Роман основан на конкретных, реальных событиях рассказанных разными участниками этих конкретных событий, а также увиденные и самим автором.
Это роман эпопея за весь 20-й век, но дописать его уже не смогу, так как 2 года назад был инсульт, и теперь более 10 минут сидеть у компа не могу, поднимается давление, и нарушено зрение. В конце текста опубликованы короткие повести, которые должны были войти в этот роман.
Русские "Титаник" - означает постепенное крушение России, а на пустое российское место придёт Китай...
Глава 1.
Степь.
Рано утром, по не пыльной просёлочной дороге, шёл мужчина моложавого вида. Он был среднего роста, но широкие плечи производили вид его невзрачного тела - мощным и коренастым. Вихор русого чубчика торчал из-под морской бескозырки смешным рожком. Одет пешеход был в чёрный бушлат, а штанины его расклёшенных брюк - трепались на лёгком ветру, начиная от колен и ниже, как две женские юбки. Ленты на бескозырке, развиваясь в такт ветра и шагов, синхронно вторили клёшу морских брюк.
Весна заканчивалась, и бескрайняя степь уже давно пробудилась от зимней спячки. Путник радостно вдыхал живой запах проснувшейся природы и внимательно вслушивался в тишину российской равнины. За долгую службу на военном крейсере, он очень соскучился по запахам, звукам и обыкновенному сельскому ландшафту.
"Всё время море - море, изредка гористый берег, ещё реже город Севастополь", - тоскливо думал путник, - "а ведь скоро лето". Эта мысль была более приятна.
Он шел, как ему казалось, по широченной и необъятной степи. Это немного напомнило бескрайние просторы Черного моря. Молодая трава уже активно пробивалась сквозь, прошлогоднюю, рыжую старицу. Отсюда и вся степь казалась зеленовато рыжей. Но кое-где уже виднелись ярко-зеленые островки чабреца. С середины лета от этого цветущего, низенького растения ковром покрывающего просторы, степь становилась сине-фиолетового цвета с ярко-желтыми проблесками распустившегося, то там - то здесь, цветущего зверобоя. Немного позже, степные просторы покрывались белыми волнами выросшей ковыли, которые "волновали" всю степь, вплоть до первого снега. Пока же эта красота была в зачаточном состоянии, и полностью не выдавала своих секретных тайн.
От высоко поднявшегося солнца, стало жарко. Путник снял с себя бушлат и закинул за спину. Очень высоко в небе пели, своими необычно ностальгическими трелями, серые жаворонки. Не спеша вышагивая по едва заметной дороге, он обратил внимание, что его сопровождали радостные переклички перепелов:
- Путь-путь-путь, путь-путь-путь, путь-путь-путь, - звонко пели они, будто желая ему счастливого пути. Внезапно из-под ног пешехода вылетел один такой перепел и, перелетев метров десять, затаился в густой, прошлогодней траве. Медленно подойдя, путник сел на корточки, запустил кисть в сухую траву, изловчился и схватил птицу рукой. Не сопротивляясь, та лишь задёргала своими длинными, худыми ножками.
"Так вот ты какая, божья птичка", - подумал пешеход. Он медленно разжал пальцы: Фыррр..., - только и послышался звук улетевшей птицы, которая также как и прежде, нырнула невдалеке, как морская чайка, но не в море, а в прошлогоднюю, рыжую траву старицу.
Высоко в небе медленно парили два серых коршуна. Чуть пониже, то там, то здесь неподвижно висели, быстро махая своими крылышками, ястребки-кобчики, пустельга. Внезапно метнувшись камнем вниз, один из кобчиков выхватил из травы зазевавшуюся, полевею мышь. От соскучившегося по родной степи - путника, не ускользала ни одна мельчайшая подробность проходящего момента.
Внезапно впереди стали появляться необычные, рыжеватые столбики. Послышался странный пересвист. Человек улыбнулся, потом остановился, три раза перекрестился на восток, и низко поклонился:
- Дома, наконец, дома! - произнёс он вслух, а про себя подумал: "Спасибо вам сурки байбаки, за то, что встретили меня".
Пересвист байбаков стал стихать. Путник остановился, расстелил бушлат на прошлогоднюю сохлую траву, немного прилёг на бок. Сорвал былинку, сунул её в уголок рта, и стал медленно разжёвывать передними зубами.
За годы длительной службы ему так и не пришлось побывать в раздумье хотя бы несколько минут в одиночестве. Глаза прикрылись сами собой, но пустоты в них не было, и как по экрану кино, чётко поплыли медленные волны навсегда надоевшего моря. Потом волны сменились палубой корабля, и матросская швабра с пучком длинных верёвок из пеньки, как огромная кисть для побелки заборов, завертелась в глазах - как змея, извиваясь по мокрой палубе своим длинным хвостом: влево - вправо, влево - вправо...
Путника затошнило: "Эх, какой из меня моряк?!", - подумал бывший матрос. "Я ведь русский крестьянин!".
Легкая тошнота не проходила, и он понял, что проголодался. Пора перекусить...
Медленно пережёвывая сало и прикусывая очерствевшим хлебом, он вдалеке заметил двух рыжих степных волков. Путник почему-то обрадовался этой встречи. Бегая по степи, волки не замечали его и, как молодые собаки, стали активно заигрывать друг с другом. Они, азартно рыча, набрасывались друг на друга, покусывали бока своему противнику и вдруг, как люди, стали бороться меж собой - валяя то одного, то другого на спину, при этом, высоко подпрыгивая вверх.
Путник бросил жевать и, как загипнотизированный, стал смотреть на интересную схватку. Байбаки тоже вылезли из нор и стали наблюдать за необычайным зрелищем. Любопытству их не было предела, а более смелые, для лучшего просмотра "спектакля", стали отходить от своих нор поближе к действию. Они вытягивались в длинные столбики и старались повнимательней рассмотреть драку.
Вдруг всеобщий свист залил степь. Путник повернул голову вправо и увидел быстро несущуюся к байбакам старую волчицу. Байбаки стали нырять в свои норы. Некоторые из них, из-за своего нерасторопного любопытства, оказались отрезанными от своих нор бегущей на них волчицей, и не успели спрятаться. Волчица ловко схватила одного из них. Остальные, добежав до нор, быстро скрылись. Молодые волки перестали "драться", подбежали к матери, и семья соединилась. Впереди побежала волчица с байбаком в зубах, за ней последовало остальное семейство. Рыжий байбак, рыжие волки, рыжая степь, всё смешалось в один фон и, исчезло.
Необычная картина столь удивила путника, что он лишь через некоторое время вспомнил, как в детстве родной дед рассказывал, чтобы выманить любопытных байбаков из нор, волки специально устраивают показательные драки, тем временем другие, подползая сзади, застают замешкавшихся "зрителей" врасплох. "Вот и говори после этого, что звери глупые", - подумал путник. "Они такие же умные, как и мы...".
Немного отдохнув, он двинулся дальше. Потная тельняшка прилипла к телу. Это немного удивило. На море хоть и светило жаркое солнце, но было прохладно, тело постоянно обдувало лёгким ветерком и потеть почти не приходилось, а тут совсем другое, давно забытое чувство. От пота стала чесаться спина. Со скуки, или от неприятного зуда он стал рассуждать: "Чёрт, был бы я такой, как воронежские кацапы, то отругал бы божью мать за такой заплечный зуд. Только от них впервые и услышал на службе первую матерщину. Хохлы зовут нас москалями, а какой я москаль? У моего батьки украинская фамилия. По материнской линии я москаль, а по батиной, у меня украинские корни".
