Аннотация: В городе, сотрясённом страшным землетрясением, журналист видит странного парня и тот не даёт ему покоя. Чем больше он узнаёт о парне, тем более странной кажется...
Жизнь Вениамина Нестерова.
"О любви и смерти он кое-что знал - два близнеца,
две великие банальности, которыми одержимы
авторы песен и мыльных опер".
Клайв Баркер.
"Явление тайны".
Развязка.
Ненавижу истории, в которых всё хорошо кончается. Ни хрена не кончается хорошо, ни хрена вообще не кончается. Люблю быть пьяным, когда ты пьян, не нужно думать, а всё что ты говоришь, никто не воспринимает всерьёз. Если не перегибать палку, можно высказать какому-нибудь деятелю всё, что накипело, и ничего тебе за это не будет. Люблю быть пьяным и ненавижу "Happy End".
Бутылка водки опустела предательски быстро. Сволочь, не могла ещё чуть-чуть не кончаться. Меня качало, а мысли расплывались понемногу в разные стороны, не давая поймать себя. Я уже и забыл, если честно, по какому поводу праздник. Чрезвычайно хотелось по малой нужде, но вставать было до одури лень, как если бы ноги залили свинцом, как и голову.
Вот тогда-то, сидя в одиночестве в номере плешивой гостиницы, перед пустой бутылкой из-под водки и перед включенным телевизором (шёл футбольный матч), я и вспомнил Вениамина Нестерова. Опять. Хотя теперь и без того никогда не смогу забыть.
Ни хрена не кончается - подмечено издевательски точно, а теперь, в неведомом ожидании, даже хуже, чем, если б взорвалась к чёртовой матери атомная бомба. Темнело, и, глядя на сереющее небо за окном, я порывался что-то сделать, но не помнил уже что хотел.
Прошло уже почти два с половиной года - это бездна времени, и всё вот уж казалось бы, истёрлось из памяти, во благо, оставив меня в блаженном неведении, но иногда случаются вот такие вот моменты. Сейчас нельзя не вспомнить, и это наполняет мою грудь отчаянным воплем. Но кричать сил нет. Я, чёрт возьми, почти мертвецки пьян. Двигаться не хочется, не хочется думать. Вообще ничего не хочется. Засыпаю...
Я не люблю "Happy End" и дешёвых шлюх. Вот что я не люблю, и тут, я думаю, со мной согласятся многие. Кто-то боится, но идёт, сжав зубы до скрипа; другой, ради близкого человека, делает то, что ему омерзительно, и даже виду не подаёт. А дешёвые шлюхи бегут прочь. Я слышу, как бежит по проводам электрический ток. Вжжжжж... И это "вжжжжж..." вкручивается в правый висок, как ржавый болт.
Я боюсь прикосновений ветра, боюсь глядеть на небо, боюсь открытого пространства, не могу смотреть людям в глаза. Иногда страх притупляется - бытовуха изгоняет видения прошлого прочь из головы. Но не в такие моменты. Я боюсь и злюсь, порой без причины и вдруг, и то и другое. Случаются опасные истерики, а психиатры ещё не придумали названия для моей болезни.
Я вспомнил, в который уж раз, Вениамина Нестерова.
Среднего роста, худой и измождённый, как из кунсткамеры, с живым, лихорадочным блеском в глубине тёмно-серых глаз, и вечно растрёпанными соломенными волосами. Я никогда не говорил с ним, да и вообще, по сути, остался для него лишь случайным лицом в толпе. Но я знал о нём всё, я столько раз говорил о нём с разными людьми, что, казалось, знаю его всю свою жизнь.
"Happy End" - это дерьмо, но, в таком случае, иногда так хочется этого дерьма. Как бы я хотел, чтобы всё кончилось. Пусть взорвётся бомба, но наконец-таки встанут все точки над "i", а ожидание - наимучительнейшая из казней.
Кто-то скажет, что взрослому мужику не пристало верить в дурацкие сказки, что я давно должен был взять себя в руки и перешагнуть эту часть своей жизнь. Перевернуть страницу, если угодно. Я бы так и сделал, если б не пил. А когда я пью, я начинаю вспоминать.
Сначала хаотично, из разных уголков толщи прожитых лет, потом воспоминания вновь и вновь напоминают мне о неясных тревогах и опасениях. Я поднимаю голову к небу и пугаюсь, до дрожи в коленях, этой бездонной дали. Этой пустоты. Мы всегда возвращаемся к началу, так уж заведено, вот и я, как чёртова белка, бегаю и бегаю по кругу, дрожа от одной мысли, что всё то, что произошло (а что, собственно, произошло!?) могло быть правдой.
