Степан осторожно опустился на стул. Основательный, сделанный из дорогого нездешнего дерева, исцарапанный и побитый за долгие годы жизни, тот не стал скрипеть и охать, а, вздохнув, терпеливо и с достоинством принял на себя тяжелого деда. Стул был покрыт темно-коричневым панцирем старого лака, местами облупившемся, но в целом выглядел очень пристойно. Немного поразмыслив, он переступил с ноги на ногу и затих, так и не издав ни единого звука.
Уже давно, более пятидесяти лет, жил этот стул с дедом. Несколько раз переезжал с ним из дома в дом, разное видел и еще больше слышал. Года неспешно тянулись, и времени подумать о своей и о дедовой жизни у него было предостаточно. Несколько лет назад, когда он стал по-старчески сварливо поскрипывать, дед взялся было его чинить. Степан был не то чтобы безрукий, но с тонким ремеслом не дружил. Он родился в деревне, в свое время немного плотничал и много что мог сделать или починить своими руками. За дело Степан брался основательно, все выходило у него крепко и надежно, но вот красиво и аккуратно никогда не получалось. И в тот раз тоже вышло нехорошо. Он густо заляпал белым пахучим клеем обивку стула и накапал белых мухоморных точек на породистый шерстяной ковер. Впрочем, после той экзекуции стул предусмотрительно скрипеть престал. Конечно, не от бестолково залитого куда попало клея, а из опасения, что Степан не угомонится, возьмется за дело всерьез и начнет сверлить в нем дырки и загонять в благородное дерево шурупы и шпунты. Стул этот был сделан безымянным столяром без единого гвоздя, сделан еще до революции и Великой Смуты, и металла и прочей хирургии не переносил.
Пострадавший во время этого ремонта ковер был вообще-то не очень персидской, но вполне правильный, ручной работы. Джульхирс этот привезли в Москву из Узбекистана, где знакомые по случаю выменяли его в каком-то глухом ауле на пару резиновых сапог. Потом этот ковер они подарили деду. Совестливый Степан никак не хотел брать с них деньги за оказанную немалую услугу, но ковер, однако, принять согласился, поверив, что тот достался хозяину задарма. Когда джульхирс только появился в квартире, стул, на правах старожила, общался с ним свысока, и в первые годы совместной жизни игнорировал желание познакомиться поближе. Иногда он из ревности, а может, и из вредности, ставил свои толстенькие квадратные ножки на длинный ворс поплотнее и побольнее, целясь в самые красивые узоры. Он при этом елозил по ковру, пытаясь протереть если не дырку, то хотя бы небольшую проплешину в благородном рисунке. Однако, с годами разница в положении стерлась, а общие события, секреты и перенесенные обиды сблизили стариков. К тому же потихонечку уходили старые приятели, а жизнь продолжалась, и нужно было с кем-то общаться и как-то продолжать жить.
Вот в прошлом году глупо погибла старинная синяя ваза. Она неуклюже свалилась с высокого комода и рассыпалась на мелкие остренькие осколки. Еще полгода потом немодный, советских времен пылесос с неожиданным грохотом посреди монотонного урчания всасывал в свое нутро куски керамики из потаенных углов квартиры.
А еще раньше из дома исчезла старинная книга. Это была даже не книга, а старый манускрипт на потемневшей рисовой бумаге, переплетенной в толстую кожу. Степан любил перелистывать ее желтоватые страницы, удивляясь нездешности тонких орнаментов и причудам цветных рисунков. Иногда он разбирал иноземные письмена и, когда понимал написанное, улыбался, радуясь свои маленьким открытиям. Есть, мол, еще порох в пороховницах.
Вслед за книгой бесследно исчез странного вида бронзовый предмет, который стул никак не мог опознать. Штука эта разговаривала мало и только по необходимости, и никто не знал, что это такое и для чего она нужна; в ней чувствовалась спокойная сила и скрытая угроза. Окружающие уважали ее и побаивались. Так мужики во дворе относятся к вернувшемуся после долгого пребывания на Северах, серьезно наколотому и молчаливому соседу, которому не хочется задавать лишних вопросов. Дед иногда брал этот предмет в руки, осторожно поглаживал и называл ваджрой, но слово это окружающим ничего не говорило. Позже уже стул узнал, что эту важд... вардж... в общем, штуку эту у деда украли.