Спина подсохла, зуд исчез, и бывший матрос продолжил, но теперь оптимистичное рассуждение: "Эх, как всё-таки прекрасно жить на белом свете. Солнце, русский воздух, необъятна наша Отчизна, земли всем хватает! То дело за границей, народишку мало, земли ещё меньше, живут беднее нас. Нет, Россия самое счастливое государство в мире, и любим мы её, православный люд, гораздо больше, чем иноверцы свои государства".
Вспомнив, как они заходили в болгарский порт Варна, бывший матрос сопоставил свои мысли, и удивился. Болгары там жили очень бедно. "Хм, как же так? Болгария православная страна, а живут худо! Да ведь у них кроме виноградного вина, перца, ничего и нет!", - тут он вспомнил, как однажды, когда был на вахте вперёдсмотрящего, на предгорье увидел в морской бинокль большое стадо овец, и дух его успокоился. "Да-а, у болгар и мясцо имеется, так что не голодают".
У нашего путника, как и у большинства русских крестьян, было особое мнение, что православная вера определяет не только русскую нацию, но и благосостояние страны, и когда другие малые, православные народы: болгары, сербы, греки, жили хуже православного россиянина, - это немного огорчало.
"А эти католики и гугеноты, беднейший народец", - вспомнив многочисленные рассказы своих старых сослуживцев, как они будучи на Средиземном море заходили в порт Марсель, бывший матрос улыбнулся, и услышанные были, полились весёлым ручейком: "Ох уж эти смешные французы, хоть и голодранцы, но народ весёлый! Эти мадамы, мудмузели, мусьи!". Тут он вспомнил, как и родной дед рассказывал про то, как ликовали французы, когда русские войска вошли во Францию весной 1814 года, а с ними и молодой дед нашего матроса. "Они радовались за то, что мы прогнали от них Наполеона", - говорил дед. - "И всё время чуть ли не от каждого трактира, несли своё вино. Мы им кричали: "Быстро - быстро", выпивали их кислятину, и обратно в строй. Они потом все свои трактиры переименовали в русское слово: "Быстро". Как только русский солдат забегал в их трактир, все французики, оборачиваясь, кричали: "Быстро?!" - русский солдат отвечал: "Быстро!", - ему тут же наливали полный штоф вина и он, быстро выпивая, тут же удалялся. Только слово "быстро" французы ударяют на последнюю букву, что с них взять, не русские они, а басурманы! Они думали, что русское слова "быстро", означает слово "вино", ха-ха-ха. Вот какие интересные люди французы", - подумал бывший матрос, вспоминая рассказ своего деда. - "Да и наши сослуживцы, побывавшие в Марселе, рассказывали, - продолжил свои воспоминания путник, - что местные мадемуазели очень шустренькие, особливо до наших русских матросов. Ещё бы, ведь Россия богатая страна, не то, что Франция. Но боцман строго предупредил: "Братва! Не путайтесь с местными мудмузелями. У них у всех находится французская болезнь, сифилис называется, и если спутаетесь, то заразитесь, и у вас сгниют и отвалятся носы! Если не верите, то сперва спросите у мудмузели: "Сэ лэта эн! Означает, скажи букву "н", и сразу услышите больной ли её нос".
Путник в душе рассмеялся. Дело в том, что - как потом матросы узнали, французы нашу букву "Н" произносят в нос. "Все они гундосые черти, и бабы у них тоже гундосые, потому и боялись наши матросики ихних мадемуазелей. Ох и хитрый был боцман, всех надул. Как скажет француженка: "Эн", так матросы от неё врассыпную. - Ха-ха-ха, - почти вслух, ещё раз рассмеялся пешеход, - ну и боцман, вот каналья".
Придав последней мысли положительное значение, бывший матрос вспомнил рассказы товарищей про черноглазых, очень худых и азартных итальянок: "Так тебя обслужат, что русскому человеку и не снилось!"
Путник с большой завистью проглотил обильно выделенную слюну. Хоть итальянок он никогда и не видел, но в голове забродили непристойные видения.
Вдруг, что-то неприятно жёлтое метнулось из под ног размечтавшегося пешехода. Он испугался, даже вскрикнул и дёрнул вверх руками:
- Фу ты чёрт! - закричал он громко, и тут ему в нос вонзился такой зловонный запах, что закружилась голова. Большой желтый степной хорь, перепугавшись, выдал ему защитную реакцию, из своего заднего чрева. Как и американский скунс, он спасся от человека тошнотворным газом. Бывший матрос сразу вернулся из радужного мечтания в "гнусную" реальность.
"Я на него чуть не наступил", - ахнул путник. Немного придя в себя, он перекрестился, и вслух сказал:
- Прости меня Боже, за греховные мысли! - а про себя подумал: "Во время меня Господь одёрнул, ибо сказано в заповедях: "Не прелюбодействуй, даже в сердце своём!"
- Ах, я как дурак, размечтался, возжелал в своих мыслях разные непристойности, Господи, какой грех! - уже не замечая, говорит ли эти слова вслух, или произносит в своей голове. Ещё раз, перекрестившись, он быстро зашагал по дороге.
Впереди заметался, прыгая то влево, то вправо, очевидно выгнанный из своей норы испуганным хорьком, шустрый тушканчик. Белый бубенчик на его длинном хвосте, отвлекая внимание хищника, заюлил в разные стороны. Но не тушканчик и даже не любопытные, пятнистые суслики уже не привлекли внимание нашего пешехода...
Далеко впереди, в широченной ложбине, завиднелось большое поселение. Это Стрельцовский конезавод, и посёлок вокруг него образованный, зовётся: Новострельцовка. Расположен он на севере Луганской губернии. До Кантемировки, что в Воронежской губернии, рукой подать, а до Чертково, что уже в Ростовской губернии - в два раза ближе, каких-то двадцать вёрст.
Новострельцовка родина нашего путника и была образована очень давно, военными переселенцами из Подмосковья. По указу царя здесь был создан конезавод по разведению племенных лошадей для нужд русской армии. Позже, Великим князем Романовым, все земли расположенные вокруг конезавода, были подарены безвозмездно, крестьянскому населению посёлка. Налоги никакие не взимались, и крестьяне находились, как на положении казаков. Но за эту льготу, нужно было регулярно поставлять государству добротных лошадей.
Переходя небольшой мостик через местную речушку путник увидел, как крестьянские мальчишки руками ловили, под обрывом небольшого плёса, речных раков. Они ныряли в воду, из рачьих нор вытаскивали раков с крупной светло-коричневой икрой располагавшейся под хвостом, который в народе называли раковой шейкой. Мальчишки зубами выскребали рачью икру и, медленно прожёвывая её во рту, с наслаждением заглатывали необычайно вкусный, сырой деликатес. Лишь после этой процедуры очередной рак "летел" в плетёную из лозы кошёлку.
Заметив вдалеке человека в яркой матросской тельняшке с небольшим скарбом за плечами, ребята бросили своё дело и побежали на встречу матросу.
- Дядя, ты моряк? - спросил самый смелый из них.
- Да, я уволенный с крейсера матрос.
- Дядя, а вы к кому приехали? - спросил другой мальчик.
- Я, хлопцы, приехал к себе домой! Когда вы были ещё малышами, меня призвал наш православный царь на государеву службу в Черноморский флот.
- Дядя, а что вы на флоту делали?
- Хм? - тут матрос немного призадумался. - Я хлопцы от басурманов, то есть от турок, наш Крым охранял, а также и наших меньших братьев по православной вере: болгар, румын, молдаван, да и греков тоже.
Ребята открыли рты, и по их виду было видно, как они с большим уважением смотрят на матроса охранявшего от турков не только русский Крым, но и остальных "маленьких" православных людей.
- Дядя, а вы кто?