Истории порой захватывают тебя с головой, и ты, даже при желании, не можешь отделаться от отголосков истории. Но никогда ничего не заканчивается, в том беда всех историй, которые действительно что-то стоят, или происходит натянутый за уши дранный "Happy End", который я ненавижу, но это я уже говорил. Однажды ввязавшись в какую-то историю (то есть, действительно за неё взявшись) ты уже не сделаешь даже и шагу назад, по крайней мере, для меня не может быть иначе.
Вот так вот. Я и этот странный, до ужаса странный, парень с серыми глазами; в длинном тёмно-коричневом пальто и потёртой футболке, с дрожащими руками и мягкой полуулыбкой на тонких губах. Мы. Я, и жизнь Вениамина Нестерова, вот так вот и получилось, что я сижу в номере дешёвого отеля на окраине столицы, перед пустой бутылкой водки. Тошнит, но вставать не хочется, точнее не не хочется, а не можется, даже если бы и хотелось бы.
Я должен рассказать вам то, что знаю, иначе сойду к демону с ума. Так я пытался однажды порезать себе вены. Ножом по внутренней стороне запястья и все дела, брызнула кровь, и я рухнул в алую пелену болевого обморока. Но выжил, как кот, сброшенный с девятого этажа, и теперь сижу. Хочется ещё водки.
История жизни.
"Ченнелинг - это способ коммуникации с любого
рода сознанием, которое не находится в человеческой форме.
Такому сознанию можно предоставить возможность
выражать себя через человека - ченнелера".
Шепард Гудвин.
"Путешествие вашей души. Ченнелинг и учение Михаила".
Нестеров родился в 1983 году. Он был сложным. Сначала ребёнком, потом молодым человеком. Всё дело в мелочах, писал Стивен Кинг, всё дело в грёбанных мелочах!, и сложные, в последствии, отношения с матерью, объясняются её к нему отношением. С самого первого мига.
Дело всё в том, что беременность проходила очень сложно, а рождался Веня почти восемь часов подряд. На седьмом месяце девушку бросил муж - напился, избил её до полусмерти и ушёл, громко хлопнув дверью. Матери Вениамина было тогда девятнадцать лет. Да она ещё и жизни то не посмотрела, закрытая в маленьком мирке своих девичьих грёз.
Она мечтала о прекрасном принце на белом коне, о дворце, блистающем в солнечных лучах, но жизнь залила её густым потоком дерьма. И вот с этим ничегошеньки не попишешь, и в вопящем кровавом комке с тёмным пухом на головке, она не увидела своё порождение. Продолжение, или как там ещё. Слизь, кривые, слабенькие ножки и ручки.
- Честно сказать, - рассказывала женщина - я испугалась, мне было больно, а внутри царило полнейшее опустошение. Вы можете меня осуждать, но ведь сами попросили рассказать, всё как есть.
Почти полгода новоиспечённая мать не выходила из больницы, врачи сказали, что её сын не выживет.
- У меня тогда страшно болела спина, но я пыталась, честное слово пыталась, понять, кто я теперь и полюбить моего сына. Я выговаривала это каждое утро, просыпаясь в больничной палате, где за окном светлело серое небо, я говорила: "Мой сын, мой сын, у меня есть сын, это мой сын". Это кажется глупостью, но так оно и было.
Потом всё пошло хуже, хотя она ожидала иного. В характере Вени, с самых ранних лет, проявлялись нотки мизантропии, а критики он не выносил с того самого мига, как понял что это такое. Он ненавидел людей, считая себя не выше, но каким-то образом над людьми. В пять лет он услышал по телевизору ругательство - "долбаная сука". Мать тут же выключила телевизор и строго настрого запретила повторять это слово. Зря. Он ещё не понимал смысла этих слов, но говорил, чтобы досадить матери. И с тех пор всякий раз, когда его что-то не устраивало, он кричал - "долбаная сука!", а мать лишь в слезах закрывала лицо руками.
В детском саду он пытался убить воспитателя. Правда пластиковым ножом, и только потому у него ничего не вышло. Он был слабым и немощным, но, держась особняком, не попал в касту так называемых мальчиков для битья, потому что все боялись его: его слов, его движений. Даже не боялись, а не понимали, и потому отстранялись как можно дальше.
Говорить он начал поздно. Но и здесь не всё так просто, как может показаться. Он молчал почти до четырёх лет, причём даже не "мля-мля-мля", что представляют собой обычные детские попытки заговорить, ничего. И уже думали, что у него проблемы с развитием, когда у врача, куда привела его мать, он вполне чётко и ясно, насколько позволяла детская гортань, спросил что им всем от него нужно.
