Ковальский Александр : другие произведения.

Книга 2. Часть 1. Кузнечик цвета хаки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   КУЗНЕЧИК ЦВЕТА ХАКИ
  
   Книга вторая
  
  
  
   Кроме литературы, чем и дышать, опускаясь на дно морское,
   Чем убеждать себя, что после дна еще одно, и земля не шар,
   Чем утешаться, слыша, как год от года пуще грозится кое-
   Кто досадить по первое нам число, вгоняя в озноб и жар?
   Первое - а нынче уж вон какое. Кошмар.
  
  
   ПРОЛОГ
  
  
  
   Год 1891. 24 августа
   Эйле
  
   В доме горел свет. Тени рам крестами падали на грязный огород с торчащими на межах кустиками полыни, на мокрые плитки дорожки.
   У калитки, присвечивая себе фонарем, топтались два гражданина откровенно казенной наружности. Рассматривали какие-то бумажки. Видимо, решали, а туда ли они пришли. Анджей и без фонарика знал, что туда.
   За электричество было не плачено месяца три. Не от скаредности или потому что денег не было. Деньги-то были. Но от мысли, что нужно вставать и тащиться на почту, подписывать там какие-то бумажки, становилось тошно. Такое состояние накатило на Анджея еще зимой, мучило всю весну, немного отпустило летом - и вот опять, с первыми желтыми листьями на березах вернулось, тягучее, как зубная боль.
   Только лучше бы у него болело хоть что-нибудь. Чтобы, по крайней мере, чувствовать себя живым.
   Он и в лицей в прошлом году ходил через пень-колоду, а поскольку родители пребывали в отъезде, поручив почти совершеннолетнего сына заботам полуглухой соседки, заставлять Анджея шевелиться было особенно некому. И даже Юленька, очередная случайная пассия, ничего поделать с этой вселенской ленью не могла. Или не хотела. Анджей не очень-то разбирался.
   Яблони терлись о крышу мокрыми ветвями. Заунывный такой шорох. Ничего не хотелось делать. Вообще ничего не хотелось. Отсутствие желаний -- это смерть?
   Под предостерегающие вопли Юленьки с крыльца он дошагал по огороду до калитки. Земля была мокрая и противно чмокала под надетыми на босу ногу резиновыми сапогами. Где бабье лето с его золотом, синим небом и летящими паутинками? Или он один такой, ощущающий в осени приближение смерти? Влюбляться вредно. Особенно в Юленьку. Лучше заварить чай и глотать огромными чашками; обжигаясь, пробуя на языке аромат. И травки не класть -- это все равно что хлебать запаренное сено. Зачем он согласился, чтобы она пришла?
   -- Энергонадзор. Открывайте.
   Он постоял в сенях, размышляя, какими неприятностями может быть чревата лояльность. Потом распахнул дверь.
   -- Где у вас счетчик?
   -- Вот сюда, -- чувствуя, как глаза любопытной девицы буравят спину между лопаток, сказал Анджей. Указал на квадратную дыру в полу. -- Осторожно, лестница гнилая.
   Зловеще скрипнула первая ступенька
   Анджей знал, если накликать события, они произойдут. И совсем не такие, как хочется. Совсем наоборот, что и есть всего гаже. Вчера, от полного отчаяния и желания хоть как-то повеселить собравшихся на чаек приятелей, он сочинил и даже записал на клочке бумаги байку про домашнего злодея, заманивающего в дом то водопроводчиков, то почтальонов, то, вот как теперь - контролеров. И они все исчезали бесследно. Вроде девиц, охмуряющих Синюю Бороду.
   Дом вообще был овеян легендами. Например, про невинную кошку, затерянную в его глубинах. Или про призрачную старуху, согласно тем же легендам, Анджееву бабушку. В огороде она была еще вполне зрима и физически воплощенна, но когда заглянувший в гости старый добрый знакомый Лаки отвел взгляд... Лаки - это для друзей, а для прочих - Александр Валентинович, эсквайр, потому как должность обязывала... а был беспутный эсквайр, ни много ни мало, старостой второго курса в Эйленском Корпусе, и начальство ценило его незнамо за какие заслуги. Так вот, Лаки характером отличался скверным и никому и ничему не верил на слово. Но Анджею рассказывал об исчезновении мистической бабушки со сладким ужасом и почти слезно просил друга признаться, не тот ли бабушку выдумал. Бывает ведь... Анджей загадочно отмалчивался. Или сказание про мумии и два выключателя... и про калитку с неправильной щеколдой. Потому что вверх ногами. Но нормальные люди не знают! А вздумаешь через забор, так вместе и завалитесь. И он сверху.
   Бедные воры, стонал Лаки, если вздумают к тебе залезть.
   -- Красть нечего.
   -- А рукописи?
   Анджей молчал.
  
   Из погреба не доносилось ни звука.
   -- Все, -- сказал Анджей, посветив вниз трофейным, оставшимся от контролеров, фонариком. - Больше они тут шастать не будут.
   -- Почему? - Юленька смотрела на него в священном ужасе. Причем, вполне натуральном.
   -- А нету никаких контролеров. И не было никогда.
   -- Это... погреб? Это что, если я туда спущусь, я тоже... исчезну?
   -- Ты же барышня, а не мессир из энергонадзора, -- возразил Анджей резонно.
   -- И тебе... их не жалко?
   -- Может, и жалко, -- неуклюже соврал он. В самом деле, если начать задумываться об истинной природе событий, недолго и спятить. Почему-то Анджей был уверен, что попавшие в его погреб контролеры благополучно выживут. Только где-нибудь не здесь. В другом мире. И будут там терзать неплательщиков визитами и угрозами. А впрочем, не его ума это дело.
   -- Пошли чай пить, -- сказал он.
  
   -- Он меня предал, -- сообщила Юленька, для пущей убедительности всхлипнув и поднеся к носику платочек с вышивкой. Юленьку полагалось утешать и жалеть, и даже пытаться поцеловать в щечку, невзирая на опасность схлопотать по морде за наглость. А иначе как же.
   -- Тебе плохо?
   -- Нет. Только я каждый раз убеждаюсь, что люди такие, как я о них думаю. Обидно.
   -- И никогда не ошибалась?
   -- Всегда в худшую сторону. И вообще, не смущай меня.
   Она обхватила колени руками и щурилась на мерцающий в печке огонь. Кошка, подумал Анджей. Она похожа на кошку. И пришла по-кошачьи, поскреблась под дверью, потом потерлась спиной, помурлыкала - и он купился, как дурак. Как покупались все остальные, кого Юленьке взбредало на ум дрессировать. А теперь она сидит и рассказывает, какой плохой ее бывший ухажер. Банально. Он, Анджей, на такие переживания не способен.
   Желания отсутствовали. Словно он уже умер, но зачем-то еще ходил, сидел, даже ел, запивая чаем сметану с сахаром -- ел маленькой аккуратной ложечкой, опасаясь, что в какой-то момент эта сметана полезет наружу. А здорово было бы совсем не есть...
   -- Еще чаю? -- вежливо спросил он у Юленьки.
   -- А зачем они засовывают соню в чайник?
   -- Хотят проверить, может ли соня жить в чайнике, -- механически выдал он. -- Ты эту книжку любишь?
   -- Она не про меня.
   -- Интересно, -- вслух подумал Анджей, -- почему мы так любим книжки, про которые думаем, что они - про нас?
   -- Потому что каждому человеку интересен только он сам, остальное - чепуха или хорошие манеры.
   Надо же, подумал он, какие мысли могут водиться в этой хорошенькой рыжей головке. Было противно - как будто Юленька могла догадаться, что именно он о ней думает.
   -- Давай, лучше, я тебе стихи почитаю.
   -- Свои?
   -- А то чьи.
   -- Про меня?
   -- Хочешь - про тебя...-- Анджей глотнул чаю и поморщился. Показалось чересчур сладко. Сахару переложил, что ли?
   Он ушел на кухню, налил свежего кипятку, вернулся к Юленьке, но едва потянулся к заварочному чайнику, в доме погас свет.
   Зажигая приготовленную заранее свечку, Анджей начисто забыл про заварку и сахар, отпил из чашки и замер с полным ртом. Сахарница была на месте, и Юленька сидела с невинным видом, будто и не старалась только что отравить его таким неэкономным способом.
   До кухни Анджей едва добежал. С омерзением плюнул в раковину и старательно, с мылом, вымыл чашку. Опять налил воды. Из-под крана, наощупь. И пошел в комнату, спотыкаясь и вздрагивая, когда ледяная вода плескала на шлепанцы. Он столкнулся с девицей на каком-то из витков коридора, и Юленька, прислоняя ладонью фитиль свечки, сказала с упреком:
   -- Ты меня отравить решил? Я же просила сахару не класть! У меня фигура!..
   Анджей подумал, что к слову "фигура" можно подобрать изумительную, хотя и банальную рифму, вот только Юленьке не понравится... а вслух сказал:
   -- В ночь ночей откроются тайные ворота неба, и вода в кувшинах станет особенно сладкой.
   -- Чего? -- Она потрогала Анджею лоб. Как заботливая мама. И это его добило.
   Рысью он понесся на кухню и стал пробовать воду из всех емкостей и источников. Юленька осторожно повторила его подвиги и на втором половнике сдалась. Пить это было невозможно.
   Анджей рухнул на скамью рядом с ведром, сложил руки на коленях и замогильным голосом произнес:
   -- Ну, все! Повешусь и утоплюсь!
   Юленька разразилась истерическим хохотом. Приключение было очень даже ничего. Особенно если учесть сгинувших в погребе контролеров. Через какое-то довольно продолжительное время (ведь даже попить нельзя было, чтобы успокоиться) она изрекла:
   -- Представляю себе. Полночь, два идиота носятся со свечкой по кухне и воду пробуют.
   Анджей сначала задумался, а потом вытащил из подвесного шкафчика темную высокую бутылку.
   Юленька глотнула вина и вздохнула с облегчением.
   -- Никогда не думала, что эта нидская кислятина бывает столь приятна для сердца и желудка.
   Анджей молча согласился.
  
   -- А стихи у тебя ничего, -- протянула она одобрительно, стоя на пороге и поправляя шарф. - Вполне.
   -- Чего? - изумился Анджей. Сколько он помнил события этого дикого вечера, до стихов у них с Юленькой дело не дошло. - Какие стихи?
   -- Ну, я там почитала... у тебя на столе, пока ты по кухне прыгал. Стихи и еще рассказ какой-то. Грустный. И зачем ты их там всех убил?.. -- прощаясь, она благосклонно подала ему руку - с явным намеком на романтический поцелуй.
   Не заметив протянутой руки, Анджей метнулся к печке и стал выгребать из-под нее и расшвыривать по полу тетрадки и прочий бумажный хлам. Юленька подобрала блокнот и, открыв наугад, прочла с выражением:
   -- Падает снег словно пух.
   В воздухе вижу я стаю
   Изголодавшихся мух.
   Мухи на юг улетают.
   -- Заткнись! - заорал он в ярости.
   Юленька надулась и засобиралась домой. Р-романтический момент был испорчен окончательно и бесповоротно.
   Проводив барышню до калитки, Анджей прошлепал к колонке. Надо было накачать воды - может, вкусом она ничего, не так омерзительно, как в доме.
   Поеживаясь от моросящей сырости, он налег на рычаг, по привычке глядя поверх яблоневых крон - на черную стену заброшенного городского парка, начинающегося прямо за забором - его дом был крайним в поселке. А за парком была река и мост, через который то и дело грохотали поезда. Так часто, что Анджей привык и уже не замечал.
   Там, над парком, стояло, застилая полнеба, мутно-багряное зарево.
   Небо было совсем рядом: косматые, словно кометы, звезды и серпик луны. Поезд, замедляя ход, плавно втягивался в стальное жерло моста, длинная его суставчатая тень, отороченная вспышками малиновых огней, отражалась в реке. Не сдвинувшись от колонки ни на дюйм, Анджей видел все это так ясно, как будто сам стоял на насыпи, и даже слышал, как осыпается гравий под его несуществующими шагами.
   Поезд был уже на мосту, уже грохотали по железным стыкам вагоны, гудела земля и гудел воздух, как что-то вдруг изменилось в мире. Мост переломился пополам, словно соломинка. Совершенно легко и бесшумно. И вагоны, сияя огнями окон, стали падать вниз, и уже в падении их внезапно охватывало пламя. Вода принимала их без единого звука, и над всем этим стоял удивительный, ярко-белый свет, в котором происходящее выглядело призрачным, ненастоящим. Анджей видел, как выскочил из будки ошалевший от ужаса часовой, и в глазах его не было уже ничего человеческого. События стремительно вытирались из памяти -- так исчезает под ластиком след карандаша на бумаге. Того, что было потом, Анджей почти не помнил. Помнил, как поезд внезапно остановил свое падение, и часть вагонов, лишившись опоры, повисла над рекой. Это было противоестественно, вразрез со всеми и всяческими законами физики и здравого смысла. А потом наступила тишина и забытье.
  
   Тугая струя воды била в перевернутое кверху дном ведро. Анджей сидел на меже, тупо таращась в остывающее небо.
   Когда его принимали в Корпус - сразу на четвертую ступень, уже после всех экзаменов и многочисленных и нудных тестов, в которых убей бог непонятно что тестировали... во всяком случае, отнюдь не знание литературы и языка... после всей этой тягомотины Анджея вызвали в приемную к ректору и там, среди пыльных фикусов, всучили бумажку. На сером картоне полуслепой машинописью сообщалось, что он, такой-то, поступая в Корпус, настоящим осведомлен о последствиях написания литературных произведений, имеющих в основе Абсолютный текст, и чтения таковых - как собственного сочинения, так и авторства других, ему подобных творцов -- вне стен учебного заведения. Анджей прочел и глупо хихикнул. С какой прыти он будет писать что-то на основе чего-то - чего он и сам не знает. Дурак он, что ли?
   Выяснилось, что таких дураков тут полным-полно.
   Как только умный Анджей раскрыл рот, ему тут же доходчиво разъяснили, что Абсолютный тест есть ритмизированное неким, неизвестным науке образом, литературное произведение, обладающее способностью изменять вещный мир сообразно своему содержанию. Иногда не точно по тексту, но близко к тому. И такие прорывы грозят реальному миру, в котором, кстати, обретается сам мессир Саварин, а также родные и близкие ему люди, Отечество, наконец! -- мором, трусом и гладом. Примеры имеются. Достаточно полистать подшивку газет за прошлый год.
   Ах, он в наивности полагал, будто катастрофы происходят сами собой? Ну и зря. Ибо давно известно, что в этом мире заместо божьего промысла притаился злобный автор. И такая грустная традиция повелась примерно со времен Одинокого Бога. Только тот не знал, как с этой напастью бороться, почему создатели - авторы, то есть - и сгорали, не имея возможности излить слова на бумагу. Но сейчас, в эпоху гуманизма и просвещения...
   Одним словом, он все понял и сей же час подпишет. А додумает свои умные мысли уже потом. Не сумеет сам додумать - добрые наставники помогут. Они затем тут и есть, чтобы таких, как Анджей, учить пользоваться своими неизреченными талантами, а заодно и ограждать и контролировать.
   Царапая скверным пером на бумажке свою фамилию, Анджей и представить себе не мог, что все только что сказанное когда-нибудь коснется его самого. Он думал, что все это - не более чем странная шутка местного начальства. Неуклюжая попытка соорудить удобный повод надзора за воспитанниками. И только теперь, сидя между раскисших грядок, таращась в небо и вдыхая пахнущий гарью ветер, он понял, какая это была правда.
   И еще понял, что ему грозит за то, что он эту подписку нарушил.
  
   -- Я знаю!! Я знаю, кто это сделал! Пустите меня!!
   Растрепанная барышня, кулачками размазывая по напудренным щекам слезы, голосила на крыльце. Несколько прохожих, оказавшихся в неурочный час на городской площади перед жандармерией, с любопытством наблюдали душераздирающее зрелище. Потом наглухо, казалось бы, запертые двери отворились, показался дородный, с дубинкой на поясе и опоясанный портупеей, как лошадь сбруей, городовой, и вопли девицы стихли в недрах полицейского участка.
  
  
  
   КРУГ ПЕРВЫЙ
  
   ЭЙЛЕ
  
   Ну где у вас гарантия, что хлеб, который ели вы,
   Не будет завтра вам, как неоплатный долг, зачтен?
   И где у вас гарантия, что гимн, который пели вы,
   Не будет завтра проклят, заклеймен и запрещен?
   Так и живем, покуда честные...
  
  
  
   Год 1891, 2 сентября. 10.00
   Эйле, набережная.
  
   Еще полчаса назад Даг и представить себе не мог, что может существовать на свете этот северный, с неуловимым оттенком имперского курорта, город -- утопающий в зелени, просоленный морем и хлестким ветром, осененный перистыми листьями каштанов и нидских акаций, с голубиной канонадой в узких глухих переулочках, где стены домов смыкаются так близко, что кажется, просто на глазах исчезает ослепительно синее, в ласковых барашках облаков небо, и трамваи дребезжат на старой брусчатке, а в парке, спрятавшись под полосатыми маркизами, играет вальсы городской оркестр, и мороженое тает в стеклянной вазочке, и пахнет кофе, и горячей от солнца землей, и кузнечики стрекочут в каменных руинах Каламиты... город, где причудливой архитектуры дома похожи на уснувших химер, и на бастионах Чаячьего Форта спят, уткнувшись тупыми мордами в невысокие пирамидки будто игрушечных ядер, выкрашенные черной масляной краской пушки.
   Даг Киселев, мичман второй статьи, сошедший на берег в увольнение с барка "Мирабель", прежде никогда не был в Эйле. Но четким ощущением кадрового военного и творца знал, что раньше здесь все было по-другому.
  
