Аксенова Любовь Зиновьевн : другие произведения.

Берлинские истории

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Быль и небыль о русскоязычном Берлине.

  
  
  
  
  
   Любовь Аксёнова
  
  
  
  
   Берлинские истории
  
   1997 - 1999
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Берлин
   2001
  
  
   Оглавление
  
  
  
  
  Еврейское счастье...........................................................................................................3
  
  Старики..........................................................................................................................8
  
  Долги горемычные.........................................................................................................9
  
  Облака плывут, облака.................................................................................................12
  
  И смех и грех.................................................................................................................32
  
  Российский интеллигент...............................................................................................38
  
  Приходи и уходи...........................................................................................................39
  
  Эх, хорошо в стране немецкой жить! ..........................................................................48
  
  Ой, мамочка, мама!.......................................................................................................53
  
  Я, Альберт Эйнштейн...................................................................................................58
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Еврейское счастье
  
   Это было одно из прекрасных старинных зданий Берлина. В нем расположился районный социаламт, по-русски, собес. В кабинете сидели трое: за столом - элегантная, спортивная фрау лет 25, напротив - на краешках стульев два пожилых человека. Муж и жена. Евреи. После длительных мытарств, во время которых они похоронили близких, потеряли детей, остались без пенсии, работы, гражданства и крова, евреи приползли в Германию. Просить убежища. Статус контингентных беженцев им был не положен - в числе стран, через которые пролегал их путь, был Израиль. Как остальные советские евреи, эти двое не знали, что печать "был в Израиле" страшнее, чем клеймо "родился евреем". Тот, в чей паспорт попала эта печать, не мог рассчитывать на помощь ни одной "цивилизованной" страны. Германия была из их числа. Но посетители этого не знали, впрочем, как и многого другого.
   В Союзе они были невыездными, даже в кратковременные поездки за границу их не пускали, они судили о ней по "вражеским голосам" или самиздату. Поэтому считали, что в ФРГ демократия, соблюдаются права человека и спорные случаи рассматривает суд. Не как в СССР. Пределы Союза им удалось покинуть в первый и последний раз - когда они написали заявление о выезде на постоянное жительство в Израиль. За это заявление их лишили гражданства и честно заработанных пенсий. Взамен выдали разрешение на пересечение советской границы. Эту бумагу можно было добыть единственным способом - тем, которым получили ее они.
   Права на выезд в любую другую страну, кроме Израиля, у советских людей не было. Евреи, покидавшие СССР, добирались с израильскими визами до "свободных" стран и обретали там беженский статус. Либо направлялись в Израиль. В убежище евреям не отказывали, обратно в Союз не возвращали. Так договорились международные лидеры. Посетители знали об этом и, когда покидали СССР, надеялись, что "хуже не будет". Экономически они были устроены в Союзе неплохо, но, не считая нарастающего антисемитизма, у них возникли причины особого характера, заставившие их бежать. Попросту говоря, их выступления в прессе заинтересовали кагэбэшников. Пополз слух о грозящей расправе. Пришлось срочно принимать меры...
   В общем, это были типичные политические беженцы, которые, по нормам международного права, должны были рассчитывать на помощь соответствующих ведомств. Если бы те хотели ее оказать... Но Союз был развален и до судеб людей, которые боролись за права человека в СССР, теперь никому не было дела. Оказалось, что международное сообщество интересовал вовсе не этот вопрос...
   Получив в полиции право на проживание в Берлине, евреи пошли просить социальное пособие. Больше идти им было некуда. Шесть ночей они жили на улице, два дня ничего не ели. Стоял декабрь. Снега не было. При "плюс три" в своих сомнительных одежках они откровенно задубели. У женщины болели уши, воспаление охватывало мозг. Она еле держалась на ногах и все время стонала. Свое имущество - две дорожные сумки с немногочисленным скарбом, дипломами об образовании, русско-немецким словарем и книгами, которые они написали в прошлой, советской, жизни, - евреи принесли с собой. По-немецки говорили плохо. Мужчина прошел через гетто, был ранен, контужен, на одно ухо вообще не слышал. Поэтому к фрау обратилась еврейка. Она заговорила по-английски. Фрау ответила кратко:
   - Нур дойч! (Только по-немецки!)
   Помогая друг другу, супруги объяснили цель своего визита. Фрау взяла бланк, написала на нем фамилии и стала задавать вопросы. Ответы она вносила в бланк.
   - Вы просите жилье, медицинскую страховку и пособие на еду?
   - Да.
   - Когда вы приехали в Германию?
   - Шесть дней назад.
  Фрау записала дату их приезда в Берлин.
   - Где вы жили эти дни?
   - На улице.
   - У вас есть сбережения?
   - Нет.
   - У вас есть родственники, которые будут вам помогать?
   - Нет.
  Фрау дописала: "без средств к существованию".
   - Вы евреи?
   - Да.
   - У вас есть статус контингентных беженцев?
   - Нет.
   - Сколько вы были в Израиле?
   - Два месяца.
   - Почему уехали из него?
   - У нас был единственный способ перебраться через советскую границу - по израильской визе. Но мы не собирались жить в Израиле. По состоянию здоровья мы не можем из Ленинграда переехать в другой климатический пояс.
   - Это грозит вам гибелью?
   - Да. Кроме того, мы не знаем иврита. У нас нет родственников и друзей в Израиле, нет шансов найти там работу...
   Появилась запись: "Если бы не было проблем со здоровьем и знанием иврита, в Германию не поехали бы".
   - Когда вы направились в Германию, вам было известно, что здесь евреям из бывшего СССР оказывают помощь?
   - Нет.
   - А теперь знаете?
   - Да. Нам сказали в полиции, чтобы мы обратились к вам, если негде жить и нечего есть.
   - Хорошо. Все, что вы сказали, я записала. Подпишите.
   Фрау встала из-за стола, подошла к ним. Красивая. Белокурая. Длинноногая. Хорошо кормленная. "Настоящая арийка", - почему-то подумал еврей. Его контуженный мозг пронзили воспоминания. Одна за другой поплыли картины... Стоит высокая стройная фрау в эсэсовской форме. К ее ногам падает мама, о чем-то умоляет... Он, шестилетний мальчик, рядом... В ушах звенит только одно слово: "Селекция". Он знает, что это значит. Газовая камера... Маму волочат, как куль с мукой, по полу... Фрау держит руку на кобуре, вот-вот прогремит выстрел...
   С простреленной ногой он лежит на земле... Горят бараки их гетто... Из окон прыгают люди. Воют собаки. Везде стреляют. Вдруг наступает тишина. Он не слышит ни звука. На губах земля. Он жует ее, но ничего не видит, не слышит... Наши солдаты откопали его из воронки. Потом был госпиталь. Один, второй, третий. Нога гноилась. Долбили, дробили кость, без обезболивающих удаляли мертвые куски. Боль была страшная. Сестрички плакали, глядя на его муки. Каждое утро, выпав из оцепенения сна, он хватался за ногу: "Цела! Пока он спал, не отняли! Сегодня у него две ноги...". Собирали консилиумы. Хронический остеомиелит. Кость продолжала гноиться...
   Семь лет боролись врачи за ногу. Ему повезло. Открыли антибиотики. Он был одним из первых... Уколы делали прямо в кость. Искали живую ткань, в нее без наркоза вгоняли шприц. Он терял сознание от боли. Но ногу удалось спасти... Впоследствии открывался свищ, снова больница, снова страх за ногу... Так всю жизнь... Вот и сейчас почернела голень... Продержаться хотя бы день-два, не слечь... А там будет возможность пойти к врачу...
   Фрау за столом была точь-в-точь из детства. Та, которая держала руку на кобуре. И говорила так же... Отрывисто, сквозь него...
   Еврей остановил жену - та хотела подписать бумагу, не глядя. Она не подумала, что фрау могла допустить неточность в записи их ответов... По слогам, как дети, стали разбирать супруги незнакомый почерк. Фрау была недовольна: ее ждут посетители, всё ясно, с этими пора кончать, только мешают работать...
   На бланке стояло: "Мы, такие-то, приехали в Германию без денег и имущества, чтобы получать социальную помощь, потому что знали, что Германия оказывает ее евреям из бывшего СССР. По причинам экономического порядка покинули СССР и обманным путем получили израильское гражданство. До этого в Германии не были, как туристы ехать в нее не хотели".
   Не зная немецких законов и не понимая, почему фрау исказила смысл услышанного, евреи стали извиняться за свой немецкий. Их воспитание не позволяло сказать: "Ложь". В университете, где они работали, они учили студентов формам вежливости: "это, возможно, ошибка, Вы неправильно меня поняли, я плохо выразил свою мысль". Фрау записала: "Немецкий знают плохо, языком практически не владеют". Евреи закивали в знак согласия. Затем снова начали говорить, что по их вине - они недостаточно ясно выразили свои мысли - фрау не смогла их правильно понять. Старуха дружелюбно спросила:
   - Если бы мы знали, что в Берлине можно получить жилье и деньги, разве стали бы жить на улице?
   Фрау написала: "Во время путешествия остановились проездом в Берлине, чтобы получить социальную помощь, потому что оказались без денег".
   Затем спросила:
   - Здоровье хорошее или?
   Старуха с благодарностью ответила:
   - Не очень. Простудились. Нужен врач. Лекарства. Антибиотики.
   - Какая у вас специальность?
   - Я филолог, мой муж - математик.
   - Где думаете работать? У вас есть право на работу?
   - Нет, - ответили просители. - В полиции нам его еще не дали.
   На бланке появилась запись: "Несмотря на профессию (научные работники), немецкий не изучали, так как трудовой деятельностью в Германии заниматься не собирались. В Израиле не работали, иврит не учили, жили на социальное пособие. За разрешением на работу в берлинскую полицию не обращались, считали, что работать не будут, потому что больны, нуждаются в лечении и рассчитывают на пособие".
   Прочитав новую запись, супруги совсем разнервничались. Они не понимали, почему фрау ведет себя так неприлично - откровенно искажает то, что они говорят. Или они ее не понимают? Как плохо, когда знаешь пять-шесть языков, но все не очень... Поведение фрау вызывало у них острую боль. Им было стыдно за девушку, которая проявляла в отношении них, пожилых и нуждающихся в помощи людей, очевидную бестактность... Они больны, им без того тяжело... Девушка, казалось, не хочет понять происходящего и добивает их, заставляя что-то доказывать на чужом языке, опровергать написанное, каяться в прегрешениях, которых они не совершали...
   Да, и вообще, какую могут играть роль все эти вопросы и ответы, когда ясно одно - они несчастные люди, оставшиеся на старости лет без хлеба и крова, нет у них ни помощи, ни защиты... Разуты, раздеты, голодные и больные... Старуха заплакала. Что еще делать, не знала. Муж стал протестовать против того, что написано в их заявлении. Возмущался не потому, что понимал, какие это имеет последствия. Нет, ему была неприятна ложь. Его угнетало чувство собственной беспомощности, жестокость, с которой говорила фрау.
   Видя, что евреи не хотят подписывать составленную ею бумагу, фрау возмутилась, сказала, что они задерживают прием. Она позвонит в полицию и их депортируют из Германии. Из этого пассажа старик ничего не понял. Он видел, как плачет жена, слышал грозные слова: "полиция", "депортация"...
   - Идем отсюда, - попросил он жену.
   Фрау позвонила начальнику. Тот появился мгновенно. Маленький, безликий. Евреи стали всё ему объяснять. Он бесстрастно слушал. Еврейка говорила о том, сколько бед им пришлось пережить, как они бежали из СССР, как погибла в фашистских концлагерях и сталинских тюрьмах вся их семья, как лишились они детей, здоровья, крова...У еврея появилась надежда: "Конечно, все станет на место, злоключения кончатся... Что делать, им не повезло, девушка молодая, в жизни разбирается плохо... Но на нее обижаться не надо... На то у нее есть начальник. Это ведь Германия, не сборище советских бандитов".
   Словно вколачивая звуки в темечко старика, безликий протянул ручку:
   - Подпишите.
   Старуха стала говорить, что они не могут подписать бумагу, потому что они с ней не согласны, в ней написана неправда...
   Начальник ответил, что просителей не спрашивают, правда написана или ложь, в их компетенцию не входит оценка деятельности органов власти Германии. Евреи должны поставить свои подписи в знак того, что их ознакомили с содержанием написанного. Сотрудница социаламта, в строгом соответствии с инструкцией, всё записала с их слов, дала прочитать документ и разъяснила его смысл. Упорство стариков является нарушением дисциплины. Они оскорбляют чиновников при исполнении служебных обязанностей. Если они не подпишут заявление и не покинут кабинет, он вызовет полицию: за нарушение общественного порядка на них наложат штраф, их посадят в тюрьму и депортируют из Германии в Израиль.
   Старики поставили подписи, взяли сумки и вышли из кабинета, так и не поняв, почему им отказали в помощи.
   Начальник спросил фрау, какие формулировки она внесла в заявление. Та зачитала. Затем добавила:
   - Дело оказалось легче, чем я ожидала. Они совсем больные, детей или родственников, которые будут их содержать, нет, средств к существованию тоже. Типичный балласт для Германии. Я сразу поняла, что речь идет о санации. После того, как они поставили подписи под заявлением, написанным от их имени, шансов получить социальную помощь в Германии у них нет и не будет никогда - ни через десять, ни через сто лет. Как говорит параграф 120, иностранец, признавшийся, что приехал в Германию получать социальную помощь, навечно теряет на нее право. Они подтвердили, что намерение жить за счет социала у них появилось задолго до того, как они прибыли в Берлин. Поэтому они не учили немецкий язык и не позаботились о разрешении на работу.
   В общем, дело можно сдавать в архив... Ни один суд не опротестует наше решение оставить их без социальной помощи. Впрочем, о каком суде говорить, если это заявление отрезало их не только от социала, но и от бесплатной правовой защиты. Так что разрешение, выданное полицией на проживание, останется для них пустой бумажкой... Даже если сейчас, в шестьдесят лет, они найдут способ заработать на пропитание, что они будут делать в семьдесят или восемьдесят?... Где будут жить? В метро? Нет, не зря я работала над этой бумагой: я дала им шанс самим очистить Германию от себя, не прибегая к насилию... Я думаю, с этими двоими Берлин попрощался навсегда... Мы помогли им решить проблемы без нарушения закона - путем экономического, а не политического решения, в полном соответствии с нашей конституцией и духом немецкого народа...
   - Вы хорошо ведете дела. Я буду ходатайствовать о Вашем повышении, - уже в дверях сказал начальник, а фрау с очаровательной улыбкой пригласила в кабинет следующего.
   Это был наркоман. Ему, как немцу, а может, еще и арийцу, социальная помощь была обеспечена по праву рождения, то есть по закону, и фрау, чувствуя себя волшебницей, отсыпала всё, что положено, из прикрепленного к ее поясу рога изобилия: деньги на еду, жилье, одежду, медицинскую страховку, 200 ДМ на рождественский подарок... Это был ее родной соотечественник. Человек. Он имел права - человека. Его многому учили, но ничему не выучили. Общество дало ему всё, он не считал нужным возмещать ничего. Но он был иного ранга, чем предыдущие...
   Те двое были не люди. Они были иностранцы. Евреи. Да еще из Израиля. Поэтому на права наркомана им претендовать не приходилось. Прав человека в Германии у них не было. Фрау как добросовестной исполнительнице немецких законов даже в голову не приходило рассматривать их с этой точки зрения. Потому что законы об иностранцах в Германии, впрочем, как и в других "цивилизованных" странах, никакого отношения к правам человека не имеют... Большевики в свое время до этого не додумались... Спасибо им за это.
   Евреи вышли из социаламта. Пересчитали деньги, которые у них остались: 79 пфеннигов. Спустились в метро. Мусор уже убрали. В урнах пусто. Подошли к двум пьянчугам, сидевшим на станции в куче дерьма. Те дали глотнуть из бутылки, купленной на деньги социаламта...
   В апреле в лесопарке возле Ванзее нашли два полуистлевших трупа. Рядом лежала дорожная сумка с профессорскими дипломами и русско-немецким словарем...
   Еще через несколько месяцев у фрау был выкидыш. Прошел слух, что она стала заговариваться. Фрау рассказывала коллегам, что во время беременности достала пистолет из кобуры на своем поясе и выстрелила в ребенка, который у нее родился. Начальник фрау благополучно сидел в своем кабинете, проводил санации среди неполноценных, просивших у Германии помощи. Чаще других он отказывал румынам (их он считал цыганами) и евреям.
   Безотносительно к этому, в тридцать пять стал лысым, похудел и сморщился. Цыганка, видевшая его на приеме в социаламте, сказала, что у начальника рак и что Германию "через него" ждут великие бедствия... Среди них - небывалое наводнение на Одере и Нейсе, двадцатиградусные морозы, падение жизненного уровня, безработица и болезни, потому что гельды, добываемые злым способом, Германии не достанутся, уплывут в Америку... Кто-то спросил, что станет с Германией, если таких будет много?
   А в Израиле арабы по-прежнему взрывали евреев и евреи стреляли в арабов...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Старики
  
  Они безропотно тянули воз. На нем сидели трое: вечно больная дочь и две внучки. Недоедая, отказывая себе во всем, на пороге старости купили лошадь. Дорога шла в гору. Чтобы помочь лошади, усталые старики брели позади. Они мечтали об одном: на перевале, когда дорога пойдет вниз, можно будет присесть на телегу. Девочки подрастали, но у их матери жизнь не складывалась, и старики тянули из последних сил.
  До перевала оставалось несколько метров. Уже виднелась другая сторона горы. Еще десять метров, еще пять... Вот лошадь ступила на перевал... Еще два шага, еще один шаг - и можно будет сесть... Старик сделал движение к лошади, хотел остановить ее, старуха протянула руку к краю телеги...
  Вдруг дочь приподнялась, посмотрела на мать, натянула поводья, кнутом ударила изо всех сил по лошади. Та птицей полетела под гору. Через минуту они были уже далеко, через пять казались сверкающей на солнце игрушкой.
  Старики остановились. Они молча смотрели вслед своей жизни. В первый момент им казалось, что произошло страшное недоразумение, и дети вернутся. Но расстояние все росло. Телега пропала за поворотом.
  Старики оглянулись. Справа и слева дремучий лес, вокруг безлюдные просторы. Помощи ждать неоткуда. Нет ни крошки хлеба, глотка воды. Поздняя осень, холодная земля, не на что сесть: при них остались одни худые одежки. Старики обнялись. Постояли молча и, не сговариваясь, повернули обратно. Все-таки ту дорогу они хорошо знали. Оставалась надежда найти что-нибудь там, где был их последний привал....
  Дочь рассказывала детям о том, какая красивая осень стоит на дворе, какая чудесная жизнь ждет их за поворотом. Не ожидая вопроса о судьбе стариков, она сказала:
  - В последнее время они стали совсем несносные... Когда вы спали, они бормотали, что хотят нас пустить на мыло... Пусть пеняют теперь на себя...
  И на вопросительный взгляд старшей дочери ответила:
  - Ты за них не переживай, не пропадут, у них, знаешь, какой клад зарыт? Такую себе домину отгрохают...
  Старуха сказала мужу:
  - Может, одумаются все-таки, вернутся за нами?
  - Не-е... Не думаю... Дай им Бог всего доброго...
  - И то правда... Без нас телега легче пойдет, быстрей до людей доберутся.
  Даст Бог, не пропадут.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Долги горемычные
  
   Они пробирались вторые сутки. Днем спали в лесу. Ночью брели на Стожары, к болотам. Там стояли партизаны. Софийка шла впереди. В руках у нее был котелок с водой. Бульбу доели еще в лощине. Светало. Идти надо верст тридцать. Если повезет, если не заплутают в лесу.
   Софийка оглянулась на мать. Лица не видно, только дышит, как лист шелестит под белой косынкой. На закорках сопит Леся.
   - Бедная мамка! Зачем она только ее взяла? - Софийка прибавила шаг и выскочила на поляну. Тут же рванулась в испуге назад. Раздался окрик часового и пулеметная очередь. Софийка упала на землю. Тихо... Приподнялась и на цыпочках стала красться обратно, в кусты, туда, где мать. Тихо... Ни звука... Еще шаг... Еще два... От ужаса задохнулась. Не успела вскрикнуть. Прямо из куста схватила за горло ее Рука. Здоровый детина зажал рот, завалил на землю и стал драть, пока она не затихла. Потом, уже бесчувственную, отдал остальным. Двадцать немецких солдат трудились над ней до утра. Никто не знал, когда она перестала дышать. Утром солдаты ушли, бросив Софийку на дне оврага, - там, где оставил ее последний.
   Тогда к ней приблизилась мать. Собрала косынкой росу со дна котелка, осторожно, как зеркало, вытерла свое дорогое дитя, закрыла глаза Софийке и, уложив в мягкую люльку из еловых лапок, стала гладить личико девочки и целовать ее ручки. Так она сидела над дочерью, пока не захныкала Леся...
   Мать взяла котелок, начала рыть землю и укрывать Софийку. Сначала ножки, потом выше. Прижалась последний раз к мокрому лобику, вытерла его, перекрестила дочурку и, как неживая машина, пошла носить землю. Туда. Сюда. Туда. Сюда. Туда. Сюда... Пока не засыпала весь овраг...
   Солнце долго бродило за тучами, но так и не смогло взойти над Софийкой. Опустило на мать горькие сумерки, темною ночью, как саваном, укутало поляну. Зашумел, загудел, застонал лес. Закачались, попадали темные тени деревьев. Солнце исчезло, не появившись. И звезд не было. Только мутная поволока тянулась на небе там, куда надо идти.
   Их нашли партизаны. Недалеко от Софийки. Лесю матери удалось спасти. Не только тогда, в сорок третьем, но и потом, в сорок седьмом, когда она умирала от тифа. Леся закончила школу и уехала в Минск учиться. Вышла замуж, хотела забрать мать к себе в трехкомнатную квартиру, где жила с мужем и детьми. Но мать всё отказывалась, не хотела уезжать из деревни. Это была и не деревня. Развалины нескольких изб. Стояли они вдоль проселочной дороги. Вокруг гудел лес. Когда-то здесь жили люди, потом остались две - три бабульки, среди них - мать. Отсюда ей было недалеко ходить к Софийке, вот она и не хотела переезжать к Лесе в город.
   Потом мать заболела. Леся приехала из Минска, но мать была совсем уже квёлая. Лежала на спине, смотрела на Лесю ясными, как из колодца, глазами. На голове у нее был платок, которым она вытирала Софийку. В нем просила похоронить.
   Леся собралась уже уезжать в Минск, когда пришла соседка и повела ее в огород. Показала камень, - под ним мать хранила для Леси тайну. Выкопали жестянку, там был крохотный кошелечек, а в нем - клочок измятой бумаги. То было письмо для Леси:
   "Дорогая доченька! Тебя зовут Эмилия Моисеевна Венцель, папу - Моисей Абрамович, меня - Ребекка Ароновна. Твоя мама - учительница, папа - врач. Прощай, моя дорогая!"
   Соседка рассказала. Когда немцы пришли в Могилев, стали хватать евреев. Отца Леси забрали, мать подалась по людям. Была у Ребекки Ароновны ученица, звали ее Софийка, зимой жила она в Могилеве у тетки, ходила в школу, летом возвращалась в деревню. Когда появились немцы, приехала мать за Софийкой. Рассказала она про училку. Мать всё поняла. Забрала с Софийкой в деревню грудное дитё. Сделала, как сказала училка. Стала девочку Лесей звать. В огороде закопала для нее памятку. Была неграмотная, но знала, что в том письме написано. Велела Софийке забыть всё, что видела. Велела говорить, коли спросят, что мамка в городе ребеночка прижила, с ним и в деревню вернулась.
   Немцы у них не стояли. Но как-то пришел полицай, начал расспрашивать, что да кто. И странно смотрел на Лесю. Очень чернявая была. В ту же ночь мать собрала детей и подалась в лес. С тех пор ходила на могилу Софийки. После войны открылась соседке. Корила себя, что не уберегла девочку. Хотела спасти чужое дитё, про свое забыла. Отдала его лесу. Просила похоронить рядом с Софийкой. Чтобы вместе с нею лежать.
   Леся вернулась в Минск. Не знала, как называть себя - то ли Олеся Викторовна Полешук, как была в паспорте записана, то ли Эмилия Моисеевна Венцель. На семейном совете решили - пусть остается всё, как есть. Послали несколько запросов в разные учреждения. Из Красного Креста пришел ответ, что судьба Моисея Абрамовича Венцеля неизвестна, а Ребекка Ароновна погибла в Освенциме.
   Минуло еще двадцать лет. Наступил 90-й год. Олеся Полешук похоронила мужа и жила одна в своей минской квартире. Отношения с детьми почему-то не складывались. Ее дочь, Мария, в свои тридцать лет, не раз была замужем, развелась, меняла фамилию. Последний раз называла себя "Король". Лесе жизнь ее казалась странной. Вот и сегодня. Пришла, потребовала у Леси старые письма. Достала из заветного кошелечка пожелтевший листок бумаги и унесла с собой. По весне заявила Лесе, что уезжает, как еврейская беженка, в Германию. Собрала показания свидетелей, что Олеся является дочерью Ребекки Ароновны Венцель, сделала новый паспорт и подала заявление в немецкое посольство на выезд.
   Фамилию опять сменила. Сказала, что "Король" - не еврейская фамилия. Корень будто это индоевропейский, к семитским языкам отношения не имеет. Встречается чаще всего в славянских и германских языках. Более точно - в восточнославянских, потому как в западнославянских полногласию оро соответствует ра... Король, краля, кроль, Карл, Карел, круль и даже такие слова, как Гарольд и хорват, восходят к этому корню. В семитских языках согласные по-другому выстраиваются: первым идет сонорный - р, л или й. Поэтому у евреев вместо Гарольдов и Карлов другие имена - Ребекка, Элохим, Яхве... Теперь станет она не Мария Король, а Ребекка Венцель, или просто Ривка.
   Вскоре уехала Ривка в свою ФРГ. Леся осталась в Минске. Похоронила свекра, ухаживала за свекровью. Называла ее "мама Надя". У свекрови был диабет, и она видела хуже и хуже. Жизнь становилась ужасной. Инсулин не достать. Сначала его передавала из ФРГ Ривка. Затем посылки стали приходить от случая к случаю. Очень тоскливо. Видела Леся - умирает родной человек, не дотянет до лета...
   Решилась на последнее средство: стала просить Ривку забрать бабушку к себе. Ривка неплохо притерлась в Баварии, работала переводчицей в еврейской общине и, как думала Леся, могла помочь маме Наде. Но Ривка не спешила. То объясняла Лесе: не время, то писала: новые законы вышли, они не позволяют ей заботиться о бабуле, то и вовсе на письма не отвечала.
   Леся ее слова принимала всерьез и маму Надю уговаривала чуточку потерпеть. Что ФРГ приглашенных на постоянное жительство евреев превращает в зверей, которые родителей на погибель бросают, не думала. Когда свекровь перестала ходить одна, потому что уже ничего не видела, договорилась Леся с друзьями, прислали ей приглашение из Германии, она оформила визу и поехала с мамой Надей в Баварию. Думала, будет для Ривки приятный сюрприз - дала телеграмму накануне отъезда.
   Ребекка встретила их с цветами, но повезла не к себе домой. Сказала - в гостиницу. Дома, мол, у нее ремонт. И убежала:
   - Мне на работу, а вы еду возьмите из холодильника, там всё есть...
   Появилась вечером. Принесла немецкие газеты. Забыла, что Леся немецкого не учила. Включила телевизор и убежала. Должна переводить с немецкого для делегации из Биробиджана, до этого еще педикюр сделать надо. Назавтра то же. Так прошла неделя.
   Ривка прибегала, убегала, Лесе никак не удавалось поговорить с ней по порядку. Случалось, что Ривка ни с того ни с сего переходила на немецкий, - от русского, мол, отвыкла...
   Наконец, наступило воскресенье. Леся, увидев Ривку, сразу сказала, что бабушка не протянет и месяца, если ее не положат в больницу.
   - Какая она мне бабушка? Я еврейка, она нет.
   - Надя - папина мама, твоя бабушка.
   - Ну и что? Это не дает права ей здесь остаться. Даже если я очень захочу. Кроме того, это плохо скажется на моем положении в Общине. Ведь наши считают, что я со всех сторон еврейка. А так станут говорить, что у меня подгулял отец, и я не тяну на чистоту крови. Нечего было замуж выходить, якшалась со всякими, своего не могла найти...
   - Мама Надя умирает... Мы должны ее спасти...
   - Почему ей должны помогать евреи? Почему всегда и за всё должны расплачиваться евреи? Пусть ею занимаются белорусы.
   - Ты знаешь, какое сейчас положение в Белоруссии. Нет денег, нет лекарств...
   - Но я-то при чем?
   Леся непонимающе глядела на Ривку. Вдруг вспомнила Софийку... мать... Ей было тогда столько, сколько Ривке сейчас. Господи! Что бы они сказали?
   Стены поплыли перед Лесей. Заплакав навзрыд, перешла на крик, закрыла глаза и, сжав кулаки перед лицом Ривки, зарыдала на одной ноте:
   - Надо платить... Долги платить... Ты... еврейка... это понимаешь? Долг... твой долг белорусской женщине... она спасла жизнь твоей матери... она сгубила из-за нас, евреев, Софийку... свою доченьку... свою кровь... свою ...
   Больше Олеся говорить не могла. Ее парализовало.
   Благодаря заслугам Ривки перед Общиной, Олесю похоронили в Баварии на еврейском кладбище после того, как Ривка доказала ее еврейское происхождение. Маму Надю вернули с оказией в Минск, где она вскоре и умерла. Положили ее на еврейском кладбище. Оказалось, она тоже еврейка, только паспорт был выписан на белоруску. Хоронил ее Ривкин брат Олег.
   Ехать в ФРГ он наотрез отказался. Записался добровольцем в Чечню, стал террористом. Хочет взорвать бомбу в Баварии или Нью-Йорке.
   Такую вот историю услышала я. Рассказали мне ее в Берлине, на фестивале детского танца, где выступали Чернобыльские ребятишки... Один из присутствовавших на концерте немцев дал ведущему программы 3000 ДМ и попросил купить артистам обувь на эти деньги...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Облака плывут, облака...
  