Веня любил читать, но выбор литературы для его возврата был странный. Сначала это была мистика, причём авторы всё тяжелее и тяжелее, потом эзотерика и магия. Он замкнулся в себе, да и друзей, по большому счёту, у него никогда не было.
- В какой-то момент я начала боятся его - рука, с дымящейся чашкой кофе, дрогнула, а взгляд затуманился на секунду. - Однажды он сломал однокласснику ногу. Была школьная дискотека, и Веню затащили туда едва ли не силком. Он, рассказывали, сидел в темноте у стены и глядел в одну точку. Тот парень, немного подвыпивши, были они уже в десятом классе, танцевал и - она как-то странно улыбнулась, - веселился, а в пылу, так сказать, задел Веню рукой. Два раза. "Прекрати", - сказал мой сын. Прекрати, не правда ли странно для семнадцати лет? Парень не прекратил. Веня вышел, вернулся с кирпичом, швырнул. У мальчика был открытый перелом голени, брызгала кровь, все кричали, а Веня стоял и смотрел...
Признаться, я не в первый раз видел такую мать, которой плевать на ребёнка, а прикрывает она это всякой чушью, но об этом, пожалуй, потом, или вообще никогда. Я, сидя на кухне небольшой квартиры в одной из типовых многоэтажек, вспоминал другой осенний день, и другую женщину, которая со слезами сунула себе в рот дуло пистолета... Но разговор не обо мне.
Вениамин же с каждым годом отдалялся всё дальше и дальше, и не только от матери, но и как бы от мира в целом, не желая сознавать себя как часть социума. Никто, увы, не смог привести мне ни одно из его рассуждений по поводу системы и людей, но они, эти рассуждения, имели место быть, и часто, очень часто, ставили в тупик даже тех, кто считал себя умнее и образованнее Нестерова.
Ещё были способности из категории "лучше-давай-об-этом-забудем", когда все, кто когда либо знал Нестерова, в разные периоды времени, не могли не видеть того, что не только особенностями характера отличается от других сероглазый парень.
Однажды он спас девочку, дочку мэра, нашёл, утверждая, что слышал её мысли; малышка говорила, что странно (если считать Вениамина сумасшедшим), о том, что тоже слышала чей-то голос, похожий на голос Нестерова.
"Экстрасенс" - это слово в доме Вениамина никогда не произносилось, но иначе парня назвать было нельзя. Слишком много совпадений, слишком горячо, слишком близко к таинству. Он мог знать о человеке то, в чем сам человек боялся признаться даже сам себе.
Вы боитесь, что кто-то знает о вас то, что никто знать не должен?
В разговоре с психологом, к которому однажды попал Вениамин, я сделал для себя одно немало важное, впоследствии, открытие.
- Очень странный случай. Надо заметить, для полного понимания ситуации, что все абстрагирование и отрицание этого парнишки, ничто как защитная реакция сознания. У него, по сути сказать, не было детства, и потому все кто "сломан системой", то есть же, на самом деле, просто является нормальной частью общества, ему были ненавистны.
Я смотрел на высокого и худого мужчину лет тридцати и понимал, что он меня бесит. Вот такие вот всегда, сколько я их повидал, мнят себя лучше всех, умнее всех, выше всех, как будто университетский диплом сразу делает их президентами.
- Раздвоение личности это тоже результат психологической травмы...
У Нестерова было раздвоение личности. Но началось это далеко не сразу. В 99 году его судили за убийство:
- Он не жалел - голос матери опять дрожал, не отпуская пустую чашку из-под кофе, она глядела куда-то сквозь меня. - Я это точно помню. Как тогда, когда уходил из дома. Я места себе не находила, вызвала полицию, подняла на уши соседей, а... Веня вернулся спустя две недели, сказал что увидел на улице свою фотографию с пометкой разыскивается. Знаете, что он спросил? Знаете? "Какого хрена?", вот что. И всё, никаких объяснений... Он всегда решал всё для себя и на других, если их мысли противоречили его решению, ему было просто плевать.
Я ясно представлял себе, как это было. Как Нестеров воткнул нож в глаз какого-то парня. Кровь... Я почувствовал всё так реально, будто красная влага текла по моим рукам, а не по рукам исчезнувшего два года назад парня. Никто не знает (от него так и не добились ответа) почему и за что, но в убийстве он сознался.
