Голубев-Курильский Александр : другие произведения.

Белый Всадник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
   1
   Литературное объединение "Земля над океаном" собирается раз в неделю по вторникам в небольшом двухэтажном доме. Окна лито смотрят на здание областного театра драмы и комедии и на нашу центральную площадь. Театр находится гораздо ниже по склону, поэтому особенно хорошо видна его красная двускатная крыша. Напротив театрального фасада в стиле модерн, наискосок через площадь, возвышается каменный Ленин в небрежно накинутом на плечи гранитном плаще. Он задумчиво рассматривает Никольскую сопку, поросшую криво растущими каменными березами...
   Я пришел слишком рано. Никого еще нет, и я, не торопясь, обхожу комнату. Комната небольшая. Первое, что бросается в глаза, это стенд литературного объединения "Земля над океаном" с десятком фотографий начинающих поэтов и писателей. Крохотные вырезки из местной газеты с публикациями. Лица на фотографиях мечтательны до идиотизма, но я многое отдал бы за то, чтобы мой снимок был рядом.
   Почти всю комнату занимает длинный стол с зеленой плюшевой скатертью. В углу - журнальный столик с небольшим диванчиком и креслом. В простенках между окнами блестят стеклянными дверцами книжные шкафы, на которых под самым потолком стоят портреты Горького, Блока, Тараса Шевченко и Маяковского.
   Слышится звук шагов по лестнице, и в комнату входит лейтенант в морской форме. Он с любопытством смотрит на меня и, кивнув, садится за длинный стол. Потом входит пожилой мужчина с черными блестящими глазами, орлиным носом и седой острой бородкой, за ним - невысокая девушка с детским лицом, густыми кучеряшками и походкой, как у медвежонка. Потом появляются сразу двое: длинный парень с ехидной улыбкой и сумасшедшими глазами и пузатенький бородач лет тридцати в бордовом кримпленовом костюме. Они с интересом рассматривают меня и вежливо кивают.
   Скоро собирается человек десять. Они переговариваются, обмениваются какими-то рукописями, скрипят стульями, шутят и вообще чувствуют себя в своей тарелке.
   Ровно в семь вечера неторопливо входит глава литобъединения. Это признанный всеми поэт областного масштаба Дмитрий Анисимович Сударев, человек со значительным лицом и зачесанными назад гладкими волосами. Он в сером костюме. Белая рубашка и галстук в красно-синюю полоску. Сударев солидно занимает свое место во главе длинного стола и так же солидно здоровается:
   - Я вас приветствую, уважаемые поэты и прозаики нашего лито. Как обычно по вторникам, мы собрались здесь и, надеюсь, с пользой проведем это время... В прошлый раз мы решили обсудить стихи Сережи Лосева. Кто начнет?.. Я думаю, Петр Прохоренко.
   - Давайте я, - соглашается широкоплечий сорокалетний мужчина с военной выправкой. - Буду говорить прямо и откровенно, пусть уж Сергей не обижается. Начну с того, что стихотворение уважаемого мною поэта Сергея Лосева "Предчувствие весны" абсолютно не отражает своего названия. И вообще вряд ли можно назвать стихотворением три четверостишия, без всяких на то причин объединенных в одно целое. Первая строфа. Цитирую: "Я осенью мчался в сады, набивая в карманы плоды". Как можно мчаться и одновременно набивать карманы? Плоды... Может быть, это плоды глупости?
   - Да тебе вообще нельзя давать стихи на рецензию! - вскакивает багровый Лосев.
   - Я еще не закончил цитату, - хладнокровно сообщает Петр. - Продолжаю цитировать: "Это было порой голубой, велосипед был тоже такой!" Что это за голубая пора и при чем тут велосипед? У меня нет слов.
   - А нет слов, так и нечего говорить, - рычит автор.
   - Я же предупреждал, что говорить буду прямо, то, что думаю. В начале второй строфы автор обращается к природе: "Ах, пора нам взбодриться, пассат!" Я понимаю, что пассат - это ветер, но когда читаешь эту фразу, на ум приходят не очень красивые ассоциации. Ведь стоит только добавить мягкий знак...
   - Я уже и сам поменял пассат на муссон! Нужно читать: "Ах, пора нам взбодриться, муссон!" - нехотя сознается Лосев.
   - Тогда лучше. Н-да, так вот... В последней строфе Сергей хочет сбросить тяжкий груз сомнений и забраться в райские кущи грез и сновидений. Заманчивое предложение, но хотелось бы поподробнее узнать, как забраться в эти самые райские кущи? Я тоже туда хочу, но дороги не знаю... Короче говоря, в целом - стихов нет. Есть набор штампов, из которых сконструированы по плохому шаблону стихи. У меня всё.
   - Это не критика, это издевательство, вот что это такое! Ты сам хоть раз свои стихи у нас на лито читал? Всё в какие-то журнальчики пытаешься пропихнуть, да в газетки. А ты сюда их принеси, мы их тут все вместе обсудим, тогда и посмотришь, как это - когда тебя вот так вот издевательски...
   - Успокойтесь, товарищи поэты, - снисходительно вмешивается Сударев. - Не надо волноваться... Кто-нибудь еще желает что-то сказать по поводу творчества Лосева?.. Нет? Ну, хорошо. Я думаю, что Сергею нужно еще поработать над своими стихами. Конечно, они сыроваты, но стихи все-таки есть, так же как есть и способности. Так что, Сергей, не принимай близко к сердцу критику. Кстати, Петр был сегодня несколько резковат... А сейчас свои новые стихи хочет прочитать Наталья... Простите, Наталия Векшина. Пожалуйста, Наталия!
   Высокая бледная женщина, с влажно мерцающим взглядом и распущенными по плечам волосами, распевно читает:
   Мутно-желтые узкие лица
   Фонарей, фонарей, фонарей...
   Черной ночи взвилась кобылица
   Из неведомых звездных полей.
   И сверкнула подковой стеклянной,
   Тонкий месяц блеснул и потух.
   Для любви нашей мглистой и странной
   Усмирила я гордый свой дух...
   - А что! - одобрительно смотрит на поэтессу Сударев. - Очень неплохо. И образно: стеклянная подкова, тонкий месяц... Мне кажется, напоминает Блока... Вы мне, пожалуйста, передайте рукопись, я думаю, будем готовить в печать.
   Сударев торжественно раскрывает лежащую перед ним на столе синюю папку с тисненным золотом логотипом "Земля над океаном". Горящие взгляды поэтов следят за его священнодействием, ведь это единственная возможность напечататься в местной газете. Как бы не замечая этих полных надежды взоров, Сударев вкладывает стихи Наталии в папку и бережно закрывает ее.
   - Так, уважаемые поэты, у кого еще что-то созрело?
   Напротив меня на диване устроились ехидный длинный парень в зеленом свитере-балахоне и бородач в кримпленовом костюмчике. Они тихо переговариваются, парень, заливаясь беззвучным смехом, тычет пальцем в отпечатанный лист, показывая что-то бородачу.
   - Да при чем тут ослы? - бормочет бородач. - Это же про стукачей! Давай, вломи нашему мэтру! Или слабо?
   - Кому слабо, мне?
   Парень вскакивает и, с вызовом уставившись на Сударева, басит:
   - Вениамин Иванов. Стихотворение "Ослы". Читается впервые.
   Над хлевом ржаво плющится луна.
   Я надрываю тишину, как жилу:
   "Эй, вы! Проснитесь, слушайте меня.
   Ослы, презрите палку или силу!
   Зло обнажите клавиши зубов,
   Пусть эта грива будет флаг свободы,
   И потный зад ленивых ездоков
   Не заслонит вам солнца и природы!
   И вот тогда, свободу обретя,
   На жизнь взглянуть вы сможете, как птицы,
   Что в облаках купаются, паря,
   И где хотят, там могут опуститься".
   Ослы жевали слюни и овес:
   "Свободы? Что ты, это нам не нужно!
   Куда как проще - взял, пошел, донес!"
   И заревели, весело и дружно.
   Вениамин ехидно глядит на присутствующих своими сумасшедшими глазами и плюхается на диван.
   - Фи-и-и! - брезгливо фыркает Наталия. - Ну что это за потный зад каких-то ездоков? И как он может заслонить солнце? Хлев, ослы... Как это все грубо и непоэтично.
   - Да уж!- сурово изрекает Сударев. - Поэзии нет. И снова эти намеки и полунамеки. Опять этот кукиш в кармане. Кстати, Иванов, у меня в голове до сих пор крутятся твои строчки:
   Ветры миграции,
   Музы и грации.
   Я снова в редакцию
   Стихи бацаю!
   Ну, хорошо, можешь бацать и дальше, только не надейся, что их когда-нибудь напечатают!
   - Дмитрий Анисимович, - нерешительно спрашивает флотский лейтенант: - Покурить бы. Может, перерыв?
