Солнце садилось за край болота, и облака на закате были розовы. Мокрый свет сочился сковзь туман -- густой и струящийся пластами. У самой земли он был окрашен голубым, но, поднимаясь к небу, становился молочно-белым. А восток уже был залит синью, и почти у самого небокрая, острая и влажная, повисла звезда.
Болото длилось на множество стай, сколько хватало глазу. Неожиданно открывались среди осокоря черные, подернутые ряской оконца трясины, низкорослые кривые березы тянули к небу голые ветки.
Кончался апрель, и в лесу лопались почки , бесшумно выпуская из коричнево-красных чешуек новорожденные клейкие листья. И деревья стояли точно окутанные зеленым дымом. Острые стебли травы тянулись к небу, и во мху вспыхивали белые звездочки цветов. Они за несколько дней заполнили лес от края до края и легли меж стволами деревьев сплошным пестрым ковром. И в сумерках рассыпанные во мху цветки мать-и-мачехи казались похожими на бесчисленные свечные огни. Словно все перепуталось, и наступил август, и не лиловые в полутьме фиалки, а вереск цвел под соснами на горячих от солнца взгорках...
Человек сидел на земле, положив руки на согнутые колени. Он был один посреди болота и никуда не торопился. Точно собирался просидеть вот так до утра. И его не беспокоило, что земля еще слишком холодна, чтобы обходиться ночью без костра, и что плащ из плотного синего сукна не защитит ни от вечернего холода, ни от утреннего тумана.
Он сидел на земле, обратив лицо к востоку, и не отрываясь, смотрел на звезду - как она медленно поднимается над небокраем. И когда ее свет сделался нестерпимо ярок, он отвел глаза и протянул к земле руки. Раскрытые ладони были сложены вместе, словно в них была налита вода.
Человек сидел и ждал, и казалось, ожидание вовсе не тяготит его. Но руки, протянутые над тонкими ниточками мха, вздрагивали от напряжения - как если бы в ладонях была спрятана тяжесть. И подобно звезде, мерцали на запястье человека смарагды.
Стебли травы раздвинулись, и оттуда, приподняв узкие головы с золотыми пятнами над бровями, показались ужи. Их было бесчисленное множество -- старых, толщиной в руку, ленивых и похожих на медленные лесные потоки, и молодых и нетерпеливых. Они текли, как ручьи по весне, и казалось, что вся земля превратилась в колышущееся черно-золотое море. Трава пригибалась под быстрыми телами и тут же распрямлялась вновь. И свет звезды дробился на чешуйчатых узких спинах...
Человек качнул руками, и сейчас же старый уж обвился вокруг его запястья и всполз по руке, положив голову на плечо, а в ладонях зашевелился клубок ужат. Тогда человек встал, и живое море хлынуло к его ногам. Засмеявшись, он потянулся вверх и, встряхнув руками, опал на траву; зеленый свет вспыхнул на чешуйчатом длинном теле. Золотой венец обнимал змеиную голову.
...Далеко-далеко, на самом краю земли, там, где море Дзинтарис лижет серыми волнами плотный белый песок, где разлапистые сосны растут на обрывах, вцепившись корнями в осыпающийся берег, где осенью поля лиловы от вереска, а весной белы от ветрениц, стоит янтарный замок, и девочка с зелеными глазами сидит на пороге -- ждет свою судьбу. Пересыпает в руках янтари.
Эгле королева ужей.
Волны бьются о валуны стен, кроша их в медовую пыль, чтобы потом, после того, как отойдут мартовские шторма, можно было отыскать в полосе прибоя солнечные осколки, и сидеть в песке, перебирая их в пальцах, и думать, как плакала Эгле, когда Романа -- того, которого против воли людей и неба она выбрала себе в мужья -- когда его не стало.
Говорят, его долго не могли поймать. Не знали, не умели догадаться, что князь Ургале по ночам оборачивается ужом, потому что стены янтарного замка крепки, и не спит стража. А потом дознались. Схватили, и привезли в цепях, израненного и черного от крови, так, что черт лица было не разглядеть, и Эгле плакала и ломала руки, когда его, привязанного к кресту, опускали в яму с вапной.