   У них была прекрасная семья - двое детей, добрый, непьющий муж. В Питере большая редкость. И дела шли день ото дня лучше. Сначала жили вчетвером, потом старшей дочери купили кооператив. Была даже машина. "Москвич-408". И вдруг всё рухнуло. Еще в октябре 90-го стояли в очередях, но существовать было можно. Через месяц пошло наперекосяк: карточки, талоны, убийства, кражи, обвал цен. "Новые русские", инфляция, девальвация, расстрел парламента, десятки убитых. Их вина была в одном - они находились внутри здания. Называлось "демократия", напоминало сговор убийц и мошенников против своего народа. Оглянуться не успели - радио и телевидение стали чьей-то собственностью, дома, гостиницы, заводы, телефонные кабели, трубопроводы, нефть, алмазы, изумруды, цветные металлы...
   Всё, что было на книжке, сгорело. Сначала уволили с работы Кирилла, затем Риту. Элла со своим английским устроилась в гостиницу при Федоровском центре. Тащила семью. В одном из номеров, которые она убирала, сперли унитаз: предупредили, что надо делиться с "крышей". Сделали начет, забрали аванс. Элла ушла. Начала ездить в Польшу. Туда везла электроприборы - утюги, кипятильники, чайники, оттуда - трикотаж. Килограмм двадцать. Навар был крохотный, еле хватало на кормежку. В Варшаве грабанули. Просто и нагло. При посадке в вагон на глазах у всех расстегнули куртку (в руках были сумки - выпустишь, уметут), обшарили, отняли выручку, положили паспорт обратно в пустой карман и стали доить следующего. Полиция явилась, как только поезд тронулся. Заботливо, медленно: что, где, когда, как... можете вернуться в свое посольство и разбираться...
   Пришлось раздать в счет уплаты долгов весь привезенный трикотаж и сидеть на каше без масла и молока. Элла снова взяла в долг деньги, поставила финскую визу и отправилась в Хельсинки. На обратном пути у нее отняли сумку с вещами, заткнули рот и прямо в тамбуре изнасиловали. Наградили триппером.
   Конечно, сами во всем виноваты. Хотели свободы, голосовали за демократов, вот и получили. То, чего добивались, могли хлебать большой ложкой. Смириться и жить дальше. Но продолжали слушать "голоса", перекладывать свои беды на коммунистов, антисемитов и прочую муть. А воры - вот они, рядом... шапки на них не горят, журналисты квалифицированно, в соответствии с новейшими исследованиями, отвлекают внимание...
   Увольнение с работы объяснили по-прежнему пятым пунктом, как и кражу унитаза. У триппера была та же причина. Собчак, Гайдар, правозащитники оставались святыми. Когда Ельцин стрелял по парламенту, стали недоумевать. Запад всё разъяснил: делается, как надо. Даже Чечня вписалась в схему. Только жизнь становилась всё хуже. Не из-за голода и безденежья. Морально всё лезло по швам. Остался последний довод королей: антисемитизм. С ним и подались на Запад. В Германию. Думали - главное, чтобы пустили. Дальше станем жить, как люди. Без пятого пункта и прочих приколов...
   Их, ничего, пустили. Дали комнату в асилянтской общаге. Вокруг территории - ограждение. Вход через проходную. В окошке два вахмана. На русский не переведешь. Нечто среднее между дежурным и сторожевой собакой. Пуск посторонних до десяти вечера. Кормежка - как на убой: хотя без горячего, зато колбасы, сыра и масла столько, что хватило б на весь Ленинград. Гуманней и полезней раздать было всем. С голодухи они и жрали в три горла. На халяву. Через месяц такой объедаловки стали чесаться, красивые упаковки вызывали тошноту. Мечтали об одном - тарелке супа. Без жира. Стали отказывать почки, печень, желудок. Попросились на диету. Не тут-то было: немецкие фирмы недаром сбывали на корм чужим то, что браковали соотечественники.
   По телевизору гнали всякую муть. Чистые и красивые постройки, в которых живут иностранцы, заботливые социальные работники, различные пособия на обзаведение мебелью, одеждой, квартирой, подарки к Рождеству, бесплатные курсы, экскурсии... Курорт, да и только. Естественно, за счет работающих. Немцев. День ото дня хрустальнее. Как планировали, так и случилось: избиения и убийства "ауслендеров", поджоги хаймов, крики "долой"... "По просьбе трудящихся" ужесточили законы об иностранцах, стали лишать социальной помощи, высылать из страны, давать свободу чиновникам... Делайте с беззащитными людьми, что хотите, пусть мотают отсюда... Селекция: молодые и здоровые налево, старые и больные направо... Нечего Германии на шею садиться. Раус! То бишь, вон...
   Стали всерьез подумывать - не вернуться ли обратно. Тут снова подфартило. Их запустили по еврейской линии, дали двухгодичные визы на проживание в Германии с правом работы, но без права предпринимательской и врачебной деятельности, перевели в еврейское общежитие. По сравнению с предыдущим это был рай. Вместо ванной с засранными душевыми кабинами и коридора длиной в пятьдесят метров, справа и слева от которого шли комнаты просителей политического убежища из Африки и Азии, здесь была обычная коммуналка. В ней жили обычные люди. В основном, из Одессы, Молдавии и Средней Азии. Рядом гудела электростанция. Ночью этот тоненький звук загонял Риту в метро. Она сидела на платформе в надежде, что устанет, придет домой, свалится и заснет, как убитая.
   О переводе в другой хайм не было и речи. Как ты посмел выражать свои претензии?.. Тебя облагодетельствовали, а ты чем-то недоволен? У тебя болит голова от стука, грохота, запахов? Ты не привык жить на помойке или в сортире?.. Дорога не закрыта - возвращайся туда, откуда приехал. Может, ты хочешь, чтобы "условия" создавали? Жить лучше немцев? Или чтобы хаймы строили не возле проходящих поездов, гудящих фабрик, смердящих химических предприятий? Говоришь, экология? Не выдержишь и умрешь? Что делать? Переживем. Оно и лучше, меньше нахлебников будет... И так Германия платит за каждое койко-место в хайме по 30 марок в сутки, жилье на двух человек обходится ежемесячно в 1800 марок. Как съем шикарной трех-четырехкомнатной квартиры... Ты просишь дать часть этих денег, найдешь жилье подешевле? Больше ничего не хочешь? А ты подумал, как деньги налогоплательщиков будут в карманы миллионеров перетекать? Как Германия станет перед международным сообществом отчитываться за гуманитарную помощь?
   Риту и Кирилла заслали на принудительные работы: гладить белье в прачечной, мыть лестницы и копать канаву. Элла пошла на курсы немецкого языка, Зина - в школу. В Питере она закончила восьмой класс, теперь ее ссадили в шестой. Из-за языка. Кроме того, по определению, считали недоразвитой. Через пару месяцев перевели в седьмой, еще через сколько-то вернули в восьмой. Физика была на уровне нашего шестого, математика - как в детском саду. И принцип: не хочешь, не учи. Зато по-английски болтали бегло, не в пример. Остальные предметы из Совдепии оказались ненужными. Историю и литературу пришлось начинать с нуля, географию, биологию, химию, информатику тоже. Знаниями особо не напрягали, уроков на дом не задавали: права, мол, у детей такие - отдыхать и свою индивидуальность показывать. Разумно: 98% населения после школы в ремесленники, фермеры, чиновники и торговцы идет... к чему им науки? Математика там, языкознание, этнография, литература, культура, история других народов? Поэтому один день в неделю уделяется спорту. Развивает коллективизм, учит порядку и послушанию...
   В прачечной было жарко. Риту положили на операцию. Сказали - грыжа. Кирилл пошел на курсы переподготовки. Был он в России инженером, радиотехником. Теперь стал учиться на электромонтера. После курсов нашел место в мастерской по ремонту видиков. Там сидели еще два немца. В крохотной комнатухе с восьми до четырех без перерыва на обед. Паяли, клепали, молчали. И так каждый день. Что не получалось у немцев, несли Кириллу. На двенадцатый день, получив деньги, Кирилл купил пузырь. Выпил за углом, не закусывая. Три стакана подряд. Заснул, как убитый. Проспал сутки. Встал мрачнее тучи, куда-то исчез.
   Рита после операции ходила только на уборку территорий. Гребла листья, собирала опадыши. Иногда подрабатывала по-черному - за 30 марок в неделю мыла квартиры. Чаще всего по субботам. Кирилла видела редко. У каждого в общаге своя кровать. Когда он ложился, она возилась на кухне; вставал - она спала. Разговаривать они перестали еще в асилянтском хайме. Вокруг так орали магнитофоны, что сотрясать воздух не хотелось. Как-то сложилось, что у Риты были свои дела, у Кирилла - свои. Его не интересовали ее заботы - подешевле что-то купить, накормить семью. На курсах он стал курить, брал деньги на завтраки, от дома совсем отбился. Приходил злой, усталый, смотрел волком.
   - Ну, что? Довольны? Правозащитнички сраные, - только и произносил время от времени.
   В один прекрасный день Зина не пришла ночевать. Все на ушах стояли. Кирилл раз двадцать ходил к метро ее встречать. Рита сидела с синяками под глазами на краю кровати. Пошаливало сердце. Элла хлопнула дверью и ушла к подруге. Только ее и знали. Кирилл вернулся с работы и, увидев Зинку в декольте и мини-юбке, снял ремень и врезал по заду. Зинка взвыла, побежала к начальнице общаги, накапала, что папаша ее избил. Полоса от ремня была отчетливо видна, вызвали полицию, составили бумагу. Кирилла предупредили, что он в Германии, не в России, насильничать не позволят. Зинка написала заявление, что просит назначить ей опекуна, с родителями жить не хочет. Ее перевели в югенд-хайм, дали отдельную комнату, деньги на проживание. Восемьсот марок вместо трехсот пятидесяти, которые получал на нее как глава семьи Кирилл.
   Рита плакала, просила Кирилла помириться с Зиной, даже уговорила. Пришли они к Зине в хайм, опекун пригласил в приемную, вызвал Зину. Та улыбалась, сама любезность. Извинилась, что хочет учить уроки: ей некогда разговаривать с родителями. Тридцатилетний опекун был очень доволен Зиной, снисходительно беседовал с провинившимися евреями. Обещал сказать Зине, чтобы она не забывала предков, по выходным, или когда будет время, их навещала. Рита принесла с собой Зинулины вещи: плюшевого мишку, русские книжки, кое-что из белья. Зина взять отказалась: у нее, мол, всего предостаточно. Новье.
   - Зиночка, попробуй шарлотку, очень удачная получилась, - успела сказать мать, а дочери след простыл.
   Опекун взял яблочный пирог, заверил, что за ужином ребята съедят. Если понравится. На том и расстались. Домой возвращались молча. В метро Кирилл вдруг выскочил из вагона... куда-то исчез. Рита проплакала всю ночь, но Кирилл не вернулся. Элла, как ушла к подруге, так не являлась. Несколько раз Рита звонила в югенд-хайм, но с Зиной поговорить не удавалось - то она спешила куда-то, то отсутствовала. Кирилл все чаще приходил домой пьяным.
   Приближался день рождения Риты. Она вспомнила, как год назад отмечали ее пятидесятилетие в Ленинграде. Собралось человек двадцать. В тесноте, да не в обиде. Кирилл и Элла накануне ездили в лес... наломали рябины и хвои... Встали ни свет ни заря, украсили квартиру. Когда Рита проснулась, не узнала свою распашонку - такая нарядная и праздничная... Девочки пекли пироги. Чего только не было! Яблоки, клюква, капуста, грибы, варенье... Кирилл накупил всякой всячины, жарил и парил мясо, пока Рита бегала в парикмахерскую. Потом пришли гости, они еле уместились за столом и тумбочками... пели песни... девочки танцевали... Боже! Как они были счастливы! Какая уютная квартира! Как много друзей!
   Рита посмотрела в зеркало. Вокруг никого. Как былиночка в поле. Короткая стрижка, усталые седые глаза, запорошенные пылью редкие волосы. Серенький свитер, кровати с металлическими спинками... стоят по углам, как чайники на плите... рукомойник... убогий стол... на стенах расклеенные Зиной фотографии рокеров... У-у-у за окном... Что будет зимой? Облетит листва, звук этот станет неотъемлемой частью каждой ложки супа, мыслей, слов, одеяла...
   - Бедные мои девочки! Бедный Кирилл! Как вам несладко...
   Рита подошла к шкафу, пересмотрела вещички, достала черные брюки, голубую с воланами блузку, на каблуках туфли, вымыла голову, высушила феном, взяла из Эллиной тумбочки косметику, накрасила ногти, подвела глаза, нарядилась. Накрыла стол скатертью и стала ждать-поджидать Кирилла. Он пришел раньше обычного. Помнил, что она именинница. Принес букет цветов и сумку с продуктами. Не знал, что она всё приготовила. Сели за стол, решили - чуть-чуть перекусим, там и девочки подойдут... Выпили. Съели по яблоку. Куру разрезать не хотелось. Зачем красоту до поры до времени разрушать? Включили телевизор...
   Кирилл помрачнел. Закурил. Рита предложила:
   - Давай позвоним Зине?
   Кирилл ничего не ответил. Они молча спустились к автомату. Трубку сняла Зина, как будто ждала звонка. Не их, кого-то другого...
   - Доченька! Как поживаешь?
   - Кто это? Ты, мать? Нормально. Что-то случилось? Чего вдруг звонишь?
   - Соскучилась по тебе, Зиночка. Может, к нам сегодня выберешься?
   - Я? Найн, не могу. Дежурю по хайму. Я здесь одна. Не могу уйти.
   - Ну, что делать... ничего, не переживай... Тогда, может, мы заглянем?
   - Вы? Ты и отец? Зачем? С ревизией?
   - Что ты, Зинуля, просто вместе посидим, чай попьем...
   - Ну, как хотите... Чая у меня нет. Не пью. Лучше пепси. Или сафт. Что ж... приходите... только ненадолго, гут? Наши вернутся часам к девяти, я после вас должна всё убрать, чтоб было тип-топ... Чуз... чузи...
   Через час они были у Зины. Позвонили. Дверь открыл опекун. Пригласил в приемную. Позвал Зину. Кирилл и Рита начали распаковывать сумки. Зина бросила "здрасьте", застыла в дверях. Опекун что-то сказал по-немецки. Зина засмеялась, поблагодарила... изогнула талию... заиграла глазками... повела бедрами... пригласила родителей войти в свою комнату. На ней были джинсы и свитерок, подчеркивающий прекрасные формы... Длинные ухоженные ногти, туфли на каблучках, спирально завитые волосы ниже плеч. Все как надо. Не хуже, чем топ-модель из журнала. Если не лучше - моложе... Они застыли на пороге. Здесь живет их доченька... Ничего, покапризничает, одумается... такой возраст... не надо делать трагедии. Жаль, что видеться им удается так редко. Второй раз за последние три месяца. На полу появился ковер. Идеальная чистота. Порядок. На восемь комнат уборщица. Плюшевые зверюшки, магнитофон, телевизор, разные мелочи. Стол, стул, лампа, шкаф, торшер, в полкомнаты окно... Всё новое, с иголочки...
   Зина принесла фужеры, апельсиновый сок, вазу с фруктами. Снова вышла. Излучина реки. Вдали виднеется прогулочный пароходик. Темным бархатом покрывает все лес. Чем не санаторий или дом отдыха? Комната, полная света, солнца, тепла... Как хорошо, что Зиночка перебралась сюда! Даже воздух другой... Из коридора послышался смех, немецкая речь... Зина взахлеб что-то обсуждает с опекуном... Минуту... две... пять... Или это только кажется, что время бежит? Какая она все-таки умница, так говорить по-немецки... всего за полтора года. В Питере сначала учила английский, затем перешла в школу, где был немецкий... Как долго тянется время...
   Вот и она. Зиночка. Зинуленька... Какая красивая у нас доченька...
   Стала в дверях. Закурила.
   - Ну, что? Нравится?
   - Да, Зиночка! Здесь тебе, конечно, лучше, чем в нашем убогом жилище... Слава Богу, что так все устроилось... только вот что... ты куришь? Зачем?
   Увидев недовольную гримасу на лице дочери, Рита вздохнула, добавила:
   - Здесь одни немцы или есть кто-то из наших?
   - Что ты! Нур дойч. Ауслендеров мы в упор не видим. Здесь только нормальные ребята. Из других земель. Кто сбежал из дома и не хочет жить с родителями. Вроде меня.
   - Все твоего возраста? Девочки?
   - Почему? Есть моложе меня, есть старше. Юнге и мэдхен поровну. На других этажах тоже...
   - Тебе не тоскливо одной? Без дома, - Рита замялась, - без нас, без сестры?
   - Ну, что ты! Вспомни, где вы живете! С кем разговариваете! Какие гроши получаете! И главное - здесь у меня свобода, не то, что раньше...
   - Зиночка... Но ведь твой опекун - чужой человек... вокруг чужие люди... ты не должна быть с ними откровенной... они могут все против тебя повернуть... мало ли как жизнь сложится... это же немцы... Помнишь, как говорят, - чужому всяко лыко в строку ставят...
   - Может, кому-то они и чужие, а мне они ближе..., - Зина выдержала многозначительную паузу и закурила новую сигарету. - Я знаю все, что вы начнете нести... Например, что я попала в колонию для малолетних преступников или какую-то чушь в этом роде...
   - Зиночка! Может, закроешь дверь? Сквозит ведь. Да и разговаривать без свидетелей удобнее... Давай поставим на середину стол, принесем стулья, посидим, как люди...
   - Ты хочешь сказать, как русские? Как евреи? Юде? У нас не принято гудеть... как вы привыкли... И двери не закрывают... Не уединяются... Чтобы видно было, чем мы с вами занимаемся...
   - А чем мы можем с тобой заниматься? - вдруг взвился Кирилл.
   - Ну, разным... Сам знаешь, - отвернувшись, бросила дочь.
   Рита, чувствуя неладное, заспешила:
   - Зиночка, расскажи, как ты учишься? Как живешь? С кем дружишь? Таня к тебе приходит?
   - Конечно! Не знает, как от своих придурков избавиться, в наш хайм перебраться... Как учусь? Нормально. Если б не вы, меня б за свою принимали... А так - одни неприятности. Вы что, не понимаете, какое шайзе живет в вашем русско-еврейском гетто?
   Кирилл закрыл дверь. Зина демонстративно распахнула ее, оперлась на притолоку, поигрывая сигареткой. Казалось, она нарывается на скандал. Провоцирует Кирилла:
   - Что ты вокруг двери суетишься? Снова хочешь заняться рукоприкладством?
   Зина выпустила отцу в лицо дым. Его глаза сузились, он хрустнул пальцами. Губы стали совсем белые. Рита подбежала к Зине, попыталась ее обнять...
   - Зинуленька, дорогая моя доченька, что ты? Помнишь, когда ты была маленькая, папа тебя на шею сажал, чтобы ты могла дальше всех видеть?
   - Помню, как вы меня избивали...
   - Зиночка! Что ты говоришь! Папа тебя никогда пальцем не тронул...
   - Пальцем нет, зато ремнем так ударил - все видели... Полно свидетелей... Век помнить буду... ненавижу... умирать будете - воды не подам...
   - Зиночка, опомнись! Что такое ты говоришь! Мы же в гости пришли. Давай по-человечески посидим... Может, мы в чем-то виноваты, может, ты... разное в жизни бывает... Мы же родные люди... любим тебя... как можно?
   У Риты закапали слезы.
   - Ах, вы мне еще истерики устраивать будете? Вот зачем вы пришли, вот зачем появились...
   И по-немецки:
   - Шайзе! У меня нет времени! Очень жаль! Раус! Ауффидерзейн!
   Была такова... Кирилл рванулся за ней. Рита повисла на его руке... Постучал опекун и сказал, что просит гостей закончить свидание, так как Зина ушла и больше с ними разговаривать не хочет. Рита начала что-то судорожно объяснять, виновато путаясь в немецких словах. Опекун стоял, невозмутимо улыбаясь, говорил, что не понимает Риту. Зато понимает Зину: она прекратила прием гостей и к ним не вернется. Он не имеет права заставлять их дочь встречаться с родителями. Если она не хочет, это их проблемы, к ней отношения не имеют. Надо понять раз и навсегда. Зина - свободный человек, живет в свободной стране, с четырнадцати лет каждый подросток вправе сам решать, с кем общаться... Раз они не заслужили ее уважения, пусть не мешают ей жить...
   Минут через пять снова появилась Зина.
   "Пожалела, что была с нами бесчеловечной... Ведь мы ее родители... Все, что могли, делали для нее... не наша вина, что жили в голодной стране и не могли дать ей то, что дает своим детям Германия", - промелькнуло в голове у Риты...
   - Они еще здесь? - по-немецки спросила девушка у опекуна. Тот кивнул и вышел из комнаты. Зина закрыла дверь. Глаза ее, подведенные серебристой краской, фосфоресцировали в полумраке...
   - Ну, и как? Ночевать будете? Или, - она остановилась, - полицию вызовем?
   Рита рванулась к дочери, упала перед ней на колени. Припав к туфлям, начала целовать ее ноги. Зина переступила через нее и столкнулась с Кириллом, который бросился поднимать захлебнувшуюся в рыданиях жену. Рита схватилась за сердце, осела на пол. Зина завизжала, прыгнула в коридор... Вбежал опекун... Кирилл почти на руках вынес стонавшую Риту. Вдогонку им несся шлягер:
   - I love you... I want you... I fack you...
   Рита, еле передвигая ноги, вцепилась в руку Кирилла. Незрячими глазами она провожала дом, реку, баскетбольную площадку, - все, что осталось от ее дорогой доченьки... Больше ее она никогда не увидит... Рита зарыдала навзрыд, не обращая внимания на прохожих... Те бесстрастно обходили иностранцев, позволяющих себе шумно и бесцеремонно вести себя на их, немецкой, улице... Кирилл остановился, сжал до бела кулаки, изо всех сил стал колотить себя в грудь, живот, плечи. Казалось, он готов умереть на месте, лишь бы не продолжать этот день...
   - Ну, что? Насмотрелась на..., - у него пересохло во рту, на губах появилась пена, - на сучку? - почти прокричал он. - Хорошую воспитала дочку? Шлюху... - Глаза стали красными, он тер их, будто выдавливал из черепа. - На радость немцам... Они-то довольны. Пусть побольше таких из России приезжает. Здешние ложатся за деньги. Наши задаром... Или приплачивают, лишь попроси...
   - Как ты смеешь говорить такое о дочери? - на всю улицу завизжала Рита. - Как ты можешь?
   - Иди ты, знаешь, куда? - выдохнул он на жену. - До чего вы мне все с вашей Германией осто... Лучше бы я сдох год назад или в Неве утопился...
   Больше Кирилла Рита не видела. Он забежал за бритвой в ее отсутствие. Прислал из Питера свидетельство о разводе. Без обратного адреса.
   Элла сошлась с негром, американцем, укатила в Нью-Йорк. Пыталась устроиться на работу. Чтобы добыть гражданство, родила негритенка. Бросила его вместе с мужем. Исчезла, Бог весть, куда. Тоже без обратного адреса. Раз в два или три года Рита получала от нее поздравительные открытки из разных частей света. Усыпанные блестками, на Рождество или Пасху... Новый год Элла не праздновала, о дне рождения матери не вспоминала...
   К Зине Риту больше не пускали. Чтобы не мешала дочери учиться и нормально развиваться...
   Как-то вызвали в полицию. На Кудаме к Зине приклеился немец. Лет шестидесяти. Пригласил к себе. Зина наулыбалась на 300 марок, взяла их и сиганула в автобус.
   - Оставила с носом, - заявил он в полиции. Не постеснялся.
   Рита вернула немцу 300 марок и очень благодарила за то, что он забрал из полиции заявление о Зинкином мошенничестве, простил ее... Естественно, вопрос о том, почему зазывал в свой дом подростка, да еще на ночь, не возникал... Германия - свободная страна, каждый немец в ней делает, что хочет... если не мешает другим - немцам, не иностранцам... эти в расчет не принимаются...
   Еще через месяц Ритой снова заинтересовалась полиция. Зина перессорилась с ребятами из хайма, кому-то вцепилась в волосы, кого-то послала по-русски. На исправление Зину отправили в Гамбург, опять-таки в югенд-хайм, но к другому опекуну, поближе к морским притонам. За Зиной потянулся немец, из-за которого случилась история. Он учился в университете. Обещал на Зине жениться. Родители были против. Настучали в хайм, и Зине указали на дверь, несмотря на ее распрекрасные отметки в школе. В знак протеста студент махнул вслед за Зиной. Родители обратились в полицию по поводу непристойного поведения иностранки, соблазняющей в корыстных целях их дорогого сына. Из хорошей семьи. Весьма обеспеченной. Над Зиной нависла беда. Она попыталась отказаться от опекуна. Не тут-то было: судебная процедура. Рита, как ни билась, помочь не могла.
   "В хомут легко было влезть, вылезть попробуй...", - вспомнила Зина русскую поговорку... опустила ресницы. Тут же взметнула их вверх, по-немецки рассмеялась... в глазах отражение неба, рот до ушей... каждый пусть видит белые ровные зубы... Без дефекта... Как на подбор... Чем не призовая кобыла?
   Долго переживать Зина не стала. Дунула из нового хайма, только ее и видели. Купила польский паспорт. По нему укатила в Канаду. Чьи-то деньги с собой прихватила... Школу так и не закончила. Вместо "15 лет" ей нарисовали "18". Студент поперся за ней. Зина устроилась в бар посудомойкой. Месяца три кормила в Торонто обоих. Затем купила студенту билет на самолет. Отправила в Берлин в его виллу, к родителям. Сама же перебралась к старшей сестре. Какое-то время они мыкались вместе, меняя негров на мексиканцев. Затем разбежались. Адреса Зины у Риты тоже не было. Ни писем, ни открыток...
   - Где ты, моя доченька? - спрашивала Рита у листьев, прохожих, домов... С этими мыслями вставала, с ними засыпала... Впрочем, спала ли она вообще или переходила от одного к другому состоянию общения со своими близкими?
   За художества дочери, когда та была еще в Германии, Риту вызвали в полицию и предупредили: если не найдет на Зину управу, турнут с социала. Обеих. Рита пыталась уговорить Зину, да попусту. Тигр, попробовав человечинки, к обычному рациону не возвращается, становится людоедом. Так и подросток. Перестал бояться последствий, сошел с резьбы, потерял веру в родителей, учителей, принципы, в рамках которых жил, - чего от него ожидать? Будто за день он сформирует свое, новое мировоззрение? Станет действовать разумом, а не чувствами? Будет учиться во имя завтра, не требуя отдачи сегодня, сейчас? Захочет жить в бедности? Помогать родителям? Смешно. Как ветка, оторванная от дерева, закружилась Зина по свету... Как деревцо без корней, исчезла, завяла, погибла...
   В Германии власти не шутят и не прощают. Сказали - сделали. Осталась Рита на улице. Пособие платить перестали, из общежития выкинули, медицинской страховки не дали. Какое-то время могла ездить по старой транспортной карте. Затем карты сменили, и Рита лишилась последней поддержки. Кто-то из знакомых позвонил в Еврейскую общину, сказал, что Рита ночует в метро. Ничего. Тоже проблема... Глава Правления в это время один из домов, принадлежащих Общине, на зятя за полцены переоформлял... Все знали и говорили... Пятьдесят миллионов не шутка... Кто не захочет? Разве мало крутых дел у членов Правления? Какая тут Рита, с ее дурною судьбой... Пусть задавится... Облака плывут, облака...
   Через неделю полицейские нашли ее, полузамерзшую, на скамейке. Куда везти без медицинской страховки? Снова позвонили в Общину. Риту пристроили в Еврейскую больницу. Когда оклемалась, дали жилье в одном из своих домов.
   Не было бы счастья, да несчастье помогло. Квартирка захудалая, но все же отдельная. Сыпался потолок, ремонта не делали с постройки. Ободранные обои. Сантехника - в России лет двадцать назад была лучше. Вода из ванны идет не в трубу, а прямо в цементный пол, как в старых общественных туалетах. Не просыхающее болото... Естественно, с запахом... Кухня практически без окна, сереет у потолка какое-то мерцало... Без электричества ложку ко рту не донесешь. Дверь из квартиры выходит на галерею. То ли отдельное жилье, то ли общежитие... Если бы Рите в Ленинграде напели, что есть за границей такие квартиры, не поверила б... Приют для бедолаг и бедняков... Хотя не скажи - меньше полутора тысяч марок в месяц никто от Германии не отстригает... В отличие от Риты, все сидят на социале или получают пенсии... Потому что немцы... или более удачливые евреи... Два-три человека работают...
   Рита ремонтом заниматься не стала. Нашла на помойке остатки штор, ковров - повесила на окна, постелила на пол. Нарисовала картинки, украсила стены. Склеила чью-то разбитую лампу, притащила стулья и стол. Когда очищали подвал и вывозили рухлядь, притаранила шкаф, и диван, и прочую мебель. Слава Богу, без клопов. Месяца три спала на полу, затем перебралась на койку. Так и жила. День за днем. Месяц за месяцем. Год за годом. Чего жила - сама не знала. Не пришло время умирать, вот и мучилась.
   Главная забота была не заболеть. С утра пораньше, когда все еще спали, Рита отправлялась в поход.
   - За грибами, - говорила себе.
   Подальше от дома. Сколько хватает сил...
   Город только просыпается. Оранжевые монстры, тяжело пыхтя, подъезжают к помойкам, из кабин выскакивают молодые поляки, забирают грязные баки, ставят чистые. Сгружают фрукты и овощи турки... Спешат к автобусным остановкам темноволосые югославы - день на берлинских стройках начинается затемно... Стоят на конвейерах, трудятся на химических предприятиях, работают в особо трудных условиях славяне, арабы, негры... Там, где не хотят добывать свою пайку немцы... Отдают здоровье и силы Германии... Рабы процветающей Европы. Десять процентов ее населения... Кормят стариков и старушек, ушедших на заслуженный покой, девушек и женщин, воспитывающих свое будущее, чиновников и банкиров, строящих новый объединенный дом... С равными возможностями для всех, - кто сумел в него въехать на горбе своих ближних...
   С двух до пяти утра разносят ночные газеты поляки. Дневными почтальонами работают немцы. Через всю полосу броские заголовки:
   "Здоровые почки типа В2 от молодых румын по 4000 долларов каждая!"
   "Недорого из России и Украины девушки от 14 до 18 лет!"
   "Доступные цены на усыновление детей"...
   "Живи, Европа! Наслаждайся! Посылай гуманитарную помощь в страны третьего мира, туда, где полыхают войны... твои политики умело их гасят и разжигают... все время поступает приток свежей крови в дряхлые жилы... Радуйся и веселись!" - с этими мыслями бывшая ленинградка Рита добывала свой хлеб, в предрассветный берлинский час роясь с румынами и цыганами в мусорных баках.
   - Быстрее... Еще быстрее... Надо успеть до того, как появятся поляки... хорошо, что нет стекол... Сегодня не надо прижигать ранки йодом...
   Иногда она выходила в ночное. Слышала, как входящие в автобус здороваются с водителем, говорят ему:
   - Morgen! ("Доброе утро!")... - в 12, а то и в 11 вечера... Почему? Может, доброго вечера у работающих немцев не бывает, только утро?..
   На тележке находки тащила домой. Сортировала, мыла, стирала.
   Улица ненадолго пустела. Через час вновь оживала. Слышалась громкая речь, мелькали улыбки - появлялись школьники. Начинается привычная городская жизнь. Хмурые, озабоченные стоят на остановках чиновники, бегут сплошным потоком автомобили, владельцы которых спешат на свои рабочие места в ратуши, управления, предприятия, магазины и банки... руководить всякой шушерой. После девяти появляются красивые автобусы с туристами, выползают в магазины пенсионеры. Но к этому времени Рита обычно была уже дома, и о существовании делового, развлекающегося города могла только догадываться... Слыхала, что восточные немцы приветливее и дружелюбнее, чем западные, но жила на Западе и встречалась только с его жителями... Судила о Берлине по ним...
   Чего только богатая нация не выбрасывает! Здесь и одежки, и кожаные куртки, и посуда, в ленивых руках утратившая привлекательность, и бытовая химия, и еда... Мыло, лак для ногтей, французские духи, просроченные консервы, транзисторные приемники, телевизоры... Самое странное - работающие. У неисправных отрезан шнур...
   В субботу и воскресенье Рита несла найденыши на барахолку. Марок пятьдесят за день выручала, десятку платила за торговое место, еще сколько-то стоил автобусный билет. То, что оставалось, было ее заработком.
   - Представляешь, - говорила она коллеге, - ту сковородку, что я нашла в Далеме, и тазик, и вилки, - все продала.
   - Счастье, значит. Не для того стоим, чтобы их держать... Пусть денег побольше в Германии будет, пусть все покупают.
   - Сегодня домой иду пустая. Того и тебе желаю. Утром было хламья килограммов десять, осталось не более двух... Метео снова пальцем в небо... Дождь обещали, не было. Ничего не украли. Счастливый день... устала зверски. Только бы доползти до кровати... завтра снова на работу... Дал бы Бог без дождя обойтись, до дома добраться... А помнишь, как первый раз пришли на барахло?
   - Еще бы! Век не забуду. Ты постелила на землю тряпку и стала складывать стопочками выстиранные вещи. Подошел надсмотрщик, беленький такой, молодой, высокий, студент университета, и спросил, есть ли квитанция на торговлю. А мы ни бум-бум по-немецки...
   - Только и твердили: аншульдиген, аншульдиген...
   - Он что-то начал говорить, кричать. Ногами разбросал вещи, они стали грязные, хуже, чем из помойки. Схватил сумку, нашли потом за изгородью, в колючках...
   - Нам кто-то сказал: "заплатите семь марок, сможете торговать..."
   - Но у нас не было этих проклятых марок, поэтому пришли. Думали, заработаем хоть несколько пфеннигов, хлеба купим...
   - Вот и заработали... Одни были убытки. Рваная сумка и грязные одежки - все, что от Эллы и Зины осталось...
   - Да... Тяжелый был день. Зато мы молодцы. Поплакали-поплакали и вдруг увидели, что рядом куст растет, а на нем кизил.
   - Потом яблоки нашли, и груши, и грибы... И студентик... нормальный парень оказался. Чтобы прокормить жену и ребенка, на барахолке по субботам-воскресеньям надсмотрщиком работал. Чего на нас тогда разорался?
   - Думал, мы на халяву стоять хотим...
   - Не было у нас денег... Не мог через час подойти?
   - А если бы все распродали и сбежали?
   - Может, и хорошо, что он нас турнул... За все наши вещички мы бы получили тогда марок десять - по марке за штуку... Отдали семь за место, ни с чем бы остались... А так кизил нашли...
   - Облепиху... Она нас здорово поддержала... Молодец, что из Ботанического сада сбежала... Пользу приносит.
   - Облепиха - да. Но лимонки - страшно вспомнить, как я отравилась... Мы так и не знаем, что это за гадость...
   - Ты говорила - дальневосточный лимонник...
   - Ошиблась, значит. Зато барбарис, груши, боярышник и даже земляника чуть ли не у подъезда... Вот бы такое в Питер...
   - Ой, не говори... Там сейчас дети по люкам канализационным прячутся от холода, в заброшенных домах костры жгут... Хорошо, хоть шведы на своем грузовичке развозят им похлебку, какие-то бутерброды дают... Бедные мы, бедные... Все у нас Ельцины-Березовские-Потанины отобрали, все ненасытному Западу сплавили... Уже на каждом россиянине долг в тысячу долларов висит...
   - Слыхала последний анекдот, который привезли из Москвы? "Разговор по телефону: "Вы покупаете доллары?" - "Пока еще да..." - "Вы продаете доллары?" - "Пока еще да..." - "Сегодня после обеда Вы работаете?" - "Пока еще да..." - "Что значит "пока еще"? Это банк?" - "Пока еще да..." - "Это Москва? Россия?" - "Пока еще да...""
   - Слава Богу, пока еще анекдот... В Белоруссии всё то же, но без долгов...
   - Не скажи: пенсионеров не отправляют в могилу... Нет бандитских разборок... Зарплату, хоть маленькую, но платят... Пенсии тоже... Вот и получается - молодец Лукашик... Недаром его народ уважает... Какая-то бабка бросилась руки целовать после того, как насмотрелась русских передач...
   - Продажные шкуры сипят, что нет у него демократии и прочего дерьма... Показал Клинтону его место...
   - Слава Богу, детей на помойки не выбросил, как его соседи, Западом облагодетельствованные... Не устелил своими женщинами и девушками публичные дома сопредельных стран... Не продал сынов и внуков в долговую кабалу... Дай ему Бог здоровья... Был бы паспорт у меня белорусский, поехала бы лучше в Минск, чем здесь на помойках ошиваться... В Россию не хочу... Мерзость такая... тошно. Все эти чубайсы и гайдары... Когда я вернусь... Знал бы Галич...
   - Зато "правых" "Свобода" без конца интервьюирует...
   - Почему бы нет? Врут без зазрения совести. Выдумывают все, что хозяевам хочется... Как прогноз - так мимо. И всё с ученым апломбом. С гонором...
   - Сначала я думала - безголовые. Потом поняла: дружная банда у них. Один про свободы и права говорит, внимание отвлекает. Второй под это дело через приватизацию и Газпром наши богатства на Запад перегоняет. Третий "экономическую базу" подводит, чтобы понять невозможно было, что к чему. Термины иностранные придумывает, красивые слова говорит, коммунизмом пугает... Четвертый президенту подушечки подкладывает, подписи оформляет...
   - Вчера показывали домик, который президентское семейство на Лазурном берегу за пять миллионов долларов из сиротских денег купило... Да, еще счет на пять миллионов в швейцарском банке открыло... Попользовались, ничего...
   - Снова кинули Россию на шесть миллиардов долларов. Аккуратно в МВФ взяли, между собой распределили и объявили: кризис... Шито-крыто, никто ни о чем не знает...
   - Все об этих деньгах молчок. И коммунисты, и "Яблоко", и "демократы", и пресса... Обо всём гудят, но только не о том, куда денежки дели... Кто обокрал стариков и учителей?
   - А чего об этом говорить? Где деньги - ясно. "Олигархи", называется... Не сеял, не пахал... Сколько у каждого россиянина убыло, столько в их карманах появилось... Почему Федорова из налоговой службы убрали? Хотел Вяхирева с компанией тряхнуть... В казну пару копеек вернуть... Вот без поста и остался. Каков поп, таков приход... Недаром, на заборах Питера пишут: "Украл рубль - вор, украл миллион - мэр"... Когда я вернусь?
   Иногда удавалось где-нибудь бесплатно поесть. На праздниках или в церкви. Случалось, спасали евангелисты. Единственные здесь люди, как говорят берлинские бедняки: помогают их "Дьяконише-службы" всем страждущим, независимо от религии. Несколько раз они буквально вытаскивали Риту из голодных обмороков: дарили пакеты с едой, поили горячим кофе, оплачивали проезд по неотложным делам, наклеивали марки на конверты, которые она посылала, пытаясь устроиться на работу.
   Когда было совсем трудно, потому что лили дожди и барахолка не работала, Рите дали денег на оплату квартиры и электричества. Если бы не они, отключили бы у нее отопление... Многое что было благодаря им...
   Еще 200 марок подкидывала Рите Община на оплату квартиры. Спасибо за это... Могли и вовсе бросить на произвол судьбы...
   Но, как ни старалась женщина, больше ста марок в месяц на еду не выкраивалось. Горячей водой не пользовалась, радио и телевидением тоже. О телефоне забыла.
   Как-то вечером в дверь постучали. Открыла, не поинтересовалась, кто. Вошел немец, лет пятидесяти. Воровато озираясь, спросил, смотрит ли Рита телевизор. Стоял тот, ветхий, в углу вместо мебели, на нем Рита лампу держала. Ответила:
   - Нет. Телевизор капут, не работает.
   Потом застыдилась своей отсталости и добавила:
   - Поломан, но иногда удается включить. Я смотрю "Новости".
   Посетитель попросил подписать бумажку. В ней значилось, что Рита должна платить ежемесячно 28 марок за пользование радио-телевещанием.
   - Что Вы? Откуда такие деньги? У меня и на хлеб не каждый день хватает. Я не буду смотреть, ни разу в жизни его не включу. Взгляните, как я живу. У меня нет ни одной новой вещи. Всё только из мусора. Можете забрать телевизор, я его сейчас при вас вынесу на помойку... Я не получаю социала, у меня нет даже медицинской страховки...
   Немец засуетился, исчез. Через неделю пришло предупреждение, что за неуплату налога Риту оштрафуют. Она побежала в Общину. На нее накричали, сказали, чтобы выбросила телевизор и дверь никому без спроса не открывала. Тем более профессиональным стукачам. Рита закрыла телевизор скатертью, превратила в тумбочку, шнур обрезала, но еще несколько месяцев Община вела переписку по поводу несуществующего прибора, а Рита вздрагивала от каждого звонка в ее дверь.
   Если ты беден, в Германии дают пособие, социал оплачивает также телевидение, электроэнергию, горячую воду, телефон и транспорт. Как может нормальный человек жить без этих удобств? Но если ты беден настолько, что даже не ставят на социал, плати за всё из своего кармана... Или забудь о благах цивилизации, превратись в животное... Помощи не жди ни от полиции, ни от властей, ни от одного социального учреждения. Ты прокаженный, обречен на смерть. Хуже убийцы, который сидит в тюрьме - там его кормят, одевают, дают смотреть телевизор... Такая вот логика... Потому что среди немцев не бывает, чтобы в случае крайней бедности оставляли их без социала... Такие встречаются только среди иностранцев.
   Теперь от немецкого языка Рита была надежно отрезана. С соседями не общалась, книг не читала, радио не слушала. Русских газет не видела. О том, что работала педиатром, забыла. Жила в полном отрыве. Не знала, какой на дворе месяц, какое число. Завела свой календарь: пять палочек напишет, можно идти на барахолку. Просыпалась без часов, были ей не нужны. Остальное в доме имелось. За два или три года Рита обзавелась с помоек необходимым. Выучила сотню фраз по-немецки - естественно, вокруг своей новой профессии. Подобно другим иностранцам, живущим без каких-то особых привилегий в Германии и послушно работающим на нее... Читать-писать не умела. И некогда, и незачем. Русскоязычные ее чурались. Услышат, что живет без социала, спросят, где деньги берет, и откатывают. Неинтересно. Мало какие придурки на свете бывают. Встречались и такие, что рассказывали, как им нелегко приходится. Пенсии марок по двести, социал - не разгуляешься... Рита поддакивала, но разговор не клеился... Может, боялись, что к ним с протянутой рукой подойдет...
   Потом появился один немчик. Был на голову ниже Риты, лет на пятнадцать старше. Говорил по-немецки, немного по-русски. В плену научился. Жил по соседству. Огурчик-попрыгунчик. Пенсию чуть не четыре тысячи получал и на что-то копил. Квартиру имел, дом в Баварии, но экономил почище Риты. Она ублажала его года два, затем расхрабрилась, напрямую спросила, не хочет ли он жениться? Она бы статус другой получила, право на постоянное проживание, может, и социал в случае развода. Немчик задрыгал ручками, в ужасе зачастил: за покойную жену платят пятьсот марок в месяц. Если он женится, эта надбавка исчезнет. Вдовцом до смерти останется... На том их роман кончился. Однажды, когда очень уж долго она с ним возилась, - чего только не терла, - дал десять марок. Что делать? Такие заработки...
   Было немало и других приключений. Как-то Рита зашла в Карштадт. До этого бывала только в самых дешевых универмагах, и тут растерялась. Поискала тележку - не видно. Пошла по магазину с полотняным мешочком, в котором лежал альдинский хлеб. Через несколько минут заблудилась. Куда идти - налево или прямо - понять не могла. Ткнулась туда, ткнулась сюда... Попробовала спросить по-английски. Слова позабыла, выдавила что-то невразумительное. Немецкий будто из головы весь до единого звука вылетел. Была в этот день магнитная буря, у Риты упало давление, кружилась голова... Стало ей казаться, падает она, падает, без конца... Когда очнулась, увидела - смотрит на нее какой-то амбал. Совсем растерялась. Почему-то схватила с витрины рулончик, сунула в сумку, спросила амбала, где касса...
   Только это и смогла произнести. Как завороженная, ждала ответа. Смотрела, как кролик на удава. Готова была лезть в его пасть. Даже представила, какие широкие ворота у этой пасти, она их открывает, вплывает и оказывается по другую сторону, на улице... Там воздух, можно дышать... Амбал стал рядом, вызвал по мобильнику еще двоих и повел ее вниз, в катакомбы под магазином. Думала - к выходу.
   "Что же с рулончиком делать?" - сверлило в голове.
   "Надо его положить на место. Куда я его дела?"
   Полезла в сумку. Амбал схватил за руку. Вызвал полицию. Ее обыскали. Кроме скотча, ничего карштадского не нашли. Снова обыскали. Раздели. Ничего. В кошельке было пять марок - больше, чем стоил скотч. Наверно, это спасло ее от тюрьмы. Накатали протокол, отвезли в зарешеченном бело-зеленом воронке домой, ввели в квартиру, проверили документы и через месяц прислали извещение, что дело передают в суд. Рита решила, что сходит с ума. Зарплата амбалам, мобильные телефоны, полиция, машина, столько бумаг, времени - из-за чего? Вонючего скотча за полторы марки? Когда ее привозили полицейские домой, она показывала им скотч, у нее было два почти новых рулона. Пыталась оправдаться, что не воровка. Рассказывала, как живет. Чужого никогда не брала. Думала, поверили. Оказалось, просто вежливые были.
   Стала Рита по городу ходить, искать бесплатного адвоката. Нашла. Он сказал, что должна написать опровержение, объяснить все, как было. Можно по-русски. Рита вынула школьную тетрадь, оставшуюся от Зины, исписала мелким почерком. Снесла в полицию. Стала ждать месяц за месяцем суда... Думала: если осудят, неплохо будет. В тюрьме кормят, дадут бесплатно жилплощадь. Или в Россию обратно отправят. За казенный счет. Тоже не беда. Хуже не станет... Только суда все не было. То ли скотч оказался мал, на срок не тянул, то ли по первому разу амнистию дали, то ли что-то еще сыграло, - отцепились... Правда, Рита об этом не знала... К Карштадту не приближалась. Зато о ворах и бандитах стала думать иначе, чем раньше. Появилась у нее неведомая до этого жажда расплаты...
   Если человека можно обыскать, раздеть, унизить, чего удивляться?
   Рита вспомнила советских правозащитников.
   - На Западе, - говорили они, - без адвоката к тебе никто прикоснуться не смеет...
   Какой адвокат? Какое "не смеет"? Спасибо, что раздели не догола, при обыске не избили... Слишком ничтожный был повод... А если бы она стояла рядом с витриной, где лежали часы и драгоценности, как бы обыскивали? Как дознавались? Какие права человека? Может, у немцев они и есть, но у иностранцев - какое это имеет к ним отношение? И если бы ничего не нашли, какие слова говорили?
   Теперь на "права человека" Рита смотрела совсем не так, как в те годы, когда восхищалась речами Сахарова. Где ты сейчас, Кирилл?
   Однажды на своей лоджии она развесила белье. На веревках. Пришел управдом, сказал, что соседу сверху ее белье портит пейзаж. Надо купить специальную сушилку и на ней всё эстетично развешивать. Сушилка стоила тридцать марок, еда на неделю. Отныне белье сохло в комнате.
   Нашла как-то Рита пару подушек. Пуховых, вонючих до ужаса. Постирала, распотрошила, сложила в коробки и выставила на лоджию. На солнце скорее высохнут. Когда забирала коробки в комнату, несколько пушинок стронулись с места, поплыли над лоджией. Боже мой, что началось!
   - Я не позволю, чтобы в этом доме шла промышленная переработка пуха, - кричал всё тот же немец с третьего этажа.
   - Я аллергик, я вызову полицию, я позвоню в службу охраны здоровья, я расторгну контракт...
   Рита на всякий случай придвинула стол к входной двери в квартиру и завесила ее одеялом. Дверь была стеклянная, Рита боялась, что кто-то придет, оштрафует ее за незаконную производственную деятельность, вещественным доказательством которой была подушка...
   Как-то выйдя на лоджию, Рита попала под дождь. Фрау с третьего этажа поливала цветы, ящики прогнили, грязь лилась вниз. День за днем, всё лето. Только успевай мыть окна... Рита бросила фрау записку в почтовый ящик с просьбой осторожнее поливать цветы. Тут же прибежал управдом. Какое она имеет право беспокоить соседей записками? Если ей что-то не нравится, есть домоуправление. Капать надо туда. Рита пошла в Общину, спросила, как быть. Позвонили в домоуправление, оттуда достали фрау. Та поливать цветы не перестала, потребовала, чтобы домоуправление заменило ящики. Досталось опять Рите - чего перлась в Общину с претензиями на немку? Разве не знаешь, в какой стране живешь? Пустили из милости, сиди и не рыпайся. Не переломишься, лишний раз свои окна помоешь... Надо будет, и немкины тоже... Такая вот западная культура... За всю свою жизнь в Питере Рита ничего подобного припомнить не могла... Хотя слыхала, что в Одессе еще и не так с соседями общаются...
   Но самый веселый был случай на улице. Зашла Рита в телефонную будку. Впервые купила магнитную карту. За 12 марок. Звонила в Общину - задерживали перевод 200 марок, нечем было за квартиру платить. В Общине никого. Слышались только гудки: та - та - та... Набрала номер второй раз. Опять то же самое... В третий... В дверь постучали. Рита повесила трубку, открыла дверь, а карту не вынула. Посмотрела - карты нет. Решила спросить девушку, которая стучала, как достают карту. Начала говорить, девушка бесцеремонно ее отодвинула, вошла в будку. Раздалось пи-пи, и из щели полезла карта. Девушка взяла ее, снова сунула в щель, стала набирать номер. Рита засуетилась:
   - Пожалуйста, верните карту. Это моя карта...
   Девушка приоткрыла дверь, крикнула что-то проходящему немцу. Рита поняла только одно слово: полиция. Прохожий подошел, Рита стала объяснять ему про карту. Девушка закончила разговор, взяла карту, спросила:
   - О"кэй? Или вызвать полицию?
   Молодой человек пожал плечами, они разошлись в разные стороны. Рита стояла и повторяла:
   - Моя карта. Мои 12 марок. Моя карта. Мне так тяжело было накопить деньги...
   Она заплакала. Побрела к дому. Больше магнитных карт не покупала. Телефоном пользоваться перестала.
   Вспомнила, как однажды одна немка другой, глядя на Риту, сказала:
   - Почему-то все нас ненавидят, но жить на нашем социале хотят...
   Считала, что Рита, подобно ей, на социале сидит... Ошиблась. Не знала, что Рита тридцать лет в России детей лечила... теперь хлеб свой добывала в Германии, потому что в России детей не осталось... кого истребили, кого заставили раньше времени повзрослеть...
   Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство! Спасибо великому Горбачеву за нашу счастливую старость! Кому еще? Ельцину, Клинтону? Шерочке с Машерочкой? Сообществу цивилизованных стран?
   Слышишь, Россия: если к тебе прикатил иностранец с просьбой о проживании, помни, прав никаких на твоей земле у него нет. Можешь его унижать, истреблять, выгонять, делать любую подлую вещь. Это не нарушение прав человека. Для тебя он не человек. Он чужак. Только по этому принципу живет Европа. Только этот закон соблюдают "передовые" страны. Где-то жестче, где-то либеральнее, везде одинаково... Знай, Россия, на твоих детей всюду плюют. Над гражданством смеются. Паспорт самым захудалым считают. Не успела Польша от советской опеки избавиться, ее лидеры добились, чтобы в Европу без визы их сограждане путешествовали... Маленькая Литва к тому же стремится - не надо виз при встрече с друзьями ни с Запада, ни с Востока...
   У Великобритании нет врагов, есть свои интересы... Какие интересы у тебя, моя дорогая? Заглядывать всем в глаза, ждать похвалы-одобрения? Пусть до нитки разденут? Пусть позволят уничтожить твоих детей?
   Все страны добры, все страны ненавидят. Добры к своим, ненавидят чужих: англичане французов, французы немцев, немцы всех на свете... Это способ, который придумали страны, чтобы выжил один народ, погибло остальное человечество... И только ты ненавидишь своих детей, возвеличиваешь иностранцев, печешься о чужих больше, чем о родных... Только ты одна слушаешь басни и выдумки, веришь им, подстраиваешься под них... Делишь граждан на русских и евреев, мусульман и православных, старых и новых... Зачем? Чтобы заграничным "доброжелателям" было удобнее сеять вражду между ними? Чтобы легче разрушать твое тело? Вытягивать соки, мозги на Запад? Взамен присылать к тебе правителей, миссионеров, советников и прочих насильников? Не смотри по сторонам. Думай о детях своих... Помоги им примириться друг с другом, не ввязывайся в братоубийственные войны... Гнев, созревший внутри, обрати наружу - против врагов... Тех, кто хочет заставить твоих детей работать на чужих граждан... Кто высасывает из тебя силы, здоровье, доходы... Оглянись вокруг - ты сразу поймешь, о чем речь...
   Вот небольшая история из твоей истории...
   "Австрийский государственный канцлер князь Кауниц Венцель Антон, определявший политику императрицы Марии-Терезии, тщеславный и избалованный ею, был убежден, что нет равных ему по уму. В разговоре с Екатериной Дашковой он как-то сказал о роли Петра I:
   - Разве Вы не считаете, княгиня, что он сблизил Россию с Европой и ее узнали только со времени Петра?
   - Великая империя, князь, имеющая столь неиссякаемые источники богатства и могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было... Столь грозная масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе, кого хочет. Если Россия оставалась неизвестной до того времени, о котором Вы говорите, Ваша светлость, это доказывает - простите меня, князь, - только невежество или легкомыслие европейских стран, игнорирующих столь могущественное государство...".
   Россия, растерзанное сердце мое! Ты не уважаешь своих граждан, не обеспечиваешь такими правами, чтобы паспорт весомым был, чего ждешь от соседей? Они презирают твоих детей, значит, тебя...
   Где еще может случиться, чтобы гражданин по своему паспорту из собственной страны без разрешения другой державы не мог выехать? Может, приезжал он помочь своим родственникам или друзьям, спасти их в трудную годину, продукты и вещи передать, облегчить их тяжелую участь... Только твой недруг пытается заставить всех, кто в других землях живет, имя твое забыть...
   В Конституции России записано, что каждый имеет право на двойное гражданство. Это не нравится Западу, и ты попираешь свой основной Закон... Даже в советское время правозащитники добивались, чтобы каждый имел право на выезд из страны... Теперь, оказывается, это не обязательно. Были бы довольны западные партнеры. Приказали: держи, не выпускай без нашего разрешения россиянина за границу... И куда делись его права покидать территорию, на которой он прописан?...
   Может, твоего гражданина в лицо узнают? Без визы пускают? Может, каленым железом на теле его в Освенциме или Дахау визу на вечные времена поставили, а маршал Жуков в 45-м году право на безоговорочный въезд по ней в Берлин подписал?
   Склони голову перед страшной судьбой своего сына, не пытайся надеть на него наручники. Обрати внимание на настоящих преступников... Глупости тебе не к лицу... Ты великая, могущественная держава! Дети твои должны гордиться тобой... не прятать паспорта в боковые карманы, чтобы ненароком кто-нибудь не увидел...
   Ах, Россия, Россия! Как мы любим тебя, твои дети! Как ты нас огорчаешь! Дурные правители твои...
   Так двигалось время. Год за годом. Рита почти разучилась разговаривать и мечтала об одном: придет домой, а там письмо с обратным адресом. Любым. Она поедет к Кириллу, или Элле, или Зине. Кончится кошмар, время вернется в тот день, когда они жили вместе. Поэтому не уезжала из Германии. Если не через нее, как они снова разыщут друг друга?
   Писем не было. Но Рита ждала. И однажды в почтовом ящике засветился белый конверт. Дрожащими руками достала его Рита. Неужели для нее? Неужели исполнилось? Кто? Зина? Элла? Может, Кирилл?
   Письмо пришло из суда. Одиннадцать страниц немецкого текста. Пять лет назад, когда Риту согнали с социала, подала она жалобу. И вот Улита приехала. Суд разродился решением. Снова отказ. Причина: Рита знала, когда приехала, что Германия дает еврейским беженцам социал.
   "Ну и что? Все знают, никого не лишают пособия... Какое это имеет отношение к степени моей бедности? Мне не на что жить, причем здесь, знала или не знала?"
   Два дня билась со словарем Рита, чтобы понять хотя бы приблизительно смысл. В страшном сне ей не мог присниться абсурд, который у нее получался. Поплелась в Общину. Пешком. Три километра туда, три обратно.
   Оказалось, письмо она перевела правильно. Существует ј 120, специально для иностранцев, который гласит, что незнание закона о наличии социального обеспечения в Германии дает иностранцу право на финансовую помощь, а знание нет... За эти пять лет Рита привыкла, что, кроме мужской и женской логики, есть логика для иностранцев, проживающих в Германии. Поэтому она только спросила:
   - Что делать?
   Ее отправили к бесплатному адвокату, тот сказал, что протестовать бесполезно, но жалобу написал. Прошло еще какое-то время. По ходатайству Общины ј 120 перестали применять к евреям из бывшего СССР. Все они были грамотными, все знакомились с немецким законодательством задолго до въезда в ФРГ... Когда дело дошло до Риты в вышестоящем суде, он пересмотрел решение нижестоящего, и Рита получила письмо, что с 1-го сентября ее восстанавливают на социале. Она побежала в Ратушу. Ее отправили домой. В Общине сказали, что надо ждать 1-го сентября...
   Лениво течет жизнь в Общине. Все, кому надо было спешить, померли. Остальные не торопятся...
   - Чтобы у Вас было столько везения, сколько образования, - только и сказали. - Скоро Рош Ха - Шана, Новый год, значит. Получите свой социал. Чем не подарок? Идите в синагогу. Благодарите Бога... Такие вот майсы...
   Как прожила Рита август, никто не знает. Неужели придет конец помойкам, мусорным бакам, голоду, холоду, ужасу? Неужели ей дадут медицинскую страховку и она впервые за пять лет посетит гинеколога? Зубного врача? Терапевта? Потрясение свалило женщину с ног. Сердце болело все сильней. Рита по-прежнему собирала мусор и ездила на барахолку. Один из дней выдался на редкость страшно дождливым. Рита устала, ничего не продала. Стала грузить на свою тележку ветхий, намокший хлам, не выдержала - разрыдалась, все выбросила, с пустой тележкой отправилась домой. Это было тридцатого августа.
   Следующий день Рита провела в постели. Так время быстрей идет. Не пила, не ела, ждала первого. Не знала, что ровно год назад погибла принцесса Диана, что мир еще обсуждает, кто виноват... В шесть утра двинулась из дома к Ратуше, где находился социал. Без четверти семь была там. Села на скамейку напротив Ратуши и под проливным дождем просидела до девяти. Поднялась на шестой этаж, нашла свой кабинет. Жирная фрау пространно и бесстрастно прочитала Рите лекцию о порядке ввода судебного решения в действие. Рита слушала, почти ничего не понимая. Выдавила из себя:
   - Когда мне дадут деньги? В решении суда написано: 1 сентября. Сегодня 1 сентября.
   Фрау терпеливо стала все объяснять. Рита поняла: через две недели. Или через три. Как решит толстая фрау. Рита позвонила адвокату. Он сказал: можно явиться за пособием на еду в ближайший приемный день. Через сутки. Рита пришла. Толстая фрау уехала в отпуск. Без нее никто ничего решить не мог.
   Секретарша адвоката звать своего патрона отказалась. Он сделал все, что мог. И даже больше. Есть решение суда. Адвокат не имеет понятия, почему Рите не дают денег. Рита позвонила в Общину. Посоветовали явиться в ближайший приемный день, быть понастойчивей. Социал задним числом не дают. Дни, которые Рита смогла прожить без него, не восполняются... Рита чуть не задохнулась от этой новости... прошла уже целая неделя... Она потеряла почти сто марок... Как же так? Как они смеют?
   Смели, да еще как!
   Все эти дни Рита практически не ела. Не спала. Никуда не ходила. Лежала на кровати. Тряслась, как осиновый лист. Вдруг - ошибка, вдруг ничего не дадут? Вдруг социал опротестует решение и судебная процедура снова на пять лет заставит ее рыться в мусорных баках? Вдруг решение отменят, потому что она не явилась в назначенный день за пособием... не нуждается в нем... не написала заявление... Болела голова. Все органы стонали, как избитые. Душили слезы. До колик в глазах заходилось сердце. Предметы теряли очертания, расплывались... Пришел неоплаченный счет за свет с угрозой отключения и штрафом. За ним последовало еще одно предупреждение о выселении из квартиры. Поступили 200 марок из Общины. У Риты оставалось 100 марок, которые она хранила на черный день. Вспомнить, где они спрятаны, Рите не удавалось. Да и не все ли равно? Для уплаты за квартиру мало, на еду много... Рита сняла 150 марок со счета и купила за 99 транспортную карту. Социал ее оплатит, пешком ходить невозможно... Ноги стали, как колоды... А в голове дрожало одно: Облака плывут, облака...
   10 сентября Рита снова пришла в социал. Ее фрау по-прежнему была в отпуске. Риту отправили этажом ниже. Она поняла - к чиновнику рангом поменьше. Тот заполнил бланк заявления, но дату поставить отказался:
   - Когда вернется Ваша фрау, - только и ответил на растерянный вопрос Риты. Посоветовал идти домой, позвонить в понедельник после одиннадцати.
   В понедельник Рита решила не вставать до десяти. В одиннадцать она позвонила герру, сердце стучало, как молот. Ей ответили: герр уехал в отпуск. Сосед по комнате ничего не знал. Рита отправилась в социал. Поднялась на шестой этаж. Ее фрау была на месте. Тотчас дала записку к новому герру. Тот прочитал записку, открыл тетрадь и сказал:
   - На ближайший приемный день талонов нет. Приходите в четверг.
   Рита вернулась домой, позвонила адвокату. Секретарша сказала: сама виновата. Чего уходишь без денег? Сумела прожить до 15-го, получишь полсоциала... Рита потеряла сознание. Она вдруг поняла, что так может продолжаться до бесконечности... ей никогда не дадут денег... Очнулась Рита от холода. Смеркалось. Шел дождь. Рита разогрела чайник... надо попить сладкой воды. Пищевод сжимало так, что хотелось кричать от боли. Рита снова забилась под одеяло, ее трясло. В горле стоял острый ком. Не смогла добраться до туалета. По пути ее вырвало. Ногу свело судорогой. Мылась горячей водой. Впервые за 2000 дней. Совсем обессиленная, добрела до кровати, уснула. Проснулась в четыре утра, лежала до восьми, раз сто повторила по-немецки:
   - Хочу есть. Дайте денег на еду...
   В десять она была в социале. Поднялась к толстой фрау. Той опять не было - в отпуске. Соседка по комнате послала этажом ниже. Рита сказала:
   - Хочу есть. Дайте, пожалуйста, денег. Хочу есть сегодня. Сейчас.
   Фрау позвонила герру. Рита пошла к нему. Он стал ее отчитывать. Рите было все равно. Она давно ко всему привыкла. Она ничего не понимала в его словах. Это было и не нужно. Слезы текли по щекам. Рита повторяла, как эхо:
   - Хочу есть. Дайте, пожалуйста, денег. Сегодня хочу есть. Я две тысячи дней ждала этого дня. Хочу есть. Дайте, пожалуйста, денег...
   Герр был недоволен. Перепихнул ее к фрау этажом ниже.
   Фрау открыла дверь, гавкнула. Рита поняла: называет ее фамилию. Вошла в комнату. Фрау протянула бумагу, сказала:
   - Талон на аванс. Остальное получите послезавтра.
   Рита стала просить деньги на квартиру. Показала письмо о выселении. Девушка была невозмутима:
   - Шеф сказал: послезавтра. Приходите послезавтра.
   Рита снова заныла. Размазала грязные слезы. Заплакала, что не доживет до послезавтра... Девушка отбарабанила:
   - Надо было явиться первого сентября...
   На несгибающихся ногах пошла в кассу. Дом напротив. В старой ратуше. Думала об одном:
   - Если попаду под машину, деньги останутся у них. Надо дожить до послезавтра. Обязательно. Хочу дожить. Хочу...
   Ее доставили в больницу по скорой. Там она находилась еще два дня в реанимации. Социал, естественно, заплатил больнице. По 450 марок в сутки. Не забыли квартиросдатчика. Вернули квартплату плюс проценты. Достались ему и те 1200 марок, которые взяли у Риты в залог при въезде в квартиру. Тогда она продала все, что привезла с собой из Ленинграда: два обручальных кольца, каракулевую шубу, колечко с изумрудиком, которое хранила как память о матери...
   Когда комнату Риты открыли, не заметили в ней ничего интересного. Разве что банки с солеными грибами, вареньем из яблок и кизила, которые она собирала на берлинских улицах... Похоронили за счет общины. Родственников на похоронах не было. Знакомых тоже. Сообщать было некому. Ни одного адреса. Прочитали кадиш и пошли дальше. Обычная эмигрантская судьба...
  
   Рита летела над землей и удивлялась своей невесомости. Не могла вспомнить, какое место хочет найти, как оно называется, кто она... Кто с ней? От кого? Мысли были, как белые облака. Вне ее. А где же она? И кто это все думает?
   Рита стала спускаться ниже, дотронулась до чего-то ужасного, отшатнулась. Взлетела вверх. Над Ратушей пробежало белое облачко, хлынул дождь. Несколько капель упало на толстую фрау с 6 этажа.
   - Опять дождь, - сказала она, обращаясь к соседке, и закрыла окно. - А я собираюсь завтра проехаться в Прагу.
   - Да, нет. Все в порядке. Дождя не будет. И здесь, и в Праге. Облако уже далеко. Тучи развеет. Над Берлином будет сиять солнце...
   Рита их уже действительно не слышала. Белое облако подлетело к Питеру, побродило над Невой и, зацепившись за шпиль Петропавловской крепости, повисло... На землю брызнуло несколько капель. Одна из них попала на голову старика, прикорнувшего возле метро "Горьковская". Это был бомж, без имени и фамилии. Просто Киря - от глагола "кирять"... "В милый край плывут, в Колыму..." Бомж стер со щеки каплю и, не открывая глаз, сказал:
   - Да не плачь ты, Рита! Вечно глаза у тебя на мокром месте...
   Облако не слышало, продолжало висеть над шпилем. Так и застыло. Стоит сейчас. Больше лететь ему некуда. Льет слезы в Неву. Рядом два других облака. Элла и Зина. Ищут своих родителей, хотят повиниться перед ними, сказать им последнее "прости"...
  
   А внизу, под ними, из домов выбегали реки снов, журчали слова...
   - Знаешь, - шептала пятиэтажная хрущевка кирпичному шведскому столбику, - нас решили не рушить... Стены слыхали...
   - Стены? - недоверчиво переспросил сосед. - Чьи? Твои?
   - Да, нет же... В большом белом заморском доме... Мне сообщили - строения трогать не будут... только людей... Зачем разрушать? Можно переоборудовать под новое население...
   - А когда оно появится?
   - Скоро уже, скоро... Лет через десять... Эти умрут, на их место из-за океана приедут...
   - Как ты первая все узнаёшь?
   - Так сразу тебе и скажи. Знаешь, как мы боялись, что нас станут ломать, новые точки, вроде тебя, строить... Лет десять дрожали...Только благодаря информации, живы остались... Теперь отлегло от водопровода, можно передохнуть...
   - А как их из тебя вытащат?
   - Кого? Которые внутри? Очень просто... Отключат отопление, они зимой и того...
   - У меня тоже?
   - Конечно, везде...
   - Беда. Трубы полопаются. Сама знаешь, какие морозы бывают...
   - Не дураки, кто задумал. Не насовсем. Градуса по три в домах оставят, нам не повредит. А они замерзнут... Весной их будет намного меньше, чем сейчас...
   - И кто это все придумал?
   - Кто, да кто... Сам соображай... Знаешь, зачем Клинтон в разгар заварухи с обвалом цен приезжал? Забыл про скандал в своем благородном семействе, Левински, эмпичмент... Москву навещал... Дела поважнее президентской короны были...
   - Слыхал, слыхал... Мостовая из Охотного Ряда прибегала, рассказывала, что Чубайс там написал номер счета, на который президентская доля в два миллиарда долларов из МВФ-ского транша положена...
   - Как же иначе? Из рук в руки. Теперь у Билла обеспеченная старость...
   - А я думал, будет он под Белым домом сидеть и просить: "Подайте, люди добрые, на хлебушек президенту"...
   - Отольются кошке мышкины слезы, - зашумел ветками дуб.
   - Когда это будет? Вымрет до тех пор Россия, - не выдержал клен...
   - Бедная, ты, моя бедная, - застонала береза.
   - Помнишь, в 85-ом рассказывали, - снова зашептала пятиэтажка, - что Гарвард разработал программу уничтожения СССР мирным путем. За то, что они нас хотели снести, я думаю... Население должно сократиться до 70 миллионов за сорок лет. Пять миллионов в Москве, три в Петербурге... Ведь должен кто-то за нами ухаживать... Будущая обслуга, рабы "олигархов"... Больше не надо...
   - План грандиозный...
   - Главное не план, реализация... В одном доме говорили, что вся нация пошла за козлами-загонщиками... Не поверила, что против нее необъявленная война началась... Здания и предприятия сохранят, только людей уничтожат. И земля не будет заражена, как после Чернобыля... Можно снова заселять, колонизовать...
   - Я уже всем рассказала, - затараторила сорока. Она несколько раз повернулась, чтобы друзья видели - на хвосте ничего нет. - Сегодня в газетах написано:
   "В своей программе оздоровления экономики Гайдар заявил, что русские банки должны перейти под контроль иностранных. Чтобы не ставить под удар естественные монополии на газ и нефть, надо до подъема цен на энергоносители не продавать их, оставить людей без тепла"...
   - Я и говорю - выживут только Москва и южные районы... Глазьев так в своем комментарии и сказал... Недолго осталось... Реформ-то никаких не было... Обокрали Россию и разбежались... Ищи, свищи ветра в поле...
   - Как в старину... позовут варягов княжити, всё нормализуется... снова начнут строить... - то ли подумал, то ли выдавил из себя столбик.
   - Где?
   - Для "новых нерусских" здесь, для остальных - там, где они нужнее... На Крайнем Севере, на Колыме... Должен кто-то золото, нефть, алмазы добывать, - каркнула ворона. - Но я всё равно останусь здесь. Ни-к-куда не перееду. Я уже начала учить английский язык. Кар-тон, кар-бид, кар-га...
   - Какие же это английские слова? Вечно ты нас обманываешь, - обиделась осина...
   Пятиэтажка продолжала:
   - Дума у нас как козлы-загонщики... И пресса тоже. Никто правды не говорит. Один телеканал у Березовского, второй - у Гусинского, третий - у Чубайса, четвертый - у президента. Я слыхала, что с помощью 25-го кадра обрабатывают всех, кто во мне живет. Если б не моя подруга, Берлинская стена, я бы тоже поверила. Но она кодом Морзе секретные цифры передала. Их академику Абалкину на стол положили. Вот они.
   "В 97 г. эмиссия в России была почти 40 триллионов рублей. На 1 января 97 г. денежная масса составляла 103 триллиона, на 1 сентября - 141. Впервые за 7 лет наметился подъем экономики. Стала улучшаться жизнь..." МВФ все прихлопнул. Пригрозил не выдавать кредиты, если часть денег не будет изъята из обращения. Наши правители оставили 119 триллионов. Сократили фонд зарплаты. Долги бюджетникам выросли с 6,9 до 14,9 миллиардов. Кто пострадал? Владельцы долларов? "Олигархи"? Иностранцы? Только мы, пятиэтажки и блочные дома... те, кому не на что покупать еду, платить за квартиру, отопление, свет... Учителя, студенты, дети, пенсионеры...
   - Не только. Моим тоже несладко, - фыркнул точечный дом. - Сейчас на грани вымирания 35% населения...
   - Бедные, бедные, - заголосила береза. - Дай Бог, чтоб за зиму не вымерзло больше, чем погибло в войну... Дай Бог, чтоб нас на дрова не порубили...
   Все посмотрели на север, откуда ветер гнал зловещие тучи. С снегом, с дождем, с страшными испытаниями...
   - Не грустите, - проскрипела хрущевка. - Я веселую историю расскажу. Когда Берлинскую стену по камушкам разнесли, они разбежались по белу свету и многое запомнили... Так вот. В центре Берлина стоит дом. "Науки и культуры СССР" назывался. Большой. Красивый. Солидный. С двумя залами, фойе, кафе, магазинами и многими помещениями. Власть над ним оказалась у... Забыла фамилию: Потанин, Полторанин, Плутанин... Но знаю, что этот господин за бесценок Дом "приватизировал" и решил за какой-то выгодный контракт продать немцам. За пять миллионов марок. Немцы возмутились, в суд подали: "За кого вы нас принимаете? Мы не мелкие жулики..." И суд признал, что стоит Русский Дом в 100 раз больше, предложил России расторгнуть сделку. Так что Дом нашим остался...
   - Нашим остался, - засмеялось эхо и вдруг добавило: - Пятьсот предприятий стоимостью двести миллиардов долларов продали за семь, деньги же через пирамиду ГКО сослали за границу... О - хо - хо...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   И смех и грех
  