   - Эх, курить я начал здря, дымом полнится ноздря! - добродушно улыбается Сударев. - Ну, что ж. Перерыв так перерыв, - и отпускает очередную остроту: - Чтобы не было беды, поднимите все зады!
   После этой финальной фразы поэты дружно встают и выходят на лестничную площадку дышать никотином, а поэтессы собираются вокруг Сударева и о чем-то шушукаются.
   Через десять минут перерыв окончен, все сидят на своих местах. Дмитрий Анисимович Сударев дожидается тишины:
   - Я хочу представить вам нового у нас человека, молодого прозаика Виктора Рязанова. Виктор хочет прочитать свой рассказ. Пожалуйста, начинай, Виктор.
   Дрожащими пальцами я раскрываю свою тетрадь с твердым картонным переплетом, оклеенным коричневым ледерином:
   - Рассказ называется "Белый всадник".
   2
   "Солнце разогрело мелкий проминающийся под ногами песок, воздух над ним дрожал и струился. Сосны с белыми потеками засохшей смолы совершенно не давали тени, и жесткая встопорщенная трава под ними совсем выгорела. Тем не менее, немногочисленные отдыхающие расстелили свои полотенца именно под соснами, за неимением лучшего удовлетворившись этим символическим укрытием от жары. Жесткие стебли выпирали сквозь материю и топорщились.
   Озеро начиналось прямо от сосен. Оно было круглым и широким. Деревья на дальнем берегу сливались в сплошную коричневую стену с зеленой каймой. Вода в озере была теплая и неподвижная, только на середине рябила мелкая волна.
   Я лежал на спине, стараясь, чтобы ветка закрывала солнце, и оно не слепило глаза. К ветке прилипла паутина и маленькие белые перышки. Пару раз с нее сыпалась какая-то труха, я закрывал лицо ладонью, садился и стряхивал все это с себя. Думать ни о чем не хотелось, и я равнодушно слушал, как дама, расположившаяся по соседству, с фальшивым волнением вещала:
   - Вы понимаете? От этой болезни невозможно спастись, от нее нет никаких лекарств! И во всем этом виноваты коровы! Какие-то ко-ро-вы! Это ужасно! Все наши ученые ничего не могут сделать, а для чего же они тогда нужны? Говорят, в городах сейчас эпидемия, в них пусто, и это не удивительно, ведь все оттуда бегут. Просто счастье, что до нашего городка так трудно добраться!
   Нет ничего противнее, чем когда-то сногсшибательная, но хорошо пережеванная новость. Меня она перестала волновать еще неделю назад, когда мэр приказал установить посты на всех дорогах и тропах через перевал.
   Я встал и, осторожно ступая босыми ногами по горячему песку, пошел на пляж. После сильного ветра вдоль берега обычно тянулась серая кайма лопающейся пены, но вот уже месяц было практически безветренно и берега чисты.
   Навстречу из воды выходил мужчина в красной матерчатой шапочке. Он тащил за собой большой пробковый спасательный круг. Один конец леера был оборван, и мужчина, намотав его на руку, тянул круг, как буксир баржу. Я с разбега врезался в воду и поплыл...
   Когда я вернулся, солнце повисло над самыми горами, большое и оранжевое. Далекие горы казались плоскими, вырезанными из фанеры декорациями. На пляже уже никого не было, и я тоже решил вернуться в город, домой.
   Я быстро шел по дороге, ругая себя за то, что не взял ничего теплого, меня знобило от холодного ночного ветра. Было жутко. Бугристые тени на обочинах и шевелящаяся тьма. Луна куда-то исчезла. Я старался не оборачиваться, но оборачивался каждую минуту и потом каждый раз боялся смотреть вперед. Сквозь кусты на обочине шумно продирались на дорогу. Наверное, ветер. Потом появилась луна, и я побежал.
   От луны стало светло, и я мог уже не шарахаться от качающихся теней с бухающим где-то в горле сердцем. Я обогнул холм и остановился, наткнувшись взглядом на светящийся желтый глаз.
   Я посмотрел на часы. Секундная стрелка мелькала, как сумасшедшая. А может быть, это я сумасшедший? Я отстегнул ремешок и выбросил часы. Они сверкнули в темноте серебряным росчерком и исчезли.
   "Плевать", - подумал я и пошел прямо на глаз. Глаз увеличился, я услышал хриплый собачий лай, и до меня наконец дошло, что это никакой не глаз, а просто свет в окне. Мог бы и сразу догадаться, если бы не забыл, что в этом ночном кошмаре есть еще кто-нибудь живой.
   Наткнувшись на калитку, я крикнул. Собака задыхалась от лая. Дверь в дом открылась, и квадрат света лег на землю, в середине его выжидательно замер черный силуэт.
   - Добрый вечер.
   - Доброй ночи, - поправил меня силуэт.
   - Да, конечно, доброй ночи. До города еще так далеко... Не могли бы вы меня пустить переночевать?
   Такое со мной было впервые, и хозяин это понял. Он хмыкнул, спустился во двор и взял своего пса за ошейник. Я принял это за приглашение и, пройдя по утоптанной земле мимо глухо рычащего зверя, поднялся на крыльцо и вошел. Лампочка в прихожей меня ослепила, и я остановился, зажмурившись, видя всплывающую вверх синюю полоску на оранжевой, исколотой черными точками, поверхности.
   В комнате за столом у окна сидела женщина. Она без особого любопытства посмотрела на меня и поздоровалась. Веки слипались, и жутко хотелось спать, я пробормотал что-то невразумительное, поздоровавшись, и протянул руку хозяину. Он пожал мне руку и сказал, что все церемонии - завтра, а сейчас - спать. И что Марта мне постелет.
   Я сел на стул и тут же уснул. Потом меня растормошили, и я увидел хозяина. Марты не было. Он провел меня в соседнюю комнату к дивану, я разделся и упал на белую простынь. Уснул мгновенно, и мне снился странный сон про девушку Анну, которую я до этого никогда не видел.
   ...Было очень тихо. Двое в черных рясах вели меня по вымощенной булыжником улице. Низко надвинутые капюшоны на лицах. Совершенно пустынные улицы, кривые, изогнутые, будто в агонии страха перед молчаливой темнотой, лишь редкие масляные светильники в граненых фонарях, подвешенных над наглухо запертыми, опоясанными стальными полосами дверями, противостояли ночи, содрогаясь узким, словно лезвие, коптящим пламенем. Окна домов были закрыты ставнями так плотно, что не пробивалась ни одна полоска света. Покатая к обочинам булыжная мостовая напоминала застывшую реку, казалось, жизнь замерла навсегда в эту безлунную ночь.
   Бесконечно долго мы брели по этим скривившимся, сжавшимся улочкам.
   Месяц облил город серебром, призрачным и холодным, потускнели фонари, заблестели шпили башен и флюгера на них, прижались к углам тени. Мы свернули в проход между домами и пошли по вытоптанному пустырю, усыпанному разноцветными обрывками бумаги, окурками и прочим мелким мусором. В сотне шагов возвышалось восьмиугольное здание с галереями, деревянное, без крыши, окруженное рвом с водой. Из широкого входа доносились голоса, то тихие, то громкие. Словно птицы, они проносились над нами. Кто-то читал заунывным голосом:
   Душа, как надломленный стебель.
   Бесшумно падает дождь.
   А ночью посыплются звезды,
   Луны изогнутый нож
   Один останется в небе...
   Мы подошли к театру. Подъемный мост на ржавых цепях не скрипнул под нашими ногами, он был величав и надменен, как взятый в плен полководец перед солдатом противника. Мы попирали его, но это ни о чем не говорило - завтра он мог подняться, и мы бы стояли перед ним в бессилии.
   Молча шли мы по зрительному залу. Пустые ложи. Ровные шеренги партера. Треща, горели смоляные факелы над сценой, освещая актеров.
   Король с всклокоченными волосами сидел на троне, рядом стояли маги в остроконечных колпаках, перед ними дьявол, распахнув широкий плащ, подпрыгивал, похожий на гигантскую летучую мышь. А в центре сцены стояла девушка. Сердце мое сжалось. Все поплыло перед глазами, смешалось в хоровод огней, чародеев, теней и голосов. Я видел лишь овал ее лица, темные огромные глаза, в которых мог утонуть весь мир, алые сжатые губы и легкое облако светлых волос, опадавших на плечи.
   И я оттолкнул монахов, выбежал на сцену и встал на колени перед этой девушкой.
   Я клялся в вечной любви, я умолял, чтобы она требовала от меня выполнения самых невероятных желаний, только за то, чтобы один миг быть с ней рядом, ощущать ее дыхание. Я вернул бы людям утерянный рай, разбил всю несправедливость, я выстроил бы дворцы из золота и считал бы это недостаточной ценой за право находиться рядом. Я ночевал бы на снегу, согреваемый любовью к ней, я не знал бы усталости, поддерживаемый ее взглядом. И я уверен, что если и есть на земле любовь, то это - она, настоящая, неподдельная. Потеряв ее, мне уже незачем жить, ведь жизнь станет бессмысленной тяжестью, которая тянет вниз, с вершины в пропасть, а ты, ошалев, мечешься по склону в поисках новых истин, хотя вот он - единственно возможный смысл моей жизни...
