В центре Москвы, недалеко от станции метро Аэропорт, есть приметное во многих отношениях здание. В солидном пятиэтажном особняке, украшенном колоннадой и античным фронтоном, располагается институт МАДИ - Московский автомобильно-дорожный институт, весьма популярное прежде и почти утратившее былой блеск альма-матер (*). В девяностые МАДИ раз или два переименовали и сейчас он зовется университетом, ни то - дорожным, ни то - автодорожным, но для выпускников прежних лет он навсегда останется Московским Автомобильно-Дорожным Институтом, МАДИ.
В МАДИ учились и благополучно его закончили многие наши родственники и знакомые. Здесь учились мои отец и мать, дядя родный и двоюродный, легкомысленный сын и многие другие, более далекие и менее приметные наши родичи. Традицию эту заложил мой дед, единственный настоящий среди всех нас, окончивших институт, инженер, даже - Инженер, с большой буквы. Он закончил МАДИ в далекие пятидесятые года 20 века и, единственный среди всех нас, посредственных советских инженеров, удостоился чести - имя его, как краснодипломника, выбито золотыми буквами на мраморной плите, которая красуется на огороженном античными балясинами балконе второго этажа института. Об уровне его способностей, знаний и трудолюбия говорит хотя бы то, что он один, в своем гараже, собрал из ничего, из металлолома, купленного на барахолках, два автомобиля - "Победу" и "Волгу". "Победу" дед продал, а "Волга" служила ему верой и правдой до самой смерти. К Жигулям и прочим современным жестянкам он относился скептически, а до эры иномарок не дожил.
МАДИ всегда был космополитичным институтом, здесь с удовольствием и во множестве учились иностранцы, прибывшие в Страну Советов за лучшим в мире образованием. Иностранцы учились рядом с нами, в обычных учебных группах и ничем особым, кроме модных шмоток и некоторого флера зарубежности, от нас, простых советских студентов, не отличались. За ними, конечно, присматривали те, кому положено, но, думаю, не очень внимательно. Все с ними было понятно - ребята приехали с Ближнего востока, из Африки или из стран соцлагеря за востребованной профессией, которую на родине получить было негде, а на загнивающем западе - дорого или вообще невозможно.
Может быть, поэтому же в МАДИ всегда училось много евреев. В Стране Советов к гражданам с сомнительным пятым пунктом (**) власть традиционно относилась с некоторым подозрением, и во многие университеты и институты дорога им была негласно закрыта. Наверное, считалось нерентабельным дать бесплатное образование молодому человеку, а потом наблюдать, как он делает карьеру где-нибудь в Земле Обетованной или в Штатах. Или, упаси господи, делится секретами передовой советской физики с вражескими резерфордами (***). В Автодорожном такой проблемы не предполагалось, поэтому в МАДИ евреи поступали спокойно и, в отличии от МГУ и МГИМО, на общих основаниях. Профессия инженера-механика или конструктора вполне земная, заточенная на наши реалии, и трудно было себе представить, что выпускник института будет востребован за бугром, на заводе какого-нибудь Катерпиллера или Джона Дира.
Но жизнь, как это часто бывает, дала неожиданного кренделя. Наступили времена перестройки, ломки устоев и всяческого бардака, и евреи потихонечку, негустым, но уверенным ручейком, покинули сначала нашу группу и институт, а затем и СССР. Уехал Саша Якиревич, уехал Семен Файнерман, Максим Кантор, Илья Шварцман, Леонид Берензон и многие десятки других, доучившихся и недоучившихся ребят с нашего потока. Кстати, интересно, что большинство из них уехали не в Израиль. Народ уезжал в основном в Штаты и в Германию, и лишь небольшая часть уехавших мадийцев оказалась в результате на земле своих предков.