- Я то?! Я Зинченко Павел, а для вас я дядя Павел, можно дядя Паша.
Мальчишки уже забыли про речку и раков, окружили матроса целой ватагой, и стали сопровождать, продолжая засыпать неисчислимыми вопросами. Самые бойкие из них, наперегонки, бросились вперёд всех, и без всякого "телефона" всё село быстро узнало о необычайно интересной новости.
Жизнь в российских сёлах в самом начале двадцатого века текла медленно, размеренно и складно. Новой информации почти не было, поэтому самое маленькое событие превращалось в громадную новость. А тут вдруг моряк, побывавший не только в городах, но наверно и в других странах!
Глава 2.
"Севастополь виден!"
Солнце клонилось к закату. Под вечер этого же дня у дома пожилой русской женщины Матрёны, с украинской фамилией Зинченко, собрались соседи, а ещё чуть позже, почти всё село. Муж Матрёны, Михаил, пять лет тому назад, будучи штатным объездчиком молодых коней, при конезаводе, ненароком попал под лошадь. Скончался он через несколько дней от разрыва селезёнки. Дочери Матрёны были замужем и жили отдельно. Вот один сын Павлуша только и остался. Мать Павла уже отошла от радостного шока, и теперь не могла нарадоваться своим младшим сыночком. С длительной государевой службы возвратился её сын Павел, и это стало главной новостью на целый год вперёд.
Собравшиеся люди приветствовали друг друга. Женщин, кроме старух, совсем не было, зато мужики "повыползали" различного "калибра", от самого малого, до самого старого, и даже приковылял на двух костылях и одной деревянной ноге-протезе, участник турецкой войны, хромой дед Фёдор.
Павел вынес широкую скамейку, невдалеке от дома поставил её на лужок, и пригласил самых уважаемый сельчан на неё присесть. Но на лавку, кроме известного деда Фёдора, никто не сел. Люди расположились вокруг на мягком, зелёном ковре травы муравы, сев, кто на колени, кто на свой зад, а некоторые, завалившись набок, показывали этим, что на сей момент самым знаменитым человеком на селе является он, Павел Михайлович Зинченко. Павлу стало немного неловко, и он стоя поприветствовал односельчан:
- Православные миряне! - он низко поклонился. - Благодарю Бога за то, что вы меня не забыли.
Люди, сидевшие вокруг, приветливо загудели.
- Сегодня на дворе одна тысяча девятьсот четвёртый год от Рождества Христова! Прошло девятнадцать веков. Настал новый, как прозывают его в городах, - двадцатый век. Я отслужил свой положенный срок на военном крейсере, теперь меня списали на берег. Как вы знаете, приписан я был к Севастополю, а ходили мы по Чёрному морю, и заплывали даже в Средиземное море, - при слове: Средиземное море, у молодёжи приоткрылись рты.
- Служил я честно нашей русской Отчизне, и нашему защитнику и благодетелю, царю Николаю-Второму, и никогда не посрамил - ни наш российский герб, ни российский гимн, ни тем более Андреевский флаг! - при таких словах дед Фёдор привстал на свою здравую ногу, снял с себя картуз, и три раза перекрестился. Глядя на участника турецкой войны, крестьяне так же с почтением встали, и снявши свои картузы, дружно перекрестились.
После вступительных слов толпа мужиков, не выдержав, закидала бывшего матроса неисчислимыми, любопытствующими вопросами. Так как Павел сам мало что видел, то он воспользовался многочисленными рассказами своих бывших сослуживцев. Разговор затянулся на долгое время, и такие общественные посиделки заменяли крестьянам все возможные познания и развлечения. Когда же разговор зашёл про тамошнюю закордонную жизнь, бальзам удовлетворения разлился на слушающих людей:
- По сравнению с нашей русской, сытой жизнью, зарубежная Европа живёт бедновато, - констатировал Павел. - Я имею в виду простых людей. Крестьяне там хоть и работящие, но мы работаем лучше. Они там вино распивают, да виноград лопают, а землицы у них маловато. А вы сами знаете, что виноград только для баловства детишкам и предназначается. Было бы у них там побольше земли, то больше бы и хлебу сеяли. А так, хлеб там, в большой недостаче, по научному: дефицит обзывается. К примеру, во французском городе Марселе, француз за целый день только один нарезной кусочек хлеба съедает, да при этом пол часа его нюхает, перед тем как проглотить. А после того вином его запивает. Они там вместо воды одно вино пьют. Сами знаете, какая после вина работа. Вот потому и живут бедно.
После такого сказа, мужики лишь осуждающе закачали головами. Разговор постепенно перешёл на российскую действительность, и Павел продолжил:
- На Малороссии мы тут живём очень богато, а вот наши соседи - воронежские кацапы, которые служили со мной на корабле, живут так же беднее нас. По их рассказам земля у них чернозёмная, лесов, рек, озёр, камыша много, а кроют они свои хаты, в большинстве, не камышом, а соломой. Вместо деревянных заборов, лес то рядом, они заборы из плетня делают. Ленивые они там все, потому и живут беднее нас. А, к примеру, ещё севернее, под Смоленском, так там дома совсем не мажут и не штукатурят ни внутри, ни снаружи. Меж брёвен в доме - щели мхом заткнут, чтоб не дуло, и так зимуют, хотя глина там везде, даже под домом и на огороде. Стоят у них дома чёрные, не белёные мелом ни внутри, ни снаружи. Хоть живём мы в России богато, и у нас всё есть, а вот культуры жития маловато. Даже у нас в Малороссии черепичных крыш мало делают, а в загранишной Европе всё под черепицей. Но, зато у нас еды более чем у них!
После последней фразы, окружавшие Павла сидящие мужики, опять удовлетворённо заулыбались и закивали. Потом средь них возник спорный разговор, кто такие немцы, французы, москали, хохлы и кацапы. Знатный мужик, Иван Воронов, громче всех толкнул свою речь:
- Я так знаю мужики: - москали, это русские люди, приехавшие к нам из Московии, с Москвы значит. Хохлами, русские люди прозвали украинцев живущих на Днепре, которые в старину брили свои головы, а на затылке оставляли чуб в виде хохолка. Поэтому за эти хохлы на затылке, их хохлами и прозвали. Тогда украинцы думают, как же теперь прозвать русских мужиков живущих у своих границ. В те времена русские люди, все как один, длинные бороды носили. У животных бороды только у козлов имеются. На украинском языке слово "цап", означает козёл. Вот украинцы и прозвали русских: "Вы, как цапы". Соединим, получается: какцапы, а сокращённо: кацапы, то есть - как козлы! - окружающие мужики хоть и сами были русскими, но довольные рассказом, рассмеялись.
- А я, - продолжил Воронов, - ещё так мыслю, кацапы это обрусевшие татары. Те, которые из них отказались кочевать с Мамаем по всей Руси, так и осели в Воронежской губернии. Не даром у многих из них бородёнки жидковаты, да и глаза карие. Вот ругательная матерщина от таких мамайских кацапов и пошла, - мужики развеселились, а некоторые даже рассмеялись...
Посиживая на скамейке, и вдруг резко встав, дед Фёдор громко произнёс:
- Не дело мы говорим, не дело! Я вот думаю другое: мой дед в 1812 году французов от Руси гонял, я в турецкую войну на югах турок бил, а наш Паша матрос к нам новый двадцатый век с моря привёз. Вот как быстро летит время, уже почти сто лет прошло от времён Наполеона, - старики дружно закивали, и разговоры пошли внутри толпы.
Чтоб опять вернуть разговор в нужное русло, дед Фёдор громко спросил:
- Паша, будет ли скоро новая война, аль нет? И что по этому поводу творится в военном миру?