Сколько слез нужно выплакать женщине, чтобы отмолить мужа у смерти? Какова должна быть любовь, чтобы проторить человеку обратную дорогу из-за Черты, отделяющей мир мертвых от мира живых? Никто доподлинно не может знать этого. Но Роман вернулся в силе и славе, и вновь собрал вокруг себя ужиное воинство, и дал ему имя Райгард -- по названию замка на озере Свир: там Гивойтос, как называли теперь восставшего из мертвых князя Ургале -- поставил первый орденский замок.
И они были сильны, эти люди, и дети их детей и внуков -- воинство Пяркунаса, -- даже после того, как Романа не стало. Он ушел, оставив после себя двоих сыновей. Близнецов. Одного из них сразу после рождения отдав туда, в мир не-живых. Чтобы и там, за Чертой, воцарился мир, чтобы мертвые оставили живых в покое. И закон наследия Райгарда был нерушим почти два столетия, до тех пор, пока Крест Господень в огне и крови не взошел над этой несчастной землей. И тогда славное нобильство оставило Гивойтоса, и обрекло преданных им на вапну и смерть.
Но до сих пор на краю земли стоит янтарный замок, и волны бьются о стены, и сидит на пороге, перебирая янтари, зеленоглазая девочка, и ждет, ждет.
И несется в ноябрьских бурях среди облаков и снега Дикий Гон, и четыре всадника правят коней на огни человечьего жилья -- Наглис, Васарис, Саулюс и Грудис. Не спрятаться от них и не спастись, и даже самые крепкие стены не будут защитой, и ни грехи твои им не надобны, ни добрые дела. Настигнут четверо на вороных и серых конях -- как ночь и как рассвет -- и пятый всадник, Ужиный Король, Гивойтос -- придет за ними и возьмет твою душу.
Путешествие королевны
Глава 1.
Ликсна, Мядзининкай.
Май 1947
-- Люся! Лю-уся!.. Ты хде, Люся?!
Бабка орала, стоя на балконе, перевесившись через перила, над ее головой ветром вздувало свежевыстиранные простыни. Из заросшего буйными сорняками палисадника бабку было прекрасно видно. Зато саму Варвару видеть никто не мог.
-- Вылазь, паршивка! Поймаю -- шкуру сдеру!
Варвара злорадно хмыкнула. Не такая она дура, чтоб высовываться. Бабка уж всяко найдет, чем ее занять.
Ветки сирени волнами ходили над головой, из близкого оврага удушающе пахло донником и белоцветом, время от времени, если неосторожно повернуться, в локти и голые колени впивались репейники и жалила молодая крапива. На дне оврага неслышно журчал ручей.
-- Лю-уся-а!!
Вообще-то Люсей -- то есть, Люцией -- звали Варварину мать, но в бабкиных мозгах, давно и прочно впавших в старческий маразм, внучка и беспутная дочка давно слились в единое целое. Бороться с этим было бессмысленно, да Варвара и не пыталась. Иногда так было даже удобнее. Хорошо, чтобы в бабкину блажь уверовали и все остальные -- от почтальонши, приносившей бабкину пенсию и вечно скандалящей, что не может она отдавать такие деньжищи ни полоумной старухе, ни сопливой пацанке, -- от почтальонши до школьных преподавателей.
Но с этим получалось туго. Приходилось жить с тем, что есть.
Она сидела в палисаднике, в травяных зарослях, и смотрела на лес, не отводя глаз. Лес был совсем рядом, рукой подать: их улица в поселке была последней. За кочковатым лугом, щедро присыпанным одуванчиковыми искрами, вставала сине-зеленая прозрачная стена.
Бабка давно бросила ее звать, ушла в дом, но Варвара даже не пошевелилась. Хотя, казалось бы, вот она, долгожданная свобода. Можно идти куда хочешь, не особенно прячась: в поселке все равно никому нет до нее дела. Но она сидела и смотрела на лес -- уже который час, так что под веками жгло и ломило виски.
А лес смотрел на нее. И в этом взгляде Варваре чудился недобрый, изучающий прищур.
Они ненавидели друг друга, так ей казалось.