Среди преподавателей и профессоров МАДИ тоже было много евреев, но они не выделялись среди общей массы пыльных старорежимных стариков, которые пытались вбить премудрости сопромата и двигателестроения в наши молодые бестолковые головы. Те же заношенные однотонные костюмы, шаркающая походка, плохо выбритые подбородки и сношенные туфли - таким мне запомнился среднестатистический мадишный профессор. И при этом у каждого из них была какая-то чудинка, изюминка. Профессор Зевленский, толстый, женоподобный и крупноносый, двумя руками одновременно рисовал в изометрии два экскаватора, любовно выводя все мелкие подробности машины. Один профессор вечно забывал застегнуть ширинку, расстегнутую на перемене по малой надобности, и щеголял на лекциях неземными красотами, выглядывающими из важного отверстия коротковатых, перепачканных мелом, брюк. Профессор Доркин, большой знаток математики и, как поговаривали злые языки, большой любитель общения с молодыми студентами неженского пола, целый месяц приходил на лекции с огромной дырищей на заднице. Брюки разошлись по шву, и никто не сообщал ему об этой неприятности. Весь наш поток, человек сто, с большим интересом ожидали очередной лекции, чтобы убедиться, что мир не перевернулся, с профессором все в порядке, и здоровенная дырища находится на прежнем месте. Герой, сообщивший в конце концов профессору о непорядке в одежде, нашелся. Был у нас в группе один парень, именем Вова Коринец, добрый и туповатый дылда, недавно мобилизованный из Советской Армии, где он за два года службы растерял зачатки интеллекта, привнесенные в его большую стриженную голову в раннем детстве. В мае, на последней перед сессией лекцией, он, очевидно, рассчитывая на будущую признательность, сообщил профессору о неполадках в его униформе. Профессор царственным жестом проверил непорядок, покраснел, что-то пробурчал и бочком удалился из аудитории, стараясь не поворачиваться тылом к посмеивающейся аудитории. В качестве благодарности он завалил доброго Вову на ближайшем же экзамене. Вова был единственный, кто не сдал Тервер (****) в этом семестре.
В МАДИ было три формы обучения. Можно было получать образование заочно (оставляем эту тему за скобками; это не имеет отношения к реальной студенческой жизни), на дневном или на вечернем отделении. Мы учились на дневном, и с вечерниками, усталыми и задерганными двадцати пяти-тридцатилетними дядьками и тётками почти не пересекались. Только иногда, задержавшись допоздна на трудном зачёте, мы могли видеть их, жидким ручейком плетущихся в институтские аудитории. Вечерники сильно контрастировали с шумной и бодрой толпой студентов-дневников, которые после занятий вылетали из главного входа МАДИ, на ходу обсуждая планы на вечер - попить пивка на Тельмана (*****), пошляться по Москве или закиснуть на три дня дома, готовясь к очередному экзамену.
Интересы у вечерников были более земные и практические - магазин, семья, детский сад, и тратиться на глупости у них не было ни сил, ни времени, ни настроения. В отличие от дневников-студентов, массу которых составляли вчерашние школьники, не знавшие жизни и материальных трудностей, вечерники были в основном люди семейные, обремененные заботами и уже попавшие в сети будничной реальности. Часто студенты-вечерники были одного возраста с преподавателями и могли позволить себе некоторые вольности в общении с профессурой. Мне рассказывали историю, как на одном важном зачёте, от которого зависел допуск-недопуск к экзаменам, студенты-вечерники, озверевшие от жестокосердия профессора, не желающего вникнуть в их житейские сложности, просто-напросто демонстративно заперли аудиторию и, плотно обступив перетрусившего преподавателя и внимательно глядя ему в глаза, потребовали внимания и допуска к экзамену. Дело было поздно вечером, на часах было около 11, коридоры и аудитории были пустые и ждать помощи было неоткуда. Не желающий быть прилюдно битым профессор, стараясь не уронить профессорскую честь и не подавая вида, что перетрусил от вида серьезно настроенных мужиков, стал благосклонно выслушивать однотипные рассказы о беременных женах, оставленных без присмотра детях и прочую дичь, которую гнали осмелевшие соискатели зачета. Студенты всё более уверенно лгали, пихали зачетки в руки профессора, внимательно заглядывали в глаза и намекали, что терять им нечего. Дело дошло до того, что один парень начал рассказывать обезумевшему и перетрусившему профессору про собственную беременность. Профессор кивал, тосковал и, уже не глядя и не слушая, ставил допуски и зачеты. Заветную подпись получили все, кроме одного вечерника, который спал на заднем ряду после тяжелой смены на ЗИЛе и не участвовал в общей вакханалии. Его в группе недолюбливали и будить не стали. Разошлись почти в 12 ночи, похлопывая профессора по пыльному, пропитанному мелом и ветхостью плечу. Когда бодрые шаги студентов затихли в коридорах, профессора немного отпустило. Дрожащими руками он достал из портфеля начатую бутылку коньяка и глотнул коричневую жидкость. В дальнем углу аудитории похрапывал усталый студент.