- Он не жалел, говорил, что сделал то, что должен был. Я пыталась с ним говорить, конечно, пыталась. Но это была пустая трата времени. Однажды, ещё до убийства, я решилась и заговорила с ним о его жизни. Веня, сказала я, ты должен считаться с другими людьми, должен попробовать понять других и дать понять себя, ведь нужно, сынок, говорила я, нужно как-то жить дальше. Ты должен понимать, что мир не может вертеться вокруг тебя, что... Я, незачем перечислять всё, о чём я тогда пыталась ему сказать, и в какой-то миг мне показалось, что он понимает, в какой-то миг его глаза стали теплее, что ли? Да, теплее, серые, как небо перед дождём, и глубокие, как у его отца... Он посмотрел на меня и сказал "долбаная сука ты", встал и ушёл. Тогда он ушёл второй раз, и больше, до убийства, я о нём ничего не знала...
Парень, которого убил Вениамин, состоял в той секте.
- Это был один из тех редких характеров, которые идут до конца, чтобы не происходило вокруг, - глава секты отказался назвать своё имя, устроил идиотский маскарад (был в плаще с низко надвинутым капюшоном), но мне было всё равно, главное другое. - Он появился в нашем братстве, и я сразу выделил его из толпы прочих, хотя он и был совсем молод. Он хотел знать и узнавал, он не боялся, и потому, порой даже до странности, мог себе позволить всё, что угодно. Он почти ничего не боялся. Однажды он пришёл ко мне с тем, чтобы покинуть ряды нашего клана... Он назвал нас клоунами, да, так и сказал, а потом убил одного из служителей.
Но в тюрьму Нестеров не попал. Был признан невменяемым и отправлен в психиатрическую лечебницу, ничего странного, если вспомнить о том, о чём-следовало-бы-забыть.
- Странный говорите? - бывший сосед по больничной палате усмехнулся, не вынимая изо рта леденец - Чертовски, мать его, странный то был парнишка, даже для "дурки". Ходил во сне, говорил сам с собой, орал иногда так, будто его режут заживо. А ещё иногда пел что-то на странном языке. Отказывался, насколько я помню, от всех лекарств, боялся до ужаса уколов, хотя говорят, воткнул кому-то перо в глаз по самое нихочу. - парень хрюкнул, что, по всей видимости, означало смех. Мы тогда сидели на скамейке у входа в парк развлечений, светило солнце... - А после старухи он вообще поехал.
- Какой старухи?
- Была там одна у нас. Говорила, что видела бога. Серьёзно. Высокая такая и худая, как то твоё пугало, с сухой сморщенной кожей и пустыми, выцветшими светло-голубыми глазами. Она иногда прокусывала себе губу, часто пускала слюни, как ребёнок. Сидит, бывало, у выключенного телевизора в коридоре, качается, что-то бубнит себе под нос, а подбородок залит кровью и слюнями. Голос у неё был тихий и хриплый. Они много разговаривали, хер его знает о чём, никогда не лез. Был двухтысячный. Миллениум. Тогда я не знал, что значит это слово. Старуха умерла ночью в Новый год, за окном бабахали салюты, небо было светло, как днём, а она испустила дух, а Нестеров держал её за руку, до самого конца. Умирая, она обмочилась. Барахталась, и можно было ещё помочь, я думаю, но парень сидел и ждал, когда она умрёт. И если до этого он, может и не был психом, то в ту ночь свихнулся точно.
Врач из той же больницы вспоминал Вениамина едва ли не с откровенным отвращением. На его лице, мало что психиатр, всё читалось без слов.
- Раздвоение личности. Приступы неконтролируемой жестокости. Паранойя. Этого уже больше чем достаточно, не считаете? Он... Это был опасный социопат, и, будь на то моя воля, я б, извините, закрыл его в изолированной палате. Просто закрыл и всё. Может, парню повезло бы, и он сумел бы проглотить свой язык. После случая, когда на его руках умерла одна наша пациентка, он, в этом я почти уверен, просто не поддавался никакому лечению. Я, кстати, однажды, попробовал гипноз. Нестеров был идеальной сомнамбулой, но тут случилась странность.
- Какая же?
- Когда он уже как будто бы отключился, об этом говорили все характерные признаки, тут же открыл глаза и заговорил со мной. Тут штука в том, что говорила со мной тогда эта его вторая личность. Знаете, вспоминаю сейчас, и снова жуть берёт. Он сказал, что ищет и найдёт путь, да, точно. Путь - о чём это я понятия не имею. Сказал что, мол, кончается, эра людей и что он первый, кто встретит новых хозяев. Ну, разве это не показатель помешательства? Знаю, вы думаете, какой же я, мол, врач, если говорю всё это. Не знаю, честно, самому иногда тошно, но я, наверное, испугался тогда. Испугался, после того сеанса гипноза, и отнёсся пренебрежительно. Моя ошибка.