   Нас венчали на сцене. Суровый седой король спросил:
   - Согласен ли ты стать мужем Анны?
   - Да!
   - Согласна ли ты стать женой Перси?
   - Да!
   И тогда король дико захохотал, задрав к лиловому небу лицо, и все остальные захохотали вместе с ним, а дьявол все скакал в развевающемся плаще, поджимая ноги в неудачных попытках взлететь.
   - Почему вы смеетесь? Скажите, почему вы смеетесь?- закричал я им, но они не отвечали мне...
   Когда я проснулся, в комнате было светло. Пахло травами. На стене тикали часы. У них был деревянный квадратный корпус с металлическим ребристым валиком внизу для завода. Они показывали четверть девятого.
   Я взял со стула одежду, оделся и подошел к окну. Во дворе росли сильные высокие цветы, на земле лежала собака и неподвижно смотрела на меня, а за забором шевелилась спелая рожь, и белые облака висели над горами, похожие на сизый дым.
   Собака так и смотрела на меня, пока из глубины дома не послышался звук шагов. Появился хозяин. Как его зовут? Или он вчера не назвал своего имени?.. Хозяин улыбнулся, протянул руку и представился:
   - Курт.
   Я пожал его руку и сказал, что мне очень приятно.
   Завтрак был сытный и вкусный, особенно свежеиспеченный ржаной хлеб. Мы разговаривали, в основном они рассказывали о себе.
   Жену хозяина звали Марта, и детей у них не было, а живут они здесь уже пятнадцать лет. Ферму эту они построили сами, и вести свое хозяйство им приходится вдвоем, но они нанимают двух деревенских работников весной на сев и осенью для сбора урожая. В городе они бывают редко, и им там не нравится из-за шума и людской толчеи. У них четыре коровы, трактор и маленький грузовик.
   Через час я стал собираться, и они дали мне плетеную корзину, положив в нее круг колбасы, немного сыра, зелени и хлеба. Это были очень хорошие люди. Когда я закрыл за собой калитку и оглянулся, они стояли на крыльце, смотрели на меня и улыбались. Я махнул им рукой и пошел в город...
   Коровники горели ярко, как факелы. Дым в темноте не был виден, он угадывался по звездам, которые то появлялись, то исчезали. Ревущее рыжее пламя вытягивалось вверх, от него с треском отлетали искры и гасли. Обгорали и проламывались балки, рушились крыши, падали стены нагромождениями багровых бревен, по всей округе плясали блики.
   Я смотрел на пожар и не знал, что мне делать. И нужно ли что-нибудь делать? Лицо обжигало, кожа на нем ссохлась и натянулась, как на барабане.
   Наконец мое тупое любопытство истощилось, и я вернулся на дорогу через широкий, усеянный коровьими лепешками выпас. Парни в черных комбинезонах с надетыми за спину стальными цилиндрами, от которых тянулись шланги к длинным трубкам с пистолетной рукоятью, поджигали дома вдоль тротуара. Они направляли трубки в окна, с ревом била ослепительная струя огня, стекла лопались и из окон выкатывались тугие багровые шары. Парней было шестеро, они шли по двум сторонам улицы, оставляя за собой безлюдное пожарище. Осколки стекол плавились и стекали с подоконников на дорогу блестящими каплями.
   Я догнал последнего и взял за плечо. Он обернулся. Он смотрел на меня глазами, в которых ворочалась жестокая радость, и хрипло дышал.
   - Что ж вы делаете? - спросил я его.
   - Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю...
   Все вокруг ревело, и трещало, и взрывалось, сыпались растрескавшиеся закопченные кирпичи кладки, осколки черепицы стучали по булыжнику мостовой, а эти шестеро в черных комбинезонах жгли дома.
   Парень, не сводя с меня глаз, начал пятиться и медленно поднимать свою трубку. И тогда я прыгнул, ударив его ногой в пах. Он упал, лязгнув подковами коротких сапог, я ударил его ногой по лицу, он дернулся и замычал. Потом я услышал топот кованых сапог и побежал.
   Я свернул в ближайший переулок, потом в какой-то двор и остановился. Здесь все, что могло гореть, сгорело. Двор был мертв и пуст. Только вокруг в небе трепещет и бьется огонь, словно косматый венец смерти.
   Что мне делать? Куда идти? Все вокруг умерло. Зачем я убежал? Никого больше нет, город пуст. Я медленно пошел обратно... Вышел на горящую улицу. Покинутый город, исчезнувший город. Парней нигде не было. Я побрел на центральную площадь. Собор была цел. Возможно, у них не хватило духу, или они оставили это напоследок, или просто у них были другие планы. Не знаю. Но мне-то было все равно, почему. Главное, что собор был цел. Я его очень любил, наш старый собор. Сейчас он был виден хорошо, как никогда, словно в свете красных прожекторов, высвеченный до последней детали, его стены и окна отражали пожарища, а шпиль был словно раскаленное острие, вонзившееся в черное небо.
   Я открыл дверь и вошел. Удар закрывшейся за спиной двери гулко отозвался под высоким сводом. Было темно, и я тут же налетел на что-то низкое и упал, вытянув перед собой руки. Это была скамья. Широкая деревянная скамья из тяжелого отполированного дерева. Я лег на нее и закрыл глаза. Предо мной встали горящие улицы, черные фигуры, льющееся со стен расплавленное стекло.
   Потом все это смешалось в багровое кипение, и я уснул. Ночью пошел дождь, сквозь сон я слышал его монотонный шум...
   Города больше не было. Дома - словно вынутые из огня обгорелые ящики - ведь это уже не город. За те полчаса, которые я шел к госпиталю, я не увидел ни одного живого человека.
   Недалеко от центра на тротуаре лежал парень в черном комбинезоне. Он лежал на животе, разбросав в стороны руки и ноги. Затылок был проломлен чем-то тупым, волосы слиплись от крови. Рядом было что-то спекшееся и обугленное, я догадался, что это тоже был человек.
   Госпиталь был на окраине города. Во дворе госпиталя - толпа. Все чего-то ждали. На меня никто не обратил внимания. Я прошел в здание. По коридору мимо меня пробегали врачи с усталыми лицами, в белых, забрызганных кровью халатах. За ними тянулись люди и что-то просили и требовали. Врачи делали вид, что не замечают ни людей, ни всего, что происходит вокруг. Встречаясь друг с другом, они перекидывались несколькими фразами и бежали дальше.
   На стене висел большой лист бумаги, на котором большими буквами вкривь и вкось было выведено: "ПОЧЕМУ ГОРЯТ КОРОВНИКИ?" Три слова. Плакат был приклеен лейкопластырем. Рядом, на подоконнике, сидел человек. Он угрюмо смотрел перед собой. Я присел рядом с ним. Угрюмый покосился на меня и спросил:
   - Где вы были вчера днем?
   - На озере.
   - Тогда вам повезло. Вы ничего не видели.
   - А что видели вы?
   - Всё.
   - Я видел, как эти сволочи жгли дома.
   Он пренебрежительно поморщился и кивнул на плакат:
   - Кто-то пустил слух, что причина эпидемии - коровы. Чушь. Но весь город, представляете, весь город огромной толпой двинулся туда. Коровники поджигали одновременно со всех сторон. Видели бы вы их лица.
   - Вы тоже жгли?
   - Конечно. Я ничего не мог с собой сделать. А потом появились эти - с огнеметами. И погнали нас обратно. До госпиталя добрались не все. А эти ушли жечь город. Скоро они снова придут.
   - Одного из них убили.
   - Я знаю, это сделал мой брат. Только где он сам?
   - А вы?
   - А что я?.. Всему свое время, и время каждой вещи под небом... Ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?
   - Понятно, - сказал я и пошел по коридору дальше.
   Заглянул в первую попавшуюся дверь. На больничной лежанке сидело четверо. Рядом, прислонившись спиной к стене, стояла Анна. Я сразу узнал ее, несмотря на то, что видел всего лишь раз и только во сне. Я подошел к ней и произнес:
   - Здравствуй, Анна.
   - Здравствуй, Перси, - ответила она, не улыбнувшись.
   Все сидящие стали смотреть на нас.
   - Ты здесь одна?
   - Да, одна, - ответила Анна, взглянув на сидящую пожилую женщину. Женщина вздрогнула и отвернулась.
   - Тогда пошли отсюда.
   Я взял Анну за локоть и вывел из комнаты.