   Семь лет мы в Берлине. Живем, как Божьи странники: что заработаем, съедим. Какие деньги добудем, потратим. Работы постоянной нет. Доходов тоже. С немецким беда. Приехали из Питера, как кур в ощип. Я в школе и потом учила английский, муж - немецкий. Он, бедняга, ребенком во время войны был контужен, одним ухом не слышал. Вторым русскую речь воспринимал нормально, немецкую нет. Ни слова. Так мы и маялись. На все отвечали: "Да". Спросит меня кто-то в автобусе, я ему: "Да". Вижу, ждет от меня чего-то. Встаю с места, даю пройти. Снова ждет. Иду вперед, оглядываюсь и так до тех пор, пока не оказываюсь на тротуаре.
   Года через три начала различать слова и фразы. Понимать, о чем идет речь. Выучила числительные, занялась торговлей: куплю часы за марку, продам за пять. Еще через пару лет стали мы на людей похожи: на барахолке завели свой столик, бросили ходить по квартирам мыть туалеты, разносить газеты. Все-таки возраст. За шестьдесят. Жизнь пошла веселей. Муж понемногу тоже обвык, что-то решил понимать. Реагировать на фразу. Иногда весьма бойко.
   Как-то продаем бусы. Спрашивает немка, из чего они сделаны. Муж отвечает:
   - Из Калининграда.
   Немка не понимает. Муж разъясняет:
   - Из Кенигсберга.
   Немка восторженно кивает и восклицает:
   - Ах, это янтарь?
   - Натурально, - радуется муж. - Был Кенигсберг, теперь Калининград. Через 10 лет снова будет Кенигсберг, если Германия не пожалеет десять миллионов марок на взятки русским чиновникам.
   Такой поворот событий немку вполне устраивает. Она достает кошелек и спрашивает:
   - Сколько?
   Муж произносит:
   - Пятнадцать.
   Женщина слышит:
   - Пятьдесят.
   Протягивает бумажку, берет бусы, уходит. Не тут-то было - муж ее останавливает:
   - Тридцать пять сдачи!
   Немка в недоумении.
   - Так это не янтарь, - разочарованно тянет она.
   Подходит бородатый. Слушает. Изучает бусы. Уверенно заявляет:
   - Янтарь. Восточная Пруссия. Очень хорошее качество.
   Женщина интересуется, почему так дешево. Может, ворованные? Немец смотрит на мужа, о чем-то спрашивает, тот кивает в ответ, благостно улыбается. Немец без всплеска эмоций, спокойно выносит вердикт:
   - Русский. Дурак. По-немецки не говорит. Цен не знает. Там у них натуральный обмен: ты ему кусок хлеба или шариковую ручку, он тебе - золотой самородок. Берите бусы, не пожалеете. Я, пожалуй, тоже куплю... Пятнадцать марок не деньги, полчаса поработать. В России - как в прошлом веке в Африке... Пошли на поклон к Западу - их раздели. Свою голову надо иметь. На сто лет назад страну отбросили... Делай, что хочешь: все нам - немцам, англичанам, американцам - позволено... В нитке этой не менее ста камней. Каждый надо найти, дырочку сделать, отполировать, на шнурочек надеть, узелком закрепить, судите сами, сколько работы... Зарплата в России - марок тридцать или пятьдесят в месяц. В Белоруссии, на Украине того меньше.
   Бизнес наш понемногу двигался - еще через пару лет смогли мы купить старенький фольксик и ездить на торговлю, как аборигены. Конечно, недоедали, тряпок и обуви в магазинах не покупали, ели только самое дешевое: с турецкого рынка или из Альди. Зубы растеряли, зато по-немецки шепелявили бойко. Я понимала почти половину, муж меньше, но говорил больше.
   Почувствовали себя счастливчиками: сыты, обуты, квартирку, хоть плохонькую, снимаем, на машине ездим, чего после советского прижима надо? Тем паче, что тот, кто остался в России, не выдержал - помер. Я говорю о людях нашего круга. Или возраста, теперь одно и то же. Почти все наши друзья и коллеги перебрались на тот свет. Где они? Видят нас? Превратились в кванты энергии? Одному Богу известно. И даже плакать о них некому - оставшимся хуже, чем умершим. Мы же живы, удержались.
   Так и плывем по течению. Кажется - куда лучше? Но бывает. Как снег на голову. Или еще приятнее. После долгих походов по учреждениям получили право на постоянное проживание в Берлине. Дали нам, как неимущим, социальную медицинскую страховку, стали оплачивать жилье и даже деньги на еду отпускать. Зубов нет: пять лет без врачебной помощи - немалый срок, можно и умереть, что о потерях переживать! Зато легкие, сердце, печень работают. И не где-то в колонии, а в центре цивилизованной Европы. В общем, как сыр в масле, катаемся. Забота одна - не съел бы кто... Да еще - немецкий язык.
   Едем мы как-то на машине. Стали на красный свет. Вдруг сзади нас: "тюк". Приезжает полиция. Задает вопросы. Все очевидно: кто наехал - виноват, не держал дистанцию. Немец, который нас покалечил, рассказывает, как было дело. Спокойно так, уверенно. Мы подтверждаем: "Да. Да. Да". Знаем, что немцы - законопослушные люди. Правду полиции говорят. Прошел месяц - права у меня отобрали. Оказывается, в полицейском протоколе со слов немца записано, что я включила задний ход и гонялась за ним, пока врезалась. Прямо на светофоре. Была под шафе. И подпись моя красуется... Мешок здоровья потеряли, свидетелей искали, по адвокатам ходили...
   Чтоб стать сильней и культурней, решили дела отставить, засесть за немецкий. До этого, сколько ни рвались, пробиться к нему не могли. Зачем неимущему грамота? Можно и так в мусорных баках копаться. Прежде всего надвинули в Гёте-институт. Билась мысль - коллеги помогут. Полжизни мы обучали студентов - и наших, и западных. Сколько на лекциях и занятиях их повидали! Принято было в Союзе - без учета рабочего времени, до полной победы... Особенно, когда речь шла об иностранцах. Некогда было к дочке в школу пойти... Работа, работа... Дома, в институте, в университете. В гости они к нам приходили, обедали, ужинали, книгами нашими пользовались... Теперь вознадеялись мы самую малую толику получить обратно - постановку произношения, пару советов. За все, что давали в кредит. Как-никак, коллеги...
   С другим менталитетом. Все оказалось просто. Как пришли - так ушли. Имеете бумажку - оставайтесь, нет - проваливайте. Неважно, кого учили. Хоть канцлера. Солоно или несолоно хлебавши, потопали мы на биржу труда - может, удастся вымолить направление на учебу. Вроде, право имеем, а реализовать как? Хитро всё закручено: разрешение и не дают, и не отказывают. Как в СССР с пятым пунктом. Для начала вручили список документов - их надо собрать для подачи заявления, на него напишут отказ, его можно обжаловать, подключить адвоката, хорошо заплатить, там будет видно. Начали бродить по инстанциям. Четыре месяца жизни в занятие это нескучное вбили. В надежде - положат на могилку еще один диплом. Кроме докторских и профессорских. Наконец, сломили преграду, сдали заявление, вот-вот результат появится. Прошел месяц. Парома как не было, так и нет. Решили форсировать Одер вплавь.
   Добыли видеокассету, пару мультиков, учебник, засели за долбежку. Стали делать какие-то упражнения, писать диктанты. Купили компьютер, вставили переводческую программу, с ее помощью взялись писать ответы на письма из учреждений. Нам из домоуправления - счет на горячую воду, мы в ответ, что его оплатили. Адресат недоволен, пересылает письмо дальше. Оттуда - новая бумага. На пяти или шести страницах. Выходит, не захотели мы получить обратно деньги, которые год назад переплатили за отопление. По решению инстанций их куда-то пожертвовали. Копию отправили в собес. Там отреагировали моментально - сняли с довольствия: раз имущие, нечего по социалам побираться.
   Еле друзья нас отбили. Видя наше неуютное положение, помогли устроиться на языковые курсы. Не Гёте-институт, но всё-таки курсы. При одном театре драмы. Или комедии.
   Оделись мы получше, взяли с собой тетрадки, потопали на урок. Еле взобрались - высокий четвертый без лифта. В зале сидели трое. Нас пригласили к столу. Поняли мы - вокруг одни немцы. Тот, который нашего возраста, говорил. Остальные слушали. По кругу отвечали. Я сидела третьей. Обращенный ко мне вопрос не поняла. Как узнала потом, должна была выдать атрибутивное предложение с субъектом номинативно-генитивного типа. "Пальто моего дяди - голубое" или что-то в таком духе. Хорошо говорить о "духе", атрибутах, субъектах и предикатах по-русски. А как быть с немецким, когда не знаешь, как даже самое простое предложение строится? Чтоб не попасть впросак, начала рассказывать, кто мы и что мы. Благо эти несколько фраз вызубрила заранее.
   Хозяин радостно запрыгал, зарокотал. Сделал пируэт. Повысил голос. Принялся декламировать.
   - Наверно, высокая проза, - подумала я. - Шекспир. Или Данте. А может, Гёте? Непонятно ни слова...
   Оглянулась - немцы курят, слушают. Муж смотрит в стол, - ни фига не разбирает. Ничего. Первые минуты - самые трудные. Где наша не пропадала! Перезимуем, а там, глядишь, соображать начнем. В этот миг хозяин остановился, бросил на стол зажигалку, ястребом кинулся на меня. От неожиданности я чуть не слетела со стула. Вжалась, дрожу, лихорадочно соображаю, каких подвигов от меня ожидают. Муж тоже притих, не понимает. Повторный окрик. Я робко протягиваю руку к зажигалке. По Чехову. Раз появилось ружье, оно должно выстрелить...
   В ответ прогремело:
   - Нет!
   В испуге отдернула руку. Хозяин захлопал в ладоши, снова бросил на стол зажигалку. Я тут же ее схватила. До того, как крикнул он: "Нет". Все заулыбались. Я положила зажигалку на место, поправила скатерть, посмотрела на мужа. Он упорно рассматривал угол. Остальные сидели, как ни в чем не бывало.
   Хозяин протянул руку, о чем-то попросил. Я подала свою. Он стал настаивать:
   - Фассен!
   - Чего он хочет? - Зрители молча курили. Я мучительно соображала. Мои замедленные реакции надоели, хозяин вызвал на сцену следующего. Произнес тот же приказ. Молодой человек схватил его за рукав. В этот момент я поняла, что "фассен" и "фас" одно и то же! Много лет назад у меня жил Ясик. Бедный мой пёсик! Как трудно ему было догадаться, чего от него хотели...
   Дальше больше - ни в сказке сказать, ни пером описать! Подбежал хозяин к деревяшке, которой форточку открывал, вцепился двумя руками, будто вверх пополз, и как закричит:
   - Вер, вес, вем, вен.
   Немец в ответ:
   - Вер... ползет по дереву.
   Хозяин доволен. Улыбается, произносит:
   - Вес.
   Тот же немец, нахмурив лоб, чеканит:
   - Я поливаю дерево друга.
   Я смотрю и недоумеваю: может, анекдот про сумасшедший дом разыгрывают? Учитель вызывает следующего. Тоже немец, но понять, чего от него ждут, не хочет или не может. Начинается прочистка мозгов. Сколько окончил классов, чем занимался. Оказывается, цель урока - падежи. Хозяин называет вопросительное местоимение, ученик должен впопад импровизировать. Немец подумал-подумал, начал читать стихи, запел. Очень недурно. Хозяин его прервал: до того, как думать о сценическом мастерстве, надо вместе с нами учить немецкий. И снова всё сначала. После третьего повторения я без всяких проблем заявила, что поливаю дерево друга. Восторг хозяина был без границ. Муж уныло скучал. Другие тоже - пока меня дрессировали, их оставили в покое. Тот, который пел, поднялся и вышел. Больше его я не видела.
   Примерно через полчаса мы перестали заниматься деревом и обратились к ковру. Речь шла о дательном падеже. На все вопросы хозяина мы с мужем отвечали молча. Выступал оставшийся немец. Хозяин назвал его: "Мой ассистент". Он бойко строил фразы, менял предлоги, порядок слов, создавал какие-то многоступенчатые конструкции. Хозяин летал по сцене, шутил с собаками из театрального реквизита, пел, танцевал, дискутировал с ассистентом. Мы изображали публику: смеялись живо и непринужденно, хлопали в ладоши, угадывали желания обоих, вдохновенно повторяли какие-то из расслышанных нами звуков. Единение было полное. Экстаз длился часов пять. Домой мы пришли в разобранном виде.
   На следующем занятии было всё то же. Пропавшего немца заменил новый. Его прислали с биржи труда рабочим сцены. Он тоже курил, не переставая. Вместо ответов на вопросы впадал в долгие монологи. О чем, мы не понимали. Знакомых слов было негусто. Хозяина он вдохновлял плохо. Часа через два ушел в туалет, и мы с облегчением вздохнули: может, начнется нормальный урок. Я робко сказала, что уровень моих незнаний весьма невелик. Обычно я продавала янтарь без артиклей, падежами не пользовалась, глаголы употребляла в настоящем времени, вопросы понимала с трудом. Курсов никаких не кончала, слова воспроизводила на русский лад. Поэтому очень бы хотелось начать всё сначала: вслед за учителем повторять с правильной интонацией фразы, зубрить артикли и глагольные формы, произносить немецкие звуки.
   Моя просьба была воспринята, как партизанский рейд по тылам противника. Какое право я имею давать указания? Учитель знает, куда и как нас вести. Наше дело - повиноваться. Расслабиться и не мешать ему.
   - Может, и правда, не надо никаких методик, все, что я читала по педагогике, - чепуха, главное - колдовство: походим к режиссеру три месяца и будем говорить, как немцы, - сказала я мужу.
   Он рассмеялся:
   - Мало ли что обещают мужчины. Ты действительно веришь, что за три месяца в нас можно вложить "хох дойч", что ты будешь читать Гёте без словаря? Господи, ведь ты не глупая женщина... Чему тебя в институте учили?
   Конечно, он понимал мужчин лучше, чем я. Но он не знал, на что способны женщины. Я засела за немецкий. Все свободное время слушала кассеты, видеофильмы, читала грамматики, старалась по памяти воспроизводить интонации учителя. Чуть не попала под автобус. Прогресс был налицо. Режиссер подключил жену, она в течение часа репетировала с нами немецкую фонетику. Мы не понимали ее объяснений, но лезли из кожи вон, чтобы засунуть язык в какую-то щель между зубами и оттуда, как по мановению волшебной палочки, извлекать нужные нам райско-немецкие звуки. Мы синели и краснели, обливались потом, заглядывали друг другу в рот, от изнеможения закрывали глаза. Получалось не то. Появился работник сцены, посмотрел на наши усилия и сказал, что без русской пол-литры в этих делах не разобраться. На следующее занятие мы принесли бутылку "Столичной".
   И снова было действо. Хозяин, как очумелый, прыгал по лестнице, изображая наречия места, его ассистент читал фрагменты из Бринкмана о модальных глаголах, мы писали диктант об анализе по непосредственным составляющим, восхищались сценическим мастерством хозяев, а они потешались над тем, как мы перефразируем текст. Мы понимали, что это смешно, что наша телега не хочет бежать впереди лошади, и радовались вместе со всеми: еще день, еще час, они увидят, какие мы неучи, начнут нормально помогать нам осваивать немецкий. До ночи мы делали домашнее задание - спрягали глаголы во всех временах и лицах, выписывали из словаря триста существительных среднего рода, комбинировали их с прилагательными, склоняли словосочетания, но наши дела не продвинулись ни на йоту. Грамматические формы тут же забывались, от артиклей в голове вспухал хаос, и мы лепили падежи без толку и разбору, намного хуже, чем прежде: тогда мы произносили то, что слыхали от немцев, теперь требовалась импровизация, чистое безумие - чем глупей, тем смешней, тем приятней хозяину. Всё это напоминало игру в чепуху: взрослые дяди и тети хохотали над упражнениями с кусочками слов, которые стыковались без всяких правил.
   Рабочий сцены устал первым. Он напомнил о бутылке. Мы вздохнули с облегчением. Вивисекция закончилась. Ассистент принес фужеры и ушел. Муж сказал:
   - Может, он вылечившийся алкоголик?
   Остальным налили по полведра. Я лизнула и перевела дух в надежде, что теперь будут выступать мужчины, а я отдохну. Хозяин отпил глоток, закурил. Муж понюхал, пить не стал. Не хотел терять бдительность. Рабочий сцены приободрился, заговорил. На прекрасном немецком. Спонтанно. Самозабвенно. Без лингвистических проблем. "Хох дойч" звенел и подпрыгивал, разносился по залу, выливался в сад через открытые окна. Мы с завистью вслушивались в желанные звуки, всем сердцем впитывали их, старались приобщиться к немецкой культуре. Но веселья не получилось. Минут через двадцать, икая и шатаясь, рабочий сцены покинул зал, а мы, голодные и усталые, побрели домой. Немецкое гостеприимство - нечто особенное. К водке, принесенной гостями, ни огурца, ни кусочка хлеба хозяева не вынесли, хотя от посиделок с бутылкой не отказались.
   Домашнее задание на этот раз было огромным. Мы должны были выписать пару сот существительных женского рода, выучить особенности их склонения, степени сравнения прилагательных, проспрягать модальные глаголы, перевести три страницы текста, сделать грамматический разбор конструкций, составить перефразировки. Мы пыхтели часов двенадцать. Думали, каких бы мышек найти, чтобы помогли бедной Золушке, нашей головушке, не разгневать хозяина. На урок пришли, как выжатые лимоны. В театре сыр-бор. Рабочий сцены явился после загула, и теперь ему объясняли, как надо жить и пить. На повышенных нотах, с пассажами в тысячу тонн словесной руды. Это длилось часа два. Потом обвиняемому надоело, он встал и сказал, что немецкий в гробу хотел видеть, а подвал, куда его посылают работать, не отвечает технике безопасности. Был таков. Его мы тоже больше не видели. На дистанции остались мы двое.
   Хозяин в расстроенных чувствах ушел со сцены, нами занялась его жена. Читала текст, мы угадывали формы глаголов. Всякий раз, когда она употребляла настоящее или перфект, я отвечала в масть. Муж, кроме того, узнавал и другие формы. Все выглядело не совсем безнадежно. Пришел успокоившийся хозяин. Часа два у нас был нормальный диалог: о жизни, науке и любви. Большинство слов было знакомым, я удачно работала эхом, к концу занятия почти научилась произносить смычные согласные. Я поняла, что надо делать задержку дыхания.
   - Представь, что у тебя во рту яйцо, - ты давишься и выпихиваешь изо рта б, п, м, - призналась я мужу. Мы попробовали, записали на пленку. "Ура! Мы ломим! Гнутся шведы". Это открытие спасло нас от отчаянья. С новым подъемом засели мы за домашнее задание. Таскать - не перетаскать.
   На этот раз надо было строить диалоги с глаголами в разных временах и существительными в косвенных падежах. К концу третьего часа, без конца перефразируя тексты и спрашивая друг у друга, правильно или нет, мы окончательно запутались. Похоже, я забыла всё, что еще накануне произносила автоматически. Муж сказал, что это, в соответствии с правилами педагогики, - нормальное явление: перефразировки разрушают неустойчивые навыки. Если мы не будем следовать эталонам, а сами начнем изобретать велосипеды, далеко не уедем, русские рога будут так сильно торчать из-под наших немецких колпаков, что придется бросить учебу. Раз и навсегда.
   Придя на урок, мы поделились сомнениями. Хозяин начал кричать, что попугаи и обезьяны ему не нужны, он призван воспитывать мыслителей, мы можем учиться в любом другом месте, о театре забыть. Мы сидели ни живы, ни мертвы. С начала эксперимента прошел ровно месяц. "Хох дойч" по-прежнему обходил наши мозги стороной. Надо было что-то делать, мы решили нанять репетитора. Договорились с одним студентом. Он рассказал, как учат немецкому в школе и университете. Это были те же методики, с которыми привыкли работать и мы. Мы рьяно взялись за дело и очень быстро увидели, что при нашем уровне знаний заниматься надо по пять-шесть часов в день, а этого наши финансы не выдержат.
   Теперь мы шли в театр с ощущением, что нам просто морочат голову. Решили на полном серьезе поговорить с хозяином, объяснить, что не всякая рыба ихтиолог, что быть ихтиологом - это анализировать немецкий язык. Нечего думать об этом, пока мы не станем рыбами, не выучим сам язык. Хозяин сказал, что заниматься с нами он будет только тем, что его интересует. Уроки должны приносить ему вдохновение. Для этого биржа труда нас и прислала. Его не волнует наша биография, есть ли у нас силы и желания. Послушание, послушание, еще раз послушание. А если нам трудно, он вообще может не давать домашних заданий. Главное - участвовать в импровизациях, которые он предлагает. Расслабиться и не проявлять свою волю. О том, что итогом спектаклей будет "хох дойч", он уже не говорил, но разные блага, вроде рабочей ставки на год, по-прежнему обещал.
   Король на глазах становился голый. Печально, он тоже это чувствовал. Режиссеру было неприятно, но все еще интересно. Мы приходили точно в назначенное время на уроки, садились за стол, изображали любознательность. Выполняли мелкие поручения. Не лезли со своими проблемами, продолжали учить язык с компьютером и магнитофоном. Время от времени просили помочь - проверить выполненные нами упражнения, сделать записи текстов на магнитофон, чтобы дома можно было учить их на память. Технику, как нечистую силу, режиссер избегал, но отношения оставались самые дружеские.
   И вдруг в пятницу вечером, когда в театре обычно идет спектакль и мы расслабляемся до понедельника, зазвонил телефон. Ничего не подозревая, муж снял трубку и весело проронил:
   - Слушаю.
   Через минуту он стал унылым, еще через две прошептал:
   - Режиссер. Не знаю, чего хочет. Вроде, отказывается с нами заниматься.
   Я взяла трубку. На той стороне была истерика. Понимала я всего ничего. Режиссер говорил, что накануне поставила я под сомнение какое-то его высказывание о модальных глаголах и назвала атрибутивное предложение субстантивным. Поэтому он не хочет с нами заниматься, его ассистент тоже. Само собой, и жена. С ней-то, чем мы провинились? Ничем. Нашей вины нет. Извиняться не за что. Немцы не извиняются. Разве что старики. Теперь это не принято. Мы все время куда-то спешим, надо жить медленнее. Для радости. По-другому. Они нас научат. Но орудием в наших руках не будут. Или - или.
   Уже на пятой минуте я перестала вставлять слова в монолог режиссера, сидела и тихо плакала. Через сорок минут муж взял у меня трубку и сказал, что телефон в Германии дорого стоит, лучше поговорить при встрече. Режиссер продолжал, муж настаивал. В конце концов, кто-то из них положил трубку. Две ночи я не спала. Принимала валидол. Муж осунулся, сказал:
   - Гори огнем эта ставка, я не хочу похоронить жену. Давай в понедельник пойдем в театр, заберем свои книги и попрощаемся с ними. Пусть живут, как хотят. Мы старые для их экспериментов. У немцев это в крови: производить опыты. На ногах, на сердце, на психике. Бог с ними. Не случайно те двое сбежали. Им что? У них немецкий паспорт. Развернулись и плюнули. А мы не моги. Подневольная сила. Когда-то был Освенцим. Сейчас они готовят о нем спектакль, на словах осуждают нацизм, на деле возвращаются к тем временам: снова мы подопытные кролики, снова ставят на нас эксперименты. Психологические. Над нашим сознанием. Ну их, знаешь, куда.
   Пришли мы в театр. Звоним. Никого. Еще раз. Глухо. Снова. Собрались уходить, в глубине послышался шорох. Появилась жена режиссера. С милой улыбкой сказала, что не было звонка. Игра или правда? Вошли. Переминаемся с ноги на ногу, не знаем, чего ждать. Появляется режиссер, протягивает руку, радостный, благостный, улыбающийся. Мы тихо мямлим:
   - Здравствуйте.
   В ответ буря:
   - Если не в духе, чего явились?
   Мы пытаемся спросить, закончены ли наши занятия, будет ли продолжение. Он выражает удивление. Звонок? Какой звонок? В пятницу? Ну, и что? Конечно, будем заниматься. У него новые идеи, будет учить нас по-другому: поменяет местами за столом, разделит на две команды - женскую и мужскую. Дела пойдут успешнее.
   Мной овладел ужас.
   - Так это не конец! Но он форменный псих, небритый, с расстегнутой ширинкой, изо рта брызжет пена. Да и остальные в том же духе. Бежать, немедленно бежать! - подумала я и заплакала. То ли от страха, то ли от отупения - почувствовала, что все немецкие слова напрочь от меня отлетели, и я не понимаю ни звука. Как во сне: ни встать, ни сказать, ни пошевелиться. Режиссер заметался, кричать стал еще больше. Мне принесли воды. Я услыхала, он повторял, что не дьявол, не надо его бояться.
   Я подумала:
   - При чем здесь дьявол? Чертей я никогда не боялась. Мышей, пауков, крыс, ночных бабочек - другое дело. Экзаменов. Бандитов. И сумасшедших. Этих больше всего - не знаешь, что выкинут.
   Режиссер с пафосом твердил свое. Он нас любит. Ему нравится наш менталитет ("Безответной жертвы", - мысленно добавила я). Он поедет с нами в Россию, мы будем вместе работать, импровизировать, и так далее, и тому подобное.
   Муж твердо произнес:
   - Без нас.
   Режиссер сразу не понял. Через мгновение сообразил и закричал:
   - Чтобы я никогда вас больше не видел! Никогда в жизни.
   Я встала, поблагодарила, извинилась, вытерла слезы и вдруг успокоилась, как будто ничего не было. Театр, он и есть театр. Талантливый, гениальный режиссер поставил спектакль из живого материала. Мы столько отдали ему эмоций, что хватило бы на год.
   Могло ли это произойти в России? Похоже, что нет. Там мы бы пришли, познакомились, увидели, что нам, профессионалам, научная самодеятельность ни к чему, и разошлись, как в море корабли. Не хуже, чем сбежавшие немцы. Здесь же совсем иное. Есть молчаливый договор, что режиссер - это одно, мы - другое. Нас послала биржа труда, мы подневольные люди... То, что он немец, перекрывает опыт нашей работы, дипломы, знания, мастерство. Хоть беги обратно. Куда? На пепелище?
   Кто и кому дал право на моральное изничтожение себе подобных? Немецкий паспорт? Какое сладкое ощущение, наверно, рождает он! Владыки Вселенной! Ведь в ней, с точки зрения Германии, - одни иностранцы. Не потому ли так остро обсуждаются вопросы гражданства?
  
   Российский интеллигент
  
   Кот Василий грелся на солнце. Сытый и вальяжный. Мимо брела усталая Кошка. Остановилась возле Василия, пожаловалась: ей не хватает стажа, чтобы выйти на пенсию. Что ни год, то котята, - где уж тут документами заниматься...
  Василий приоткрыл один глаз и сказал:
  - А понимаю... попробую помочь, - мы же интеллигентные люди...
  - Ах, - какой Вы замечательный мужчина, как жаль, что мы раньше не встретились...
  - Ну, что Вы, что Вы... Не стоит благодарности, - любезно промурлыкал Кот.
  - Скажите, пожалуйста, что я должна за такую услугу?
  - Сущую безделицу. Каждый день приносить по две мышки - одну я буду сдавать в Пенсионный фонд в качестве налога с зарегистрированного мной предприятия по трудоустройству матерей-одиночек, чтобы получать пенсию по старости, а вторую Вы будете добывать для Фонда зарплаты, которую я начисляю себе за трудовую деятельность. За это я выпишу Вам трудовую книжку и буду отмерять стаж: через пять лет Вы получите право на минимальную пенсию, сегодня она равна хвосту от одной мыши.
  Кошка побежала ловить мышей, умиляясь уму и благородству Василия, а тот посмотрел на часы и стал готовить приказ об увольнении сотрудницы, опоздавшей на работу. На предприятии Василия их было пять. Десяти мышей в день ему хватало, - новую Кошечку он принял на работу из чистой гуманности.
  Шли дни. Василий грелся на солнце, говорил о роли интеллигенции, упадке науки и культуры, возмущался реформами, выбросившими его на помойку. Он давно не ловил мышей и забыл, как это делается. Зачем, когда так много бездомных Кошек, которые готовы работать во имя счастья человечества, то есть Василия. Он ничего не делал и ничего не умел: при новом строе ему жилось даже лучше, чем при старом. А Кошки трудились - кормили себя, детей и Василия.
  Время от времени одна из них бунтовала, отказывалась носить директору мышей. Василий разъяснял неинтеллигентность ее поступка, преступность самого замысла с точки зрения демократического общества на Западе, где, якобы, каждый мечтает платить налоги и по велению сердца делает это. Он немедленно увольнял ее, для пущего страха - с потерей стажа, дабы не разлагала общественность и не мешала жить остальным. В итоге Налоговая полиция в лице Василия была довольна, а его подчиненные туже затягивали пояса и мечтали о времени, когда выйдут на пенсию, как Василий.
  И вдруг Василий исчез - то ли за Бугор свалил, то ли перебрался к какой-то Кошечке. Его штат был в отчаянье - уплыли пенсии и трудовые книжки. Но уныние длилось недолго: скоро объявился новый Василий, и Кошки стали, как прежде, ловить для него мышей, растить детей, дохнуть от голода и надеяться на счастливую жизнь... А как же иначе? Ведь интеллигентность в России - это надолго... Может быть, навсегда...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Приходи и уходи
  
   Моя покойная теща говорила:
   - Умный, умный, а дурак! Что это значит, никто не знал, но все понимали. Еще она добавляла:
  - Дурак всегда найдет, где себя проявить...
  Несколько лет назад такая была у меня история.
   Купил я компьютер. Из вторых рук. Заплатил 600 марок. Нашел ему место. Он как раз занял обеденный стол. Есть мы стали по очереди. Из уважения к новому члену семьи, на коленях. Потому что он создал рабочее место. Для тещи. Она с него пыль вытирала. Говорила: видимо-невидимо. Особенно той, которой, сами понимаете, невидимо...
   В общем, стоял этот компьютер, пить не просил. Но, честно говоря, жизнь осложнял. Потому что мозги у него не наши, не совейские. Вроде есть, существуют, но понять, чем я занят, и внушить теще мысль, полезную для меня, не может. Хотя член семьи и компьютер, а мозгов, что ни говори, мало. Не больше, чем у таракана. Меня дела заедают, а он, сам по себе, не работает. Нянька ему нужна. Чтобы он помощником стал или подсобником, что-то решал, обдумывал, мозговал, - нет такого в помине. Вранье. Я на это купился. Наоборот, изучать много инструкций надо, запоминать, где какие клавиши. Пустая трата денег. А у меня дела. Одно важнее другого. То, понимаете, матч "Штутгарт-Локомотив" по телику идет, то сына в зоопарк вести надо, то техосмотр проходить, то что-то еще... Всего не упомнишь.
   Год компьютер стоит, два на нервах играет. Домашние, что ни день, наседают.
  - Продай ты его, - говорят, - с твоими мозгами он все равно работать не будет.
  Продаю, значит, - куда от своих денешься? На Луну, что ли? Но пока не возят.
   Приходит одна знакомая тещи. Смотрит, думает и вдруг сообщает:
  - За триста я, пожалуй, его возьму!
  За триста жалко, конечно, хотя теща шипит:
  - Отдай!
   Проявляю характер, отказываю, - такую ее, эту знакомую. Пусть лучше мне останется, чего за полцены отдавать? Дурак я, что ли? Теща опять тут как тут:
  - А кто ты и есть? Думаешь, больше получишь? Нечего было за шестьсот покупать. Купить легко, продать попробуй...
  В общем, та же тошниловка.
   Зря отказал. Конечно, зря. Пока думал, дрюкер чего-то барахлить начал. Чернила, говорят, засохли, которые в нем были. Два года их не печатали, вот и не выдержали. Пошел в лавку, купил новую чернильницу. Патрон называется, или, по-ихнему, картридж. Еще шестьдесят марок, как из пушки долой. Вставляю ее, стерву, и - снова, не печатает. Сами знаете, заграничная техника уход и присмотр любит. А какой у тещи за ней присмотр? Естественно, сами понимаете.
   Знакомые посоветовали: спиртом головку протри у него. Спиртом - это ясно. Кто спирт не любит? Принес пол-литра. За вечер все перевел. Теща опять ругается:
   - Запах в квартире, запах в квартире...
   Помните, у Райкина, "в мраморном зале, в мраморном зале"? Ей тоже, видите ли, не то. Все, мол, шатается. Что шатается? Компьютер стоит, никого не трогает. Я, что ли? Стакан, правда, уронил, когда головку ему мыл. Но с пола всё собрал. До единой капельки. В тряпочку. В чистый платочек. Все потом употребил. В другой стакан перекапал. И на развод не оставил. Вместе с тряпочкой. Так что какие могут быть претензии? Никаких, естественно, но теща есть теща. И дрюкер, блин, с ней заодно. Печатать никак не хочет. Такие дела. Невезуха, одним словом.
   Дал объявление, что компьютер без дрюкера продаю. За триста марок. А в газете опечатка: вместо тройки двойку напартачили. Звонит немец. Договариваемся. По-немецки в моей семье ни уха, ни рыла, но объяснить, как с компьютером нас найти, получилось. Опять все на мои плечи легло. Чуть что, теща в кусты удаляется. Сидит то есть в сортире.
   Немец сю-сю, ми-сю. Я ему:
  - Здрасьте, битте, натирлих, манирлих.
  А что еще говорить, когда по объявлению звонят? Это означает: пусть приезжает и всю хреновину забирает. В одночасье. Хоть с дрюкером, хоть без. Все равно теща пилить будет:
  - Я говорила, я говорила...
   Ладно. Приехал немец. Толстый, большой. Килограммов сто. Самый раз сидеть за компьютером, животом подпирать. Пусть работает. Не жалко. Смотрит бумаги, включает, проверяет. Знает, собака, науку, не жалко жизнь свою тратить на азбуку Морзе и прочую ерунду. Видно, не зря их немецкий хлеб жует. Говорит:
  - Забираю, - и 200 марок сует.
  Я в ответ:
   - Варум? Почему 200, не 300?
  Делаю вид, будто не знаю, что опечатка в газете была. "WB" есть "WB" (для неграмотных перевожу: "WB" - по договоренности, значит). Он приехал ко мне, вот мы и договариваемся. Кто-то цену ниже назначает, кто-то выше. Договоренность, она и есть договоренность, никому не возбраняется цену свою предлагать. Но немец не понимает. Или делает вид, что не понимает. Снова говорит, теперь подряд, без остановки. Злится, значит. Газету мне в нос сует, на телефон показывает, "русская мафия", кричит, полицией угрожает. Шайзе, швайзе или шайне, швайне, кто его разберет. В общем, юмора нашего не воспринимает.
   Жена говорит:
   - Черт с ним, пусть берет и проваливает, может, и вправду, в газете опечатка была. Все равно мы не понимаем, что он говорит. Чего с ним связываться, потом беды не оберешься. Кто его знает, что он придумает?
   Отдал я немцу компьютер, со всеми его потрохами. В доме, естественно, гвалт поднялся:
   - Купил за шестьсот, продал за двести. Дурак, он и есть дурак, - и так далее и даже тому не подобное...
   Пошел я на угол, смотрю газету. Вижу, наврал, мерзавец, нет опечатки. "За двести" - это рядом с моим объявление стоит. Ну, что ты скажешь? Обратно ведь компьютер не заберешь! Уплыл, голубчик! Уехал немец, и след простыл.
   Вернулся домой. Говорю жене все, как есть:
  - В газете триста напечатано. Надурил нас немец.
  Что тут началось, сами представляете. Почему раньше газету не прочел, почему немцу поверил, почему отдал за двести, почему дрюкер на помойку не выбросил? Одни вопросы. Ответов не надо. И снова: дурак, дурак, дурак... То ли звон в ушах стоит, то ли воздух в квартире такой ядовитый, что ругательства выделяет. Воздушные колебания возникают, и там, где водоворот из них получается, слова разные выстреливают, чаще других - дурак. Хотя не скажи, что только это. Идиот тоже звучит. Сволочь, подлец, мерзавец - это уже завсегда. Прямо-таки Кантовская триада. В общем, ситуация всем, кто тещу у себя в доме вместе с женой держит, понятная. Лучше бы собаку купил...
   Конечно, дурак. Ну, что стоило не ходить на угол? Или не говорить, что в газете написано? Минуту бы подумал, помолчал и мог бы представить, какое волнение воздуха раскручу, какую музыку час после этого буду слушать? Так, нет, словно за язык нечистая сила тянула, будто на сковородку сам напросился...
   Еду на работу. После душа Шарко, сами понимаете, руки дрожат. Какая работа? Но - надо, значит, еду. Потому мужчины за пультом сгорают. Или за рулем. Женщины их не жалеют. Не берегут, значит. Вот они, как мухи, и умирают. Кто где. Один в шахте, другой - на мостике корабля. Тот, который капитан. Руководитель. Как я.
   Прихожу. Сажусь в кресло. Начинаю руководить. Спрашиваю:
  - Кто на приеме?
  Отвечают:
  - Пять посетителей.
  Значит, пять просителей. Значит, пять раз буду дурак. Жена скажет, когда ей о них доложу. Такая у меня судьба мужская.
  - Ладно, пусть первый заходит, - разрешаю секретарше.
  Дверь, на всякий случай, не закрываю. После одного, как говорят, инцидента. Теперь секретарша и посетители из приемной видят и слышат, что у меня в кабинете происходит. Так спокойнее. И просителям удобнее, грязь свою при себе оставляют. Стесняются. На общепринятые темы разговаривают. И им легче и мне удобнее.. Не надо "входить в положение" женщины, если она беременная, или чью-то душу "рвать на части" законным решением. А закон всегда есть. Не тот, так этот. Этому я еще в СССР научился. Нормальный пинг-понг получается: он мне одни слова выкидывает, я ему другими отвечаю. За чем пришел, то получил. Поэтому злости на просителей у меня не бывает. Я человек очень доброжелательный, с чувством юмора и без комплексов. Пусть все, кто хочет, приходят. И уходят. Для каждого доброе слово найду. Приходят и уходят. Хоть до конца дней. Я за это по двадцать пять марок нетто в час получаю. Не много, но жить можно. Пятерых приму, несколько звонков сделаю - глядишь, сто марок накапает... Даже интересно.
   Ну, вот, заходит, которая первая. Вся из себя. Редакторша, представляется, одного журнала. Он у меня, и впрямь, на столе лежит. Читал. Смотрел. Ничего. Развлекательный. Жене понравился, теще не очень. Сказала:
  - Шибко умные, кто его делают. Не поймешь, чего хотят. Вроде, людей развлекают. Юмор для них пишут. А зачем? Цель какую имеют? Чтобы смеялись? Над кем? Над собой? Нечего - жизнь такая, не посмеешься... Над начальством? Тем более, зачем? В общем, непонятно.
   Не скажи так теща, я бы решил: пусть трудятся, пусть пишут. Все равно денег им никто не даст, потужатся - потужатся и сами умрут. Сказал бы пару комплиментов, и пусть бы к следующему начальнику за финансовой поддержкой шла. А так - другие мысли приходят. Писать - пусть пишут, если хотят, но лучше, чтобы я не при чем был.
   В общем, редакторша спрашивала разрешение оформить для моей библиотеки подписку на журнал. Так, говорит, делают везде. Цензуры у меня, конечно, нет. Живем на Западе, в свободной стране. Какая может быть цензура? Кроме экономических рычагов, ничем не пользуемся. Но у нас демократия, и я лучше знаю, что для народа надо, а что нет. Какие книги читать, какие фильмы смотреть, какие идеи поддерживать. Это правильно понимала советская власть. В лагеря не стоило отправлять. Можно было по-другому всех в стойле держать. И образования было слишком. Университеты всякие, академии... Пенсии тоже языки развязывали, независимыми делали. Немцы куда умнее: посадили на социал, сиди, как привязанный, не возникай. Чуть дернешься - сразу слетишь с социала. Тут не до свободомыслия, не до прежних профессорских дипломов. Если хочешь кушать - не суетись, читай, что тебе положено...
   Вроде, почему не оформить подписку? Журнал безобидный, стариков уговаривает не плакать, для одиночек брачный клуб предлагает... Хотя, с другой стороны, пресса - это власть. Сегодня - психотерапия, а завтра еще что-то... Шарж на общину нарисуют... Тогда с кого спросят? С меня, конечно. Зачем же оформлять? Пусть редакторша погуляет, поучится. Присмотреться к ней с ее дипломами надо. Покажет себя с нашей стороны - тогда и оформим. Так что с подпиской повременим. И в приемной увидят: пусть эти доктора-профессора и журналисты не очень заносятся. Решение-то здесь, в моих руках. А их дело какое? Холопское, подневольное. Мало их в Союзе учили...
   Вот, если для меня лично, тогда иной разговор. Купил, поддержал нищих и бросил в сортир. Даже не читал. Ни-ни. Не знаю. Ни слухом, ни духом. Так что останешься ты, дорогая редакторша, сегодня в убытке: на дорогу четыре марки потратила, час в приемной посидела, билетик уже, небось, сгорел, еще один купишь, четыре марки снова тю-тю. Журнальчик твой пять марок стоит, из них никак не меньше трех в типографию отдала... Вот и подумаешь в следующий раз, надо идти на прием или нет... Хотя, если деньги и время есть, почему не приехать... Уходи и приходи, дорогая...
   Редакторша скособочилась. Глаза опустила. Об убытках своих промолчала. Гордая, значит. Ничего, обломаем. Не таких, когда надо, меняли. Ушла... Посмотрел я на ее шляпу и подумал:
   - Хорош был бы я гусь, согласись. Такая, наверняка, что-то антиправительственное напечатает. Кого-нибудь из наших обидит... Скорее всего, из диссиденток. А может, из репрессированных или через гетто прошла... Стерва, сразу видать. Да, не соскучишься. Журналисты - они ведь люди темные. Одно говорят, два в уме замечают. Лучше с ними не связываться. На цепочке держать... Правильно решил - пусть дальше гуляет...
   Позвонил жене, рассказал. Та чуть не ревет, орет:
   - Это же тварь известная! Она на тебя такой пасквиль в следующем номере настрочит, не отмоешься! Чего с ней связался? Взял бы номер в библиотеку, дал бы пять марок на подписке ей заработать. Журнал шел бы в твой кабинет, лежал бы в столе на вечном хранении, никто, кроме тебя, его бы не видел. А так унизил бабу, показал подчиненным, пусть не читают журнал... Они, дуры твои необразованные, ей свое "фэ" теперь будут показывать... Очень тебе это надо...
   Что правильно, то правильно. Ну, кто мешал? И деньги не из своего кармана заплатил бы... Все-таки надо признать, что женщины всегда и везде хитрее мужчин. Но не умнее. Поэтому мы ими руководим, а не они нами...
   Вошел второй проситель. Лет семидесяти. Оказалось - всего шестьдесят. Сняли его с социала. Видно, чем-то не угодил немецким чиновникам, они его и турнули. Или просто на антисемитов нарвался. Их 30% в Германии сейчас. Каждый третий или четвертый чиновник. Немудрено... Нет медицинской страховки, говорит. Ни у него, ни у жены. У той воспаление легких. Нужны антибиотики, а денег нет.
   На что он рассчитывает? Что я ему из своего кармана отсыплю? Из Центрального благотворительного еврейского фонда? Ишь, куда хватил... Нет, так нет. От этого не умирают. А умрет, так я при чем?
   Дали им, продолжает настаивать на своем, к Пейсаху талоны на мацу и вино, марок на сто. Просит обменять эти талоны на лекарство. С ума он сошел, что ли? Где я ему возьму лекарство? Мне дали талоны на мацу, мой отдел их на всех распределил. Хочешь бери, хочешь нет. Надо спасибо сказать, а не отдел упрекать. Если ты правоверный еврей, празднуй Пейсах, если нет, тебе нечего делать в общине. Гешефты вздумал какие-то разводить, мацу менять на лекарство... Шустрые люди у нас в общине, однако... ничего не скажешь. Действительно, еврейские мозги...
   Продавец мацы - тоже член общины. Должен он, спрашиваю я вас, что-то заработать? При чем здесь аптека?
   Как последний козырь, свою последнюю надежду, достал проситель из кармана пиджака несгибающуюся покалеченную руку, стал задирать рубашку, показывать выжженное клеймо. Узник Освенцима... Да, приходят на прием всякие. Хотя бывает и не такое. Снимают штаны для подтверждения еврейства. Мало ли что демонстрируют...
   - А-а... Так Вы получаете пенсию за концлагерь? 500 марок?
   - Тысячу, за двоих. Платим шестьсот за квартиру, еще свет, отопление. Экономим. Холодно. Жена потому заболела. Посуду моем холодной водой. Живем без радио, телевизора, телефона. На газонах собираем грибы, иногда ягоды, яблоки. Скоро появится крапива, щавель, станет легче.
   - Да, крапива очень полезна. Никакие витамины и лекарства не нужны... Что же делать? В России зарплата сто марок, и живут люди, не все умирают...
   - Но жена больна, нужны лекарства. На еду у нас остается не больше 200 марок в месяц, нет денег даже на проезд. Чтобы приехать к Вам, я заплатил три марки девяносто пфеннигов, это вся моя еда на сегодня. Каждый раз, когда я еду в общину, я плачу эти деньги. Когда заставляют ждать, то семь восемьдесят. С тех пор, как заболела жена, я не ел уже шесть дней...
   Если не врет, нелегко евреям в Германии живется. Хотя - кто его тянул? Сидел бы в Израиле...
   - Что, Вам хуже там было?
   Еврей оглянулся, набрал воздуха в легкие. Вспомнил высокое Иерусалимское небо. Холмы, покрытые темно-зеленым бархатом. Голубой праздничный воздух. Белый, словно умытый, прекрасный город. Проглотил слюну. Оглянулся. Кабинет без окон. Приемная тоже. Глухо молчащие стены. Камень, бетон, цемент. Ни деревца, ни ручейка. А там, за ними - подпирающая безумное коричневое небо, растущая прямо из земли синагога. Без разбега, без площади, без пространства... Мог о таком он мечтать? Тут же вспомнил другое. Святой Петербург. Прозрачный, словно несуществующий, воздух... Как нарисованные, золотые шпили дворцов и башен. Бледно-серое, светло-голубое и нежно-сиреневое низкое небо. Тонкий щемящий запах морских далей... Образ возник и растворился в тусклых слепых стенах, в тяжелом густом воздухе... Склепа или могилы... Каменного мешка.
   Хуже. У нас не было и этих 200 марок на еду, всё отдавали за общежитие. Не было денег на лекарства. Собирали объедки в мусорных баках. От хамсина жена стала постоянно кашлять. Теперь вот с легкими плохо.
   Жаль, что не сумели, как другие репатрианты, нормально устроиться...
   Что Вы знаете о них? Вам известна статистика? Сколько тех, кто закончил самоубийством? Обратно в голодную Россию вернулся? Бежал в Европу, Канаду, Австралию, ЮАР - куда угодно?
   Ну, если здесь Вам лучше, что же тогда говорить? Чего приходить в общину с жалобами? Вы же знаете, откуда приехали... Теперь и решайте сами, как дальше быть... Нет, дорогой, ничем не могу Вам помочь. Поймите, не в моих силах. Надо вам возвращаться в Израиль. Германия даст деньги на проезд и купите жене лекарство.
   Все по нулям. Ушел, трясется, весь в слезах:
   - Почему Израилю нужно нас добивать? Ведь не вернемся мы туда. Не можем там жить. Почему не оставит он нас в покое? Смерть наша, муки наши - на его совести. Почему всем людям позволено выбирать, где жить, а евреям нет? Почему Вы насильно отправляете нас в Израиль? Почему сами сидите здесь, а не там? Вы, все из этой общины? Почему вам можно, а нам нельзя? По какому праву вы делите евреев на два сорта?
   Я говорю ему:
   - Идите в Социальный отдел, там Вам помогут.
   А он в ответ:
   - Я семнадцать раз приходил на прием к бывшему председателю общины Каналу. Семнадцать раз из-за него голодал. Когда узнал, что он через концлагерь прошел, не поверил... Таких там не видел... Я был уже во всех кабинетах. Все вы одинаковые. Сидите на мешках с деньгами и не хотите видеть, как вокруг вас несчастные евреи от голода мрут. Религиозная община, называется. То-то вас Израиль сейчас камнями забрасывает. Все израильские газеты полны сообщений об этом... Заповеди соблюдаете. Тору читаете. Прикрываете ею свои делишки... Горе членов общины вас не интересует. Делаете вид, что о принципах печетесь. Какие могут быть разговоры о религиозных обрядах и праздниках, когда нищие ваши собраться от голода воют? Вовсе не прошлое вас волнует. Делите между собой вы деньги, которые Сенат на всех членов общины дает. Обсуждаете, принадлежит ли земля под этим домом Бубису с его Центральным советом или вам, сидящим у власти в Берлинской общине. Душегубы проклятые. Нет на вас Освенцима... Научить вас горе понимать человеческое без него невозможно... Уехал я из России в кипе. Здесь носить ее перестал. На вас насмотрелся. В Бога теперь не могу верить... Что вы с нами делаете? Голландская община затравила Боруха Спинозу, с семьей не давала ему видеться... Величайшего мыслителя всех времен... А вы нас, несчастных беженцев, прошедших многие страны, со света сживаете... Господи, когда ты простишь свой народ из-за таких нечестивцев? Все соотечественники о своих пекутся: и турки, и немцы, и французы, и поляки... Только евреи и русские своих в беде бросают, камень единокровному вместо милостыни подают, "принципами" руководствуются... А вы спрашиваете, откуда антисемитизм берется? Сами плодите его, сами плоды его пожинаете.
   Это он уже в приемной. При всех. Ему можно, ему позволительно. Плюнул, что называется, мне в лицо и пошел. А я сиди и таких вот, бешеных, слушай. Как было в СССР, так и здесь. Ничего не изменилось. Одно и то же. На тех же местах: я - за столом, они - в приемной. Или думали: оттуда уехали, в другую жизнь попали? Для кого-то, возможно, и так, но не для нищих. Им было плохо в Союзе, плохо будет везде. Там они верили: "антисемитизм". Здесь говорят на нас: "душегубы". Не могут выйти никак из детского возраста, понять, что никому не нужны. Нигде. Ни здесь, ни там. Ни в России, ни в Германии, ни в Израиле. Н - и - г - д - е! Надо понять это и не тянуть за собой в могилу живых. Тихо и с достоинством умереть... Еврей ты или немец - не все ли равно! Бог разберется!
   В кабинет вошел третий. Этот тоже жаловаться пришел. Те, кто социал получают, право, говорит, на особую, оплачиваемую социалом ставку имеют. Тоже Америку открыл... Кто про это не знает? Сидят у меня в отделе, ногти чистят, по две с половиной тысячи нетто Германия им подбрасывает. Не то, что узникам концлагерей или гетто. И стаж идет, и пособие по безработице через год высвечивает... Такие законы в Германии. Общину они вполне устраивают. Сумел ухватить свое, подфартило, - живи, как человек. Не повезло, ищи другое пристанище. Чего мы будем о тебе заботиться? Благодари Бога, что жив... А этот канючит свое: у него нет социала, нет права на ставку, нет стажа, ничего нет. И есть нечего. И живет их семья, голодает, уже шестой год. Совсем извелись. Но ведь живы еще? Не умерли? А давно бы пора...
   Чего он от меня хочет? Чтобы я его на работу взял. У него и дипломы выше тех, кого мне социаламт присылает, и знаний побольше. Он и филолог, и компьютерщик, и корректор, и верстальщик, и еще что-то. Газету в общине, мол, издают, по сто ошибок пропускают. Неквалифицированные люди потому что ее делают. Показал мне "Еврейский Берлин". Весь русский текст красным карандашом изрисовал. Действительно, плохо дело. Надо будет Ленке, которая русским текстом занимается, по заднице дать.
   Что правда, то правда. Много бездельников в общине на ставках сидит. И квалификации нет. Зато плачу им не я. Не община. Деньги дает социальное ведомство. Что-то они всё-таки делают. Пусть не так хорошо, как хочется, но делают. Бесплатно. Понимаете? Бесплатно. Столько несушек сидит, и все работают. Не на общинные деньги, но на пользу ей. А он хочет, чтобы я ему платил. С какой стати? Дурак я, что ли? Таких, как он, пруд пруди.
   Говорит: он один такой, с дипломами, со стажем редакторской работы, со всякими регалиями и всемирной известностью... Возможно, один, но мне не все ли равно? Сто будет ошибок или две? Я за это не отвечаю. Принять на работу человека или нет - это другое дело. А за остальное - гори оно синим огнем. Пусть голова болит у тех, с кого я ее, вместе с волосами, могу состричь, когда ихние подчиненные не работают. Говорят, квалификация плохая, не специалисты. Тоже нашли оправдание: профессионалов им подавай! Со специалистами каждый работать сумеет. Ты без них попробуй. Не могут находить ошибки и писать красиво, научи. Не получается у Ленки обыграть Каспарова, заставь. А то слюни из-за всякой ерунды разводят.
   Сколько их еще, гениев, на голову нашей общины свалится? И откуда они только берутся? В какого еврея ни ткни пальцем, обязательно гений. В крайнем случае, талант. И обязательно неустроенный. А как не еврей, так и ставка из социаламта есть, и свой бизнес, и паспорт нормальный. Говорят, им своя община помогает. Каждого на ноги ставит. Потому что крими. Скандал за скандалом у этих иностранцев - то паспорта фальшивые дипломат изготовил, то деньги, то наркотики, то проститутки. У нас в общине ничего такого нет и быть не может. Поэтому нет и круговой поруки для преступников. Ничего с этим не поделаешь. Гением быть всегда трудно. Настоящим евреем тоже. Такая судьба. Надо уметь приспосабливаться к обстоятельствам. Учиться у тех, кто нормально свои дела устраивает... Старшее поколение вымрет, дети их более мудрыми станут... Все по завету Моисея...
   В общем, ушел и третий. Синий от злости. Поперчи, можно таким закусывать. Прямо шипит весь, как теща на сковородке:
   - Вам Сенат такие деньги на каждого члена общины отпускает, у вас на десять тысяч членов общины триста пятьдесят государственных служащих. Все они, кроме того, имеют право и на социал, и на пособие по безработице, и на учебу, и на медицинскую страховку. На все. Ешь, не хочу. Но вы еще им работу даете. А тем, у кого ничего нет, приподняться не помогаете. Заживо в землю закапываете. Деньги на все в Общине есть: на танцевальные и компьютерные кружки, на экскурсии и обряды, на лекции и праздники. Но чтобы газету нормальную выпускать, на это нет. Только и слышишь: этот член правления дом, принадлежащий общине, зятю за полцены спустил, несколько десятков миллионов прикарманил, но в тюрьму не сел; тот на свою безграмотную племянницу договор соорудил, чтобы ей община пожизненно деньги платила... А для рядовых членов - бумажку и ту не получишь, ходишь за ней по десять раз, пустяк форменный, но клещами не выдерешь... Нет ни чести, ни совести у вас...
   А я при чем? Моя это племянница, что ли? Недаром говорят, что эти новые русские (в смысле, евреи из Израиля, которые в Германию незаконно приехали) совсем обнаглели. Давно пора их обратно в Израиль отправить. Пусть там годик-другой лестницы моют или хлеб по ночам в пекарнях пекут. Ишь захотели, быть такими, как наши евреи. Что, они "по программе" из Союза приехали? Или здесь всю свою жизнь прожили? Никак не могут понять, что есть евреи первого сорта, умные, значит, которые в Израиль не совались, и второго сорта, которым мозгов не хватило. Попав в Израиль, сообразили то, о чем мы еще в Союзе догадывались. На месте не мудрено. Заранее бы уразумели. Тоже мне умники нашлись... Ничего, поживут, помаются, будут знать, что к чему... Недаром Моисей наш народ сорок лет по пустыне водил... Ждал, пока такие вот перемрут. Теперь мне приходится действовать от его имени. Семь лет с ними воюю, но еще не все передохли. Остались...
   Не успел с последним разделаться, сирена воет. Скорая приехала. Оказывается, предыдущий из окна выбросился. После разговора со мной в туалет пошел на третий этаж. Нужду справил, на подоконник залез и вниз сиганул. Высокий подоконник, а залез. Вишь, сколько энергии было у него и силы, а потратить их с пользой не хотел, двадцать марок канючил...
   Надо будет во всех туалетах решетки на окнах сделать. Пусть прыгают из своих квартир. Теперь разбирательство начнется. Что, почему. Псих, он и есть псих.
   Позвонил жене, рассказываю. Она мне опять:
   - Дурак ты был, дурак остался. Не видел, что до крайности старик дошел, лечить и кормить жену ему нечем, вот и прыгнул в окно.
   Что же, я должен был их к себе забирать?
  - Зачем? - отвечает. - Написал бы записку в социальный отдел, чтобы те дали из медицинского фонда ему сто марок на антибиотики.
   - Сто марок? На десять упаковок? Слона можно вылечить... Хватило бы и тридцати... Или двадцати...
   Хорошо ей говорить... Лучше бы подумала, что скажут по поводу этой записки в социальном отделе...
  - Ну, позвонил бы им...
  - Звонок, что ли, лучше?
   - Но есть же в общине деньги?
   - Есть. Конечно, есть. И немалые. Сейчас вот на похороны сколько-то потратят. Но что об этом зря толковать? В чужом кошельке деньги считать всегда интересно. Лучше подумать о другом.
   Во-первых, старики все равно бы умерли. Не важно, кто первый: он или она? Обоих хоронить будут за счет общины. Во-вторых, похороны значатся по одной статье бюджета, а медицинская помощь - по другой. Когда средства есть в одной графе, это еще не значит, что их можно перебросить во вторую... Шуточное ли это дело? Как потом отчитываться и все такое прочее... А кто о людях вспомнил, которым со всем этим пришлось бы возиться?
   Так что, жаль, конечно, что старик помер, но сделать все равно ничего было нельзя... Лучше уж слышать от тещи ее поговорки, чем что-то менять в укладе общины... Десять тысяч - это десять тысяч. Все люди разные. У всех судьбы трудные. Все-таки мы евреи, у каждого за плечами что-то не так. И не может община за всеми присматривать. Это община, не детский сад. Надо самим инициативу проявлять. Конечно, не такую, которая наказуема, но сидеть сложа руки тоже нельзя.
   Искать пути интеграции, а не ходить с протянутой рукой. Мы делаем все, что можем. Если же не нравится, Германия никого не держит. Пути в Израиль никому не заказаны. Так что, нечего пенять на других, надо заботиться о себе самому. В этом, как и в остальном, теща была права. Интересно, почему? Может, оттого, что не еврейка? Со стороны, говорят, виднее...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Эх, хорошо в стране немецкой жить...
  