Павел откашлялся, и чтоб его все слышали, громко ответил:
- Я думаю ближайшие сто лет, никакой войны не предвидится. Двадцатый век будет мирным, потому что всех басурманов мы победили. Теперь Россия заживёт счастливо, не так как ранее. Наше отечество сильно не только своей силой, но главное - нашей православной верой. Никакая басурманская, сатанинская сила теперь никогда не сможет отобрать у русских людей, ни нашего флага, ни нашего герба, ни нашего православного гимна, ни тем более нашего русского православного царя, божьего помазанника!!! - при таких словах дед Фёдор опять горделиво поднялся, и со слезой на правом глазу удовлетворённо перекрестился три раза, мужики так же поднялись, перекрестились...
Павел продолжил:
- Три главных значения имеются для Руси: Православная вера; Русский Православный Царь; и Православная Отчизна. За Веру, Царя и Отечество, мы всегда готовы отдать свои жизни, - мужики опять перекрестились, - если кто-нибудь отнимет у нас Православного Царя и нашу Христианскую веру, то исчезнет тогда и Святая Русь! - мужики одобрительно закивали.
Дед Фёдор громко кашлянул и опять задал вопрос:
- Теперь Паша расскажи нам про свои личные заслуги перед нашим царём Батюшкой, что ты лично сделал на морской службе для Отечества?
Никаких особых заслуг у матроса Зинченко никогда не было, и он стал рассказывать, как однажды за многолетнюю службу получил от командования благодарность:
- У нас на крейсере на самой высокой мачте, метрах в двадцати над палубой, было небольшое сооружение в форме бочки. Там нес вахту вперёдсмотрящий матрос. Однажды когда мы подходили к Севастополю, меня послали на вахту вперёдсмотрящего. Боцман предупредил, чтобы я, когда увижу город, немедленно доложил об этом капитану, который находился за штурвалом на капитанском мостике. Было раннее утро, хоть видимость была нормальная, но синее море слилось с синим небом и горизонта не было видно. Как я ни всматривался в морской бинокль, но даже горизонта не мог разглядеть. Вдруг с левой стороны, как из тумана, выплыла узкая, как ниточка полоска суши, и увиделся тонким столбиком маяк. Во всё горло я закричал: "Севастополь виден!". Дежурный матрос, немедленно доложил капитану. Слегка подкорректировав курс, наш крейсер благополучно возвратился в Севастополь. За бдительную вахту, мне капитан первого ранга объявил благодарность!!
Такая "мудрёная" новость столь поразила внимательно слушающих крестьян, что они ещё долго не могли закрыть удивлённые рты...
На другой день при встречах с разными людьми, и по их просьбе, Павлу неоднократно приходилось пересказывать свой рассказ о том, как он кричал с высокой мачты: "Севастополь виден!", за что получил от командования благодарность. Эта необычная новость быстро облетела всё село и целую неделю гуляла из уст в уста...
В воскресенье следующего дня, хорошо выспавшись и встав гораздо позже обычного, Павел, как и все селяне, собрался идти в церковь на воскресную службу. Церковная служба, в сельском понимании, проходила поздно и начиналась с семи часов утра. К этому времени все крестьяне уже успевали накормить овец и коз, подоить корову, почистить лошадь, заглянуть к рабочим волом. Чуть позже, в пять часов утра, каждый выгонял свою домашнюю скотину на улицу, где пастух уже призывал крестьян поторопиться, звучно трубя в свой пастуший рог, эхо которого уносилось далеко за околицу. Огромное стадо, мелкого и крупнорогатого скота, растянувшись более километра, медленно шло по улице села в направлении выпаса, где вершина луга прикасалась с низом не паханой степи. Впереди стада, гордо задрав козлиную морду, и выставив вперёд скудную бородёнку, быстро чеканя своими короткими ножками, шёл старый козёл. На его шее был привязан большой колокольчик, который громко и ритмично позванивал при каждом перемещении вожака стада.
Павел вышел на улицу, и звон колокольчика вылился радостным счастьем на его соскучившуюся, по отчему дому, душу. Крестьянский, природно-философский ум, часто не давала ему покоя. Посмотрев на старого козла, Павел подумал: "Почему в коровьем стаде вожаками всегда являются козлы? Нет, чтобы стадо возглавить какой-нибудь умной корове или молодому быку, в крайнем случае, упрямому барану, а стадо доверяет управлять собой - козлу?!" - Не найдя ответа, он подвёл итог: "Наверно козлы глуповаты, потому так и происходит. В человечьем мире наверно то-же самое, кто "покозлистее", тот и начальник!"
Умывшись чистой водой, из стоящей рядом с сенцами дубовой бочки предназначенной для водопоя коровы, он зашёл в дом. Там надел новую матросскую тельняшку, чёрные расклёшенные брюки, отутюженные ещё с вечера чугунным утюгом, древесные угли которого, после отработки, он высыпал под вишню, надел бескозырку, и вновь вышел на улицу. Через невысокий забор он увидел соседа Ивана Кривопуста, который жил рядом. Павел хотел его поприветствовать, но Кривопуст опередил его. Высоко подняв руку, заменяя утреннее здравие своим восклицанием, и делая особые ударения на буквы "о", он громко закричал:
- Се-во-сто-поль виден!!
Такого остроумного приветствия Павел не ожидал. Он засветился радостной благодарностью и, широко улыбаясь, так же громко ответил:
- Виден! Виден!...
Огромный православный храм стоял посередине посёлка на небольшой возвышенности. Отстроен он был совсем недавно, хотя строительство началось ещё до окончания русско-турецкой войны. Возведён он был на месте часовни, которая более ста лет тому назад объединила всю округу в большое село-посёлок, с отстроенным за казённый счёт крупным конезаводом всероссийского масштаба. Новострельцовский православный храм, как и подобает, строили всем миром, и на свои средства. В логу, рядом с посёлком, соорудили специальную печь. В ней, по особой старинной технологии, обжигали глиняные кирпичи, которые после этого, становясь ярко-красного цвета, приобретали необычайную прочность. Раствор для кладки кирпичей месили из специальной бело-голубой глины и речного песка. Вместо воды использовали белок куриных яиц. Каждый крестьянский двор за две недели набирал столько яиц, что их хватало на целое ведро куриного белка, и с этим проблем не было, благо в каждом дворе кур было не считанное количество. Счёт же вели только гусям, коих в каждом дворе было не менее сорока штук. Раствор, замешанный на курином белке, так крепко скреплял кирпичи, что разрушить кладку было невозможно. Колокола для храма завезли из соседней Воронежской губернии.