   В коридоре так же бегали врачи, кусок бумаги с тремя криво написанными словами висел на стене, и угрюмый человек смотрел прямо перед собой, ни на кого не обращая внимания.
   - Постой, - сказал я Анне, выпустил ее локоть и подошел к человеку.
   - Как вы думаете, эту болезнь можно вылечить?
   - Нет, и вы сами это знаете.
   - А может быть, все-таки...
   - В конце коридора лаборатория, сходите туда.
   В лаборатории стоял огромный белый саркофаг, вдоль стен громоздились какие-то приборы. На светящихся шкалах дергались стрелки, похожие на дрожащие паучьи лапки. Стоящие рядом врачи что-то щелкали, переключали и смотрели на прикрепленный к стене громкоговоритель, из которого доносилось частое дыхание. Потом из громкоговорителя захрипело. Врачи забегали вдоль пульта.
   - Я хочу жить, - произнес голос в громкоговорителе.
   Все вздрогнули.
   - Делайте что хотите, но я хочу жить...
   Он говорил все тише и тише.
   - Дайте больше кислорода!.. - закричал кто-то.
   - Ну, что? - спросил угрюмый человек.
   - Ничего. Все это бесполезно, - я выглянул из окна во двор. - Надо уходить отсюда.
   - Уходите. Пока еще можно уйти.
   - Пойдем, Анна. В поле. Там есть ручей. Оттуда не видно ни города, ни госпиталя... Прощайте, - сказал я угрюмому человеку.
   - Прощайте. Пусть мертвые хоронят мертвых. А для живых есть еще надежда.
   Я взял Анну за руку, и мы вышли из дверей госпиталя. И мы увидели новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали. И вдали мы увидели белого всадника на белом коне. Огромен был всадник, держал он в руках копье с белым флагом, закрывавшим половину неба. Там, где проскакал всадник, земля обрушивалась и позади него оставалась пропасть, из которой доносились стоны и плач. И опускал всадник копье острием вперед и скакал прямо на город..."
   3
   За окном идет снег. Это первый снег в этом году. Белые хлопья валят так густо, что не видно даже красной крыши драмтеатра.
   Прошло больше месяца с моего первого посещения лито. Чтение "Белого всадника", к моему разочарованию, не явило миру нового литературного гения. Критики, правда, тоже не последовало. Все присутствующие писали только стихи и в прозе совершенно не разбирались. С тех пор ни одного рассказа я так и не смог написать. От отчаяния я перешел на поэзию и каждую ночь сочиняю какой-то зарифмованный бред.
   Боцман с плавбазы "Советская Бурятия" уже полчаса читает свои стихи о похождениях по морям и океанам. Кряжистый, с перебитым носом и корявыми расплющенными ладонями, он смотрится в литературной гостиной довольно странно. Сиплым голосом он читает финальную строфу:
   В душе бича одни заплатки,
   Он вечно пьян и неимущ.
   Любви мозолистые пятки
   Не позовут из райских кущ!
   Довольный собой, боцман подмигивает поэтессе с детским лицом и густыми кучеряшками. Поэтессу коробит от этого, но она сдерживается и не подает виду.
   За боцмана принимаются Лосев и Прохоренко. Они кровожадно, как два пирата, расправляются с ним, наивно решившим, что его творчество встретит восторженный отзыв. С образованием у боцмана не ахти, и поэты смакуют его многочисленные грамматические ошибки и смысловые неточности. У нас это называется "давить блох".
   Вдоволь напившись боцманской кровушки, Лосев и Прохоренко сыто переглядываются. Объединенные одним делом, они на время забыли о своих поэтических разногласиях.
   Боцман играет желваками на скулах и с ненавистью молчит. По его скрюченному от злости лицу становится понятно, что в этой компании он в первый и последний раз.
   - Так, ну что же... - невозмутимо объявляет мэтр. - Если все желающие изложить свое мнение высказались, предлагаю перейти ко второй части. У кого есть что-то новенькое?
   - Можно мне, Дмитрий Анисимович?
   Это Наталия Векшина. Она смотрит прямо перед собой, но видит не стену, а что-то далекое и загадочное, то, чего не замечают все остальные поэты. Наталия работает в школе преподавателем литературы в старших классах и живет только высокой поэзией.
   - "Расстрелянная любовь", - трагическим голосом сообщает она нам название своих стихов.
   Наши нервы давно как ружья,
   Друг по другу палим навзлет!
   Мы лелеем в душе бездушье,
   Мы лелеем на сердце лед.
   Помолчим. И опять навскидку
   По лицу горьких слов свинцом.
   Для убитой любви по нитке
   Ткем мы савана платьицо!
   - Я сейчас зарыдаю, - бубнит мне на ухо Вениамин Иванов.
   После первого же лито мы вдвоем долго бродили по вечерним улицам, выясняя, кто из нас чем дышит. Обнаружив родство душ, Иванов получил право называть меня Витькой, а я его - Венькой. Венька - самый младший из всех литошников, он учится в десятом классе.
   - Но рифма "свинцом" и "платьицо" мне нравится, - Венька суров, но справедлив.
   Мэтр с сожалением признает вещь не очень удачной. На этот раз заветная синяя папка не раскрылась. В утешение Наталии мэтр шутит:
   - Знаете, Наталия, ваши стихи почему-то вызывают ассоциацию с охотой на уток. Как говорится, целились в уток, а попали в любовь!
   Слово берет начинающая, но уже пожилая поэтесса. За свое умение писать невероятно длинные стихи по принципу: что вижу, о том и говорю - ее прозвали Корякской песней. На этот раз она радует нас сценарием в стихах к пионерской линейке, который написала по просьбе старшей пионервожатой школы, где училась ее внучка. Сценарий увесистый, листов на пятнадцать.
   - Конечно, я не буду вам читать все, я только хочу показать вам лучшие, с моей точки зрения, стихи.
   Лучшие, с ее точки зрения, стихи представляют собой речевки:
   "В небе алая заря, это отблеск Октября!", "Смирно встань, четвертый класс, слушай партии приказ!", "Мы шагаем дружно в ногу, пионерам дай дорогу!".
   Полное оптимизма чтение Корякской песни будит в памяти полузабытые звуки барабанной дроби, красные галстуки и топот пионерских дружин в школьном спортзале.
   - У меня вдогонку и в тему есть отличные детские стишки, - заявляет Венька:
   К черту райские дали
   И икон образины,
   Всех святых расстреляли
   И облили бензином!
   - Это профанация и глумление! - возмущается поэтесса. - Дмитрий Анисимович, я требую, чтобы Иванов не читал порочащие мои стихи свои... какие-то частушки. Это совсем не к месту. И очень глупо!
   - Взвейтесь кострами, Корякские песни... - бормочет Венька.
   - Иванов, прекрати юродствовать. Мое терпение не беспредельно, - сверкает молнией со своего олимпа Сударев.
   - Слушай, а тебя Бурлаков сегодня в гости приглашал, - толкает меня в бок неугомонный Иванов.
   Женька Бурлаков, как мне недавно объяснили, это отец русской демократии нашего города, тот самый бородач в кримпленовом костюме, сидевший рядом с Венькой на моем первом лито.
   - Пойдешь? Кстати, у него сейчас на руках "Гадкие лебеди" Стругацких. Запрещенные, между прочим. Можешь взять на пару дней.
   Я киваю ему головой и встаю:
   - Дмитрий Анисимович, у меня тут кое-что новенькое появилось.
   - Хорошо! Творят прозаики. Рассказ?
   - Нет. Не идут рассказы. Стихи.
   - Ну, что ж. Еще лучше. Слушаем!
   - Названия еще нет. Почему про Нью-Йорк - не знаю. Просто получились вот такие стихи:
   Когда небосвод захлебнулся солнцем,
   Нью-Йорк, как свернувшийся в кольца удав,
   Блестя чешуей этажей оконцев,
   Смотрел на Христа, в нем Христа не узнав.
   Печальный Христос прошагал Бродвеем,
   Сметая хитоном окурки и пыль.
   А сзади толпа извивалась змеем,
   Который тянулся на тысячу миль.
   И взгляды людей, будто сигареты,
   Оранжево тлели тревожным огнем.
   И были вопросы их без ответа:
   - Что сделают с нами? Куда мы идем?..
   Площадь похожа на чистый белый лист бумаги, наискосок перечеркнутый строчками наших следов. В конце строчек - мы с Венькой, словно два восклицательных знака. Мы ждем автобус. Снегопад уже закончился. На дальнем краю площади с пьедестала Ленин со свежевыпавшим на голову сугробом седых волос пристально и внимательно смотрит на нас. Лохматое лиловое небо так низко, что до него можно добросить снежком.
   Венька экипирован грубым шерстяным пальто и порыжевшей кроликовой шапкой, которая когда-то считалась коричневой. В его наряд также входят новенькие башмаки малинового цвета сорок пятого размера. Накануне, точно такие же, я видел в магазине уцененных товаров по цене три рубля за пару. Мы стоим и разговариваем о высоких материях в ожидании автобуса, а в его чудесных уцененных башмаках отражается свет уличных фонарей.