   Дождик моросил, мерно постукивал по туго натянутому тенту уличной кавины. За столиками, по случаю раннего утра и непогоды, было пусто, ветер гнал по плитам набережной слипшиеся в рыжие комки листья акаций, шебуршал серебряной фольговой оберткой от мороженого. Под пирсами глухо плюхала бутылочного цвета вода.
   Пирсы тоже были пусты. До первого рейса на Ниду, как гласил потрепанный листок расписания, еще около двух часов, а желающих гулять по такой погоде найдется немного. Впрочем, один малохольный любитель дождя и штормящего моря обнаружился скоро. Он бродил по причалу, неприкаянный и несчастный, время от времени приподнимая над лысеющим затылком соломенное канотье и отряхиваясь по-собачьи. С канотье при этом маленькими водопадами извергалась дождевая вода. Иногда, в порыве отчаянного нетерпения, господин вытягивался на носочках лаковых штиблет и из-под ладони вглядывался в мутную пелену, повисшую над морем. Море было пустынно, и у Дага возникло стойкое подозрение, что катера могут сегодня и отменить.
   Когда очередная волна, коварно подкравшись к пирсу, обдала господина пенными брызгами, отчего он пискнул и шатнулся назад, теряя равновесие и роняя канотье, Даг сжалился.
   Вылезать под дождь из-под тента не хотелось, и он просто окликнул страдальца, приглашающе помахав рукой. Тот оглянулся, одарив Киселева безумным взором, еще раз проводил глазами уплывающее по пенным бурунчикам канотье.
   -- Присаживайтесь. Сейчас кофе принесут. Будете?
   -- А?..
   -- Кофе, говорю, будете?
   -- Вы неоценимо добры.
   -- Ну еще бы, -- согласился Даг. Его доброта была понятием неоспоримым, как этот дождь и воробьи, набившиеся под портик Океанариума, вычурной серой громадой смотревшегося отсюда в профиль: изъеденный ветрами и влагой, в оспинах многочисленных обстрелов камень, плавные изгибы огромных окон, кое-где, по бедности, заколоченных фанерой.
   Плетеный стул скрипнул. Качнулся полосатый тент, проливая на пол и отчасти на скатерть озеро воды. Господин вытащил из кармана платок размером с полотенце, трубно высморкался.
   -- Шляпа улетела... да-с.
   -- Плюньте, -- посоветовал Даг, беспечно созерцая темнеющий новой тучей горизонт.
   -- Я бы, знаете, с радостью. Но встречать даму без шляпы...
   -- А вы встречаете?
   -- Катером, с Северной стороны. Но, боюсь, в такое ненастье... Как вы думаете?
   -- Думаю, что вам следует разжиться хоть плохоньким букетом. Раз уж намечается дама.
   До ближайшего рынка было рукой подать. Даг знать этого никак не мог, но - осознавал отчетливо, как будто всю жизнь тут прожил. Он даже помнил эти путанные переулочки, которыми от набережной следовало пробираться до торговых рядов. Определенно, за последние сутки он слегка повредился умом.
   -- Давайте деньги, я сбегаю, -- неожиданно для себя предложил Киселев. -- Там утром всегда бабки цветами торгуют. Ваша дама какие предпочитает? Эй, вы что? Решили, что я жулик?!
   -- Помилуйте, -- засопел господин обиженно и опять обтерся своим чудовищным платком. - Просто вон уже катер...
   -- Ну да, -- скучно согласился Даг, разом утеряв всякий интерес - и к малохольному владельцу утопленного канотье, и к дежурному пароходику, упрямо взрезающему носом буруны Стрельненской бухты, и к ожидаемой быть даме. Кофе бы дождаться... и хорошо бы узнать, где ближайшая почтовая контора. Потому что, как ни верти, а не был он никогда в Эйле, а если вдруг и был да забыл - за два года, прошедших после войн за веру, этот город поменялся до неузнаваемости.
  
   -- Ой, мона! Добрая мона, а я вас ждал!
   Запихивая в карман кургузого пиджака носовой платок, недавний Дагов собеседник шумно вознесся со стула, едва не опрокинув столик и тент, и врезался в толпу сходящих на берег пассажиров. Там, производя разрушения, подобно хорьку в курятнике, господин выщемил и выволок под акацию невысокую тощую девицу с рыжей косой и плетеной корзиной. Любезно толкнул жертву на мокрую лавочку, сам пристроился рядом и принялся вдохновенно вещать, всплескивая пухлыми руками и то и дело утираясь вновь извлеченным из пиджака платком.
   Судя по всему, господин принадлежал к вездесущей породе просителей. Представитель обиженных, больных и слабоумных. Это Даг себе вполне представлял. Но вообразить "с другой стороны" дуэта закутанную в шаль с длинной бахромой барышню, больше похожую на кухарку состоятельных господ, чем на благородную мону - увольте, никак не получалось.
   Проситель токовал, как глухарь на весенней полянке. Неожиданно явился миру набитый бумагами саквояж, из которого надоеда выудил засаленную с белыми трогательными тесемочками папку. Страницы распирали ее, лезли в продранные картонные края. Даг подумал, что одно лишнее движение - и листы полетят в щедро поливаемые дождем лужи.
   -- Вы с ума сошли! Уберите! Я даже смотреть на это не буду!
   -- И не надо! Не смотрите! О, добрая мона! Пускай он только взглянет! А там уж, если оценит, я в долгу не останусь.
   -- Боже, да зачем же вам это нужно?
   -- А как же, мона Даная! - давешний Дагов собеседник вцепился в ручку корзины и заглядывал барышне в лицо. -- А рекомендация? Ваш супруг меня рекомендует, и куда ж им всем деваться в издательстве... примут, как миленькие. А то ведь иначе как же... Семья, дети... А на вспомоществование от литературного общества прожить можно безбедно...
   -- Пустите меня! - она вырвала корзину и поднялась.
   Даг наблюдал за сценой в легком изумлении. А когда понял, что в несколько глотков, не чувствуя вкуса, выхлебал принесенный кофе, расплатился и уже встает, подумал, что окончательно сходит с ума.
  
   Ну конечно, он от нее не отстал. Плелся следом, поминутно сморкаясь в жуткий свой платок, и гундел. Мона Даная, между тем, прошлась сперва по зеленным рядам, потом по молочным. Корзинка потяжелела, из нее торчали унылые луковые перья и горлышко молочной бутылки.
   Даг лавировал в толпе, стараясь оставаться незамеченным. Но когда на выходе с рынка проситель, окончательно изнемогши от безысходности, попытался выхватить из рук своей жертвы корзину, Киселев не выдержал.
   Впрочем, не успел.
   Неудачливый литератор дернул Данаю за локоть, потянул плетеную ручку вниз, девушка отшатнулась, и корзина, столь тщательно оберегаемая от посягательств, полетела на мостовую. Покатились в лужи румяные яблоки, головка сыра, булькнуло, проливаясь из расколотой бутылки, молоко... То, что уцелело, в миг растащили вездесущие коты и мальчишки. Даг думал, девушка зарыдает и бросится в лужи подбирать. Но не тут-то было.
   Не вмешайся Киселев, и через минуту эту сладкую парочку разнимали бы жандармы в ближайшем участке. Заодно с лекарями по глазным болезням. Когда из-за угла донесся заливистый полицейский посвист, Даг ввинтился между целящей в глаза несчастной жертве фурией и портфельчатым писателем.
   ...Содержимого Дагова кошелька хватило на все, кроме корзины. Поэтому он потребовал, чтобы Даная сняла шаль. Сверкнув негодующим синим взглядом, Дани послушалась. В шаль Киселев увязал продукты, вручил Данае бутылку с простоквашей - молока им уже не досталось - и так, напоминая скорее руан-эдерских беженцев времен Песчаной войны, нежели добропорядочных граждан, под недоуменными взглядами прохожих они дошли от пристани до самого дома.
   -- Сколько я вам должна? - отнимая у Дага узел с продуктами, сухо спросила Даная. - Только не вздумайте отказываться. Я не побирушка.
   -- Еще скажите, что вы и впрямь благородная мона.
   ` -- А, по-вашему, кто?
   Даг тактично промолчал. И отворил перед спутницей дверь парадной.
   Он помог Данае дотащить покупки до квартиры и стоял, ожидая, покуда она отыщет в кармане жакета ключи.
   -- Ну вот, потеряла...
   -- Там кто-нибудь есть?
   -- Муж, -- сказала Даная, пожав плечами.
   Даг удивился, но промолчал. Надавил сонетку звонка.
   Долго не было слышно ни звука. Потом прошлепали неуверенные шаги, звякнула цепочка замка. Дверь отворилась, и на пороге, в полумраке прихожей, Даг увидел - самого себя. Только лет на десять старше.
  
   То есть это ему сначала так показалось. Присмотревшись, Даг понял, что, на самом деле, они почти что ровесники. Но сходство было удивительным и пугающим. Как если бы Даг, обладай он вдруг талантом живописца, взялся рисовать свой автопортрет и задумал, для пущего эффекта, прибавить себе лет, жизненного опыта и орденов на грудь.
   -- Мессир? - забирая набитый провизией узел, невнятно удивился Дагов двойник.
   -- Вот, -- сказала с неудовольствием Дани. - Прицепился как репей. Ну что я могла поделать...
   Так, подумал Даг раздраженно. Сейчас он примет меня за ухажера дорогой супруги и, ясен пень, спустит с лестницы, ибо ни одно доброе дело не должно остаться безнаказанным.
   Оправдываться Киселев не собирался, потому как вины не ощущал. Только досаду. Надо полагать, у моны Данаи столько скелетов в шкафу, что защищается она машинально. Впрочем, что ему до чужих супружеских борщей.
   -- Мона, мессир. Всего доброго, -- Даг козырнул и направился к лестнице.
   -- Подождите.
   Он не мог не обернуться на этот голос.
   -- Вас, кажется, зовут Даг? Даглас... Киселев?
  
   -- Позвольте отрекомендоваться. Ковальский Александр Юрьевич, директор здешнего гуманитарного Корпуса. В свое время я имел честь знать вашего деда. Так что не удивляйтесь.
   -- Я не удивляюсь.
   Ковальский врал - отчетливо, но как-то совсем не обидно и так, что хотелось верить в правдивость его слов.
   -- Тогда не злитесь.
   -- Я не злюсь.
   Книги в этой комнате были везде, и казалось, вот-вот выживут за порог хозяев. Они распирали высоченный, в потолок, шкаф, и громоздились по углам стопками, вперемешку с бумагами в картонных папках. Рукописи были и на столе, древний раздолбанный "унвервуд" выглядывал из бумажных развалов пожелтевшими перламутровыми накладками клавиш.
   -- Даглас... Даг. Я предлагаю тебе сделку.
   -- Ты дьявол?
   Полукруг света на столе, обозначенный светом лампы под зеленым матерчатым абажуром. Тетрадь и ручка, брошенная на недописанную страницу, рядом чайник с сиренью. Пенится, рушится в небытие белыми гроздьями... В той войне, которая начнется сегодня, ты не погибнешь. Ты уцелеешь - один из немногих... ты станешь писателем...
   -- Я буду морским офицером, как прадед!
   В ночь перед началом войны за веру ему приснился чудной сон. Жуткий и очень похожий на правду. И человек, обещавший ему в этом сне жизнь и муторную литературную карьеру, вовсе не выглядел Люцифером.
   -- Я, пожалуй, пойду, -- сказал Даг, с неловкостью выдираясь из объятий продавленного глубокого кресла. - Спасибо и все такое... но...
   Вместо ответа Ковальский скрутил и сунул Киселеву под нос смачную и какую-то на редкость обидную фигу. И заорал в приоткрытую дверь:
   -- Даная! Кофе нам! Ведро, не меньше!
   Она вошла, неся изящно сервированный поднос. Два наперстка с кофе, крошечные бутерброды и нарезанный лимон на блюдечках с фиалками, коричневатая горка сахарина в эдерской пиале. Ковальский воззрился на эту неслыханную щедрость с недоумением. Но промолчал.
  
  
   Год 1891. 3 сентября. 9.00
   Эйле.
   Корпус для литературно одаренных детей.
  
   Длинная лаково-черная "каталина", торжественно объехав фонтан на площади и вспугнув клаксоном стаю голубей, свернула в круто убегающий вниз, к морю, переулок. Переулок был обсажен вековыми тополями. Сухая коричневая листва шуршала под колесами. Пахло цикорием и корицей - как будто дальше, в конце переулка, гостеприимно раскинулось уличное кафе, каких много в Эйле: с полотняными маркизами, букетиками в вазочках из-под мороженого на каждом столике и обязательной приблудной шавкой у входа, укоризненно глядящей в спину каждому, у кого хватило совести доесть пирожное без нее.
   Никакого кафе, разумеется, в конце переулка не было. Крытая брусчаткой горбатая мостовая нырнула вниз, водитель авто выкрутил руль, машину едва не занесло в немыслимом повороте, заросли дикой акации за кирпичным дырчатым заборчиком раздались. Захотелось сдержать дыхание.
   Высоко в небе, над глинистым, поросшим колючим дроком холмом пронзали небо готические краснокирпичные башни. Узкие проемы бойниц. Крыши с замшелой черепицей. И лиловый с белым флаг, лениво плещущий по ветру на донжоне. Бывший Чаячий Форт, а ныне, вот уже второй год кряду, милостью Хозяйки Круга - Эйленский Корпус, лицей для особо одаренных детей.
   Сидящая на заднем сиденье роскошной "каталины" женщина вздохнула, складывая растрепанные листы газеты, стараясь не смотреть на фото и кричащий заголовок на первой странице. "Трагедия в Эйле: кто виноват?!". Фотокамера, удерживаемая дрожащей рукой репортера, тем не менее, бесстрастно впечатала в серебро дагерротипов развороченные чудовищным взрывом фермы Эйленского железнодорожного моста, падающие с многометровой высоты вагоны, бурлящее пылающими обломками полотно реки... потом берег, взрытый песок с темными пятнами, камыши - и людей, похожих на тряпичные куклы. По-хорошему, редактору "Эйленского курьера" следовало бы голову оторвать за излишний натурализм, но им, видимо, двигали благие порывы убедить общественность в ужасающих масштабах катастрофы, сплотиться и бросить все силы на поиски виновных. Потому что дураку же понятно: такие вещи сами собой не происходят.
   Женщина в авто знала это достовернее прочих.
   Порывшись в сумочке, она вынула пудреницу и, отвернувшись к окну, долго рассматривала свое лицо в крошечное зеркальце. Голубоватая амальгама отражала высокие, горящие нервным румянцем слишком худые скулы и большой рот, и морщины вокруг темных глаз, и волосы, упрямо лезущие из тугого узла прически. Красавицей ее мог назвать только полуслепой или влюбленный. И она это знала. И плевать хотела на то, как выглядит. Всегда. Но не теперь.
   -- К преподавательскому корпусу, -- сказала она водителю, когда "каталина", миновав каменный зев надвратной башни, въехала во двор, полный галдящих лицеистов, астр, синих с алыми аксельбантами парадных форменок, натянутых на ленты флажков и прочей праздничной кутерьмы. Третье сентября, начало учебного года. Неизбежная суматоха вынужденного торжества. Гостья всегда ненавидела этот день.
   Магистр Эйленского окружного департамента образования Вацлав Сваровски - подтянутый, сухощавый, аристократически ядовитый - встречал на крыльце. Вместе с братом - предводителем дворянства округа Яном Сваровски.
   -- Добро пожаловать. - Ян первый, как и положено маршалку, шагнул с крыльца. - Вы будете присутствовать на торжествах? -- И ни слова про неслыханную честь для этих стен и прочую дипломатическую ерунду.
   -- Нет, милорд, -- она поднялась по широким ступеням и останавилась рядом с ним. - Я здесь не затем. Газеты вы, полагаю, читали?
   Он кивнул, поправляя очки в тонкой золотой оправе. Глаза за стеклами щурились так, что женщина едва удержалась от едкого замечания. Аристократы и нобили черт знает в каком колене, наследные эрлы провинции Эйле Сваровски отродясь мнили себя центром Вселенной и шею не гнули ни перед кем даже в более смутные времена.
   Вацлав Сваровски махнул рукой, подзывая к себе мающегося поодаль подростка лет двенадцати. Тот подошел вразвалочку, тряхнул соломенной гривой и вызывающе уставился на гостью синющими глазами. Ангел, только крылушек не хватает.
   -- Лаки, найди кого-нибудь из учителей и скажи, чтобы церемонию начинали без меня. Я буду занят.
   -- И пусть ваш директор заглянет в свой кабинет, -- добавила гостья, отворачиваясь, чтобы не видеть, как у мальчишки округляются от изумления глаза.
  