   Дорогой Миша!
   Пишет тебе твой покойный друг Феликс. Теперь все на компьютерах, так ты меня даже по почерку не узнаешь. Как ты помнишь, приехали мы в Берлин. Еще до объединения. Мара пристроилась санитаркой у наших в Карлсхорсте, там и спала, и ела. Я ночевал на скамейке поблизости. Однажды проснулся весь в краске. Глаза разлепить не могу. Графити называется. Милая шутка юного поколения. Осси - это те, кто в восточном Берлине живут. Перебрался на скамейки в Западном. Все спокойней. Живу, не дергаюсь: днем по электричкам прошу, без куска хлеба весси никого не оставляют.
   Проходит месяц или два, пора думать о будущем. На каком языке, непонятно, но надо. Идем в полицию, сдаемся на азиль. Селят в общежитие, кормят, лечат, живи, не хочу. Через год выясняется, что мы евреи и должны мотать в Израиль. Мы упираемся, собираем справки, что психи, боимся войны и бомбежек. Говорим, что в Отечественную меня контузило, Мара за колючей проволокой сидела - сначала у них, потом у нас. Почку у нее для экспериментов взяли, так и не отдали.
   Наша история здесь, как и в Союзе, никого не волнует. Хочешь, судись с Великой Германией, а где деньги взять? Тысячу или две? Мы отродясь их не видели... В итоге бортанули нас с социала - перестали кормить-поить, значит. Выгнали из общежития. Пошли мы в Еврейскую общину. Там помогли. И жить не живем, и умереть не умираем. Из Фонда помощи жертвам нацизма деньги на наш счет поступают, мы их в аккурат дальше перечисляем - хозяину дома, в котором живем. На еду опять шиш остается.
   Дом - ни в сказке сказать, ни пером описать. Но я попробую. Стоит барак с галереей, на ней двери стеклянные понавешены. Кто мимо идет, видит, как я в сортире стульчак открываю. И слышит, конечно, все, что у меня происходит. Знаем мы, каждый жилец, все друг о друге - и то, что в анкете написано, и что без нее случается.
   С галереи попадаешь в сени - ни сесть, ни лечь, но при открытой двери стоять все же можно. Затем еще одни сени - побольше: пять дверей должны куда-то отворяться. Одни в ванную ведут. Трубы ржавые, раковина вонючая, ванна и унитаз в пятнах и сколах, вот-вот развалятся. Вода прямо в пол течет, труба для стока не предусмотрена. Зачем? Пол цементный, болото не просыхает. С потолков гадость всякая сыплется - штукатурка, пауки, грязь. Сделай ремонт, будет лучше. Только зачем и на какие деньги? Не все ли равно, где подохнуть? Кухня метров пять, окошко под потолком. Плита трехконфорная стоит, одна конфорка капут, как здесь говорят. Кто сказал, что двум евреям три надо? Долго на этом свете жить собираетесь, еду себе готовить вздумали? Ишь, чего захотели! Нет? Не для этого? Тогда зачем? На тот свет и без третьей конфорки пускают....
   Зато комнаты - одна другой лучше. Целых две. Спальня и гостиная. Кубрик с избой-читальней. За окном парк. Когда листья с деревьев облетают, видны две трубы. То ли теплоцентраль, то ли котельная. Ложки-вилки мельхиоровые за три недели черными становятся. Серы, значит, в воздухе много. С печенью у нас, как ты помнишь, всегда был каюк. Так что анализы - как у смертников. И чего удивляться? Однажды мы все это уже проходили. Когда на Маре экспериментировали и почку отрезали, тоже анализы делали. Смотрели, как на других органах отражается. Ей еще повезло. У ее сестры ноги стали отниматься - для лечения диабета ее использовали. Ноги потом из-за гангрены отрезали, без наркоза. Она сначала ослепла, потом умерла. Слава Богу...
   Такое у нас житье. А ты писал - в Питере перебои с продуктами, бандиты из всех щелей повылезали. Бандитов здесь нет. Вернее, все идет по закону. Кто как сумел устроиться. С сердечным приветом и наилучшими пожеланиями, твой Феликс.
  
   Дорогой Миша!
   Я долго тебе не писал, очень тяжело было. Сам посуди: чтобы к врачу попасть, деньги нужны, откуда их взять? Ты жалуешься: в поликлинике очередь, лекарства производить перестали. Что бы ты подумал, если б узнал, что мы вообще без всего этого обходимся: лечимся травами и заговорами. При советской власти любой бы сказал: придурки какие-то, темнота, невежество. Как это можно в двадцатом веке, хуже, чем в деревне... Но делать нечего - страховок медицинских нет, поэтому и лечиться не у кого. Не дай Бог, упасть и разбиться... У Мары зуб опух, я бритву наточил, опухоль ей разрезал. Обошлось. Спиртом продезинфицировал рану, потом подорожник приложил. Очень ей, бедной, больно было. Но что поделаешь? В Питер для нас дорога заказана. Гражданства нет, квартиры тоже. Куда денешься? Надо здесь помирать. Ты пишешь, что продукты очень дорогие. Не пойму. Сейчас лето. Зачем они вам? Вы что, их есть собираетесь? Не можете нарвать одуванчиков, крапивы и суп сварить? Хлеб, конечно, нужен. А остальное зачем?
   Вот уже третий год мы собираем с асфальта грибы, сушим яблоки и груши, едим, что удается на улице подобрать. И ничего - живы. Пять лет назад, когда я работал в институте, я бы тебе объяснил, что грибы эти тяжелыми металлами на городских улицах напитались, с их помощью рак можно заработать или цирроз печени. Это было пять лет назад. Теперь я скажу другое. Человек - очень выносливое животное. Может приспособиться к любой среде, почище таракана, который, как пишут, на нашей планете двести миллионов лет живет и всех в борьбе за существование обставляет.
   В нашем доме постоянно заливает подвал. Текут трубы парового отопления. Вонь стоит, ни с чем не сравнимая. Запах трупов. Время от времени травят крыс, разбрасывают отраву. Они дохнут и гниют. У Мары руки в язвах. Она ходила в санитарную службу. Ей вручили карту аллергика - в подвале образуется плесень, у Мары реакция на нее. Если не нравится, переезжай в другой дом. А как? У нас денег и на этот не хватает, хотя квартплата минимальная. Меньше нигде не найти. Взорвался бы дом или Шпрее из берегов вышла, все б затопила... Не все ли равно, как подохнуть?
   Мы понять не можем одного: как другие в этом доме живут? Не чувствуют плесени? Серы? Не боятся воров в своих закутках со стеклянной дверью? Не купаются, воду в ванной не спускают? Какая-то особая популяция. Без требований, без претензий. Что есть, то есть, лишь бы не было хуже. Квартиры, вроде нашей, снимают старики. Нас двое, они по одному живут. И умирают. В доме постоянно ремонт идет: то в одной квартире стучат, то в другой. Все время кто-то переезжает. Живые бегут, полумертвые своего конца ожидают. Один умирает, на его место новый вселяется. Как в поезд, который идет на кладбище. И мы свою очередь стережем.
   Слава Богу, землю на кладбище община оплатит. И похоронит, так что тех безобразий, о которых ты пишешь, нет. Это тебе не Питер. С утра до вечера по двору управдом шныряет, газоны стрижет, на тракторе ездит, сельхозработы идут круглый год. На три дома пять управдомов, всем работу надо найти. На зарплате сидят. Дело нешуточное, сам понимаешь. Гул стоит, как в аду. Опять же присмотр за каждым жильцом - что делаешь, чем занимаешься, бдишь ли, не лег ли поспать средь бела дня, почище надзора любой милиции...
   В остальном все то же. Два года назад мы подали в суд. Говорят, что нас сбросили с социала незаконно. Мы пытаемся добиться того, чтобы нам платили какие-нибудь деньги и дали медицинскую страховку. Когда мы жили в СССР, слыхали, что неимущим в ФРГ помогают, с голоду умереть никому не дают. Может, оно и так, но для немцев. К евреям же здесь отношение хуже, чем было в Питере. На всех уровнях - от руководителя учреждения до рядового пенсионера. Лозунги произносить все умеют. Но дело всегда одно: сдохни как можно скорее, еще лучше - исчезни, чтобы не портить здешней экологии.
   С самыми сердечными пожеланиями, твой друг Феликс.
  
   Дорогой Миша!
   У нас огромная радость. Мы-таки добились! Суд вынес решение, чтобы нам дали медицинскую страховку и деньги на квартиру, еду и одежду. Мы прожили, как в ленинградской блокаде. Две тысячи дней и ночей, пять с половиной лет! Как мы не умерли, сам не пойму. Зато теперь мы имеем право на все! На все, что получают другие! Мы сможем, наконец, обменять квартиру, найти работу. До этого по возрасту нас никуда не брали, даже копать могилы или ухаживать за больными.
   Теперь другое дело, потому что в Германии есть специальные программы трудоустройства для тех, кто получает социальную помощь. Один мой знакомый три месяца ходил на социальные работы, после этого ему дали ставку, и он стал читать лекции в университете. Университет с радостью его взял, потому что оплачивает ставку социальное ведомство. В итоге все выиграли: университет получил бесплатного сотрудника, социал перестал выплачивать пособие, а он начал работать по специальности и получил права свободного человека. Конечно, платят ему не профессорскую зарплату, хотя он выполняет обязанности профессора. Зато есть надежда на будущее. Может, и нам повезет?
   Правда, пока мы судились, мы потеряли право на посещение языковых курсов. Есть правило, что учить язык за счет биржи труда можно только в течение первых пяти лет переезда в Германию. Сначала нам отказали из-за того, что мы не получали социал и не имели документов о постоянном проживании, а когда суд восстановил нас в этих правах, появилось новое препятствие - прошло больше пяти лет с момента нашего прибытия. На бирже труда нам предложили обжаловать решение. Если и этот суд будет длиться пять лет, мы заработаем отказ по третьей причине: из-за возраста. После шестидесяти пяти человек не может ни учиться, ни работать. Даже если он в состоянии...
   Мы счастливы. Теперь у нас будет еда, мы сможем ходить к врачам. Если честно, я забыл, как пахнет творог. А мясо? Мара вчера целый день плакала: может, теперь, когда немцы будут нас кормить, нам удастся увидеть детей? Они не будут бояться, что немцы посадят нас им на шею, и снова станут с нами переписываться и поздравлять с праздниками? Когда Маре исполнилось шестьдесят, мы целый день ждали телеграмму. Телефона, как ты понимаешь, у нас нет, платить за него нечем, но на телеграмму мы надеялись...
   Доченька, родная, теперь ты можешь не бояться, что у тебя будут отбирать на нас деньги... Отзовись, наша хорошая... Дорогой Миша! Если ты можешь разыскать ее адрес через знакомых, напиши. Она узнала, что нас сняли с социала, когда переехала из Германии в Голландию. Оттуда она с детьми перебралась в Швейцарию, потом, кажется, в Англию... Мы боялись ее разыскивать, потому что нам бы никогда не дали в Германии пособие, и мы должны были бы до смерти есть ее хлеб... А у нее ведь двое детей, старшей пришлось бросить школу, чтобы матери помочь...
   Чем они виноваты, что "цивилизованные" страны лишили нас права на пенсии? У нас с женой стаж 75 лет, но по закону ФРГ мы не имеем права ни на одну копейку... Тот, кто приехал в ГДР, имеет, а мы нет. Хотя я и ночевал на скамейке в ГДР... Конечно, хороший адвокат мог бы доказать, что мы с Марой приехали в ГДР и имеем право на трудовые пенсии... Но хороший адвокат - это персона не для нас. Наш удел - радоваться, что добились социала и тайно встречаться с детьми. Если они захотят прятаться. Если же нет? Страшно даже подумать...
   Всегда твой Феликс
  
   Дорогой Миша!
   Давно от тебя не было писем. Я и думать боялся. Но, слава Богу, обошлось. Напиши, как ты себя чувствуешь сейчас. Делают ли тебе химиотерапию? Какие прогнозы? Видишь, наши врачи все-таки молодцы. Без нормальной медтехники и лекарств продолжают спасать людей.
   Что тебе написать о нас? Хотя было решение суда о том, чтобы нам выдавать пособие на еду и квартиру, пришлось побегать. Дать-то дали, но не сразу. Нервы мотали так, что я чуть не загнулся. А когда получил медицинскую страховку, с Марой случилась беда - инфаркт. Оклемались мы только месяца через три. Написали заявление на обмен квартиры. Комиссия за комиссией. И не сразу, с перерывами в два-три месяца. Какие-то бесконечные бумаги, обследования.
   Врачи пишут, что и физически и психически мы нуждаемся в переезде, но воз и ныне там. Мотив один: живут другие, чем вы их лучше? Как прошел год, мы не заметили. Нервотрепка за нервотрепкой, будто нарочно в могилу сводят. То одно, то другое. А мы просто воем от тоски. Раньше поневоле днем по городу шатались, хлеб добывали, теперь дома сидим. То отбойный молоток, то трактор, - воет, стучит, воняет, спрятаться негде...
   В общем, спохватился я только три месяца назад. История напоминает твою. Стал по ночам часто вставать. Сказал лечащему врачу, он усмехнулся - мол, возрастное, у всех мужчин. Еще через пару месяцев дал направление к урологу. От него я попал на конвейер. Биопсия показала онкологию. Не знал, как быть, - говорить Маре нельзя, может умереть, молчать тоже дико... Самый страшный был день, когда проверяли кости, - если метастазы, конец. Потом делали рентген легких, исследовали печень, желудок... Сегодня анализ, ответ через пять дней. Сиди и гадай, вынесен смертный приговор или нет... Полтора месяца мы не жили. Мара то плакала, то спала со снотворными, я метался по городу, из автобуса в автобус, лишь бы не сидеть на месте, лишь бы время скорее шло... Я всегда ругал советскую систему - очереди, волокита. Но представить такое отношение к больному существу не мог. Чтобы узнать результат, Мара плакала, просила... Нет. Ждите... Некоторые ответы мы не получили до сих пор... И никогда не получим. Что у меня с больной ногой, я так и не знаю - будут ли ее отрезать или умру с двумя...
   Слава Богу, опухоль оказалась операбельной. Положили в одну из лучших клиник. Как мы благословляли суд! Не вынеси он положительное решение, что бы я делал со своей онкологией? Резал столовым ножом себе живот? Медленно умирал, прислушиваясь, как метастазы охватывают брюшную полость, перебираются в легкие? Кричал бы от нечеловеческих болей, не имея денег на снотворное? Господи! Какая страшная участь постигла нас! Разве мы знали, когда Горбачев пришел к власти, в какую мясорубку он бросит каждого из нас? Не абстрактных людей в абстрактном государстве, а куски из плоти и крови?
   Больница поразила нас с первого взгляда. Огромное здание из стекла и бетона. Врачи, сестры, снова врачи... Столько белых халатов за один день я еще ни разу не видел. Кабинеты, палаты, приемные, коридоры, немерянные метры и километры, сияющие чистотой. В палате трое. Кровати по цене автомобилей: вверх, вниз, на ножках, на ручках, с перегибами, стойками, приборами. После операции каждый подключен к своему компьютеру: ежесекундно он меряет давление, пульс, кровь, мочу и все остальное в придачу. Кормежка - как в санатории, по индивидуальному меню. Смена белья ежедневно, а надо - и чаще... Бинтов, салфеток, памперсов и прочей хреновины до фига. Умопомрачение. Недаром, говорят, что день пребывания в больнице стоит 450 марок. Но не завидуй. На этом восторги кончаются. Начинается серая проза.
   Я социальщик, значит в немецком обществе никто. На самой нижней ступени. По-нашему, бомж. Хирург, который делал операцию, ко мне ни разу не пришел. За три недели меня вели три врача. Сестры менялись, как перчатки, - сегодня одна, завтра - другая: при этой скачке никто ничего обо мне не знал, никто мной не интересовался. Я вывел формулу: один режет, второй зашивает, третий дает наркоз, четвертый откачивает, пятый катетер ставит, шестой снимает, седьмой берет кровь, восьмой, - и так далее до сотого, потому что их, наверно, столько прошло через меня. В итоге: на десятый день выяснилось, что мне забыли прописать железо, и у меня гемоглобин сполз до уровня, при котором я не мог поднять руку. Ко мне явился гематолог, сделал анализ, среди ночи прибежал в испуге повторно - и исчез, раз навсегда, будто его и не было. Сколько Мара ни билась, узнать результат анализа не сумела. Меня попытались выписать, но я не мог дойти до туалета, и на пару дней меня придержали.
   Мара, видя, что я умираю, и не от рака, а от анемии, от того, что никому до меня нет дела, начала потихоньку лечить меня - сырой свеклой, русскими таблетками, соками, травами. Мне стало немного легче, меня тотчас выбросили домой, так и не раскрыв тайну пропавших анализов. В общем, пришел я в больницу на своих, уполз на четвереньках. Нормально работало только сердце. Даже язык шевелился с трудом. Апатия и одна мысль: "Жить или умереть - не все ли равно? Чего Мара так бьется?"
   Через два дня Мара оттащила меня к врачу. Он сделал анализ крови и в панике стал звонить в больницу. Кого ему прислали? Полупокойника? Оказалось, у меня гепатит. Внесли при переливании крови и ничего не сказали. В выписке стояло, что после больницы меня следует направить на гормонотерапию и заключительное лечение в санатории. Но врач, видя, в каком я состоянии, вводить гормоны не стал, решил подождать, не окачурюсь ли я от гепатита. Лечить гепатит отказался - он ведь уролог, это не его епархия. Мара стала снимать у меня боли какими-то пассами, сама почернела от усталости. По ночам читала книги, а днем заваривала травы, выискивала алоэ, арнику, облепиху, чистотел... Каждые два часа что-то в меня вливала... Мочевой пузырь не работал, вонь стояла ужасная, из меня текло непрерывно. Стиральной машины нет, Мара стирала, сушила, гладила... Не девочка уж...
   Ей сказали, что в социале должны дать путевку в санаторий и прислать санитарку... Мара пошла просить о помощи. Куда там! Назначили, чтобы я прибыл на обследование. Я еле доплелся. В итоге - отказ. Это была ловушка. Если явиться не смог, кого-то домой направят, если приполз, делай все сам. И со стиральной машиной тоже отказали, и с пособием... Германия дает все - тем, кому хочет. Старому еврею она давать ничего не хочет...
   Мара пошла в общину. Там все очень сочувствовали, много разговаривали, осыпали советами. Мара добралась домой, уставшая от этих поездок, скрючилась возле меня и сказала: "Бог с ними! Давай соберем еще раз все наши силы и попытаемся вылезти из этой беды. Все-таки самое страшное не случилось - ты жив!" Я посмотрел на нее и впервые за эти три месяца подумал: "Какое я имею право умирать? А что будет с ней?" Когда Мара ушла в магазин, я встал, хотя мне было очень больно, и пошел стирать белье. От слабости я обливался потом, меня тошнило, я упирался двумя руками в край ванны, в изнеможении садился на пол... Мары не было два часа. К ее приходу я выстирал свое белье. Тут же появилось новое...
   С этого дня шаг за шагом мне становилось лучше. Через две недели Мара сказала, что у меня глаза стали черными, как до болезни. Наверно, белки очистились, и я стал похож на себя. Еще через десять дней мне начали делать гормонотерапию. Маре-таки удалось поставить меня на ноги. Даже гемоглобин стал выше, чем до операции. Теперь я хожу к врачам сам. Анализы с каждой неделей улучшаются. Мара снова читает книги, чтобы помочь мне с гормонотерапией. От нее я стал опухать. Врач сказал, что так и должно быть. Но Мара вычитала, что у меня нарушен водный баланс. Она перестала солить еду, заквасила капусту... Левый глаз у меня открылся. Сейчас я чувствую себя лучше, чем до операции. Если не считать мочевого пузыря. Это - дело долгое. Мара очень старается, но, по ее прогнозам, все нормализуется только месяца через три. Дай-то Бог! Конечно, если бы социал послал меня в санаторий, там делали бы специальные процедуры, массаж, и я мог скорее поправиться... Но что им до меня? Я бесправное существо. Если меня и пошлют в санаторий, то, думаю, на Рождество и Новый год, когда туда не хотят ехать немцы ...
   Мара санатория очень боится. Она твердит, что в больнице мне посадили печень не только гепатитом, а и отсутствием диеты - в меню входили соленые огурцы, жареное мясо, жирный сыр, блюда с майонезом... Мара говорит, что их есть было нельзя. Она меня просила отказываться от больничной пищи, готовила дома и два раза в день носила мне передачи, но мне было жалко денег, которые вычитал с меня социал за питание в больнице, и я ел все подряд... Жадность фраера сгубила... Я вспоминал грибы, которые мы собирали на улицах... Я знал, что они канцерогенные... И что в нашем доме за эти два года я пятый, у кого нашли онкологию. Бедная Мара! Как будет она жить без меня?
   Маре сделали анализы - у нее тоже гепатит. Наверно, меня заразили в больнице, а я ее... У меня оба гепатита - А и Б, у нее только А. Конечно, ведь переливание крови ей не делали, откуда возьмется Б? Я помню, как в Питере, когда кто-то заболевал инфекционным гепатитом, его тут же изолировали, клали в Боткинские бараки, чтобы не заразил остальных... Я лежал в больнице, рядом были другие пациенты, врачи, сестры. Меня не только не перевели в другое отделение, но даже не сказали об инфекции, не предупредили Мару, скрыли анализ крови, выбросили умирающим за порог, и врачи из социального отдела после всего этого отказали в элементарной помощи... Ты думаешь, я что-то присочинил? Нет, все было еще хуже, потому что те три недели, которые я был совсем слаб, я не помню. О них ничего не пишу, хотя они были для Мары самыми страшными... И никто из чиновников не пришел к нам на помощь, не проявил сострадания. Будто и нет в Германии людей, а населена она одними бездушными стерильными машинами.
   Сейчас у нас все неплохо. Мы потихоньку карабкаемся. Мне делают гормонотерапию, я помогаю Маре по хозяйству. Вчера принес из магазина три килограмма продуктов. Как никак, Маре легче, ведь мне нужны фрукты и овощи, и ей очень много приходится носить тяжестей. Болит спина, руки опухли, она похудела на два килограмма... Говорит, что рада. Ходит на социальные работы по три марки в час, надеется, что получит рабочую ставку, и мы уйдем с социала. Квартиру обменять нам не разрешили, так что адрес у нас прежний.
   Дом мой - моя тюрьма. Прикован я к нему и к чиновнику из социала, как раб цепью к галере. Присужден к пожизненному заключению. Выбора нет: или меняй квартиру, уходи с социала и перебирайся в могилу, или живи в этой тюрьме. Как я могу уйти с социала? Я теперь инвалид. Сколько проживу - Бог знает. Ведь у меня третья стадия. В любой день могут появиться снова метастазы. Говорят, положена пенсия, но платить никто не хочет. Даже развод нас не спасает: социал не разрешит разъехаться. Ждать годами решения суда? Разве мы сможем? Убить друг друга, чтобы сесть за решетку? Если я умру, Мару заставят умирать в той же постели, даже в этом случае на свободу ее не отпустят... А ты говоришь, у вас на улицах стреляют бандиты... Будь здоров и не жалей, что тебя оперировали в Питере, а не в Берлине. Всего доброго, Феликс.
  
   PS. Что же вы сделали, господа канцлеры и президенты, когда договаривались о судьбах наших?
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ой, мамочка, мама!
   (Еще один взгляд на всемирную историю)
  
   В одном маленьком, а может, среднем или очень большом городе жили-были люди. Молодые и старые, добрые и злые. Рождались, росли, умирали. Как говорят, жили, не тужили.
   Но вот однажды пришел путник. Прихрамывал на одну ногу. Кто хотел, мог разглядеть копыто. Сказал, что людям нужен менталитет. Отличать друг друга они должны не по именам и званиям, силе ума и талантам. Не по возрасту или болезням. И даже не по тому, сколько у кого денег. Главное - кто твоя мать. В крайнем случае - отец. Умные почесали затылки и согласились. Один нашелся, дурак. Он не понял - спросил:
   - Разве мы все не дети праматери Евы? Не Бог создал ее из одной плоти с Адамом? Не Божьи сыны мы и дочери?
   - Нет, - ответил однокопытный. - Бога не было. И Евы с Адамом тоже. Один родился у обезьяны, другой - у слона, третий - у собаки. Есть такие, которые у гиены... Или еще у кого, - он застеснялся, заскреб копытом о камень и тут же куда-то сгинул. Словно под землю провалился. Все глянули - на месте, где он стоял, только яма, паутиной затянутая, осталась. Барахтались на дне ее твари, друг друга на части рвали.
   На следующее утро пошел Веселый к соседу. Сказал:
   - Сегодня приснился мне сон, что мы с тобой дети одной матери.
   - Да, - ответил тот, - а кто будет третий?
   - Твой кум.
   - О-кэй... Пошли, что ли, отметим?
   Взяли в ближайшем ларьке три ведра пива, заели, как принято, воблой и, умиротворенные, с новым менталитетом, разошлись по домам...
   Рядом жил Угрюмый. Ему тоже захотелось найти общую мать.
   - Вижу, - сказал он встречному - поперечному, - ты не сын моей матери...
   - Конечно, - ответил тот. - Ну, и что?
   - А вот что! - Угрюмый ударил его в глаз.
   Встречный-поперечный начал кричать, собрались прохожие, стали судить да рядить, кто прав, а кто виноват, и вот уже стенка пошла на стенку. Дальше - больше. Каждый хотел иметь свой менталитет. Чем больше, тем лучше. День ото дня все яростнее. В итоге людей в городе совсем не стало. Одни женщины да ребятишки. Боялись выходить из дома, оттого уцелели.
   Выросли дети, снова многолюдным стал город. Забыв о ссорах и сварах, соседи встречались на улице, гуляли на свадьбах своих сыновей - дочерей. Город работал, торговал, жил. И было все хорошо, любо было и дорого.
   Но, словно лет сорок назад, в город пришел незнакомец. Копыта у него не водились. Зато под курчавыми волосами каждый, кто хотел, мог разглядеть маленькие рожки. И снова заговорил он о генеалогии. Как в прошлый раз, забыли соседи о хворых, бедных и слабых, стали выяснять, чей Бог выше и лучше, какие оставил кому полномочия, какую мать для кого вылепил. Свидетелей тех происшествий не нашлось, каждый выдумывал, во что был горазд. И про мать, и отца, и Бога, и предков. Кто был поумнее, даже рассказывал, что видел Всевышнего. Тайну Бог ему передал и, главное, научил: тех, кто называл это сказкой, немедленно со света сживать. Конечно, на каждой улице, чтобы защититься от соседей, появились умные, а вслед за этим образовалось столько Богов, сколько улиц. Так что стенки на стенки пошли еще дружнее.
   Улица называла "своих" - ангелами, "не-своих" - демонами. Приезжий вообще разобраться ни в чем не мог. Спрашивал:
   - Кто вы?
   - Ангелы.
   - А кто они?
   - Дьяволы.
   И так на каждой улице, иногда даже в соседних дворах. Было неясно, то ли ангелы убивают ангелов, то ли демоны - демонов... Понять ничего нельзя. Путники, на всякий случай, обходили десятой дорогой странный город. Одни говорили - лежит на нем проклятие. Не успеет отстроиться и сам себя уничтожает. Другие утверждали, что видели на его улицах Дьявола. Иногда с копытом, иногда - с рожками. И будто Дьявол рассказывает, что в наказанье за грехи свои перед Всевышним должен он час за часом создавать и разрушать Город, пока, в результате бесчисленных мутаций, не появятся люди, у которых дьявольские разговоры о превосходстве чьей-то матери и "особом менталитете" не вызовут простуду, легкий насморк и ноль интереса. Как только Город станет чихать на бесовский соблазн, заклятье исчезнет само собой...
   Однако насморк у горожан не появлялся. Каждые сорок лет приходил странник, чтобы научить мужчин, как уничтожать тех, кого рожали их жены. Так продолжалось много лет и столетий. Рожки сменялись копытом, люди заселяли Город, выращивали сады, сжигали и опустошали земли, убивали ближних...
   У Бога много забот. К тому же для вечности тысячелетия равны мгновениям. Однако судьба несчастного народа не могла не волновать Всевышнего. В какой-то момент ему все надоело. Он сдал своего Козла на мыло, то есть послал на перевоспитание: в чреве Земли как раз освободилось место кочегара, Дьявол угодил, как ему и начертано, в пекло.
   Что делать с Городом, Бог не знал. Решил: за Содом и Гоморру, в нем учиненные, а также за то, что не хотели жители чихать на дьявольские козни, пустить Город по миру, - тех, кто остался в живых и уцелел после очередного самоистребления, отправил бродяжничать. Пусть, мол, рассеются по земле и проветрятся. Глядишь, Дьявол перестанет допекать их своими идеями.
   Истопником быть не мед. Дьявол опять решил использовать свой единственный шанс, чтобы выбиться в люди. Собрал он вместе рассеянных по свету скитальцев и повторил, в который раз, тот же опыт.
   И Город снова клюнул на удочку. Несмотря на все анти-старания Дьявола. В этот раз он утрировал все до абсурда. Он объяснял горожанам, что пришли они в мир, чтобы уничтожать иноверцев - всех, кто родился не от своей матери. На смерть обречен любой, у кого нет письменных улик своей невиновности. Какая у кого была невиновность, никто не знал. Тем более не понимал, что такое улики и как их добывать. В народе слышалось: мать, мать, мать... Еще добавляли, что были улики, теперь улитки, - появились, мол, беглые звуки...
   - Библ "т", - говорили книжники.
   - Нет, - отвечали с другой улицы. - Бабилон.
   - Что вы? - возмущались на третьей. - Украли один из свитков Библии.
   - И вы это видели? Его, наоборот, сохранили ессеи. Когда высохло Мертвое море и съели улиток, нашли этот свиток...
   Для пущей доказательности Дьявол изжарил спорщиков на костре. Остальные, не дожидаясь своей участи, стали лихорадочно собирать все подряд и еще более лихорадочно жечь костры, в которые бросали, что попадало под руку: своих и чужих жен, детей, книги, написанные в спокойные времена, статуи, картины, изображения Бога и другие реликвии. И конечно, летели в огонь деревья, особенно генеалогические, если они принадлежали врагам, то бишь, соседям. Те, в свою очередь, поступали так же.
   Чем сильнее усердствовали, тем меньше правды оставалось в мире. Это никого не волновало: мертвые сраму не имут... Все шло своим чередом: каждые сорок лет появлялся однокопытный и проводил чистку, - как он говорил, обрезание Города...
   Плыли тысячелетия. Горели костры. Все больше людей понимало, что земляне - дети одной матери. Каннибалов сменили инквизиторы, в двадцатом веке вместо них появились дальтоники. Они объявили красных врагами белых, белых натравили на черных, желтые стали сражаться с зелеными, попутно всем миром отлавливали голубых и розовых, но при этом не заметили, что самыми сильными стали коричневые.
   Снова пришел тот, кто бродит по свету с копытом и рожками. Снова идея о том, что надо убивать детей чьей-то матери, коричневой чумой охватила города - страны. Жгли людей в крематориях и специально сделанных печах, рвали на части, истязали и мучили. Засевали поля минами, чтобы быстрее шло истребление. Строили ракеты, придумывали новое оружие. Изобрели атомную и водородную бомбу, поскорее чтоб сократить население несчастной Земли. Дьявол называл эти хитрости просто: "оружие массового уничтожения"...
   Сорок лет после новой бойни человечество зализывало раны, говорило о братстве, общем происхождении, инстинкте самосохранения, связи с другими цивилизациями, утверждало, что весь этот ужас был в последний раз. Но появился однокопытный, стал соблазнять людей:
   - Пора истреблять детей не твоей матери!
   И вот уже крепнут и разрастаются религиозные секты и общины, детей отнимают у родителей, мужей у жен. В воздухе нависает, как перед грозой:
   - Пора истреблять детей не твоей матери!
   - Achtung! Achtung! Проверка на дорогах!
   - Этих - налево, тех - в газовые камеры!
   - Арийцы! Спешим на отлов не арийцев!
   - Антисемиты! В огонь семитов!
   - Евреи! Чисты ли наши ряды?
   - Мусульмане! Джихад!
   - Христиане! Сектантам смерть!
   - Нас пять миллиардов! Сожрем половину!
   - Людоеды всех стран, цветов и мастей, объединяйтесь! Это есть наш последний!
   - Achtung! Achtung! Проверка на дорогах!
   И среди этого воя плачет бездомный ребенок - папу убили сектанты, маму задрал людоед, бабушек-дедушек отправили прямо в рай из печей Дахау:
   - Господи, спаси нас всех! Убери на другую планету того, что с копытом и рожками! Сделай на всех одну маму. Мы не хотим убивать друг друга! Боже! Мы твои дети. Помоги нам, пожалуйста...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Я, Альберт Эйнштейн
  
   В России творилось Бог знает что. В редакции беспрерывно звонил телефон.
   - Это правда, что из питерских и московских аэропортов не выпускают по советским паспортам в Берлин?
   - Из-за падения цен на нефть дивиденды не платят только российским инвесторам или иностранным тоже?
   - Если марка сейчас в России стоит семь рублей, почему туристическая фирма в Берлине берет с меня по три с полтиной за нее?
   - Вы не знаете, закроют границу только России? А Украины? В Белоруссию можно будет выехать?
   Вопросы, на которые нет ответа. Налетит ли 25 декабря торнадо на побережье Флориды? Появится жизнь на еще не открытой планете? Начнет Билл Клинтон Третью мировую войну, чтобы отвлечь внимание соотечественников от своих постельных проблем? Поедет ли он в Россию, чтобы дать новые указания Рыжему?
   И вдруг звонок, который вернул нас к обычным делам. Хотя поначалу показался немного странным. Пожилой голос сказал:
   - Я Альберт Эйнштейн. Не могли бы Вы уделить мне полчаса Вашего внимания?
   - Альберт Эйнштейн?
   - Да. Тот самый.
   - Вы говорите по-русски?
   - Да.
   - Простите, где Вы находитесь?
   - В Берлине.
   - Но сейчас у нас 1998 год.
   - Вы хотите сказать, что я умер почти полвека назад?
   - Извините, пожалуйста, но так меня учили в университете...
   - Я не спорю. Могли бы МЫ встретиться?
   - Простите, а сколько вас?
   - Я один. Старый человек. Без палки и пистолета. Не агрессивный. Готов увидеться с Вами в метро или другом общественном месте...
   И вот я бегу на свидание. Неужели, действительно, с Альбертом Эйнштейном? Метрах в пяти сзади следует мой муж. Вдруг сумасшедший? Вампир? Бросится на меня, искусает?
   Возле красной ратуши многолюдно. Вход в подземку, гостиница, ларьки, скамейки, в буклях старушки, бросающийся навстречу продавец фруктов... С платанов летят листья. Не жаркое солнце. Конец августа. Уже неделю идут занятия в берлинских школах, а в Питере только готовятся к первому сентября... На ратуше часы показывают "два".
   Вижу, как из метро выходит человек. Альберт Эйнштейн. Тот, которого я знаю по фотографиям. Лет тридцать назад студенты построили по точкам компьютерный портрет Эйнштейна. Он висел у нас в аудитории, и мы, как о самых сокровенных вещах, спорили о будущем ЭВМ. Сейчас это будущее стоит у меня на столе, я с ним работаю. Маленькое чудо современной техники, мой друг и помощник. Все получилось, как мы мечтали... Но Альберт Эйнштейн? Как мог он сейчас оказаться в этом городе?
   Я протягиваю руку. Те же летящие белые волосы. Немного прихрамывает. Старше, чем на знакомых портретах... Может, ему все-таки удалось приподнять завесу Общей теории относительности, и она открыла ему тайну пространства и времени, о которой мы, все остальные, не подозреваем?
   - Я прошу Вашей помощи. Мне никто не верит. Мне нужны свидетельства очевидцев. В противном случае я просто умру от отчаянья. Теперь навсегда.
   - Если можно, объясните, пожалуйста...
   - Полгода назад я приехал в Германию из России как контингентный беженец. На Бирже труда меня зарегистрировали как человека без высшего образования. Когда я перебрался из Штатов в Россию, мои западные документы об образовании были превращены в русские эквиваленты, шесть из них я сдал на подтверждение в Берлинский Сенат. Профессорский диплом признали недействительным. Мне объяснили, что он свидетельствует не о научном звании, а о должности. Советская профессура учила студентов не тому, что западная, и моя преподавательская деятельность теперь всерьез не воспринимается...
   - Вы не имеете права читать в ФРГ лекции?
   - Право имеет каждый. Даже без образования. Выходите на площадь и читайте. Вопрос в аудитории, в оплате, в том, чтобы занять вакансию...
   - Но у Вас есть еще диплом доктора наук?
   - Его Сенат также не подтвердил. В Союзе были кандидаты наук и доктора. В ФРГ есть только кандидаты наук, их называют докторами. Мой докторский диплом оказался избыточным для немецкой науки, чиновникам он не нужен...
   - Простите, за кандидатский Вам присудили доктора?
   - Да, но не физики, а философии... Зачем она мне?
   - Значит, Биржа труда все-таки зарегистрировала Вас как доктора наук ФРГ? Или это не так?
   - Сенат подтвердил тот диплом, который он счел наивысшим, - кандидатский. Мои два университетских диплома признаны лишь частично. Как Вы знаете, окончание университета в Советском Союзе давало право преподавать в школе и работать в научно-исследовательском институте. В моем университетском дипломе написано: физик, учитель физики в средней школе. Из-за идеологических расхождений между СССР и ФРГ я не имею права преподавать физику в ФРГ. Чтобы его получить, я должен пройти стажировку, сдать экзамены и тому подобное... сами понимаете, это невозможно - в силу хотя бы материальных проблем. Переподготовку я должен оплачивать сам...
   - Значит, по логике Биржи труда, Вы получили докторский диплом без высшего образования?
   - Видите ли, если бы в этом была логика... Мне разъяснили, что мое образование не подтверждено... звание никого не интересует... Я должен искать работу, как все, кто не кончил вуз... Один факультет я проходил экстерном, за год вместо пяти, этот диплом не тянет даже на свидетельство об окончании каких-либо серьезных курсов... Второй университетский диплом также проблематичен. Я учился не шесть лет, а пять, что плохо... Чем дольше срок пребывания в университете, тем лучше... Среди советских вузов, дипломы которых признаются, нет того, который я окончил... Как я могу доказать, что он находится не в России? Кроме того, в выданном мне документе указано, что кандидатом наук я стал в России в 1899 году, сейчас 1998... На Бирже труда мне его вернули обратно... В Сенат же снова идти нет сил... Да и зачем?
   - Вы пробовали говорить с коллегами?
   - Конечно... Нет ставок... нет денег... возрастной ценз... плохой немецкий... многие не читали моих книг и последних статей - они были засекречены и не переводились на немецкий язык... надо сделать рефераты, подготовить серию докладов, получить рекомендации ученых из разных стран, разослать сотню писем в различные учреждения... Извините, раньше я этим не занимался... я работал... продолжаю по мере своих сил... написал книгу, но у меня нет денег, чтобы ее опубликовать... Нет времени...
   - У Вас нет денег... нет времени... Боже! С Вами все это происходит? Не может быть!
   - Каждый месяц я прихожу в Ратушу, сажусь под свою дверь и жду, когда из нее выбросят мне, как кость голодной собаке, пособие на еду. Какой-то чиновник перепутал год моего рождения, меня посылают на принудительные работы - убирать листья на территории больницы... Листьев много, болит спина, но, пока я не отработаю 30 часов, мне не будут оплачивать еду и жилье...
   - Простите, я понимаю, что Вас это не устраивает...
   - А Вас?
   - Что именно? Я не сижу на социале...
   - Вот-вот, Вы получаете пенсию, или работаете, или живете на проценты... Поэтому Вы не понимаете, как это оскорбительно для человеческого достоинства. В Ратуше все до мелочей продумано, чтобы приходящий за пособием чувствовал, каким ничтожеством он является. Я всю жизнь работал... У меня почти сто лет трудового стажа... и я не имею права на пенсию... пусть крохотную, пусть в размере пособия, которое я получаю... Я не имею права купить себе дом, машину, поехать с лекциями в Иерусалим, посетить, наконец, свою собственную могилу в Принстоне...
   - Но, если у Вас есть деньги на дом и машину, зачем получать социал?
   - Вы рассуждаете, как остальные. Вы не поняли. Я не хочу жить на социальное пособие. Имею я право в свои 119 лет получать ежемесячную крохотную пенсию, равную этому пособию? Вот уже год я не вожу машину. Пройдет еще год или полгода, и я не смогу сесть за руль... После того, как я похоронил своих близких, машина была моей единственной радостью... Этой радости у меня не будет никогда... Мои ученики хотели подарить мне дом и машину, но я должен питаться... Я не могу каждый день обращаться к ним с протянутой рукой. Почему надо меня унижать, заставлять, чтобы я продал этот дом и машину? Разве я их не заслужил? Зачем посылать меня вместе с бродягами и наркоманами на уборку листьев или глажку белья в прачечной? Этим трудом меня хотят превратить в человека? Знаете, в каком году Германия сие проходила?
   - Знаю. С нацистским режимом давно покончено...
   - На деле или только на словах? Вы понимаете абсурдность происходящего?
   - ?
   - Когда-то писали, что я сделал современный мир таким, как он есть. И вы не даете мне пользоваться достижениями, которые имеете, благодаря моей работе. Я трудился, мои книги и открытия стали всеобщим достоянием, а на старости лет мне не платят даже крохотной пенсии. И почему? Только потому, что я имел несчастье жить в бедной России... Меня приравняли к тем, кто никогда не трудился, кто привык существовать за чужой счет, кто не хочет приносить обществу пользы... Почему? На каком основании? Лишили меня всех человеческих прав и среди них самого главного - владеть своим прошлым... Вы понимаете, у меня отняли прошлое... И я стал никто.
   - Не волнуйтесь, пожалуйста... Может, Вы преувеличиваете?
   Стекла проходящего автобуса брызнули солнечными зайчиками, на миг ослепили меня. Я повернула голову и увидела, как по морщинистой щеке профессора стекает капелька влаги... Боже мой, я заставляю его плакать... Великого, гениального человека... Может быть, плачет он не первый раз с тех пор, как приехал в Берлин... Я снова посмотрела на собеседника. Заношенный воротничок, ветхий пиджак, стоптанные туфли непонятно какого фасона... Конечно, как ему быть одетым по-другому? Новый костюм стоит не меньше трехсот марок... Если каждый месяц он будет экономить на еде по пятьдесят марок, то сможет купить его через год... К тому времени совсем прохудятся туфли. Еще двухмесячные страдания... Рубашка, свитер, белье, какое-нибудь пальтишко... Нужны очки... у него со специальными стеклами... Стоят марок сто, социал оплатит только двадцать... У кого он должен выпрашивать остальные? А если бедный старик захочет пойти в кино? Где взять марки, которые любому школьнику, получающему карманные деньги, кажутся пылью? Тем более, филармония... от нее, навряд ли, он сможет отвыкнуть... И каждый раз - удар по сердцу, страдание от своей ужасающей бедности...
   Мимо прополз наркоман. Пустые глазницы, татуировка на голых руках... Показал два пальца, остановил такси... Да, это не Альберт Эйнштейн, такие расходы ему по карману... Мой спутник продолжал:
   - Чем столетний старик Альберт Эйнштейн отличается от грязного бродяги, с которым он коротает часы под дверью социального отдела? Только одним - своим прошлым. У меня в прошлом труд, который принес человечеству пользу, у него - безделье. И этого прошлого меня лишили. Мне не оставили даже самоуважения. Разве можно говорить о почете? О спокойной или величественной старости? О благодарности потомков?
   - Вы, безусловно, правы. Вы все это заслужили. Весь мир сегодня обязан Вам...
   - Я говорю не только о себе. Мои коллеги, благодаря чьим работам могли появиться эти открытия? Их ученики? Они донесли наши идеи до потомков, воплотили в технические проекты...
   - Я понимаю. Только что могу сделать я? Такие законы в ФРГ... Хорошо еще, что Германия дает Вам медицинскую страховку и пособие на еду. Среди приехавших в последние годы евреев есть ученые, которые лишены даже этого. По книгам их учатся немецкие студенты, результаты научной деятельности используются во всех цивилизованных странах, а им на старости лет не дают куска хлеба, отказывают в медицинской помощи...
   - Вы знаете, так не унижали евреев нигде в мире. Даже в России или Советском Союзе... Лишить еврея, честно проработавшего всю жизнь, врачебной помощи, чувства собственного достоинства...
   - Может, вам лучше уехать из ФРГ?
   - Но куда? Куда меня пустят на старости лет?
   - Можно вернуться в Москву...
   - Конечно. Было бы правильнее не приезжать. Ждать в России погромов, как предрекал Запад... Умирать от голода и болезней. Это легче, чем от унижений. Только как на деле это осуществить теперь? Близких у меня не осталось. Квартиры в Москве нет... Вещей тоже. Все мои книги здесь... Снова складывать их и везти обратно? Куда? Просить, чтобы меня определили в какой-нибудь приют для престарелых в Московской области? Без отопления и электричества? Конечно, Вы правы, такой выход есть... Если он мне по силам... А если нет, простите, не все ли равно, где умереть, под дверью этой Ратуши или под стенами такого же красного Кремля? Я пытаюсь говорить с Вами о жизни... Вы же как-то нечаянно все время подталкиваете меня к мыслям о смерти... Впрочем, Вы правы. Самое лучшее было бы для нас всех, кто приехал в Германию, по пути умереть... Особенно для тех евреев, которые оказались здесь после пятидесяти... Днем раньше, днем позже - не все ли равно в планетарном масштабе... Да, селекция - это не просто догма. Это - образ жизни. Система мировоззрения, если хотите. И много веков пройдет прежде, чем человечество откажется от нее...
   - Простите, это все философия. Есть реальность. Германия платит пенсии только тем, кто отчислял деньги в ее Пенсионный фонд...
   - Когда писали этот закон, не был издан другой, по которому начали принимать евреев из бывшего СССР. У ГДР и СССР были взаимные обязательства, ГДР давала евреям из СССР пенсии, признавала их трудовой стаж. Тот, кто жил в ГДР или въехал в ФРГ через ГДР, тоже не отчислял деньги в Пенсионный фонд ФРГ, но трудовые пенсии они получают и теперь. Я не говорю о немцах-переселенцах из бывшего СССР. Они не делали взносы в Пенсионный фонд, но на них этот тезис не распространяется. Почему? Потому что нашлись люди, которые позаботились об этом... И только до еврейских стариков никому нет дела...
   - Поезд ушел... Горбачеву и Ельцину всегда было недосуг думать о судьбах своих соотечественников, они бросили их на произвол судьбы при сделке с Западом...
   - Поэтому мы из России уехали...
   - Думали, что в Германии к евреям будут относиться по-другому?
   - Лично я нет. Пока мы сами не добьемся, чтобы евреев, приезжающих из бывшего СССР, не ущемляли в правах, никто для них ничего делать не будет. Речь идет не об экономическом решении, а о политическом. Я прошу предоставить мне право ходить по Германии с высоко поднятой головой, как немецким старикам. Чем я хуже их? Почему они могут гордиться своей жизнью, а мне надо униженно кланяться за тот кусок хлеба, который мне бросили после того, как лишили всего, что я заработал в СССР? Мне должны платить не социальное пособие, а трудовую пенсию. Должны с уважением относиться к моему трудовому стажу. К книгам, которые я написал. К открытиям, которые сделал. Должно быть принято специальное решение. Оно нужно не только евреям, оно нужно Германии, с селекцией надо покончить раз и навсегда. Ариец ты или нет, - не по этому принципу следует жить стране...
   - Вас пустили сюда на милость хозяев. На самое социальное дно. Вас здесь никто не ждал. Никто не звал. Вас приютили, как бездомную дворнягу. Какие права могут быть у нее? Если начнет скулить, хозяева вышвырнут, - вот и весь разговор...
   - Какие хозяева? В Германии живут не только немцы... Разве члены Еврейской общины не входят в касту хозяев? Вопрос о человеческом достоинстве, признании права на прошлое, уважении к тем научным открытиям, которые сделали еврейские ученые, - разве речь идет не об элементарной справедливости!
   - То, что справедливо для Вас, может не быть таковым для немцев. Они Вас спросят, почему должны из своих зарплат выплачивать Вам пенсию?
   - Спросят не думающие. Остальные понимают, что социальное пособие Германия мне все равно выделяет. Речь идет не о деньгах, а об их названии. Это во-первых. Но есть еще второе. И это главное. Я сделал научные открытия. Они стали достоянием немецкой науки, наряду с теми, которые принадлежат ученым, живущим и работающим в Германии. В отличие от меня, немцы получают вознаграждение в виде трудовых пенсий за свои открытия, а я нет. Вы можете отделить их роль в науке от моей? Наука развивается в целом. Советские ученые повлияли на прогресс не менее, чем их западные коллеги. Возьмите, к примеру, космические программы... Без нашей совместной деятельности не было бы того, чем мир пользуется сегодня, - компьютеров, самолетов, современных городов...
   - Конечно, я понимаю. Но что я как журналист могу сделать для Вас?
   - Прошу объявить, что до тех пор, пока мои научные заслуги не будут признаны в Германии, пока меня не приравняют к немецким коллегам не на словах, а на деле и не станут выплачивать ежемесячно трудовую пенсию, я запрещаю использовать в Германии мои труды. Требую рассматривать как пиратство чтение лекций о теории относительности и ее применение в научных исследованиях ФРГ... Думаю, ко мне с такими же требованиями присоединятся все ученые, приехавшие из бывшего СССР. Да и не только они... ученые всего мира. Я обращаюсь к ним через Ваш журнал!
   - Допустим, мы сделаем это. Но как в действительности запретить ученым и инженерам использовать Вашу теорию? На ней базируется современная наука... Это значит, что Германия должна вернуться в ХIХ век и жить без атомной энергетики, современных технологий, масс-медиа, школьного и высшего образования, привычных удобств?
   - Конечно. Абсурдность этой идеи покажет политическим деятелям противоправность ситуации с учеными, инженерами, врачами, прибывшими из бывшего СССР. Надо или изымать их книги из библиотек и научного обихода, или отменять дискриминационные меры. Советских евреев надо приравнять к гражданам Германии. Должен учитываться трудовой стаж. Платиться трудовая пенсия. Оказываться поддержка со стороны государства и социальных учреждений. Не меньше, чем в отношении немецких коллег, особенно, если помнить о годах, проведенных в застенках тоталитарного режима...
   Мимо нас двигалась жизнь. Вот проплыла разноцветная коляска с бойко лепечущим малышом. В огромном желтом берете, он был похож на подсолнух, подставивший лепестки ласковому солнцу. Добрый, прекрасный мир будущего, казалось, ласкал крохотные пальчики. Подсолнух уставился на Альберта Эйнштейна и вдруг радостно закричал:
   - Oma! Opa! (Баба! Деда!)
   Мама засмеялась. Старый профессор поклонился маме и, ни к кому не обращаясь, сказал:
   - Мы приехали не из милости. Германия нас пригласила не для того, чтобы демонстрировать миру незыблемость превосходства арийцев над евреями. Это был жест доброй воли...
   - Извините, Германия не приглашала нас. Она дала разрешение приехать. Совсем иная модальность...
   - Не знаю, я не юрист. Вам виднее... Если так, это позорная сделка... Весь мир воспринял возвращение евреев сюда по-другому. Германия показала, что старые времена канули в прошлое. Начата новая эпоха нормальных человеческих отношений. Так полагают все... и простые люди, и политики... Без иезуитских выкрутас... Мы здесь не для того, чтобы чувствовать себя сидящими на краешке стула, но чтобы жить как равноправные члены общества, приносить ему посильную пользу. Мой вклад - это мой труд. Мои книги теперь будут считаться книгами гражданина Германии. Не США или СССР, а Германии. Германия не только дает нам, но и получает. Уважение мирового сообщества. Его поддержку. Добрососедские отношения. Наши знания, опыт, технологии... учеников... Многое...
   - Наш журнал - к Вашим услугам... Только не кажется Вам, что одна проблема тянет за собою другие... Где и на чем остановиться?
   - Надо начать. Начать хотя бы с малого - тех людей, которым осталось жить не так уж много. Делать сегодня. Завтра будет поздно. Я прошу Вас об этом. Вы должны объяснить, что топчут не Эйнштейна или Михельсона, унижают всех евреев, продолжают медленно истреблять людей, переживших Голокост, ужасы скитания и изгнания... Приняты половинчатые меры. Уничтожают наш народ. Снова лишают нас прав, которые есть у других народов. Меня, Альберта Эйнштейна, как и шестьдесят лет назад, превращают в изгоя... Может, не по злому умыслу... из недомыслия, непонимания, невнимания... Если новые законы, о которых я говорю, не будут приняты, слова о преодолении прошлого останутся никому не нужными фразами, и еврейские старики будут умирать с чувством отчаяния, а не благодарности к стране, которая стала их второй родиной... Добрую волю венчают не намерения, а дела... Люди всего мира ждут этого от Германии... Наша цивилизация...
   Листья кружились и падали, падали... Желтые, палевые, буро-зеленые... Каждый лист - один год... Увял и исчез... Я перевела взгляд на профессора. Как же он постарел за эти полчаса! Немудрено - 119 лет - немалый срок... А сколько его лет утекло за последние полгода? Сколько осталось? Может, не лет, - может, это его последнее лето? Как он устал... Зачем он снова приехал в Германию, которую ему уже приходилось покидать когда-то? С 1914 по 1933 он жил в Берлине. Был избран в Прусскую Академию Наук, работал директором Физического института, профессором Берлинского университета. В знак протеста против прихода нацистов к власти отказался от звания члена Прусской Академии и немецкого гражданства, уехал за океан...
   Или его сейчас должны были приглашать на других условиях? Как немцев-переселенцев из России? Не только его - всех евреев? Я вспомнила о фамилиях немецкого происхождения... Меерзон, Кляйн, Фогель, Моргенштерн, Зильберштайн, Бамберг, Ломберг, Грюнберг, Фишман, Фляйшман, Кауфман, Шнайдерман, Вассерман... они не дают забыть, что предки многих из нас жили на этой земле... не по своей воле ее покинули... История идет по спирали... А может, вернулась в 1933?
   Еще один лист, покружившись, упал мне под ноги... Один год минул... Второй, третий... Какой наступил? 1937? Лежит в ожидании красно-коричневого ужаса Польша... Эйнштейн живет в Принстоне, работает профессором Института фундаментальных исследований...
   Я оглянулась... Где мой собеседник? Спустился в метро? Остался под деревом, которое усеивало бесконечный путь времени золотыми и багряными листьями?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Любовь Аксёнова
  