   Наш разговор прерывает появление из тьмы остановки нетрезвого мужика, такого же помятого, как и Венькины брюки. Мужик просит закурить. Лицо Веньки неожиданно становится озабоченно-глупым. Дернув худым задом, он нелепо приседает, задирает полы пальто и суетливыми движениями принимается рыться в карманах брюк. Ничего не обнаружив и испуганно вытаращив глаза, торопливо обыскивает пальто - сначала наружные карманы, потом внутренние. Он проявляет такое рвение в поисках, что мужику уже стало стыдно за свою просьбу закурить. Убедившись, что и в пальто сигарет нет, Венька оттопыривает полы и вторично проходится по карманам брюк. Мужик заворожено смотрит на эти конвульсии и безропотно ждет. Наконец Венька выпрямляется и виновато разводит руками. Ошеломленный мужик, покачиваясь, отходит в сторону.
   - Слушай, ты ж не куришь! - вдруг вспоминаю я.
   - Правда? - неискренне удивляется Венька и ухмыляется: - А я так старался... Забыл. Память ни к черту.
   - Память? А тебе за такие фокусы морду еще не били?
   - Пока нет. Тут главное - вовремя остановиться. Ты лучше стихи послушай.
   Венька отставляет ногу и простирает руку вдаль:
   Город рыбачий наш пьет, и что ж,
   Писать о любви у ночного столика?
   Тогда, когда город под вечер похож
   На синий и длинный лик алкоголика!
   В полупустом салоне автобуса Венька ведет себя, как получивший визу на выезд из страны диссидент. Он громко и с наслаждением читает свои стихи, перемежая их со стихами Бродского и Галича. Цитирует "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына... Насчет слабой памяти он нагло врал. Недавно при мне он прочитал страницу текста и тут же совершенно безошибочно воспроизвел ее по памяти. Уникум.
   Проезжая мимо обкома партии, он, заливаясь смехом, рассказывает, что позавчера написал туда письмо о плачевном положении свободы слова и совести в нашей стране, о сбитом южнокорейском Боинге и о своем несогласии с войной в Афганистане.
   - Слушай, Венька, тебе не кажется, что в твоей голове не мозги, а винегрет? - не выдерживаю я наконец офигевших взглядов оборачивающихся пассажиров.
   Венька косит на меня свои сумасшедшие глаза и довольно ржет.
   У Женьки Бурлакова собственный домик в районе, именуемом "Копай". Это на самом краю города, неподалеку от тюрьмы. До войны люди рыли здесь землянки и в них жили, отсюда и название - "Копай". Огород Женькиного дома выходит на берег бухты Бабья. Бухта печально известна тем, что в тридцать седьмом году на ее середину баржами вывозили врагов народа, расстреливали и сбрасывали в воду.
   Женьке Бурлакову стукнуло тридцать три. Он небольшого роста, имеет бородку, небольшой животик, не пьет, не работает и гордится своим возрастом Христа. Живет он с художницей-оформителем кинотеатра "Океан", которая старше его на пять лет. Она кормит Женьку и свою двенадцатилетнюю дочь. К такому положению дел Бурлаков относится нормально:
   - Работа убивает творчество! Свободный художник не может быть наемным рабочим.
   Со своей первой женой он развелся по идейным соображениям. Видимо, на его свободное творчество она имела свою точку зрения.
   Время от времени он устраивается на какие-то подработки, чтобы не получить статью за тунеядство, но ненадолго. Основные инструменты его домашнего творчества - приемник "Спидола", магнитофон "Маяк" и пишущая машинка. Женька шлепает на ней с утра и до вечера. Он печатает свои стихи и рассказы, самиздатовскую литературу, последние новости о Советском Союзе, переданные по "Голосу Америки" и записанные им на магнитофон, какие-то философские трактаты о коммунизме и свободе личности. Стихи он читает в лито, рассказы посылает в журналы, а философскими трактатами и перепечатками с "Голоса Америки" делится с надежными людьми.
   Мы сидим втроем за столом в небольшой комнатке Женьки и пьем чай с шанежками, испеченными его женой. Комната эта - его кабинет, а когда он творит за полночь, то и спальня. В углу отчего-то стоит еще и ванна с душем. Над письменным столом - портрет тушью Лермонтова на фоне сельских изб с соломенными крышами, ниже четверостишие:
   Прощай, немытая Россия,
   Страна рабов, страна господ.
   И вы, мундиры голубые,
   И ты, им преданный народ!
   - Вениамин мне сказал, что у тебя есть "Гадкие лебеди"?
   Женька вытаскивает из стопы бумаг книгу в черном переплете:
   - Самиздатовская. Дали на неделю. Через два дня вернешь. И вот еще подборки с "Голоса", это можешь оставить себе.
   Женька подходит к магнитофону, перекручивает бобину с лентой, включает:
   - Вот, вчера приходил один парнишка, бард из начинающих. Записали с микрофона песню, послушайте.
   Рубленый ритм гитарных аккордов, чей-то молодой, срывающийся голос:
   Темным лесом бреду,
   Слева рев, справа вой,
   В этом пьяном аду
   Отрезвевший чужой.
   Здесь, в горбатых корнях,
   Кто-то стонет, хрипит.
   В липком холоде пах,
   Подбородок дрожит.
   Я на ощупь, как вброд,
   Натыкаясь на дрянь,
   Продираюсь вперед.
   Всюду хриплая брань.
   А в лицо мое плеть,
   Или просто лоза.
   Не хочу умереть!
   Но и выжить нельзя.
   Небо в звездном дыму
   Снова к песням зовет,
   Я пою, но кому?
   Кто услышит? Поймет?
   Это выгнивший лес,
   Здесь одна маета.
   Здесь не будет чудес,
   Только грязь, пустота.
   Вслед никто не пойдет,
   Даже сердце зажги!
   Сверху лед, снизу лед,
   И не видно ни зги.
   Нет, не вышел пожар,
   Сердце в пепел и прах.
   Сколько было гитар.
   Сколько песен в горах!
   Может, смерть озарит
   Этот проклятый мрак,
   Тех, кто в сытости спит,
   Тех, кто трус и дурак!
   - Да... - задумчиво говорит Женька. - Умел бы я петь и играть на гитаре, сразу забросил бы все остальное. Записывал бы свои песни. Вообще в нашей стране бардовская песня - это и есть настоящая литература. Высоцкий, например. Ни разу его так и не напечатали, а знает весь народ... - Женька берет с тарелки шанежку и отхлебывает чай. - Понимаете, история человечества - это история развития свободы. И человеческая жизнь в отрыве от свободы не имеет никакого смысла. Я писатель, я хочу видеть в книжных магазинах свои книги. А их никогда не напечатают, потому что в моем государстве правящая верхушка действительно пользуется свободой, в то время как весь народ именно поэтому свою свободу утратил.
   - Правды в жизни добиться можно, если только на это хватит жизни. Козьма Прутков, - комментирует Венька.
   - Я думаю, что хватит. Я думаю, что лет через пять-шесть мы будем жить совсем в другой стране. Кстати, у меня стихи новые есть. Хотите послушать?
   Что нам киснуть борщом сиреневым,
   Сваренным, уже как столетие,
   Главным поваром товарищем Лениным?
   В стране царит плесени сероцветие!
   Давайте выльем в помойные ямы
   Обывательщину из мыслей и дел.
   И если говорить - то только прямо,
   Без фокусов, что, мол, черен мел!
   Сидим в квартирках пещерными жителями,
   И обезьянимся шерстью тихо.
   Довольно сквозь щелки дверей быть зрителями.
   На улицы! Вместе! Это - выход!
   - Это можно пускать в самиздат? - деловито интересуется Венька.
   - Можно. Текст нужен?
   - Смеешься? Я уже все запомнил.
   Я роюсь в кипах бумаг. Цитаты Ленина, Плеханова, перепечатка стенограммы секретного доклада на двадцатом съезде КПСС. Стишки какие-то. Я беру их и с выражением читаю:
   В школу на елку пришел Дед Мороз,
   Нейтронную бомбу детям принес.
   Долго смеялось потом ГорОНО:
   Школа стоит, а в ней никого!
   Звездочки, звездочки, косточки в ряд,
   Трамвай переехал отряд октябрят!
   - Ну, и зачем тебе эта похабщина?
   - Теория свободы не должна ограничиваться только доводами здравого смысла. Так сказал Янагида Кэндзюро, крупный специалист по этому вопросу. Может, это и похабщина, а простому народу нравится. Ко мне приходит один экскаваторщик, недовольный властью, так он это взахлеб читает.