Их дом стоял на краю поселка: обшарпанная пятиэтажка с рябиной и сиренью в палисадниках, да еще несколько чахлых елок и можжевельников по обочинам аллейки, выводящей на единственную в поселке улицу, длинную, как осенний тоскливый дождь. За домом тянулось неширокое поле -- все в рытвинах и воронках недавней войны. Поле пересекал ряд кружевных железных опор электролинии, и вечерами, в наваливающейся тишине, было слышно, как гудят и негромко, будто кузнечики в летнем разнотравье, потрескивают провода. Иногда, особенно перед грозой, можно было увидеть, как неяркие синие сполохи, похожие на комки искрящегося тумана, пробегают по земле, по верхушкам трав, и исчезают на подступах к лесу.
С виду лес был самый обычный: елки, редкие сосны на пригорках, бузина и осина в мокрых распадках, где по дну оврагов змеился тот самый ручей, жгучие заросли конского клевера. В лесу жили птицы, зайцы, редко можно было увидеть, как мелькает между деревьями рыжий лисий хвост... ну, ужи выползали погреться на пнях в солнечные дни... ужей было много.
Но всякий раз, как Варвара ступала под рябиновые ветки, нависавшие над ведущей в лес тропинкой, ей чудилось, что там, в зеленой гуще, все замирает и множество чужих глаз впивается в нее -- с любопытством и плохо скрываемой неприязнью.
Зимой было проще. Зимой она почти ничего не замечала. Ручей замерзал, а заодно с ним замерзало и болотце, через которое в летние месяцы жителями поселка бывали перекинуты совершенно бесполезные мостки. И можно было, не думая ни о чем, кататься на самодельных ледянках с горок, и собирать на мшаниках замерзшую клюкву и шишки на растопку железной печушки, которую бабка соорудила на кухне, в тайне от пожарных инспекторов, потому что морозы стояли лютые, а батареи, из-за скупердяйства поселковых властей, почти не грели.
Но то было зимой. А когда сходил снег и на подсохших проталинах появлялись бледные ветреницы, и оттаивал ручей, а небо над поселком становилось прозрачным и влажно-синим... Варваре хотелось спрятаться с головой под одеялом и вообще никогда не выходить из дома.
В эту весну она решила, что так дальше продолжаться не может.
Но тут пришла большая вода.
*** ***
Весна в этом году выдалась дурацкая, суетливая: то снег валил хлопьями, то оголтело шпарило солнце. Такая свистопляска продолжалась примерно до середины апреля, а потом стремительно растаяло и просохло все, что могло растаять и просохнуть, буйно и густо поперли на свет божий одуванчики, наклюнулась сизыми почками и лопнула сирень... короче, спутав все календари и сведя с ума ботаников, к началу мая уже отцветали ландыши. А половодье задержалось. Ислочь стояла тихая и обмелевшая от нежданной жары, мальчишки, презрев уроки, вовсю брызгались на отмелях у старой водонапорной башни. Между тем, как утверждали всякого рода синоптики, за границами округа, в тех же Островах, да и в Лунинце, в лесах еще не стаял последний снег. Впрочем, теперь такая погодная карусель уже никого не удивляла.
Большая вода накатила, как водится, ночью. Когда никто не ждал и не чаял. Ислочь вспухла, как нарыв, потоком снесло самодельную дамбу на Жерновах, и к утру Монастырек уже плавал. Эвакуировать никого не стали, разве что тех, кто додумался построиться совсем в низине. Наводнения здесь были делом привычным, и с приходом паводка хозяева просто перебирались жить на любовно и со вкусом оборудованные чердаки. Над крышами домов развевались белые флаги; оседлав печные трубы, голосили спятившие от безысходности коты, а по улицам разъезжали моторки из поселкового Комитета Спасения. Они же всю следующую неделю развозили детишек по школам: стихийное бедствие, мол, не повод отлынивать от занятий.
Артем ворчал и злился: взрослые-то сидели по домам, потому как наводнение пришлось аккурат на Пасхальную Неделю. Школьное же начальство, полагавшее религию сплошным опиумом для неокрепших детских умов, за посещаемостью в эти дни следило люто. Несколько скрашивало положение дел то, что Ярославу тоже приходилось таскаться в школу. Славочку, солнце ненаглядное, угораздило податься в педагоги. Яр злился, только что копытом землю не рыл. Но подавать дурной пример племяннику опасался. Артем, зная крутой дядюшкин нрав, все ждал, когда у того полетят тормоза. Когда именно это произойдет и чем будет чревато, Артем не очень себе представлял. Но чувствовал: скоро.