Вообще, студенты проявляли удивительную изобретательность и настойчивость в получении заветных отметок в зачетках. Особенно заметно это становилось по мере приближения сессии. У нас в группе учился некий Саша Аристархов, ушлый и смешливый москвич. Учился он прагматично, то есть делал ровно столько, сколько требовалось для перехода на следующий курс, и, если можно было что-то не делать и не ходить на какие-то лекции или семинары, то он никогда и ни при каких обстоятельствах этого не делал. Как-то так получилось, что на третьем курсе он недооценил важность предмета под красивым названием "Теоретическая механика". Возможно, его ввело в заблуждение слово "теоретическая", которое обычно попахивает чем-то необязательным и излишне академическим. В общем, он не ходил на лекции этой самой механики, а, когда пошли слухи о зверствах профессора Подспелова, который режет на экзамене всех, кто не посещал его лекции, Саша озадачился. Дело попахивало вылетом из института. Немного подумав и наведя справки, он составил план, который в случае реализации сулил халявный зачет по Термеху (****) в этом семестре и беззаботный экзамен - в следующем. Профессор Подспелов оказался заядлым болельщиком. Футбольный клуб "Спартак" был единственным смыслом его жизни за стенами института. Саша немного разбирался в футболе, умел отличать штрафной от пенальти, а Черчесова от Черенкова, поэтому, немного почитав актуальные газеты и, потеревшись в курилке с футбольными специалистами и кое-что у них выяснив, посчитал себя готовым к разговору с профессором. Выбрав послеобеденное время, когда, как известно люди и собаки становятся добрее и человеколюбивее, он, поглаживая демонстративно торчавшую из кармана и открытую на нужной странице газету "Советский спорт", пошел на кафедру Термеха. Недобрая секретарша сообщила ему, что Валерий Дмитриевич изволит отойти в курилку. "Очень удачно", - подумал про себя Саша и пошел в ближайшую уборную, которая и была по давней российской традиции этой самой курилкой. Под потолком клубился дым, но внутри никого не оказалось, курилка была пуста. Переваривая эту информацию и раздумывая, где еще можно поискать профессора, Саша машинально открыл дверь ближайшей кабинки и увидел сидящего орлом, со спущенными штанами, профессора. Неработающие шпингалеты и замки общественных туалетов - общепринятая вольность советских общественных уборных. Подспелов, не ожидавший постороннего вторжения в такой интимный момент своей жизни, дернулся и инстинктивно потянулся за ручкой распахнутой двери, чтобы эту самую дверь захлопнуть и снова оказаться в интимной безопасности. Саша, тоже не ожидавший такого развития событий и, в своих мечтах уже ставший закадычным другом профессора, тоже инстинктивно протянул руку и, произнеся: "Здравствуйте, Валерий Дмитриевич", крепко и дружески пожал протянутую длань. Офигевший профессор, выпучив налившиеся кровью глаза, заорал. "Пошёл вооооон", - раскатисто и страшно понеслось по коридорам и аудиториям. Побледнев и трясясь, Саша выбежал из страшного места. Газета "Советский спорт" выпала из кармана и вызывающе и неуместно лежала посреди нечистого кафеля уборной. Скоро закончилась пара, и уже через пять минут толпа студентов, ввалившаяся в курилку, не подозревая о свершившейся несколько минут назад короткой трагедии, читала, покуривая дешевые папиросы, последние новости из мира спорта. Для Саши эта история закончилась благополучно. Подслеповатый профессор не запомнил в лицо нахального студента и Саша, не без помощи специального студенческого ангела, оберегающего особо тупых и безалаберных студентов, сессию сдал.