   - Скажи, Женя, а зачем тебе все это надо? Сидел бы себе, сочинял стихи или рассказы втихаря. К чему все остальное? Чего ты хочешь, скинуть коммунистов и залезть на их место?
   - Ты имеешь в виду власть? Нет. Первое условие свободы - свобода жить. Я не хочу, чтобы меня за мои стихи вывезли на середину бухты, которая начинается за огородом, и пустили пулю в затылок, как это было в тридцать седьмом.
   - Так давай создадим группу и будем собираться не от раза к разу, а постоянно, тогда и результаты будут совсем другие.
   - Заметь, не я это предложил, - смеется Женька. - Витя, проблема свободы не может быть разрешена теоретическим путем. Сколько бы мы ни собирались, ни обсуждали недостатки режима и как его сломать, изменить что-то можно только путем тяжелой физической борьбы. Нужна группа - создавай! Найди подходящих ребят, сколоти костяк и работай. А я привык в одиночку. Это тоже своего рода свобода.
   4
   О том, что Вениамина Иванова упрятали в психиатрическую больницу на "лечение", нас оповещает сам мэтр, Дмитрий Анисимович Сударев, когда мы собираемся на очередное лито. Шалости с письмами в обком партии даром не прошли.
   Для меня это не стало новостью. Три дня назад ко мне заходил Женька Бурлаков:
   - Веньку забрали в психушку. Меня таскали к гэбэшникам, но пока отпустили. Советую тебе залечь на дно. Все, что я тебе давал, сожги. Я улетаю с Камчатки, иначе посадят. Так что прощай, Витя, не поминай лихом! И еще вот, возьми мои последние стихи. Оставь их на память.
   В эту ночь звезды светят так зло,
   И луна, как крапленая карта.
   И тебе никогда не везло,
   Ты кричишь от тоски и азарта.
   Твой мерцающий бледностью лик
   Одинок среди синего света.
   Твой безумный, беспомощный крик
   Задохнется, не встретив ответа.
   Эти звезды тебя не поймут,
   И тоска им твоя незнакома,
   И под утро тебя уведут
   Санитары из желтого дома...
   Поэты сидят притихшие и потерянные. Как бы там ни было, плохие писал Иванов стихи или хорошие, но он был одним из нас, пил с нами чай, острил, приносил почитать томик Пастернака или Ахматовой, а теперь его просто изъяли из употребления, как фальшивый рубль. Все ошарашено молчат. Конечно, никто из наших поэтов не читал в автобусах стихов диссидентов и не тиражировал дома на машинке самиздатовскую литературу, но страх оказаться следующим на очереди в дурдом читается в глазах у каждого. А я думаю о том, что наивные древние греки были уверены, что небо держат Атланты. На самом деле никаких Атлантов нет. В реальной жизни небо держит каждый из нас, просто мы узнаем об этом только тогда, когда тяжесть неба становится нестерпимой. Когда вдруг понимаешь, что каждый держит свое собственное небо, и если опустить руки, то оно рухнет, и помочь не сможет никто.
   - Я хочу прочитать свой новый рассказ, он называется "Хранитель Кутха". Этот рассказ написан накануне, наверное, он никогда не будет напечатан. Но в данном случае это не имеет значения.
  
   "Первопредком ительменов был Ворон Кутх. Кутх добыл свет и спустил землю Уйкоаль с неба, сотворил животных, сделал первую лодку и связал первую рыбацкую сеть из крапивы. Потом Кутх покинул страну Уйкоаль, оставив людей, которые больше не хотели слушать его советов. (Из ительменского эпоса).
   Зарешеченные окна палаты выходят на склон. Зимой он в снегу, а летом зарастает полынью. Все просто. Год за годом. Мелькание зеленого и белого.
   Соседу по палате два санитара вводят аминазин. Он сопротивляется, кричит - еще не привык. Санитары уходят. Сосед хрипит и ворочается, койка скрипит.
   Его зовут Камилл. Он прилетел с планеты Далекая Радуга. За время полета он оброс щетиной. Ему около пятидесяти. Углы рта в пене. Глаза мутные и пронзительные.
   - Где мой шлем?
   - Я не знаю.
   - Волна идет стеной, - вдруг начинает он рассказывать: - Черной стеной. После нее - скалы и обугленная земля. Они покрыты серым пеплом. Все, кто был на планете, умерли. Я умирал три раза. Ламондуа говорил, что главное - изначальный эксперимент, а Малянов - его последствия. Они оба погибли. Оба неправы. Проиграли. Победила волна... А я не могу умереть. Человек - машина. Но каждый раз рождаться заново очень больно. Они успели выслать звездолет с результатами. Нельзя на Земле ставить такие эксперименты. Я должен предотвратить это.
   Входит врач. Ее зовут Валентина. Она в белом халате, голубая заколка в волосах.
   - Отдайте шлем, - просит он.
   - Зачем?
   - Я хочу спасти человечество.
   - Зачем вам шлем?
   - Это часть меня.
   Она пожимает плечами и уходит. Камилл засыпает. Наконец-то. Скоро он забудет про шлем и про свою страшную волну. Да и имя тоже. Он будет следить за сменой зеленого и белого за окном. Как я. Я тоже засыпаю...
   Внезапно я просыпаюсь и открываю глаза. По полу ползет большой таракан. Он живет здесь почти так же давно, как и я. Таракан ползет по ножке стула. Добравшись до верха, он замирает и вдруг начинает увеличиваться, пока не превращается в рыжего человека в кремовом костюме. Человек сидит, вытянув ноги и скрестив на груди руки, ехидно глядя на меня.
   Мы молчим. Я не хочу с ним разговаривать. Он ничему не верит. Он во всем сомневается. Мне надоело его убеждать.
   - Что, так и будем молчать? - наконец спрашивает он.
   У меня дергается веко.
   - Раньше ты был разговорчивей, - продолжает он.
   Я молчу. То было раньше.
   Человек в кремовом костюме кивает на Камилла:
   - Ты не поверил ему. Он не поверит тебе.
   - А чему верить? - не выдерживаю я. - Ничего не было. Я все забыл.
   - Ничего не было? - высоко поднимает он свои рыжие брови. - Ну как же! Было ясное летнее утро, и ты шел по Никольской сопке...
   ...Было ясное летнее утро, и я шел по Никольской сопке, по глинистой дороге вдоль гребня. Слева был уходящий вниз склон, весь в каменных березах, а справа - отвесный скальный обрыв и синяя Авачинская бухта. И тогда на самой кромке обрыва я увидел его. Это был Кутх. Он сидел на корточках и смотрел на горы за бухтой. Он был выше меня. И похож на ворона с человеческими ногами, заросшими черной шерстью, только вместо пальцев - большие когти.
   Я спугнул его, он посмотрел на меня яростными зелеными глазами, протяжно каркнул и с шумом замахал крыльями. Я замер. Он отвернулся и снова стал смотреть за бухту. Потом он опять оглянулся на меня своими зелеными глазами, в которых была уже не ярость, а печаль, распустил крылья и взмахнул ими.
   Он не полетел. Он просто падал, и когда ударился о галечный пляж, раскололся на тысячи осколков...
   Человек в кремовом костюме укоризненно качает головой:
   - Ты все помнишь! Ты не сможешь это забыть. Еще хранишь этот камешек, ты его не потерял?
   Я испуганно засовываю руку под матрас. Пальцы натыкаются на ребристый холодный обломок величиной с грецкий орех. Это не камешек, это частичка разбившегося о берег Кутха. Я знаю, я верю, что когда-нибудь он родится заново, а сейчас я - хранитель Кутха и, если понадобится, буду ждать годы, это не важно, сколько пройдет времени. Он взглянет на меня своими яростными зелеными глазами. Ведь он бессмертен - Кутх, но даже бессмертие - всего лишь крохотный осколок жизни в чьих-то ладонях..."
   5
   Телефонный звонок вонзается в тишину квартиры. Он впивается в нее, как шип впивается в палец - пульсирующей болью. Я ставлю на стол недопитый чай и кладу книгу, не закрывая ее.
   - Алло, это Виктор Рязанов?
   - Да, я слушаю.
   - Будьте дома, сейчас за вами приедут.
   Короткие гудки. Всего одна фраза, и никакого недопонимания. Все предельно ясно. Значит, все-таки приедут. Вот так это и происходит. Страха нет. Только мгновенно возникшее чувство обреченности. Понимание того, что с этого момента ты совершенно один. Маленький Атлант, в одиночку держащий свое небо.
   После отъезда Бурлакова я сжег всю самиздатовскую продукцию, которой он и Венька меня регулярно снабжали. Остался сборник Женькиных стихов, жечь который у меня не поднялась рука. Но там была только безобидная лирика. Я хожу по комнате взад-вперед. Остается только ждать.