Мать собралась и уплыла на дальние огороды. Еще позатой весной поселковая управа выделила им участок на Песочне. Земля там была плохая и тяжелая, и до колонки тащиться нужно было чуть ли не с километр, так что ни о каком поливе речь не шла. Только если уж совсем край... все прошлое лето -- пекло адово -- Артем с Яром, надсаживаясь, таскали воду коромыслами, потому что горело все, от укропа до абрикосов, а это значило, что зимой можно будет и зубы на полку положить... все, что на Песочне росло, кроме картошки и фасоли с капустой, мать на пару с соседкой теткой Люцией продавали на рыночке у вокзала. Тетка Люция, когда бывала трезва, помогала матери дотащить до рынка тяжеленные корзины с товаром, ну и огороде покопаться не отказывалась, уже какое-то подспорье. Кроме того, торговля шла прилично, плюс Ярова немудрящая зарплата, ну и мама работала все-таки, в отличие от алкоголической соседки... в общем, если не беситься, то на жизнь хватало.
Жесть на крыше нагрелась так, что больно было локтям и коленям. Артем подгреб под себя налетевшие за ночь тополевые листья -- обещали грозу и шквальный ветер, но на землю так и не пролилось ни капли, -- собирался еще посидеть, но тут Яр постучал в крышу шваброй. Это значило, что завтрак готов и нужно поторапливаться, скоро школьный баркас подрулит.
Ярослав брился, смешно выставляя заросший светлой щетиной подбородок. Артем хихикнул: дядюшке было явно не с руки, потому как свою пижонскую бритву, подарочек на защиту диплома, причем подарочек от любимой девушки, Яр ухитрился забыть внизу. Теперь этой бритвой только рыбам чешую полировать... растяпа.
-- Сам растяпа, -- сообщил Яр, ловко соскабливая густую пену с правой щеки. -- Пока ты там на чердаке кудахтал, каравелла ушла.
Под каравеллой разумелась школьная моторка, и Артем приготовился бурно радоваться, но вредный дядюшка осадил его пыл.
-- Лопай давай, счас "казарку" накачаю.
-- Вот еще, надрываться...
-- У тебя сегодня зачетная по геометрии, -- заботливо напомнил Яр. -- Так что вперед.
Артем с убитым видом покосился на кастрюльку с манной кашей. Уж чего в этом доме водилось, так это молока. Молоко им через день носила соседская бабка Галя, у которой была неслыханная по нынешним голодным временам корова и две козы. Коз этих Артем иногда пас -- за малую мзду, на кино и мороженое. Впрочем, любви к манной каше это не прибавляло.
-- Не пыхти, -- не оборачиваясь от зеркала, сказал Яр. -- Я же не зверь какой. Бутерброды и чай, а то у тебя успеваемость до нуля скатится.
-- Не скатится, -- Артем впился зубами в хлеб с маргарином. Маргарин был сладкий, но почему-то пах мылом. -- Куда ей катиться, я и так двоечник.
"Казарка" -- надувная двухместная лодка, весьма популярная в среде туристов-матрасников и начинающих контрабандстов -- покачивалась у подоконника Яровой спальни. Сам дядюшка -- гладко выбритый, в наглаженных светлых штанах и при галстуке, напяленном неизвестно по какому случаю, -- сидел на подоконнике, задумчиво разглядывая самодельное весло. Он ловко пересадил Артема в лодку, бросил племяннику на колени завернутый в газету веник мокрых пионов и как бы между прочим заметил, что такая лафа вечно продолжаться не будет. И пускай Артем не вздумает опоздать на обратный рейс. Назад его никто не повезет.
-- У меня дела в городе, -- объявил Яр. -- Буду поздно. Матери скажешь...
-- Что ты по девицам пошел.
-- Дурак, -- сказал Яр печально. -- Цветы до вечера завянут. Кто ж по девицам с квелым веником бегает.