В январе две тысячи третьего, через три года после памятного Миллениума, Нестеров сбежал из лечебницы. Как, куда? Кто бы знал. Поиски не дали результатов. Врач, с которым я беседовал, сказал, что в палате страшно пахло серой, и этот запах потом не могли искоренить несколько месяцев.
- Санитар утром мыл полы в общей палате, там, куда мы перевели Нестерова, и парень был на месте, в кровати, где ему и положено было быть. Потом, где-то к обеду, раздался удар и будто какой-то взрыв. В палате были настежь распахнуты все окна, стоял невыносимый смрад. Пахло серой. Второй пациент, который находился там, в момент побега, прибывал в глубочайшем трансе. Через две недели он умер, так и не пришедши в себя.
Нестерова объявили пропавшим без вести. Почти полтора года в родном городе никто ничего о нём не слышал, включая и мать.
- Это было девятнадцатого апреля. - Женщина налила еще кофе. Грустно вздохнув, до боли напомнив мою собственную мать, поставила передо мной дымящуюся чашку. Вечерело, и тени, падающие на его лицо, подчёркивали морщины; она казалась восково-бледной, как статуя. В глазах блестели слёзы. - Такой день просто нельзя забыть. Рано утром, не было ещё и девяти, в дверь постучали. Я открыла и увидела Веню. Измождённого, больного, в грязной одежде, с трясущимися руками... Сначала я решила что он пьян, но через секунду поняла, что это была боль. Жуткая, страшная боль. Таким я его не видела никогда. Он в первый раз в жизни, начиная с "долбаной суки", назвал меня мамой. Не матерью, а мамочкой. Он просил, да, просил, мамочка, помоги мне - по её щеке скользнула жемчужная капля - Помоги мне мамочка, пожалуйста, помоги... Его трясло, я... Я тогда поняла, что никогда по-настоящему не обнимала сына. Прижала его к себе, а он дрожал от слёз. Кричал что ему больно, просил что-то из него вытащить...
- Простите? - уточнил я.
- Так и сказал. Мама, вытащи из меня эту штуку. Я не поняла о чём он. Потом, я не знаю, сколько прошло времени, истерика прошла; утихла, по видимому, и боль. Он встал. Я помню, будто всё это было только вчера. Я так хорошо это помню. Свет из окна. Гудит холодильник, лает где-то на улице бродячая собака. Он тогда назвал меня мамой, вы представить себе не можете, что это для меня значит... Может мы не всегда понимали друг друга, не всегда ладили, но это, помните, это мой сын. У меня есть сын. А у него мать, чтобы ни было, хотя иногда так сложно; сложно понять вещи, которые на самом деле просты, как мир. Или говориться, стары, стары, как мир. Пусть так. Он встал, отёр со щеки слезу, только размазав грязные разводы, и сказал "Спасибо", он сказал "спасибо, мама". И ушёл. В тот раз он ушёл навсегда. Больше я его никогда не видела. - Она чиркнула зажигалкой и через мгновенье, вокруг неё образовался призрачный ореол сигаретного дыма. Тлел рыжий огонёк.
OHOKOUTOG - Это с греческого значит холокост (от английского holocaust - Всесожжение). Глядя на сигарету в руке женщины, я вспомнил комнату Вениамина.
Я вспомнил - не понимая, что чувствую - обгоревшие, чёрные стены, испещрённые кривой вязью странных символов на греческом и арабском, некоторые из которых пытались стереть чем-то острым. "Холокост" - повторялось чаще прочих, и это (вызывая, конечно, даже подсознательные, ассоциации с геноцидом во время Второй Мировой) холодило кровь и заставляло подкашиваться колени.
- Он пытался сжечь сам себя. - В тот раз она стояла у порога, опять курила. Руки дрожали. Она боялась этих стен, боялась даже говорить; как раз в тот самый миг я понял, что она боялась сына, боялась и так и не смогла полюбить. - Когда-то говорил, что скоро решится судьба людей - я невольно взглянул на иероглифы на стенах. - До того, как первый раз вернулся домой. Он говорил, что кто-то должен дать ему некую власть... - по щекам текли слёзы. - Он сошёл с ума, мой сын сошёл с ума... Почему, почему это случилось именно со мной?
- Каждый получает то, что заслуживает... - я не хотел говорить, но сказал. - Простите...
- Он бормотал что-то себе по нос - занятая воспоминаниями, она, кажется, меня и не услышала вовсе. - Кричал по ночам. Тогда он собрал в своей комнате все свои записи и дневники, которые вёл с девяти лет, и поджёг. Задыхался и кашлял, но не хотел чтобы его спасали, не хотел... Вопил, чтобы мы шли прочь. Если бы не я, квартира сгорела бы...