На втором курсе я сам немного расслабился и похерили предмет под незамысловатым названием "Черчение". Учебник по черчению был толстый и основательный, и я надеялся, что и без всяких лекций, а лишь с помощью везения и методичек, сдам этот, не самый важный, как мне казалось, предмет. Тем более, что экзамена по черчению у нас не было, а зачет надо было сдавать всего-навсего доценту, с которым всегда можно было договориться. Однако, в конце семестра оказалось, что для допуска к зачету надо получить разрешение-подпись преподавателя, который читал у нас лекции. Фамилия преподавателя была Шавашвили и он, как можно было догадаться, был грузин. Дело, в общем было плевое - все знали, что Шавашвили не вел учет посещений и подписывал всем допуск к зачету автоматом. И вот как-то вечером я забрел на кафедру черчения и постучался в тяжелую, обитую дерматином и давно не ремонтированную дверь. Дверь открыл какой-то ни то студент, ни то аспирант. На вопрос, где можно найти Шавашвили, он уточнил, какую надобность я имею к этому уважаемому преподавателю. Я объяснил, что нужна мне малая малость - лишь получить допуск к зачету. Аспирант не без интереса заглянул в мою зачетку, что-то записал в блокнотике и объявил, что студентам, которые не ходили на лекции и даже не знают в лицо преподавателя, полагается хрен в дышло, а не зачет. Это был провал. Шавашвили, а это, естественно, оказался он сам, пригласил меня на следующий день пообщаться и предложил захватить с собой последнюю курсовую работу, которую он обещал внимательно, но непредвзято оценить. Это было фиаско. Моя курсовая была на нулевом цикле, то есть его не было совсем. У меня не было даже ватмана и даже, возможно, карандаша, пригодного для изготовления курсового проекта - простенького чертежика водопроводного крана.
Теперь небольшое отступление. В числе родственников, которым довелось закончить МАДИ, был мой дядя, мамин брат. Дядя Толя закончил в свое время элитный конструкторский факультет, где учился хорошо и получал повышенную стипендию. Он любил курить, разговаривал густым барским баритоном и отменно чертил. У него дома стоял отличный кульман и всегда был наготове комплект иностранных принадлежностей для черчения. Выхода другого не было, и я этим же вечером поплелся к нему за спасением. Дядя Толя покрутил в руке тяжеленький латунный кран, который нужно было отрисовать, пару раз махнул штангенциркулем, хмыкнул и через полтора часа выдал мне великолепно, без единой помарки, и в полном соответствии с ГОСТами выполненный чертёж, со всеми деталировками, разрезами и прочими премудростями конструкторской науки. И с этим произведением чертежного искусства я на следующий день пошел на разбор на кафедру черчения. Разговор с гордым Шавашвили у нас вышел короткий. Преподаватель развернул дядин чертеж, глянул мельком на него и свернул обратно. Далее последовал короткий диалог, суть которого с его стороны состояла в аргументированном и настойчивом предложении в мою сторону сознаться во всех грехах и раскаяться и в упрямом и неаргументированном возражении с моей стороны и непризнании очевидного. Поняв, с каким упёртым бараном ему приходится иметь дело, Шавашвили вздохнул и предложил мне прийти завтра на семинар, ровно в 15-00 и прихватить с собой лист бумаги формата А3 и карандаш, и на месте продемонстрировать мои чудесные способности профессионального чертежника. Это попахивало большими проблемами и этим вечером я опять помчался к дяде Толе. Задач было две - обучить меня азам чертежного ремесла и испортить существующий чертеж до состояния, более подобающего криворукому студенту, а не профессионалу-конструктору. Со второй задачей мы справились за час. Я неумелой рукой выводил кривые поверх дядиных изящных линий, вазюкал по листу ластиком, насаживал на белоснежный ватман пятна и вообще вел себя вызывающе по отношению к искусству черчения. С обучением дело обстояло хуже. Единственное, что я смог более-менее удачно освоить - прямые жирные линии и начертание чертежным шрифтом буквы "М", без которой написать в правом нижнем углу чертежа гордую аббревиатуру "МАДИ" было немыслимо. Напоследок дядя Толя подарил мне дорогой кохиноровский карандаш, предложил выпить водки и отправил восвояси с дружеским напутствием "не ссать". История эта закончилась благополучно. Шавашвили оказался слегка выпимши. Он повертел в руках мой, в его присутствии изготовленный простенький чертёжик, сравнил с завазюканным мной листом дяди Толиного шедевра, назвал меня "коллега" и отпустил восвояси. Можно было выдохнуть.