   Лаки нашел директора без всякого труда.
   Директор Эйленского Корпуса Александр Юрьевич Ковальский сидел на подоконнике в лестничном пролете, ведущем в рекреационную залу, в окружении толпы старшекурсниц, заваленный букетами, как памятник, и слабо отбивался от приставаний и посягательств. Были к этому немалые поводы, потому что директор Корпуса был молод и, даже на придирчивый взгляд Лаки, хорош собой. Хотя события последних лет, а в особенности недавний мятеж - то есть, пардон, революция, поскольку, как известно, "мятеж не может кончиться удачей" - словом, свержение Хозяйкой Круга миледи Алисой и иже с нею Одинокого Бога, и осада маяка а окрестностях Эйле, и все остальное отразилось на директоре не лучшим образом. Лаки вдруг сообразил, что мысленно именует Халька по имени-отчеству и вообще по должности - и ужаснулся.
   Пускай Александром Юрьевичем его зовут другие. Например, господа из жандармерии и настоятель местной церквушки Всадников Небесных на Яру, куда Хальк таскается каждое воскресенье к исповеди, как на работу. Лаки подозревал, что цели этих прогулок весьма далеки от долга истинно верующего... но подозрениями отрока никто не интересовался. В том числе и Хальк. Лаки же был удручающе деликатен и вопросов не задавал.
   Впрочем, не так давно, терзаясь особенно злобным приступом любопытства, Лаки все-таки спросил. Момент для этого избран был не самый лучший: Миксот встретил мессира Ковальского выходящим из храма и, не обращая внимания на кислую мину на директорском лице, полюбопытствовал, за каким-таким лядом все эти походы. Он же не великий поэт Пушкин в изгнании! И вообще, теперь, когда Одинокий Бог побежден и все ликуют, -- разве теперь могут быть какие-то проблемы? Писать - не писать... По мнению Лаки, это был вопрос исключительно вдохновения.
   -- Дитя ты наивное, -- вздохнул Хальк. И объяснил доходчиво, чему именно и кому обязаны они этой победой и какие последствия их всех ожидают.
   По словам Халька, выходило, что теперь, без Одинокого Бога, каждый волен писать что ему вздумается, и ничего писателю за это не будет. Не обратится он в молнию и не сгорит над Твиртове. Но если писатель талантлив без меры, то плоды его дарования испытают на себе все окружающие.
   -- Ну вот к примеру, пишешь ты про то, как злобные партизаны взорвали, скажем, крепость Кощея Бессмертного. А потом бац! - и Корпус сгорел. Это, брат, и называется "вторжение". То есть прорыв слова в вещный мир, -- объяснил Ковальский. И добавил, что с некоторых пор ответ на извечный вопрос Метральезской революции "писать -- не писать" лежит в плоскости не вдохновения, а совести творца.
   А чтобы контролировать особенно бессовестных творцов, доброе государство в лице Алисы да Шер, Хозяйки Круга, понапридумывало тьму законов и указов. Например, про обязательную регистрацию и гласный церковный надзор для писателей. Или брать подписку о несотворении Абсолютного текста и невыносе оного за пределы Корпуса с некоторых особо одаренных воспитанников сего учебного заведения.
   Поэтому он, Хальк, с некоторых пор ничего и не пишет. Чего и Лаки искренне советует.
   Лаки и не писал. Как-то сразу он поверил в то, что Хальк не шутит. А добрые сказки после событий на маяке сочинялись исключительно с трудом... Лаки хватал развесистые двойки за сочинения по литературе, пожимал плечами и улыбался. Из без малого трех сотен курсантов он был, наверное, единственным, кто понимал истинную суть вещей. И помнил, что прежде мир выглядел совсем по-иному. Еще тогда, когда они все - компания подростков из детского лагеря в окрестностях Эйле -- сидели в осажденном маяке, а внизу разворачивалось похожее на дурной театр действо, красивое и совсем не страшное. Кони, мечи, бородатые дядьки в покореженных латах...
   Впрочем, и в таком мире, как оказалось, худо-бедно можно жить. И даже учиться. Лаки, как сироту, потерявшего родителей в пламени мятежа, доброе государство в лице тетки-инспекторши из департамента по опеке определило на учебу в только что созданный Корпус. В Корпусе, по задумке высоких столичных чинов, должны были учиться исключительно вот такие, как Лаки Миксот -- сумасшедшие и одаренные, полагающие Слово мерилом и основой всего (впрочем, столько сверхталантливых не нашлось, поэтому зачисляли и остальных - по обычному принципу, руководствуясь связями и успеваемостью). И оно же, государство, назначило Ковальского Александра Юрьевича, филолога-недоучку, бывшего неудачливого воспитателя (а заодно и не слишком удачливого и тоже бывшего мужа Хозяйки Круга), этим Корпусом руководить. Как человека наиболее сведущего в делах Слова и Мира. Именно Хальк и позаботился, чтобы почти все, кто был в их компании там, на маяке, попали в Корпус. И Лаки в том числе.
   Потом Миксот от души недоумевал. Почему Хальку, сделавшему для победы этого самого мятежа ничуть не меньше, чем, скажем, магистры из Алисиного Круга, не предложили должности в столице, не позвали, не признали побед и заслуг, не повесили орденов на шею. Ковальский отшучивался и говорил, что его шея для наград не приспособлена, а на должности и почести он плевать хотел. С башен Корпуса.
   Его любили. Мальчишки ходили за ним, как пришитые, смотрели в рот и готовы были по первому слову хоть головой в море броситься. Девицы млели и таскали в директорскую охапками цветы. И даже то, что директор был вполне счастливо женат - во второй раз, -- их не смущало.
   -- Сан Юрьич, -- позвал Лаки, останавливаясь на последней ступеньке лестницы.
   Растерянное лицо Халька выглянуло из кипени астр и георгинов.
   -- Чего тебе, дитя мое?
   -- Милорд Сваровски вас видеть хочет, -- Лаки собирался прибавить еще, что у милорда сидят гости из столицы, и он даже знает, что это за гости, но не успел. Нехорошо побледнев, Хальк поднялся с подоконника, роняя под ноги цветы. Отстранил притихших девиц.
   Он спускался по лестнице, почти не касаясь перил ладонью, с неестественно прямой спиной, и у Лаки, завороженно глядящего директору вслед, тревожно ныло сердце.
  
   Серьезный и тощий, как виселица, секретарь распахнул перед ним белые с золотом двери. В глаза ударило неяркое сентябрьское солнце.
   Бирюзовая, с толстым ворсом, ковровая дорожка глушила шаги. Хальк шел в тишине, не оглядываясь по сторонам, видя перед собой только узор из дубовых листьев и королевских лилий, украшающий ковер. Кабинет был длинен, и от солнца и вязкого молчания кружилась голова.
   Стоящие полукругом жесткие кресла. Высокое окно с плоеными занавесями. За окном, сквозь кисею, сколько хватает глаз, небо и море, почти сливающиеся друг с другом. Белые искры чаек в синем мареве дня.
   -- Милорды, мессиры...
   Он очнулся, только услышав голос Вацлава.
   И остро пожалел, что вообще остался жив после всего, что случилось там, на маяке, почти два года назад.
   Если прыгнуть с тридцатиметровой высоты на камни, вряд ли уцелеешь. Это только под влиянием Вторжения могло показаться, что под ногами - Мост. Ржавые рельсы в мокрой траве.
   Создатель, он как никто другой, знал, какая это неправда. Иллюзия, вытканная затем лишь, чтобы не было так больно. Не ему - другим. Например, той же Алисе. Ну не мог он иначе! Оставаться заложником, цена свободы которого такая... что хоть удавись. Ave, Рене де Краон, Одинокий Бог, предлагающий выбор...
   То, что было дальше, он знал в основном по рассказам и по статьям в газетах, которые прочел потом, но память сохранилась обрывками, и это было похоже на бред во время болезни, так неправдоподобно, что вообще не хотелось думать, как оно там и что.
   Его хоронили - вместе с другими, кому не повезло уцелеть в той бойне, и Эйле занавесился лиловыми с черными лентами штандартами, и на кладбище было не протолкнуться от народа и огромных, в человеческий рост, венков из хвои. И был национальный траур, и газеты с пустыми полосами, и скрипки голосили из тарелок репродукторов заунывное адажио из "Чаячьего омута".
   Позже, -- когда кончился весь этот угар и все успокоились и приспособились как-то жить, -- придя в себя, Хальк, случайно забредший на оставшееся от маяка пожарище, обнаружил прибитые на остове стены таблички из черного мрамора. На табличках были имена и даты. Он нашел свою фамилию и замер в обалдении.
   Судьба устроила ему королевский подарок. Роскошную ловушку, перед которой семь кругов ада выглядели детской страшилкой.
   В первом круге, выглядевшем, как его собственный кабинет, были сидящие в креслах внушительного вида мессиры, из которых Хальк знал только Вацлава и его брата Яна - маршалка округа Эйле.
   Невзрачного вида женщина в скромном деловом костюме и шляпке с вуалькой стояла поодаль, у окна.
   -- Я была несказанно рада узнать, что вы живы, милорд, -- не поворачиваясь к нему, во всеобщем молчании сказала она. - Не знаю, чему пенять... вашей забывчивости, или злому умыслу, или пустой случайности...
   -- Или ревностному исполнению своих обязанностей вашими подчиненными, -- в тон женщине закончил Хальк. - Вам не приходил в голову такой вариант, Алиса?
   Она обернулась. Он успел увидеть - отчетливо, как во вспышке фотокамеры - закушенный рот, и пятна румянца на щеках, и тонкий шрам над правой бровью.
   Мгновение ушло.
   -- То, что случилось - случилось, -- произнесла она. -- Причины пусть останутся на вашей совести, милорд. Вам видней, почему вы поступили так, а не иначе. Я не хотела бы сейчас искать виноватых. Тем более что события взывают, -- широким жестом она указала на расстеленную на столе газету, тактично, чтобы не смущать окружающих, перевернутую первой страницей вниз.
   -- ... Национальная катастрофа, вызванная, насколько смогли судить эксперты Круга, мистическими причинами... Круг делает вам честь, милорд, обращаясь с предложением...
   Он слушал Яна Сваровски, плохо понимая смысл произносимых маршалком слов. Он смотрел на Алису и пытался понять, что движет ею в эти минуты. Государственный долг или что-то еще... что заставило ее приехать в Эйле. Наверняка у этой поездки было множество противников... он вспомнил Феличе, разыскавшего его в доме аптекарки из Ле Форжа, подбиравшей кого ни попадя после сражения на маяке. Несмотря на то, что формально Феликс Сорэн был всего лишь мажордомом у Магистра Лезвия Круга, неформально он исполнял обязанности советника Хозяйки, являясь при этом Легатом Церкви Кораблей, и был кр-райне сведущ в текущей политической ситуации. Тогда Феличе был мрачен и говорил скупо, из его слов Хальк понял только то, что воскрес он из мертвых весьма некстати. Не вписывалось его воскрешение в высшие государственные планы. Так что отнюдь не удивительно, что Алиса узнала обо всем только два года спустя.
   -- Вот, взгляните, это проект указа о создании цензорской структуры, которую вам предлагается возглавить.
   -- Оставьте нас, -- ни на кого не глядя, сказала Алиса. - Выйдите все.
  
   Алиса сняла шляпку и швырнула ее на стол, поверх разложенных бумаг с восковыми печатями в шагреневых круглых коробочках. Вынула из прически булавки, позволяя волосам рассыпаться по плечам. В каштановом щедро проступала седина.
   -- Я не буду каяться перед тобой. Мне - не в чем, -- сказала она, вызывающе вздергивая подбородок. - Ты, конечно, можешь думать обо мне все, что тебе угодно... только списки погибших я подписывала сама.
   Он пожал плечами.
   Глупо уличать сейчас кого бы то ни было во лжи. Как может первое лицо государства не знать, кто возглавляет учебное заведение для детей из "группы риска"? Или не она подписывала его назначение? Впрочем, какая разница... Потянувшись, Хальк распахнул окно. В кабинет ворвался соленый ветер и чаячьи крики. Пузырем вздулась занавеска, облепила лицо.
   -- Я вообще не думаю, что после того, что ты... вы все... сотворили, твоя жизнь превратилась в праздник.
   -- Если бы не то, что, как ты выразился, мы сотворили, твои милые дети, твои таланты и искры божьи... ты же сам это придумал. И записал. После пятнадцати лет каждое слово, начертанное творцом, его же и сжигает. Ты забыл? А так они живут... и пишут. И пока они пишут в этих стенах - мир благополучен. Сколько раз ты твердил им об этом?
   -- Если честно, то ни разу. При поступлении они подписывают бумагу, что ознакомлены с уставом Корпуса. И все.
   -- И ты считаешь, что этого довольно... А потом поезда рушатся в пропасть, реки выходят из берегов... словом, чума, холера и черная оспа в одном флаконе. Или ты думаешь, эта катастрофа на мосту - явление другого порядка?!..
   -- Замолчи.
   -- Не нравится, да? - переспросила Алиса, кривя губы. - Правда, она, знаешь ли, никогда не нравится. За что боролись, на то и напоролись. А любовь и прочие тонкие чувства... они же тебе не мешали все эти гадости изобретать?
   -- Ты сама все это придумала или подсказал кто?
   -- Я все и всегда делаю сама.
   Сделалось смешно - и одновременно грустно. От такой наивности, граничащей с помешательством. Хальк закашлялся, чтобы не рассмеяться. Это выглядело бы оскорбительно, а он, идиот, кретин безмозглый, трус - он не мог себе такого позволить.
   -- Посмотри, -- предложил он, распахивая перед Алисой стеклянные со шторками изнутри дверцы канцелярского шкафа.
   Потревоженные резким движением, кипы газет обрушились Хозяйке под ноги. Клубами взвилась пыль. Алиса закашлялась.
   -- Что это?
   -- Это свободная пресса, душа моя, -- пояснил Хальк с издевкой. - Грамотность - страшная сила. Здесь собраны все твои законотворческие изыски за время, прошедшее с момента победы Круга. Перечислить?
   Он сидел перед разоренным шкафом на корточках, с непередаваемым выражением на лице перебирая желтые от времени газетные страницы.
   -- Вот гляди. Это указ о регистрации по месту жительства всех литературно одаренных граждан в жандармерии в трехдневный срок. Это - о библиотеках и книгохранилищах. А вот еще дивной красы бумажка... о роли церкви в управлении государством. Мне продолжать? Ты вообще понимаешь, что происходит? Или ты так привыкла к тому, что тобой управляют, что уже не замечаешь этого?
   -- Я все и всегда делаю сама, -- повторила она упрямо.
   -- Да неужто? - Хальк поднялся, отряхивая пыльные ладони и стараясь не глядеть на Алису. - Прости, но я знаю тебя уйму времени. Я ни в жизнь не поверю, что до всего этого, -- он пнул носком ботинка по-крысиному шуршащую груду бумаги, -- ты дошла своим умом.
   Алиса потерла слезящиеся глаза. Пыль. В любую минуту может распахнуться дверь кабинета, и войдут братья Сваровски. Плачущая Хозяйка Круга. Вот тут она и узнает, насколько сильны в первых лицах округа Эйле верноподданические чувства... Халька повяжут раньше, чем она и рот раскрыть успеет.
   -- Оправдываться я не собираюсь, -- проговорила Хозяйка сухо. -- Только, знаешь ли... это очень удобно: рассказать всем, какие они сволочи, и ничего не делать.
   -- А ты делаешь?
   -- А я думаю о благе государства.
   -- А твои магистры об этом знают? Или Феличе им о таких пустяках не докладывает?
   -- Я считаю, что кто-то должен отвечать за то, что творится с этим миром. Логично, если отвечать будет тот, кто его создал.
   -- А Рене де Краон у нас в соратниках?
   Боже мой, думал он, стараясь не глядеть на Алису. О чем мы говорим, что мы делаем? Почему, пройдя через смерти, через немыслимый водоворот времен и путей мира, мы можем только упрекать друг друга, и обвинять во всех грехах? И куда подевалось все то, что двигало нами, когда, переставая быть людьми, мы становились творцами, придумывая этот мир и себя в нем - таких, какие стоят вот сейчас у этого окна, и смотрят на море... и чаячье перо, застрявшее в щели жестяного карниза, треплет и рвет ветром.
   -- Если твоих детей... да и не только твоих... всех, таких, как мы - если их не контролировать, таких катастроф, как на мосту в Эйле, произойдет еще великое множество. Это ты хоть понимаешь?
   -- Ну, допустим, -- признал он нехотя. Было уже все равно.
   -- Вот проект указа. О создании особого департамента, который призван будет защищать этот мир... нас всех... от нас самих. Это необходимо. Ты должен понять.
   -- Допустим, я пойму, -- сказал он тяжело. Бесполезно было даже пытаться объяснить - что все их усилия, и жертвы, и Чаячий Мост, и маяк, и еще многое другое - все это было зря. Чем они все лучше Одинокого Бога, если, вслед за ним, едва успели остыть пожарища, они, победители, тут же кинулись творить то, против чего так истово боролись?
   -- И каким же образом вы намереваетесь все это устроить?
   -- Почитай, -- сказала Алиса устало, подвигая ему пачку бумаг. - Там все написано. Да, и еще указ. Я предлагаю тебе должность окружного магистра этого департамента. Печати и безопасности. Чтобы, так сказать, под чутким руководством...
   От ее шляпки страницы едва уловимо пахли духами. Хальк морщился. Буквы прыгали перед глазами, как стая ополоумевших воробьев, буквы пахли лимонной полынью и степью.
   Ветер, прилетающий от окна, застывал на губах кристаллами соли.
   Он читал, медленно перекладывая в папке листы мелованной бумаги.
   Собственно, указ не содержал ничего принципиально нового. Ну ходили раньше потенциально опасные писатели к исповеди по воскресеньям. Отчитывались, так сказать, перед лицом Корабельщика... ибо кому ж еще судить дела рук чужих, как не господу нашему. Теперь будут ходить еще и в жандармерию. Не регистрироваться, как раньше, а, так сказать, на постоянной основе. И рукописи носить. А то как же!.. У Бога дел много, каждое дурное чадо не обогреешь, не призришь. А если писатели уже вдруг чего непотребного понаписали и кто-то от этого пострадал, а святые отцы мышей не ловят. А так государственное учреждение, люди при должностях... "И наложил на него Большую Круглую Печать" . Мнэ-э.
   Его дети не будут жить в резервации. Никакая сволочь не посмеет указывать им, о чем можно думать, а о чем нельзя. Слава Богу, у них достаточно мозгов и совести, чтобы понимать, к чему может привести неосторожно и не там произнесенное Слово. А если эти ублюдки хотят, чтобы дети не писали страшных сказок, пускай не превращают мир, в котором эти дети живут, в ходячий кошмар.
   -- Знаешь, дорогая, -- сказал он, с нескрываемым отвращением отодвигая от себя папку с бумагами. - Предложи эту должность кому-нибудь другому. Если найдешь того, кто одобрит эту гнусность. И вообще.
   -- Что? - спросила она с напряжением.
   -- Мы слишком долго беседуем. У тебя репутация испортится. Там публика заждалась.
   В повисшем молчании он пересек гулкое пространство кабинета и распахнул двери в приемную.
   -- Милорды! С прискорбием извещаю вас, что предложение полномочий и должности, сделанное мне моной Алисой да Шер, называющей себя Хозяйкой Круга, не может быть принято мной в силу моральных соображений и принципов. За сим полагаю единственно возможным сложить с себя обязанности руководства вверенным мне учебным заведением и полномочия депутата городского Стортинга, дабы, без препятствий, разумеемых депутатской неприкосновенностью, понести наказание в соответствии со статьями Уложения...
   Минуты две они слушали эту ахинею с широко разинутыми ртами. Ян в полном недоумении стянул с носа очки. Взгляд его, не защищенный стеклами, казался беспомощным.
   -- Что он несет, Ян? - в растерянности спросил Вацлав Сваровски.
   -- Он хочет сказать нам, что послал к черту все указы и приказы. Что завтра его, скорей всего, арестуют, и что тебе, как окружному магистру образования, следует подыскивать нового директора Корпуса.
   -- А еще, -- через плечо сухо прибавила Алиса, -- еще вам, милорды, надлежит провести внутреннее расследование на предмет доказательства непричастности воспитанников Корпуса к трагедии на железнодорожном мосту. Я сожалею, что вынуждена напоминать государственным мужам такие вещи. Но если необходимые доказательства не будут представлены магистру Вторжений округа Эйле к означенному сроку, либо не будут выданы виновные, вы отправитесь на каторгу за соучастие. Вы лично. Вам понятно, господа?
  