Психолог взглянул на меня поверх очков и как-то отталкивающе странно улыбнулся. Я знал, что он считает меня не больше чем "странным парнем", который надоедает странными расспросами; я знал, что считает себя хозяином своей судьбы. Аннушка и грёбанное подсолнечное масло, так говорил Егор...
- Извините, но у меня пациенты.
Сосед по палате сунул в рот очередной леденец:
- Ну чего, больше мне рассказать то нечего. Я пойду?
Врач из "дурки" взглянул в окно.
- Это всё, пожалуй, чем я могу вам помочь, а теперь у меня дела, вы извините.
Глава секты замолчал, а потом вздохнул, будто вспомнив что-то плохое.
- Что ещё вы хотели узнать? Не знаю, смогу ли рассказать больше чем уже рассказал.
Я ненавижу эти глаза. Глаза людей, которые думают, что умнее меня. Может быть, тогда-то я и начал сходить с ума, но ясно понимал, что каждый из них если не соврал, то чего-то недоговорил.
Тогда это стало моей навязчивой идеей. Кто же ты такой, Вениамин Нестеров?
История смерти.
"Возможно, эти могучие силы, или сущности,
предвещают возрождение давно минувшей
эры, когда жизни были свойственны очертания и формы,
возникшие задолго до явления человечества...
Память об этих формах сохранилась в поэзии и легендах,
где они превратились в богов, чудовищ и героев различных мифов".
Алджерон Блэквуд.
Меня зовут Альин Краев. В прошлой жизни я был журналистом. Я говорю - "прошлая жизнь", потому что иного эпитета подобрать не могу. Все, что было до, - колледж, университет и прочая дрянь; студенческие пьянки (весело было, честное слово), потом скучная работа офисного клерка (вот уж где ничего весёлого) - было как будто во сне, да и не было этого всего.
Потому, наверное, я и проникся к Нестерову неким подобием теплоты - наши судьбы многим похожи. Я всякий раз, когда думаю об этом, вспоминаю его лицо. Бледную кожу, голубую жилу на виске и серые глаза.
Я почти уверен, что каждый из вас иногда задумывался о том, что могло бы быть если бы. "Я если бы случилось иначе, чем случилось, а?". Вот так и я часто думаю, что случись у меня жизнь по-другому - лучше или хуже - то не довелось бы мне иметь участие (хотя бы пусть и частично) в судьбе Вениамина Нестерова.
Первая моя работа стоила мне десять тысяч в месяц - смешные, даже по тем временам деньги - но я был доволен и тем. Работал я курьером в газете с дурацким названием, но именно тогда познакомился с парнем, который был помешан на творчестве Лавкрафта, и всё мечтал о собственном издании. Звали парня Егор - весёлый бородач, привлекательно небрежный, и пахнущий "травкой" (тогда я и попробовал), в затёртых джинсах - и он научил меня играть в покер.
И дело здесь в мелочах. Как всегда. Грёбаных, долбаных мелочах. Аж, плакать хочется. Не застрелись моя мать, - просто вернулась однажды тёплым весенним днём и сунула себе в рот дуло пистолета - если... Да, к чёрту. Обо мне больше не надо.
Я увидел Нестерова, когда вокруг царил кромешный ад. Настоящий ад на земле. Всё вокруг грохотало. Это просто невозможно описать обычными человеческими словами. Тот дикий, первобытный страх, что составляет сущность человеческого существа - вот что я чувствовал тогда. Тогда, когда земля вокруг содрогалась, как в эпилептическом припадке, кренились столбы вдоль вздыбившейся дороги, по которой змеились чудовищные трещины. Люди уже не кричали, а вопили - люди умирали на моих глазах! Я видел кровь и их глаза, в страшном нагромождении грохота и криков.
Город бился, как загнанный зверь. Это было землетрясение невиданной силы (такого не было за последние девять лет).
Тогда-то из облаков едкой каменной пыли, в ярком свете, заливающем обречённый город с далёких безразличных небес; когда, искря, сорвался с опоры провод электропередач; тогда-то я и увидел его. Всё дело в мелочах - не будь его появление столь эффектным для меня в тот миг, и не появись он передо мной именно при таких обстоятельствах - я бы ни за что не взялся за это дело с таким упорством.
Я чудом остался жив тогда, а сейчас понимаю, что это было совсем не чудо. План. Закономерность. Синхронность. Чёртова судьба.
Он медленно шёл вдоль тротуара, так, как будто было самое обычное летнее утро, а трещины (невероятно!) будто живые, обходили его, словно боясь причинить вред. Нестеров улыбался, а ветер колыхал полы пальто, поверх потёртой футболки с Кин-Конгом на груди...