Среди мадийцев всегда много было больших и малых оригиналов. В каждом студенческом потоке была полудюжина персонажей, известных всему институту своими выходками и чудачествами. В нашей группе учился Лёха, раздолбай и алкоголик, умница и нахал. Он вернулся в институт из армии, куда загремел после первого курса. В армии его научили ничего не бояться и ничему не верить. По этим заветам он и жил. Лёха опаздывал на все без исключения лекции, мог молча уйти, невзирая на громкое возмущение преподавателя, с любого семинара и не боялся ни бога, ни черта, то есть - ни декана, ни ректора. Каждую пятницу, после лекций, он покупал ящик пива, садился на свою любимую лавочку на площади Тельмана и не спеша выпивал весь ящик. Время от времени он на эту лавочку ложился и спокойно засыпал. Ближе к третьему курсу Лёха подпортил свои почки и стал тут же, не снимая штанов, писаться. Тем не менее, ящик он к вечеру всегда осиливал и, или сам или с помощью друзей или просто сочувствующих, попадал домой, где благополучно засыпал, освежая квартиру запахом пива и мочи. Лёха тщательно хранил секрет об источниках своих доходов и только один раз, уже перед самым вылетом из института, важно рассказал нам, что он не просто Лёха, а, ни больше ни меньше, как экстрасенс, и работает этим самым экстрасенсом не где-нибудь, а на Курском вокзале. В общем, оказалось, что он купил на барахолке амперметр, прикрутил к нему красивые медные ручки-цилиндры и задорого измеряет скучающим на вокзале пассажирам биополе. Ну, то есть электрическое сопротивление их потных ладошек. Это занятие приносило ему немыслимые барыши и позволяло вести привольную алкоголическую жизнь. Зачем ему при этом был нужен диплом МАДИ, было непонятно.
Вообще, употребление алкоголя и даже злоупотребление было нормой в нашей студенческой среде. Бравурничая и обязательно преувеличивая свои подвиги, студенты взахлеб рассказывали про выходные, наполненные пьяным угаром и молодецкой дурью. В реальности все обстояло не так. Самыми забубенными алкоголиками были как раз тихие, сами себе улыбающиеся студиозусы. Для них эти пьяные посиделки, облеванные столы и заснувшие в туалете в обнимку с унитазом друганы были нормой, и они искренне недоумевали, чем здесь можно хвастаться.
Недалеко от МАДИ, на Беговой, расположен знаменитый московский ипподром - ЦМИ. Как-то, под Новый год, небольшая группа студентов решила отметить завершение семестра, и отправилась прогуляться по снежной Москве. Студенты были пьяны и веселы, в увесистых сумках позвякивал портвейн и, когда студенты зачем-то добрались до ипподрома, все были уже пьяны в дупель. Самых бодрых потянуло на подвиги и, когда возле ипподрома они увидели статуи, изображающие лошадок и коней, многим из них очень естественным показалось забраться на одну из них и что-нибудь изобразить. История эта была вполне рядовая в те годы и прошла бы незамеченной, но среди этих некоторых оказалась и моя родная мать, студентка вечернего отделения МАДИ. Матушка залезла на высоченную статую мощного коня, разместилась там поудобнее и изволила взглянуть вниз, на ободряюще покрикивающих одногруппников. Одногруппники оказались размером с муху, и голоса их звучали пискляво и нежизнеутверждающе, что навело матушку на некоторые размышления. Мгновенно протрезвев, она поняла, что слезть с лошади ей уже не удастся, и она, наверное, навсегда останется символом студенческого безрассудства. Или, в случае удачного исхода, прямиком с лошади попадет в травматологию со сломанной ногой. Некстати вспомнились слова её матери, а моей бабки "не сиди на холодном, придатки простудишь" (а где они, эти придатки и к чему они придаются, никто так и не узнал) и настоятельная её же рекомендация носить в любую погоду несимпатичные шерстяные подштанники. Впрочем, драмы или трагедии не произошло. Перетрусившую матушку каким-то чудом спустили на землю, а спасителем и чудо-богатырем оказался студент Гена, ее будущий муж и мой будущий (а, может быть, уже свершившийся, история об этом умалчивает) отец, студент факультета Дорожно-строительных машин, который случайно оказался в этой компании. Ютубов и мобильников в те времена не было и в помине, поэтому звездой интернета матери стать не удалось.