На воскресную службу в храме скопилось большое количество сельского люда. Почти всё село собралось здесь. Одетые в праздничные одежды миряне, как на большом празднике, пребывали в хорошем настроении. Головы женщин были покрыты красивыми платками, мужчины свои новые, чёрные картузы держали в руках, а начищенные хромовые сапоги сверкали ваксой. Впереди всех, ближе к алтарю, стояли вдовы, одинокие старушки, инвалиды, и другие ущербные и бедные миряне. Далее располагались наиболее уважаемые на селе люди: от старосты, головы крестьянской общины, до сельского купца, мельника, и управителя коне заводского цеха. После них уже находились все остальные православные миряне, и лишь в прихожей молча стояли с понурыми головами те, у кого за душой водился маленький грешок пьянства, буйства, или сквернословия. Друг про друга всё знали, осознавали, прощали, потому уважали и любили друг друга христианской любовью. Среди всех находился и Павел. Он выделялся из общей массы людей своей одеждой и морской выправкой, поэтому частые взгляды молодых девчат постоянно сверкали в его сторону. Он же не обращал на это никакого внимания и усердно молился, ведь литургия уже началась. Зазвучал хор певчих, и в храме стало так тихо, что Павлу вдруг привиделось, как души молящихся христиан возвысились к куполу храма, и под звуки церковного песнопения стали раскачиваться, как на волнах бескрайнего моря. От появившейся благодати в глазах Павла появились слезы, он взглянул вверх, и знамение исчезло. Случайно посмотрев в сторону, он вдруг заметил стройную девушку в красивом платке и, как ему показалось, с широко приоткрытым, большим ртом. Как желторотый молоденький птенец, жаждущий очередной пищи от матери, она жадно впитывала духовную пищу идущую от алтаря. Казалось, что мягкие и яркие губы рта, как нимб окаймляли всё её красное от загара лицо. Щёки девушки, и даже курносый носик, были испещрены сплошным покровом ярко рыжих рябиновых веснушек, из-под платка виднелся красивый локон красно-рыжих волос. Павлу на миг показалось, что само солнце спустилось на землю в виде этого женского лица, которое стало освещать храм изнутри. Он столь удивился, что долго не мог оторвать свой взор от этого красно-рыжего, неземного явления.
Литургия окончилась, а Павел как заворожённый продолжал стоять на своем месте. На выходе из храма он невольно попытался обратить на себя внимание красноволосой девушки, но та на него даже не взглянула. Это ещё больше, щемящим чувством, встревожило его простую, русскую душу...
Между тем молодая, стройная девушка с веснушчатым лицом, и красно-рыжими волосами, видневшимися из-под платка, возвратилась домой. Звалась она красивым русским именем, - Мария. Зайдя в комнату, она сняла платок. Окна дома наполовину были прикрыты ставнями, поэтому девичья коса приняла темно-красный цвет. Присев на край кровати она тихо рассмеялась и ещё тише прошептала:
- Я вас наверно полюбила! Но вы не любите меня, а только пялите в мою сторону свои бесстыжие глаза.
Прошептала и вновь засмеялась.
Ей было лишь семнадцать лет, и до этого она ещё никого не любила. Боковое зрение у женщин весьма объёмно, а у девушек особенно, они иногда видят даже спиной. Поэтому образ красивого матроса ещё долго не выходил из её голубых глаз, окаймлённых, выгоревшими на солнце, бело-рыжими ресницами.
Она стала думать о матросе, о своей любви. Но выходило так, что мысли в голове путались, и она думала о подруге, о своей новой кофточке, об улице, и никак не могла сосредоточить своего внимание на красивом образе молодого матроса, который так ей понравился.
Мария, не раздеваясь, залезла под одеяло и, не зная, что делать со своим новым чувством, которое томило её молодое тело, стала смотреть на образ Божьей Матери, висевший в красном углу комнаты. Она невольно зашептала:
- Божья Матерь, милая, прости, прости меня!...
Иван Кривопуст и Павел Зинченко соседи. Ивану уже за сорок лет, он старше Павла лет на пятнадцать. Кривопуст, как и Павел, среднего роста, но худой, с тонкой длинной шеей, с длинными руками и писклявым голосом. Теперь каждое утро, как только Павел выходил из дома во двор, Иван Кривопуст со своего двора, через общий забор, вместо приветствия, вытягивая слова, тонким голосом кричал: "Се-ва-сто-поль виден!".
Вначале Павлу это льстило и он, улыбаясь, вежливо кланялся своему соседу. Впоследствии увидев издалека Павла на любой улице посёлка, Иван Кривопуст приветствуя его тонким голосом, громко визжал: "Се-ва-сто-поль виден!".
Павлу это быстро разонравилось, тем более соседи стали хихикать, а другие люди стали подшучивать над ним. Павел был человеком серьёзным, немного нервным и без тонкого чувства юмора. Он стал избегать встреч с Кривопустом и при этом яростно на него злился. Это не прошло незамеченным, и народ посёлка, вначале в шутку, а потом по привычке, стали называть его: "Паша - Севастополь виден", а в последствии ещё короче: "Паша - Севастополь"...
Павлу пришлось привыкнуть к такому прозвищу. Сначала он немного злился, потом его посетила апатия, затем равнодушие, а дальше, он даже стал немного гордиться таким необычным, подворным именем.
Во всех русских сёлах, "на слуху", не существовало официальных фамилий. То есть они, конечно, были, но даже соседи иногда не знали официальных фамилий, своих, рядом живущих соседей. Зайдите в любое поселение и спросите адрес самого знаменитого мирянина на селе, назвав его фамилию. Никто вам и не ответит. Соберётся большая куча пожилых мужиков и баб. Начнут спорить меж собой: "Кто такой Николай Демидов??", и лишь какой-нибудь старый дедуля, вдруг вспомнит: "Да это же Колька Шкурин!!". Оказывается, прадед этого Кольки, в далёком прошлом, воровал из бочек выделываемые квасной гущей шкуры овец. Коль воровал шкуры, так и приклеилась к нему подворная кличка, Шкурин.
Так и Павел Зинченко стал: Паша Севастополь. Подворная кличка быстро превратилась в неофициальную фамилию, и теперь его двор зовётся севастопольским, а подворная "фамилия": Севастополевы, для краткости: Севастополи.
Всё это - тьфу! Всё это - мирское! А вот душа у Павла Зинченко болела всё больше и больше. Как увидит на местной речушке молодых баб полоскавших белье, а средь них красноволосое, красивое "отродье", так душа в панике, аппетит вон, целая неделя в расстройстве. Он совсем себя извёл. Стоит только увидеть её издалека, или не дай бог случайно повстречаться на дороге, так ноги подкашиваются, язык отнимается, а ладони становятся влажными.
На морской службе было просто. Чуть заскучаешь, чуть душевная хандра, так сразу в трюм. Там лежал дырявый парус, хранимый с древних времён. Его сняли со старого, ещё парусного военного корабля - являвшегося предшественником нашего крейсера. Этот парус был неофициальным талисманом, его любили всей командой, от капитана - до матроса. Павлу нравилось его чинить. Способность к пошиву у Павла была ещё с детства. Его родной дед отлично шил овечьи шубы, зипуны, шапки ушанки, и даже конскую упряжь.
Сидя у паруса, с шилом и большой цыганской иглой, Павел аккуратно штопал старую парусину. Ему чудилось древнее море, старые ладьи, бородатые варяги , а иногда даже, в такт работы паровой машины, прослушивался нечёткий скандинавский говор. Да, здесь в трюме была романтика...
Павел, невольно, стал любимчиком всей команды. Каждый старался ему чем-нибудь угодить. Дело в том, что он перешивал матросам брюки, делая их более расклёшенными, ушивал широкие тельняшки, подгонял размер бескозырок, чтоб они выглядели более модно. Любил выглаживать парадную форму. Поэтому просьб от всей команды корабля, по перешиву и ремонту морской одежды было премножество. Каждый старался с ним быть в хороших отношениях. Потому он и стал любимцем всего морского экипажа...
Здесь же, на гражданке, сложней. К нему тоже стали поступать заказы на пошив одежды, и пришлось также всем угождать. Что поделаешь? Наследственное занятие! Он быстро втянулся и постепенно стал хорошим портным. Но "хорошим" было позже. А пока он шил всё подряд, и ему это нравилось. Любил шить для себя, для души. В работе часто забывался и вместо простых ниток машинально вставлял красные. Потом себя ругал.
Красный цвет преследовал его повсюду. Он, как бык, был готов бежать за ним хоть на край света. Поэтому, отрезая машинально пришитые красные нитки и поглаживая их рукой, ему казалось, что это волосы его любимой, красноволосой девушки Марии.