Варвара сидела на заборе, всем своим видом напоминая промокшую ворону, и, прищурив левый глаз, прицельно стреляла по плывущей в потоке школьной зачетке жеваной бумагой. Зачетка плыла, покачиваясь и вздрагивая коленкоровым переплетом, но тонуть не спешила. Варвара злилась. На торчащей из воды жердине болтался тощенький ее рюкзачок. Учебники в школу Варвара таскать не любила, она и вообще-то учебу ненавидела больше, чем это положено подростку. Учителей, правда, такие тонкости мало заботили, они лепили Варваре двойки косяками, Артем рядом с ней выглядел круглым отличником. Из всей школы Варвару жалел только Ярослав. Оно и понятно: сталкивались они всего раз в неделю. Яр, кроме обучения своих сопливых первоклашек, преподавал по совместительству еще и военное дело. А барышням, как он считал, совершенно ни к чему были такие умения, как собирание карабина Заточникова за сорок секунд и разбирание оного же секунд за двадцать. По военному делу пятерки были почти у всех девиц.
-- Большому кораблю -- большое плавание, -- Варвара лениво зевнула, сдунула с переносицы косо упавшую прядь.
-- В смысле -- плыви, галоша? -- немедленно подпрыгнул Артем. А Ярослав подрулил к изгороди и вежливо протянул Варваре руку.
-- Залазь, подвезем.
-- Вот еще!.. я моторку подожду. -- она вскинула подбородок. Пригревающее солнце коварно высветило на ее лице все до единой веснушки. Артем почти шкурой ощутил, как внутренне напрягся Ярослав. Варвару он жалел, это да, но жалеть и любить -- слишком разные вещи. Он ей сочувствовал. Варвара была похожа на вымазанную в йод бледную поганку: невзрачное личико с острым носом, густо обсыпанным конопатинами, серые глаза и мышиный хвостик волос на затылке. Отца у нее никогда не наблюдалось, а мать была алкоголичкой со стажем, и этой весной дядьки из отдела нравов при управе всерьез грозились отправить ее лечиться. Вот пускай только вода сойдет. То есть это так называлось, что лечиться, а на самом деле... Попечительский школьный совет назначил Варваре, как сироте, стипендию, но в интернат отдавать пока не спешил. Хотя, конечно, Варвара была им как кость в горле. Но, едва сошел снег, вдруг обнаружилось, что у Варвары есть бабка: та прикатила из Островов, поселилась в своем собственном доме, который от долгого отсутствия людского пригляда сделался похожим на курятник, а потом, когда ее непутевая дочка совсем пропала, переселилась в так называемую городскую квартиру: серую пятиэтажку на самой окраине Ликсны.
-- Моторка ушла, -- сказал Артем.
-- Ну и фиг с ней.
-- Будете выдрючиваться, Стрельникова, я на вас докладную напишу, -- будничным тоном и, кажется, всерьез, предупредил Яр. -- За отлынивание от занятий.
Артем от неожиданности охнул. Две таких докладных за Варварой уже числились, еще одна -- и прощай, стипендия, на что она тогда жить будет со свой полоумной бабкой? На бабкину пенсию? На нее не прокормишь даже котенка, хотя, как уверяет реклама в газетах, желудок у того не больше наперстка. А потом, как завершение карьеры, ждет Варвару интернат в Серебрянке. Яр что, вообще всякий стыд потерял?!
Варвара аккуратно слезла в "казарку". Уселась на корме, положив на колени полупустой ранец. Лодка тронулась, разогнав небольшую волну, и Артем услышал, как перекатывается у Варвары в пенале одинокая ручка.
-- Я вас, Ярослав Сергеевич, ненавижу, -- сообщила Варвара с милой улыбкой. Яр снисходительно хмыкнул. Правды в ее словах было чуть.
-- Вот и делай после этого людям добро.
Они плыли пустой солнечной улицей. Кошки грелись на коньках крыш, петухи топорщили перья, сидя на торчащих из воды штакетниках, как на насестах. Над крышами развевалось белье: пользуясь солнцем, хозяйки торопились хоть немного просушить постели. Дома от этого были похожи на парусники, и зеленые волны сирени ходили над темными надстройками чердаков. Пахло зацветающими садами, в желтую мутноватую воду летела белая цветень. Артем подумал, что позднее половодье -- это все-таки красиво, и если бы можно было выпросить у Яра лодку на выходные, и Варвара бы согласилась...