  
   3 сентября, 16.00
   Эйле.
  
   -- Дани!
   Ключ застрял в замке и не желал выниматься. Хальк пнул ногой невинную дверь и воззвал в глубину квартиры:
   -- Даная!
   В кухне скворчало и булькало. Лилась вода. Потоп жена там устроила, что ли, в сердцах подумал Ковальский. Бухнул в прихожей тяжеленную сумку - бумаги, бумаги... куда ж без них, -- и, как был, не разуваясь, ввалился в кухню.
   Дорогая супруга вдохновенно месила тесто. Руки по локоть в муке, рыжая косища небрежно заколота на затылке, вот-вот развалится.
   -- Ты спятил?! -- холодно поинтересовалась Дани, сдувая лезующую в глаза прядь волос. - Я тут полы намывала, а ты...
   -- Дани.
   Ноги не держали. Вот так, со звоном в ушах и привкусом паленой кости во рту выходишь из кабинета дантиста. Хальк подтащил к себе табуретку.
   -- У тебя такой вид... беглый каторжник, не меньше, -- Даная задумчиво повертела в руках скалку. Вытерла о фартук руки. - Тебя что, с работы выгнали?
   -- Еще нет, хотя все к тому движется, -- сказал он. - Но дело не в этом.
  
   -- Ты идиот. А она стерва. Господи, ну сколько раз я тебе говорила... не связывайся с ней, не лезь не в свое дело...
   -- Это мое дело, -- сказал Хальк с нажимом.
   -- Да?! А тебе не приходило в голову, что это все - да, и катастрофу на мосту! - она устроила исключительно для того...
   -- Дани, -- сказал он.
   В прихожей было темно. После того, как произошло крушение поезда, электричество то и дело отключали. А со свечами в их запасливом дому всегда было худо.
   Дани возилась под вешалкой, отыскивая в куче беспорядочно сваленной обуви парадные туфли. Света, падающего из распахнутых дверей залы в коридор, было мало, Дани злилась. И пыхтела, как рассерженный еж. Хальк наблюдал за страданиями супруги, стоя на пороге комнаты, упершись руками в косяки. И думал, что одолеть Данаю ему не под силу: уж если жена чего задумала, обязательно сделает. Даже если для этого ей понадобится сигануть головой вниз с пожарной каланчи. Вот только знать бы еще, что именно у нее на уме.
   -- Я, солнце мое, уже много лет как Дани...
   -- Куда ты собралась?
   Она выпрямилась, притоптывая одной ногой, уже обутой в туфлю. В темноте глаза ее светились - сине, как у кошки.
   -- Ты идиот, -- повторила терпеливо, как младенцу. - Тебя вот-вот арестуют, а ты сидишь и ждешь.
   Хальк язвительно хмыкнул.
   -- А что это за шаги на лестнице?
   -- А?.. - Даная затравленно оглянулась на входную дверь. За дверью была тишина, нарушаемая лишь дальними трамвайными звонками.
   -- Это нас арестовывать идут, -- сказал Хальк. - Книжка такая. Не читала?
   Дани со свистом втянула в себя воздух. Если бы не пыльное пространство прихожей, разделяющее их, она бы с удовольствием залепила мужу пощечину. Но прыгать в полутьме, да еще в одной туфле...
   -- Дурак, -- пробормотала она со слезами в голосе. - Господи, ну разве нельзя что-нибудь придумать? Неужели тот... у того, кто это написал, не хватит совести признаться?! Почему ты должен отвечать за их подвиги?
   -- Потому что они дети.
   -- А ты святой!
   -- Дани, -- сказал он миролюбиво. Обо всем этом было уже говорено-переговорено, и все без толку. - Не ходи никуда. Не позорься. Все равно ничего не добьешься. Приказ Хозяйки...
   -- Кого-о?! - от возмущения Даная едва не оступилась. Ухватилась за вешалку, но равновесия удержать так и не смогла. Груда пахнущих старыми духами и сигаретным дымом пальто обрушилась на нее, погребая в своих пыльных недрах негодующий вопль.
   -- И пойду! И добьюсь! Взятку дам!
   Было смешно и одновременно грустно. И странно, что его жена - нежно лелеемое сперва родителями, а после любящим мужем дитя, сроду не знавшее ни забот, ни унизительной нищеты - способна на такие эмоции.
   -- Потому что я тебя люблю!. А твоя Хозяйка!..
   В гневе Даная наугад нашарила под вешалкой вторую туфлю и выскочила на лестницу, едва не сбив с ног поднимающуюся с малышом на руках соседку с верхнего этажа.
  
   Выкрашенное благородной охрой одноэтажное здание с поддерживающими мезонин колоннами и полукруглым невысоким крыльцом стояло в скверике на обрыве. Дани миновала длинную клумбу с полыхающюими поздними сальвиями, постояла, в нерешительности вороша носком туфли охапку шуршащей тополевой листвы.
   В желудке словно поселилась холодная скользкая жаба. Дани переглотнула.
   Нет такого позора, который нельзя было бы пережить. Она же не за себя просит! Она должна. Кроме нее некому.
   Она поднялась по покатым, заваленным листвой ступеням. Помедлила минуту, читая табличку у входа.
   Потом решительно потянула на себя тяжелую дверную створку.
   Эти приемные, полные томных фикусов и канцелярской мебели, и похожие на снулых карасей секретарши!.. Щебечут умирающим голоском. "А мессира нет. Мессир выйти не могут. Они кота дрессируют".
   -- Минуту, -- сказала, поднимаясь из-за массивного "ундервуда", стриженная под армейский ежик пожилая дама в строгом костюме. Поправила кожаный шнурок галстука на крахмальной блузке. - Я доложу.
   -- Меня примут? - не веря своему счастью, выдохнула Дани.
   -- Учитывая важность событий последних дней, мона Ковальская... Вне всяких сомнений.
   Лучше бы ей отказали.
   Милорд Юнгвальд, только что назначенный указом Хозяйки Круга магистром окружного департамента печати, казалось, еще не успел отвыкнуть ни от военной выправки, ни от генеральского мундира. Дани все казалось, что магистр проглотил портновский аршин, и сейчас ему сделается дурно. Он смотрел на жену опального директора Корпуса, склонив набок красивую седеющую голову, с выражением бесконечной скорби в серых близко посаженных глазах. И говорил долго и нудно. О том, что мона Ковальская должна понимать, сколь опасно и чревато поведение ее мужа. И виданное ли дело, в столь сложный для державы момент так безответственно себя вести... покрывать крамольные выходки распоясавшихся подростков. Ну конечно же, был злой умысел. Разве человек в здравом уме, болеющий за процветание государства, такое себе позволит? А потом скроется, переложив всю ответственность на чужие плечи... Вот если мона Ковальская желает облегчить участь супруга... может быть, ей что-либо известно о злоумышленнике...
   -- Я ничего не знаю, -- сказала Дани. Болели спина и плечи. Наверное, в присутственных местах специально устанавливают такие неудобные кресла. Чтобы проситель не забывал, кто в доме хозяин.
   -- Жаль. Весьма жаль.
   -- Что с ним будет?
   Милорд Юнгвальд в задумчивости поворошил в лежащей перед ним папке бумаги. Постучал карандашом. Столешница была укрыта зеленым партикулярным сукном. Звук выходил отвратительный.
   -- Будем откровенны, мона Даная... вы позволите вас так называть? Учитывая донесения наших агентов... Вы понимаете, что сейчас я поверяю вам следственную тайну? Ну так вот. Если вы имеете влияние на вашего супруга, ваша обязанность, мона Даная, донести до его сознания всю бесполезность протеста.
   -- Какого протеста?
   -- Видите ли... Ваш муж пользуется определенным авторитетом среди воспитанников Корпуса. А они неадекватно восприняли его действия. И намерения их весьма серьезны. Вы должны понимать. Что первостепенный долг вашего супруга - не поддерживать эти настроения, а напротив... А он, вместо того чтобы препятствовать, еще и рукописи свои бросает где попало. Я ясно выражаюсь?
   -- Вполне, -- сказала Дани и поднялась.
  
   Она не умела просить и плакать. И, двумя часами спустя, стоя в приемной начальника военного округа Эйле генерала Даниила Сорэна, отчетливо понимала, что и здесь ничего не добьется.
   То, что сказал ей на прощанье, провожая до лестницы, милорд Юнгвальд, повергло Данаю в ужас. Пожимая локоток моне Ковальской, магистр сообщил, что, особым распоряжением Хозяйки Круга, в округе, скорее всего, будет введено чрезвычайное положение. Вторжения и все такое прочее... И определять судьбу директора Корпуса и его сообщников, по-видимому, будет военный трибунал, а вовсе не гражданский суд, как некоторые надеялись. Разницу между этими двумя инстанциями Данае объяснять было не нужно.
   -- Милорда Сорэна нет.
   -- А когда будет?
   -- Не могу знать.
   Генеральский ординарец - сухопарый и язвительный - разговаривал с ней, не поднимая головы от газетной страницы.
   -- Но мне очень нужно.
   -- Я догадываюсь.
   Он врет, подумала Дани. Они все и всегда врут. Она раскрыла ридикюль, в сомнении перебрала быстрыми пальцами жиденькую пачку кредиток. Выудила одну, помельче.
   -- А за взятку должностному лицу, мона...
   Дани закрыла лицо руками.
   -- Вы можете попробовать иначе, -- смягчаясь, сказал ординарец, наливая Данае воды в граненый пыльный стакан. - Милорд Гай Сорэн, внук генерала... он ведь сослуживец вашего мужа.
   Дани оттолкнула протянутую руку. Идиотка. Склеротичка. Ну конечно же, Гай Сорэн, пристроенный добрым дедом к Хальку в директорскую - лаборантом и секретарем, печати на бумажках ставить и валерьяновые капли доведенным до истерики училкам в стаканчик накапывать. Когда генерал Сорэн понял, что ни за деньги, ни даром поступить любимое чадо в Эйленский университет не удастся, с горя решил, что ни на что другое талантов внука не хватит.
   И как она сразу не сообразила!
  
   Дани позвонила. Монументальная, обитая тисненой кожей с золотыми узорчатыми гвоздиками дверь распахнулась, в щель просунулась бледная рука и силой втащила мону Ковальскую внутрь, в пахнущие кофе, дорогим одеколоном и перестоялым пивом недра. Там, в темноте, не дав и рта раскрыть, Дани швырнули в угол. Потом чьи-то руки весьма уверенными и торопливыми движениями принялись расстегивать на Данае сперва плащ, а потом и блузку.
   -- Не ори. Домработница прибежит.
   -- Убери лапы, -- потребовала Дани мрачно. Но Гай Сорэн - а это он и был, генеральский внук собственной персоной, - и не подумал. Дани собралась было завизжать, но Гай свое дело знал.
   В перерывах между попытками упасть в обморок от нехватки воздуха Дани посетила крамольная мысль о том, что, может, и зря она так яростно сопротивляется. В конце-концов, она женщина, а не бесчувственное бревно и не партизан на допросе. А Гай, как известно, красавец. Черноволос и синеглаз. Принц со сказочной обложки. И девицы по нему сохнут. Никто и никогда с Данаей так прежде не обращался. Супруг не в счет - увы, даже в самые критические моменты Хальк бывал вполне вменяем. А кроме мужа, и вспомнить-то некого. До замужества она имела дело только с юными воздыхателями. Когда им приходила на ум блажь поприставать к девушке с поцелуями, ничего хорошего из того не получалось. Юноши сопели, потели, было противно, стыдно и ни капельки не романтично.
   Впрочем, приличия соблюдать все же следовало бы.
   -- Я замужем, ты не забыл?
   -- Ну да. Все вы замужем... а как до дела дойдет...
   Гай перестал терзать кружевное бюстье чужой супруги. Потянулся и включил свет. Золотой поток залил прихожую. Под веками поплыли зеленые пятна. Дани трясущимися пальцами застегнула перламутровую пуговку на блузке и проговорила холодно:
   -- Я сюда не за тем пришла.
   -- Ага. Расскажите это вашей бабушке в пасхальную субботу.
   -- Гай.
   -- Что - Гай?! - выдохнул он, приблизив к ней бледное, с пятнами румянца лицо. - Можно подумать, я не знаю! Да мне уже из дедовой канцелярии тридцать три раза позвонили! И из мэрии, и еще холера знает откуда! И все как один просили гнать несчастную вдову... тьфу, жену...
   Дани оцепенела. Неизвестно, насколько младший Сорэн может быть осведомлен в делах собственного деда. А заодно и в причинах разразившегося в Корпусе скандала. Справедливости ради, Даная и сама знала немного, но мрачного вида Халька ей хватило, чтобы понять: дела весьма кислые.
   Но это: "вдова" -- ее добило.
   После таких оговорок самым разумным было гордо повернуться и уйти. Сказать себе, что все уже решено и от тебя ничего не зависит. Наверное, у нее сделалось страшное лицо, потому что Гай осекся, позеленел и стал плести о том, что он, на самом деле, ничего не знает..
   -- Что будет с моим мужем?
   Отвернувшись к вешалке и судорожно роясь в карманах распятого на плечиках роскошного пальто из черного кашемира, он невнятно пожал плечами.
   -- Я слышал, дед говорил в телефон, что не сегодня-завтра введут чрезвычайное положение. Тогда -- военный трибунал... Скорей всего, расстреляют.
   -- Гай...
   -- Что - Гай?! - выкрикнул он, как будто другие слова растворились в пропахшей духами и пивом прихожей. - Конечно, как спать со мной - так нет, увольте, цаца какая! А как припекло!.. Сволочь он, скотина! Понятно тебе?!! Создатели, творцы, мать твою! Гениальные и талантливые, а прочие - быдло, мразь, плевка недостойны. Только теперь его расстреляют, а ты на панель пойдешь, потому как... Кто на тебя польстится, дуру?.. А я и пальцем не шевельну, ясно?! Ни дед не поможет, ни кузен, даром что богомолен не в меру.
   Про Гаева кузена Феликса, старшего внука генерала, Дани несколько раз слыхала от мужа. И от него же знала, что Феликса назначили главой комиссии по расследованию причин катастрофы. Что в этом могло быть ужасного, она искренне не понимала, однако за последние три дня муж не сказал об этом человеке ни единого доброго слова. Да и вообще, всякий раз, поминая вящего кузена, Хальк употреблял выражения, от которых у Дани моментально вспыхивали уши и щеки.
   Следует полагать, отношения у Гая с Феликсом тоже ой как не сложились.
   -- Милорда Данилу, я, пожалуй, беспокоить больше не стану, -- проговорила мона Ковальская сухо, застегивая плащ и поправляя муаровый шарф. - А вот к милорду Феликсу -- пойду.
   Королевским жестом сложив на груди руки, Гай смотрел на нее с ленивой насмешкой. Под его взглядом Дани вдруг остро ощутила унизительную скромность своего платья, обуви и прически. И простенькие, серебряные с бирюзой серьги, и узкий золотой ободок обручального кольца...
   -- Милорд Феликс, -- передразнил Гай ядовито, -- тебя с лестницы спустит. Или в сообщницы мужа запишет, что верней. А я помогу. Но даром, моя дорогая мона, только кошки плодятся. Я понятно выражаюсь?
   -- Вполне, -- сказала Даная и скинула ему на руки плащ.
   Ну и черт с ним. Зато потом никто не посмеет сказать, будто она по дешевке купила Хальку свободу.
  