Павел понял, что дошёл до точки. И вот, однажды вечером, во время загона пришедшего с выпаса скота, неловко подошёл к своей красно-рыжей зазнобе и, скрывая волнение, стал говорить:
- Вот проклятая наша корова, такая шкодливая, если вовремя не встретить со стада, то убежит чёрт знает куда. То объест у соседей кукурузу, то останется у реки, а однажды забралась даже в соседский хлев. Прямо как коза!.. Маша, а как у вас?
Девушка слушала его с открытым ртом. Она даже не вникла в смысл сказанного, только робко смотрела на него, даже не моргнув глазами. Вид красивого лица, открытых губ, красной косы, опять вогнало Павла в трепет. Он замолчал, он ждал ответа. Язык немел.
Она быстро выручила:
- Да, да, наша корова тоже очень красивая! - и рассмеялась.
Павел улыбнулся, и ему стало легче. Он ответил:
- Вы Мария тоже очень красивая!
Она опять звонко засмеялась, сказав:
- Красивая, как рыжая корова.
Павел немного смутился, но взял себя в руки, и у них начался непринуждённый разговор...
Мария оказалась очень приятной хохотушкой. С ней было легко. Она, как бы, заранее угадывала ход мыслей, и выдумывать Павлу ничего не приходилось. Он тщательно убеждал её, что на рыжую корову она вовсе не похожа..., - она улыбалась..., - что умней и красивее её, он никого не встречал..., - она опять улыбалась..., - что даже во Франции, не говоря уже за Италию, таких девушек он никогда не видел..., - она смеялась.... Павел демонстрировал, как важно гуляют французы по берегу моря, как они коверкают русскую речь, как произносят французские слова прямо в нос....
В заключении спросил:
- Маша, вы любите гулять по степи?
- Я люблю срывать колокольчики, но теперь они уже отцвели.
- А я люблю ходить и видеть, когда волнуется ковыль, - сказал он задумчиво, - люблю смотреть вдаль. Это напоминает мне море. Хоть оно мне и надоело, но оторваться невозможно. В красоте моря, что-то есть. Особенно когда оно штормит, очень здорово.... Маша приходи завтра в степь. Посмотришь, как волнуется ковыль. Я расскажу тебе, как плавал в Чёрном и Средиземном море!
Она опять засмеялась и тихо сказала:
- Приду. Я люблю букетики ковыли, они такие белые, мягкие и нежные.
Павел скрыл буйную радость и, как бы нехотя молвил:
- Я бываю в степи на закате. Там очень красиво. Буду тебя ждать там, где полоса пижмы - от луга, врезается клином в начало степи...
Он пошёл, а она ещё долго стояла на месте с полуоткрытым ртом и застывшей улыбкой...
Глава 3.
Русское счастье.
Весь нынешний день Павел волновался. Вчерашняя встреча была сном. Он не верил, что это было, - не верил, что разговаривал с ней, - не верил, что она придёт. Он уже с утра начал аккуратно утюжить свои флотские брюки, чистить сапожным кремом ботинки, расправлять ленты на бескозырке. Время тянулось мучительно долго, и лишь когда солнцу "захотелось" переместиться поближе к закату, Павел вышел из дома, и направился в сторону луга, где начинала цвести жёлтая пижма.
Он шёл вдоль резко пахнущих цветков, передвигаясь вверх. Там начиналась не паханая степь. Земли хватало всем, крестьяне жили сыто. Потому русские степи никто не трогал. На них пасли коров, овец, а здесь в конезаводе, ещё и табуны элитных конезаводских лошадей. Пасли в отдалении от села, а травы луга и ближайшей степи, не трогали. Они будут скошены на сено...
Вот и начало степи. Пижма здесь заканчивается. Она тут не такая густая, как на лугу, и гораздо ниже метра.
Павел постоял, вдохнул полной грудью уходящий запах луга, и медленно пошёл в степь.
"Да, тут уже запахи другие, более тонкие!..."
Вдалеке, на волнах высокой ковыли, он заметил расплывчатое, голубое пятнышко. Оно, то увеличивалось, то уменьшалось.
- "Мираж", - подумал он.
Но голубизна не пропала, а увеличилась...
Что это??
Навстречу ему, по белым волнам степной ковыли, шла она. На ней было ярко-голубое платье, которое ещё более подчёркивало её красную, полу распущенную косу, и красные от смущения щёки.
Она, как белая лебёдушка медленно подплывала к нему...
- Ты здесь?! - сказала Мария. - А я тут хожу, собираю ковыль, - при этом она протянула ему пучок белых былинок... - Что с тобой? - удивилась она, взглянув на его восторженное лицо. - Какой ты странный, Павлуша.
Эти милые слова бальзамом радости вонзились в его трепещущее сердце.
- Я доволен, Мари, - на французский манер произнёс Павел, кладя ей руку на плечо. - Я больше чем доволен, я безумно счастлив! Мария, милая Мария, я так рад, так рад!
Он медленно взял девушку за руку и поцеловал её длинные, тонкие пальчики.
- Я только что пережил чудные, светлые чувства. Я не могу это объяснить. Милая, милая Мари! Я тебя давно люблю. Твоя близость ко мне, стала потребностью моей души. Не знаю, как я буду обходиться без тебя, когда мы вновь расстанемся.
- Ну! - засмеялась Мария. Ты забудешь меня уже через час, как вернешься домой.
- Нет, нет, будем говорить серьёзно! - сказал он. - Я возьму тебя с собой, Мари! Ты пойдёшь со мной? Ты хочешь быть моей??
- Ну! - сказала Мария и хотела опять засмеяться, но смеха не получилось, и красные пятна появились на её пухлых розовых щёчках, а на веснушчатом лбу - выступили капельки пота...
Она стала часто дышать, и быстро-быстро пошла вглубь бескрайней степи, где волновался белый, трепетный ковыль.
Он догнал её, остановил, крепко обнял.
- Я не думала, не думала об этом! - быстро говорила она, в отчаянии сжимая руки.
А Павел ещё крепче обнял её молодое, упругое тело, которое вдруг мелко-мелко задрожало.
- Я хочу любви, - нежно произнёс он, - которая захвалила бы меня всего, и это любовь только ты Мари, только ты можешь дать мне это. Я счастлив! Я счастлив! - стал он тихо шептать ей в мягкое ушко.
Она была ошеломлена. Такого нежного блаженства она не испытывала даже в храме. Она согнулась и, как бы сопротивляясь, инстинктивно повернулась к нему женским задом, съёжилась и точно повзрослела сразу лет на десять. А он увидел её прекрасной, и громко выражая свой восторг:
- Мари, любимая, как ты мила! - повалился с ней в ковыль.
Четверть секунды и степь опять приняла бескрайний, белый и волнистый вид.
В траве послышался звук треснувшего по шву голубого платья и отчаянно нежный, настойчивый шёпот:
- Нет! Нет! Только не сейчас, только не здесь. Мать, мать не разрешит нам это.
- Что ты, какая мать, я завтра же приду просить твоей руки...
- Нет! Нет! Не моя мать. Божья Мать не разрешит нам до свадьбы вступить в блуд.
Павла, как кипятком в промежность. Он вдруг вспомнил степного хорька, который, своим запахом, заставил его прийти в себя, - там, в степи, когда он возвращался после длительной, морской службы...
Прошло два часа.... Они медленно возвращались домой. Павел, широко расставляя ноги, передвигался, словно на костылях. Промежность болела, болели и семенники. Ему казалось, что они опухли и мешали ему идти. Он чувствовал мокрое выделение из простаты, и чтоб облегчить свои физические страдания, ещё шире расставлял ноги.