Сердце то замирает, то напротив, начинает биться быстрее, когда я вспоминаю тот день. На лбу выступает испарина, и я ничего не могу с собой поделать.
Я тогда был репортёром, журналист из издания под названием "Сверхъестественное", и я приехал в город, что бы выяснить что-нибудь (желательно как можно больше) о той самой секте. Название этого братства везде предлагается разное, потому я говорить его не буду, а что они проповедуют, мне до сих пор так и не удалось выяснить.
- Когда кто-то знает что-то, чего не знает другой, это даёт ему преимущество. - Глава секты сидел в густой серой тени вне досягаемости лунного света, и это начинало раздражать. По спине пробегали мурашки, а голова была тяжёлой, как у пьяного, как у пьяного... Часы тикали, как чьё-то сердце. - Мы говорим друг с другом, но каждый из нас, я уверен, думает совершенно иначе, чем говорит. Кого волнует чужое мнение? - смешок из темноты - когда у каждого из нас есть своё. Вениамин, в конце концов, оказался таким как все, ничто не меняется, молодой человек, как и люди. Он боялся. Когда видишь что-то, чего не можешь понять, автоматически записываешь это в ранг ужасного и противоречивого, не так ли?
Все мои расспросы он топил в туманных метафорах и демагогии. А я видел, как будто наяву, глаза Вениамина. Видел, как он понял что-то (что, господи, я и по сей день понятия не имею!) и решил, что больше не будет делать так, как ему говорит кто-то.
Землетрясение исковеркало город до неузнаваемости. Страшно стало (до того было нечто вроде агонии) только тогда, когда я мельком взглянул из окна на разрушенный стихией город. В окнах горели свечи - электричества не было ещё почти два с половиной месяца - тогда, не переставая, шли на развалах спасательные работы.
Уже опустилась ночь. Из открытого окна в квартире пахло гарью, и пробирал до костей холодный воздух. Я помню тот день до мгновенья. Будто желая доказать самому себе, что всё действительно было, я проговаривал всё про себя сотни раз. Сотни раз, и с каждым разом становиться страшнее и страшнее. Это не пожар, - огонь не умеет врать - но раковая опухоль на самой последней стадии. Назад уже не повернуть, но никто не может точно сказать, когда наступит конец. И будет ли этот конец счастливым? И будет ли конец?
- Мой сын умер где-то в городе. Может быть, ещё найдут его тело, раздавленное бетонным перекрытием, а может быть он будет ещё жив. Я не знаю. Я так устала от всего этого. Вы считаете меня... Считаете? - подняла на меня взгляд - Мне всё равно, что вы считаете по этому поводу. Я с девятнадцати лет живу с непосильной ношей, но я пыталась, как могла, но пыталась сделать так, чтобы стало лучше.
- Спасибо вам - сказал я. Сказал, посидел несколько секунд в молчании, слушая далёкое завывание полицейской сигнализации. - До свиданья.
- Прощайте.
Прошло уже много времени с тех пор, но я, погружённый в свои метания, уже никогда не буду просто "странным парнем".
Что вы видите, когда поднимаете глаза к небу? Что вы видите, глядя в эту синюю даль? Что? Вы ведь не думали об этом, нет? Я вижу угрозу. Грёбаную раковую опухоль. И ветер, липким прикосновенье страха, доносит тихий шёпот неведомых сил.
Когда я был в родном городе Нестерова в последний раз (как я уже сказал, прошло больше двух лет), в ту ночь, когда видел в последний раз его мать, случилось кое-что, что, по всей видимости, и пошатнуло мою психику.
Егор той ночью вышиб себе мозги. Вот так история. Я вернулся в отель и консьерж сказал, что мне звонил какой-то мужчина, и просил, даже когда сказали что меня нет, соединить его с моим номером.
На аппарате мигала красная лампочка.
- Здравствуйте, уважаемый постоялец, для вас оставлено одно сообщение, - произнес первым делом бесстрастный женский голос.
Я не стал включать свет, зубами вынул из пачки сигарету, тяжело опустился в кресло рядом с телефонным столиком, и нажал кнопку "Прослушать сообщение":
- Здравствуй, Альин. - Такое обращение меня уже насторожило, но он тут же исправился - А и чего это я, Аля, как ты? Просто нервы на пределе. Не знаю даже с чего начать, - чуть хрипловатый голос на мгновенье утонул в телефонных помехах. Я уже думал, что он отключился, но время на автоответчике шло. - По поводу того дерьма, что твориться в этом городишке... Этой секты. Мы с тобой созванивались, хотел дождаться тебя, но уже решил. А сейчас либо напьюсь в дрезину, иногда сам себе противен, либо... Знаешь, струшу, так что... Прости меня, брат, вот что я тебе скажу первым делом. Да. Это первое что ты должен понять. Я прошу у тебя прощения. За работу, ведь какая такая теперь работа, за все вложенные в наш журнал. Наверное, мало кто... Нет. Ладно, к делу.