  
  
  
   Берлинские истории
  
   1997 - 1999
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Берлин
   2001
  
  
   Оглавление
  
  
  
  
  Еврейское счастье...........................................................................................................3
  
  Старики..........................................................................................................................8
  
  Долги горемычные.........................................................................................................9
  
  Облака плывут, облака.................................................................................................12
  
  И смех и грех.................................................................................................................32
  
  Российский интеллигент...............................................................................................38
  
  Приходи и уходи...........................................................................................................39
  
  Эх, хорошо в стране немецкой жить! ..........................................................................48
  
  Ой, мамочка, мама!.......................................................................................................53
  
  Я, Альберт Эйнштейн...................................................................................................58
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Еврейское счастье
  
   Это было одно из прекрасных старинных зданий Берлина. В нем расположился районный социаламт, по-русски, собес. В кабинете сидели трое: за столом - элегантная, спортивная фрау лет 25, напротив - на краешках стульев два пожилых человека. Муж и жена. Евреи. После длительных мытарств, во время которых они похоронили близких, потеряли детей, остались без пенсии, работы, гражданства и крова, евреи приползли в Германию. Просить убежища. Статус контингентных беженцев им был не положен - в числе стран, через которые пролегал их путь, был Израиль. Как остальные советские евреи, эти двое не знали, что печать "был в Израиле" страшнее, чем клеймо "родился евреем". Тот, в чей паспорт попала эта печать, не мог рассчитывать на помощь ни одной "цивилизованной" страны. Германия была из их числа. Но посетители этого не знали, впрочем, как и многого другого.
   В Союзе они были невыездными, даже в кратковременные поездки за границу их не пускали, они судили о ней по "вражеским голосам" или самиздату. Поэтому считали, что в ФРГ демократия, соблюдаются права человека и спорные случаи рассматривает суд. Не как в СССР. Пределы Союза им удалось покинуть в первый и последний раз - когда они написали заявление о выезде на постоянное жительство в Израиль. За это заявление их лишили гражданства и честно заработанных пенсий. Взамен выдали разрешение на пересечение советской границы. Эту бумагу можно было добыть единственным способом - тем, которым получили ее они.
   Права на выезд в любую другую страну, кроме Израиля, у советских людей не было. Евреи, покидавшие СССР, добирались с израильскими визами до "свободных" стран и обретали там беженский статус. Либо направлялись в Израиль. В убежище евреям не отказывали, обратно в Союз не возвращали. Так договорились международные лидеры. Посетители знали об этом и, когда покидали СССР, надеялись, что "хуже не будет". Экономически они были устроены в Союзе неплохо, но, не считая нарастающего антисемитизма, у них возникли причины особого характера, заставившие их бежать. Попросту говоря, их выступления в прессе заинтересовали кагэбэшников. Пополз слух о грозящей расправе. Пришлось срочно принимать меры...
   В общем, это были типичные политические беженцы, которые, по нормам международного права, должны были рассчитывать на помощь соответствующих ведомств. Если бы те хотели ее оказать... Но Союз был развален и до судеб людей, которые боролись за права человека в СССР, теперь никому не было дела. Оказалось, что международное сообщество интересовал вовсе не этот вопрос...
   Получив в полиции право на проживание в Берлине, евреи пошли просить социальное пособие. Больше идти им было некуда. Шесть ночей они жили на улице, два дня ничего не ели. Стоял декабрь. Снега не было. При "плюс три" в своих сомнительных одежках они откровенно задубели. У женщины болели уши, воспаление охватывало мозг. Она еле держалась на ногах и все время стонала. Свое имущество - две дорожные сумки с немногочисленным скарбом, дипломами об образовании, русско-немецким словарем и книгами, которые они написали в прошлой, советской, жизни, - евреи принесли с собой. По-немецки говорили плохо. Мужчина прошел через гетто, был ранен, контужен, на одно ухо вообще не слышал. Поэтому к фрау обратилась еврейка. Она заговорила по-английски. Фрау ответила кратко:
   - Нур дойч! (Только по-немецки!)
   Помогая друг другу, супруги объяснили цель своего визита. Фрау взяла бланк, написала на нем фамилии и стала задавать вопросы. Ответы она вносила в бланк.
   - Вы просите жилье, медицинскую страховку и пособие на еду?
   - Да.
   - Когда вы приехали в Германию?
   - Шесть дней назад.
  Фрау записала дату их приезда в Берлин.
   - Где вы жили эти дни?
   - На улице.
   - У вас есть сбережения?
   - Нет.
   - У вас есть родственники, которые будут вам помогать?
   - Нет.
  Фрау дописала: "без средств к существованию".
   - Вы евреи?
   - Да.
   - У вас есть статус контингентных беженцев?
   - Нет.
   - Сколько вы были в Израиле?
   - Два месяца.
   - Почему уехали из него?
   - У нас был единственный способ перебраться через советскую границу - по израильской визе. Но мы не собирались жить в Израиле. По состоянию здоровья мы не можем из Ленинграда переехать в другой климатический пояс.
   - Это грозит вам гибелью?
   - Да. Кроме того, мы не знаем иврита. У нас нет родственников и друзей в Израиле, нет шансов найти там работу...
   Появилась запись: "Если бы не было проблем со здоровьем и знанием иврита, в Германию не поехали бы".
   - Когда вы направились в Германию, вам было известно, что здесь евреям из бывшего СССР оказывают помощь?
   - Нет.
   - А теперь знаете?
   - Да. Нам сказали в полиции, чтобы мы обратились к вам, если негде жить и нечего есть.
   - Хорошо. Все, что вы сказали, я записала. Подпишите.
   Фрау встала из-за стола, подошла к ним. Красивая. Белокурая. Длинноногая. Хорошо кормленная. "Настоящая арийка", - почему-то подумал еврей. Его контуженный мозг пронзили воспоминания. Одна за другой поплыли картины... Стоит высокая стройная фрау в эсэсовской форме. К ее ногам падает мама, о чем-то умоляет... Он, шестилетний мальчик, рядом... В ушах звенит только одно слово: "Селекция". Он знает, что это значит. Газовая камера... Маму волочат, как куль с мукой, по полу... Фрау держит руку на кобуре, вот-вот прогремит выстрел...
   С простреленной ногой он лежит на земле... Горят бараки их гетто... Из окон прыгают люди. Воют собаки. Везде стреляют. Вдруг наступает тишина. Он не слышит ни звука. На губах земля. Он жует ее, но ничего не видит, не слышит... Наши солдаты откопали его из воронки. Потом был госпиталь. Один, второй, третий. Нога гноилась. Долбили, дробили кость, без обезболивающих удаляли мертвые куски. Боль была страшная. Сестрички плакали, глядя на его муки. Каждое утро, выпав из оцепенения сна, он хватался за ногу: "Цела! Пока он спал, не отняли! Сегодня у него две ноги...". Собирали консилиумы. Хронический остеомиелит. Кость продолжала гноиться...
   Семь лет боролись врачи за ногу. Ему повезло. Открыли антибиотики. Он был одним из первых... Уколы делали прямо в кость. Искали живую ткань, в нее без наркоза вгоняли шприц. Он терял сознание от боли. Но ногу удалось спасти... Впоследствии открывался свищ, снова больница, снова страх за ногу... Так всю жизнь... Вот и сейчас почернела голень... Продержаться хотя бы день-два, не слечь... А там будет возможность пойти к врачу...
   Фрау за столом была точь-в-точь из детства. Та, которая держала руку на кобуре. И говорила так же... Отрывисто, сквозь него...
   Еврей остановил жену - та хотела подписать бумагу, не глядя. Она не подумала, что фрау могла допустить неточность в записи их ответов... По слогам, как дети, стали разбирать супруги незнакомый почерк. Фрау была недовольна: ее ждут посетители, всё ясно, с этими пора кончать, только мешают работать...
   На бланке стояло: "Мы, такие-то, приехали в Германию без денег и имущества, чтобы получать социальную помощь, потому что знали, что Германия оказывает ее евреям из бывшего СССР. По причинам экономического порядка покинули СССР и обманным путем получили израильское гражданство. До этого в Германии не были, как туристы ехать в нее не хотели".
   Не зная немецких законов и не понимая, почему фрау исказила смысл услышанного, евреи стали извиняться за свой немецкий. Их воспитание не позволяло сказать: "Ложь". В университете, где они работали, они учили студентов формам вежливости: "это, возможно, ошибка, Вы неправильно меня поняли, я плохо выразил свою мысль". Фрау записала: "Немецкий знают плохо, языком практически не владеют". Евреи закивали в знак согласия. Затем снова начали говорить, что по их вине - они недостаточно ясно выразили свои мысли - фрау не смогла их правильно понять. Старуха дружелюбно спросила:
   - Если бы мы знали, что в Берлине можно получить жилье и деньги, разве стали бы жить на улице?
   Фрау написала: "Во время путешествия остановились проездом в Берлине, чтобы получить социальную помощь, потому что оказались без денег".
   Затем спросила:
   - Здоровье хорошее или?
   Старуха с благодарностью ответила:
   - Не очень. Простудились. Нужен врач. Лекарства. Антибиотики.
   - Какая у вас специальность?
   - Я филолог, мой муж - математик.
   - Где думаете работать? У вас есть право на работу?
   - Нет, - ответили просители. - В полиции нам его еще не дали.
   На бланке появилась запись: "Несмотря на профессию (научные работники), немецкий не изучали, так как трудовой деятельностью в Германии заниматься не собирались. В Израиле не работали, иврит не учили, жили на социальное пособие. За разрешением на работу в берлинскую полицию не обращались, считали, что работать не будут, потому что больны, нуждаются в лечении и рассчитывают на пособие".
   Прочитав новую запись, супруги совсем разнервничались. Они не понимали, почему фрау ведет себя так неприлично - откровенно искажает то, что они говорят. Или они ее не понимают? Как плохо, когда знаешь пять-шесть языков, но все не очень... Поведение фрау вызывало у них острую боль. Им было стыдно за девушку, которая проявляла в отношении них, пожилых и нуждающихся в помощи людей, очевидную бестактность... Они больны, им без того тяжело... Девушка, казалось, не хочет понять происходящего и добивает их, заставляя что-то доказывать на чужом языке, опровергать написанное, каяться в прегрешениях, которых они не совершали...
   Да, и вообще, какую могут играть роль все эти вопросы и ответы, когда ясно одно - они несчастные люди, оставшиеся на старости лет без хлеба и крова, нет у них ни помощи, ни защиты... Разуты, раздеты, голодные и больные... Старуха заплакала. Что еще делать, не знала. Муж стал протестовать против того, что написано в их заявлении. Возмущался не потому, что понимал, какие это имеет последствия. Нет, ему была неприятна ложь. Его угнетало чувство собственной беспомощности, жестокость, с которой говорила фрау.
   Видя, что евреи не хотят подписывать составленную ею бумагу, фрау возмутилась, сказала, что они задерживают прием. Она позвонит в полицию и их депортируют из Германии. Из этого пассажа старик ничего не понял. Он видел, как плачет жена, слышал грозные слова: "полиция", "депортация"...
   - Идем отсюда, - попросил он жену.
   Фрау позвонила начальнику. Тот появился мгновенно. Маленький, безликий. Евреи стали всё ему объяснять. Он бесстрастно слушал. Еврейка говорила о том, сколько бед им пришлось пережить, как они бежали из СССР, как погибла в фашистских концлагерях и сталинских тюрьмах вся их семья, как лишились они детей, здоровья, крова...У еврея появилась надежда: "Конечно, все станет на место, злоключения кончатся... Что делать, им не повезло, девушка молодая, в жизни разбирается плохо... Но на нее обижаться не надо... На то у нее есть начальник. Это ведь Германия, не сборище советских бандитов".
   Словно вколачивая звуки в темечко старика, безликий протянул ручку:
   - Подпишите.
   Старуха стала говорить, что они не могут подписать бумагу, потому что они с ней не согласны, в ней написана неправда...
   Начальник ответил, что просителей не спрашивают, правда написана или ложь, в их компетенцию не входит оценка деятельности органов власти Германии. Евреи должны поставить свои подписи в знак того, что их ознакомили с содержанием написанного. Сотрудница социаламта, в строгом соответствии с инструкцией, всё записала с их слов, дала прочитать документ и разъяснила его смысл. Упорство стариков является нарушением дисциплины. Они оскорбляют чиновников при исполнении служебных обязанностей. Если они не подпишут заявление и не покинут кабинет, он вызовет полицию: за нарушение общественного порядка на них наложат штраф, их посадят в тюрьму и депортируют из Германии в Израиль.
   Старики поставили подписи, взяли сумки и вышли из кабинета, так и не поняв, почему им отказали в помощи.
   Начальник спросил фрау, какие формулировки она внесла в заявление. Та зачитала. Затем добавила:
   - Дело оказалось легче, чем я ожидала. Они совсем больные, детей или родственников, которые будут их содержать, нет, средств к существованию тоже. Типичный балласт для Германии. Я сразу поняла, что речь идет о санации. После того, как они поставили подписи под заявлением, написанным от их имени, шансов получить социальную помощь в Германии у них нет и не будет никогда - ни через десять, ни через сто лет. Как говорит параграф 120, иностранец, признавшийся, что приехал в Германию получать социальную помощь, навечно теряет на нее право. Они подтвердили, что намерение жить за счет социала у них появилось задолго до того, как они прибыли в Берлин. Поэтому они не учили немецкий язык и не позаботились о разрешении на работу.
   В общем, дело можно сдавать в архив... Ни один суд не опротестует наше решение оставить их без социальной помощи. Впрочем, о каком суде говорить, если это заявление отрезало их не только от социала, но и от бесплатной правовой защиты. Так что разрешение, выданное полицией на проживание, останется для них пустой бумажкой... Даже если сейчас, в шестьдесят лет, они найдут способ заработать на пропитание, что они будут делать в семьдесят или восемьдесят?... Где будут жить? В метро? Нет, не зря я работала над этой бумагой: я дала им шанс самим очистить Германию от себя, не прибегая к насилию... Я думаю, с этими двоими Берлин попрощался навсегда... Мы помогли им решить проблемы без нарушения закона - путем экономического, а не политического решения, в полном соответствии с нашей конституцией и духом немецкого народа...
   - Вы хорошо ведете дела. Я буду ходатайствовать о Вашем повышении, - уже в дверях сказал начальник, а фрау с очаровательной улыбкой пригласила в кабинет следующего.
   Это был наркоман. Ему, как немцу, а может, еще и арийцу, социальная помощь была обеспечена по праву рождения, то есть по закону, и фрау, чувствуя себя волшебницей, отсыпала всё, что положено, из прикрепленного к ее поясу рога изобилия: деньги на еду, жилье, одежду, медицинскую страховку, 200 ДМ на рождественский подарок... Это был ее родной соотечественник. Человек. Он имел права - человека. Его многому учили, но ничему не выучили. Общество дало ему всё, он не считал нужным возмещать ничего. Но он был иного ранга, чем предыдущие...
   Те двое были не люди. Они были иностранцы. Евреи. Да еще из Израиля. Поэтому на права наркомана им претендовать не приходилось. Прав человека в Германии у них не было. Фрау как добросовестной исполнительнице немецких законов даже в голову не приходило рассматривать их с этой точки зрения. Потому что законы об иностранцах в Германии, впрочем, как и в других "цивилизованных" странах, никакого отношения к правам человека не имеют... Большевики в свое время до этого не додумались... Спасибо им за это.
   Евреи вышли из социаламта. Пересчитали деньги, которые у них остались: 79 пфеннигов. Спустились в метро. Мусор уже убрали. В урнах пусто. Подошли к двум пьянчугам, сидевшим на станции в куче дерьма. Те дали глотнуть из бутылки, купленной на деньги социаламта...
   В апреле в лесопарке возле Ванзее нашли два полуистлевших трупа. Рядом лежала дорожная сумка с профессорскими дипломами и русско-немецким словарем...
   Еще через несколько месяцев у фрау был выкидыш. Прошел слух, что она стала заговариваться. Фрау рассказывала коллегам, что во время беременности достала пистолет из кобуры на своем поясе и выстрелила в ребенка, который у нее родился. Начальник фрау благополучно сидел в своем кабинете, проводил санации среди неполноценных, просивших у Германии помощи. Чаще других он отказывал румынам (их он считал цыганами) и евреям.
   Безотносительно к этому, в тридцать пять стал лысым, похудел и сморщился. Цыганка, видевшая его на приеме в социаламте, сказала, что у начальника рак и что Германию "через него" ждут великие бедствия... Среди них - небывалое наводнение на Одере и Нейсе, двадцатиградусные морозы, падение жизненного уровня, безработица и болезни, потому что гельды, добываемые злым способом, Германии не достанутся, уплывут в Америку... Кто-то спросил, что станет с Германией, если таких будет много?
   А в Израиле арабы по-прежнему взрывали евреев и евреи стреляли в арабов...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Старики
  
  Они безропотно тянули воз. На нем сидели трое: вечно больная дочь и две внучки. Недоедая, отказывая себе во всем, на пороге старости купили лошадь. Дорога шла в гору. Чтобы помочь лошади, усталые старики брели позади. Они мечтали об одном: на перевале, когда дорога пойдет вниз, можно будет присесть на телегу. Девочки подрастали, но у их матери жизнь не складывалась, и старики тянули из последних сил.
  До перевала оставалось несколько метров. Уже виднелась другая сторона горы. Еще десять метров, еще пять... Вот лошадь ступила на перевал... Еще два шага, еще один шаг - и можно будет сесть... Старик сделал движение к лошади, хотел остановить ее, старуха протянула руку к краю телеги...
  Вдруг дочь приподнялась, посмотрела на мать, натянула поводья, кнутом ударила изо всех сил по лошади. Та птицей полетела под гору. Через минуту они были уже далеко, через пять казались сверкающей на солнце игрушкой.
  Старики остановились. Они молча смотрели вслед своей жизни. В первый момент им казалось, что произошло страшное недоразумение, и дети вернутся. Но расстояние все росло. Телега пропала за поворотом.
  Старики оглянулись. Справа и слева дремучий лес, вокруг безлюдные просторы. Помощи ждать неоткуда. Нет ни крошки хлеба, глотка воды. Поздняя осень, холодная земля, не на что сесть: при них остались одни худые одежки. Старики обнялись. Постояли молча и, не сговариваясь, повернули обратно. Все-таки ту дорогу они хорошо знали. Оставалась надежда найти что-нибудь там, где был их последний привал....
  Дочь рассказывала детям о том, какая красивая осень стоит на дворе, какая чудесная жизнь ждет их за поворотом. Не ожидая вопроса о судьбе стариков, она сказала:
  - В последнее время они стали совсем несносные... Когда вы спали, они бормотали, что хотят нас пустить на мыло... Пусть пеняют теперь на себя...
  И на вопросительный взгляд старшей дочери ответила:
  - Ты за них не переживай, не пропадут, у них, знаешь, какой клад зарыт? Такую себе домину отгрохают...
  Старуха сказала мужу:
  - Может, одумаются все-таки, вернутся за нами?
  - Не-е... Не думаю... Дай им Бог всего доброго...
  - И то правда... Без нас телега легче пойдет, быстрей до людей доберутся.
  Даст Бог, не пропадут.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Долги горемычные
  
   Они пробирались вторые сутки. Днем спали в лесу. Ночью брели на Стожары, к болотам. Там стояли партизаны. Софийка шла впереди. В руках у нее был котелок с водой. Бульбу доели еще в лощине. Светало. Идти надо верст тридцать. Если повезет, если не заплутают в лесу.
   Софийка оглянулась на мать. Лица не видно, только дышит, как лист шелестит под белой косынкой. На закорках сопит Леся.
   - Бедная мамка! Зачем она только ее взяла? - Софийка прибавила шаг и выскочила на поляну. Тут же рванулась в испуге назад. Раздался окрик часового и пулеметная очередь. Софийка упала на землю. Тихо... Приподнялась и на цыпочках стала красться обратно, в кусты, туда, где мать. Тихо... Ни звука... Еще шаг... Еще два... От ужаса задохнулась. Не успела вскрикнуть. Прямо из куста схватила за горло ее Рука. Здоровый детина зажал рот, завалил на землю и стал драть, пока она не затихла. Потом, уже бесчувственную, отдал остальным. Двадцать немецких солдат трудились над ней до утра. Никто не знал, когда она перестала дышать. Утром солдаты ушли, бросив Софийку на дне оврага, - там, где оставил ее последний.
   Тогда к ней приблизилась мать. Собрала косынкой росу со дна котелка, осторожно, как зеркало, вытерла свое дорогое дитя, закрыла глаза Софийке и, уложив в мягкую люльку из еловых лапок, стала гладить личико девочки и целовать ее ручки. Так она сидела над дочерью, пока не захныкала Леся...
   Мать взяла котелок, начала рыть землю и укрывать Софийку. Сначала ножки, потом выше. Прижалась последний раз к мокрому лобику, вытерла его, перекрестила дочурку и, как неживая машина, пошла носить землю. Туда. Сюда. Туда. Сюда. Туда. Сюда... Пока не засыпала весь овраг...
   Солнце долго бродило за тучами, но так и не смогло взойти над Софийкой. Опустило на мать горькие сумерки, темною ночью, как саваном, укутало поляну. Зашумел, загудел, застонал лес. Закачались, попадали темные тени деревьев. Солнце исчезло, не появившись. И звезд не было. Только мутная поволока тянулась на небе там, куда надо идти.
   Их нашли партизаны. Недалеко от Софийки. Лесю матери удалось спасти. Не только тогда, в сорок третьем, но и потом, в сорок седьмом, когда она умирала от тифа. Леся закончила школу и уехала в Минск учиться. Вышла замуж, хотела забрать мать к себе в трехкомнатную квартиру, где жила с мужем и детьми. Но мать всё отказывалась, не хотела уезжать из деревни. Это была и не деревня. Развалины нескольких изб. Стояли они вдоль проселочной дороги. Вокруг гудел лес. Когда-то здесь жили люди, потом остались две - три бабульки, среди них - мать. Отсюда ей было недалеко ходить к Софийке, вот она и не хотела переезжать к Лесе в город.
   Потом мать заболела. Леся приехала из Минска, но мать была совсем уже квёлая. Лежала на спине, смотрела на Лесю ясными, как из колодца, глазами. На голове у нее был платок, которым она вытирала Софийку. В нем просила похоронить.
   Леся собралась уже уезжать в Минск, когда пришла соседка и повела ее в огород. Показала камень, - под ним мать хранила для Леси тайну. Выкопали жестянку, там был крохотный кошелечек, а в нем - клочок измятой бумаги. То было письмо для Леси:
   "Дорогая доченька! Тебя зовут Эмилия Моисеевна Венцель, папу - Моисей Абрамович, меня - Ребекка Ароновна. Твоя мама - учительница, папа - врач. Прощай, моя дорогая!"
   Соседка рассказала. Когда немцы пришли в Могилев, стали хватать евреев. Отца Леси забрали, мать подалась по людям. Была у Ребекки Ароновны ученица, звали ее Софийка, зимой жила она в Могилеве у тетки, ходила в школу, летом возвращалась в деревню. Когда появились немцы, приехала мать за Софийкой. Рассказала она про училку. Мать всё поняла. Забрала с Софийкой в деревню грудное дитё. Сделала, как сказала училка. Стала девочку Лесей звать. В огороде закопала для нее памятку. Была неграмотная, но знала, что в том письме написано. Велела Софийке забыть всё, что видела. Велела говорить, коли спросят, что мамка в городе ребеночка прижила, с ним и в деревню вернулась.
   Немцы у них не стояли. Но как-то пришел полицай, начал расспрашивать, что да кто. И странно смотрел на Лесю. Очень чернявая была. В ту же ночь мать собрала детей и подалась в лес. С тех пор ходила на могилу Софийки. После войны открылась соседке. Корила себя, что не уберегла девочку. Хотела спасти чужое дитё, про свое забыла. Отдала его лесу. Просила похоронить рядом с Софийкой. Чтобы вместе с нею лежать.
   Леся вернулась в Минск. Не знала, как называть себя - то ли Олеся Викторовна Полешук, как была в паспорте записана, то ли Эмилия Моисеевна Венцель. На семейном совете решили - пусть остается всё, как есть. Послали несколько запросов в разные учреждения. Из Красного Креста пришел ответ, что судьба Моисея Абрамовича Венцеля неизвестна, а Ребекка Ароновна погибла в Освенциме.
   Минуло еще двадцать лет. Наступил 90-й год. Олеся Полешук похоронила мужа и жила одна в своей минской квартире. Отношения с детьми почему-то не складывались. Ее дочь, Мария, в свои тридцать лет, не раз была замужем, развелась, меняла фамилию. Последний раз называла себя "Король". Лесе жизнь ее казалась странной. Вот и сегодня. Пришла, потребовала у Леси старые письма. Достала из заветного кошелечка пожелтевший листок бумаги и унесла с собой. По весне заявила Лесе, что уезжает, как еврейская беженка, в Германию. Собрала показания свидетелей, что Олеся является дочерью Ребекки Ароновны Венцель, сделала новый паспорт и подала заявление в немецкое посольство на выезд.
   Фамилию опять сменила. Сказала, что "Король" - не еврейская фамилия. Корень будто это индоевропейский, к семитским языкам отношения не имеет. Встречается чаще всего в славянских и германских языках. Более точно - в восточнославянских, потому как в западнославянских полногласию оро соответствует ра... Король, краля, кроль, Карл, Карел, круль и даже такие слова, как Гарольд и хорват, восходят к этому корню. В семитских языках согласные по-другому выстраиваются: первым идет сонорный - р, л или й. Поэтому у евреев вместо Гарольдов и Карлов другие имена - Ребекка, Элохим, Яхве... Теперь станет она не Мария Король, а Ребекка Венцель, или просто Ривка.
   Вскоре уехала Ривка в свою ФРГ. Леся осталась в Минске. Похоронила свекра, ухаживала за свекровью. Называла ее "мама Надя". У свекрови был диабет, и она видела хуже и хуже. Жизнь становилась ужасной. Инсулин не достать. Сначала его передавала из ФРГ Ривка. Затем посылки стали приходить от случая к случаю. Очень тоскливо. Видела Леся - умирает родной человек, не дотянет до лета...
   Решилась на последнее средство: стала просить Ривку забрать бабушку к себе. Ривка неплохо притерлась в Баварии, работала переводчицей в еврейской общине и, как думала Леся, могла помочь маме Наде. Но Ривка не спешила. То объясняла Лесе: не время, то писала: новые законы вышли, они не позволяют ей заботиться о бабуле, то и вовсе на письма не отвечала.
   Леся ее слова принимала всерьез и маму Надю уговаривала чуточку потерпеть. Что ФРГ приглашенных на постоянное жительство евреев превращает в зверей, которые родителей на погибель бросают, не думала. Когда свекровь перестала ходить одна, потому что уже ничего не видела, договорилась Леся с друзьями, прислали ей приглашение из Германии, она оформила визу и поехала с мамой Надей в Баварию. Думала, будет для Ривки приятный сюрприз - дала телеграмму накануне отъезда.
   Ребекка встретила их с цветами, но повезла не к себе домой. Сказала - в гостиницу. Дома, мол, у нее ремонт. И убежала:
   - Мне на работу, а вы еду возьмите из холодильника, там всё есть...
   Появилась вечером. Принесла немецкие газеты. Забыла, что Леся немецкого не учила. Включила телевизор и убежала. Должна переводить с немецкого для делегации из Биробиджана, до этого еще педикюр сделать надо. Назавтра то же. Так прошла неделя.
   Ривка прибегала, убегала, Лесе никак не удавалось поговорить с ней по порядку. Случалось, что Ривка ни с того ни с сего переходила на немецкий, - от русского, мол, отвыкла...
   Наконец, наступило воскресенье. Леся, увидев Ривку, сразу сказала, что бабушка не протянет и месяца, если ее не положат в больницу.
   - Какая она мне бабушка? Я еврейка, она нет.
   - Надя - папина мама, твоя бабушка.
   - Ну и что? Это не дает права ей здесь остаться. Даже если я очень захочу. Кроме того, это плохо скажется на моем положении в Общине. Ведь наши считают, что я со всех сторон еврейка. А так станут говорить, что у меня подгулял отец, и я не тяну на чистоту крови. Нечего было замуж выходить, якшалась со всякими, своего не могла найти...
   - Мама Надя умирает... Мы должны ее спасти...
   - Почему ей должны помогать евреи? Почему всегда и за всё должны расплачиваться евреи? Пусть ею занимаются белорусы.
   - Ты знаешь, какое сейчас положение в Белоруссии. Нет денег, нет лекарств...
   - Но я-то при чем?
   Леся непонимающе глядела на Ривку. Вдруг вспомнила Софийку... мать... Ей было тогда столько, сколько Ривке сейчас. Господи! Что бы они сказали?
   Стены поплыли перед Лесей. Заплакав навзрыд, перешла на крик, закрыла глаза и, сжав кулаки перед лицом Ривки, зарыдала на одной ноте:
   - Надо платить... Долги платить... Ты... еврейка... это понимаешь? Долг... твой долг белорусской женщине... она спасла жизнь твоей матери... она сгубила из-за нас, евреев, Софийку... свою доченьку... свою кровь... свою ...
   Больше Олеся говорить не могла. Ее парализовало.
   Благодаря заслугам Ривки перед Общиной, Олесю похоронили в Баварии на еврейском кладбище после того, как Ривка доказала ее еврейское происхождение. Маму Надю вернули с оказией в Минск, где она вскоре и умерла. Положили ее на еврейском кладбище. Оказалось, она тоже еврейка, только паспорт был выписан на белоруску. Хоронил ее Ривкин брат Олег.
   Ехать в ФРГ он наотрез отказался. Записался добровольцем в Чечню, стал террористом. Хочет взорвать бомбу в Баварии или Нью-Йорке.
   Такую вот историю услышала я. Рассказали мне ее в Берлине, на фестивале детского танца, где выступали Чернобыльские ребятишки... Один из присутствовавших на концерте немцев дал ведущему программы 3000 ДМ и попросил купить артистам обувь на эти деньги...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Облака плывут, облака...
  