   Я включаю магнитофон и нахожу свою любимую песню. Гитара сплетает тонкую серебряную сеть, переливающуюся в воздухе. Надрывное звучание скрипки, словно полет воздушного змея, одиноко мечущегося высоко в небе. Перебор клавиш рояля каплями холодного дождя падает на лицо. Музыка расправляет в душе белый парус, он влечет куда-то, и ты скользишь вместе с ним. От ощущения полета замирает и ноет сердце, хочется чего-то странного и несбыточного. Где-то далеко вдали, за горизонтом, слышен голос поющего. Этот голос зовет за собой, обещая счастье или хотя бы надежду на него. И пусть ты знаешь, что все это продлится недолго, пока не закончится песня, так хочется ему верить и лететь вслед за ним, расправив парус, с тайным желанием чуда - а вдруг на этот раз не обманешься и успеешь, долетишь за горизонт, пока голос не замолчал. И обретешь, наконец, свое несбыточное счастье.
   Пленка заканчивается, магнитофонная бобина крутится вхолостую, шелестя ракордом.
   Одетый я стою у двери. В нее звонят. Быстро они добрались. Я открываю. В коридоре - очень высокий мужчина лет сорока в темном плаще.
   - Виктор Рязанов?
   - Да.
   - Капитан Зарубин. Комитет госбезопасности. Пройдемте в машину.
   Я оглядываюсь. На кухонном столе - недопитый чай и открытая книга обложкой вверх. Ремарк. "Время жить и время умирать". Я захлопываю дверь, и мы выходим из подъезда.
   У крыльца стоит серая, забрызганная весенней грязью "копейка".
   Переваливаясь на ухабах, мы едем по желтому таящему снегу выбитой глинистой дороги, которой я десять лет ходил в школу, а сейчас в институт. Мимо серой бетонной коробки элеватора с надписью "Алтай-69", мимо авторемонтных мастерских и никогда не спящей проходной торгового порта. Мимо всей моей беззаботной жизни.
   По этой дороге мы бегали на бухту, туда, где кормой к берегу и сейчас стоит изрезанный автогеном, лишенный мачт и надстроек, воспетый когда-то Маяковским, старый пароход "Теодор Нетте".
   Офицер ничего не говорит, глядя перед собой, он крутит баранку. Я тоже молчу. Мы выезжаем на центральную дорогу и несемся по мокрому асфальту, обгоняя автобусы и грузовики.
   - Тебе не интересно, куда мы едем? Почему ты не спрашиваешь?
   Интересно ли мне? Это, наверное, шутка. Я пожимаю плечами:
   - О чем спрашивать? Все понятно.
   - Даже так? - он поднимает брови и удивленно хмыкает.
   Мы выезжаем на Советскую улицу, минуем Дом профсоюзов, краеведческий музей. Вот и приехали. Глухой фасад здания, прозванного в народе "домом с гробиками" из-за характерной огранки стен. Капитан паркует свою "копейку" во дворе. Я вылезаю из салона.
   - Иди за мной.
   Я бреду вслед за капитаном Зарубиным, ощущая себя прикованным к нему чем-то вроде невидимой цепи. Пройдя через вертушку, капитан кивает дежурному:
   - Дай мне ключ от кабинета для допросов.
   Кабинет высокий и узкий, совсем без окон. Под потолком горят лампы дневного света. Кроме большого стола и двух стульев, ничего нет.
   Капитан кивает, указывая мне место. Я обхожу вокруг стола, он садится спиной к двери.
   - Слушай меня внимательно. Вот бумага, вот ручка. Ты должен написать мне все, что знаешь о Бурлакове. О его антисоветской деятельности, о распространении самиздатовской литературы, которую он тебе давал. Например, "Гадкие лебеди" братьев Стругацких. Но в особенности меня интересует его собственная теоретическая работа "Скелет коммунизма". Это ж надо придумать такое! За одно название голову бы открутить. Короче говоря, пиши все, что знаешь. Советую вспомнить абсолютно все.
   - Его посадят?
   - Кого?
   - Бурлакова.
   - Может быть. Из области он уехал, так что решать будут не здесь. А мне нужно закончить оформление дела. Через полчаса я приду...
   Капитан Зарубин возвращается через полчаса, как и обещал, держа в руке серую папку. Он смотрит на чистый лист бумаги, лежащий передо мной, и усмехается:
   - В благородство играешь? Своих не сдаем, так? Ну, что ж, поговорим серьезно. Для начала посмотрим, что мы о тебе знаем. Заглянем вот в эту папку... Так, Виктор Юрьевич Рязанов родился в Петропавловске-Камчатском в одна тысяча девятьсот... Это пропускаем... Учился в средней школе, закончил... Ага, а вот это уже интересно. Из характеристики, выданной по окончании десятого класса: "Недисциплинирован. Неадекватно воспринимает современную историю и обществоведение. Политику партии и правительства понимает неправильно...". Точно подмечено. Политику партии ты понимаешь абсолютно неверно. Неадекватно. Что ж, придется растолковать. Возьмем для примера одного твоего хорошего знакомого: Вениамина Иванова. Ему уже не хочется писать провокационные письма в обком партии. Его уже не волнует судьба сбитого южнокорейского самолета. И память у него уже не такая уникальная. А ведь он всего-навсего проходит курс лечения в одной из рядовых больниц. Теперь это простой и скромный парень - Вениамин Иванов. Кстати, ты мне объясни, как ты с такой характеристикой поступил в институт?
   - Я же на тралмастера учусь. Туда недобор был. Всех подряд брали.
   - Ничего. Эту досадную оплошность несложно исправить. Всего один телефонный звонок - и прощай высшее образование. Так, смотрим дальше. Ого, уже и в институте успел покуролесить. "Жестоко избил товарища. Лишен стипендии. Ставился вопрос об отчислении..." Что скажешь?
   - Товарищ этот сам драку затеял, что же я, стоять должен был?
   - А он меня ударил, а я ему ответил... Спорил с учителями. Детский сад! Да ты хоть понимаешь, во что ты вляпался? Все, что я перечислил, - это так, шелуха, пустячки! А вот теперь мы добрались до самого главного. Тебе известно, сколько лет дают за антисоветскую деятельность? Не знаешь? А по статье за подстрекательство к созданию антисоветской группы? Вот здесь есть свидетельские показания о том, что ты призывал к созданию такой группы. Именно ты. Смотри сюда! Узнаешь подписи?.. Вот так-то. Да, и еще, чтобы все для тебя было понятно: до тех пор, пока ты не дашь нужных показаний, ты отсюда не выйдешь. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю...
   6
   Дождь слабо моросит. Я сижу на скамейке возле памятника Витусу Берингу. Закрепленная на постаменте из гранита бронзовая табличка гласит: "Основателю Петропавловска в 1740 г. мореплавателю Берингу". Угол площадки, обнесенный черной оградкой, нависает над лестницей, словно форштевень судна. Бетонная лестница, засыпанная мокрыми опавшими листьями, тянется вниз по склону и упирается в центральную улицу города. Вровень с улицей, за обрывом, желтеют верхушки мачт рыбацких судов. На мачтах сидят белые чайки. Мерцает тусклая вода порта. Небо зацепилось тучей за телевышку на Никольской сопке. Пахнет морем и осенью.
   - Эй, приятель, подсаживайся к нам.
   Я оглядываюсь. На соседней скамейке - двое. Парень в черной кожаной куртке, синих спортивных брюках и черных кроссовках и девушка в желтой ветровке, серой парусиновой юбке и серых кожаных туфлях без каблуков. У парня коротко острижены волосы. Он курит, пригнувшись вперед, а девушка, прижавшись и положив руку на его плечо, что-то говорит ему в самое ухо.
   Парень извлекает из спортивной сумки темно-зеленую бутылку "Каберне".
   - А меня в армейку забирают. Выпьем?
   - Выпьем.
   - Тебя как зовут?
   - Виктор.
   - А меня - Леонид. Леня. Будем знакомы?
   - Будем. Чтобы тебе нормально отслужилось!
   - Ага. Наташка, у нас закусить нечем? Нет? Ну и ладно.
   Мы глотаем по полстакана вина. Оно кислое и вяжет во рту. Леня занюхивает рукавом куртки:
   - А тебя, Витек, когда загребут на службу?
   - Через три года. Когда институт закончу. Если закончу.
   - Понятно. Давай за студентов! Наташа, закусить у нас есть чего? А, я уже спрашивал. Может, и тебе налить, Наташ?.. Ну и зря. Ладно, поехали.
   Снова пьем вино и некоторое время сидим молча.
   - Вот отбарабаню свое, - задумчиво говорит Леня, - приду домой и опять на домостроительный комбинат устроюсь. Женюсь вот на Наташке. Слышь, Наташка, ты хоть меня дождешься?
   - Очень надо тебя ждать было. Я тебе и не обещала. Ты просил проводить, я и провожаю.