   Лаки примчался через полчаса после того, как Дани ушла. И принялся часто колотить в дверь, как заяц о пенек. Пребывая в расстроенных чувствах, он как-то позабыл, что у порядочных людей на дверях звонок имеется.
   В газовой колонке яростно полыхал огонь. Струя кипятка с шумом била в белый кафель старинной, на чугунных львиных лапах, ванны. Хальк сидел на бортике, просматривая принесенную из спальни пачку рукописей. Отсортированное, без всякой жалости швырял в раковину, где уже высилась бумажная гора. Лучше сжечь, чем отдавать в цензорские руки. Когда стопка закончилась, он тщательно умял торчащие во все стороны страницы и чиркнул спичкой. Занялось радостно.
   И услышал грохот в дверь.
   Воспитанник второй ступени Александр Миксот вступил в прихожую, опасливо принюхиваясь. Как кошка на палубу пиратского брига. Повел веснущатым носом.
   -- Сан Юрьич, у вас горит.
   -- Догадываюсь, -- сказал Хальк и, пригласив Лаки чувствовать себя как дома, пошел за новой порцией "приговоренного" архива.
   Вопль Миксота нагнал его на полдороги.
   -- Караул!!
   -- Лаки, не ори. Люди сбегутся.
   -- Там у вас... потоп! И пожар!
   Хальк оглянулся. Увидел, как просачивается через порог ванной дымящийся ручеек. Впитывается в ковер. Подступает к бронзовым педалям ореховых клавикордов. Как дрожит в лакированной поверхности инструмента багряный отсвет.
   -- Мамочки... -- тонким голосом сказал Лаки.
  
   Через полчаса, мокрые, с черными от копоти лицами, директор Ковальский и воспитанник Миксот сидели на кухне и пили остывший шоколад, сваренный Дани. Предполагалось, что будут еще и плюшки с маком, но Даная сбежала, и перестоявшее тесто теперь пыхтело под льняным полотенцем, норовя смыться вслед. Лаки, прислушиваясь к его вздохам, то и дело запускал в сахарницу скромную пятерню.
   -- Сан Юрьич, а правда, что вас уволят?
   -- А ты как думаешь?
   -- Ну... -- замялся Лаки, - всякое болтают.
   -- Например?
   -- Ну, если просто уволят, это одно, а если не просто...
   -- Тогда другое, -- предположил Хальк, наливая гостю новую порцию шоколада. - Скажи мне, милый ребенок, а кто распускает столь гнусные слухи?
   "Милый ребенок" вопрос директора проигнорировал. Отхлебнул из чашки, рукой невоспитанно вытер губы и проговорил со сдержанной угрозой:
   -- Пускай только попробуют. Будет им... Катастрофа на мосту медом покажется.
   Угроза была вполне достойная, но Хальку так и не удалось выяснить, каким образом милорд Миксот собирается ее осуществить.
  
   -- Ребенок, поди погуляй, -- вдвигаясь в прихожую, велел Лаки Вацлав Сваровски, магистр окружного департамента образования и, по совместительству, сосед Халька.
   Миксот, застывший на пороге кухни с бутербродом, нежно прижимаемым к груди, упрямо покрутил головой.
   -- Ну вот, как только все самое интересное, так сразу погуляй.
   -- Ага. Не выганэм, але бардзо праше вон. Мы тут заговоры плести будем. И ты нам мешаешь.
   Лаки еще потоптался, откусил от бутерброда и, жуя, невнятным голосом сообщил, что жизнь к нему несправедлива. А все потому, что он человек обязательный. И на занятия ходит, и за директора всем сердцем болеет. Не то что некоторые.
   Хальк придержал ногой кухонную дверь.
   -- Некоторые - это кто?
   -- А еще директор, -- с упреком сказал Миксот. - Надо быть ближе к народу. Саварин уж который день уроки прогуливает, и дома его нет, и соседка ничего не знает, и девица его. Она его последний раз в среду видела, накануне катастрофы. А потом все. А вы, Сан Юрьич, мышей не ловите. Вот как Алиса вам еще и убивство припаяет...
   -- Пшел вон, -- обрывая гневную тираду, рявкнул из кухни милорд Сваровски.
  
   В кухне было полутемно. На плите поплевывал паром чайник.
   Сваровски снял очки. Сосредоточенно подышал на стекла.
   -- Рукописи палил, -- констатировал он, втягивая аристократическим носом пахнущий гарью воздух. Хальк вяло согласился.
   -- Ну и дурак. Ослу понятно, что ты тут ни при чем. А учитывая откровения милорда Миксота... Ты б этого Саварина нашел, а? Глядишь, всем бы и полегчало.
   Хальк уставился на соседа так, будто впервые видел. Осторожно покрутил у виска пальцем и заботливо поинтересовался:
   -- Вацак, ты, часом, не заболел? Где я его искать буду? По помойкам шастать?
   -- А хоть бы и по помойкам. Не облезешь.
   -- Я-то, может, и не облезу, -- миролюбиво согласился Ковальский. - Только у тебя и впрямь мозги набекрень. Ты что, воображаешь, если я Саварина найду, я его сдам в полицию? Как преступного творца?
   -- Твоему Саварину сколько? Пятнадцать? Должен соображать.
   -- Я соображаю.
   -- Не ты! - заорал Вацлав. Вскочил, едва не обернув табуретку. - Он!
   Не вставая, Хальк достал с морозильного шкафа тяжелую пепельницу-рапан. Закурил, невозмутимо уставясь в потолок. От этой невозмутимости магистра едва удар не хватил.
   -- Что ты сидишь?!
   -- А что я, по-твоему, делать должен? - стряхивая пепел мимо рапана, равнодушно осведомился Хальк. - Я под домашним арестом. Ты не забыл?
   -- На твоем месте, -- сказал магистр Сваровски, -- я бы наплевал на домашний арест. Дети у тебя ненормальные. А в Корпусе в подвалах оружия - на целый батальон. Это я тебе как частное лицо говорю.
  
  
   4 сентября,
   Эйле. Нида.
  
   Оставшись один, Гай долго не мог прийти в себя. Лежал, тупо рассматривая белый, в завитушках лепнины, высоченный потолок. По комнате бродил ветер, перемежая сладковатый аромат чужих духов запахами палой листвы.
   До сих пор он и не предполагал, что все может быть так просто. Что тугой узел ненависти можно разрубить сразу, одним махом, и притом чужими руками. Раздав всем сестрам по серьгам. Умнику и гордецу кузену, и Хальку... Гая просто мутило при одном воспоминании о лете, проведенном в компании с Ковальским в поместье барона Катуарского под Эйле, где Феликс служил мажордомом, Хальк воспитывал детишек, а Гай был так, сбоку припека, на подхвате, мальчиком для битья... Показать им всем. А заодно воздать по заслугам и Алисе, непонятно с какой причины возомнившей себя невесть кем. Мессия, данный нам в ощущения. Ха!
   Гаю и в голову не приходило, что не Алиса есть первопричиной всему тому, что нанизалось на тонкую ось бытия за прошедшие во времен войн за веру двух лет. Ненависть слепа. Рассуждать, доискиваясь до смысла событий, было лень и некогда.
   Сорэн бросился одеваться, пальцами одной рукой накручивая диск телефона, а другой безуспешно пытаясь затянуть скользкий шелковый узел галстуха.
  
   -- Я понимаю ваши опасения, милорд Сорэн. Ваша тревога за судьбы державы и нобильства, ваша горячность... это простительно и даже похвально для человека ваших лет.
   В устах эрла Кястута - бывшего эрла Эйле и Ниды, а ныне сосланного в провинцию на поселение под гласный надзор полиции и Капитула Круга - эти слова звучали почти оскорблением. Гай ощутил, как сдавило горло. Нобильство семьи Сорэнов насчитывало более пятнадцати колен, и какое этот надутый павлин имеет право!.. Лишенный привилегий, родовых регалий, с угрюмым достоинством переживший секвестр и декрет о баниции, он смеет разговаривать с ним в таком тоне!
   -- Да, Одинокий Бог был не подарком. Но - это был Господь. И мы присягали...
   -- Этой девке вы присягнете тоже?!
   Эрл Кястут осторожно пожал плечами.
   -- Не боитесь, юноша?
   -- Чего? Или у вас в шкафу прячутся индигаты Круга?
   Нидский эрл выдавил из себя вежливый смешок.
   Они разговаривали, сидя на каменной скамье на обрыве в заброшенном парке Ниды. Сквозь редеющую листву вековых парковых кленов, росших вперемешку с балтскими соснами -- узловатыми, с пушистой хвоей - проглядывали зубчатые стены Нидского Форта.
   -- Я понимаю. Мона да Шер... Хозяйка Круга, если хотите...
   -- Не хочу.
   -- Не суть важно. Да, вы правы. Она - никто. Безродная бродяжка, получившая нобилитет благодаря сперва удачной помолвке с одним дворянином, потом не менее удачному браку с другим, и брак этот, заметьте, не освящен ни Церковью Одинокого Бога, ни Церковью Кораблей. Фактически, мона да Шер - гулящая особа. Но многие - и ваш дед, милорд Даниил Сорэн - признали ее мессией... с подачи вашего кузена, Феликса Сорэна. Участие вашей семьи, милорд, в этих событиях оставляет простор для выводов, которые могут быть сделаны отнюдь не в вашу пользу. И тем не менее... Кстати, вы не задумывались над тем, какой властью, на самом деле, облечен этот человек? Я имею в виду вашего кузена. Вам не кажется, что довольно крови и смуты? Едва ли нобильство вас поддержит. Вы готовы платить тем же, чем заплатили все мы?
   Красный, в багряных прожилках кленовый лист упал под ноги, задрожало в лужице отражение близкого неба.
   В форте гулко бухнул пушечный выстрел, отмечая полдень.
   -- Я понял, -- сказал Гай, вставая. - Вы просто трус.
  
   Зеркальное стекло на двери магазинчика на секунду отразило пустую улицу за спиной, прорехи неба в редеющих кронах лип у фонтана. Скользнула в подворотню серая тень. Хальк усмехнулся. Ну еще бы. Глупо удивляться, что топтуны по пятам ходят. Он же теперь первый в списке подозреваемых. И вообще под домашним арестом, хотя мог бы уже и в камеру загреметь, со здешней жандармерии, подхлестываемой чрезмерным желанием угодить святым отцам, пожалуй, станется... Но... чудны дела твои, Господи, а дела твоих адептов еще чуднее.
   Магазинчик этот он выдумал еще в поместье под Эйле. Выдумал так отчетливо, что потом, после Разлома, встретив в переулках Старего Мяста увитый диким виноградом трехэтажный домик с флюгером на готической крыше, ничуть не удивился. Спустя два года тут мало что изменилось. Ну разве что покойника, украшавшего вывеску, сняли. И Айши, ненаследной принцессы Руан-Эдера, сбежавшей от родни на край света и пробавляющейся торговлей рукописями и манускриптами, разумеется, нет. Может, ее и вообще не существует.
   Звякнул бронзовый колокольчик на двери, впуская посетителя. Хальк оглянулся. Топтун не успел. Теперь стоял у театральной тумбы посередь площади, дурак дураком, изображал меломана в отставке. Потом, пооглядывавшись по сторонам, двинулся в один из бесчисленных переулочков.
   -- Кофе? Какао? -- миловидная барышня с форменной наколкой на соломенных кудряшках выглянула из-за стойки. Так уж было заведено в этой лавочке: кормить посетителей, прежде чем предлагать им рыться в книгах. -- Есть свежие плюшки.
   -- Если можно, воды.
   Отхлебывая из высокого тонкостенного стакана и то и дело поглядывая в окно, Хальк принялся листать выложенные на консоли книги. Барышня наблюдала с сочувствием.
   -- Ничего интересного. Привоза давно не было. Разве что вот, полюбопытствуйте.
   Хальк с сомнением уставился на обложку протянутой книги. На обложке была изображена фигуристая тетка с черной косой в руку толщиной в объятиях неземного красавца. Сзади маячил, как водится, дракон. Вместо положенной к обеду девственницы дракон прикусил клыком странного вида дудку. Надо думать, флейту. Этакая красотища, что и смотреть страшно. Хальк на всякий случай открыл книгу. Отлистал длиннющее предисловие.
   "Ветер пришел с моря. Неожиданный, стремительный и пряный, он принес с собою запах соли и сбитых дождем цветов миндаля. Запах был так же чужд концу осени, как и этот ветер, и вдвоем они бродили по городу, заглядывая в лица прохожим, бесприютные и одичавшие, словно сама Аришка.
   Девушка в короткой шубке..."
   Очень быстро он понял, что читать дальше это нельзя. Чревато. Захлопнул пахнущие типиграфской краской страницы, еще раз взглянул на обложку. Марина Пестель, "Вороны рая" значилось там. Ни имя, ни фамилия автора ничего Хальку не сказали.
   -- Я возьму. Заверните.
   Он принялся рыться в карманах плаща, потом пиджака и брюк. Бумажник как дракон языком слизал. Вытащить на улице не могли - никто и на полшага не приближался. Черт и черт.
   Время утекало, как песок.
   -- Я загляну через час, -- сказал Хальк барышне, отчего-то ясно понимая, что никогда сюда уже не вернется.
   Он вышел, не оглядываясь по сторонам. В ушах стояла ватная тишина, ноги не шли. Хотелось сесть на лавочку под липы и так сидеть, закрыв глаза и слушая, как плещет вода и галдят воробьи, делят черствую корку хлеба...
   Стоя у фонтана и понемного приходя в себя, Александр Ковальский, почти что бывший директор Корпуса Эйле, не видел и видеть не мог, как хорошо одетый молодой человек, высокий и черноволосый, вошел в книжную лавку и минуту спустя вышел, неся подмышкой завернутый в коричневую пергаментную бумагу книжный том. Если бы у Ковальского хватило сил ощущать в себе предчувствия, он обернулся и непременно узнал бы в покупателе дамских романов собственного секретаря, нобиля и редкостную сволочь милорда Галиена Сорэна, среднего внука начальника военного округа Эйле.
  
  
   5 сентября.
   Эйле.
  
   Наконец прозвенел звонок, и рекреации Корпуса опустели. Пробежали, на ходу упихивая в ранец разлохмаченные тетради, мальчишки в алых форменках воспитанников первой ступени. Генерал Даниил Сорэн, начальник военного округа Эйле, проводил их задумчивым взглядом. Стихло щелканье подошв.
   Странно, но в свои без малого шестьдесят он полжизни бы отдал за то, чтобы исчезло все -- чины, ордена, регалии и годы. Чтобы запах увядающих праздничных букетов, расставленных в напольных вазах по углам рекреаций, вызывал не тоску и муку, а истинное ощущение праздника. Если бы генерал чувствовал в себе хоть малую искру литературного таланта, едва ли задумался бы... Но провидение судило иначе.
   Даниил Сорэн шел пустыми коридорами Корпуса, холодея спиной от осознания того, какая участь, в том числе и его стараниями, будет уготована всем тем, кто умеет, кто знает - как, для кого Слово - не пустой звук, но способ переделывать мир. К лучшему ли? Сомнительно, чтобы эти дети, берясь за перо, задумывали злое.
   Распахнув дверь библиотеки Корпуса, генерал еще минуту медлил на пороге. Глядел, медленно узнавая, на женщину, склонившуюся над разложенными на низком столике листами.
   -- Милорд Сорэн?
   -- Государыня... -- он не был ни льстецом, ни великим дипломатом. Просто она так смотрела. В глубоко посаженных темных глазах плавилось невыразимое - как на старых портретах в родовой галерее.
   -- Вы это читали? - она наугад подняла из груды бумаг рукописную страницу. - Хотя да... у вас другие заботы. Скажите, вы верите в то, что крушение поезда - дело вот таких... творцов? Или это рука Господня?!
   Пасмурный свет осеннего дня струился в высокие венетские окна. Лицо Алисы да Шер было странным. Генерал Сорэн понял, что затрудняется с ответом.
   -- Видите ли, государыня, я атеист. Я не верю ни в Одинокого Бога, ни, тем более, в Корабельщика.
   -- Мы здесь, чтобы вести теологический спор?
   -- Иногда разговоры о божественном помогают понять смысл мирских деяний. Здесь вы правы, -- сказал он осторожно. -- Но я не верю в рукотворных богов.
   -- Во что же вы верите?
   -- В Слово, кое единственно есть чудо Господне.
   Она прикусила губу.
   -- В этих бумагах столько Слов, что Господь, пожалуй, ужаснулся бы. Вы не атеист, милорд Даниил.
   -- А вы не королева, миледи.
   -- Но вы давали присягу.
   -- По-моему, я еще ни разу не усомнился в правильности ваших приказов и, уж тем более, не отказался исполнять их. Разве нет?
   -- Тогда вводите войска, -- сказала она. - Мы объявим военное положение. И пригласите прокурора округа. Здесь явно необходим обыск.
  