   У них была прекрасная семья - двое детей, добрый, непьющий муж. В Питере большая редкость. И дела шли день ото дня лучше. Сначала жили вчетвером, потом старшей дочери купили кооператив. Была даже машина. "Москвич-408". И вдруг всё рухнуло. Еще в октябре 90-го стояли в очередях, но существовать было можно. Через месяц пошло наперекосяк: карточки, талоны, убийства, кражи, обвал цен. "Новые русские", инфляция, девальвация, расстрел парламента, десятки убитых. Их вина была в одном - они находились внутри здания. Называлось "демократия", напоминало сговор убийц и мошенников против своего народа. Оглянуться не успели - радио и телевидение стали чьей-то собственностью, дома, гостиницы, заводы, телефонные кабели, трубопроводы, нефть, алмазы, изумруды, цветные металлы...
   Всё, что было на книжке, сгорело. Сначала уволили с работы Кирилла, затем Риту. Элла со своим английским устроилась в гостиницу при Федоровском центре. Тащила семью. В одном из номеров, которые она убирала, сперли унитаз: предупредили, что надо делиться с "крышей". Сделали начет, забрали аванс. Элла ушла. Начала ездить в Польшу. Туда везла электроприборы - утюги, кипятильники, чайники, оттуда - трикотаж. Килограмм двадцать. Навар был крохотный, еле хватало на кормежку. В Варшаве грабанули. Просто и нагло. При посадке в вагон на глазах у всех расстегнули куртку (в руках были сумки - выпустишь, уметут), обшарили, отняли выручку, положили паспорт обратно в пустой карман и стали доить следующего. Полиция явилась, как только поезд тронулся. Заботливо, медленно: что, где, когда, как... можете вернуться в свое посольство и разбираться...
   Пришлось раздать в счет уплаты долгов весь привезенный трикотаж и сидеть на каше без масла и молока. Элла снова взяла в долг деньги, поставила финскую визу и отправилась в Хельсинки. На обратном пути у нее отняли сумку с вещами, заткнули рот и прямо в тамбуре изнасиловали. Наградили триппером.
   Конечно, сами во всем виноваты. Хотели свободы, голосовали за демократов, вот и получили. То, чего добивались, могли хлебать большой ложкой. Смириться и жить дальше. Но продолжали слушать "голоса", перекладывать свои беды на коммунистов, антисемитов и прочую муть. А воры - вот они, рядом... шапки на них не горят, журналисты квалифицированно, в соответствии с новейшими исследованиями, отвлекают внимание...
   Увольнение с работы объяснили по-прежнему пятым пунктом, как и кражу унитаза. У триппера была та же причина. Собчак, Гайдар, правозащитники оставались святыми. Когда Ельцин стрелял по парламенту, стали недоумевать. Запад всё разъяснил: делается, как надо. Даже Чечня вписалась в схему. Только жизнь становилась всё хуже. Не из-за голода и безденежья. Морально всё лезло по швам. Остался последний довод королей: антисемитизм. С ним и подались на Запад. В Германию. Думали - главное, чтобы пустили. Дальше станем жить, как люди. Без пятого пункта и прочих приколов...
   Их, ничего, пустили. Дали комнату в асилянтской общаге. Вокруг территории - ограждение. Вход через проходную. В окошке два вахмана. На русский не переведешь. Нечто среднее между дежурным и сторожевой собакой. Пуск посторонних до десяти вечера. Кормежка - как на убой: хотя без горячего, зато колбасы, сыра и масла столько, что хватило б на весь Ленинград. Гуманней и полезней раздать было всем. С голодухи они и жрали в три горла. На халяву. Через месяц такой объедаловки стали чесаться, красивые упаковки вызывали тошноту. Мечтали об одном - тарелке супа. Без жира. Стали отказывать почки, печень, желудок. Попросились на диету. Не тут-то было: немецкие фирмы недаром сбывали на корм чужим то, что браковали соотечественники.
   По телевизору гнали всякую муть. Чистые и красивые постройки, в которых живут иностранцы, заботливые социальные работники, различные пособия на обзаведение мебелью, одеждой, квартирой, подарки к Рождеству, бесплатные курсы, экскурсии... Курорт, да и только. Естественно, за счет работающих. Немцев. День ото дня хрустальнее. Как планировали, так и случилось: избиения и убийства "ауслендеров", поджоги хаймов, крики "долой"... "По просьбе трудящихся" ужесточили законы об иностранцах, стали лишать социальной помощи, высылать из страны, давать свободу чиновникам... Делайте с беззащитными людьми, что хотите, пусть мотают отсюда... Селекция: молодые и здоровые налево, старые и больные направо... Нечего Германии на шею садиться. Раус! То бишь, вон...
   Стали всерьез подумывать - не вернуться ли обратно. Тут снова подфартило. Их запустили по еврейской линии, дали двухгодичные визы на проживание в Германии с правом работы, но без права предпринимательской и врачебной деятельности, перевели в еврейское общежитие. По сравнению с предыдущим это был рай. Вместо ванной с засранными душевыми кабинами и коридора длиной в пятьдесят метров, справа и слева от которого шли комнаты просителей политического убежища из Африки и Азии, здесь была обычная коммуналка. В ней жили обычные люди. В основном, из Одессы, Молдавии и Средней Азии. Рядом гудела электростанция. Ночью этот тоненький звук загонял Риту в метро. Она сидела на платформе в надежде, что устанет, придет домой, свалится и заснет, как убитая.
   О переводе в другой хайм не было и речи. Как ты посмел выражать свои претензии?.. Тебя облагодетельствовали, а ты чем-то недоволен? У тебя болит голова от стука, грохота, запахов? Ты не привык жить на помойке или в сортире?.. Дорога не закрыта - возвращайся туда, откуда приехал. Может, ты хочешь, чтобы "условия" создавали? Жить лучше немцев? Или чтобы хаймы строили не возле проходящих поездов, гудящих фабрик, смердящих химических предприятий? Говоришь, экология? Не выдержишь и умрешь? Что делать? Переживем. Оно и лучше, меньше нахлебников будет... И так Германия платит за каждое койко-место в хайме по 30 марок в сутки, жилье на двух человек обходится ежемесячно в 1800 марок. Как съем шикарной трех-четырехкомнатной квартиры... Ты просишь дать часть этих денег, найдешь жилье подешевле? Больше ничего не хочешь? А ты подумал, как деньги налогоплательщиков будут в карманы миллионеров перетекать? Как Германия станет перед международным сообществом отчитываться за гуманитарную помощь?
   Риту и Кирилла заслали на принудительные работы: гладить белье в прачечной, мыть лестницы и копать канаву. Элла пошла на курсы немецкого языка, Зина - в школу. В Питере она закончила восьмой класс, теперь ее ссадили в шестой. Из-за языка. Кроме того, по определению, считали недоразвитой. Через пару месяцев перевели в седьмой, еще через сколько-то вернули в восьмой. Физика была на уровне нашего шестого, математика - как в детском саду. И принцип: не хочешь, не учи. Зато по-английски болтали бегло, не в пример. Остальные предметы из Совдепии оказались ненужными. Историю и литературу пришлось начинать с нуля, географию, биологию, химию, информатику тоже. Знаниями особо не напрягали, уроков на дом не задавали: права, мол, у детей такие - отдыхать и свою индивидуальность показывать. Разумно: 98% населения после школы в ремесленники, фермеры, чиновники и торговцы идет... к чему им науки? Математика там, языкознание, этнография, литература, культура, история других народов? Поэтому один день в неделю уделяется спорту. Развивает коллективизм, учит порядку и послушанию...
   В прачечной было жарко. Риту положили на операцию. Сказали - грыжа. Кирилл пошел на курсы переподготовки. Был он в России инженером, радиотехником. Теперь стал учиться на электромонтера. После курсов нашел место в мастерской по ремонту видиков. Там сидели еще два немца. В крохотной комнатухе с восьми до четырех без перерыва на обед. Паяли, клепали, молчали. И так каждый день. Что не получалось у немцев, несли Кириллу. На двенадцатый день, получив деньги, Кирилл купил пузырь. Выпил за углом, не закусывая. Три стакана подряд. Заснул, как убитый. Проспал сутки. Встал мрачнее тучи, куда-то исчез.
   Рита после операции ходила только на уборку территорий. Гребла листья, собирала опадыши. Иногда подрабатывала по-черному - за 30 марок в неделю мыла квартиры. Чаще всего по субботам. Кирилла видела редко. У каждого в общаге своя кровать. Когда он ложился, она возилась на кухне; вставал - она спала. Разговаривать они перестали еще в асилянтском хайме. Вокруг так орали магнитофоны, что сотрясать воздух не хотелось. Как-то сложилось, что у Риты были свои дела, у Кирилла - свои. Его не интересовали ее заботы - подешевле что-то купить, накормить семью. На курсах он стал курить, брал деньги на завтраки, от дома совсем отбился. Приходил злой, усталый, смотрел волком.
   - Ну, что? Довольны? Правозащитнички сраные, - только и произносил время от времени.
   В один прекрасный день Зина не пришла ночевать. Все на ушах стояли. Кирилл раз двадцать ходил к метро ее встречать. Рита сидела с синяками под глазами на краю кровати. Пошаливало сердце. Элла хлопнула дверью и ушла к подруге. Только ее и знали. Кирилл вернулся с работы и, увидев Зинку в декольте и мини-юбке, снял ремень и врезал по заду. Зинка взвыла, побежала к начальнице общаги, накапала, что папаша ее избил. Полоса от ремня была отчетливо видна, вызвали полицию, составили бумагу. Кирилла предупредили, что он в Германии, не в России, насильничать не позволят. Зинка написала заявление, что просит назначить ей опекуна, с родителями жить не хочет. Ее перевели в югенд-хайм, дали отдельную комнату, деньги на проживание. Восемьсот марок вместо трехсот пятидесяти, которые получал на нее как глава семьи Кирилл.
   Рита плакала, просила Кирилла помириться с Зиной, даже уговорила. Пришли они к Зине в хайм, опекун пригласил в приемную, вызвал Зину. Та улыбалась, сама любезность. Извинилась, что хочет учить уроки: ей некогда разговаривать с родителями. Тридцатилетний опекун был очень доволен Зиной, снисходительно беседовал с провинившимися евреями. Обещал сказать Зине, чтобы она не забывала предков, по выходным, или когда будет время, их навещала. Рита принесла с собой Зинулины вещи: плюшевого мишку, русские книжки, кое-что из белья. Зина взять отказалась: у нее, мол, всего предостаточно. Новье.
   - Зиночка, попробуй шарлотку, очень удачная получилась, - успела сказать мать, а дочери след простыл.
   Опекун взял яблочный пирог, заверил, что за ужином ребята съедят. Если понравится. На том и расстались. Домой возвращались молча. В метро Кирилл вдруг выскочил из вагона... куда-то исчез. Рита проплакала всю ночь, но Кирилл не вернулся. Элла, как ушла к подруге, так не являлась. Несколько раз Рита звонила в югенд-хайм, но с Зиной поговорить не удавалось - то она спешила куда-то, то отсутствовала. Кирилл все чаще приходил домой пьяным.
   Приближался день рождения Риты. Она вспомнила, как год назад отмечали ее пятидесятилетие в Ленинграде. Собралось человек двадцать. В тесноте, да не в обиде. Кирилл и Элла накануне ездили в лес... наломали рябины и хвои... Встали ни свет ни заря, украсили квартиру. Когда Рита проснулась, не узнала свою распашонку - такая нарядная и праздничная... Девочки пекли пироги. Чего только не было! Яблоки, клюква, капуста, грибы, варенье... Кирилл накупил всякой всячины, жарил и парил мясо, пока Рита бегала в парикмахерскую. Потом пришли гости, они еле уместились за столом и тумбочками... пели песни... девочки танцевали... Боже! Как они были счастливы! Какая уютная квартира! Как много друзей!
   Рита посмотрела в зеркало. Вокруг никого. Как былиночка в поле. Короткая стрижка, усталые седые глаза, запорошенные пылью редкие волосы. Серенький свитер, кровати с металлическими спинками... стоят по углам, как чайники на плите... рукомойник... убогий стол... на стенах расклеенные Зиной фотографии рокеров... У-у-у за окном... Что будет зимой? Облетит листва, звук этот станет неотъемлемой частью каждой ложки супа, мыслей, слов, одеяла...
   - Бедные мои девочки! Бедный Кирилл! Как вам несладко...
   Рита подошла к шкафу, пересмотрела вещички, достала черные брюки, голубую с воланами блузку, на каблуках туфли, вымыла голову, высушила феном, взяла из Эллиной тумбочки косметику, накрасила ногти, подвела глаза, нарядилась. Накрыла стол скатертью и стала ждать-поджидать Кирилла. Он пришел раньше обычного. Помнил, что она именинница. Принес букет цветов и сумку с продуктами. Не знал, что она всё приготовила. Сели за стол, решили - чуть-чуть перекусим, там и девочки подойдут... Выпили. Съели по яблоку. Куру разрезать не хотелось. Зачем красоту до поры до времени разрушать? Включили телевизор...
   Кирилл помрачнел. Закурил. Рита предложила:
   - Давай позвоним Зине?
   Кирилл ничего не ответил. Они молча спустились к автомату. Трубку сняла Зина, как будто ждала звонка. Не их, кого-то другого...
   - Доченька! Как поживаешь?
   - Кто это? Ты, мать? Нормально. Что-то случилось? Чего вдруг звонишь?
   - Соскучилась по тебе, Зиночка. Может, к нам сегодня выберешься?
   - Я? Найн, не могу. Дежурю по хайму. Я здесь одна. Не могу уйти.
   - Ну, что делать... ничего, не переживай... Тогда, может, мы заглянем?
   - Вы? Ты и отец? Зачем? С ревизией?
   - Что ты, Зинуля, просто вместе посидим, чай попьем...
   - Ну, как хотите... Чая у меня нет. Не пью. Лучше пепси. Или сафт. Что ж... приходите... только ненадолго, гут? Наши вернутся часам к девяти, я после вас должна всё убрать, чтоб было тип-топ... Чуз... чузи...
   Через час они были у Зины. Позвонили. Дверь открыл опекун. Пригласил в приемную. Позвал Зину. Кирилл и Рита начали распаковывать сумки. Зина бросила "здрасьте", застыла в дверях. Опекун что-то сказал по-немецки. Зина засмеялась, поблагодарила... изогнула талию... заиграла глазками... повела бедрами... пригласила родителей войти в свою комнату. На ней были джинсы и свитерок, подчеркивающий прекрасные формы... Длинные ухоженные ногти, туфли на каблучках, спирально завитые волосы ниже плеч. Все как надо. Не хуже, чем топ-модель из журнала. Если не лучше - моложе... Они застыли на пороге. Здесь живет их доченька... Ничего, покапризничает, одумается... такой возраст... не надо делать трагедии. Жаль, что видеться им удается так редко. Второй раз за последние три месяца. На полу появился ковер. Идеальная чистота. Порядок. На восемь комнат уборщица. Плюшевые зверюшки, магнитофон, телевизор, разные мелочи. Стол, стул, лампа, шкаф, торшер, в полкомнаты окно... Всё новое, с иголочки...
   Зина принесла фужеры, апельсиновый сок, вазу с фруктами. Снова вышла. Излучина реки. Вдали виднеется прогулочный пароходик. Темным бархатом покрывает все лес. Чем не санаторий или дом отдыха? Комната, полная света, солнца, тепла... Как хорошо, что Зиночка перебралась сюда! Даже воздух другой... Из коридора послышался смех, немецкая речь... Зина взахлеб что-то обсуждает с опекуном... Минуту... две... пять... Или это только кажется, что время бежит? Какая она все-таки умница, так говорить по-немецки... всего за полтора года. В Питере сначала учила английский, затем перешла в школу, где был немецкий... Как долго тянется время...
   Вот и она. Зиночка. Зинуленька... Какая красивая у нас доченька...
   Стала в дверях. Закурила.
   - Ну, что? Нравится?
   - Да, Зиночка! Здесь тебе, конечно, лучше, чем в нашем убогом жилище... Слава Богу, что так все устроилось... только вот что... ты куришь? Зачем?
   Увидев недовольную гримасу на лице дочери, Рита вздохнула, добавила:
   - Здесь одни немцы или есть кто-то из наших?
   - Что ты! Нур дойч. Ауслендеров мы в упор не видим. Здесь только нормальные ребята. Из других земель. Кто сбежал из дома и не хочет жить с родителями. Вроде меня.
   - Все твоего возраста? Девочки?
   - Почему? Есть моложе меня, есть старше. Юнге и мэдхен поровну. На других этажах тоже...
   - Тебе не тоскливо одной? Без дома, - Рита замялась, - без нас, без сестры?
   - Ну, что ты! Вспомни, где вы живете! С кем разговариваете! Какие гроши получаете! И главное - здесь у меня свобода, не то, что раньше...
   - Зиночка... Но ведь твой опекун - чужой человек... вокруг чужие люди... ты не должна быть с ними откровенной... они могут все против тебя повернуть... мало ли как жизнь сложится... это же немцы... Помнишь, как говорят, - чужому всяко лыко в строку ставят...
   - Может, кому-то они и чужие, а мне они ближе..., - Зина выдержала многозначительную паузу и закурила новую сигарету. - Я знаю все, что вы начнете нести... Например, что я попала в колонию для малолетних преступников или какую-то чушь в этом роде...
   - Зиночка! Может, закроешь дверь? Сквозит ведь. Да и разговаривать без свидетелей удобнее... Давай поставим на середину стол, принесем стулья, посидим, как люди...
   - Ты хочешь сказать, как русские? Как евреи? Юде? У нас не принято гудеть... как вы привыкли... И двери не закрывают... Не уединяются... Чтобы видно было, чем мы с вами занимаемся...
   - А чем мы можем с тобой заниматься? - вдруг взвился Кирилл.
   - Ну, разным... Сам знаешь, - отвернувшись, бросила дочь.
   Рита, чувствуя неладное, заспешила:
   - Зиночка, расскажи, как ты учишься? Как живешь? С кем дружишь? Таня к тебе приходит?
   - Конечно! Не знает, как от своих придурков избавиться, в наш хайм перебраться... Как учусь? Нормально. Если б не вы, меня б за свою принимали... А так - одни неприятности. Вы что, не понимаете, какое шайзе живет в вашем русско-еврейском гетто?
   Кирилл закрыл дверь. Зина демонстративно распахнула ее, оперлась на притолоку, поигрывая сигареткой. Казалось, она нарывается на скандал. Провоцирует Кирилла:
   - Что ты вокруг двери суетишься? Снова хочешь заняться рукоприкладством?
   Зина выпустила отцу в лицо дым. Его глаза сузились, он хрустнул пальцами. Губы стали совсем белые. Рита подбежала к Зине, попыталась ее обнять...
   - Зинуленька, дорогая моя доченька, что ты? Помнишь, когда ты была маленькая, папа тебя на шею сажал, чтобы ты могла дальше всех видеть?
   - Помню, как вы меня избивали...
   - Зиночка! Что ты говоришь! Папа тебя никогда пальцем не тронул...
   - Пальцем нет, зато ремнем так ударил - все видели... Полно свидетелей... Век помнить буду... ненавижу... умирать будете - воды не подам...
   - Зиночка, опомнись! Что такое ты говоришь! Мы же в гости пришли. Давай по-человечески посидим... Может, мы в чем-то виноваты, может, ты... разное в жизни бывает... Мы же родные люди... любим тебя... как можно?
   У Риты закапали слезы.
   - Ах, вы мне еще истерики устраивать будете? Вот зачем вы пришли, вот зачем появились...
   И по-немецки:
   - Шайзе! У меня нет времени! Очень жаль! Раус! Ауффидерзейн!
   Была такова... Кирилл рванулся за ней. Рита повисла на его руке... Постучал опекун и сказал, что просит гостей закончить свидание, так как Зина ушла и больше с ними разговаривать не хочет. Рита начала что-то судорожно объяснять, виновато путаясь в немецких словах. Опекун стоял, невозмутимо улыбаясь, говорил, что не понимает Риту. Зато понимает Зину: она прекратила прием гостей и к ним не вернется. Он не имеет права заставлять их дочь встречаться с родителями. Если она не хочет, это их проблемы, к ней отношения не имеют. Надо понять раз и навсегда. Зина - свободный человек, живет в свободной стране, с четырнадцати лет каждый подросток вправе сам решать, с кем общаться... Раз они не заслужили ее уважения, пусть не мешают ей жить...
   Минут через пять снова появилась Зина.
   "Пожалела, что была с нами бесчеловечной... Ведь мы ее родители... Все, что могли, делали для нее... не наша вина, что жили в голодной стране и не могли дать ей то, что дает своим детям Германия", - промелькнуло в голове у Риты...
   - Они еще здесь? - по-немецки спросила девушка у опекуна. Тот кивнул и вышел из комнаты. Зина закрыла дверь. Глаза ее, подведенные серебристой краской, фосфоресцировали в полумраке...
   - Ну, и как? Ночевать будете? Или, - она остановилась, - полицию вызовем?
   Рита рванулась к дочери, упала перед ней на колени. Припав к туфлям, начала целовать ее ноги. Зина переступила через нее и столкнулась с Кириллом, который бросился поднимать захлебнувшуюся в рыданиях жену. Рита схватилась за сердце, осела на пол. Зина завизжала, прыгнула в коридор... Вбежал опекун... Кирилл почти на руках вынес стонавшую Риту. Вдогонку им несся шлягер:
   - I love you... I want you... I fack you...
   Рита, еле передвигая ноги, вцепилась в руку Кирилла. Незрячими глазами она провожала дом, реку, баскетбольную площадку, - все, что осталось от ее дорогой доченьки... Больше ее она никогда не увидит... Рита зарыдала навзрыд, не обращая внимания на прохожих... Те бесстрастно обходили иностранцев, позволяющих себе шумно и бесцеремонно вести себя на их, немецкой, улице... Кирилл остановился, сжал до бела кулаки, изо всех сил стал колотить себя в грудь, живот, плечи. Казалось, он готов умереть на месте, лишь бы не продолжать этот день...
   - Ну, что? Насмотрелась на..., - у него пересохло во рту, на губах появилась пена, - на сучку? - почти прокричал он. - Хорошую воспитала дочку? Шлюху... - Глаза стали красными, он тер их, будто выдавливал из черепа. - На радость немцам... Они-то довольны. Пусть побольше таких из России приезжает. Здешние ложатся за деньги. Наши задаром... Или приплачивают, лишь попроси...
   - Как ты смеешь говорить такое о дочери? - на всю улицу завизжала Рита. - Как ты можешь?
   - Иди ты, знаешь, куда? - выдохнул он на жену. - До чего вы мне все с вашей Германией осто... Лучше бы я сдох год назад или в Неве утопился...
   Больше Кирилла Рита не видела. Он забежал за бритвой в ее отсутствие. Прислал из Питера свидетельство о разводе. Без обратного адреса.
   Элла сошлась с негром, американцем, укатила в Нью-Йорк. Пыталась устроиться на работу. Чтобы добыть гражданство, родила негритенка. Бросила его вместе с мужем. Исчезла, Бог весть, куда. Тоже без обратного адреса. Раз в два или три года Рита получала от нее поздравительные открытки из разных частей света. Усыпанные блестками, на Рождество или Пасху... Новый год Элла не праздновала, о дне рождения матери не вспоминала...
   К Зине Риту больше не пускали. Чтобы не мешала дочери учиться и нормально развиваться...
   Как-то вызвали в полицию. На Кудаме к Зине приклеился немец. Лет шестидесяти. Пригласил к себе. Зина наулыбалась на 300 марок, взяла их и сиганула в автобус.
   - Оставила с носом, - заявил он в полиции. Не постеснялся.
   Рита вернула немцу 300 марок и очень благодарила за то, что он забрал из полиции заявление о Зинкином мошенничестве, простил ее... Естественно, вопрос о том, почему зазывал в свой дом подростка, да еще на ночь, не возникал... Германия - свободная страна, каждый немец в ней делает, что хочет... если не мешает другим - немцам, не иностранцам... эти в расчет не принимаются...
   Еще через месяц Ритой снова заинтересовалась полиция. Зина перессорилась с ребятами из хайма, кому-то вцепилась в волосы, кого-то послала по-русски. На исправление Зину отправили в Гамбург, опять-таки в югенд-хайм, но к другому опекуну, поближе к морским притонам. За Зиной потянулся немец, из-за которого случилась история. Он учился в университете. Обещал на Зине жениться. Родители были против. Настучали в хайм, и Зине указали на дверь, несмотря на ее распрекрасные отметки в школе. В знак протеста студент махнул вслед за Зиной. Родители обратились в полицию по поводу непристойного поведения иностранки, соблазняющей в корыстных целях их дорогого сына. Из хорошей семьи. Весьма обеспеченной. Над Зиной нависла беда. Она попыталась отказаться от опекуна. Не тут-то было: судебная процедура. Рита, как ни билась, помочь не могла.
   "В хомут легко было влезть, вылезть попробуй...", - вспомнила Зина русскую поговорку... опустила ресницы. Тут же взметнула их вверх, по-немецки рассмеялась... в глазах отражение неба, рот до ушей... каждый пусть видит белые ровные зубы... Без дефекта... Как на подбор... Чем не призовая кобыла?
   Долго переживать Зина не стала. Дунула из нового хайма, только ее и видели. Купила польский паспорт. По нему укатила в Канаду. Чьи-то деньги с собой прихватила... Школу так и не закончила. Вместо "15 лет" ей нарисовали "18". Студент поперся за ней. Зина устроилась в бар посудомойкой. Месяца три кормила в Торонто обоих. Затем купила студенту билет на самолет. Отправила в Берлин в его виллу, к родителям. Сама же перебралась к старшей сестре. Какое-то время они мыкались вместе, меняя негров на мексиканцев. Затем разбежались. Адреса Зины у Риты тоже не было. Ни писем, ни открыток...
   - Где ты, моя доченька? - спрашивала Рита у листьев, прохожих, домов... С этими мыслями вставала, с ними засыпала... Впрочем, спала ли она вообще или переходила от одного к другому состоянию общения со своими близкими?
   За художества дочери, когда та была еще в Германии, Риту вызвали в полицию и предупредили: если не найдет на Зину управу, турнут с социала. Обеих. Рита пыталась уговорить Зину, да попусту. Тигр, попробовав человечинки, к обычному рациону не возвращается, становится людоедом. Так и подросток. Перестал бояться последствий, сошел с резьбы, потерял веру в родителей, учителей, принципы, в рамках которых жил, - чего от него ожидать? Будто за день он сформирует свое, новое мировоззрение? Станет действовать разумом, а не чувствами? Будет учиться во имя завтра, не требуя отдачи сегодня, сейчас? Захочет жить в бедности? Помогать родителям? Смешно. Как ветка, оторванная от дерева, закружилась Зина по свету... Как деревцо без корней, исчезла, завяла, погибла...
   В Германии власти не шутят и не прощают. Сказали - сделали. Осталась Рита на улице. Пособие платить перестали, из общежития выкинули, медицинской страховки не дали. Какое-то время могла ездить по старой транспортной карте. Затем карты сменили, и Рита лишилась последней поддержки. Кто-то из знакомых позвонил в Еврейскую общину, сказал, что Рита ночует в метро. Ничего. Тоже проблема... Глава Правления в это время один из домов, принадлежащих Общине, на зятя за полцены переоформлял... Все знали и говорили... Пятьдесят миллионов не шутка... Кто не захочет? Разве мало крутых дел у членов Правления? Какая тут Рита, с ее дурною судьбой... Пусть задавится... Облака плывут, облака...
   Через неделю полицейские нашли ее, полузамерзшую, на скамейке. Куда везти без медицинской страховки? Снова позвонили в Общину. Риту пристроили в Еврейскую больницу. Когда оклемалась, дали жилье в одном из своих домов.
   Не было бы счастья, да несчастье помогло. Квартирка захудалая, но все же отдельная. Сыпался потолок, ремонта не делали с постройки. Ободранные обои. Сантехника - в России лет двадцать назад была лучше. Вода из ванны идет не в трубу, а прямо в цементный пол, как в старых общественных туалетах. Не просыхающее болото... Естественно, с запахом... Кухня практически без окна, сереет у потолка какое-то мерцало... Без электричества ложку ко рту не донесешь. Дверь из квартиры выходит на галерею. То ли отдельное жилье, то ли общежитие... Если бы Рите в Ленинграде напели, что есть за границей такие квартиры, не поверила б... Приют для бедолаг и бедняков... Хотя не скажи - меньше полутора тысяч марок в месяц никто от Германии не отстригает... В отличие от Риты, все сидят на социале или получают пенсии... Потому что немцы... или более удачливые евреи... Два-три человека работают...
   Рита ремонтом заниматься не стала. Нашла на помойке остатки штор, ковров - повесила на окна, постелила на пол. Нарисовала картинки, украсила стены. Склеила чью-то разбитую лампу, притащила стулья и стол. Когда очищали подвал и вывозили рухлядь, притаранила шкаф, и диван, и прочую мебель. Слава Богу, без клопов. Месяца три спала на полу, затем перебралась на койку. Так и жила. День за днем. Месяц за месяцем. Год за годом. Чего жила - сама не знала. Не пришло время умирать, вот и мучилась.
   Главная забота была не заболеть. С утра пораньше, когда все еще спали, Рита отправлялась в поход.
   - За грибами, - говорила себе.
   Подальше от дома. Сколько хватает сил...
   Город только просыпается. Оранжевые монстры, тяжело пыхтя, подъезжают к помойкам, из кабин выскакивают молодые поляки, забирают грязные баки, ставят чистые. Сгружают фрукты и овощи турки... Спешат к автобусным остановкам темноволосые югославы - день на берлинских стройках начинается затемно... Стоят на конвейерах, трудятся на химических предприятиях, работают в особо трудных условиях славяне, арабы, негры... Там, где не хотят добывать свою пайку немцы... Отдают здоровье и силы Германии... Рабы процветающей Европы. Десять процентов ее населения... Кормят стариков и старушек, ушедших на заслуженный покой, девушек и женщин, воспитывающих свое будущее, чиновников и банкиров, строящих новый объединенный дом... С равными возможностями для всех, - кто сумел в него въехать на горбе своих ближних...
   С двух до пяти утра разносят ночные газеты поляки. Дневными почтальонами работают немцы. Через всю полосу броские заголовки:
   "Здоровые почки типа В2 от молодых румын по 4000 долларов каждая!"
   "Недорого из России и Украины девушки от 14 до 18 лет!"
   "Доступные цены на усыновление детей"...
   "Живи, Европа! Наслаждайся! Посылай гуманитарную помощь в страны третьего мира, туда, где полыхают войны... твои политики умело их гасят и разжигают... все время поступает приток свежей крови в дряхлые жилы... Радуйся и веселись!" - с этими мыслями бывшая ленинградка Рита добывала свой хлеб, в предрассветный берлинский час роясь с румынами и цыганами в мусорных баках.
   - Быстрее... Еще быстрее... Надо успеть до того, как появятся поляки... хорошо, что нет стекол... Сегодня не надо прижигать ранки йодом...
   Иногда она выходила в ночное. Слышала, как входящие в автобус здороваются с водителем, говорят ему:
   - Morgen! ("Доброе утро!")... - в 12, а то и в 11 вечера... Почему? Может, доброго вечера у работающих немцев не бывает, только утро?..
   На тележке находки тащила домой. Сортировала, мыла, стирала.
   Улица ненадолго пустела. Через час вновь оживала. Слышалась громкая речь, мелькали улыбки - появлялись школьники. Начинается привычная городская жизнь. Хмурые, озабоченные стоят на остановках чиновники, бегут сплошным потоком автомобили, владельцы которых спешат на свои рабочие места в ратуши, управления, предприятия, магазины и банки... руководить всякой шушерой. После девяти появляются красивые автобусы с туристами, выползают в магазины пенсионеры. Но к этому времени Рита обычно была уже дома, и о существовании делового, развлекающегося города могла только догадываться... Слыхала, что восточные немцы приветливее и дружелюбнее, чем западные, но жила на Западе и встречалась только с его жителями... Судила о Берлине по ним...
   Чего только богатая нация не выбрасывает! Здесь и одежки, и кожаные куртки, и посуда, в ленивых руках утратившая привлекательность, и бытовая химия, и еда... Мыло, лак для ногтей, французские духи, просроченные консервы, транзисторные приемники, телевизоры... Самое странное - работающие. У неисправных отрезан шнур...
   В субботу и воскресенье Рита несла найденыши на барахолку. Марок пятьдесят за день выручала, десятку платила за торговое место, еще сколько-то стоил автобусный билет. То, что оставалось, было ее заработком.
   - Представляешь, - говорила она коллеге, - ту сковородку, что я нашла в Далеме, и тазик, и вилки, - все продала.
   - Счастье, значит. Не для того стоим, чтобы их держать... Пусть денег побольше в Германии будет, пусть все покупают.
   - Сегодня домой иду пустая. Того и тебе желаю. Утром было хламья килограммов десять, осталось не более двух... Метео снова пальцем в небо... Дождь обещали, не было. Ничего не украли. Счастливый день... устала зверски. Только бы доползти до кровати... завтра снова на работу... Дал бы Бог без дождя обойтись, до дома добраться... А помнишь, как первый раз пришли на барахло?
   - Еще бы! Век не забуду. Ты постелила на землю тряпку и стала складывать стопочками выстиранные вещи. Подошел надсмотрщик, беленький такой, молодой, высокий, студент университета, и спросил, есть ли квитанция на торговлю. А мы ни бум-бум по-немецки...
   - Только и твердили: аншульдиген, аншульдиген...
   - Он что-то начал говорить, кричать. Ногами разбросал вещи, они стали грязные, хуже, чем из помойки. Схватил сумку, нашли потом за изгородью, в колючках...
   - Нам кто-то сказал: "заплатите семь марок, сможете торговать..."
   - Но у нас не было этих проклятых марок, поэтому пришли. Думали, заработаем хоть несколько пфеннигов, хлеба купим...
   - Вот и заработали... Одни были убытки. Рваная сумка и грязные одежки - все, что от Эллы и Зины осталось...
   - Да... Тяжелый был день. Зато мы молодцы. Поплакали-поплакали и вдруг увидели, что рядом куст растет, а на нем кизил.
   - Потом яблоки нашли, и груши, и грибы... И студентик... нормальный парень оказался. Чтобы прокормить жену и ребенка, на барахолке по субботам-воскресеньям надсмотрщиком работал. Чего на нас тогда разорался?
   - Думал, мы на халяву стоять хотим...
   - Не было у нас денег... Не мог через час подойти?
   - А если бы все распродали и сбежали?
   - Может, и хорошо, что он нас турнул... За все наши вещички мы бы получили тогда марок десять - по марке за штуку... Отдали семь за место, ни с чем бы остались... А так кизил нашли...
   - Облепиху... Она нас здорово поддержала... Молодец, что из Ботанического сада сбежала... Пользу приносит.
   - Облепиха - да. Но лимонки - страшно вспомнить, как я отравилась... Мы так и не знаем, что это за гадость...
   - Ты говорила - дальневосточный лимонник...
   - Ошиблась, значит. Зато барбарис, груши, боярышник и даже земляника чуть ли не у подъезда... Вот бы такое в Питер...
   - Ой, не говори... Там сейчас дети по люкам канализационным прячутся от холода, в заброшенных домах костры жгут... Хорошо, хоть шведы на своем грузовичке развозят им похлебку, какие-то бутерброды дают... Бедные мы, бедные... Все у нас Ельцины-Березовские-Потанины отобрали, все ненасытному Западу сплавили... Уже на каждом россиянине долг в тысячу долларов висит...
   - Слыхала последний анекдот, который привезли из Москвы? "Разговор по телефону: "Вы покупаете доллары?" - "Пока еще да..." - "Вы продаете доллары?" - "Пока еще да..." - "Сегодня после обеда Вы работаете?" - "Пока еще да..." - "Что значит "пока еще"? Это банк?" - "Пока еще да..." - "Это Москва? Россия?" - "Пока еще да...""
   - Слава Богу, пока еще анекдот... В Белоруссии всё то же, но без долгов...
   - Не скажи: пенсионеров не отправляют в могилу... Нет бандитских разборок... Зарплату, хоть маленькую, но платят... Пенсии тоже... Вот и получается - молодец Лукашик... Недаром его народ уважает... Какая-то бабка бросилась руки целовать после того, как насмотрелась русских передач...
   - Продажные шкуры сипят, что нет у него демократии и прочего дерьма... Показал Клинтону его место...
   - Слава Богу, детей на помойки не выбросил, как его соседи, Западом облагодетельствованные... Не устелил своими женщинами и девушками публичные дома сопредельных стран... Не продал сынов и внуков в долговую кабалу... Дай ему Бог здоровья... Был бы паспорт у меня белорусский, поехала бы лучше в Минск, чем здесь на помойках ошиваться... В Россию не хочу... Мерзость такая... тошно. Все эти чубайсы и гайдары... Когда я вернусь... Знал бы Галич...
   - Зато "правых" "Свобода" без конца интервьюирует...
   - Почему бы нет? Врут без зазрения совести. Выдумывают все, что хозяевам хочется... Как прогноз - так мимо. И всё с ученым апломбом. С гонором...
   - Сначала я думала - безголовые. Потом поняла: дружная банда у них. Один про свободы и права говорит, внимание отвлекает. Второй под это дело через приватизацию и Газпром наши богатства на Запад перегоняет. Третий "экономическую базу" подводит, чтобы понять невозможно было, что к чему. Термины иностранные придумывает, красивые слова говорит, коммунизмом пугает... Четвертый президенту подушечки подкладывает, подписи оформляет...
   - Вчера показывали домик, который президентское семейство на Лазурном берегу за пять миллионов долларов из сиротских денег купило... Да, еще счет на пять миллионов в швейцарском банке открыло... Попользовались, ничего...
   - Снова кинули Россию на шесть миллиардов долларов. Аккуратно в МВФ взяли, между собой распределили и объявили: кризис... Шито-крыто, никто ни о чем не знает...
   - Все об этих деньгах молчок. И коммунисты, и "Яблоко", и "демократы", и пресса... Обо всём гудят, но только не о том, куда денежки дели... Кто обокрал стариков и учителей?
   - А чего об этом говорить? Где деньги - ясно. "Олигархи", называется... Не сеял, не пахал... Сколько у каждого россиянина убыло, столько в их карманах появилось... Почему Федорова из налоговой службы убрали? Хотел Вяхирева с компанией тряхнуть... В казну пару копеек вернуть... Вот без поста и остался. Каков поп, таков приход... Недаром, на заборах Питера пишут: "Украл рубль - вор, украл миллион - мэр"... Когда я вернусь?
   Иногда удавалось где-нибудь бесплатно поесть. На праздниках или в церкви. Случалось, спасали евангелисты. Единственные здесь люди, как говорят берлинские бедняки: помогают их "Дьяконише-службы" всем страждущим, независимо от религии. Несколько раз они буквально вытаскивали Риту из голодных обмороков: дарили пакеты с едой, поили горячим кофе, оплачивали проезд по неотложным делам, наклеивали марки на конверты, которые она посылала, пытаясь устроиться на работу.
   Когда было совсем трудно, потому что лили дожди и барахолка не работала, Рите дали денег на оплату квартиры и электричества. Если бы не они, отключили бы у нее отопление... Многое что было благодаря им...
   Еще 200 марок подкидывала Рите Община на оплату квартиры. Спасибо за это... Могли и вовсе бросить на произвол судьбы...
   Но, как ни старалась женщина, больше ста марок в месяц на еду не выкраивалось. Горячей водой не пользовалась, радио и телевидением тоже. О телефоне забыла.
   Как-то вечером в дверь постучали. Открыла, не поинтересовалась, кто. Вошел немец, лет пятидесяти. Воровато озираясь, спросил, смотрит ли Рита телевизор. Стоял тот, ветхий, в углу вместо мебели, на нем Рита лампу держала. Ответила:
   - Нет. Телевизор капут, не работает.
   Потом застыдилась своей отсталости и добавила:
   - Поломан, но иногда удается включить. Я смотрю "Новости".
   Посетитель попросил подписать бумажку. В ней значилось, что Рита должна платить ежемесячно 28 марок за пользование радио-телевещанием.
   - Что Вы? Откуда такие деньги? У меня и на хлеб не каждый день хватает. Я не буду смотреть, ни разу в жизни его не включу. Взгляните, как я живу. У меня нет ни одной новой вещи. Всё только из мусора. Можете забрать телевизор, я его сейчас при вас вынесу на помойку... Я не получаю социала, у меня нет даже медицинской страховки...
   Немец засуетился, исчез. Через неделю пришло предупреждение, что за неуплату налога Риту оштрафуют. Она побежала в Общину. На нее накричали, сказали, чтобы выбросила телевизор и дверь никому без спроса не открывала. Тем более профессиональным стукачам. Рита закрыла телевизор скатертью, превратила в тумбочку, шнур обрезала, но еще несколько месяцев Община вела переписку по поводу несуществующего прибора, а Рита вздрагивала от каждого звонка в ее дверь.
   Если ты беден, в Германии дают пособие, социал оплачивает также телевидение, электроэнергию, горячую воду, телефон и транспорт. Как может нормальный человек жить без этих удобств? Но если ты беден настолько, что даже не ставят на социал, плати за всё из своего кармана... Или забудь о благах цивилизации, превратись в животное... Помощи не жди ни от полиции, ни от властей, ни от одного социального учреждения. Ты прокаженный, обречен на смерть. Хуже убийцы, который сидит в тюрьме - там его кормят, одевают, дают смотреть телевизор... Такая вот логика... Потому что среди немцев не бывает, чтобы в случае крайней бедности оставляли их без социала... Такие встречаются только среди иностранцев.
   Теперь от немецкого языка Рита была надежно отрезана. С соседями не общалась, книг не читала, радио не слушала. Русских газет не видела. О том, что работала педиатром, забыла. Жила в полном отрыве. Не знала, какой на дворе месяц, какое число. Завела свой календарь: пять палочек напишет, можно идти на барахолку. Просыпалась без часов, были ей не нужны. Остальное в доме имелось. За два или три года Рита обзавелась с помоек необходимым. Выучила сотню фраз по-немецки - естественно, вокруг своей новой профессии. Подобно другим иностранцам, живущим без каких-то особых привилегий в Германии и послушно работающим на нее... Читать-писать не умела. И некогда, и незачем. Русскоязычные ее чурались. Услышат, что живет без социала, спросят, где деньги берет, и откатывают. Неинтересно. Мало какие придурки на свете бывают. Встречались и такие, что рассказывали, как им нелегко приходится. Пенсии марок по двести, социал - не разгуляешься... Рита поддакивала, но разговор не клеился... Может, боялись, что к ним с протянутой рукой подойдет...
   Потом появился один немчик. Был на голову ниже Риты, лет на пятнадцать старше. Говорил по-немецки, немного по-русски. В плену научился. Жил по соседству. Огурчик-попрыгунчик. Пенсию чуть не четыре тысячи получал и на что-то копил. Квартиру имел, дом в Баварии, но экономил почище Риты. Она ублажала его года два, затем расхрабрилась, напрямую спросила, не хочет ли он жениться? Она бы статус другой получила, право на постоянное проживание, может, и социал в случае развода. Немчик задрыгал ручками, в ужасе зачастил: за покойную жену платят пятьсот марок в месяц. Если он женится, эта надбавка исчезнет. Вдовцом до смерти останется... На том их роман кончился. Однажды, когда очень уж долго она с ним возилась, - чего только не терла, - дал десять марок. Что делать? Такие заработки...
   Было немало и других приключений. Как-то Рита зашла в Карштадт. До этого бывала только в самых дешевых универмагах, и тут растерялась. Поискала тележку - не видно. Пошла по магазину с полотняным мешочком, в котором лежал альдинский хлеб. Через несколько минут заблудилась. Куда идти - налево или прямо - понять не могла. Ткнулась туда, ткнулась сюда... Попробовала спросить по-английски. Слова позабыла, выдавила что-то невразумительное. Немецкий будто из головы весь до единого звука вылетел. Была в этот день магнитная буря, у Риты упало давление, кружилась голова... Стало ей казаться, падает она, падает, без конца... Когда очнулась, увидела - смотрит на нее какой-то амбал. Совсем растерялась. Почему-то схватила с витрины рулончик, сунула в сумку, спросила амбала, где касса...
   Только это и смогла произнести. Как завороженная, ждала ответа. Смотрела, как кролик на удава. Готова была лезть в его пасть. Даже представила, какие широкие ворота у этой пасти, она их открывает, вплывает и оказывается по другую сторону, на улице... Там воздух, можно дышать... Амбал стал рядом, вызвал по мобильнику еще двоих и повел ее вниз, в катакомбы под магазином. Думала - к выходу.
   "Что же с рулончиком делать?" - сверлило в голове.
   "Надо его положить на место. Куда я его дела?"
   Полезла в сумку. Амбал схватил за руку. Вызвал полицию. Ее обыскали. Кроме скотча, ничего карштадского не нашли. Снова обыскали. Раздели. Ничего. В кошельке было пять марок - больше, чем стоил скотч. Наверно, это спасло ее от тюрьмы. Накатали протокол, отвезли в зарешеченном бело-зеленом воронке домой, ввели в квартиру, проверили документы и через месяц прислали извещение, что дело передают в суд. Рита решила, что сходит с ума. Зарплата амбалам, мобильные телефоны, полиция, машина, столько бумаг, времени - из-за чего? Вонючего скотча за полторы марки? Когда ее привозили полицейские домой, она показывала им скотч, у нее было два почти новых рулона. Пыталась оправдаться, что не воровка. Рассказывала, как живет. Чужого никогда не брала. Думала, поверили. Оказалось, просто вежливые были.
   Стала Рита по городу ходить, искать бесплатного адвоката. Нашла. Он сказал, что должна написать опровержение, объяснить все, как было. Можно по-русски. Рита вынула школьную тетрадь, оставшуюся от Зины, исписала мелким почерком. Снесла в полицию. Стала ждать месяц за месяцем суда... Думала: если осудят, неплохо будет. В тюрьме кормят, дадут бесплатно жилплощадь. Или в Россию обратно отправят. За казенный счет. Тоже не беда. Хуже не станет... Только суда все не было. То ли скотч оказался мал, на срок не тянул, то ли по первому разу амнистию дали, то ли что-то еще сыграло, - отцепились... Правда, Рита об этом не знала... К Карштадту не приближалась. Зато о ворах и бандитах стала думать иначе, чем раньше. Появилась у нее неведомая до этого жажда расплаты...
   Если человека можно обыскать, раздеть, унизить, чего удивляться?
   Рита вспомнила советских правозащитников.
   - На Западе, - говорили они, - без адвоката к тебе никто прикоснуться не смеет...
   Какой адвокат? Какое "не смеет"? Спасибо, что раздели не догола, при обыске не избили... Слишком ничтожный был повод... А если бы она стояла рядом с витриной, где лежали часы и драгоценности, как бы обыскивали? Как дознавались? Какие права человека? Может, у немцев они и есть, но у иностранцев - какое это имеет к ним отношение? И если бы ничего не нашли, какие слова говорили?
   Теперь на "права человека" Рита смотрела совсем не так, как в те годы, когда восхищалась речами Сахарова. Где ты сейчас, Кирилл?
   Однажды на своей лоджии она развесила белье. На веревках. Пришел управдом, сказал, что соседу сверху ее белье портит пейзаж. Надо купить специальную сушилку и на ней всё эстетично развешивать. Сушилка стоила тридцать марок, еда на неделю. Отныне белье сохло в комнате.
   Нашла как-то Рита пару подушек. Пуховых, вонючих до ужаса. Постирала, распотрошила, сложила в коробки и выставила на лоджию. На солнце скорее высохнут. Когда забирала коробки в комнату, несколько пушинок стронулись с места, поплыли над лоджией. Боже мой, что началось!
   - Я не позволю, чтобы в этом доме шла промышленная переработка пуха, - кричал всё тот же немец с третьего этажа.
   - Я аллергик, я вызову полицию, я позвоню в службу охраны здоровья, я расторгну контракт...
   Рита на всякий случай придвинула стол к входной двери в квартиру и завесила ее одеялом. Дверь была стеклянная, Рита боялась, что кто-то придет, оштрафует ее за незаконную производственную деятельность, вещественным доказательством которой была подушка...
   Как-то выйдя на лоджию, Рита попала под дождь. Фрау с третьего этажа поливала цветы, ящики прогнили, грязь лилась вниз. День за днем, всё лето. Только успевай мыть окна... Рита бросила фрау записку в почтовый ящик с просьбой осторожнее поливать цветы. Тут же прибежал управдом. Какое она имеет право беспокоить соседей записками? Если ей что-то не нравится, есть домоуправление. Капать надо туда. Рита пошла в Общину, спросила, как быть. Позвонили в домоуправление, оттуда достали фрау. Та поливать цветы не перестала, потребовала, чтобы домоуправление заменило ящики. Досталось опять Рите - чего перлась в Общину с претензиями на немку? Разве не знаешь, в какой стране живешь? Пустили из милости, сиди и не рыпайся. Не переломишься, лишний раз свои окна помоешь... Надо будет, и немкины тоже... Такая вот западная культура... За всю свою жизнь в Питере Рита ничего подобного припомнить не могла... Хотя слыхала, что в Одессе еще и не так с соседями общаются...
   Но самый веселый был случай на улице. Зашла Рита в телефонную будку. Впервые купила магнитную карту. За 12 марок. Звонила в Общину - задерживали перевод 200 марок, нечем было за квартиру платить. В Общине никого. Слышались только гудки: та - та - та... Набрала номер второй раз. Опять то же самое... В третий... В дверь постучали. Рита повесила трубку, открыла дверь, а карту не вынула. Посмотрела - карты нет. Решила спросить девушку, которая стучала, как достают карту. Начала говорить, девушка бесцеремонно ее отодвинула, вошла в будку. Раздалось пи-пи, и из щели полезла карта. Девушка взяла ее, снова сунула в щель, стала набирать номер. Рита засуетилась:
   - Пожалуйста, верните карту. Это моя карта...
   Девушка приоткрыла дверь, крикнула что-то проходящему немцу. Рита поняла только одно слово: полиция. Прохожий подошел, Рита стала объяснять ему про карту. Девушка закончила разговор, взяла карту, спросила:
   - О"кэй? Или вызвать полицию?
   Молодой человек пожал плечами, они разошлись в разные стороны. Рита стояла и повторяла:
   - Моя карта. Мои 12 марок. Моя карта. Мне так тяжело было накопить деньги...
   Она заплакала. Побрела к дому. Больше магнитных карт не покупала. Телефоном пользоваться перестала.
   Вспомнила, как однажды одна немка другой, глядя на Риту, сказала:
   - Почему-то все нас ненавидят, но жить на нашем социале хотят...
   Считала, что Рита, подобно ей, на социале сидит... Ошиблась. Не знала, что Рита тридцать лет в России детей лечила... теперь хлеб свой добывала в Германии, потому что в России детей не осталось... кого истребили, кого заставили раньше времени повзрослеть...
   Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство! Спасибо великому Горбачеву за нашу счастливую старость! Кому еще? Ельцину, Клинтону? Шерочке с Машерочкой? Сообществу цивилизованных стран?
   Слышишь, Россия: если к тебе прикатил иностранец с просьбой о проживании, помни, прав никаких на твоей земле у него нет. Можешь его унижать, истреблять, выгонять, делать любую подлую вещь. Это не нарушение прав человека. Для тебя он не человек. Он чужак. Только по этому принципу живет Европа. Только этот закон соблюдают "передовые" страны. Где-то жестче, где-то либеральнее, везде одинаково... Знай, Россия, на твоих детей всюду плюют. Над гражданством смеются. Паспорт самым захудалым считают. Не успела Польша от советской опеки избавиться, ее лидеры добились, чтобы в Европу без визы их сограждане путешествовали... Маленькая Литва к тому же стремится - не надо виз при встрече с друзьями ни с Запада, ни с Востока...
   У Великобритании нет врагов, есть свои интересы... Какие интересы у тебя, моя дорогая? Заглядывать всем в глаза, ждать похвалы-одобрения? Пусть до нитки разденут? Пусть позволят уничтожить твоих детей?
   Все страны добры, все страны ненавидят. Добры к своим, ненавидят чужих: англичане французов, французы немцев, немцы всех на свете... Это способ, который придумали страны, чтобы выжил один народ, погибло остальное человечество... И только ты ненавидишь своих детей, возвеличиваешь иностранцев, печешься о чужих больше, чем о родных... Только ты одна слушаешь басни и выдумки, веришь им, подстраиваешься под них... Делишь граждан на русских и евреев, мусульман и православных, старых и новых... Зачем? Чтобы заграничным "доброжелателям" было удобнее сеять вражду между ними? Чтобы легче разрушать твое тело? Вытягивать соки, мозги на Запад? Взамен присылать к тебе правителей, миссионеров, советников и прочих насильников? Не смотри по сторонам. Думай о детях своих... Помоги им примириться друг с другом, не ввязывайся в братоубийственные войны... Гнев, созревший внутри, обрати наружу - против врагов... Тех, кто хочет заставить твоих детей работать на чужих граждан... Кто высасывает из тебя силы, здоровье, доходы... Оглянись вокруг - ты сразу поймешь, о чем речь...
   Вот небольшая история из твоей истории...
   "Австрийский государственный канцлер князь Кауниц Венцель Антон, определявший политику императрицы Марии-Терезии, тщеславный и избалованный ею, был убежден, что нет равных ему по уму. В разговоре с Екатериной Дашковой он как-то сказал о роли Петра I:
   - Разве Вы не считаете, княгиня, что он сблизил Россию с Европой и ее узнали только со времени Петра?
   - Великая империя, князь, имеющая столь неиссякаемые источники богатства и могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было... Столь грозная масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе, кого хочет. Если Россия оставалась неизвестной до того времени, о котором Вы говорите, Ваша светлость, это доказывает - простите меня, князь, - только невежество или легкомыслие европейских стран, игнорирующих столь могущественное государство...".
   Россия, растерзанное сердце мое! Ты не уважаешь своих граждан, не обеспечиваешь такими правами, чтобы паспорт весомым был, чего ждешь от соседей? Они презирают твоих детей, значит, тебя...
   Где еще может случиться, чтобы гражданин по своему паспорту из собственной страны без разрешения другой державы не мог выехать? Может, приезжал он помочь своим родственникам или друзьям, спасти их в трудную годину, продукты и вещи передать, облегчить их тяжелую участь... Только твой недруг пытается заставить всех, кто в других землях живет, имя твое забыть...
   В Конституции России записано, что каждый имеет право на двойное гражданство. Это не нравится Западу, и ты попираешь свой основной Закон... Даже в советское время правозащитники добивались, чтобы каждый имел право на выезд из страны... Теперь, оказывается, это не обязательно. Были бы довольны западные партнеры. Приказали: держи, не выпускай без нашего разрешения россиянина за границу... И куда делись его права покидать территорию, на которой он прописан?...
   Может, твоего гражданина в лицо узнают? Без визы пускают? Может, каленым железом на теле его в Освенциме или Дахау визу на вечные времена поставили, а маршал Жуков в 45-м году право на безоговорочный въезд по ней в Берлин подписал?
   Склони голову перед страшной судьбой своего сына, не пытайся надеть на него наручники. Обрати внимание на настоящих преступников... Глупости тебе не к лицу... Ты великая, могущественная держава! Дети твои должны гордиться тобой... не прятать паспорта в боковые карманы, чтобы ненароком кто-нибудь не увидел...
   Ах, Россия, Россия! Как мы любим тебя, твои дети! Как ты нас огорчаешь! Дурные правители твои...
   Так двигалось время. Год за годом. Рита почти разучилась разговаривать и мечтала об одном: придет домой, а там письмо с обратным адресом. Любым. Она поедет к Кириллу, или Элле, или Зине. Кончится кошмар, время вернется в тот день, когда они жили вместе. Поэтому не уезжала из Германии. Если не через нее, как они снова разыщут друг друга?
   Писем не было. Но Рита ждала. И однажды в почтовом ящике засветился белый конверт. Дрожащими руками достала его Рита. Неужели для нее? Неужели исполнилось? Кто? Зина? Элла? Может, Кирилл?
   Письмо пришло из суда. Одиннадцать страниц немецкого текста. Пять лет назад, когда Риту согнали с социала, подала она жалобу. И вот Улита приехала. Суд разродился решением. Снова отказ. Причина: Рита знала, когда приехала, что Германия дает еврейским беженцам социал.
   "Ну и что? Все знают, никого не лишают пособия... Какое это имеет отношение к степени моей бедности? Мне не на что жить, причем здесь, знала или не знала?"
   Два дня билась со словарем Рита, чтобы понять хотя бы приблизительно смысл. В страшном сне ей не мог присниться абсурд, который у нее получался. Поплелась в Общину. Пешком. Три километра туда, три обратно.
   Оказалось, письмо она перевела правильно. Существует ј 120, специально для иностранцев, который гласит, что незнание закона о наличии социального обеспечения в Германии дает иностранцу право на финансовую помощь, а знание нет... За эти пять лет Рита привыкла, что, кроме мужской и женской логики, есть логика для иностранцев, проживающих в Германии. Поэтому она только спросила:
   - Что делать?
   Ее отправили к бесплатному адвокату, тот сказал, что протестовать бесполезно, но жалобу написал. Прошло еще какое-то время. По ходатайству Общины ј 120 перестали применять к евреям из бывшего СССР. Все они были грамотными, все знакомились с немецким законодательством задолго до въезда в ФРГ... Когда дело дошло до Риты в вышестоящем суде, он пересмотрел решение нижестоящего, и Рита получила письмо, что с 1-го сентября ее восстанавливают на социале. Она побежала в Ратушу. Ее отправили домой. В Общине сказали, что надо ждать 1-го сентября...
   Лениво течет жизнь в Общине. Все, кому надо было спешить, померли. Остальные не торопятся...
   - Чтобы у Вас было столько везения, сколько образования, - только и сказали. - Скоро Рош Ха - Шана, Новый год, значит. Получите свой социал. Чем не подарок? Идите в синагогу. Благодарите Бога... Такие вот майсы...
   Как прожила Рита август, никто не знает. Неужели придет конец помойкам, мусорным бакам, голоду, холоду, ужасу? Неужели ей дадут медицинскую страховку и она впервые за пять лет посетит гинеколога? Зубного врача? Терапевта? Потрясение свалило женщину с ног. Сердце болело все сильней. Рита по-прежнему собирала мусор и ездила на барахолку. Один из дней выдался на редкость страшно дождливым. Рита устала, ничего не продала. Стала грузить на свою тележку ветхий, намокший хлам, не выдержала - разрыдалась, все выбросила, с пустой тележкой отправилась домой. Это было тридцатого августа.
   Следующий день Рита провела в постели. Так время быстрей идет. Не пила, не ела, ждала первого. Не знала, что ровно год назад погибла принцесса Диана, что мир еще обсуждает, кто виноват... В шесть утра двинулась из дома к Ратуше, где находился социал. Без четверти семь была там. Села на скамейку напротив Ратуши и под проливным дождем просидела до девяти. Поднялась на шестой этаж, нашла свой кабинет. Жирная фрау пространно и бесстрастно прочитала Рите лекцию о порядке ввода судебного решения в действие. Рита слушала, почти ничего не понимая. Выдавила из себя:
   - Когда мне дадут деньги? В решении суда написано: 1 сентября. Сегодня 1 сентября.
   Фрау терпеливо стала все объяснять. Рита поняла: через две недели. Или через три. Как решит толстая фрау. Рита позвонила адвокату. Он сказал: можно явиться за пособием на еду в ближайший приемный день. Через сутки. Рита пришла. Толстая фрау уехала в отпуск. Без нее никто ничего решить не мог.
   Секретарша адвоката звать своего патрона отказалась. Он сделал все, что мог. И даже больше. Есть решение суда. Адвокат не имеет понятия, почему Рите не дают денег. Рита позвонила в Общину. Посоветовали явиться в ближайший приемный день, быть понастойчивей. Социал задним числом не дают. Дни, которые Рита смогла прожить без него, не восполняются... Рита чуть не задохнулась от этой новости... прошла уже целая неделя... Она потеряла почти сто марок... Как же так? Как они смеют?
   Смели, да еще как!
   Все эти дни Рита практически не ела. Не спала. Никуда не ходила. Лежала на кровати. Тряслась, как осиновый лист. Вдруг - ошибка, вдруг ничего не дадут? Вдруг социал опротестует решение и судебная процедура снова на пять лет заставит ее рыться в мусорных баках? Вдруг решение отменят, потому что она не явилась в назначенный день за пособием... не нуждается в нем... не написала заявление... Болела голова. Все органы стонали, как избитые. Душили слезы. До колик в глазах заходилось сердце. Предметы теряли очертания, расплывались... Пришел неоплаченный счет за свет с угрозой отключения и штрафом. За ним последовало еще одно предупреждение о выселении из квартиры. Поступили 200 марок из Общины. У Риты оставалось 100 марок, которые она хранила на черный день. Вспомнить, где они спрятаны, Рите не удавалось. Да и не все ли равно? Для уплаты за квартиру мало, на еду много... Рита сняла 150 марок со счета и купила за 99 транспортную карту. Социал ее оплатит, пешком ходить невозможно... Ноги стали, как колоды... А в голове дрожало одно: Облака плывут, облака...
   10 сентября Рита снова пришла в социал. Ее фрау по-прежнему была в отпуске. Риту отправили этажом ниже. Она поняла - к чиновнику рангом поменьше. Тот заполнил бланк заявления, но дату поставить отказался:
   - Когда вернется Ваша фрау, - только и ответил на растерянный вопрос Риты. Посоветовал идти домой, позвонить в понедельник после одиннадцати.
   В понедельник Рита решила не вставать до десяти. В одиннадцать она позвонила герру, сердце стучало, как молот. Ей ответили: герр уехал в отпуск. Сосед по комнате ничего не знал. Рита отправилась в социал. Поднялась на шестой этаж. Ее фрау была на месте. Тотчас дала записку к новому герру. Тот прочитал записку, открыл тетрадь и сказал:
   - На ближайший приемный день талонов нет. Приходите в четверг.
   Рита вернулась домой, позвонила адвокату. Секретарша сказала: сама виновата. Чего уходишь без денег? Сумела прожить до 15-го, получишь полсоциала... Рита потеряла сознание. Она вдруг поняла, что так может продолжаться до бесконечности... ей никогда не дадут денег... Очнулась Рита от холода. Смеркалось. Шел дождь. Рита разогрела чайник... надо попить сладкой воды. Пищевод сжимало так, что хотелось кричать от боли. Рита снова забилась под одеяло, ее трясло. В горле стоял острый ком. Не смогла добраться до туалета. По пути ее вырвало. Ногу свело судорогой. Мылась горячей водой. Впервые за 2000 дней. Совсем обессиленная, добрела до кровати, уснула. Проснулась в четыре утра, лежала до восьми, раз сто повторила по-немецки:
   - Хочу есть. Дайте денег на еду...
   В десять она была в социале. Поднялась к толстой фрау. Той опять не было - в отпуске. Соседка по комнате послала этажом ниже. Рита сказала:
   - Хочу есть. Дайте, пожалуйста, денег. Хочу есть сегодня. Сейчас.
   Фрау позвонила герру. Рита пошла к нему. Он стал ее отчитывать. Рите было все равно. Она давно ко всему привыкла. Она ничего не понимала в его словах. Это было и не нужно. Слезы текли по щекам. Рита повторяла, как эхо:
   - Хочу есть. Дайте, пожалуйста, денег. Сегодня хочу есть. Я две тысячи дней ждала этого дня. Хочу есть. Дайте, пожалуйста, денег...
   Герр был недоволен. Перепихнул ее к фрау этажом ниже.
   Фрау открыла дверь, гавкнула. Рита поняла: называет ее фамилию. Вошла в комнату. Фрау протянула бумагу, сказала:
   - Талон на аванс. Остальное получите послезавтра.
   Рита стала просить деньги на квартиру. Показала письмо о выселении. Девушка была невозмутима:
   - Шеф сказал: послезавтра. Приходите послезавтра.
   Рита снова заныла. Размазала грязные слезы. Заплакала, что не доживет до послезавтра... Девушка отбарабанила:
   - Надо было явиться первого сентября...
   На несгибающихся ногах пошла в кассу. Дом напротив. В старой ратуше. Думала об одном:
   - Если попаду под машину, деньги останутся у них. Надо дожить до послезавтра. Обязательно. Хочу дожить. Хочу...
   Ее доставили в больницу по скорой. Там она находилась еще два дня в реанимации. Социал, естественно, заплатил больнице. По 450 марок в сутки. Не забыли квартиросдатчика. Вернули квартплату плюс проценты. Достались ему и те 1200 марок, которые взяли у Риты в залог при въезде в квартиру. Тогда она продала все, что привезла с собой из Ленинграда: два обручальных кольца, каракулевую шубу, колечко с изумрудиком, которое хранила как память о матери...
   Когда комнату Риты открыли, не заметили в ней ничего интересного. Разве что банки с солеными грибами, вареньем из яблок и кизила, которые она собирала на берлинских улицах... Похоронили за счет общины. Родственников на похоронах не было. Знакомых тоже. Сообщать было некому. Ни одного адреса. Прочитали кадиш и пошли дальше. Обычная эмигрантская судьба...
  
   Рита летела над землей и удивлялась своей невесомости. Не могла вспомнить, какое место хочет найти, как оно называется, кто она... Кто с ней? От кого? Мысли были, как белые облака. Вне ее. А где же она? И кто это все думает?
   Рита стала спускаться ниже, дотронулась до чего-то ужасного, отшатнулась. Взлетела вверх. Над Ратушей пробежало белое облачко, хлынул дождь. Несколько капель упало на толстую фрау с 6 этажа.
   - Опять дождь, - сказала она, обращаясь к соседке, и закрыла окно. - А я собираюсь завтра проехаться в Прагу.
   - Да, нет. Все в порядке. Дождя не будет. И здесь, и в Праге. Облако уже далеко. Тучи развеет. Над Берлином будет сиять солнце...
   Рита их уже действительно не слышала. Белое облако подлетело к Питеру, побродило над Невой и, зацепившись за шпиль Петропавловской крепости, повисло... На землю брызнуло несколько капель. Одна из них попала на голову старика, прикорнувшего возле метро "Горьковская". Это был бомж, без имени и фамилии. Просто Киря - от глагола "кирять"... "В милый край плывут, в Колыму..." Бомж стер со щеки каплю и, не открывая глаз, сказал:
   - Да не плачь ты, Рита! Вечно глаза у тебя на мокром месте...
   Облако не слышало, продолжало висеть над шпилем. Так и застыло. Стоит сейчас. Больше лететь ему некуда. Льет слезы в Неву. Рядом два других облака. Элла и Зина. Ищут своих родителей, хотят повиниться перед ними, сказать им последнее "прости"...
  
   А внизу, под ними, из домов выбегали реки снов, журчали слова...
   - Знаешь, - шептала пятиэтажная хрущевка кирпичному шведскому столбику, - нас решили не рушить... Стены слыхали...
   - Стены? - недоверчиво переспросил сосед. - Чьи? Твои?
   - Да, нет же... В большом белом заморском доме... Мне сообщили - строения трогать не будут... только людей... Зачем разрушать? Можно переоборудовать под новое население...
   - А когда оно появится?
   - Скоро уже, скоро... Лет через десять... Эти умрут, на их место из-за океана приедут...
   - Как ты первая все узнаёшь?
   - Так сразу тебе и скажи. Знаешь, как мы боялись, что нас станут ломать, новые точки, вроде тебя, строить... Лет десять дрожали...Только благодаря информации, живы остались... Теперь отлегло от водопровода, можно передохнуть...
   - А как их из тебя вытащат?
   - Кого? Которые внутри? Очень просто... Отключат отопление, они зимой и того...
   - У меня тоже?
   - Конечно, везде...
   - Беда. Трубы полопаются. Сама знаешь, какие морозы бывают...
   - Не дураки, кто задумал. Не насовсем. Градуса по три в домах оставят, нам не повредит. А они замерзнут... Весной их будет намного меньше, чем сейчас...
   - И кто это все придумал?
   - Кто, да кто... Сам соображай... Знаешь, зачем Клинтон в разгар заварухи с обвалом цен приезжал? Забыл про скандал в своем благородном семействе, Левински, эмпичмент... Москву навещал... Дела поважнее президентской короны были...
   - Слыхал, слыхал... Мостовая из Охотного Ряда прибегала, рассказывала, что Чубайс там написал номер счета, на который президентская доля в два миллиарда долларов из МВФ-ского транша положена...
   - Как же иначе? Из рук в руки. Теперь у Билла обеспеченная старость...
   - А я думал, будет он под Белым домом сидеть и просить: "Подайте, люди добрые, на хлебушек президенту"...
   - Отольются кошке мышкины слезы, - зашумел ветками дуб.
   - Когда это будет? Вымрет до тех пор Россия, - не выдержал клен...
   - Бедная, ты, моя бедная, - застонала береза.
   - Помнишь, в 85-ом рассказывали, - снова зашептала пятиэтажка, - что Гарвард разработал программу уничтожения СССР мирным путем. За то, что они нас хотели снести, я думаю... Население должно сократиться до 70 миллионов за сорок лет. Пять миллионов в Москве, три в Петербурге... Ведь должен кто-то за нами ухаживать... Будущая обслуга, рабы "олигархов"... Больше не надо...
   - План грандиозный...
   - Главное не план, реализация... В одном доме говорили, что вся нация пошла за козлами-загонщиками... Не поверила, что против нее необъявленная война началась... Здания и предприятия сохранят, только людей уничтожат. И земля не будет заражена, как после Чернобыля... Можно снова заселять, колонизовать...
   - Я уже всем рассказала, - затараторила сорока. Она несколько раз повернулась, чтобы друзья видели - на хвосте ничего нет. - Сегодня в газетах написано:
   "В своей программе оздоровления экономики Гайдар заявил, что русские банки должны перейти под контроль иностранных. Чтобы не ставить под удар естественные монополии на газ и нефть, надо до подъема цен на энергоносители не продавать их, оставить людей без тепла"...
   - Я и говорю - выживут только Москва и южные районы... Глазьев так в своем комментарии и сказал... Недолго осталось... Реформ-то никаких не было... Обокрали Россию и разбежались... Ищи, свищи ветра в поле...
   - Как в старину... позовут варягов княжити, всё нормализуется... снова начнут строить... - то ли подумал, то ли выдавил из себя столбик.
   - Где?
   - Для "новых нерусских" здесь, для остальных - там, где они нужнее... На Крайнем Севере, на Колыме... Должен кто-то золото, нефть, алмазы добывать, - каркнула ворона. - Но я всё равно останусь здесь. Ни-к-куда не перееду. Я уже начала учить английский язык. Кар-тон, кар-бид, кар-га...
   - Какие же это английские слова? Вечно ты нас обманываешь, - обиделась осина...
   Пятиэтажка продолжала:
   - Дума у нас как козлы-загонщики... И пресса тоже. Никто правды не говорит. Один телеканал у Березовского, второй - у Гусинского, третий - у Чубайса, четвертый - у президента. Я слыхала, что с помощью 25-го кадра обрабатывают всех, кто во мне живет. Если б не моя подруга, Берлинская стена, я бы тоже поверила. Но она кодом Морзе секретные цифры передала. Их академику Абалкину на стол положили. Вот они.
   "В 97 г. эмиссия в России была почти 40 триллионов рублей. На 1 января 97 г. денежная масса составляла 103 триллиона, на 1 сентября - 141. Впервые за 7 лет наметился подъем экономики. Стала улучшаться жизнь..." МВФ все прихлопнул. Пригрозил не выдавать кредиты, если часть денег не будет изъята из обращения. Наши правители оставили 119 триллионов. Сократили фонд зарплаты. Долги бюджетникам выросли с 6,9 до 14,9 миллиардов. Кто пострадал? Владельцы долларов? "Олигархи"? Иностранцы? Только мы, пятиэтажки и блочные дома... те, кому не на что покупать еду, платить за квартиру, отопление, свет... Учителя, студенты, дети, пенсионеры...
   - Не только. Моим тоже несладко, - фыркнул точечный дом. - Сейчас на грани вымирания 35% населения...
   - Бедные, бедные, - заголосила береза. - Дай Бог, чтоб за зиму не вымерзло больше, чем погибло в войну... Дай Бог, чтоб нас на дрова не порубили...
   Все посмотрели на север, откуда ветер гнал зловещие тучи. С снегом, с дождем, с страшными испытаниями...
   - Не грустите, - проскрипела хрущевка. - Я веселую историю расскажу. Когда Берлинскую стену по камушкам разнесли, они разбежались по белу свету и многое запомнили... Так вот. В центре Берлина стоит дом. "Науки и культуры СССР" назывался. Большой. Красивый. Солидный. С двумя залами, фойе, кафе, магазинами и многими помещениями. Власть над ним оказалась у... Забыла фамилию: Потанин, Полторанин, Плутанин... Но знаю, что этот господин за бесценок Дом "приватизировал" и решил за какой-то выгодный контракт продать немцам. За пять миллионов марок. Немцы возмутились, в суд подали: "За кого вы нас принимаете? Мы не мелкие жулики..." И суд признал, что стоит Русский Дом в 100 раз больше, предложил России расторгнуть сделку. Так что Дом нашим остался...
   - Нашим остался, - засмеялось эхо и вдруг добавило: - Пятьсот предприятий стоимостью двести миллиардов долларов продали за семь, деньги же через пирамиду ГКО сослали за границу... О - хо - хо...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   И смех и грех
  
