирович С. До работы в райкоме он был армейским политработником. Чтобы попасть на работу в райком, ему был необходим стаж работы на производстве – хотя бы месяцев шесть. Вот в таком качестве он и попал ко мне в цех на должность мастера. Мне было поручено над ним шефствовать. С самого начала он объяснил мне, что вникать в технические вопросы ему как бы ни к чему, и поэтому мне не обязательно напрягаться. Через полгода мы с ним благополучно расстались, довольные друг другом. На прощание он сказал мне, что если мне что-нибудь понадобится, он готов помочь. Одного моего телефонного звонка Михаилу Владимировичу хватило для того, чтобы ВВ стала работать инженером БРИЗа.

     При ней  жизнь в БРИЗе расцвела. Она устраивала конкурсы, организовала поощрительные награждения рабочих-рационализаторов, изобретательские конференции по обмену опытом. Ее работой были довольны. А тут как раз подоспела Любовь. Предметом любви оказался заводской переводчик – интеллигентнейший человек, знаток дюжины языков Александр Львович Кардашинский. К тому же – человек с героической биографией. Во время Гражданской войны Александр Львович принимал участие в подавлении Кронштадтского мятежа. Уйти из семьи дети Александра Львовича ему не позволили. Ну а ВВ в качестве утешительного приза получила однокомнатную кооперативную квартиру на проспекте Александровской Фермы.

     В юные годы дочь ВВ, Наташа, работала лаборанткой в НИИ Рентгена. Зарплата там была маленькая, поэтому в качестве компенсации лаборанткам и санитаркам каждую неделю выдавали петухов-доноров. Кровь этих петухов использовалась для приготовления сыворотки. Петухи были съедобны только после восьмичасовой варки. Впоследствии Наташа работала экономистом на киностудии «Ленфильм». Три раза выходила замуж. С замужествами ей не везло. Каждый из ее мужей, первоначально молодой и здоровый, после свадьбы внезапно заболевал скоропостижной и неизлечимой болезнью. После третьего замужества Наташа заявила, что замужество, видимо, не для нее.

     Известность ВВ в изобретательских кругах росла, и она ушла на повышение. Последние годы до пенсии она работала начальником БРИЗа в НИИТВЧ. На пенсии ВВ вела весьма активный образ жизни. Когда я изредка навещал ее, у нее не смолкал телефон. Ее приглашали на литературные вечера, кто-то консультировался по поводу каких-то лекарств, кого-то с кем-то она мирила, не отходя от телефона. Она состояла в каком-то непонятном для меня родстве с известным писателем и поэтом К.М.Симоновым. В те годы Симонов был главным редактором журнала «Знамя». На окне и на столах у ВВ лежали стопки гранок этого журнала. Таким образом, она знакомилась с литературными новинками почти что в рукописях. В эти годы вышли в свет мемуары Л.И.Брежнева «Малая Земля». В связи с этим пробудился интерес к командиру Новороссийского десанта Ц.Л.Куникову. Журналисты и публицисты, пишущие на эту тему, разнюхали, что в Ленинграде живет родственница Куникова, к тому же – общительная и обаятельная женщина. Она вела с этой публикой бурную переписку. Цель переписки была – уточнить какие-то обстоятельства из жизни Куникова.

     Каждый год, в конце октября, я езжу на кладбище имени жертв 9 января (Преображенское еврейское кладбище), навестить родителей. Дни рождения моих родителей – 24 и 29 октября. Как правило, в это время у нас в городе холодно и мокро. Поэтому, после посещения родителей, я обязательно заходил к ВВ. Тем более, что ходу пешком от кладбища до ее дома – минут десять. Цель посещения – проведать ВВ, ну и погреться, попить чаю. У нее, как всегда, не смолкая, звонил телефон. Она брала трубку и говорила звонившему: «Позвони позднее. У меня сейчас редкий и очень дорогой гость».

     Послесловие первое. В 70-х годах исполнилась какая-то круглая дата десанта на Малой Земле. По этому поводу имя командира десанта Ц.Л.Куникова было присвоено одной из малых планет. ВВ, как единственная родственница Куникова, была приглашена в Новороссийск, и там ей вручили диплом о присвоении планете имени Куникова.

     Послесловие второе. Садимся закусить. ВВ берет кусок хлеба, густо намазывает горчицей, круто солит. С удовольствием смотрит на свое произведение –  «тюремное пирожное». Неохотно отпускает человека тюрьма.

     Еще во время моей службы на Сахалине я знал, что полк военизированной охраны строительства №507 был создан в Ленинграде. В красных уголках дивизионов охраны были стенды, рассказывающие о славной истории полка. Кратко история выглядела так. Во время ленинградской блокады полк охранял железнодорожные объекты и склады внутри блокадного кольца.  После прорыва блокады, в составе Прибалтийских фронтов принимал участие в освобождении прибалтийских республик. После войны полк был направлен на Дальний Восток. В это время там начинались Великие Сталинские Стройки Коммунизма. Именно так это называлось в официальной прессе.

     В начале мая 1969 года в газете «Ленинградская Правда» я увидел информацию о встречах ветеранов войны в День Победы, в том числе сообщение о том, что 9 мая в 10 часов утра, в Юсуповском саду на Садовой улице,  состоится встреча ветеранов полка железнодорожной охраны Октябрьской железной дороги. Во время войны полк размещался в дворовом флигеле Управления Октябрьской железной дороги на набережной Фонтанки, 117. Из этого двора был проход в Юсуповский сад. Я решил пойти на эту встречу. Ветеранов было 8 человек. Встретили они меня настороженно. Начали допрашивать. Почти все мои сослуживцы, я имею в виду офицеров и старослужащих сержантов, пришли в полк после войны. Никого из них ветераны не знали. Оживились они только при упоминании фамилии лейтенанта Мишина. Уточнили, что это тот самый Мишин. Обстановка разрядилась. Об этом рассказано в истории «Лейтенант Мишин».

     Далее были разные разговоры, расспросы о 507 стройке. Потом вся эта компания направилась на Исаакиевскую площадь, в ресторан гостиницы «Англетер», где для ветеранов был заказан столик. Финансировало это мероприятие Управление Октябрьской железной дороги. Хорошо посидели. Правда, мне было скучновато. Во-первых, существенная разница в возрасте. Во-вторых, у них были свои воспоминания, интересы, проблемы, а у меня – свои…

     На следующий год на встречу ветеранов я не пошел.

     Ленинград – Санкт-Петербург, 1980-2012 год.

     Рисунки автора