   -- Сожалею, миледи. Но только в присутствии владельца архива...
   Алиса отвернулась. Никто из находившихся в библиотеке людей не пошевелился.
   -- Что вы застыли, милорд Сваровски, -- морщась, сказала она Яну. - Если таковы требования закона, поезжайте и привезите... владельца. Только быстро. У меня дико болит голова. Да, и возьмите охрану.
  
   Во дворе, за кирпичной полуразрушенной стенкой, сохранившейся еще со времен войн за веру, засели, оказывается, вездесущие репортеры. Ян об этом как-то не подумал. Но уже распахивая ударом ноги хлипкие подъездные двери и успев ослепнуть от магниевых вспышек, проклял себя за безалаберность. В общем-то, он понимал, почему Алиса послала сюда именно его. Думала, что если санкцию на арест и обыск Хальку вручит не прокурор лично, а кто-нибудь родной и знакомый, ему легче будет. Все равно что кошке хвост по частям рубить.
   Заслоняясь ладонью от слепящих искр белого огня, Ян Сваровски успел еще удивиться, как это Хозяйке все удается. Ведь очевидно же, что ее действия устраивают далеко не всех. А местное нобильство в первую голову. Такой шанс! грех не воспользоваться. А вот молчат...
   Завтра все местные - да, пожалуй, и столичные - газеты будут пестреть фотографиями маршалка округа Эйле, выводящего в сопровождении жандармов директора Корпуса из подъезда его собственного дома. Красота неописуемая. Ну и холера на них.
   С шипением вспыхнула белая магниевая звезда. Шагнувший из темноты парадной на свет Хальк не успел закрыть лицо. Потом этот дагерротип положат маршалку на стол - в череде прочих документов, и это будет все, что ему останется от человека, за короткое время успевшего перевернуть душу и заставившего понять...
   -- В машину. Прошу вас. Эй, да уберите кто-нибудь репортеров!
  
   Прокурор в компании двух окружных магистров -- департамента образования и департамента безопасности и печати, - двое жандармов, проректорша Корпуса мона Изабелла Гатальская... Для тесного кабинетика, в котором добрую половину занимал письменный стол, народу явно было многовато.
   -- Добро пожаловать, -- из-за чужих спин хрипловатым голосом сказала Алиса. Изабелла загораживала обзор пышной прической, но Хальк все равно увидел ее, по-мальчишечьи примостившуюся на широком подоконнике, с чашечкой кофе в руках. Чашка была взята из парадного сервиза, который Изабелла извлекала из сейфа только для особо избранных персон. Это обстоятельство почему-то особенно взбесило Халька.
   -- Однако, мессиры. Вас не учили, что вламываться в чужие кабинеты нехорошо? Я уже под следствием? Может, у вас есть ордер на обыск?
   -- Юнгвальд, покажите ему ордер. Милорд Сваровски, вы пригласили понятых?
   Вацлав кивнул, указывая на мону Гатальскую - заместительницу Халька -- и, видимо, силком извлеченную из уютной постели престарелую начальницу кафедры элоквенции мону Радович. Иначе как Лелечкой Елену Юрьевну давно никто не называл.
   -- Ключи пожалуйте.
   Хальк швырнул на стол тяжелую связку. Придвинул к себе почему-то оказавшееся пустым единственное кресло. Сел, сложив на груди руки. Нервные терзания он как-нибудь переживет, не барышня. Если Алиса хочет публичного скандала, она его получит.
   Прокурор унырнул в сейф, как в прорубь. Зашуршало, булькнуло. Пятясь задом, прокурор вылез, прижимая к себе ворох бумаг и - сверху, тщательно оберегаемую - почти пустую бутылку из-под коньяка "Старая Нида". Вацлав многозначительно хмыкнул. Беллочка одарила его гневным взглядом.
   -- Так. Это что? Письма? Государыня, личная переписка подлежит?..
   -- Подлежит, -- сказала Алиса прокурору, поднося к пылающим щекам ледяные пальцы.
   -- Тогда читайте, милорд. Да, сами. Такова процедура. Разворачивайте и читайте.
   С невозмутимым видом, внутренне цепенея от ярости, Ковальский вынул наугад из пачки конверт. Развернул хрусткий от старости лист. Мельком, поверх страницы, взглянул на Алису.
   -- Рыцарь мой, -- начал неровным голосом, приспосабливаясь к угловатому почерку, косо бегущему по желтоватой глади листа. - Ваше обещание...
   Похожая на цветочный бутон чашка дрогнула в руках у Алисы. Кофе плеснул через край, пятная рукав блузки. В этом костюме сельской учительницы она выглядела нелепо, но все равно, черт возьми... Прекратите хоть кто-нибудь этот балаган!
   И совсем как тогда, на маяке, его молитвы были услышаны. Неслышно приотворилась дверь, и в кабинет, отчего-то сразу сделавшийся просторным и солнечным, несмотря на пасмурный день за окном, шагнул Феликс Сорэн. Еще с минуту он стоял, прислонясь плечом к косяку, и слушал. Дергался бледный рот. В глазах стояло такое...
   -- Государыня, -- наконец, перебивая чтение, сказал легат Церкви. - Сожалею, но неотложные дела... Прошу вас.
   Сунув оторопевшей Лелечке Радович злосчастную чашку, Алиса вышла, едва не задев Халька плечом.
   -- Полагаю, что дальнейшие литературные штудии в сложившихся обстоятельствах неуместны, -- сгребая назад в сейф и письма, и рукописи, сказал Сорэн. - Мессир прокурор, вам - в полчаса постановление на изъятие бумаг. Потрудитесь также послать наряд с обыском по месту проживания. Спасибо, моны и мессиры. Все свободны.
  
   Поддерживая под руку семенящую Лелечку Радович, последним из кабинета вышел Вацлав Сваровски. Криво улыбаясь, обернулся напоследок. Подмигнул. Будто не веря, что все, что здесь происходит и будет происходить дальше, всерьез.
   А Феликс Сорэн остался.
   По-хозяйски отпихнув подальше завалы бумаг - как ни старался, а все рукописи убрать в сейф не успел - Легат Церкви присел на край стола.
   -- Ну что, сказочник, -- катая на щеках желваки, спросил негромко. - Добился чего хотел? И как оно, нравится тебе?
   -- Выпей, -- Хальк снял с верхушки объемистого стога рукописей бутылку "Старой Ниды". На дне плескалась темно-янтарная лужица. Надраться не хватит, а нервы успокоить в самый раз. - А то ведь лопнешь со злости.
   -- Да пошел ты!
   -- Далеко?
   Феличе с превеликим трудом удержал себя от подходящих к случаю объяснений. Это было так отчетливо заметно, что Хальк снисходительно усмехнулся.
   -- Тяжело быть посланцем Господа на земле? Ты не расстраивайся. Даже если меня и шлепнут безвинно...
   -- Безвинно?!
   -- А ты думаешь, я такой идиот, чтобы рукописи где попало раскидывать? Или давать читать кому попало? Или дети у меня сумасшедшие? Или, может быть, ты хочешь сказать, что катастрофа на мосту - это только повод? Так скажи, не смущайся.
   -- И скажу, -- Феличе дернул щекой. - Еще там, в поместье... И потом, на кладбище, на могиле вашей жены, милорд Ковальский, я предупреждал вас. Не требовал - просил. Вы что же, полагаете, мир можно перекраивать до бесконечности, и он не порвется, будто старая тряпка?! Я прошу теперь. Это последний шанс.
   -- А ты попробуй, -- наливая в золоченую крышечку коньяк из бутылки, предложил Хальк. Феличе оторопел. Что этот ненормальный ему предлагает?
   -- Пьянству - бой, -- покачал головой Ковальский, опрокидывая крышечку в рот. - Я не про коньяк. Ты, Хранитель, Аватара Господа... Ты попробуй, каково это - не писать. Вашими молитвами, сгореть заживо нынче никому не светит, спасибо, а все-таки... Впрочем, ты все равно не поймешь.
   Легат Церкви слушал с непроницаемым лицом.
   Это были не оскорбления - просто констатация факта. Хранителям не дано. Ни строчки. И благо Корабельщику. А что он, Феликс Сорэн, думает по этому поводу - никого не касается. Они с Хальком оба прекрасно понимали, о чем на самом деле говорят.
   Закрыв глаза, Ковальский откинулся затылком в кресле. Под веками, отчетливо проступая в серой пасмурности дня, возникло пространство двора, донжон, запрокинутый в моросящее дождиком небо, Лаки, скачущий на бастионе, с сэбертом в обнимку, как с поленом... Вспышка огня перечеркнула все, и еще он успел увидеть хлестнувший по каменным плитам чешуйчатый драконий хвост, и искры брызнули малиновым и синим, как тогда, давно, молнии над Твиртове...
   -- Ты, конечно, можешь делать все, что тебе понравится. Все, что нашепчет на ухо холерное благо государства. -- не открывая глаз, проговорил Хальк. Страницы так и не купленной книги стояли перед глазами, и буквы прыгали, как живые.
  
   Подоконник был широким, и сидеть на нем было удобно. Лаки и сидел. Уже второй час, пользуясь всеобщей суматохой и добросовестно игнорируя занятия. Хотя, если честно, следовало бы пристроиться под дверями, потому как это был единственный способ хоть что-то услышать. Гай Сорэн слонялся тут же, маялся и вздыхал от безделья.
   -- Ну что?
   -- Ничего. Иди и сам слушай.
   -- И послушаю! - Лаки неохотно сполз с насиженного подоконника и пристроился у дверей, прижавшись глазом к замочной скважине. Гай скептически хмыкнул.
   -- Да заткнись ты!
   В кабинете творилось невыразимое. Халька видно не было. Зато отлично было видно другое. Лаки так и присвистнул.
   Водрузив на письменный стол разлапистое кресло, а на кресло -- с резною спинкою стул, -поддерживаемый прокурором с одной стороны, а магистром безопасности и печати с другой, на баррикаду взобрался полицейский коронер. Помогая себе снятым с карабина штыком, принялся развинчивать тяжелую бронзовую с хрустальными подвесками люстру...
   -- Ищут, -- с чувством злорадного удовлетворения проговорил Лаки.
   Гай кивнул.
   -- Ну, пусть ищут. Ты следи тут, а я пока...
   -- Куда?! - возмутился Лаки.
   -- С народом беседовать. Или ты думаешь, что это все вот так и обойдется?!
   Высказать Гаю Сорэну все, что он думает, Лаки не успел. Распахнув дверь кабинета, в коридор стремительно вышел Гаев кузен Феличе. Застыл на мгновение, прижав руку к серебряной карабелле на груди.
   -- Молодые люди? Почему не на занятиях?
   -- А вы нам не указывайте, -- нахально высказался Миксот, изо всех сил стараясь заглянуть старшему Сорэну за спину. - Не директор. И вообще!..
   -- Вообще, директора у вас скоро не будет. Разойдитесь по классам.
   -- Чего?! - изумленно и жалобно выдохнул Лаки, когда Феликс, заперев дверь, двинулся вперед по коридору. - Чего он сказал, Гай?!.
  
   Почти бегом преодолев два пролета ведущей вниз широкой мраморной лестницы, Феличе оказался в рекреации первого этажа. Классы были закрыты, из-за дверей доносилось глухое гуденье голосов. У Вацлава Сваровски, окружного магистра департамента, стало быть, хватило ума распорядиться, чтобы воспитанники не шлялись по коридорам. Заодно с дежурными воспитателями.
   Небо за огромными окнами, казалось, все ниже и ниже опускается к земле. Тучи шли тяжкие, лиловые с желтизной, раздираемые редкими вспышками зарниц. Гроза в сентябре? Феличе потер ноющий висок. Карабелла на груди мелко вздрагивала, холодила кожу сквозь рубашку.
   Он остановился у вмурованного в стену фонтанчика, припал ртом к бьющей из медной чаши тоненькой струйке. Глотнул и выпрямился. Вода была приторной, как яблочный компот.
   По недолгому опыту Хранителя Феликс Сорэн знал - так начинаются Вторжения. Сперва вот это - сладкая вода в кувшинах и прочих емкостях (но не в фонтанах же!!), потом - мор, трус и глад. Но почему, если, он был уверен, все кончилось там, на мосту в Эйле, с поездом, рухнувшим в пропасть?! Что происходит - теперь? И кто?!!
   Он сидел в обыскиваемом кабинете, как дурак, следя, чтобы ни коронеры, вскрывавшие шкафы и простукивавшие стенные панели, ни понятые, ни, упаси Корабельщик, прокурор или идиот Юнгвальд не сунули нос в бумаги Ковальского. Сидел, выдерживая на себе взгляд Халька, притворяясь, будто бы все происходящее его совершенно не касается... и ни на секунду не задумался о том, что Корпус кишмя кишит такими же, как и сам Хальк, создателями.
  
   Для парадного обеда накрыли столы в дальнем конце столовой. Белые скатерти, хризантемы в крошечных глиняных вазончиках, серебро и хрусталь приборов... Гроза придвинулась вплотную к окнам, прошивая небо малиновыми и золотыми нитками.
   -- Милорд Сорэн? - Ян Сваровски приглашающе повел рукой, указывая на пустое кресло.
   Феличе остановился в торце стола.
   -- Вацлав, на два слова.
   -- Если вы о том, позаботился ли милорд магистр, чтобы за учащимися смотрели - то нет нужды, -- поднимая голову от тарелки, сухо сказала заместительница Халька по воспитательной работе мона Изабелла Гатальская. -- Преподаватели предупреждены.
   Не оставалось ничего иного, как сесть рядом с маршалком. По другую руку оказалась проректорша.
   -- Еще долго? - спросила Алиса, с безразличным видом ковыряя вилкой салат.
   Феличе пожал плечами.
   -- Часа два. Вы подпишете протокол обыска и санкцию на арест...
   -- И рескрипт о расформировании Корпуса, -- добавила она. - Я подпишу. А вы позаботитесь, чтобы подали авто. Я уезжаю. Отчеты, милорд Сваровски, вы пришлете потом в столицу. В канцелярию Твиртове.
   Благодарение Корабельщику, подумал Феличе. Не придется уговаривать, спорить, доказывать, насколько опасно... Он не мог сказать ей сейчас, при всех, про наступающее Вторжение, про то, что такого раньше не было никогда... и он не знает, чем все кончится и что будет дальше, и просто боится за нее...И никто не посмеет упрекнуть, что это он подтолкнул ее к такому решению.
   -- Милорд Сорэн.
   Он вскинул голову, изобразил на лице почтение пополам с легкой улыбкой. Алиса должна думать, что все, что совершается здесь и сейчас - не то чтобы пустяки, но и не так смертельно, как выглядит со стороны.
   -- Вы готовы обещать мне?..
   -- Все что угодно, миледи, - поспешно сказал он, понимая, о чем, а вернее, о ком идет речь.
   Алиса кивнула, не очень-то веря, но с неохотой соглашаясь.
   Принесли горячее. Феличе с ужасом смотрел, как наряженные в форменные темные платья с кружевными фартуками и наколками подавальщицы обносят стол тарелками с дымящимся борщом, выставляют соусники с густой сметаной, блюдечки с посыпанными чесноком пампушками. Если послушать мону Гатальскую, то воспитанники именно так каждый день и обедают. Бедные дети.
   -- Позвольте спросить, милорд Сорэн, -- пользуясь всеобщей увлеченностью обедом, шепнула ему в ухо проректорша. Феличе едва не подавился. Отхлебнул из стакана ледяной с газом воды. Приторной. Подавил в душе горячее желание бухнуть туда ложку соли, понимая, что это вряд ли поможет.
   -- Мона?
   -- Что будет дальше? Я имею в виду не судьбу Александра Юрьевича, но учащихся... Это элитное учреждение, вы же понимаете...
   -- Метральеза - государство широких возможностей. Полагаю, для двух сотен воспитанников найдутся места в других учебных заведениях страны, не менее элитных. Двух дней на перемещение детей и персонала вам хватит? Пока свяжетесь с родителями и они приедут за детьми, пока опекунский совет округа подпишет разрешение на перевод сиротам...
   Изабелла с тяжким вздохом кивнула.
   -- Ну и замечательно. Что же до милорда Ковальского, то судьбу вашего директора решит гражданский суд... если к тому времени, когда все завершится, его проступки не будут подпадать под юрисдикцию военного трибунала.
   -- Вы полагаете, все так плохо?
   -- Можно бы и хуже, да некуда.
   Алиса молчала. Феличе готов был отдать все что угодно, только бы она сказала хоть слово. Или чтобы Гатальская заткнулась. Но его желаниям не суждено было сбыться.
   -- Но почему, милорд Сорэн?! Разве он преступник? А как же презумпция невиновности? И вообще, неужели вы думаете...
   -- Он думает, Изабелла Ивановна, -- неожиданно встрял Ян Сваровски. - Эти господа из столицы вообще склонны думать. И полагать, будто бы здесь, в провинции, им все позволено и никто ничего не узнает.
   -- А вы считаете иначе? - сухо осведомился Феличе.
   В установившемся нехорошем молчании было слышно, как дребезжат под порывами ветра оконные стекла.
   -- Милорду Сваровски следует знать, что не далее как вчера Хозяйкой Круга был отдан приказ о введении войск в округ, -- сказал Сорэн. -- Превентивная мера. И потом. Взгляните, отсюда виден внешний рейд. Вам не кажется, маршалок, что в таком положении спорить не только смешно, но и глупо? Да и было бы из-за чего...
   Наверное, в ответ Ян мог сказать многое. Но не сказал. Потому что из кухни, вместо подавальщицы, острожно балансируя уставленным стаканами подносом, вышел староста четвертого курса Александр Миксот.
   В затканной серебряными нитями коротенькой чуге, обтягивающих штанах, заправленных в мягкие кожаные сапожки, с шапочкой-конфедераткой на белокурых кудрях, синеглазый и улыбчивый Лаки был хорош, как картинка.
   -- Миледи, милорды, компот!
   Ян ошарашенно потянул с переносицы очки. Растерянно оглянулся на брата. Вацлав недоуменно пожал плечами. И стал помогать Лаки расставлять стаканы, свистящим щепотом обещая воспитаннику кары земные и небесные. Впрочем, этих угроз никто, кроме Лаки, не слышал.
   Высокие столичные гости, расслабленно улыбаясь, принялись за десерт, а предусмотрительный Лаки застыл возле входа в кухню. Прогнать его сейчас с этого поста было крайне неумно, и Миксот это знал. Он ждал и дождался.
   Прокурор вошел, поискал глазами среди сидящих Хозяйку и с каменным выражением лица раскрыл перед ней вишневую кожаную папку с вензелем.
   -- Это что?
   -- Протокол обыска. Постановление на возбуждение уголовного дела по подозрению в причастности к крушению поезда на Краславском мосту милорда Александра Ковальского, директора Корпуса. И санкция на взятие под стражу вышеупомянутого милорда.
   -- Дайте перо, я подпишу, -- сказала Алиса.
   Феличе смотрел, как она макает перо в предупредительно поданную чернильницу, как подписывает один за другим листы протокола. Почти не читая, с непроницаемым выражением лица, не позволяя задрожать руке.
   Карабелла на груди ныла, как будто сердце болело.
   Когда Легат Церкви Кораблей оглянулся, никакого Лаки в столовой уже не было.
  