   Семь лет мы в Берлине. Живем, как Божьи странники: что заработаем, съедим. Какие деньги добудем, потратим. Работы постоянной нет. Доходов тоже. С немецким беда. Приехали из Питера, как кур в ощип. Я в школе и потом учила английский, муж - немецкий. Он, бедняга, ребенком во время войны был контужен, одним ухом не слышал. Вторым русскую речь воспринимал нормально, немецкую нет. Ни слова. Так мы и маялись. На все отвечали: "Да". Спросит меня кто-то в автобусе, я ему: "Да". Вижу, ждет от меня чего-то. Встаю с места, даю пройти. Снова ждет. Иду вперед, оглядываюсь и так до тех пор, пока не оказываюсь на тротуаре.
   Года через три начала различать слова и фразы. Понимать, о чем идет речь. Выучила числительные, занялась торговлей: куплю часы за марку, продам за пять. Еще через пару лет стали мы на людей похожи: на барахолке завели свой столик, бросили ходить по квартирам мыть туалеты, разносить газеты. Все-таки возраст. За шестьдесят. Жизнь пошла веселей. Муж понемногу тоже обвык, что-то решил понимать. Реагировать на фразу. Иногда весьма бойко.
   Как-то продаем бусы. Спрашивает немка, из чего они сделаны. Муж отвечает:
   - Из Калининграда.
   Немка не понимает. Муж разъясняет:
   - Из Кенигсберга.
   Немка восторженно кивает и восклицает:
   - Ах, это янтарь?
   - Натурально, - радуется муж. - Был Кенигсберг, теперь Калининград. Через 10 лет снова будет Кенигсберг, если Германия не пожалеет десять миллионов марок на взятки русским чиновникам.
   Такой поворот событий немку вполне устраивает. Она достает кошелек и спрашивает:
   - Сколько?
   Муж произносит:
   - Пятнадцать.
   Женщина слышит:
   - Пятьдесят.
   Протягивает бумажку, берет бусы, уходит. Не тут-то было - муж ее останавливает:
   - Тридцать пять сдачи!
   Немка в недоумении.
   - Так это не янтарь, - разочарованно тянет она.
   Подходит бородатый. Слушает. Изучает бусы. Уверенно заявляет:
   - Янтарь. Восточная Пруссия. Очень хорошее качество.
   Женщина интересуется, почему так дешево. Может, ворованные? Немец смотрит на мужа, о чем-то спрашивает, тот кивает в ответ, благостно улыбается. Немец без всплеска эмоций, спокойно выносит вердикт:
   - Русский. Дурак. По-немецки не говорит. Цен не знает. Там у них натуральный обмен: ты ему кусок хлеба или шариковую ручку, он тебе - золотой самородок. Берите бусы, не пожалеете. Я, пожалуй, тоже куплю... Пятнадцать марок не деньги, полчаса поработать. В России - как в прошлом веке в Африке... Пошли на поклон к Западу - их раздели. Свою голову надо иметь. На сто лет назад страну отбросили... Делай, что хочешь: все нам - немцам, англичанам, американцам - позволено... В нитке этой не менее ста камней. Каждый надо найти, дырочку сделать, отполировать, на шнурочек надеть, узелком закрепить, судите сами, сколько работы... Зарплата в России - марок тридцать или пятьдесят в месяц. В Белоруссии, на Украине того меньше.
   Бизнес наш понемногу двигался - еще через пару лет смогли мы купить старенький фольксик и ездить на торговлю, как аборигены. Конечно, недоедали, тряпок и обуви в магазинах не покупали, ели только самое дешевое: с турецкого рынка или из Альди. Зубы растеряли, зато по-немецки шепелявили бойко. Я понимала почти половину, муж меньше, но говорил больше.
   Почувствовали себя счастливчиками: сыты, обуты, квартирку, хоть плохонькую, снимаем, на машине ездим, чего после советского прижима надо? Тем паче, что тот, кто остался в России, не выдержал - помер. Я говорю о людях нашего круга. Или возраста, теперь одно и то же. Почти все наши друзья и коллеги перебрались на тот свет. Где они? Видят нас? Превратились в кванты энергии? Одному Богу известно. И даже плакать о них некому - оставшимся хуже, чем умершим. Мы же живы, удержались.
   Так и плывем по течению. Кажется - куда лучше? Но бывает. Как снег на голову. Или еще приятнее. После долгих походов по учреждениям получили право на постоянное проживание в Берлине. Дали нам, как неимущим, социальную медицинскую страховку, стали оплачивать жилье и даже деньги на еду отпускать. Зубов нет: пять лет без врачебной помощи - немалый срок, можно и умереть, что о потерях переживать! Зато легкие, сердце, печень работают. И не где-то в колонии, а в центре цивилизованной Европы. В общем, как сыр в масле, катаемся. Забота одна - не съел бы кто... Да еще - немецкий язык.
   Едем мы как-то на машине. Стали на красный свет. Вдруг сзади нас: "тюк". Приезжает полиция. Задает вопросы. Все очевидно: кто наехал - виноват, не держал дистанцию. Немец, который нас покалечил, рассказывает, как было дело. Спокойно так, уверенно. Мы подтверждаем: "Да. Да. Да". Знаем, что немцы - законопослушные люди. Правду полиции говорят. Прошел месяц - права у меня отобрали. Оказывается, в полицейском протоколе со слов немца записано, что я включила задний ход и гонялась за ним, пока врезалась. Прямо на светофоре. Была под шафе. И подпись моя красуется... Мешок здоровья потеряли, свидетелей искали, по адвокатам ходили...
   Чтоб стать сильней и культурней, решили дела отставить, засесть за немецкий. До этого, сколько ни рвались, пробиться к нему не могли. Зачем неимущему грамота? Можно и так в мусорных баках копаться. Прежде всего надвинули в Гёте-институт. Билась мысль - коллеги помогут. Полжизни мы обучали студентов - и наших, и западных. Сколько на лекциях и занятиях их повидали! Принято было в Союзе - без учета рабочего времени, до полной победы... Особенно, когда речь шла об иностранцах. Некогда было к дочке в школу пойти... Работа, работа... Дома, в институте, в университете. В гости они к нам приходили, обедали, ужинали, книгами нашими пользовались... Теперь вознадеялись мы самую малую толику получить обратно - постановку произношения, пару советов. За все, что давали в кредит. Как-никак, коллеги...
   С другим менталитетом. Все оказалось просто. Как пришли - так ушли. Имеете бумажку - оставайтесь, нет - проваливайте. Неважно, кого учили. Хоть канцлера. Солоно или несолоно хлебавши, потопали мы на биржу труда - может, удастся вымолить направление на учебу. Вроде, право имеем, а реализовать как? Хитро всё закручено: разрешение и не дают, и не отказывают. Как в СССР с пятым пунктом. Для начала вручили список документов - их надо собрать для подачи заявления, на него напишут отказ, его можно обжаловать, подключить адвоката, хорошо заплатить, там будет видно. Начали бродить по инстанциям. Четыре месяца жизни в занятие это нескучное вбили. В надежде - положат на могилку еще один диплом. Кроме докторских и профессорских. Наконец, сломили преграду, сдали заявление, вот-вот результат появится. Прошел месяц. Парома как не было, так и нет. Решили форсировать Одер вплавь.
   Добыли видеокассету, пару мультиков, учебник, засели за долбежку. Стали делать какие-то упражнения, писать диктанты. Купили компьютер, вставили переводческую программу, с ее помощью взялись писать ответы на письма из учреждений. Нам из домоуправления - счет на горячую воду, мы в ответ, что его оплатили. Адресат недоволен, пересылает письмо дальше. Оттуда - новая бумага. На пяти или шести страницах. Выходит, не захотели мы получить обратно деньги, которые год назад переплатили за отопление. По решению инстанций их куда-то пожертвовали. Копию отправили в собес. Там отреагировали моментально - сняли с довольствия: раз имущие, нечего по социалам побираться.
   Еле друзья нас отбили. Видя наше неуютное положение, помогли устроиться на языковые курсы. Не Гёте-институт, но всё-таки курсы. При одном театре драмы. Или комедии.
   Оделись мы получше, взяли с собой тетрадки, потопали на урок. Еле взобрались - высокий четвертый без лифта. В зале сидели трое. Нас пригласили к столу. Поняли мы - вокруг одни немцы. Тот, который нашего возраста, говорил. Остальные слушали. По кругу отвечали. Я сидела третьей. Обращенный ко мне вопрос не поняла. Как узнала потом, должна была выдать атрибутивное предложение с субъектом номинативно-генитивного типа. "Пальто моего дяди - голубое" или что-то в таком духе. Хорошо говорить о "духе", атрибутах, субъектах и предикатах по-русски. А как быть с немецким, когда не знаешь, как даже самое простое предложение строится? Чтоб не попасть впросак, начала рассказывать, кто мы и что мы. Благо эти несколько фраз вызубрила заранее.
   Хозяин радостно запрыгал, зарокотал. Сделал пируэт. Повысил голос. Принялся декламировать.
   - Наверно, высокая проза, - подумала я. - Шекспир. Или Данте. А может, Гёте? Непонятно ни слова...
   Оглянулась - немцы курят, слушают. Муж смотрит в стол, - ни фига не разбирает. Ничего. Первые минуты - самые трудные. Где наша не пропадала! Перезимуем, а там, глядишь, соображать начнем. В этот миг хозяин остановился, бросил на стол зажигалку, ястребом кинулся на меня. От неожиданности я чуть не слетела со стула. Вжалась, дрожу, лихорадочно соображаю, каких подвигов от меня ожидают. Муж тоже притих, не понимает. Повторный окрик. Я робко протягиваю руку к зажигалке. По Чехову. Раз появилось ружье, оно должно выстрелить...
   В ответ прогремело:
   - Нет!
   В испуге отдернула руку. Хозяин захлопал в ладоши, снова бросил на стол зажигалку. Я тут же ее схватила. До того, как крикнул он: "Нет". Все заулыбались. Я положила зажигалку на место, поправила скатерть, посмотрела на мужа. Он упорно рассматривал угол. Остальные сидели, как ни в чем не бывало.
   Хозяин протянул руку, о чем-то попросил. Я подала свою. Он стал настаивать:
   - Фассен!
   - Чего он хочет? - Зрители молча курили. Я мучительно соображала. Мои замедленные реакции надоели, хозяин вызвал на сцену следующего. Произнес тот же приказ. Молодой человек схватил его за рукав. В этот момент я поняла, что "фассен" и "фас" одно и то же! Много лет назад у меня жил Ясик. Бедный мой пёсик! Как трудно ему было догадаться, чего от него хотели...
   Дальше больше - ни в сказке сказать, ни пером описать! Подбежал хозяин к деревяшке, которой форточку открывал, вцепился двумя руками, будто вверх пополз, и как закричит:
   - Вер, вес, вем, вен.
   Немец в ответ:
   - Вер... ползет по дереву.
   Хозяин доволен. Улыбается, произносит:
   - Вес.
   Тот же немец, нахмурив лоб, чеканит:
   - Я поливаю дерево друга.
   Я смотрю и недоумеваю: может, анекдот про сумасшедший дом разыгрывают? Учитель вызывает следующего. Тоже немец, но понять, чего от него ждут, не хочет или не может. Начинается прочистка мозгов. Сколько окончил классов, чем занимался. Оказывается, цель урока - падежи. Хозяин называет вопросительное местоимение, ученик должен впопад импровизировать. Немец подумал-подумал, начал читать стихи, запел. Очень недурно. Хозяин его прервал: до того, как думать о сценическом мастерстве, надо вместе с нами учить немецкий. И снова всё сначала. После третьего повторения я без всяких проблем заявила, что поливаю дерево друга. Восторг хозяина был без границ. Муж уныло скучал. Другие тоже - пока меня дрессировали, их оставили в покое. Тот, который пел, поднялся и вышел. Больше его я не видела.
   Примерно через полчаса мы перестали заниматься деревом и обратились к ковру. Речь шла о дательном падеже. На все вопросы хозяина мы с мужем отвечали молча. Выступал оставшийся немец. Хозяин назвал его: "Мой ассистент". Он бойко строил фразы, менял предлоги, порядок слов, создавал какие-то многоступенчатые конструкции. Хозяин летал по сцене, шутил с собаками из театрального реквизита, пел, танцевал, дискутировал с ассистентом. Мы изображали публику: смеялись живо и непринужденно, хлопали в ладоши, угадывали желания обоих, вдохновенно повторяли какие-то из расслышанных нами звуков. Единение было полное. Экстаз длился часов пять. Домой мы пришли в разобранном виде.
   На следующем занятии было всё то же. Пропавшего немца заменил новый. Его прислали с биржи труда рабочим сцены. Он тоже курил, не переставая. Вместо ответов на вопросы впадал в долгие монологи. О чем, мы не понимали. Знакомых слов было негусто. Хозяина он вдохновлял плохо. Часа через два ушел в туалет, и мы с облегчением вздохнули: может, начнется нормальный урок. Я робко сказала, что уровень моих незнаний весьма невелик. Обычно я продавала янтарь без артиклей, падежами не пользовалась, глаголы употребляла в настоящем времени, вопросы понимала с трудом. Курсов никаких не кончала, слова воспроизводила на русский лад. Поэтому очень бы хотелось начать всё сначала: вслед за учителем повторять с правильной интонацией фразы, зубрить артикли и глагольные формы, произносить немецкие звуки.
   Моя просьба была воспринята, как партизанский рейд по тылам противника. Какое право я имею давать указания? Учитель знает, куда и как нас вести. Наше дело - повиноваться. Расслабиться и не мешать ему.
   - Может, и правда, не надо никаких методик, все, что я читала по педагогике, - чепуха, главное - колдовство: походим к режиссеру три месяца и будем говорить, как немцы, - сказала я мужу.
   Он рассмеялся:
   - Мало ли что обещают мужчины. Ты действительно веришь, что за три месяца в нас можно вложить "хох дойч", что ты будешь читать Гёте без словаря? Господи, ведь ты не глупая женщина... Чему тебя в институте учили?
   Конечно, он понимал мужчин лучше, чем я. Но он не знал, на что способны женщины. Я засела за немецкий. Все свободное время слушала кассеты, видеофильмы, читала грамматики, старалась по памяти воспроизводить интонации учителя. Чуть не попала под автобус. Прогресс был налицо. Режиссер подключил жену, она в течение часа репетировала с нами немецкую фонетику. Мы не понимали ее объяснений, но лезли из кожи вон, чтобы засунуть язык в какую-то щель между зубами и оттуда, как по мановению волшебной палочки, извлекать нужные нам райско-немецкие звуки. Мы синели и краснели, обливались потом, заглядывали друг другу в рот, от изнеможения закрывали глаза. Получалось не то. Появился работник сцены, посмотрел на наши усилия и сказал, что без русской пол-литры в этих делах не разобраться. На следующее занятие мы принесли бутылку "Столичной".
   И снова было действо. Хозяин, как очумелый, прыгал по лестнице, изображая наречия места, его ассистент читал фрагменты из Бринкмана о модальных глаголах, мы писали диктант об анализе по непосредственным составляющим, восхищались сценическим мастерством хозяев, а они потешались над тем, как мы перефразируем текст. Мы понимали, что это смешно, что наша телега не хочет бежать впереди лошади, и радовались вместе со всеми: еще день, еще час, они увидят, какие мы неучи, начнут нормально помогать нам осваивать немецкий. До ночи мы делали домашнее задание - спрягали глаголы во всех временах и лицах, выписывали из словаря триста существительных среднего рода, комбинировали их с прилагательными, склоняли словосочетания, но наши дела не продвинулись ни на йоту. Грамматические формы тут же забывались, от артиклей в голове вспухал хаос, и мы лепили падежи без толку и разбору, намного хуже, чем прежде: тогда мы произносили то, что слыхали от немцев, теперь требовалась импровизация, чистое безумие - чем глупей, тем смешней, тем приятней хозяину. Всё это напоминало игру в чепуху: взрослые дяди и тети хохотали над упражнениями с кусочками слов, которые стыковались без всяких правил.
   Рабочий сцены устал первым. Он напомнил о бутылке. Мы вздохнули с облегчением. Вивисекция закончилась. Ассистент принес фужеры и ушел. Муж сказал:
   - Может, он вылечившийся алкоголик?
   Остальным налили по полведра. Я лизнула и перевела дух в надежде, что теперь будут выступать мужчины, а я отдохну. Хозяин отпил глоток, закурил. Муж понюхал, пить не стал. Не хотел терять бдительность. Рабочий сцены приободрился, заговорил. На прекрасном немецком. Спонтанно. Самозабвенно. Без лингвистических проблем. "Хох дойч" звенел и подпрыгивал, разносился по залу, выливался в сад через открытые окна. Мы с завистью вслушивались в желанные звуки, всем сердцем впитывали их, старались приобщиться к немецкой культуре. Но веселья не получилось. Минут через двадцать, икая и шатаясь, рабочий сцены покинул зал, а мы, голодные и усталые, побрели домой. Немецкое гостеприимство - нечто особенное. К водке, принесенной гостями, ни огурца, ни кусочка хлеба хозяева не вынесли, хотя от посиделок с бутылкой не отказались.
   Домашнее задание на этот раз было огромным. Мы должны были выписать пару сот существительных женского рода, выучить особенности их склонения, степени сравнения прилагательных, проспрягать модальные глаголы, перевести три страницы текста, сделать грамматический разбор конструкций, составить перефразировки. Мы пыхтели часов двенадцать. Думали, каких бы мышек найти, чтобы помогли бедной Золушке, нашей головушке, не разгневать хозяина. На урок пришли, как выжатые лимоны. В театре сыр-бор. Рабочий сцены явился после загула, и теперь ему объясняли, как надо жить и пить. На повышенных нотах, с пассажами в тысячу тонн словесной руды. Это длилось часа два. Потом обвиняемому надоело, он встал и сказал, что немецкий в гробу хотел видеть, а подвал, куда его посылают работать, не отвечает технике безопасности. Был таков. Его мы тоже больше не видели. На дистанции остались мы двое.
   Хозяин в расстроенных чувствах ушел со сцены, нами занялась его жена. Читала текст, мы угадывали формы глаголов. Всякий раз, когда она употребляла настоящее или перфект, я отвечала в масть. Муж, кроме того, узнавал и другие формы. Все выглядело не совсем безнадежно. Пришел успокоившийся хозяин. Часа два у нас был нормальный диалог: о жизни, науке и любви. Большинство слов было знакомым, я удачно работала эхом, к концу занятия почти научилась произносить смычные согласные. Я поняла, что надо делать задержку дыхания.
   - Представь, что у тебя во рту яйцо, - ты давишься и выпихиваешь изо рта б, п, м, - призналась я мужу. Мы попробовали, записали на пленку. "Ура! Мы ломим! Гнутся шведы". Это открытие спасло нас от отчаянья. С новым подъемом засели мы за домашнее задание. Таскать - не перетаскать.
   На этот раз надо было строить диалоги с глаголами в разных временах и существительными в косвенных падежах. К концу третьего часа, без конца перефразируя тексты и спрашивая друг у друга, правильно или нет, мы окончательно запутались. Похоже, я забыла всё, что еще накануне произносила автоматически. Муж сказал, что это, в соответствии с правилами педагогики, - нормальное явление: перефразировки разрушают неустойчивые навыки. Если мы не будем следовать эталонам, а сами начнем изобретать велосипеды, далеко не уедем, русские рога будут так сильно торчать из-под наших немецких колпаков, что придется бросить учебу. Раз и навсегда.
   Придя на урок, мы поделились сомнениями. Хозяин начал кричать, что попугаи и обезьяны ему не нужны, он призван воспитывать мыслителей, мы можем учиться в любом другом месте, о театре забыть. Мы сидели ни живы, ни мертвы. С начала эксперимента прошел ровно месяц. "Хох дойч" по-прежнему обходил наши мозги стороной. Надо было что-то делать, мы решили нанять репетитора. Договорились с одним студентом. Он рассказал, как учат немецкому в школе и университете. Это были те же методики, с которыми привыкли работать и мы. Мы рьяно взялись за дело и очень быстро увидели, что при нашем уровне знаний заниматься надо по пять-шесть часов в день, а этого наши финансы не выдержат.
   Теперь мы шли в театр с ощущением, что нам просто морочат голову. Решили на полном серьезе поговорить с хозяином, объяснить, что не всякая рыба ихтиолог, что быть ихтиологом - это анализировать немецкий язык. Нечего думать об этом, пока мы не станем рыбами, не выучим сам язык. Хозяин сказал, что заниматься с нами он будет только тем, что его интересует. Уроки должны приносить ему вдохновение. Для этого биржа труда нас и прислала. Его не волнует наша биография, есть ли у нас силы и желания. Послушание, послушание, еще раз послушание. А если нам трудно, он вообще может не давать домашних заданий. Главное - участвовать в импровизациях, которые он предлагает. Расслабиться и не проявлять свою волю. О том, что итогом спектаклей будет "хох дойч", он уже не говорил, но разные блага, вроде рабочей ставки на год, по-прежнему обещал.
   Король на глазах становился голый. Печально, он тоже это чувствовал. Режиссеру было неприятно, но все еще интересно. Мы приходили точно в назначенное время на уроки, садились за стол, изображали любознательность. Выполняли мелкие поручения. Не лезли со своими проблемами, продолжали учить язык с компьютером и магнитофоном. Время от времени просили помочь - проверить выполненные нами упражнения, сделать записи текстов на магнитофон, чтобы дома можно было учить их на память. Технику, как нечистую силу, режиссер избегал, но отношения оставались самые дружеские.
   И вдруг в пятницу вечером, когда в театре обычно идет спектакль и мы расслабляемся до понедельника, зазвонил телефон. Ничего не подозревая, муж снял трубку и весело проронил:
   - Слушаю.
   Через минуту он стал унылым, еще через две прошептал:
   - Режиссер. Не знаю, чего хочет. Вроде, отказывается с нами заниматься.
   Я взяла трубку. На той стороне была истерика. Понимала я всего ничего. Режиссер говорил, что накануне поставила я под сомнение какое-то его высказывание о модальных глаголах и назвала атрибутивное предложение субстантивным. Поэтому он не хочет с нами заниматься, его ассистент тоже. Само собой, и жена. С ней-то, чем мы провинились? Ничем. Нашей вины нет. Извиняться не за что. Немцы не извиняются. Разве что старики. Теперь это не принято. Мы все время куда-то спешим, надо жить медленнее. Для радости. По-другому. Они нас научат. Но орудием в наших руках не будут. Или - или.
   Уже на пятой минуте я перестала вставлять слова в монолог режиссера, сидела и тихо плакала. Через сорок минут муж взял у меня трубку и сказал, что телефон в Германии дорого стоит, лучше поговорить при встрече. Режиссер продолжал, муж настаивал. В конце концов, кто-то из них положил трубку. Две ночи я не спала. Принимала валидол. Муж осунулся, сказал:
   - Гори огнем эта ставка, я не хочу похоронить жену. Давай в понедельник пойдем в театр, заберем свои книги и попрощаемся с ними. Пусть живут, как хотят. Мы старые для их экспериментов. У немцев это в крови: производить опыты. На ногах, на сердце, на психике. Бог с ними. Не случайно те двое сбежали. Им что? У них немецкий паспорт. Развернулись и плюнули. А мы не моги. Подневольная сила. Когда-то был Освенцим. Сейчас они готовят о нем спектакль, на словах осуждают нацизм, на деле возвращаются к тем временам: снова мы подопытные кролики, снова ставят на нас эксперименты. Психологические. Над нашим сознанием. Ну их, знаешь, куда.
   Пришли мы в театр. Звоним. Никого. Еще раз. Глухо. Снова. Собрались уходить, в глубине послышался шорох. Появилась жена режиссера. С милой улыбкой сказала, что не было звонка. Игра или правда? Вошли. Переминаемся с ноги на ногу, не знаем, чего ждать. Появляется режиссер, протягивает руку, радостный, благостный, улыбающийся. Мы тихо мямлим:
   - Здравствуйте.
   В ответ буря:
   - Если не в духе, чего явились?
   Мы пытаемся спросить, закончены ли наши занятия, будет ли продолжение. Он выражает удивление. Звонок? Какой звонок? В пятницу? Ну, и что? Конечно, будем заниматься. У него новые идеи, будет учить нас по-другому: поменяет местами за столом, разделит на две команды - женскую и мужскую. Дела пойдут успешнее.
   Мной овладел ужас.
   - Так это не конец! Но он форменный псих, небритый, с расстегнутой ширинкой, изо рта брызжет пена. Да и остальные в том же духе. Бежать, немедленно бежать! - подумала я и заплакала. То ли от страха, то ли от отупения - почувствовала, что все немецкие слова напрочь от меня отлетели, и я не понимаю ни звука. Как во сне: ни встать, ни сказать, ни пошевелиться. Режиссер заметался, кричать стал еще больше. Мне принесли воды. Я услыхала, он повторял, что не дьявол, не надо его бояться.
   Я подумала:
   - При чем здесь дьявол? Чертей я никогда не боялась. Мышей, пауков, крыс, ночных бабочек - другое дело. Экзаменов. Бандитов. И сумасшедших. Этих больше всего - не знаешь, что выкинут.
   Режиссер с пафосом твердил свое. Он нас любит. Ему нравится наш менталитет ("Безответной жертвы", - мысленно добавила я). Он поедет с нами в Россию, мы будем вместе работать, импровизировать, и так далее, и тому подобное.
   Муж твердо произнес:
   - Без нас.
   Режиссер сразу не понял. Через мгновение сообразил и закричал:
   - Чтобы я никогда вас больше не видел! Никогда в жизни.
   Я встала, поблагодарила, извинилась, вытерла слезы и вдруг успокоилась, как будто ничего не было. Театр, он и есть театр. Талантливый, гениальный режиссер поставил спектакль из живого материала. Мы столько отдали ему эмоций, что хватило бы на год.
   Могло ли это произойти в России? Похоже, что нет. Там мы бы пришли, познакомились, увидели, что нам, профессионалам, научная самодеятельность ни к чему, и разошлись, как в море корабли. Не хуже, чем сбежавшие немцы. Здесь же совсем иное. Есть молчаливый договор, что режиссер - это одно, мы - другое. Нас послала биржа труда, мы подневольные люди... То, что он немец, перекрывает опыт нашей работы, дипломы, знания, мастерство. Хоть беги обратно. Куда? На пепелище?
   Кто и кому дал право на моральное изничтожение себе подобных? Немецкий паспорт? Какое сладкое ощущение, наверно, рождает он! Владыки Вселенной! Ведь в ней, с точки зрения Германии, - одни иностранцы. Не потому ли так остро обсуждаются вопросы гражданства?
  
   Российский интеллигент
  
   Кот Василий грелся на солнце. Сытый и вальяжный. Мимо брела усталая Кошка. Остановилась возле Василия, пожаловалась: ей не хватает стажа, чтобы выйти на пенсию. Что ни год, то котята, - где уж тут документами заниматься...
  Василий приоткрыл один глаз и сказал:
  - А понимаю... попробую помочь, - мы же интеллигентные люди...
  - Ах, - какой Вы замечательный мужчина, как жаль, что мы раньше не встретились...
  - Ну, что Вы, что Вы... Не стоит благодарности, - любезно промурлыкал Кот.
  - Скажите, пожалуйста, что я должна за такую услугу?
  - Сущую безделицу. Каждый день приносить по две мышки - одну я буду сдавать в Пенсионный фонд в качестве налога с зарегистрированного мной предприятия по трудоустройству матерей-одиночек, чтобы получать пенсию по старости, а вторую Вы будете добывать для Фонда зарплаты, которую я начисляю себе за трудовую деятельность. За это я выпишу Вам трудовую книжку и буду отмерять стаж: через пять лет Вы получите право на минимальную пенсию, сегодня она равна хвосту от одной мыши.
  Кошка побежала ловить мышей, умиляясь уму и благородству Василия, а тот посмотрел на часы и стал готовить приказ об увольнении сотрудницы, опоздавшей на работу. На предприятии Василия их было пять. Десяти мышей в день ему хватало, - новую Кошечку он принял на работу из чистой гуманности.
  Шли дни. Василий грелся на солнце, говорил о роли интеллигенции, упадке науки и культуры, возмущался реформами, выбросившими его на помойку. Он давно не ловил мышей и забыл, как это делается. Зачем, когда так много бездомных Кошек, которые готовы работать во имя счастья человечества, то есть Василия. Он ничего не делал и ничего не умел: при новом строе ему жилось даже лучше, чем при старом. А Кошки трудились - кормили себя, детей и Василия.
  Время от времени одна из них бунтовала, отказывалась носить директору мышей. Василий разъяснял неинтеллигентность ее поступка, преступность самого замысла с точки зрения демократического общества на Западе, где, якобы, каждый мечтает платить налоги и по велению сердца делает это. Он немедленно увольнял ее, для пущего страха - с потерей стажа, дабы не разлагала общественность и не мешала жить остальным. В итоге Налоговая полиция в лице Василия была довольна, а его подчиненные туже затягивали пояса и мечтали о времени, когда выйдут на пенсию, как Василий.
  И вдруг Василий исчез - то ли за Бугор свалил, то ли перебрался к какой-то Кошечке. Его штат был в отчаянье - уплыли пенсии и трудовые книжки. Но уныние длилось недолго: скоро объявился новый Василий, и Кошки стали, как прежде, ловить для него мышей, растить детей, дохнуть от голода и надеяться на счастливую жизнь... А как же иначе? Ведь интеллигентность в России - это надолго... Может быть, навсегда...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Приходи и уходи
  
   Моя покойная теща говорила:
   - Умный, умный, а дурак! Что это значит, никто не знал, но все понимали. Еще она добавляла:
  - Дурак всегда найдет, где себя проявить...
  Несколько лет назад такая была у меня история.
   Купил я компьютер. Из вторых рук. Заплатил 600 марок. Нашел ему место. Он как раз занял обеденный стол. Есть мы стали по очереди. Из уважения к новому члену семьи, на коленях. Потому что он создал рабочее место. Для тещи. Она с него пыль вытирала. Говорила: видимо-невидимо. Особенно той, которой, сами понимаете, невидимо...
   В общем, стоял этот компьютер, пить не просил. Но, честно говоря, жизнь осложнял. Потому что мозги у него не наши, не совейские. Вроде есть, существуют, но понять, чем я занят, и внушить теще мысль, полезную для меня, не может. Хотя член семьи и компьютер, а мозгов, что ни говори, мало. Не больше, чем у таракана. Меня дела заедают, а он, сам по себе, не работает. Нянька ему нужна. Чтобы он помощником стал или подсобником, что-то решал, обдумывал, мозговал, - нет такого в помине. Вранье. Я на это купился. Наоборот, изучать много инструкций надо, запоминать, где какие клавиши. Пустая трата денег. А у меня дела. Одно важнее другого. То, понимаете, матч "Штутгарт-Локомотив" по телику идет, то сына в зоопарк вести надо, то техосмотр проходить, то что-то еще... Всего не упомнишь.
   Год компьютер стоит, два на нервах играет. Домашние, что ни день, наседают.
  - Продай ты его, - говорят, - с твоими мозгами он все равно работать не будет.
  Продаю, значит, - куда от своих денешься? На Луну, что ли? Но пока не возят.
   Приходит одна знакомая тещи. Смотрит, думает и вдруг сообщает:
  - За триста я, пожалуй, его возьму!
  За триста жалко, конечно, хотя теща шипит:
  - Отдай!
   Проявляю характер, отказываю, - такую ее, эту знакомую. Пусть лучше мне останется, чего за полцены отдавать? Дурак я, что ли? Теща опять тут как тут:
  - А кто ты и есть? Думаешь, больше получишь? Нечего было за шестьсот покупать. Купить легко, продать попробуй...
  В общем, та же тошниловка.
   Зря отказал. Конечно, зря. Пока думал, дрюкер чего-то барахлить начал. Чернила, говорят, засохли, которые в нем были. Два года их не печатали, вот и не выдержали. Пошел в лавку, купил новую чернильницу. Патрон называется, или, по-ихнему, картридж. Еще шестьдесят марок, как из пушки долой. Вставляю ее, стерву, и - снова, не печатает. Сами знаете, заграничная техника уход и присмотр любит. А какой у тещи за ней присмотр? Естественно, сами понимаете.
   Знакомые посоветовали: спиртом головку протри у него. Спиртом - это ясно. Кто спирт не любит? Принес пол-литра. За вечер все перевел. Теща опять ругается:
   - Запах в квартире, запах в квартире...
   Помните, у Райкина, "в мраморном зале, в мраморном зале"? Ей тоже, видите ли, не то. Все, мол, шатается. Что шатается? Компьютер стоит, никого не трогает. Я, что ли? Стакан, правда, уронил, когда головку ему мыл. Но с пола всё собрал. До единой капельки. В тряпочку. В чистый платочек. Все потом употребил. В другой стакан перекапал. И на развод не оставил. Вместе с тряпочкой. Так что какие могут быть претензии? Никаких, естественно, но теща есть теща. И дрюкер, блин, с ней заодно. Печатать никак не хочет. Такие дела. Невезуха, одним словом.
   Дал объявление, что компьютер без дрюкера продаю. За триста марок. А в газете опечатка: вместо тройки двойку напартачили. Звонит немец. Договариваемся. По-немецки в моей семье ни уха, ни рыла, но объяснить, как с компьютером нас найти, получилось. Опять все на мои плечи легло. Чуть что, теща в кусты удаляется. Сидит то есть в сортире.
   Немец сю-сю, ми-сю. Я ему:
  - Здрасьте, битте, натирлих, манирлих.
  А что еще говорить, когда по объявлению звонят? Это означает: пусть приезжает и всю хреновину забирает. В одночасье. Хоть с дрюкером, хоть без. Все равно теща пилить будет:
  - Я говорила, я говорила...
   Ладно. Приехал немец. Толстый, большой. Килограммов сто. Самый раз сидеть за компьютером, животом подпирать. Пусть работает. Не жалко. Смотрит бумаги, включает, проверяет. Знает, собака, науку, не жалко жизнь свою тратить на азбуку Морзе и прочую ерунду. Видно, не зря их немецкий хлеб жует. Говорит:
  - Забираю, - и 200 марок сует.
  Я в ответ:
   - Варум? Почему 200, не 300?
  Делаю вид, будто не знаю, что опечатка в газете была. "WB" есть "WB" (для неграмотных перевожу: "WB" - по договоренности, значит). Он приехал ко мне, вот мы и договариваемся. Кто-то цену ниже назначает, кто-то выше. Договоренность, она и есть договоренность, никому не возбраняется цену свою предлагать. Но немец не понимает. Или делает вид, что не понимает. Снова говорит, теперь подряд, без остановки. Злится, значит. Газету мне в нос сует, на телефон показывает, "русская мафия", кричит, полицией угрожает. Шайзе, швайзе или шайне, швайне, кто его разберет. В общем, юмора нашего не воспринимает.
   Жена говорит:
   - Черт с ним, пусть берет и проваливает, может, и вправду, в газете опечатка была. Все равно мы не понимаем, что он говорит. Чего с ним связываться, потом беды не оберешься. Кто его знает, что он придумает?
   Отдал я немцу компьютер, со всеми его потрохами. В доме, естественно, гвалт поднялся:
   - Купил за шестьсот, продал за двести. Дурак, он и есть дурак, - и так далее и даже тому не подобное...
   Пошел я на угол, смотрю газету. Вижу, наврал, мерзавец, нет опечатки. "За двести" - это рядом с моим объявление стоит. Ну, что ты скажешь? Обратно ведь компьютер не заберешь! Уплыл, голубчик! Уехал немец, и след простыл.
   Вернулся домой. Говорю жене все, как есть:
  - В газете триста напечатано. Надурил нас немец.
  Что тут началось, сами представляете. Почему раньше газету не прочел, почему немцу поверил, почему отдал за двести, почему дрюкер на помойку не выбросил? Одни вопросы. Ответов не надо. И снова: дурак, дурак, дурак... То ли звон в ушах стоит, то ли воздух в квартире такой ядовитый, что ругательства выделяет. Воздушные колебания возникают, и там, где водоворот из них получается, слова разные выстреливают, чаще других - дурак. Хотя не скажи, что только это. Идиот тоже звучит. Сволочь, подлец, мерзавец - это уже завсегда. Прямо-таки Кантовская триада. В общем, ситуация всем, кто тещу у себя в доме вместе с женой держит, понятная. Лучше бы собаку купил...
   Конечно, дурак. Ну, что стоило не ходить на угол? Или не говорить, что в газете написано? Минуту бы подумал, помолчал и мог бы представить, какое волнение воздуха раскручу, какую музыку час после этого буду слушать? Так, нет, словно за язык нечистая сила тянула, будто на сковородку сам напросился...
   Еду на работу. После душа Шарко, сами понимаете, руки дрожат. Какая работа? Но - надо, значит, еду. Потому мужчины за пультом сгорают. Или за рулем. Женщины их не жалеют. Не берегут, значит. Вот они, как мухи, и умирают. Кто где. Один в шахте, другой - на мостике корабля. Тот, который капитан. Руководитель. Как я.
   Прихожу. Сажусь в кресло. Начинаю руководить. Спрашиваю:
  - Кто на приеме?
  Отвечают:
  - Пять посетителей.
  Значит, пять просителей. Значит, пять раз буду дурак. Жена скажет, когда ей о них доложу. Такая у меня судьба мужская.
  - Ладно, пусть первый заходит, - разрешаю секретарше.
  Дверь, на всякий случай, не закрываю. После одного, как говорят, инцидента. Теперь секретарша и посетители из приемной видят и слышат, что у меня в кабинете происходит. Так спокойнее. И просителям удобнее, грязь свою при себе оставляют. Стесняются. На общепринятые темы разговаривают. И им легче и мне удобнее.. Не надо "входить в положение" женщины, если она беременная, или чью-то душу "рвать на части" законным решением. А закон всегда есть. Не тот, так этот. Этому я еще в СССР научился. Нормальный пинг-понг получается: он мне одни слова выкидывает, я ему другими отвечаю. За чем пришел, то получил. Поэтому злости на просителей у меня не бывает. Я человек очень доброжелательный, с чувством юмора и без комплексов. Пусть все, кто хочет, приходят. И уходят. Для каждого доброе слово найду. Приходят и уходят. Хоть до конца дней. Я за это по двадцать пять марок нетто в час получаю. Не много, но жить можно. Пятерых приму, несколько звонков сделаю - глядишь, сто марок накапает... Даже интересно.
   Ну, вот, заходит, которая первая. Вся из себя. Редакторша, представляется, одного журнала. Он у меня, и впрямь, на столе лежит. Читал. Смотрел. Ничего. Развлекательный. Жене понравился, теще не очень. Сказала:
  - Шибко умные, кто его делают. Не поймешь, чего хотят. Вроде, людей развлекают. Юмор для них пишут. А зачем? Цель какую имеют? Чтобы смеялись? Над кем? Над собой? Нечего - жизнь такая, не посмеешься... Над начальством? Тем более, зачем? В общем, непонятно.
   Не скажи так теща, я бы решил: пусть трудятся, пусть пишут. Все равно денег им никто не даст, потужатся - потужатся и сами умрут. Сказал бы пару комплиментов, и пусть бы к следующему начальнику за финансовой поддержкой шла. А так - другие мысли приходят. Писать - пусть пишут, если хотят, но лучше, чтобы я не при чем был.
   В общем, редакторша спрашивала разрешение оформить для моей библиотеки подписку на журнал. Так, говорит, делают везде. Цензуры у меня, конечно, нет. Живем на Западе, в свободной стране. Какая может быть цензура? Кроме экономических рычагов, ничем не пользуемся. Но у нас демократия, и я лучше знаю, что для народа надо, а что нет. Какие книги читать, какие фильмы смотреть, какие идеи поддерживать. Это правильно понимала советская власть. В лагеря не стоило отправлять. Можно было по-другому всех в стойле держать. И образования было слишком. Университеты всякие, академии... Пенсии тоже языки развязывали, независимыми делали. Немцы куда умнее: посадили на социал, сиди, как привязанный, не возникай. Чуть дернешься - сразу слетишь с социала. Тут не до свободомыслия, не до прежних профессорских дипломов. Если хочешь кушать - не суетись, читай, что тебе положено...
   Вроде, почему не оформить подписку? Журнал безобидный, стариков уговаривает не плакать, для одиночек брачный клуб предлагает... Хотя, с другой стороны, пресса - это власть. Сегодня - психотерапия, а завтра еще что-то... Шарж на общину нарисуют... Тогда с кого спросят? С меня, конечно. Зачем же оформлять? Пусть редакторша погуляет, поучится. Присмотреться к ней с ее дипломами надо. Покажет себя с нашей стороны - тогда и оформим. Так что с подпиской повременим. И в приемной увидят: пусть эти доктора-профессора и журналисты не очень заносятся. Решение-то здесь, в моих руках. А их дело какое? Холопское, подневольное. Мало их в Союзе учили...
   Вот, если для меня лично, тогда иной разговор. Купил, поддержал нищих и бросил в сортир. Даже не читал. Ни-ни. Не знаю. Ни слухом, ни духом. Так что останешься ты, дорогая редакторша, сегодня в убытке: на дорогу четыре марки потратила, час в приемной посидела, билетик уже, небось, сгорел, еще один купишь, четыре марки снова тю-тю. Журнальчик твой пять марок стоит, из них никак не меньше трех в типографию отдала... Вот и подумаешь в следующий раз, надо идти на прием или нет... Хотя, если деньги и время есть, почему не приехать... Уходи и приходи, дорогая...
   Редакторша скособочилась. Глаза опустила. Об убытках своих промолчала. Гордая, значит. Ничего, обломаем. Не таких, когда надо, меняли. Ушла... Посмотрел я на ее шляпу и подумал:
   - Хорош был бы я гусь, согласись. Такая, наверняка, что-то антиправительственное напечатает. Кого-нибудь из наших обидит... Скорее всего, из диссиденток. А может, из репрессированных или через гетто прошла... Стерва, сразу видать. Да, не соскучишься. Журналисты - они ведь люди темные. Одно говорят, два в уме замечают. Лучше с ними не связываться. На цепочке держать... Правильно решил - пусть дальше гуляет...
   Позвонил жене, рассказал. Та чуть не ревет, орет:
   - Это же тварь известная! Она на тебя такой пасквиль в следующем номере настрочит, не отмоешься! Чего с ней связался? Взял бы номер в библиотеку, дал бы пять марок на подписке ей заработать. Журнал шел бы в твой кабинет, лежал бы в столе на вечном хранении, никто, кроме тебя, его бы не видел. А так унизил бабу, показал подчиненным, пусть не читают журнал... Они, дуры твои необразованные, ей свое "фэ" теперь будут показывать... Очень тебе это надо...
   Что правильно, то правильно. Ну, кто мешал? И деньги не из своего кармана заплатил бы... Все-таки надо признать, что женщины всегда и везде хитрее мужчин. Но не умнее. Поэтому мы ими руководим, а не они нами...
   Вошел второй проситель. Лет семидесяти. Оказалось - всего шестьдесят. Сняли его с социала. Видно, чем-то не угодил немецким чиновникам, они его и турнули. Или просто на антисемитов нарвался. Их 30% в Германии сейчас. Каждый третий или четвертый чиновник. Немудрено... Нет медицинской страховки, говорит. Ни у него, ни у жены. У той воспаление легких. Нужны антибиотики, а денег нет.
   На что он рассчитывает? Что я ему из своего кармана отсыплю? Из Центрального благотворительного еврейского фонда? Ишь, куда хватил... Нет, так нет. От этого не умирают. А умрет, так я при чем?
   Дали им, продолжает настаивать на своем, к Пейсаху талоны на мацу и вино, марок на сто. Просит обменять эти талоны на лекарство. С ума он сошел, что ли? Где я ему возьму лекарство? Мне дали талоны на мацу, мой отдел их на всех распределил. Хочешь бери, хочешь нет. Надо спасибо сказать, а не отдел упрекать. Если ты правоверный еврей, празднуй Пейсах, если нет, тебе нечего делать в общине. Гешефты вздумал какие-то разводить, мацу менять на лекарство... Шустрые люди у нас в общине, однако... ничего не скажешь. Действительно, еврейские мозги...
   Продавец мацы - тоже член общины. Должен он, спрашиваю я вас, что-то заработать? При чем здесь аптека?
   Как последний козырь, свою последнюю надежду, достал проситель из кармана пиджака несгибающуюся покалеченную руку, стал задирать рубашку, показывать выжженное клеймо. Узник Освенцима... Да, приходят на прием всякие. Хотя бывает и не такое. Снимают штаны для подтверждения еврейства. Мало ли что демонстрируют...
   - А-а... Так Вы получаете пенсию за концлагерь? 500 марок?
   - Тысячу, за двоих. Платим шестьсот за квартиру, еще свет, отопление. Экономим. Холодно. Жена потому заболела. Посуду моем холодной водой. Живем без радио, телевизора, телефона. На газонах собираем грибы, иногда ягоды, яблоки. Скоро появится крапива, щавель, станет легче.
   - Да, крапива очень полезна. Никакие витамины и лекарства не нужны... Что же делать? В России зарплата сто марок, и живут люди, не все умирают...
   - Но жена больна, нужны лекарства. На еду у нас остается не больше 200 марок в месяц, нет денег даже на проезд. Чтобы приехать к Вам, я заплатил три марки девяносто пфеннигов, это вся моя еда на сегодня. Каждый раз, когда я еду в общину, я плачу эти деньги. Когда заставляют ждать, то семь восемьдесят. С тех пор, как заболела жена, я не ел уже шесть дней...
   Если не врет, нелегко евреям в Германии живется. Хотя - кто его тянул? Сидел бы в Израиле...
   - Что, Вам хуже там было?
   Еврей оглянулся, набрал воздуха в легкие. Вспомнил высокое Иерусалимское небо. Холмы, покрытые темно-зеленым бархатом. Голубой праздничный воздух. Белый, словно умытый, прекрасный город. Проглотил слюну. Оглянулся. Кабинет без окон. Приемная тоже. Глухо молчащие стены. Камень, бетон, цемент. Ни деревца, ни ручейка. А там, за ними - подпирающая безумное коричневое небо, растущая прямо из земли синагога. Без разбега, без площади, без пространства... Мог о таком он мечтать? Тут же вспомнил другое. Святой Петербург. Прозрачный, словно несуществующий, воздух... Как нарисованные, золотые шпили дворцов и башен. Бледно-серое, светло-голубое и нежно-сиреневое низкое небо. Тонкий щемящий запах морских далей... Образ возник и растворился в тусклых слепых стенах, в тяжелом густом воздухе... Склепа или могилы... Каменного мешка.
   Хуже. У нас не было и этих 200 марок на еду, всё отдавали за общежитие. Не было денег на лекарства. Собирали объедки в мусорных баках. От хамсина жена стала постоянно кашлять. Теперь вот с легкими плохо.
   Жаль, что не сумели, как другие репатрианты, нормально устроиться...
   Что Вы знаете о них? Вам известна статистика? Сколько тех, кто закончил самоубийством? Обратно в голодную Россию вернулся? Бежал в Европу, Канаду, Австралию, ЮАР - куда угодно?
   Ну, если здесь Вам лучше, что же тогда говорить? Чего приходить в общину с жалобами? Вы же знаете, откуда приехали... Теперь и решайте сами, как дальше быть... Нет, дорогой, ничем не могу Вам помочь. Поймите, не в моих силах. Надо вам возвращаться в Израиль. Германия даст деньги на проезд и купите жене лекарство.
   Все по нулям. Ушел, трясется, весь в слезах:
   - Почему Израилю нужно нас добивать? Ведь не вернемся мы туда. Не можем там жить. Почему не оставит он нас в покое? Смерть наша, муки наши - на его совести. Почему всем людям позволено выбирать, где жить, а евреям нет? Почему Вы насильно отправляете нас в Израиль? Почему сами сидите здесь, а не там? Вы, все из этой общины? Почему вам можно, а нам нельзя? По какому праву вы делите евреев на два сорта?
   Я говорю ему:
   - Идите в Социальный отдел, там Вам помогут.
   А он в ответ:
   - Я семнадцать раз приходил на прием к бывшему председателю общины Каналу. Семнадцать раз из-за него голодал. Когда узнал, что он через концлагерь прошел, не поверил... Таких там не видел... Я был уже во всех кабинетах. Все вы одинаковые. Сидите на мешках с деньгами и не хотите видеть, как вокруг вас несчастные евреи от голода мрут. Религиозная община, называется. То-то вас Израиль сейчас камнями забрасывает. Все израильские газеты полны сообщений об этом... Заповеди соблюдаете. Тору читаете. Прикрываете ею свои делишки... Горе членов общины вас не интересует. Делаете вид, что о принципах печетесь. Какие могут быть разговоры о религиозных обрядах и праздниках, когда нищие ваши собраться от голода воют? Вовсе не прошлое вас волнует. Делите между собой вы деньги, которые Сенат на всех членов общины дает. Обсуждаете, принадлежит ли земля под этим домом Бубису с его Центральным советом или вам, сидящим у власти в Берлинской общине. Душегубы проклятые. Нет на вас Освенцима... Научить вас горе понимать человеческое без него невозможно... Уехал я из России в кипе. Здесь носить ее перестал. На вас насмотрелся. В Бога теперь не могу верить... Что вы с нами делаете? Голландская община затравила Боруха Спинозу, с семьей не давала ему видеться... Величайшего мыслителя всех времен... А вы нас, несчастных беженцев, прошедших многие страны, со света сживаете... Господи, когда ты простишь свой народ из-за таких нечестивцев? Все соотечественники о своих пекутся: и турки, и немцы, и французы, и поляки... Только евреи и русские своих в беде бросают, камень единокровному вместо милостыни подают, "принципами" руководствуются... А вы спрашиваете, откуда антисемитизм берется? Сами плодите его, сами плоды его пожинаете.
   Это он уже в приемной. При всех. Ему можно, ему позволительно. Плюнул, что называется, мне в лицо и пошел. А я сиди и таких вот, бешеных, слушай. Как было в СССР, так и здесь. Ничего не изменилось. Одно и то же. На тех же местах: я - за столом, они - в приемной. Или думали: оттуда уехали, в другую жизнь попали? Для кого-то, возможно, и так, но не для нищих. Им было плохо в Союзе, плохо будет везде. Там они верили: "антисемитизм". Здесь говорят на нас: "душегубы". Не могут выйти никак из детского возраста, понять, что никому не нужны. Нигде. Ни здесь, ни там. Ни в России, ни в Германии, ни в Израиле. Н - и - г - д - е! Надо понять это и не тянуть за собой в могилу живых. Тихо и с достоинством умереть... Еврей ты или немец - не все ли равно! Бог разберется!
   В кабинет вошел третий. Этот тоже жаловаться пришел. Те, кто социал получают, право, говорит, на особую, оплачиваемую социалом ставку имеют. Тоже Америку открыл... Кто про это не знает? Сидят у меня в отделе, ногти чистят, по две с половиной тысячи нетто Германия им подбрасывает. Не то, что узникам концлагерей или гетто. И стаж идет, и пособие по безработице через год высвечивает... Такие законы в Германии. Общину они вполне устраивают. Сумел ухватить свое, подфартило, - живи, как человек. Не повезло, ищи другое пристанище. Чего мы будем о тебе заботиться? Благодари Бога, что жив... А этот канючит свое: у него нет социала, нет права на ставку, нет стажа, ничего нет. И есть нечего. И живет их семья, голодает, уже шестой год. Совсем извелись. Но ведь живы еще? Не умерли? А давно бы пора...
   Чего он от меня хочет? Чтобы я его на работу взял. У него и дипломы выше тех, кого мне социаламт присылает, и знаний побольше. Он и филолог, и компьютерщик, и корректор, и верстальщик, и еще что-то. Газету в общине, мол, издают, по сто ошибок пропускают. Неквалифицированные люди потому что ее делают. Показал мне "Еврейский Берлин". Весь русский текст красным карандашом изрисовал. Действительно, плохо дело. Надо будет Ленке, которая русским текстом занимается, по заднице дать.
   Что правда, то правда. Много бездельников в общине на ставках сидит. И квалификации нет. Зато плачу им не я. Не община. Деньги дает социальное ведомство. Что-то они всё-таки делают. Пусть не так хорошо, как хочется, но делают. Бесплатно. Понимаете? Бесплатно. Столько несушек сидит, и все работают. Не на общинные деньги, но на пользу ей. А он хочет, чтобы я ему платил. С какой стати? Дурак я, что ли? Таких, как он, пруд пруди.
   Говорит: он один такой, с дипломами, со стажем редакторской работы, со всякими регалиями и всемирной известностью... Возможно, один, но мне не все ли равно? Сто будет ошибок или две? Я за это не отвечаю. Принять на работу человека или нет - это другое дело. А за остальное - гори оно синим огнем. Пусть голова болит у тех, с кого я ее, вместе с волосами, могу состричь, когда ихние подчиненные не работают. Говорят, квалификация плохая, не специалисты. Тоже нашли оправдание: профессионалов им подавай! Со специалистами каждый работать сумеет. Ты без них попробуй. Не могут находить ошибки и писать красиво, научи. Не получается у Ленки обыграть Каспарова, заставь. А то слюни из-за всякой ерунды разводят.
   Сколько их еще, гениев, на голову нашей общины свалится? И откуда они только берутся? В какого еврея ни ткни пальцем, обязательно гений. В крайнем случае, талант. И обязательно неустроенный. А как не еврей, так и ставка из социаламта есть, и свой бизнес, и паспорт нормальный. Говорят, им своя община помогает. Каждого на ноги ставит. Потому что крими. Скандал за скандалом у этих иностранцев - то паспорта фальшивые дипломат изготовил, то деньги, то наркотики, то проститутки. У нас в общине ничего такого нет и быть не может. Поэтому нет и круговой поруки для преступников. Ничего с этим не поделаешь. Гением быть всегда трудно. Настоящим евреем тоже. Такая судьба. Надо уметь приспосабливаться к обстоятельствам. Учиться у тех, кто нормально свои дела устраивает... Старшее поколение вымрет, дети их более мудрыми станут... Все по завету Моисея...
   В общем, ушел и третий. Синий от злости. Поперчи, можно таким закусывать. Прямо шипит весь, как теща на сковородке:
   - Вам Сенат такие деньги на каждого члена общины отпускает, у вас на десять тысяч членов общины триста пятьдесят государственных служащих. Все они, кроме того, имеют право и на социал, и на пособие по безработице, и на учебу, и на медицинскую страховку. На все. Ешь, не хочу. Но вы еще им работу даете. А тем, у кого ничего нет, приподняться не помогаете. Заживо в землю закапываете. Деньги на все в Общине есть: на танцевальные и компьютерные кружки, на экскурсии и обряды, на лекции и праздники. Но чтобы газету нормальную выпускать, на это нет. Только и слышишь: этот член правления дом, принадлежащий общине, зятю за полцены спустил, несколько десятков миллионов прикарманил, но в тюрьму не сел; тот на свою безграмотную племянницу договор соорудил, чтобы ей община пожизненно деньги платила... А для рядовых членов - бумажку и ту не получишь, ходишь за ней по десять раз, пустяк форменный, но клещами не выдерешь... Нет ни чести, ни совести у вас...
   А я при чем? Моя это племянница, что ли? Недаром говорят, что эти новые русские (в смысле, евреи из Израиля, которые в Германию незаконно приехали) совсем обнаглели. Давно пора их обратно в Израиль отправить. Пусть там годик-другой лестницы моют или хлеб по ночам в пекарнях пекут. Ишь захотели, быть такими, как наши евреи. Что, они "по программе" из Союза приехали? Или здесь всю свою жизнь прожили? Никак не могут понять, что есть евреи первого сорта, умные, значит, которые в Израиль не совались, и второго сорта, которым мозгов не хватило. Попав в Израиль, сообразили то, о чем мы еще в Союзе догадывались. На месте не мудрено. Заранее бы уразумели. Тоже мне умники нашлись... Ничего, поживут, помаются, будут знать, что к чему... Недаром Моисей наш народ сорок лет по пустыне водил... Ждал, пока такие вот перемрут. Теперь мне приходится действовать от его имени. Семь лет с ними воюю, но еще не все передохли. Остались...
   Не успел с последним разделаться, сирена воет. Скорая приехала. Оказывается, предыдущий из окна выбросился. После разговора со мной в туалет пошел на третий этаж. Нужду справил, на подоконник залез и вниз сиганул. Высокий подоконник, а залез. Вишь, сколько энергии было у него и силы, а потратить их с пользой не хотел, двадцать марок канючил...
   Надо будет во всех туалетах решетки на окнах сделать. Пусть прыгают из своих квартир. Теперь разбирательство начнется. Что, почему. Псих, он и есть псих.
   Позвонил жене, рассказываю. Она мне опять:
   - Дурак ты был, дурак остался. Не видел, что до крайности старик дошел, лечить и кормить жену ему нечем, вот и прыгнул в окно.
   Что же, я должен был их к себе забирать?
  - Зачем? - отвечает. - Написал бы записку в социальный отдел, чтобы те дали из медицинского фонда ему сто марок на антибиотики.
   - Сто марок? На десять упаковок? Слона можно вылечить... Хватило бы и тридцати... Или двадцати...
   Хорошо ей говорить... Лучше бы подумала, что скажут по поводу этой записки в социальном отделе...
  - Ну, позвонил бы им...
  - Звонок, что ли, лучше?
   - Но есть же в общине деньги?
   - Есть. Конечно, есть. И немалые. Сейчас вот на похороны сколько-то потратят. Но что об этом зря толковать? В чужом кошельке деньги считать всегда интересно. Лучше подумать о другом.
   Во-первых, старики все равно бы умерли. Не важно, кто первый: он или она? Обоих хоронить будут за счет общины. Во-вторых, похороны значатся по одной статье бюджета, а медицинская помощь - по другой. Когда средства есть в одной графе, это еще не значит, что их можно перебросить во вторую... Шуточное ли это дело? Как потом отчитываться и все такое прочее... А кто о людях вспомнил, которым со всем этим пришлось бы возиться?
   Так что, жаль, конечно, что старик помер, но сделать все равно ничего было нельзя... Лучше уж слышать от тещи ее поговорки, чем что-то менять в укладе общины... Десять тысяч - это десять тысяч. Все люди разные. У всех судьбы трудные. Все-таки мы евреи, у каждого за плечами что-то не так. И не может община за всеми присматривать. Это община, не детский сад. Надо самим инициативу проявлять. Конечно, не такую, которая наказуема, но сидеть сложа руки тоже нельзя.
   Искать пути интеграции, а не ходить с протянутой рукой. Мы делаем все, что можем. Если же не нравится, Германия никого не держит. Пути в Израиль никому не заказаны. Так что, нечего пенять на других, надо заботиться о себе самому. В этом, как и в остальном, теща была права. Интересно, почему? Может, оттого, что не еврейка? Со стороны, говорят, виднее...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Эх, хорошо в стране немецкой жить...
  