Часы тикают: 13-00..., 13-01,...13-05... Дело идет к обеду. В предвкушении окончания пары студенты ёрзают, переминаются, сидя за старенькими партами, разминают ноги. И вот он, благословенный звонок на большую перемену! Звонок прозвучал, пара окончена, и сотни студентов начинают свой ежедневный забег. Чтобы не остаться без обеда, надо очень быстро шевелиться, и топот резвых студенческих ног стоит во всех коридорах. Самые продвинутые группы работают на опережение и, выбрав из своей среды самого шустрого и нахального, тихонечко выпускают его из аудитории во время лекции и посылают в столовую заранее, чтобы занять очередь. Остальные потом подтянутся. И не надо обольщаться, если, войдя в столовую, вы увидите жиденькую очередь из двадцати голодных студентов. Скоро к каждому из них пристроиться хвост из десятка одногруппников и тогда - прощай обед. Большая перемена длится меньше часа, и пообедать за это время, отстояв километровую очередь нереально. Когда я учился, столовых в МАДИ было две и было еще три или четыре буфета, где можно было перехватить что-нибудь простенькое, но сытное - сосиски с горошком или, на крайний случай - стакан горячего чая или кофе с молоком. Один из буфетов считался преподавательским и студентов изначально там не кормили, но уже году, наверное, в девяностом, нравы упростились и там тоже можно было что-то перехватить. Когда я только начинал свое образование, обед стоил где-то копеек семьдесят, а сколько он стоил, когда я заканчивал институт, точно не помню, цены дико выросли. Чего нельзя сказать про наши стипендии. Изначальной стипендии в тридцать рублей вполне хватало на ежедневные обеды и поздние институтские перекусы, но уже через пять лет за эти деньги можно было купить разве что пару бутылок пива. Кстати, к моменту окончания института дела в экономике обстояли так хреново, что нам, выпускникам, предложили самим купить себе значки-ромбы, знак законченного высшего образования. Обошелся этот значок в двадцать пять рублей. Студенты, выпустившиеся в семидесятых годах, рассказывали, что иногородние студенты, которые приехали в Москву учиться и не имели источников дохода, хватало стипендии, чтобы на чае-хлебе пережить несколько месяцев, пока не появится подработка или не начнут поступать деньги от родственников.
Жили иногородние студенты обычно в общежитии, или, как это принято говорить, в общаге. Сам я был лишен этого удовольствия, потому что родился и вырос в Москве, поэтому рассказать об общажной жизни ничего не могу.
На этом пора заканчивать. Историй и баек про студенческую жизнь рассказано и написано немало. Большинство из них, несмотря на кажущуюся абсурдность - читая правда. Студенческая жизнь, жизнь молодого думающего человека в стране, живущей по шаблонам и идеологическим установкам не могла не приводить к смешным и удивительным последствиям.
Вспоминайте, записывайте свои истории и оставьте память о своей жизни и о навсегда ушедшей эпохе.
Ереван, 2023
--------------------
(*) альма-матер - лат. alma mater, дословно - "кормящая мать" или "мать-кормилица" - старинное название учебных заведений
(**) пятый пункт - традиционно в советских документах в пятом пункте анкет указывалась национальность
(***) Эрнест Резерфоррд - один из основоположников ядерной физики
(****) Тервер - "Теория вероятностей", студенческое жаргонное название предмета
(*****) на Тельмана - имеется в виду на площади имени Тальмана, небольшой площади недалеко от выхода из метро Аэропорт. Площадь эта была традиционным и культовым местом встреч студентов, местом распития пива и совершения небольших коммерческих сделок.
(******) Термех - "Теоретическая механика", студенческое жаргонное название предмета