   Викинги воткнули в землю ржавые мечи и растворились в местном населении.
   Подпольщики ушли в подполье.
   Последнее вернее, подумал Гай, плотно закрывая за собой дверь в дортуар. А как же еще назвать компанию молодых недорослей, плетущих интриги в непосредственной близости от начальства. И не боятся же ничего! Как будто та заварушка, случившаяся два года назад на маяке в окрестностях поместья близ Эйле, ничему их не научила.
   Гай сдержал смешок. Заварушка... Он помнил Эйле в трауре, и вереницы гробов, плывущих по занавешенным черно-лиловыми штандартами улицам... и списки погибших, вывешенные на здании мэрии. Он пересидел этот траур в том самом поместье, под бдительным присмотром дедова ординарца, следящего, чтобы генеральский внук не слишком напивался. Впрочем, внук запасами "королевских подвалов" особо не злоупотреблял, однако и трезвым не был. В те поры Гай не мнил себя ни особенной сволочью, ни гнусным циником, но и совесть его по ночам не грызла - за то, что бездействовал, покуда другие, как это принято писать в официальной прессе, клали жизни на алтарь свободы. Гибель Халька он воспринял как нечто само собой разумеющееся, этакую высшую справедливость, воздавшую выскочке по заслугам. Но то... те результаты, которыми закончился мятеж Круга - это повергло Гая в шок и ступор. Он и деду долго простить не мог того, что тот присягнул на верность новой власти... месяца два они не разговаривали, потом дед очухался и железной рукой принялся наводить порядок в семье.
   А после вдруг оказалось, что Гай был прав в своей непрошибаемой бесчувственности. Потому что такие, как Хальк, а заодно и компания его приспешников - тех, кого он в поместье привечал особо - такие ни в огне не горят, ни в воде не тонут. Вот, собрались опять, заговор замышляют. Все здесь, как один. И барон Эрнарский, и Мета, и Лизочка Воронина, и Лаки Миксот тоже тут как тут, вместе с дорогим братцем Кешенькой... Когда Гай узнал, кто именно нашел Алису в Твиртове и выдал ее Феликсу и соратникам кузена по оружию, - он это дитя невинное был готов своими руками удавить.
   -- ... расформируют! И всех отправят кого куда! - вещал Лаки, угнездившись на кровати в подушках и яростно почесывая зудящие от комариных укусов ноги. Вошедшего Гая ни он, ни прочие не заметили.
   Сорэн осторожно протиснулся в угол дортуара и пристроился на тумбочке за шкафом. Оттуда его никто не видел, зато он сам видел всех прекрасно.
   -- Ну, всех - это громко сказано, -- возразил с подоконника Пашка Эрнарский. В свои шестнадцать он хорошо понимал разницу между сословиями. И понятия о социальной справедливости имел вполне соответствующие. - За Гая, может, дед вступится, за Мету - папа с мамой, а за тех, у кого родителей нет, кто похлопочет?
   -- Директор, -- предположила Мета.
   Вместо ответа Лаки скрутил выразительную фигу и сунул ее Пашке под нос. И сообщил, что не далее как пять минут назад, в столовой, с подачи Гаева кузена Феликса, Хозяйка Круга мона да Шер собственноручно подписала санкцию на арест директора, а заодно и зачинщиков беспорядков, буде таковые беспорядки возникнут и кто-либо из воспитанников окажется к ним причастен.
   -- И я это видел своими глазами.
   Пашка шумно отхлебнул прямо из чайника принесенного Миксотом из столовой яблочного компоту и передал чайник по кругу.
   -- Это что же получается, -- сказал он задумчиво, утирая компотные усы жестом отнюдь не дворянским. - Какая-то сволочь... не будем говорить кто...
   -- Хотя это был слоненок.
   -- Не слоненок, а Саварин...
   -- Понаписал чего зря, а Ковальский из-за него под трибунал пойдет?! И кто бы бумажки подписывал!.. повыискали королеву!.. голодранку без короны...
   Лаки слушал с понемногу отвисающей челюстью. Он и представить не мог, чтобы люди делали такие выводы из таких обстоятельств. И, разумеется, и предположить не мог за Гаем столь нежных чувств к Хозяйке Круга.
   -- Вы, конечно, можете тут орать сколько влезет, -- сказал он, принимая уже почти что пустой чайник. - Проку от ваших воплей ну никакого. Тоже мне оппозиция. Полтора землекопа. И потом, воевать вы чем собираетесь? Школьными указками?
   Эти здравые мысли несколько охладили пыл компании заговорщиков. Какое-то время все молчали, обдумывая упреки и подсчитывая возможности. Потом Мета, перекинув на грудь косу и поглаживая ее любовно, как кошку, ядовитым голосом осведомилась, с какой это стати милорд Миксот, если он тут самый умный, позволяет себе гнусные намеки. Он что, трусами их считает? Если да, то пускай вспомнит маяк в окрестностях Эйле. А если нет, то пусть скажет, чем лично он, милорд Миксот, собирается воевать.
   -- Чем все, -- обиделся Лаки. И поведал, как позавчера пришел в гости к директору и о чем директор говорил с окружным магистром образования Вацлавом Сваровски. Про оружие - карабины и патроны, хранящиеся в подвалах Корпуса.
   -- Этого они тебе сказать не могли, -- не поверил Пашка.
   Лаки кивнул.
   -- Не могли. Они меня выгнали и уже потом говорили.
   -- А ты?
   -- А я подслушивал. Нобиль я или кто?!
  
   -- Сорэн, постой.
   Гай остановился, прижался к стене, пропуская поднимающихся в донжон "соратников" по заговору. Барон Эрнарский шел последним, прижимая к груди охапку карабинов - он тащил их, как вязанку дров, ни с того ни с сего ощерившуюся штык-ножами.
   -- Ну?
   -- Баранки гну, -- немедленно окрысился Пашка.
   -- Давай, -- поторопил Гай. -- Говори чего хотел и пошли. А то там эта мелюзга оружие по винтику разберет раньше, чем стрелять придется.
   -- Ты, Сорэн, не спеши. Ты объясни мне, нафига заварил всю эту кашу. Сам заварил и Лаки позволил остальных втравить. Всем же известно, что Миксот - дитё дурное.
   На лестнице было полутемно и пахло мышами и пылью. Ветер залетал в бойницы, взвихривая смерчиками слежавшиеся в углах комья палой листвы. Отсюда, с высоты верхнего яруса, хорошо смотрелся внутренний двор, на котором выстраивались в каре солдаты.
   -- Только не говори мне, будто веришь в успех нашего правого дела, -- сказал Пашка, поудобнее перехватывая карабины. - Ты же понимаешь, что пускай даже двести курсантов против войск и морской эскадры - это тьфу и растереть. Наши выступления Кругу - что слону дробина. Только мы повоюем - и в специнтернат, а директор Ковальский - на каторгу, и это если еще повезет. Это Лаки может в такие тонкости не вдаваться, ему по возрасту простительно. Но ты... Гай, ну скажи честно, что Сан Юрьич тебе сделал. Лично.
   Вспышка молнии ударила так близко, что Гай зажмурился. К тому же, не очень-то хотелось, чтобы барон Эрнарский видел выражение его лица.
   -- Мне лично - ничего, -- сказал Сорэн. В самом деле, не рассказывать же каждому встречному о том, как чудно провели они вместе с Ковальским лето в поместье под Эйле. Вместе с Ковальским и дорогим кузеном. - А тебе, Пашенька? Если ты все так хорошо понимаешь, то какого же черта ты потакаешь этим малолеткам?
   Сорэн вдруг подумал, что очень они с Пашкой похожи: оба черноволосые и синеглазые, тонкие в кости... только Эрнарский был из той же породы, что и Хальк. А породу эту Гай просто ненавидел.
   -- Меня нобилитет обязывает. И прочие тонкие чувства.
   -- Это какие ж? -- у Гая просто руки чесались заехать барону по физиономии.
   -- Прочие. Совестью именуемые. Пошли, люди ждут.
  
   Порывом ветра распахнуло, со звоном ударило о косяк оконную створку. Посыпалось стеклянное крошево. Заполошно мигнула под потолком лампочка в зажженой по случаю плохой погоды люстре. После обыска от люстры, правда, мало что осталось, но все же... Потом на мгновение сделалось тихо, и Хальк услышал, как во дворе ворчит автомобильный мотор.
   -- Вы куда, милорд?
   Он оглянулся на обеспокоенно заерзавшего в кресле коронера.
   -- Да вот, побег готовлю. У вас простыни не найдется?
   -- А?..
   Стоя у окна и придерживая рвущуюся из рук раму, в которой застряло несколько осколков, Ковальский смотрел, как в поданное к парадному крыльцу авто усаживаются сперва Алиса и маршалок Сваровски, потом, минуту помедлив и напряженно вглядываясь в пустые окна, Феликс Сорэн. Удивительно, как они с Хальком не встретились взглядами. Но Феличе, похоже, в это мгновение вообще никого не видел.
   -- Милорд, отойдите от окна. Не положено.
   Не оставалось ничего иного, как вернуться в кресло. Коронер, успокоенный покладистостью арестанта, вновь принялся за газету - благо, было их хоть отбавляй. Хальк ощутил прилив жгучей зависти. Мало того, что они заперли его тут - спасибо, что в наручники не заковали! - и он ничего не знает о том, что там творится за порогом кабинета... может, там дорогие детки творят незнамо что, и остановить их некому... вряд ли они послушают Вацлава...
   Неизвестно зачем он вдруг вспомнил зимний, слякотный вокзал в Эйле - с новогодней елкой посреди засыпанной мокрым снегом площади. Они с Алисой стояли в длинной, как змеиный хвост, очереди: пытались взять билеты на столичный экспресс. И ржали как буйнопомешанные, пытаясь хоть смехом прогнать липкий ужас последних дней, смущая прохожих и вызывая глухое роптание среди соседей по очереди. Господи, сколько лет им тогда было... и когда это было вообще? Ну да, три года назад. С ума сойти. Интересно, если б они не попали с Алисой той зимой в Эрлирангорд и невероятно гордая своей ролью спасительницы если не Отечества, то отдельных его граждан Сабина, Алисина сестра, не познакомила их с Рене, своим новым и не слишком-то тайным амарантом, -- что было бы тогда? И где были бы они с Алисой, и какими бы стали?
   Уж, по крайней мере, тогда бы он был от всего этого избавлен.
   Ему бы раньше всполошиться. Тогда, когда Сабина притащила его к Рене - на приватную беседу, без посторонних глаз, -- а сперва, на лестнице, долго изливала душу. Про то, как Рене она любит, а мужа, Клода стало быть, Денона, уважает. Хальк тогда сказал ей, что на чужие любовные проблемы ему плевать, ему бы со своими разобраться. Только одно задело: как сияли у Алисиной сестры глаза, когда она расписывала ему достоинства Рене, и еще невзначай брошенная фраза: "Иногда я и вправду верю, что он - Бог". Экзальтированная дурочка. А он и не понял, что эти ее слова - первый звоночек, первый предвестник грядущей катастрофы.
   Неужели в девятнадцать лет можно быть столь наивным и верить, что слова, которые говорятся тебе в лицо - это и есть мерило истинности поступков?!
   Был слякотный вечер конца октября, и они с Рене вдвоем пили вермут в пустой загаженной кухне его квартиры, где даже запах стоял затхлый - не-жилья, сырой штукатурки, курева -- а с крыши с громким шорохом рушились вниз тяжелые пласты снега... И пьяный Рене читал стихи - свои и чужие, без разбора, а потом его невесть зачем понесло исповедоваться. Ну он и высказался.
   Само понятие ученичества, говорил тогда Рене, пытаясь комментировать изначально сложившиеся у Халька с Алисой взаимоотношения, уже предполагает, что, по достижении нужного опыта и знаний, ученик становится мастером. Равным учителю. Это неизбежно, как смена времен года. Это грустно. Это больно, черт возьми. Это твое поражение, которое все отчего-то принимают за победу.
   -- Их Господь окружил себя учениками, и они его предали, -- вещал Рене, заглядывыя одним глазом в пустой стакан. -- У меня не будет апостолов. У меня будут -- адепты.
   Выглядело это как полный бред. Хальк ощущал себя в достаточной степени атеистом, чтобы твердо знать, какая пропасть лежит между знаменитым постулатом из Тестамента "и Слово стало плотью" -- и каждодневным человеческим бытием. И он спросил Рене, каким таким образом он собирается в Создатели податься.
   И Рене ему ответил. Так ответил, что единственной здоровой реакцией на такие слова было покрутить пальцем у виска и вежливо откланяться. Ну в самом деле, разве взрослый человек, в здравом уме и твердой памяти, станет всерьез утверждать, что вначале было именно Слово? Мол, вот я вас опишу, и вас покрасят.
   Не то чтобы Хальк сразу поверил во всю эту муть. С одной стороны, подозрения, что именно так, как Рене говорит, все оно и есть, у него водились давно. Только проверять было боязно и недосуг. А здесь... чужой маразм -- он всегда выглядит безопаснее.
   И он согласился на предложенную Рене игру. Любопытно же выяснить, как в натуре выглядит сказка, которую он задумал писать и тогда еще не знал, с какой стороны подступиться к тексту.
   А потом было поле за старым поселковым кладбищем, ранее утро, прыгающий в сугробах - только уши взлетали - Семен, псина Дани, жуткая помесь пуделя с черным терьером. И Рене, сидя на поваленной трухлявой осине, пересчитывал арбалетные бельты, спрятанные в черный чертежный тубус. Все было в этой игре ненастоящим - кроме оружия. И еще рукописей, которые Рене взял с собой и читал вслух, смахивая со страниц пушистые большие снежинки...
   Сорвалась тетива. Дурацкая случайность. Непоправимое. Сказка, выхлестнувшая со страниц ранящей спиралью. Хальк успел удивился - у него тогда еще это получалось, удивляться -- выражению лица Рене, медленно опускающего арбалет. Радовался он. Как будто сумел разрешить трудную, заведомо нерешаемую задачу.
   Значит, такова цена превращения городского сумасшедшего в Господа Бога, а сказки - в реальность, данную нам в ощущение?! Отвечая на вопросы следствия, опознавая тело Алисы в городском морге, бросая мерзлые комья земли в ее могилу - Хальк думал об этом с маниакальным упорстовом. Пытался понять.
   Неизвестно, стал ли бы он писать ту сказку, если бы с Алисой ничего не случилось. Хватило бы у него прыти и таланту, а еще нечеловеческого, назло всем, упрямства придумать ее такой, какая она была при жизни... нет, все-таки, не такой. Лучше ли, хуже - кто теперь разберет. Мы стали сперва друг другом, а после - одним целым, и очень жаль, что это - не любовь... Так, кажется? Может быть, настоящая, живая Алиса года через два после их счастливой женитьбы - ну, случилось бы, в конце-концов это неизбежное счастье - с головой ушла бы в кастрюли, добывание продуктов и денег, пеленки и сопли. Примерно как теперь с Дани, за исключением последнего. И тогда бы все кончилось. А так он, похоже, до конца жизни обречен на эту муку - когда врозь плохо, а вместе еще хуже. Зато подтвердилась нехитрая истина о том, что лучшие вещи пишутся вот так, на излете боли, на пределе дыхания... Вот уж и впрямь, все что ни делается, во благо, подумал Хальк и ужаснулся циничной кощунственности мысли.
   ... Вы ведь пишете? Хотите, я возьмусь пристроить ваши рукописи? Но только стихи. Судя по тому, как обеспокоился еще там, в поместье под Эйле, Феличе, когда увидел, как воплощается в явь чужая сказка, в которой он сам живет уже много лет, у Рене все прекрасно получилось. Так прекрасно, что они все до сих пор расхлебывают это, и неизвестно какой ценой расхлебают.
  