   Дорогой Миша!
   Пишет тебе твой покойный друг Феликс. Теперь все на компьютерах, так ты меня даже по почерку не узнаешь. Как ты помнишь, приехали мы в Берлин. Еще до объединения. Мара пристроилась санитаркой у наших в Карлсхорсте, там и спала, и ела. Я ночевал на скамейке поблизости. Однажды проснулся весь в краске. Глаза разлепить не могу. Графити называется. Милая шутка юного поколения. Осси - это те, кто в восточном Берлине живут. Перебрался на скамейки в Западном. Все спокойней. Живу, не дергаюсь: днем по электричкам прошу, без куска хлеба весси никого не оставляют.
   Проходит месяц или два, пора думать о будущем. На каком языке, непонятно, но надо. Идем в полицию, сдаемся на азиль. Селят в общежитие, кормят, лечат, живи, не хочу. Через год выясняется, что мы евреи и должны мотать в Израиль. Мы упираемся, собираем справки, что психи, боимся войны и бомбежек. Говорим, что в Отечественную меня контузило, Мара за колючей проволокой сидела - сначала у них, потом у нас. Почку у нее для экспериментов взяли, так и не отдали.
   Наша история здесь, как и в Союзе, никого не волнует. Хочешь, судись с Великой Германией, а где деньги взять? Тысячу или две? Мы отродясь их не видели... В итоге бортанули нас с социала - перестали кормить-поить, значит. Выгнали из общежития. Пошли мы в Еврейскую общину. Там помогли. И жить не живем, и умереть не умираем. Из Фонда помощи жертвам нацизма деньги на наш счет поступают, мы их в аккурат дальше перечисляем - хозяину дома, в котором живем. На еду опять шиш остается.
   Дом - ни в сказке сказать, ни пером описать. Но я попробую. Стоит барак с галереей, на ней двери стеклянные понавешены. Кто мимо идет, видит, как я в сортире стульчак открываю. И слышит, конечно, все, что у меня происходит. Знаем мы, каждый жилец, все друг о друге - и то, что в анкете написано, и что без нее случается.
   С галереи попадаешь в сени - ни сесть, ни лечь, но при открытой двери стоять все же можно. Затем еще одни сени - побольше: пять дверей должны куда-то отворяться. Одни в ванную ведут. Трубы ржавые, раковина вонючая, ванна и унитаз в пятнах и сколах, вот-вот развалятся. Вода прямо в пол течет, труба для стока не предусмотрена. Зачем? Пол цементный, болото не просыхает. С потолков гадость всякая сыплется - штукатурка, пауки, грязь. Сделай ремонт, будет лучше. Только зачем и на какие деньги? Не все ли равно, где подохнуть? Кухня метров пять, окошко под потолком. Плита трехконфорная стоит, одна конфорка капут, как здесь говорят. Кто сказал, что двум евреям три надо? Долго на этом свете жить собираетесь, еду себе готовить вздумали? Ишь, чего захотели! Нет? Не для этого? Тогда зачем? На тот свет и без третьей конфорки пускают....
   Зато комнаты - одна другой лучше. Целых две. Спальня и гостиная. Кубрик с избой-читальней. За окном парк. Когда листья с деревьев облетают, видны две трубы. То ли теплоцентраль, то ли котельная. Ложки-вилки мельхиоровые за три недели черными становятся. Серы, значит, в воздухе много. С печенью у нас, как ты помнишь, всегда был каюк. Так что анализы - как у смертников. И чего удивляться? Однажды мы все это уже проходили. Когда на Маре экспериментировали и почку отрезали, тоже анализы делали. Смотрели, как на других органах отражается. Ей еще повезло. У ее сестры ноги стали отниматься - для лечения диабета ее использовали. Ноги потом из-за гангрены отрезали, без наркоза. Она сначала ослепла, потом умерла. Слава Богу...
   Такое у нас житье. А ты писал - в Питере перебои с продуктами, бандиты из всех щелей повылезали. Бандитов здесь нет. Вернее, все идет по закону. Кто как сумел устроиться. С сердечным приветом и наилучшими пожеланиями, твой Феликс.
  
   Дорогой Миша!
   Я долго тебе не писал, очень тяжело было. Сам посуди: чтобы к врачу попасть, деньги нужны, откуда их взять? Ты жалуешься: в поликлинике очередь, лекарства производить перестали. Что бы ты подумал, если б узнал, что мы вообще без всего этого обходимся: лечимся травами и заговорами. При советской власти любой бы сказал: придурки какие-то, темнота, невежество. Как это можно в двадцатом веке, хуже, чем в деревне... Но делать нечего - страховок медицинских нет, поэтому и лечиться не у кого. Не дай Бог, упасть и разбиться... У Мары зуб опух, я бритву наточил, опухоль ей разрезал. Обошлось. Спиртом продезинфицировал рану, потом подорожник приложил. Очень ей, бедной, больно было. Но что поделаешь? В Питер для нас дорога заказана. Гражданства нет, квартиры тоже. Куда денешься? Надо здесь помирать. Ты пишешь, что продукты очень дорогие. Не пойму. Сейчас лето. Зачем они вам? Вы что, их есть собираетесь? Не можете нарвать одуванчиков, крапивы и суп сварить? Хлеб, конечно, нужен. А остальное зачем?
   Вот уже третий год мы собираем с асфальта грибы, сушим яблоки и груши, едим, что удается на улице подобрать. И ничего - живы. Пять лет назад, когда я работал в институте, я бы тебе объяснил, что грибы эти тяжелыми металлами на городских улицах напитались, с их помощью рак можно заработать или цирроз печени. Это было пять лет назад. Теперь я скажу другое. Человек - очень выносливое животное. Может приспособиться к любой среде, почище таракана, который, как пишут, на нашей планете двести миллионов лет живет и всех в борьбе за существование обставляет.
   В нашем доме постоянно заливает подвал. Текут трубы парового отопления. Вонь стоит, ни с чем не сравнимая. Запах трупов. Время от времени травят крыс, разбрасывают отраву. Они дохнут и гниют. У Мары руки в язвах. Она ходила в санитарную службу. Ей вручили карту аллергика - в подвале образуется плесень, у Мары реакция на нее. Если не нравится, переезжай в другой дом. А как? У нас денег и на этот не хватает, хотя квартплата минимальная. Меньше нигде не найти. Взорвался бы дом или Шпрее из берегов вышла, все б затопила... Не все ли равно, как подохнуть?
   Мы понять не можем одного: как другие в этом доме живут? Не чувствуют плесени? Серы? Не боятся воров в своих закутках со стеклянной дверью? Не купаются, воду в ванной не спускают? Какая-то особая популяция. Без требований, без претензий. Что есть, то есть, лишь бы не было хуже. Квартиры, вроде нашей, снимают старики. Нас двое, они по одному живут. И умирают. В доме постоянно ремонт идет: то в одной квартире стучат, то в другой. Все время кто-то переезжает. Живые бегут, полумертвые своего конца ожидают. Один умирает, на его место новый вселяется. Как в поезд, который идет на кладбище. И мы свою очередь стережем.
   Слава Богу, землю на кладбище община оплатит. И похоронит, так что тех безобразий, о которых ты пишешь, нет. Это тебе не Питер. С утра до вечера по двору управдом шныряет, газоны стрижет, на тракторе ездит, сельхозработы идут круглый год. На три дома пять управдомов, всем работу надо найти. На зарплате сидят. Дело нешуточное, сам понимаешь. Гул стоит, как в аду. Опять же присмотр за каждым жильцом - что делаешь, чем занимаешься, бдишь ли, не лег ли поспать средь бела дня, почище надзора любой милиции...
   В остальном все то же. Два года назад мы подали в суд. Говорят, что нас сбросили с социала незаконно. Мы пытаемся добиться того, чтобы нам платили какие-нибудь деньги и дали медицинскую страховку. Когда мы жили в СССР, слыхали, что неимущим в ФРГ помогают, с голоду умереть никому не дают. Может, оно и так, но для немцев. К евреям же здесь отношение хуже, чем было в Питере. На всех уровнях - от руководителя учреждения до рядового пенсионера. Лозунги произносить все умеют. Но дело всегда одно: сдохни как можно скорее, еще лучше - исчезни, чтобы не портить здешней экологии.
   С самыми сердечными пожеланиями, твой друг Феликс.
  
   Дорогой Миша!
   У нас огромная радость. Мы-таки добились! Суд вынес решение, чтобы нам дали медицинскую страховку и деньги на квартиру, еду и одежду. Мы прожили, как в ленинградской блокаде. Две тысячи дней и ночей, пять с половиной лет! Как мы не умерли, сам не пойму. Зато теперь мы имеем право на все! На все, что получают другие! Мы сможем, наконец, обменять квартиру, найти работу. До этого по возрасту нас никуда не брали, даже копать могилы или ухаживать за больными.
   Теперь другое дело, потому что в Германии есть специальные программы трудоустройства для тех, кто получает социальную помощь. Один мой знакомый три месяца ходил на социальные работы, после этого ему дали ставку, и он стал читать лекции в университете. Университет с радостью его взял, потому что оплачивает ставку социальное ведомство. В итоге все выиграли: университет получил бесплатного сотрудника, социал перестал выплачивать пособие, а он начал работать по специальности и получил права свободного человека. Конечно, платят ему не профессорскую зарплату, хотя он выполняет обязанности профессора. Зато есть надежда на будущее. Может, и нам повезет?
   Правда, пока мы судились, мы потеряли право на посещение языковых курсов. Есть правило, что учить язык за счет биржи труда можно только в течение первых пяти лет переезда в Германию. Сначала нам отказали из-за того, что мы не получали социал и не имели документов о постоянном проживании, а когда суд восстановил нас в этих правах, появилось новое препятствие - прошло больше пяти лет с момента нашего прибытия. На бирже труда нам предложили обжаловать решение. Если и этот суд будет длиться пять лет, мы заработаем отказ по третьей причине: из-за возраста. После шестидесяти пяти человек не может ни учиться, ни работать. Даже если он в состоянии...
   Мы счастливы. Теперь у нас будет еда, мы сможем ходить к врачам. Если честно, я забыл, как пахнет творог. А мясо? Мара вчера целый день плакала: может, теперь, когда немцы будут нас кормить, нам удастся увидеть детей? Они не будут бояться, что немцы посадят нас им на шею, и снова станут с нами переписываться и поздравлять с праздниками? Когда Маре исполнилось шестьдесят, мы целый день ждали телеграмму. Телефона, как ты понимаешь, у нас нет, платить за него нечем, но на телеграмму мы надеялись...
   Доченька, родная, теперь ты можешь не бояться, что у тебя будут отбирать на нас деньги... Отзовись, наша хорошая... Дорогой Миша! Если ты можешь разыскать ее адрес через знакомых, напиши. Она узнала, что нас сняли с социала, когда переехала из Германии в Голландию. Оттуда она с детьми перебралась в Швейцарию, потом, кажется, в Англию... Мы боялись ее разыскивать, потому что нам бы никогда не дали в Германии пособие, и мы должны были бы до смерти есть ее хлеб... А у нее ведь двое детей, старшей пришлось бросить школу, чтобы матери помочь...
   Чем они виноваты, что "цивилизованные" страны лишили нас права на пенсии? У нас с женой стаж 75 лет, но по закону ФРГ мы не имеем права ни на одну копейку... Тот, кто приехал в ГДР, имеет, а мы нет. Хотя я и ночевал на скамейке в ГДР... Конечно, хороший адвокат мог бы доказать, что мы с Марой приехали в ГДР и имеем право на трудовые пенсии... Но хороший адвокат - это персона не для нас. Наш удел - радоваться, что добились социала и тайно встречаться с детьми. Если они захотят прятаться. Если же нет? Страшно даже подумать...
   Всегда твой Феликс
  
   Дорогой Миша!
   Давно от тебя не было писем. Я и думать боялся. Но, слава Богу, обошлось. Напиши, как ты себя чувствуешь сейчас. Делают ли тебе химиотерапию? Какие прогнозы? Видишь, наши врачи все-таки молодцы. Без нормальной медтехники и лекарств продолжают спасать людей.
   Что тебе написать о нас? Хотя было решение суда о том, чтобы нам выдавать пособие на еду и квартиру, пришлось побегать. Дать-то дали, но не сразу. Нервы мотали так, что я чуть не загнулся. А когда получил медицинскую страховку, с Марой случилась беда - инфаркт. Оклемались мы только месяца через три. Написали заявление на обмен квартиры. Комиссия за комиссией. И не сразу, с перерывами в два-три месяца. Какие-то бесконечные бумаги, обследования.
   Врачи пишут, что и физически и психически мы нуждаемся в переезде, но воз и ныне там. Мотив один: живут другие, чем вы их лучше? Как прошел год, мы не заметили. Нервотрепка за нервотрепкой, будто нарочно в могилу сводят. То одно, то другое. А мы просто воем от тоски. Раньше поневоле днем по городу шатались, хлеб добывали, теперь дома сидим. То отбойный молоток, то трактор, - воет, стучит, воняет, спрятаться негде...
   В общем, спохватился я только три месяца назад. История напоминает твою. Стал по ночам часто вставать. Сказал лечащему врачу, он усмехнулся - мол, возрастное, у всех мужчин. Еще через пару месяцев дал направление к урологу. От него я попал на конвейер. Биопсия показала онкологию. Не знал, как быть, - говорить Маре нельзя, может умереть, молчать тоже дико... Самый страшный был день, когда проверяли кости, - если метастазы, конец. Потом делали рентген легких, исследовали печень, желудок... Сегодня анализ, ответ через пять дней. Сиди и гадай, вынесен смертный приговор или нет... Полтора месяца мы не жили. Мара то плакала, то спала со снотворными, я метался по городу, из автобуса в автобус, лишь бы не сидеть на месте, лишь бы время скорее шло... Я всегда ругал советскую систему - очереди, волокита. Но представить такое отношение к больному существу не мог. Чтобы узнать результат, Мара плакала, просила... Нет. Ждите... Некоторые ответы мы не получили до сих пор... И никогда не получим. Что у меня с больной ногой, я так и не знаю - будут ли ее отрезать или умру с двумя...
   Слава Богу, опухоль оказалась операбельной. Положили в одну из лучших клиник. Как мы благословляли суд! Не вынеси он положительное решение, что бы я делал со своей онкологией? Резал столовым ножом себе живот? Медленно умирал, прислушиваясь, как метастазы охватывают брюшную полость, перебираются в легкие? Кричал бы от нечеловеческих болей, не имея денег на снотворное? Господи! Какая страшная участь постигла нас! Разве мы знали, когда Горбачев пришел к власти, в какую мясорубку он бросит каждого из нас? Не абстрактных людей в абстрактном государстве, а куски из плоти и крови?
   Больница поразила нас с первого взгляда. Огромное здание из стекла и бетона. Врачи, сестры, снова врачи... Столько белых халатов за один день я еще ни разу не видел. Кабинеты, палаты, приемные, коридоры, немерянные метры и километры, сияющие чистотой. В палате трое. Кровати по цене автомобилей: вверх, вниз, на ножках, на ручках, с перегибами, стойками, приборами. После операции каждый подключен к своему компьютеру: ежесекундно он меряет давление, пульс, кровь, мочу и все остальное в придачу. Кормежка - как в санатории, по индивидуальному меню. Смена белья ежедневно, а надо - и чаще... Бинтов, салфеток, памперсов и прочей хреновины до фига. Умопомрачение. Недаром, говорят, что день пребывания в больнице стоит 450 марок. Но не завидуй. На этом восторги кончаются. Начинается серая проза.
   Я социальщик, значит в немецком обществе никто. На самой нижней ступени. По-нашему, бомж. Хирург, который делал операцию, ко мне ни разу не пришел. За три недели меня вели три врача. Сестры менялись, как перчатки, - сегодня одна, завтра - другая: при этой скачке никто ничего обо мне не знал, никто мной не интересовался. Я вывел формулу: один режет, второй зашивает, третий дает наркоз, четвертый откачивает, пятый катетер ставит, шестой снимает, седьмой берет кровь, восьмой, - и так далее до сотого, потому что их, наверно, столько прошло через меня. В итоге: на десятый день выяснилось, что мне забыли прописать железо, и у меня гемоглобин сполз до уровня, при котором я не мог поднять руку. Ко мне явился гематолог, сделал анализ, среди ночи прибежал в испуге повторно - и исчез, раз навсегда, будто его и не было. Сколько Мара ни билась, узнать результат анализа не сумела. Меня попытались выписать, но я не мог дойти до туалета, и на пару дней меня придержали.
   Мара, видя, что я умираю, и не от рака, а от анемии, от того, что никому до меня нет дела, начала потихоньку лечить меня - сырой свеклой, русскими таблетками, соками, травами. Мне стало немного легче, меня тотчас выбросили домой, так и не раскрыв тайну пропавших анализов. В общем, пришел я в больницу на своих, уполз на четвереньках. Нормально работало только сердце. Даже язык шевелился с трудом. Апатия и одна мысль: "Жить или умереть - не все ли равно? Чего Мара так бьется?"
   Через два дня Мара оттащила меня к врачу. Он сделал анализ крови и в панике стал звонить в больницу. Кого ему прислали? Полупокойника? Оказалось, у меня гепатит. Внесли при переливании крови и ничего не сказали. В выписке стояло, что после больницы меня следует направить на гормонотерапию и заключительное лечение в санатории. Но врач, видя, в каком я состоянии, вводить гормоны не стал, решил подождать, не окачурюсь ли я от гепатита. Лечить гепатит отказался - он ведь уролог, это не его епархия. Мара стала снимать у меня боли какими-то пассами, сама почернела от усталости. По ночам читала книги, а днем заваривала травы, выискивала алоэ, арнику, облепиху, чистотел... Каждые два часа что-то в меня вливала... Мочевой пузырь не работал, вонь стояла ужасная, из меня текло непрерывно. Стиральной машины нет, Мара стирала, сушила, гладила... Не девочка уж...
   Ей сказали, что в социале должны дать путевку в санаторий и прислать санитарку... Мара пошла просить о помощи. Куда там! Назначили, чтобы я прибыл на обследование. Я еле доплелся. В итоге - отказ. Это была ловушка. Если явиться не смог, кого-то домой направят, если приполз, делай все сам. И со стиральной машиной тоже отказали, и с пособием... Германия дает все - тем, кому хочет. Старому еврею она давать ничего не хочет...
   Мара пошла в общину. Там все очень сочувствовали, много разговаривали, осыпали советами. Мара добралась домой, уставшая от этих поездок, скрючилась возле меня и сказала: "Бог с ними! Давай соберем еще раз все наши силы и попытаемся вылезти из этой беды. Все-таки самое страшное не случилось - ты жив!" Я посмотрел на нее и впервые за эти три месяца подумал: "Какое я имею право умирать? А что будет с ней?" Когда Мара ушла в магазин, я встал, хотя мне было очень больно, и пошел стирать белье. От слабости я обливался потом, меня тошнило, я упирался двумя руками в край ванны, в изнеможении садился на пол... Мары не было два часа. К ее приходу я выстирал свое белье. Тут же появилось новое...
   С этого дня шаг за шагом мне становилось лучше. Через две недели Мара сказала, что у меня глаза стали черными, как до болезни. Наверно, белки очистились, и я стал похож на себя. Еще через десять дней мне начали делать гормонотерапию. Маре-таки удалось поставить меня на ноги. Даже гемоглобин стал выше, чем до операции. Теперь я хожу к врачам сам. Анализы с каждой неделей улучшаются. Мара снова читает книги, чтобы помочь мне с гормонотерапией. От нее я стал опухать. Врач сказал, что так и должно быть. Но Мара вычитала, что у меня нарушен водный баланс. Она перестала солить еду, заквасила капусту... Левый глаз у меня открылся. Сейчас я чувствую себя лучше, чем до операции. Если не считать мочевого пузыря. Это - дело долгое. Мара очень старается, но, по ее прогнозам, все нормализуется только месяца через три. Дай-то Бог! Конечно, если бы социал послал меня в санаторий, там делали бы специальные процедуры, массаж, и я мог скорее поправиться... Но что им до меня? Я бесправное существо. Если меня и пошлют в санаторий, то, думаю, на Рождество и Новый год, когда туда не хотят ехать немцы ...
   Мара санатория очень боится. Она твердит, что в больнице мне посадили печень не только гепатитом, а и отсутствием диеты - в меню входили соленые огурцы, жареное мясо, жирный сыр, блюда с майонезом... Мара говорит, что их есть было нельзя. Она меня просила отказываться от больничной пищи, готовила дома и два раза в день носила мне передачи, но мне было жалко денег, которые вычитал с меня социал за питание в больнице, и я ел все подряд... Жадность фраера сгубила... Я вспоминал грибы, которые мы собирали на улицах... Я знал, что они канцерогенные... И что в нашем доме за эти два года я пятый, у кого нашли онкологию. Бедная Мара! Как будет она жить без меня?
   Маре сделали анализы - у нее тоже гепатит. Наверно, меня заразили в больнице, а я ее... У меня оба гепатита - А и Б, у нее только А. Конечно, ведь переливание крови ей не делали, откуда возьмется Б? Я помню, как в Питере, когда кто-то заболевал инфекционным гепатитом, его тут же изолировали, клали в Боткинские бараки, чтобы не заразил остальных... Я лежал в больнице, рядом были другие пациенты, врачи, сестры. Меня не только не перевели в другое отделение, но даже не сказали об инфекции, не предупредили Мару, скрыли анализ крови, выбросили умирающим за порог, и врачи из социального отдела после всего этого отказали в элементарной помощи... Ты думаешь, я что-то присочинил? Нет, все было еще хуже, потому что те три недели, которые я был совсем слаб, я не помню. О них ничего не пишу, хотя они были для Мары самыми страшными... И никто из чиновников не пришел к нам на помощь, не проявил сострадания. Будто и нет в Германии людей, а населена она одними бездушными стерильными машинами.
   Сейчас у нас все неплохо. Мы потихоньку карабкаемся. Мне делают гормонотерапию, я помогаю Маре по хозяйству. Вчера принес из магазина три килограмма продуктов. Как никак, Маре легче, ведь мне нужны фрукты и овощи, и ей очень много приходится носить тяжестей. Болит спина, руки опухли, она похудела на два килограмма... Говорит, что рада. Ходит на социальные работы по три марки в час, надеется, что получит рабочую ставку, и мы уйдем с социала. Квартиру обменять нам не разрешили, так что адрес у нас прежний.
   Дом мой - моя тюрьма. Прикован я к нему и к чиновнику из социала, как раб цепью к галере. Присужден к пожизненному заключению. Выбора нет: или меняй квартиру, уходи с социала и перебирайся в могилу, или живи в этой тюрьме. Как я могу уйти с социала? Я теперь инвалид. Сколько проживу - Бог знает. Ведь у меня третья стадия. В любой день могут появиться снова метастазы. Говорят, положена пенсия, но платить никто не хочет. Даже развод нас не спасает: социал не разрешит разъехаться. Ждать годами решения суда? Разве мы сможем? Убить друг друга, чтобы сесть за решетку? Если я умру, Мару заставят умирать в той же постели, даже в этом случае на свободу ее не отпустят... А ты говоришь, у вас на улицах стреляют бандиты... Будь здоров и не жалей, что тебя оперировали в Питере, а не в Берлине. Всего доброго, Феликс.
  
   PS. Что же вы сделали, господа канцлеры и президенты, когда договаривались о судьбах наших?
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ой, мамочка, мама!
   (Еще один взгляд на всемирную историю)
  
   В одном маленьком, а может, среднем или очень большом городе жили-были люди. Молодые и старые, добрые и злые. Рождались, росли, умирали. Как говорят, жили, не тужили.
   Но вот однажды пришел путник. Прихрамывал на одну ногу. Кто хотел, мог разглядеть копыто. Сказал, что людям нужен менталитет. Отличать друг друга они должны не по именам и званиям, силе ума и талантам. Не по возрасту или болезням. И даже не по тому, сколько у кого денег. Главное - кто твоя мать. В крайнем случае - отец. Умные почесали затылки и согласились. Один нашелся, дурак. Он не понял - спросил:
   - Разве мы все не дети праматери Евы? Не Бог создал ее из одной плоти с Адамом? Не Божьи сыны мы и дочери?
   - Нет, - ответил однокопытный. - Бога не было. И Евы с Адамом тоже. Один родился у обезьяны, другой - у слона, третий - у собаки. Есть такие, которые у гиены... Или еще у кого, - он застеснялся, заскреб копытом о камень и тут же куда-то сгинул. Словно под землю провалился. Все глянули - на месте, где он стоял, только яма, паутиной затянутая, осталась. Барахтались на дне ее твари, друг друга на части рвали.
   На следующее утро пошел Веселый к соседу. Сказал:
   - Сегодня приснился мне сон, что мы с тобой дети одной матери.
   - Да, - ответил тот, - а кто будет третий?
   - Твой кум.
   - О-кэй... Пошли, что ли, отметим?
   Взяли в ближайшем ларьке три ведра пива, заели, как принято, воблой и, умиротворенные, с новым менталитетом, разошлись по домам...
   Рядом жил Угрюмый. Ему тоже захотелось найти общую мать.
   - Вижу, - сказал он встречному - поперечному, - ты не сын моей матери...
   - Конечно, - ответил тот. - Ну, и что?
   - А вот что! - Угрюмый ударил его в глаз.
   Встречный-поперечный начал кричать, собрались прохожие, стали судить да рядить, кто прав, а кто виноват, и вот уже стенка пошла на стенку. Дальше - больше. Каждый хотел иметь свой менталитет. Чем больше, тем лучше. День ото дня все яростнее. В итоге людей в городе совсем не стало. Одни женщины да ребятишки. Боялись выходить из дома, оттого уцелели.
   Выросли дети, снова многолюдным стал город. Забыв о ссорах и сварах, соседи встречались на улице, гуляли на свадьбах своих сыновей - дочерей. Город работал, торговал, жил. И было все хорошо, любо было и дорого.
   Но, словно лет сорок назад, в город пришел незнакомец. Копыта у него не водились. Зато под курчавыми волосами каждый, кто хотел, мог разглядеть маленькие рожки. И снова заговорил он о генеалогии. Как в прошлый раз, забыли соседи о хворых, бедных и слабых, стали выяснять, чей Бог выше и лучше, какие оставил кому полномочия, какую мать для кого вылепил. Свидетелей тех происшествий не нашлось, каждый выдумывал, во что был горазд. И про мать, и отца, и Бога, и предков. Кто был поумнее, даже рассказывал, что видел Всевышнего. Тайну Бог ему передал и, главное, научил: тех, кто называл это сказкой, немедленно со света сживать. Конечно, на каждой улице, чтобы защититься от соседей, появились умные, а вслед за этим образовалось столько Богов, сколько улиц. Так что стенки на стенки пошли еще дружнее.
   Улица называла "своих" - ангелами, "не-своих" - демонами. Приезжий вообще разобраться ни в чем не мог. Спрашивал:
   - Кто вы?
   - Ангелы.
   - А кто они?
   - Дьяволы.
   И так на каждой улице, иногда даже в соседних дворах. Было неясно, то ли ангелы убивают ангелов, то ли демоны - демонов... Понять ничего нельзя. Путники, на всякий случай, обходили десятой дорогой странный город. Одни говорили - лежит на нем проклятие. Не успеет отстроиться и сам себя уничтожает. Другие утверждали, что видели на его улицах Дьявола. Иногда с копытом, иногда - с рожками. И будто Дьявол рассказывает, что в наказанье за грехи свои перед Всевышним должен он час за часом создавать и разрушать Город, пока, в результате бесчисленных мутаций, не появятся люди, у которых дьявольские разговоры о превосходстве чьей-то матери и "особом менталитете" не вызовут простуду, легкий насморк и ноль интереса. Как только Город станет чихать на бесовский соблазн, заклятье исчезнет само собой...
   Однако насморк у горожан не появлялся. Каждые сорок лет приходил странник, чтобы научить мужчин, как уничтожать тех, кого рожали их жены. Так продолжалось много лет и столетий. Рожки сменялись копытом, люди заселяли Город, выращивали сады, сжигали и опустошали земли, убивали ближних...
   У Бога много забот. К тому же для вечности тысячелетия равны мгновениям. Однако судьба несчастного народа не могла не волновать Всевышнего. В какой-то момент ему все надоело. Он сдал своего Козла на мыло, то есть послал на перевоспитание: в чреве Земли как раз освободилось место кочегара, Дьявол угодил, как ему и начертано, в пекло.
   Что делать с Городом, Бог не знал. Решил: за Содом и Гоморру, в нем учиненные, а также за то, что не хотели жители чихать на дьявольские козни, пустить Город по миру, - тех, кто остался в живых и уцелел после очередного самоистребления, отправил бродяжничать. Пусть, мол, рассеются по земле и проветрятся. Глядишь, Дьявол перестанет допекать их своими идеями.
   Истопником быть не мед. Дьявол опять решил использовать свой единственный шанс, чтобы выбиться в люди. Собрал он вместе рассеянных по свету скитальцев и повторил, в который раз, тот же опыт.
   И Город снова клюнул на удочку. Несмотря на все анти-старания Дьявола. В этот раз он утрировал все до абсурда. Он объяснял горожанам, что пришли они в мир, чтобы уничтожать иноверцев - всех, кто родился не от своей матери. На смерть обречен любой, у кого нет письменных улик своей невиновности. Какая у кого была невиновность, никто не знал. Тем более не понимал, что такое улики и как их добывать. В народе слышалось: мать, мать, мать... Еще добавляли, что были улики, теперь улитки, - появились, мол, беглые звуки...
   - Библ "т", - говорили книжники.
   - Нет, - отвечали с другой улицы. - Бабилон.
   - Что вы? - возмущались на третьей. - Украли один из свитков Библии.
   - И вы это видели? Его, наоборот, сохранили ессеи. Когда высохло Мертвое море и съели улиток, нашли этот свиток...
   Для пущей доказательности Дьявол изжарил спорщиков на костре. Остальные, не дожидаясь своей участи, стали лихорадочно собирать все подряд и еще более лихорадочно жечь костры, в которые бросали, что попадало под руку: своих и чужих жен, детей, книги, написанные в спокойные времена, статуи, картины, изображения Бога и другие реликвии. И конечно, летели в огонь деревья, особенно генеалогические, если они принадлежали врагам, то бишь, соседям. Те, в свою очередь, поступали так же.
   Чем сильнее усердствовали, тем меньше правды оставалось в мире. Это никого не волновало: мертвые сраму не имут... Все шло своим чередом: каждые сорок лет появлялся однокопытный и проводил чистку, - как он говорил, обрезание Города...
   Плыли тысячелетия. Горели костры. Все больше людей понимало, что земляне - дети одной матери. Каннибалов сменили инквизиторы, в двадцатом веке вместо них появились дальтоники. Они объявили красных врагами белых, белых натравили на черных, желтые стали сражаться с зелеными, попутно всем миром отлавливали голубых и розовых, но при этом не заметили, что самыми сильными стали коричневые.
   Снова пришел тот, кто бродит по свету с копытом и рожками. Снова идея о том, что надо убивать детей чьей-то матери, коричневой чумой охватила города - страны. Жгли людей в крематориях и специально сделанных печах, рвали на части, истязали и мучили. Засевали поля минами, чтобы быстрее шло истребление. Строили ракеты, придумывали новое оружие. Изобрели атомную и водородную бомбу, поскорее чтоб сократить население несчастной Земли. Дьявол называл эти хитрости просто: "оружие массового уничтожения"...
   Сорок лет после новой бойни человечество зализывало раны, говорило о братстве, общем происхождении, инстинкте самосохранения, связи с другими цивилизациями, утверждало, что весь этот ужас был в последний раз. Но появился однокопытный, стал соблазнять людей:
   - Пора истреблять детей не твоей матери!
   И вот уже крепнут и разрастаются религиозные секты и общины, детей отнимают у родителей, мужей у жен. В воздухе нависает, как перед грозой:
   - Пора истреблять детей не твоей матери!
   - Achtung! Achtung! Проверка на дорогах!
   - Этих - налево, тех - в газовые камеры!
   - Арийцы! Спешим на отлов не арийцев!
   - Антисемиты! В огонь семитов!
   - Евреи! Чисты ли наши ряды?
   - Мусульмане! Джихад!
   - Христиане! Сектантам смерть!
   - Нас пять миллиардов! Сожрем половину!
   - Людоеды всех стран, цветов и мастей, объединяйтесь! Это есть наш последний!
   - Achtung! Achtung! Проверка на дорогах!
   И среди этого воя плачет бездомный ребенок - папу убили сектанты, маму задрал людоед, бабушек-дедушек отправили прямо в рай из печей Дахау:
   - Господи, спаси нас всех! Убери на другую планету того, что с копытом и рожками! Сделай на всех одну маму. Мы не хотим убивать друг друга! Боже! Мы твои дети. Помоги нам, пожалуйста...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Я, Альберт Эйнштейн
  
   В России творилось Бог знает что. В редакции беспрерывно звонил телефон.
   - Это правда, что из питерских и московских аэропортов не выпускают по советским паспортам в Берлин?
   - Из-за падения цен на нефть дивиденды не платят только российским инвесторам или иностранным тоже?
   - Если марка сейчас в России стоит семь рублей, почему туристическая фирма в Берлине берет с меня по три с полтиной за нее?
   - Вы не знаете, закроют границу только России? А Украины? В Белоруссию можно будет выехать?
   Вопросы, на которые нет ответа. Налетит ли 25 декабря торнадо на побережье Флориды? Появится жизнь на еще не открытой планете? Начнет Билл Клинтон Третью мировую войну, чтобы отвлечь внимание соотечественников от своих постельных проблем? Поедет ли он в Россию, чтобы дать новые указания Рыжему?
   И вдруг звонок, который вернул нас к обычным делам. Хотя поначалу показался немного странным. Пожилой голос сказал:
   - Я Альберт Эйнштейн. Не могли бы Вы уделить мне полчаса Вашего внимания?
   - Альберт Эйнштейн?
   - Да. Тот самый.
   - Вы говорите по-русски?
   - Да.
   - Простите, где Вы находитесь?
   - В Берлине.
   - Но сейчас у нас 1998 год.
   - Вы хотите сказать, что я умер почти полвека назад?
   - Извините, пожалуйста, но так меня учили в университете...
   - Я не спорю. Могли бы МЫ встретиться?
   - Простите, а сколько вас?
   - Я один. Старый человек. Без палки и пистолета. Не агрессивный. Готов увидеться с Вами в метро или другом общественном месте...
   И вот я бегу на свидание. Неужели, действительно, с Альбертом Эйнштейном? Метрах в пяти сзади следует мой муж. Вдруг сумасшедший? Вампир? Бросится на меня, искусает?
   Возле красной ратуши многолюдно. Вход в подземку, гостиница, ларьки, скамейки, в буклях старушки, бросающийся навстречу продавец фруктов... С платанов летят листья. Не жаркое солнце. Конец августа. Уже неделю идут занятия в берлинских школах, а в Питере только готовятся к первому сентября... На ратуше часы показывают "два".
   Вижу, как из метро выходит человек. Альберт Эйнштейн. Тот, которого я знаю по фотографиям. Лет тридцать назад студенты построили по точкам компьютерный портрет Эйнштейна. Он висел у нас в аудитории, и мы, как о самых сокровенных вещах, спорили о будущем ЭВМ. Сейчас это будущее стоит у меня на столе, я с ним работаю. Маленькое чудо современной техники, мой друг и помощник. Все получилось, как мы мечтали... Но Альберт Эйнштейн? Как мог он сейчас оказаться в этом городе?
   Я протягиваю руку. Те же летящие белые волосы. Немного прихрамывает. Старше, чем на знакомых портретах... Может, ему все-таки удалось приподнять завесу Общей теории относительности, и она открыла ему тайну пространства и времени, о которой мы, все остальные, не подозреваем?
   - Я прошу Вашей помощи. Мне никто не верит. Мне нужны свидетельства очевидцев. В противном случае я просто умру от отчаянья. Теперь навсегда.
   - Если можно, объясните, пожалуйста...
   - Полгода назад я приехал в Германию из России как контингентный беженец. На Бирже труда меня зарегистрировали как человека без высшего образования. Когда я перебрался из Штатов в Россию, мои западные документы об образовании были превращены в русские эквиваленты, шесть из них я сдал на подтверждение в Берлинский Сенат. Профессорский диплом признали недействительным. Мне объяснили, что он свидетельствует не о научном звании, а о должности. Советская профессура учила студентов не тому, что западная, и моя преподавательская деятельность теперь всерьез не воспринимается...
   - Вы не имеете права читать в ФРГ лекции?
   - Право имеет каждый. Даже без образования. Выходите на площадь и читайте. Вопрос в аудитории, в оплате, в том, чтобы занять вакансию...
   - Но у Вас есть еще диплом доктора наук?
   - Его Сенат также не подтвердил. В Союзе были кандидаты наук и доктора. В ФРГ есть только кандидаты наук, их называют докторами. Мой докторский диплом оказался избыточным для немецкой науки, чиновникам он не нужен...
   - Простите, за кандидатский Вам присудили доктора?
   - Да, но не физики, а философии... Зачем она мне?
   - Значит, Биржа труда все-таки зарегистрировала Вас как доктора наук ФРГ? Или это не так?
   - Сенат подтвердил тот диплом, который он счел наивысшим, - кандидатский. Мои два университетских диплома признаны лишь частично. Как Вы знаете, окончание университета в Советском Союзе давало право преподавать в школе и работать в научно-исследовательском институте. В моем университетском дипломе написано: физик, учитель физики в средней школе. Из-за идеологических расхождений между СССР и ФРГ я не имею права преподавать физику в ФРГ. Чтобы его получить, я должен пройти стажировку, сдать экзамены и тому подобное... сами понимаете, это невозможно - в силу хотя бы материальных проблем. Переподготовку я должен оплачивать сам...
   - Значит, по логике Биржи труда, Вы получили докторский диплом без высшего образования?
   - Видите ли, если бы в этом была логика... Мне разъяснили, что мое образование не подтверждено... звание никого не интересует... Я должен искать работу, как все, кто не кончил вуз... Один факультет я проходил экстерном, за год вместо пяти, этот диплом не тянет даже на свидетельство об окончании каких-либо серьезных курсов... Второй университетский диплом также проблематичен. Я учился не шесть лет, а пять, что плохо... Чем дольше срок пребывания в университете, тем лучше... Среди советских вузов, дипломы которых признаются, нет того, который я окончил... Как я могу доказать, что он находится не в России? Кроме того, в выданном мне документе указано, что кандидатом наук я стал в России в 1899 году, сейчас 1998... На Бирже труда мне его вернули обратно... В Сенат же снова идти нет сил... Да и зачем?
   - Вы пробовали говорить с коллегами?
   - Конечно... Нет ставок... нет денег... возрастной ценз... плохой немецкий... многие не читали моих книг и последних статей - они были засекречены и не переводились на немецкий язык... надо сделать рефераты, подготовить серию докладов, получить рекомендации ученых из разных стран, разослать сотню писем в различные учреждения... Извините, раньше я этим не занимался... я работал... продолжаю по мере своих сил... написал книгу, но у меня нет денег, чтобы ее опубликовать... Нет времени...
   - У Вас нет денег... нет времени... Боже! С Вами все это происходит? Не может быть!
   - Каждый месяц я прихожу в Ратушу, сажусь под свою дверь и жду, когда из нее выбросят мне, как кость голодной собаке, пособие на еду. Какой-то чиновник перепутал год моего рождения, меня посылают на принудительные работы - убирать листья на территории больницы... Листьев много, болит спина, но, пока я не отработаю 30 часов, мне не будут оплачивать еду и жилье...
   - Простите, я понимаю, что Вас это не устраивает...
   - А Вас?
   - Что именно? Я не сижу на социале...
   - Вот-вот, Вы получаете пенсию, или работаете, или живете на проценты... Поэтому Вы не понимаете, как это оскорбительно для человеческого достоинства. В Ратуше все до мелочей продумано, чтобы приходящий за пособием чувствовал, каким ничтожеством он является. Я всю жизнь работал... У меня почти сто лет трудового стажа... и я не имею права на пенсию... пусть крохотную, пусть в размере пособия, которое я получаю... Я не имею права купить себе дом, машину, поехать с лекциями в Иерусалим, посетить, наконец, свою собственную могилу в Принстоне...
   - Но, если у Вас есть деньги на дом и машину, зачем получать социал?
   - Вы рассуждаете, как остальные. Вы не поняли. Я не хочу жить на социальное пособие. Имею я право в свои 119 лет получать ежемесячную крохотную пенсию, равную этому пособию? Вот уже год я не вожу машину. Пройдет еще год или полгода, и я не смогу сесть за руль... После того, как я похоронил своих близких, машина была моей единственной радостью... Этой радости у меня не будет никогда... Мои ученики хотели подарить мне дом и машину, но я должен питаться... Я не могу каждый день обращаться к ним с протянутой рукой. Почему надо меня унижать, заставлять, чтобы я продал этот дом и машину? Разве я их не заслужил? Зачем посылать меня вместе с бродягами и наркоманами на уборку листьев или глажку белья в прачечной? Этим трудом меня хотят превратить в человека? Знаете, в каком году Германия сие проходила?
   - Знаю. С нацистским режимом давно покончено...
   - На деле или только на словах? Вы понимаете абсурдность происходящего?
   - ?
   - Когда-то писали, что я сделал современный мир таким, как он есть. И вы не даете мне пользоваться достижениями, которые имеете, благодаря моей работе. Я трудился, мои книги и открытия стали всеобщим достоянием, а на старости лет мне не платят даже крохотной пенсии. И почему? Только потому, что я имел несчастье жить в бедной России... Меня приравняли к тем, кто никогда не трудился, кто привык существовать за чужой счет, кто не хочет приносить обществу пользы... Почему? На каком основании? Лишили меня всех человеческих прав и среди них самого главного - владеть своим прошлым... Вы понимаете, у меня отняли прошлое... И я стал никто.
   - Не волнуйтесь, пожалуйста... Может, Вы преувеличиваете?
   Стекла проходящего автобуса брызнули солнечными зайчиками, на миг ослепили меня. Я повернула голову и увидела, как по морщинистой щеке профессора стекает капелька влаги... Боже мой, я заставляю его плакать... Великого, гениального человека... Может быть, плачет он не первый раз с тех пор, как приехал в Берлин... Я снова посмотрела на собеседника. Заношенный воротничок, ветхий пиджак, стоптанные туфли непонятно какого фасона... Конечно, как ему быть одетым по-другому? Новый костюм стоит не меньше трехсот марок... Если каждый месяц он будет экономить на еде по пятьдесят марок, то сможет купить его через год... К тому времени совсем прохудятся туфли. Еще двухмесячные страдания... Рубашка, свитер, белье, какое-нибудь пальтишко... Нужны очки... у него со специальными стеклами... Стоят марок сто, социал оплатит только двадцать... У кого он должен выпрашивать остальные? А если бедный старик захочет пойти в кино? Где взять марки, которые любому школьнику, получающему карманные деньги, кажутся пылью? Тем более, филармония... от нее, навряд ли, он сможет отвыкнуть... И каждый раз - удар по сердцу, страдание от своей ужасающей бедности...
   Мимо прополз наркоман. Пустые глазницы, татуировка на голых руках... Показал два пальца, остановил такси... Да, это не Альберт Эйнштейн, такие расходы ему по карману... Мой спутник продолжал:
   - Чем столетний старик Альберт Эйнштейн отличается от грязного бродяги, с которым он коротает часы под дверью социального отдела? Только одним - своим прошлым. У меня в прошлом труд, который принес человечеству пользу, у него - безделье. И этого прошлого меня лишили. Мне не оставили даже самоуважения. Разве можно говорить о почете? О спокойной или величественной старости? О благодарности потомков?
   - Вы, безусловно, правы. Вы все это заслужили. Весь мир сегодня обязан Вам...
   - Я говорю не только о себе. Мои коллеги, благодаря чьим работам могли появиться эти открытия? Их ученики? Они донесли наши идеи до потомков, воплотили в технические проекты...
   - Я понимаю. Только что могу сделать я? Такие законы в ФРГ... Хорошо еще, что Германия дает Вам медицинскую страховку и пособие на еду. Среди приехавших в последние годы евреев есть ученые, которые лишены даже этого. По книгам их учатся немецкие студенты, результаты научной деятельности используются во всех цивилизованных странах, а им на старости лет не дают куска хлеба, отказывают в медицинской помощи...
   - Вы знаете, так не унижали евреев нигде в мире. Даже в России или Советском Союзе... Лишить еврея, честно проработавшего всю жизнь, врачебной помощи, чувства собственного достоинства...
   - Может, вам лучше уехать из ФРГ?
   - Но куда? Куда меня пустят на старости лет?
   - Можно вернуться в Москву...
   - Конечно. Было бы правильнее не приезжать. Ждать в России погромов, как предрекал Запад... Умирать от голода и болезней. Это легче, чем от унижений. Только как на деле это осуществить теперь? Близких у меня не осталось. Квартиры в Москве нет... Вещей тоже. Все мои книги здесь... Снова складывать их и везти обратно? Куда? Просить, чтобы меня определили в какой-нибудь приют для престарелых в Московской области? Без отопления и электричества? Конечно, Вы правы, такой выход есть... Если он мне по силам... А если нет, простите, не все ли равно, где умереть, под дверью этой Ратуши или под стенами такого же красного Кремля? Я пытаюсь говорить с Вами о жизни... Вы же как-то нечаянно все время подталкиваете меня к мыслям о смерти... Впрочем, Вы правы. Самое лучшее было бы для нас всех, кто приехал в Германию, по пути умереть... Особенно для тех евреев, которые оказались здесь после пятидесяти... Днем раньше, днем позже - не все ли равно в планетарном масштабе... Да, селекция - это не просто догма. Это - образ жизни. Система мировоззрения, если хотите. И много веков пройдет прежде, чем человечество откажется от нее...
   - Простите, это все философия. Есть реальность. Германия платит пенсии только тем, кто отчислял деньги в ее Пенсионный фонд...
   - Когда писали этот закон, не был издан другой, по которому начали принимать евреев из бывшего СССР. У ГДР и СССР были взаимные обязательства, ГДР давала евреям из СССР пенсии, признавала их трудовой стаж. Тот, кто жил в ГДР или въехал в ФРГ через ГДР, тоже не отчислял деньги в Пенсионный фонд ФРГ, но трудовые пенсии они получают и теперь. Я не говорю о немцах-переселенцах из бывшего СССР. Они не делали взносы в Пенсионный фонд, но на них этот тезис не распространяется. Почему? Потому что нашлись люди, которые позаботились об этом... И только до еврейских стариков никому нет дела...
   - Поезд ушел... Горбачеву и Ельцину всегда было недосуг думать о судьбах своих соотечественников, они бросили их на произвол судьбы при сделке с Западом...
   - Поэтому мы из России уехали...
   - Думали, что в Германии к евреям будут относиться по-другому?
   - Лично я нет. Пока мы сами не добьемся, чтобы евреев, приезжающих из бывшего СССР, не ущемляли в правах, никто для них ничего делать не будет. Речь идет не об экономическом решении, а о политическом. Я прошу предоставить мне право ходить по Германии с высоко поднятой головой, как немецким старикам. Чем я хуже их? Почему они могут гордиться своей жизнью, а мне надо униженно кланяться за тот кусок хлеба, который мне бросили после того, как лишили всего, что я заработал в СССР? Мне должны платить не социальное пособие, а трудовую пенсию. Должны с уважением относиться к моему трудовому стажу. К книгам, которые я написал. К открытиям, которые сделал. Должно быть принято специальное решение. Оно нужно не только евреям, оно нужно Германии, с селекцией надо покончить раз и навсегда. Ариец ты или нет, - не по этому принципу следует жить стране...
   - Вас пустили сюда на милость хозяев. На самое социальное дно. Вас здесь никто не ждал. Никто не звал. Вас приютили, как бездомную дворнягу. Какие права могут быть у нее? Если начнет скулить, хозяева вышвырнут, - вот и весь разговор...
   - Какие хозяева? В Германии живут не только немцы... Разве члены Еврейской общины не входят в касту хозяев? Вопрос о человеческом достоинстве, признании права на прошлое, уважении к тем научным открытиям, которые сделали еврейские ученые, - разве речь идет не об элементарной справедливости!
   - То, что справедливо для Вас, может не быть таковым для немцев. Они Вас спросят, почему должны из своих зарплат выплачивать Вам пенсию?
   - Спросят не думающие. Остальные понимают, что социальное пособие Германия мне все равно выделяет. Речь идет не о деньгах, а об их названии. Это во-первых. Но есть еще второе. И это главное. Я сделал научные открытия. Они стали достоянием немецкой науки, наряду с теми, которые принадлежат ученым, живущим и работающим в Германии. В отличие от меня, немцы получают вознаграждение в виде трудовых пенсий за свои открытия, а я нет. Вы можете отделить их роль в науке от моей? Наука развивается в целом. Советские ученые повлияли на прогресс не менее, чем их западные коллеги. Возьмите, к примеру, космические программы... Без нашей совместной деятельности не было бы того, чем мир пользуется сегодня, - компьютеров, самолетов, современных городов...
   - Конечно, я понимаю. Но что я как журналист могу сделать для Вас?
   - Прошу объявить, что до тех пор, пока мои научные заслуги не будут признаны в Германии, пока меня не приравняют к немецким коллегам не на словах, а на деле и не станут выплачивать ежемесячно трудовую пенсию, я запрещаю использовать в Германии мои труды. Требую рассматривать как пиратство чтение лекций о теории относительности и ее применение в научных исследованиях ФРГ... Думаю, ко мне с такими же требованиями присоединятся все ученые, приехавшие из бывшего СССР. Да и не только они... ученые всего мира. Я обращаюсь к ним через Ваш журнал!
   - Допустим, мы сделаем это. Но как в действительности запретить ученым и инженерам использовать Вашу теорию? На ней базируется современная наука... Это значит, что Германия должна вернуться в ХIХ век и жить без атомной энергетики, современных технологий, масс-медиа, школьного и высшего образования, привычных удобств?
   - Конечно. Абсурдность этой идеи покажет политическим деятелям противоправность ситуации с учеными, инженерами, врачами, прибывшими из бывшего СССР. Надо или изымать их книги из библиотек и научного обихода, или отменять дискриминационные меры. Советских евреев надо приравнять к гражданам Германии. Должен учитываться трудовой стаж. Платиться трудовая пенсия. Оказываться поддержка со стороны государства и социальных учреждений. Не меньше, чем в отношении немецких коллег, особенно, если помнить о годах, проведенных в застенках тоталитарного режима...
   Мимо нас двигалась жизнь. Вот проплыла разноцветная коляска с бойко лепечущим малышом. В огромном желтом берете, он был похож на подсолнух, подставивший лепестки ласковому солнцу. Добрый, прекрасный мир будущего, казалось, ласкал крохотные пальчики. Подсолнух уставился на Альберта Эйнштейна и вдруг радостно закричал:
   - Oma! Opa! (Баба! Деда!)
   Мама засмеялась. Старый профессор поклонился маме и, ни к кому не обращаясь, сказал:
   - Мы приехали не из милости. Германия нас пригласила не для того, чтобы демонстрировать миру незыблемость превосходства арийцев над евреями. Это был жест доброй воли...
   - Извините, Германия не приглашала нас. Она дала разрешение приехать. Совсем иная модальность...
   - Не знаю, я не юрист. Вам виднее... Если так, это позорная сделка... Весь мир воспринял возвращение евреев сюда по-другому. Германия показала, что старые времена канули в прошлое. Начата новая эпоха нормальных человеческих отношений. Так полагают все... и простые люди, и политики... Без иезуитских выкрутас... Мы здесь не для того, чтобы чувствовать себя сидящими на краешке стула, но чтобы жить как равноправные члены общества, приносить ему посильную пользу. Мой вклад - это мой труд. Мои книги теперь будут считаться книгами гражданина Германии. Не США или СССР, а Германии. Германия не только дает нам, но и получает. Уважение мирового сообщества. Его поддержку. Добрососедские отношения. Наши знания, опыт, технологии... учеников... Многое...
   - Наш журнал - к Вашим услугам... Только не кажется Вам, что одна проблема тянет за собою другие... Где и на чем остановиться?
   - Надо начать. Начать хотя бы с малого - тех людей, которым осталось жить не так уж много. Делать сегодня. Завтра будет поздно. Я прошу Вас об этом. Вы должны объяснить, что топчут не Эйнштейна или Михельсона, унижают всех евреев, продолжают медленно истреблять людей, переживших Голокост, ужасы скитания и изгнания... Приняты половинчатые меры. Уничтожают наш народ. Снова лишают нас прав, которые есть у других народов. Меня, Альберта Эйнштейна, как и шестьдесят лет назад, превращают в изгоя... Может, не по злому умыслу... из недомыслия, непонимания, невнимания... Если новые законы, о которых я говорю, не будут приняты, слова о преодолении прошлого останутся никому не нужными фразами, и еврейские старики будут умирать с чувством отчаяния, а не благодарности к стране, которая стала их второй родиной... Добрую волю венчают не намерения, а дела... Люди всего мира ждут этого от Германии... Наша цивилизация...
   Листья кружились и падали, падали... Желтые, палевые, буро-зеленые... Каждый лист - один год... Увял и исчез... Я перевела взгляд на профессора. Как же он постарел за эти полчаса! Немудрено - 119 лет - немалый срок... А сколько его лет утекло за последние полгода? Сколько осталось? Может, не лет, - может, это его последнее лето? Как он устал... Зачем он снова приехал в Германию, которую ему уже приходилось покидать когда-то? С 1914 по 1933 он жил в Берлине. Был избран в Прусскую Академию Наук, работал директором Физического института, профессором Берлинского университета. В знак протеста против прихода нацистов к власти отказался от звания члена Прусской Академии и немецкого гражданства, уехал за океан...
   Или его сейчас должны были приглашать на других условиях? Как немцев-переселенцев из России? Не только его - всех евреев? Я вспомнила о фамилиях немецкого происхождения... Меерзон, Кляйн, Фогель, Моргенштерн, Зильберштайн, Бамберг, Ломберг, Грюнберг, Фишман, Фляйшман, Кауфман, Шнайдерман, Вассерман... они не дают забыть, что предки многих из нас жили на этой земле... не по своей воле ее покинули... История идет по спирали... А может, вернулась в 1933?
   Еще один лист, покружившись, упал мне под ноги... Один год минул... Второй, третий... Какой наступил? 1937? Лежит в ожидании красно-коричневого ужаса Польша... Эйнштейн живет в Принстоне, работает профессором Института фундаментальных исследований...
   Я оглянулась... Где мой собеседник? Спустился в метро? Остался под деревом, которое усеивало бесконечный путь времени золотыми и багряными листьями?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"