Не понимая мужскую физиологию, она смеялась над ним, и нарочито упрекая, говорила:
- Паша! Когда же ты перестанешь ходить вразвалочку. Ты давно уже не на корабле. Пора тебе привыкнуть правильно ходить.
Он поддакивал, улыбался, и всем видом скрывал свои мужские страдания.
Всё решено. Они поженятся. Несмотря на временный дискомфорт, Павел счастлив. Он шёл и улыбался. Рядом шла его невеста.
Она же, как рыжий цыплёнок, плотно прижавшись к его "крылу", двумя руками держала его за талию. - "И теперь никто, никто, не отнимет его от меня, даже черноволосая итальянка!"
"Завтра же! Нет, послезавтра", - (они уже договорились) Павел пришлёт своих сватов. Скоро будет свадьба! Девственность степи, и девственность их отношений, остались непорочны...
То, что Павел решил жениться, обрадовало не только его пожилую мать. Очень даже не против, были и родители Марии. Ещё бы, ведь: "Такой знаменитый парень на селе!"
Всё было проведено честь по чести: со сватовством, с красивым венчанием в церкви, с торжественной записью в церковных книгах, в которых хранились многовековые родословные всех жителей посёлка Новострельцовка (кто, - когда родился, крестился, женился, и когда отдал Богу душу).
После венчания, по всему селу прокатилась пышная свадьба, на которой веселилось всё село. Мы не сможем подробно описать это интереснейшее событие, так как при подробных описаниях, наше повествование растянулось бы на несколько печатных томов. А ведь впереди нас ждёт невероятная масса ещё более значимых, интересных и правдивых событий. Отметим лишь то, что на запаривание картофеля, кукурузы или пшеницы, затирание этой смеси с солодом, который готовили из хорошо проращённого зерна ячменя или пшеницы - для производства качественной бражки, которую впоследствии перегоняли на самодельный спирт, - у Павла не осталось времени. Поэтому вся прозрачная жидкость, веселящая свадьбу, была закуплена, в большом количестве, у молодого купца Парфёнова в его местной лавке. Водка была не дорогой, поэтому бюджет Павла не пострадал. Но, какой был престиж! Недаром Павел "видел" Европу! Теперь он не простой, а культурный и образованный селянин! Самогон, есть что? Тьфу! А вот закупленная у купца, знаменитая, Смирновская водка, лилась рекой. Но, самое главное в том, что после такой шумной свадьбы, на другой день, ни у кого не болела голова...
Рано утром Павел проснулся. Он вспомнил, что заснул лишь перед рассветом. Мать, стоя на коленях, продолжала молиться. Она молилась всю ночь. Вчерашняя свадьба закончилась поздно. Когда легли спать, у Павла кружилась голова. В глазах стояла свадебная суматоха, танцы девушек с вплетёнными в косы цветными лентами, кривые рожи односельчан. В ушах звенело: "Горько, горько, горько...", и - одновременно, где-то в голове, но не в глазах, стоял образ друга, сидевшего напротив жениха и невесты, то есть Павла и Марии. Звали Пашиного друга - Петром, по отчеству, так же как и Павла, Михайловичем, а по фамилии: Воинский. Пётр, Петька Воинский, так и таращил свои глазищи на чужую невесту. Это не нравилось Павлу, и лёгкая тень ревности, носилась в голове. Как же так, друг, - в детстве всегда вместе: на речку купаться, на рыбалку за пескарями, в лес за ягодами. Даже в земской школе сидели за одной партой. Пётр Михайлович, и Павел Михайлович в детстве были друзьями. Старый учитель, в шутку, прозвал их: апостолы Пётр и Павел.
Лёгкая ревность не проходила, монотонная ночная молитва матери стояла в ушах. Он, как в детстве, боялся пошевелиться, чтоб не нарушить материнского слова идущего к Богу. Прикосновение горячих ног Марии только раздражало, а её дрожащее тело, не давали Павлу сосредоточиться и исполнить ритуал первой брачной ночи...
Мария уже подоила и выгнала в стадо корову. Павел вышел во двор. Подошёл к жене, нежно обнял, не выдержав, крепко поцеловал. Она опять, как вчера, задрожала всем телом.
Из-за соседского забора послышался визжащий голос Ивана Кривопуста:
- А-а, соседи! Не наворковались за ночь-то. Не вижу вашей ночной простыни на воротах, аль забыли старинный обычай! Ха-ха-ха...
По старинному обычаю, после первой брачной ночи, на ворота вывешивали простынь молодожёнов. Присутствие капелек крови, свидетельствовало о непорочности невесты. Все проходящие мимо люди, удовлетворённо кивали. Теперь же начало двадцатого века, и этот обычай почти забыт...
Прошёл день. Солнце всё ближе к горизонту. Павлу немного стыдно и неудобно. Первая ночь, первое семейное счастье, столько ждали....
Сзади кто-то нежно обнял, это она. "Мария, бедная Мария!".
- Паша, - она не отпускала, - я так счастлива, так счастлива!
Он молчал.
- Паша, мне так хочется опять увидеть ковыль, пойдём нынче в степь, хочется нарвать небольшой пушистый букетик. Знаешь, как он мило щекочется...
Павел обрадовался: - "Всё же, какая умная и добрая у меня жена", а в слух произнес:
- Конечно, конечно милая. Я тоже соскучился по нашей степи, по ковыли, по байбакам, по кобчикам и жаворонкам, но в первую очередь то твоему голубому платью.
Она рассмеялась:
- Только платья нынче не будет, а захватим мы с собой Паша, что-нибудь потеплее...
От красно рыжих ресниц Марии, как от заходящего солнца, исходили сверкающие лучики, а в глазах вспыхивали лукавые огоньки...
Вот и степь, любимая степь.... На закате она переливается необычным отливом перламутровых красок. Ветра почти нет. Ковыль не шелохнётся, и будто волнами белого снега запорошена вся бесконечная даль...
Они присели на разосланную Марией пуховую шаль. Она сорвала белую пушистую былинку ковыли и начала её задумчиво покручивать своими рыжими пальчиками. Он нежно обнял её. Она пушистой травинкой провела по его обветренной, загорелой шее. Он посмотрел ей прямо в глаза. Лицо его - вдруг налилось кровью, глаза помутнели, на шее вздулись жилы. Она нежно улыбнулась:
- Паша, ты стал похож на нашего быка Волуна...
Но он уже не слышал шутки, не видел и не знал, что делает. Лишь рыжие, разбросанные по траве, длинные волосы Марии светились в его глазах красными снежинками. Если бы вдруг что-либо помешало ему в этот миг, то напряжённые жилы враз бы рванули пополам. Но препятствий не было, и благо, что русские девушки под юбками не носили трусиков, и Павлу не пришлось нервно сдёргивать чужеродную преграду...
Тёплый ветерок вдруг маленьким вихрем крутанул белую ковыль и тут же стих. В след улетевшего ветерка, нежным звуком итальянской скрипки, раздался блаженный, женский стон: разнёсшийся по нетронутой - девственной степи... и, лишь ковыль да любопытные байбаки, стали свидетелями безграничной, русской любви...
Ночь пролетела как один час. Было безумно мило, нежно и почему-то жарко. Лишь когда на далёком горизонте забрезжил рассвет, Павел понял, что он полностью без нижней одежды. Стыда почему-то не было и лишь голые колени, от примятой травы, имели натёрто-красный, зелёный вид. Мария, почему-то, тоже была без юбки, хотя он помнил, как долго мешалось её сукно. Наконец они поднялись, посмотрели друг на друга и рассмеялись. Павел оглянулся. "Где же наша нижняя одежда?".