Обокрали деда лихие люди, которые как-то вечером, в отсутствие хозяев, забрались в квартиру, ожидая разжиться чем-нибудь ценным. Унесли они тогда кое-что по-мелочи, а из крупного, дорогого и памятного взяли телевизор, обручальное дедово кольцо и Настину шубу. Ну и ваджру прихватили. Старик не особо расстраивался и не сердился на этих людей. Жизнь есть жизнь, кто ж его знает, что заставило людей идти на отчаянность и на воровство? Однако, в квартиру после этого случая хозяева долго входили с неприятным ощущением боязливой брезгливости. Дед с тех пор стал внимательно прислушиваться по ночам к негромким звукам, которых вдруг много поселилось в старенькой квартире, и каждый вечер перед сном несколько раз проверял дверные замки. Входную дверь, как и положено, поменяли на железную, и, наивно посчитав себя от этого в большей безопасности, зажили по-прежнему. Насте купили новое мохнатое пальто. Да, в общем, если разобраться - украденная шуба была хоть и новая, но на самом деле - дрянь кроличья. В доме потихонечку все опять наладилось и пошло на старый лад - Степан работал, жена его Настя ворчала и хлопотала по дому. В общем, жили обычной жизнью, нормально жили.
А книгу дед продал, как продал и много других, дорогих и памятных для него вещей, доставшихся ему из прошлой и позапрошлой жизни. Во время Большой Войны Степан оказался на восточной границе, рядом с Кушкой, побывал и в Иране, и в Афганистане. С тех времен знал немного по-тюркски и по-арабски, и очень дорожил привезенными с войны экзотическими и странными вещами, разными путями попавшими в руки простого русского солдата. Если бы лихие люди не прихватили приглянувшуюся им безделушку, Степан, когда приключилась беда с Настей, продал бы и ваджру. Кстати, ваджра эта, походив по рукам комиссионщиков и беспечных ценителей восточных редкостей, попала в результате в пыльные запасники московского Музея Востока. Напоследок, перед долгим погребением в подвалах музея, она устроила небольшой Армагеддон в Москве, отключив на полдня электричество в столице. Застрявшие в лифтах и в поездах метро, с трудом попавшие домой москвичи надолго запомнили тот день. Зачем и почему она это сделала, пусть останется ее небольшой тайной. Восток, как известно, дело тонкое и темное.
Когда пришло трудное время, Степан продал, почти не торгуясь, и книгу, и шкатулку из слоновой кости, и старый комод, и многие другие памятные и ценные вещи. Продал на следующий день после встречи с пожилым умным доктором. Профессор, внимательно посмотрев исписанные нечитаемым медицинским почерком бумаги и, прямо глядя ему в глаза, спокойно и по-деловому рассказал, что его Настя больна. Больна сильно и давно, и осталось ей жить год или два. Впрочем, всякое бывает, и, если есть силы и средства побороться, давайте попробуем вот это и, пожалуй, вот это. Профессор этот, как и положено в таких случаях, был знакомый знакомых и, опять же, как и положено - светило. Он не строил из себя всезнайку и иногда крепко задумывался, прежде чем ответить на уточняющий дедов вопрос, особенно неожиданный для такого простого с виду, в клетчатую байковую рубаху одетого посетителя. Профессор красил волосы в благородный коричневый цвет, носил аккуратнейший белый халат и хорошо осознавал ограниченность медицинских знаний вообще и своих собственных - в частности. Поэтому Степан сразу ему поверил, поверил, что - да, так оно и есть, да, надо так и так сделать и тогда, может... Деньги врачам дед давать не умел, и каждый раз, когда приходилось это делать, испытывал неловкость, боясь обидеть хороших бескорыстных людей, почти святых, какими издавна в России почитают докторов. Но в этот раз все прошло как-то просто и по-домашнему: профессор взял деньги очень естественно и с удовольствием. Потом уже, года через два, Степан случайно узнал, что профессор этот был известным всей Москве гомосексуалистом и чудаком, и действительно был медицинским светилом европейского масштаба.
С тех пор прошло уже пять лет. Дед сильно постарел и стал понемногу забывать и самого профессора, и многое другое из своей прежней жизни. А сейчас вот, в полумраке старой квартирки, все это откуда-то выплыло.
Степан вздрогнул от негромкого звука и огляделся. В комнате вроде ничего не изменилось. Вот шкаф, полный толстых и не очень толстых книг и легкомысленных журналов. Все эти книги дед в свое время прочитал, многие - по нескольку раз. Впрочем, далеко было им, со своими грустного цвета потрепанными корешками до той, солидной, пахнущей стариной и давно проданной книги. На полу - красноватый , много раз циклеванный паркет, под потолком - основательная рогатая люстра. Вот диван, покрытый дешевым колючим паласом. А на диване лежит, заманчиво свернувшись питоновыми кольцами ни то пояс от халата, ни то - веревка. Откуда она могла взяться?
Степан поднял голову и замер от неожиданности. На стене, прямо перед собой, он не увидел привычного. На том самом месте, где, среди прочих семейных портретов всегда висела его с Настей фотография, сиротливо белело пятно, и торчал, подобострастно пялясь на него, неразумно толстый гвоздь. Это был примитивный и глупый гвоздь, и вся польза его и весь смысл его жизни заключались в простом - крепко вцепившись в стену, держать плохонькую ненарядную рамку, крепко обхватившую фотоснимок. Теперь же, лишившись ее, он беспомощно и близоруко смотрел на хозяина.