Школьникам городского поселка Ликсна не повезло с самого начала. С того самого момента, как первый градоначальник, обозрев окрестности, принял решение строить храм знаний на взгорке, в окружении тогда еще молоденьких, а теперь почти что вековых лип и каштанов. И сегодня школьный двор, заботливо посыпанный желтым песочком, был оскорбительно сух: даже последняя лужа, в которой еще в прошлую пятницу с таким восторгом плескались Яровы первоклашки, высохла бесследно.
Яр привязывал "казарку" к мосткам, когда сверху, с горушки, сквозь распахнутые окна рекреаций, заливчато грянул колокольчик.
-- Все, граждане, быстренько, мы почти что опоздали.
Неизвестно, как там Яр, но лично Артем все-таки опоздал. Можно было бы, конечно, поторопиться, но ноги почему-то не шли. Школьные коридоры пахли пылью и свежей мастикой: только что натертый паркет оливково золотился в мутном свете позднего утра. В углу, на лестнице, ведущей в преподавательскую, стоял хмурый Ростик и непедагогично крошил сигарету о лакированные перила.
Артем обалдел. Никогда он не видел директора в таком мрачном расположении духа. Директор обыкновенно бывал тощ, сутул и неприлично весел -- этаким людоедским весельем, и очки в тонкой стальной оправе, косо сидящие на его загорелом костистом лице, впечатления этого нисколько не сглаживали.
-- Родин, ты почему не на занятиях? -- не сразу опомнился Ростик, завидев бредущего по коридору Артема.
-- Доброе утро, Ростислав Андреевич, -- на всякий случай сказал Артем. Утро было, на самом деле, очень так себе, но Ростика это не касалось.
-- Прогуливаешь?
-- А у меня освобождение, -- соврал Артем ничтоже сумняшеся. Не станет мрачный Ростик проверять. А пока Яра встретит, и вовсе забудет. -- До третьей пары.
-- Это риторика?
-- Литература.
-- Ага, -- удовлетворенно хмыкнул Ростик, раскрошил сигарету окончательно, подошвой смел в лестничный пролет табачную пыль. Потом достал похрустывающий от крахмальной свежести платок, вытер руки и взял Артема за плечо цепкой стальной хваткой. -- Прогуляешь -- башку сверну.
-- Почему?
-- Потому, -- сказал Ростик. -- Доживешь -- узнаешь. Все, пошел.
Артем удалился со странным облегчением на душе. Как будто Ростик сделал ему подарок. Впрочем, от разговоров с директором у Артема всегда оставалось такое чувство. Как Ростик ухитрялся так себя ставить -- никто не знал. Но первоклашки млели, томные выпускницы травились от неразделенной любви. До преподавательниц Ростик снисходил, что давало им повод хотя бы надеяться... а все прочие директора просто обожали. Даже когда он метал громы и молнии, а такое случалось частенько.
Артем стал у окна. Во дворе галдела и дралась малышня. Яр сидел на поваленной волейбольной стойке и о чем-то беседовал с Манюней -- преподавательницей из параллельного первого "Б". Беседа, по всей видимости, протекала на повышенных тонах, лицо у Манюни было кислое, а Яр, наоборот, злился. В углу, у забора, пользуясь занятостью педагогов, двое малышей с увлеченнием разбирали на запчасти какую-то железяку. Присмотревшись, Артем узнал в ржавых обломках противотанковую мину. В нем мгновенно и сразу все захолодело от ужаса. И только через пару минут, оттаяв, Артем сообразил, что это муляж. Учебное пособие, списанный хлам. Игрушечки у Яровых пацанов, однако... Дети ковыряли снаряд увлеченно и со знанием дела, железина ерзала по траве, оставляя в зелени длинные черные полосы следов. Жухлая трава, мокрые комья земли... Артем ощутил острый приступ дурноты. Школьный двор надвинулся резко, будто при падении, и голова закружилась. В глазах зарябило от цветных маек и девчачьих платьиц. Артем с силой рванул запечатанную на зиму оконную раму.
-- Вам плохо?
Был у них в школе такой дурацкий обычай -- ко всем, кто ростом повыше подоконника, обращаться на вы. Обычай-то был, но в повседневном общении мало кто из преподавателей утруждал себя манерами. Ну если только на принцип шли... Но всех таких принципиальных Артем знал наизусть.