От места, где они стояли, тянулась чёткая, примятая в их сторону, длинная дорожка поникшей травы. Они медленно пошли по ней. Где-то через двадцать метров обнаружили скомканную юбку. Он отряхнул её, подал Марии. Она, сверкнув голым задом, смущённо оделась. Ещё метров через двадцать, валялись и брюки. Невдалеке лежала и шаль...
Мария громко рассмеялась:
- Паша, в следующий раз выстели нашу дорожку длинным шёлковым ковром, а в конце вбей частокол, чтоб мы за него не заползали, - а то посмотри: за ночь любви мы проползли по бедной траве более сорока саженей!
Глава 4.
"Пойдёшь на войну..."
Нынче уж второе лето, как Павел с Марией живут счастливо. Мать живёт рядом с домом. По её просьбе Павел соорудил во дворе добротную времянку. Гусей на подворье - более тридцати штук, гусят и того больше, а уж кур - не считано. Два молодых вола, корова и лошадь, множество овец, собака Шарик и полоумный сосед Иван Кривопуст за забором. Только сосед выходит на свой двор убираться за скотиной, Павел, чтоб избежать подколок, старается быстрей зайти к себе в дом. К тому же и дружок детства Петька Воинский стал захаживать по вечерам, и всё на Марию пялится. А, в общем, всё хорошо, даже лучше хорошего. Павел теперь заправский портной. Заказов хоть отбавляй, но он старается всем угодить, а друг Петька, то есть Пётр Михайлович Воинский, пошёл по сапожной части. Теперь заказчики одежды и обуви - от Павла идут к Петру, а от Петра к Павлу. Что сделаешь? - "Апостолы"...
"Конечно, всё прекрасно! - только желтолицые японцы стали пошаливать где-то далеко, на каких-то Курильских островах. Эх, меня бы на военный крейсер, враз бы им лица намылил, чтоб быстро расжелтели и расузкоглазели. Ну, ничего, русские люди и без мыла им шею намылят..."
В обед почтальон принёс бумагу с волости. Посмотрели, прочитали. Пашу на войну, - на войну призывают! Павел был моряком, но как ни странно в начале войны с Японией его не призвали, поэтому насмешки соседа Кривопуста лились как из рога изобилия. Теперь он всем рассказывал, что Паша - Севастополь вовсе и не моряк, и в городе Севастополе никогда и не был. Такие шутки Павел выдерживать уже не мог, и при виде соседа, то сильно краснел, то вдруг сразу белел. Нервы совсем расшатались, и он даже стал немного заикаться.
России трудно, грядёт поражение от Японии, вот и Павлу Михайловичу Зинченко, пришла повестка. Он немного расстроился, ведь у него семья, но между тем и облегчённо вздохнул: "Ну, наконец, то". Мария, как водится в сёлах, выскочила на улицу, стала голосить, собирая вокруг любопытных и сочувствующих баб. Так Иван Кривопуст одним из первых узнал о повестке.
Был жаркий июньский день. Уличное окно в доме Павла Зинченко распахнуто настежь. В комнате он с женой готовит свой дорожный мешок, завтра отправляться по повестке в волость, а там дорогой на Луганск.
За окнами что-то зазвенело. С улицы послышался отчётливый звон будильника и громкое песнопение. Выглянув в окно, Павел увидел, как мимо его дома медленно прогуливаясь и постоянно заглядывая в его окна, ходит сосед Кривопуст. В руках старый поломанный будильник. Вышагивая, сосед крутит пальцами заводной рычажок будильника взад-вперёд, взад-вперёд. Получается в такт шагов что-то наподобие звона колокольчика: "Дзынь-дзынь, дзынь-дзынь", - и под эту нехитрую музыку Кривопуст пел сочинённую песню.
Пойдешь на войну, - Петька тут как тут!
Пойдешь на войну, - там тебя убьют!
Громкое эхо визгливой песни звоном лилось по улице. У Кривопуста был тонкий голос, его даже приглашали в местную церковь певчим, но после небольшого экзамена, оставили лишь сторожем и уборщиком мусора при церковном дворе. Сосед Иван продолжал ходить под окнами соседа Петра и, нагло заглядывая к нему в открытое окно, непрерывно пел свою песню: "Пойдешь на войну, Петька тут как тут. Пойдёшь на войну, там тебя убьют". Было лето, ребятишки бегали вокруг Кривопуста и дружно хохотали.
- Маш, Маш, закрой окно, - нервно просил Павел. Теперь он матрос призывник: Зинченко Павел Михайлович.
Поняв, что его уже не слышат, Кривопуст замолчал. Ребятишки, окружив его, громко закричали:
- Дядя Ваня, дядя Ваня расскажи, как ты с колокольни упал.
Кривопуст посерьёзнел, гордо задрал голову и произнёс:
--
Ну, это было очень давно, когда я ещё звонарём в церкви служил.
--
Дядь Вань, расскажи, расскажи, - кричали дети.
- Ну, когда однажды я звонил, дёргая язык колокола за верёвку, дунул сильный ветер, верёвка колокола замоталась за мои ноги, и когда язык колокола пошёл в обратном направлении, верёвка сдёрнула меня в низ. С высокой колокольни я полетел на землю, и трямбух в сирень.
Не очень понятное слово "трямбух" вызвало в детях такое магическое действие, что о последствии падения никто не спросил. Ребятишки лишь молча стояли с широко открытыми ртами. Вероятно, Кривопуст выдумал это событие, да и звонарём он вряд ли был, но вокруг церкви действительно росла сирень...
Раннее утро. Только что забрезжил рассвет. Мария, перед выгоном скотины на выпас, пошла доить корову. В комнате тихо, под образами одиноко горит лампадка. Под ней на коленях стоит Павел. До выхода из дома, читает "Отче Наш"... Потом, взглянув на образ Спасителя, от себя добавил:
- Прости меня Господи, прости! Иду на войну, посему прошу тебя Господи: избавь меня от соблазнов, не допусти мыслей отмщения японским басурманам. Пусть мои думы будут добры, мудры и бескорыстны. Аминь.
Из волости, на телегах, их повезли прямой дорогой на Луганск. Потом Харьков. Здесь их обучали, как правильно орудовать в рукопашном бою прикладом и длинным русским штыком. Старший унтер-офицер постоянно кричал: "Братушки, дадим желтолицым чертям русским прикладом по морде. Только упаси вас бог встретиться с японцем в штыковой атаке. Японец штыком как бритвой бреет. Враз может с десяток наших солдат уложить. Так что берегите патроны, а уж если они кончатся, бей япошку только прикладом, штыком можешь не успеть...".
Наконец отряд сформирован. Их повели строем на станцию. Разместили по вагонам. Яркое солнце, жарко, в вагонах душно. Павел с сослуживцами выглянул из вагона. На соседнем пути стоит товарный поезд. Окна двух передних вагона надёжно зарешечены, из-за жары, рамы опущены. С одного из этих вагонов льётся заунывная песня. Слышно, что поют все, кто находится внутри. Хоровое пение нарастает всё громче и громче...
- Воров и жуликов в острогах держат, а этих всех - за убийства увозят. На их языке: мокрушниками обзываются.
- Эх, их бы на япошек бросить, а то нас посылают. Что на каторге за жизнь?! Лучше б их как пиратов в Британии: петлю на шею и прощай Паша.
- Ты что, Петро, побойся бога, - воскликнул Павел, - на Руси нет, и никогда не было смертной казни. Лишь за особые преступления против нашего государства и православного царя-батюшки могут по суду казнить.
- Добрый, уж слишком добрый наш царь Николай Александрович, - поморщился сослуживец Пётр.
Меж тем звук песни становился всё громче. Солдаты, слушая, открыли рты.