Да, Настя, Настасья, Анастасия. Дед заморгал, в груди что-то сдавило и будто затвердело. А теперь вот... Степану стало жалко Настю, жалко себя, свою быстро и как-то ... бестолково что ли пролетевшую жизнь. И он тихо заплакал, как это часто бывало с ним в последнее время. Немного успокоившись слезами, Степан задремал, забывшись скорым и некрепким старческим сном.
Когда он проснулся, в комнате было уже совсем темно. Дед вытер слезившиеся глаза и увидел пропажу. Исчезнувшая было фотография лежала у него коленях. Зачем снял ее со стены, он уже не помнил. Протереть? Подержать в руках последнюю память о той, о прошлой жизни?
На фотографии они оба, Степан и Настасья, молодые и красивые. Он неестественно прямо стоит, а Настя, напряженно глядя в объектив, сидит на скамеечке рядом. Степан одет в военную форму, в руках - фуражка с кокардой, Настя - в темном скромном платье, гладко причесана, руки на коленях. Изображение было наивно отретушировано кустарем-художником и уже сильно выцвело. Дед вспомнил этот поход к фотографу и опять тихонечко заплакал.
На стене размашисто и почти беззвучно размахивали маятником часы, подарок сына Анатолия на семидесятилетие. Через желтые шторы пробивался свет уличных фонарей. Иногда с улицы слышался вежливый шум проезжающей машины. Квартира деда располагалась на первом этаже московской хрущевки, и к звукам улицы жильцы давно привыкли. Деревья, густо посаженные Степаном в палисаднике под окном, давно выросли. Кроны поднялись выше третьего этажа и уже не спасали от света фар проезжающих мимо машин. Луч света быстро пробегал по стене, преломлялся на лакированных дверцах старого гардероба и внезапно исчезал вместе с шумом проехавшей машины.
Окна квартиры выходили прямо на засиженные старухами скамейки возле подъезда, и было это не очень удобно. В свое время, когда дедовой семье подошла очередь получать новое жилье, за ордером послали Нину, дочь. Ей тогда было всего лет двенадцать. Квартиру они ждали уже много лет, но днем все взрослые были на работе, поэтому Нину и послали за ордером, опасаясь упустить шанс переехать из половинки деревенского дома в московские хоромы. Когда молодая девчонка пришла в жилищную контору, ушлые конторские служащие вручили ей под роспись ордер на неудачно расположенную квартиру, за что она потом получила незаслуженный нагоняй от родителей. Впрочем, в придачу к квартирам, располагавшимся на первом этаже, как компенсация неудобства проживания, неофициально полагался палисадник - небольшой клочок земли под окнами дома. Никто из соседей на эту землю больше не претендовал, и Степан, оградив его кустами колючего крыжовника, засадил сливами, яблоками и вкусными грушами. Со временем эти деревья так разрослись, что соседи с верхних этажей дома прямо с балконов обрывали сочные плоды с посаженных дедом деревьев. В первое время жить на первом этаже показалось не очень удобно, но со временем, когда жильцы квартиры состарились, они оценили удобство первого этажа в доме без лифта.
Степан проснулся, когда со стороны коридора послышался слабый звук. Дотянувшись до дивана, он взял в руку веревку, которая перестала хитрить и мгновенно превратилась в пояс от Настиного халата. Степан тяжело встал, выпрямился и пошел на звук. Из-за двери ванной пробивался узкий треугольник ненатурально-желтого света и слышался приглушенный шум. Дед подошел к двери. 'Настя', - негромко, боясь, что все это ему только кажется, позвал он. 'Чего тебе?' - из открывшейся двери вдруг вышла Настя, толстая, распаренная, с мокрыми волосами. В ванную, после того как она помоется, страшно было зайти - густой пар, жарко, не продохнёшь. Через распахнутый халат дед увидел бело-розовое тело, густо покрытое розовыми змейками грубых шрамов. Сразу отпустило, полегчало, стук в висках прекратился. Настя здесь, вот она, моя, живая. Дед сглотнул, суховато спросил: 'Ужинать скоро?' 'Сейчас, сейчас, иди на кухню, Степа, - пригласила старуха, - сейчас разогрею'.
Степан вернулся в комнату, включил свет и задернул шторы. Распахнул форточку. Плотные шторы надулись парусами, холодный ветер прошел волной по лицу, защекотал грудь. 'Наверное, на кухне отрыто окно. Сквозит, как бы не простудиться', - подумал Степан и форточку прикрыл. Он забыл уже, из-за чего недавно расстраивался. В комнате было светло, и свет фар за окном не казался таким безнадежно грустным. На кухне скоро запахло жареной картошкой, застучали тарелки.
Все хорошо, да. Слава Богу. А телевизор они так больше и не купили. Ну и хорошо, без него спокойнее. Слава Богу, да, слава Богу.