Пахло солнцем и нагретой травой. Ветер нес в распахнутое окно одуванчиковый легкий пух. Завивались на подоконнике крохотные белые смерчики. Перед Артемом, ловя пушистый вихрь ладонью, стояла женщина в темном глухом платье. На ее отчаянно некрасивом, с неправильными чертами, лице было написано ленивое сочувствие. Артем ощетинился.
-- Мне? Мне -- нормально.
-- Мне показалось... вы сейчас свалитесь вниз.
Артем презрительно скривился.
-- Тут невысоко.
Женщина позволила себе легкую усмешку.
-- Не приспособлены вы, кролики, для лазанья.
-- Чего?
-- Ну... вы же летать не умеете. Грохнулись бы вниз, сломали шею... знаете, молодой человек, я в тюрьму не тороплюсь.
-- А вас туда и не приглашают.
-- Вы полагаете?
Артем закрыл глаза. Качалась под веками зеленая муть, и тошно было. Как если бы на яркой, залитой солнцем улице встретилось ему отвратительное чудище -- вроде тех, про которых в детских сказках. Неживое, отчаянно притворяющееся живым. Похожее. Выглядящее человеком. Необъяснимая, дикая неприязнь.
... дежурный преподаватель. Что?! Она -- дежурный преподаватель? Вот это бледное, выморочное существо с похожей на копну сухой травы прической?! Они что, с ума посходили? Да ее размажут на бутерброды в первый же час. Куда Ростик смотрел?..
Артем оттолкнулся от ставшего почти родным подоконника и побрел по коридору, пошатываясь и натыкаясь на шныряющую вокруг малышню. Возле лестницы ему опять попался Ростик, внимательно заглянул в лицо, поцокал языком и милостиво предложил гулять домой. Но Артем отказался.
В коридоре третьего этажа было почти темно, где-то под потолком горела тусклая лампочка. Из-за двери военной кафедры тянуло сквозняком и занудный Яров голос излагал про "мертвую зону обстрела" и правила поведения мирных граждан при огневой атаке. "Если обстрел застал вас врасплох и нет никакой возможности спуститься в убежище..." следует завернуться в белую простыню и тихо ползти к ближайшему кладбищу. Бредятина. Артем в сердцах сплюнул. Дежурного преподавателя, в чьи обязанности входило надавать учащемуся по шее за столь гнусный поступок, поблизости не наблюдалось. Зато в конце коридора, у лестницы, послышалось некое шевеление. Шаги и стук каблуков. Судя по звукам, в лицее обнаружился табунчик антилоп: топотали дамы знатно, а гулкое эхо школьных коридоров доводило перестук до нужной кондиции. Процессия поднялась по лестнице, и стало видно, что возглавляет ее Ростик.
-- ... согласно утвержденной департаментом образовательной программе и концепции воспитания детей. Вот здесь, прошу. Ребенок, иди сюда!
Артем не сразу сообразил, что это ему. Подошел. Ростик сверкнул из-под очков гневным взором.
-- Почему не на занятиях?
За сегодняшнее утро это был второй подобный вопрос, причем от Ростика же. Артем качнул головой.
-- Так вы сами отпустили.
Ростик хмыкнул. И заявил, что не в его правилах отпускать людей домой, если те совершенно здоровы и дома у них все в порядке. У Артема же в порядке? Тогда почему он шатается по коридорам? Воображает, что можно до бесконечности пользоваться дядюшкиной добротой? Сопровождавшие директора тетки кивали крашеными прическами, двое потертого вида мужиков, замыкавших процессию, сочувственно пыхтели. Но заступаться за Артема явно не собирались.
-- Прошу, -- сказал Ростик, гостеприимно распахивая перед Артемом дверь кабинета.
... Лязгнул, вставая на место, затвор, Яр у доски поднял голову, зацепился взглядом за чье-то лицо за спиной у Артема, осекся на полуслове.
-- Добрый день, Ярослав Сергеевич, -- хищно скалясь, сказал Ростик. -- А мы вот тут к вам...
Бахнул выстрел. С потолка ручьями потекла побелка, куски известки эполетами украсили директорские плечи, завизжали девицы и кое-как втолкавшиеся в кабинет тетки из департамента. Над дулом только что собранного учебного карабина Заточникова курился синий, явно не фальшивый дымок.