   - Все они такие, понял?.. Слушай, здесь в бутылке осадок на два пальца. Я лучше еще пузырь открою. Ну, так вот... Отслужу, вернусь... А ты вот скажи, зачем все это? Работа, служба... Зачем мы живем? Никогда не думал, а сейчас хочу понять. Не потому что выпил. Просто, на заводе пахал - не до того было. Вот и не знаю, для чего существую. И Наташка не знает. А, Наташка?
   - Отстань.
   - Вот. Не знает. А ты, Витек, знаешь? Нет. А кто знает? Выходит, что никто. Представляешь, все мы не знаем, для чего живем. Как тараканы. А я понять хочу!
   - В голове у тебя тараканы, - говорит Наташка. - Хватит пить уже.
   - Ну да. Мне надо на два года вперед выпить. В казарме сержант не нальет. Не слушай ее, Витя, давай свой стакан... Ладно, всё это только слова и к жизни не имеет никакого отношения.
   - Только слова?.. А что такое человек без слов? Таракан и есть.
   - Может, ты и прав. А вообще проще надо быть. Только знать бы еще, для чего живем. Чтоб не как тараканы...
   Они уходят. Я остаюсь один на скамейке. Рядом стоят две пустые бутылки. Я запрокидываю голову. На лицо падают быстрые холодные капли. Смотрю, как блестит от дождя двухметровая колонна памятника Берингу. Ее венчает ядро, похожее на огромное черное яйцо, оставленное улетевшей куда-то птицей. Я представляю себе эту птицу, как она, прилетая по ночам, когда никого нет, сидит на колонне, свесив гигантские когтистые лапы. И терпеливо ждет, когда из железного яйца вылупится птенец... Птенец с бронзовым клювом и стальными когтями.
   Эпилог
   Еще не открыв глаза, я увидел желтые и красные пятна, они просачивались сквозь веки, как кровь через марлевую повязку. С улицы доносился гул, от которого дребезжали стекла. Я вылез из-под одеяла и подошел к окну.
   На дороге перед домом сплошной колонной стояли танки. Башни лоснились отблесками костра, пылающего посреди двора. Какие-то люди в черных комбинезонах ногами ломали валявшиеся на земле стулья и столы и бросали в пламя.
   - Проснулся?
   Я резко повернулся.
   Их было двое. Оба в танковых комбинезонах, только один был подпоясан портупеей, оттянутой пистолетной кобурой, а у второго за спиной торчал автоматный ствол. Тот, что с пистолетом, сдернул со спинки стула одежду и сунул мне в руки:
   - Одевайся, пойдешь с нами!
   Второй разглядывал комнату, ворочая головой по сторонам.
   - Да кто вы такие? - заорал я. - Что вы делаете в моей квартире?
   - Раз проснулся, должен идти с нами, - невозмутимо объяснил тот, что с пистолетом. - Спать надо было, а не в окно таращиться.
   - Никуда я не пойду! Вы права не имеете!
   Они посмотрели друг на друга и засмеялись:
   - Ты сам пойдешь или по тебе сначала сапогами потоптаться?
   - Куда идти?
   - Не волнуйся, здесь не далеко...
   Все двери на нашей лестничной площадке были открыты. Со второго этажа, с грохотом подпрыгивая по ступенькам, летело кресло. Из квартиры напротив высунулась голова в шлемофоне и опасливо посмотрела на лестницу. Кресло с хрустом врезалось в кладовку и замерло.
   - Потащили! - скомандовала голова в шлемофоне.
   Танки стояли почти вплотную друг к другу, их двигатели оглушительно работали на холостых оборотах, и слоистые клубы выхлопных газов лениво расползались над колонной.
   Один из танков вдруг надсадно взревел, дернулся и с лязгом протаранил стоящий перед ним танк. Потом он сдал назад, и из водительского люка по пояс высунулся танкист. Задрав к небу лицо, он засмеялся, беззвучно раскрывая рот... Костер вырос до огромных размеров, танкисты непрерывно вытаскивали из подъездов столы и стулья и уже целиком швыряли их в огонь.
   Мы шли к соседнему дому.
   Этот двухэтажный деревянный дом, как и тот, в котором я жил, был построен еще в тридцатых годах двадцатого века, и в нем тогда размещался военный госпиталь. Госпиталь давно перевели, от него остался только тихий дворик с полуразрушенным фонтаном. Большая застекленная вкруговую веранда была заполнена людьми. Они сидели на скамейках, оцепеневшие и скрючившиеся, словно от боли в животе.
   - Всё, пришли! - хлопнул меня по плечу тот, что с автоматом. - Пойдем, Леха! Пусть с ним теперь майор разбирается.
   Я сел на свободное место в первом ряду и положил руки на колени. Пальцы нервно дрожали, было ясно, что я во что-то влип, но я успокаивал себя тем, что майор, который должен со мной разбираться, окажется умнее своих тупоголовых солдат. Какие-нибудь учения, военные, как всегда, перестарались, ладно, переживем...
   Слева от меня сидел мужчина с крючковатым носом и черными глазами навыкате, а справа - женщина с бледным лицом и распущенными по плечам волосами. Люди чего-то ждали, они прятали свои взгляды, уперев их в пол, как будто это было очень важно и что-то могло решить.
   Из коридора на веранду вышел танкист. Он держал перед собой за проволочную ручку солдатский алюминиевый котелок. Остановившись, танкист обвел нас взглядом и протянул котелок человеку с крючковатым носом. Тот с готовностью обхватил котелок за донышко, достал из него ложку и торопливо принялся есть. В котелке была каша, перемешанная с алой, еще не запекшейся кровью. Человек, давясь, запихивал эту кашу в себя, широко раскрывая рот с прилипшими к губам красными крупинками, и слизывал их языком.
   Когда ложка забренчала по пустому дну, танкист одобрительно хмыкнул, забрал котелок и еще раз оглядел веранду. Его взгляд остановился на мне.
   - Встать! Иди за мной!
   От этих слов я испытал даже какое-то облегчение. Я был рад, что увижу, наконец, их командира, с которым можно нормально поговорить, без всех этих "Встать!", "Одеться!", "Там тебе объяснят!".
   В подъезде мы свернули направо к лестнице, ведущей в подвал. Раньше там была баня, в которой мылись лечившиеся в госпитале больные. В детстве мы лазали в нее до тех пор, пока на голову моему приятелю не прыгнула крыса, с визгом вцепившаяся ему в волосы. Луч фонарика упирался то в стены с отвалившейся штукатуркой, то в углы, затянутые паутиной, то в ступени, засыпанные каким-то хламом и пожелтевшей бумагой. Потом стало светлей, и мы вошли в моечное отделение.
   На бетонных лавках лежали тела. Лавки были короткие, и согнутые в коленях ноги упирались в вымощенный коричневой плиткой пол, на котором валялись полусгнившие банные шайки. Кровь заливала пол и стекала в желоба для слива воды. В дальнем углу люди в оранжевых фартуках и синих нательных рубахах вспарывали кому-то живот. Человек пытался вырваться, бил ногами и руками и сдавленно мычал.
   Я остановился.
   - Иди, чего замер? Тебе под разделку еще рано.
   Танкист толкнул дверь, и мы вошли в помещение, освещенное пыльной лампочкой. Когда-то здесь была парная. Возле полуразвалившейся каменной печи стоял канцелярский стол. За столом сидел майор в полевой форме и что-то искал в выдвинутом ящике стола. Увидев нас, он задвинул ящик обратно и удивленно уставился на стоящего у меня за спиной танкиста.
   - Как это понимать?
   - Он проснулся, когда наши вошли. Вот они его и прихватили.
   - Понятно. Свободен, сержант!
   Сержант вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
   - Ты не должен был сюда попасть... Хотя случайно сюда не попадают. И если ты здесь, ничего уже не сделаешь. Мне жаль. Для тебя есть два пути, - он вытащил из кобуры пистолет и с грохотом бросил его на стол. - Ты можешь сидеть на веранде и ждать, как все остальные. Я не знаю, сколько. Может быть, долго, может быть, нет. Как повезет. Но твоя очередь обязательно придет, и с тобой сделают то, что ты видел за этой дверью. Или сделай это сам и сразу. У тебя есть пять минут. Выбирай. Я ухожу.
   Я сидел за столом, сжимая холодную рукоять пистолета и убеждая себя, что на самом деле это очень просто: приложить к виску дуло, нажать на спусковой крючок - и все. Это почти то же самое, что стрельнуть в лампочку над головой - грохот, вспышка, острые брызги стекла, и темнота, ничто... Уперев ствол в висок, я давил пальцем на спусковой крючок, но выстрела все не было.
   Мгновения наполнились бесконечностью, и когда я, наконец, понял, что смерть это ложь, что никакой смерти не бывает, а существует только жизнь, и даже самая крохотная частичка жизни никогда не заканчивается, потому что, когда она закончится, то не будет уже меня, раздался выстрел, мой мозг взорвался, и мир перестал для меня существовать.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"