   -- Мессиры курсанты! Настоятельно рекомендую прекратить беспорядки и разойтись по спальням! Вечер поздний, и дурная погода...
   Голос магистра Юнгвальда, многократно усиленный рупором и гулким эхом каменного колодца двора, проник в кабинет.
   -- Да пошел ты! - ответствовал с высоты донжона звонкий голос. Лаки Миксот в рупоре отнюдь не нуждался.
   -- Мессиры курсанты! Последствия будут ужасны!..
   Хальк очнулся. Не обращая внимания на отчаянные призывы коронера беспорядков не нарушать и безобразий не хулиганить, подошел к окну.
   Там внизу, на брусчатке, выстроились квадратом войска, почти не видимые в мутной предгрозовой тьме. Только штыки поблескивали в частых зарницах.
   -- Мессиры курсанты! Довожу до вашего сведения. У меня есть приказ. В случае вашего неповиновения все участники беспорядков будут объявлены военными преступниками и выданы военному трибуналу для следствия и суда. В том числе и те, кому еще нет четырнадцати лет.
   -- Директора!! Директора сюда, на площадь!
   Боже мой, подумал Хальк. Они же и вправду стрелять начнут, у этих граждан с мозгами и совестью совсем худо. А он сидит тут и ничего не может сделать.
   Камень, завернутый в тетрадный лист, грянулся о булыжник. Юнгвальд наклонился поднять. Хальк как наяву увидел строчки округлого ученического почерка - требования заговорщиков. Что они там написали - он мог только догадываться.
   -- Мессиры курсанты!! Я считаю до трех, а потом...
   Но исполнить свою угрозу магистр не успел. Только рот раскрыл, а после принялся судорожно махать рукой, подзывая солдат. Те засуетились, выстраиваясь под самой стеной и растягивая между собой широкое брезентовое полотнище. Хальк сперва не мог понять, что они так все всполошились, а потом, когда небо над двором расколола очередная, синяя с зототым просверком зарница, увидел.
   На крошечный балкончик, неизвестно для какой цели прилепленный полоумным архитектором к фронтонной стене башни, присвечивая себе зажатым в зубах фонарем, обвязанный веревкой за пояс, выбрался Гай Сорэн. Не обращая внимания на высоту и отчаянно фрондируя, Гай устроился на перилах балкончика, поставил рядом фонарь и вынул из-за пазухи книгу. Обычный том в лаковом гладком переплете - с красавицей и драконом на обложке.
   Хальк понял - и оцепенел.
   Не было никакой возможности прекратить это или хотя бы помешать. Разве что силой отобрать у стерегущего его коронера сэберт и снять паршивца Сорэна с его насеста злой пулей.
   С другой стороны, а чего они хотели?! И если сейчас небо обрушится на брусчатку двора, то это будет только справедливо. Потому что есть вещи, не сочетаемые друг с другом, как ни пнись. Вот например, войска в детском образовательном учреждении.
   -- Юнгвальд! Вы меня хорошо слышите?!
   -- Сорэн, еще слово, и я отдам приказ стрелять.
   -- Займемся литературой, магистр?!
   Он наугад раскрыл книгу. Впрочем, нет, не наугад. Бумажная полоска закладки белой бабочкой порхнула вниз и закружалась в порыве ветра.
   ... мельтешащий крест-накрест прыгающий в небе огонек, и гадать, почему не сообразил, почему никто из них не догадался, что это было предупреждение. Гай начал на полуфразе, в глухой тишине, вздрагивающим от волнения голосом, и это было так неожиданно и жутко, что в первое мгновение никто и не сообразил, что нужно что-то делать. ... А потом низкие тучи вдруг налились ослепительно белым светом, в которых виадук и маленькая фигурка на нем нарисовались отчетливым кружевом, и ревущая стена огня встала над корпусами старой фабрики. Дохнуло, опаляя лицо и руки, чудовищным жаром - как будто химера вздохнула...
   -- Да заткните же кто-нибудь урода!!
  
   Коридорами, ведущими в Храмину, Феличе почти бежал. Карабелла жгла сквозь рубашку. Не зная того, что происходит там, наверху, на плацу Корпуса, он почти в деталях представлял - и представленья эти не сулили ничего хорошего.
   Гулко вибрировал воздух, и мелкие струйки высохшей штукатурки ползли со стен, как будто при землетрясении или пушечной канонаде. Пол вздрагивал под ногами. Казалось - еще мгновение, и из щелей между каменных плит выметнутся, как при пожаре на торфяниках, белые струи подземного огня.
   Наверное, в незапамятно давние времена какая-то сволочь все это уже описала.
   Он толкнул тяжеленные храмовые двери.
   Солнце ударило в глаза.
   -- Что вам нужно?
   Солнце было везде. Дробилось в изломах витражных окон, которых на самом деле не существовало. Рассыпало медовые зайчики по спинкам скамей, заставляло улыбаться суровых святых на иконах. Брызгало синими искрами с кораблика-паникадила под уходящим в невозможную высь куполом.
   Феличе ослеп и несколько секунд так и стоял, заслонив глаза ладонью, ожидая, пока уйдут из-под век черно-зеленые крутящиеся пятна.
   -- Что вам нужно, милорд?
   -- Я желал бы говорить со служителем Церкви Кораблей, окормляющим приход Эйле.
   -- Кто вы такой?
   Настоятель Храмины был высок и сутул, и совсем не походил на священника. Если бы Феличе встретил его где-нибудь в другом месте и без сутаны - прошел бы мимо, не задумываясь. Он назвал себя и убрал руку с серебряной Карабеллы на груди.
   -- Мне нужно знать, приходил ли кто-нибудь из воспитанников Корпуса... или преподавателей к исповеди в последние несколько дней.
   -- Приходили.
   -- Кто?
   Феликс Сорэн был почти уверен, что не получит ответа.
   -- Милорд Легат знает это лучше меня.
   -- О чем говорили?
   Настоятель Храмины смотрел мимо собеседника - на купающийся в солнечном свете кораблик под куполом храма.
   -- Я не могу нарушить тайну исповеди.
   -- Даже в случае "in extremis"?
   -- Ни в каком случае.
   Все было бесполезно настолько, что впору плакать - или смеяться, это уж как кому больше нравится. Феличе не нравилось никак. Не считая нужным прибегать к угрозам, каковых в арсенале Легата Церкви и личного советника Хозяйки Круга имелось предостаточно, Феличе мог бы рассказать этому человеку о том, что такое Вторжения, и еще о том, что последствия непоправимы... как непоправима смерть... о том, что, как бы ни были глупы и жестоки поступки тех, кто неминуемо вел этот мир к катастрофе - все равно они только дети и не ведают, что творят...
   Он мог бы многое рассказать. Только кому нужны его откровения?
   -- Полагаю, что просить у вас, как у представителя Церкви Кораблей, поддержки при восстановлении Резонанса...
   Лицо священника дрогнуло в растерянности.
   -- А милорд собирается к этому прибегнуть?
   -- И не только к этому, -- угрюмо подтвердил Феличе и пошел к выходу.
  
  
   Господи мой Боже, зеленоглазый мой,
   Пока Земля еще вертится, и ей это странно самой.
   Покуда еще хватает нежности и огня...
  
   Он никогда не пытался представить себе, как будет выглядеть мир, измененный Вторжением и, силой Хранителя, возвращенный к первоначальному состоянию. Он даже не задумывался над тем, будет ли это состояние "первоначальным", или же в результате получится что-то совсем другое... то, каким должно быть на взгляд самого Хранителя. А если так, то кто он такой, чтобы судить, чему суждено уцелеть под новым солнцем, а что будет погребено под руинами. И кто выживет в этом новом мире, а кто исчезнет бесследно, словно и не существовал вовсе.
   Но - как там говаривал Ковальский в поместье под Эйле, за чашкой эдерского муската, наливаемого из раритетной чаеварки?
   Есть только иллюзия. Смерти - нет.
  
   -- Пустите меня! Вы, урод!..
   Девица вырывалась и шипела, как болотная кошка, целила ногтями в глаза державшим ее двум коронерам и яростно мотала головой, отчего тугой узел волос на затылке распался, и теперь тяжелая медная коса со свистом рассекала воздух, норовя нанести дополнительные увечья. За коронерами маячил девицын спутник - судя по форме, морской офицер. Несмотря на общую отвратность ситуации, картина вызывала здоровый смех.
   Впрочем, когда Ковальский узнал в девице Дани, смеяться ему расхотелось.
   Он прожил с ней почти два года - на самом деле это немыслимо много, когда живешь с женщиной, которую не столько любишь, сколько жалеешь - - но никогда не подозревал за Данаей таких чувств.
   Она что, не понимает, во что ввязалась?!
   -- Выставите ее вон!!
   -- Никак не возможно! Вот!..
   -- Что это? - Хальк оторопело уставился на поданную коронером бумажку.
   -- Это пропуск. Разрешение милорда Сорэна.
   Какое, к дьяволу, разрешение? Смотреть, как меня прибьют?!
   -- Даг, ну вы-то куда смотрели? - наконец он узнал провожатого Дани.
   Киселев отстраненно пожал плечами.
   -- А что я мог сделать? У вас не жена, Александр Юрьевич...
   -- А просто андел небесный. Даг, вы же разумный человек.
   -- Я офицер, -- сказал он, вынимая из рук Халька помятую страницу с гербовой печатью. - И приказов нарушать не могу.
   -- Идиоты.
   Оставалось только махнуть рукой - и согласиться с мыслью, что в той каше, которая того и гляди закипит, не уцелеет никто.
   Если не случится чуда.
   Вот только хватит ли сегодня у Господа щедрости?..
  
   Сначала беззвучная молния вспорола воздух, и запахло сладко и остро, будто в самом начале весны, когда в тополях только начинает бродить сок, и на короткое время небо стало малиновым и золотым.
   Потом с сухим треском - так рвется плотная гербовая бумага - вспыхнула трава, проросшая между плит двора. И строй курсантов, застывший в правильном каре, вздрогнул и распался, сотни крошечных фигурок побежали вверх, по внешним лестницам, на бегу ощериваясь алыми в грозовых вспышках клинками на карабинах.
   С высоты донжона это смотрелось так красиво, что у Гая на миг перехватило дыхание.
   А потом он увидел.
   Не стену огня, вставшую от моря до неба - как врут в книжках, описывая катастрофы. И не кольцами сворачивающуюся брусчатку... где-то он читал и такое.
   Как в не умеющем завершиться ночном кошмаре, в болезненном бреду - потому что такое не могло быть правдой! - Гай Сорэн увидел огромное, стремительное и узкое драконье тело, и вздыбленные крылья... камни осыпались с них, как чудовищные наросты, высвобождая стальную, отливающую малиновым и синим, в цвет полыхающих грозовых вспышек, чешую... и хвост с ядовитым шипом, и после, почти у самого лица, потому что сорвавшееся с высоты уступов Твиртове (невероятно далеко, за морем, в столице!) каменное страшилище разворачивалось в вираже - хищную морду...
   Медленно, очень медленно...
   Потом химера вздохнула.
  
   -- Вы не можете!.. не имеете права!!
   -- С дороги!!
   Настоятель Храмины поглядел в это волчье, оскаленное лицо и попятился. Поднял руку, чтобы осенить крестным знамением выбегающего в ревущий огонь человека - и не посмел.
   Отвернулся.
  
   ... Господи, я не знаю, что я делаю и имею ли на это право.
   Но если слова твоего Легата значат хоть что-нибудь, если в моих поступках есть хоть самая малая толика правды - Господи, ты уступишь.
   Я хочу самых простых вещей.
   Пускай она сволочь, а он - святой. Или пускай наоборот. Если это так нужно... Это чудовищно, Господи, но мне действительно все равно, кто прав, а кто виноват, и чьими руками было сотворено то, что стало причиной этого кошмара.
   И это ложь, что смерти нет. В тот короткий с точки зрения вечности миг, когда мы верим в собственное бессмертие - а мы верим, ведь жить-то хочется, -- в этот момент иллюзии не существует.
   И опять переживать тот же ужас, что и три года назад, после осады на маяке в Эйле...
   Только в этот раз могил на городском кладбище будет куда больше.
   Я не могу этого допустить. И мне плевать, каким будет мир после того, как я воспользуюсь своим правом Хранителя, а я воспользуюсь им - независимо от того, что ты думаешь по этому поводу.
   Пускай все они будут живы.
   Впрочем, Господи, ты все равно не услышишь.
  
   Он швырнул карабеллу на каменные плиты двора.
  
   Потом, ближе к рассвету, все-таки пошел дождь.
   Небо пахло дымом, нехотя светлело у горизонта, и если повернуть голову вправо, уже можно было различить в сумерках обугленные зубцы стен. Там, у самых развалин, в "мертвой полосе" обстрела, было людно. Там горели костры - как будто кому-то было недостаточно недавнего пожара, - сновали, валясь с ног, понукаемые безжалостными врачами из городской больницы, ополченцы и волонтеры из местной службы спасения. В полной, абсолютной тишине. Без единого крика раненых.
   Некому было кричать.
   Даг сидел у самой воды, на песке, и тупо смотрел, как с шипением гаснут под струями дождя тлеющие у кромки прибоя водоросли.
   Он плохо помнил, как ушел оттуда - верней, его выгнали, когда стало понятно, что он практически не отдает себе отчета в собственных действиях. Движется, как заведенный - от моря к санитарным палаткам. А потом, когда вытаскивать из воды стало уже некого, Даг принялся перевязывать раненых - то есть тех, кого он считал ранеными. Когда он очнулся и понял, что накладывает повязку на развороченную в черное месиво голову... сознание просто вспыхнуло и погасло, как сунутая в песок головня.
   Подошел Феличе. Присел рядом на корточки, по привычке накрыл ладонью карабеллу на груди. Поморщился, когда хрустальные обломки больно впечатались в кожу. Такова цена резонанса.
   То, что происходило здесь и сейчас, значило только одно: он не успел. Или не смог.
   Подробности выяснятся потом, и те, кто все-таки уцелел, ему, конечно, расскажут в деталях, как это было... будто рябь прошла по воде, смывая все, что не имело права существовать в этом мире. И что, в конце-концов, есть жизнь отдельных людей, когда крушится мироздание? Как там про щепки, летящие из-под топора?..
   Их пересчитают всех поименно, и он сам вычитает списки погибших и положит их на стол Алисе... будь проклято Слово, которым вершится такое.
   Делай что должен, и будь что будет. Не воспользуйся он, Феликс Сорэн, Легат церкви Кораблей, правом Хранителя, и смертей было бы несоизмеримо больше. И это единственное, что может служить ему оправданием.
  
   Этого человека Феличе видел впервые. Судя по изодранному кителю - явно не из волонтеров или местного ополчения. И вообще морской офицер, вон остатки нашивок.
   Корабли стоят на внешнем рейде. Там, где и стояли, не сдвинувшись ни на дюйм. Никто из команд не сходил на берег.
   В сегодняшнюю ночь этот человек один сделал больше, чем все они, вместе взятые.
   Потому что они "устраняли последствия". А он - спасал.
   Хотя спасать было уже некого.
   -- Как вас зовут?
   Он поднял голову. На черном от копоти лице серым светились глаза. Дождь оставлял на щеках грязные дорожки.
   Феличе с трудом сдержал в себе желание отвернуться.
   Это бред, сказал он себе. Этого просто не может быть.
   Тех, кто, в тщетной надежде спастись от огня, прыгал со стен Корпуса, с трудом, но можно было опознать. Тех, кто остался внутри, в классах, опознавать никому и в голову не приходило. По крайней мере, сейчас. Это будут делать потом, по картам дантиста, по крестам, медальонам и ладанкам, которые не расплавило в огне.
   Когда Корпус вспыхнул - а занялось мгновенно, как будто к сделанным из папиросной бумаги стенам поднесли свечку, - Сорэн знал совершенно четко, что в момент начала пожара Хальк оставался запертым в собственном кабинете.
   -- Кого-нибудь спасли?
   Феличе покачал головой. Дорого бы он дал за возможность утвердительного ответа.
   -- А девушка? Там была такая... с рыжей косой.
   -- Дани, - сказал Сорэн, плохо понимая, какое дело может быть постороннему человеку до жены Ковальского. - Ее так звали - Даная. Даниэль.
   -- Я знаю.
   -- Вы с ней знакомы?.. были.
   Офицер кивнул, не считая нужным объяснять.
   -- Как вас зовут? - опять спросил Сорэн.
   Он с силой провел по лицу ладонями.
   -- Киселев. Даг Киселев.
   Феличе вздохнул с облегчением.
   В пелене дождя, над морем вставало солнце.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"