Явление. Они все говорят что-то о Явлении, да... И о том, что перемены, мол, неизбежны, а? Ты, думаю, слышал всё это. Говорят-говорят, а на самом деле переливают из пустого в порожнее. Никто ничего не говорит, но кто-то узнаёт, как вот я. Ты ни хрена, наверное, не понимаешь... У меня тут кое-что есть. Ты, помнишь, говорил мне про того парня. Молох, так он себя зовёт. Отец Ожидающий. Чёртовы психи, я тут побывал на сборище, но это не расскажешь по телефону, слишком... Это слишком, брат. Но поговорить нам надо было бы, если осталось время. Аннушка и чёртово подсолнечное масло, никто не может знать, что будет дальше, но каждый думает что знает. В общем... Набрал тебя, потому что у меня тут номер твоей гостиницы на ярко-жёлтой бумажке приклеен к монитору, написано "Аля. Секта", но теперь не надо, ни материал готовить, ни ездить никуда не надо. Это что-то очень странное, брат, очень и очень странное. Молох говорил про какого-то парня... Они... Они кое-что могут, эти сектанты. Ненавижу это дерьмо, это как у Лавкрафта про Карвена, помнишь? Все боялись, и ещё сильнее потому, что точно никто ничего сказать не мог.
Потом раздался какой-то стук.
- Алло - позвал я.
Егор говорил что-то ещё, но я не расслышал. Через несколько мгновений же я услышал выстрел. Потом опять стук, крики, а потом кончилась плёнка на автоответчике. Я перезвонил тут же, как только вышел из оцепенения, но трубку, естественно, никто не взял.
"Сообщение оставлено в 15:36".
Незачем рассказывать в подробностях о том, что я чувствовал тогда. Или вам хочется немного посходить с ума? Не думаю, что кто-то из вас выдержит то, что упало бременем мне на плечи, да только меня-то не спрашивал, господа... Та ночь, та чёртова ночь перевернула мою жизнь. Не скажу что вдруг и на раз, но всё же к чему-то я готов не был.
Чуть больше недели "до", и два с половиной года - "после". Теперь вся моя жизнь ничего не стоит, как бы дерьмово это не звучало.
Утром 16 июня, разбирая завалы разрушенного торгового центра, спасатели обнаружили человека без сознания. Мужчина лет двадцати-двадцати пяти, с разбитым в кровь лицом и сломанной ногой, ещё почти месяц не выходил из комы, а потом долго восстанавливал память; практически учился заново говорить и называть предметы своими именами.
Я не мог просто взять, и начать всё с чистого листа. НЕ МОГ. Я пытался найти ответы. И вот, наконец, нашёл - то есть действительно нашёл, так, что теперь не повернуть назад, но отыскав то, что ускользнуло из памяти вначале, я был не рад.
Та ночь изменила моё понимание мира, изменила мой взгляд на небо (будь проклята эта бездонная даль), изменила... Всё.
Что ж, я думаю, если я ещё не отправился вслед за мамочкой (ба-бах!), то только потому, что начал рассказ, и теперь не остановлюсь, пока не скажу "Конец".
Но ничего не кончается. НИЧЕГО НЕ КОНЧАЕТСЯ.
Жизнь полна странностей. Порой это совсем незаметно, ведь у каждого из нас есть свои дела и заботы. Но, если разобраться - карманы каждого из нас полны дерьма, так говорил Егор.
Ещё был Александр Аршавский. Вы, может быть, даже видели его, а? Вы, я уверен, ни за что не узнали бы в обычном человечке, каких тысячи (деловой костюм, галстук, дипломат, аккуратная причёска) того, кем был Аршавский. Молох. Так он себя называл, и даже тогда, когда я, наконец, увидел его глаза, он считал всех не больше чем пылью.
Столкнувшись с ним на улице, вы бы, например, спросили который час, а? Ведь именно в тот день у вас сломались часы, или вы забыли дома сотовый.
"Полчетвёртого" ответил вам глава тайного братства - Молох, уверенный, что скоро кончится эра людей...
Я не всё помню о той ночи; как не пытался, но нет. Может быть, подсознание, в отличии от сознания, действительно постигло угрозу, исходящую от этих демонов - страхов в мыслях и словах Александра Аршавского.
Луна заливала исковерканный город своим таинственным серебряным светом, на фоне руин сияли огни далёких звёзд на черно-синем небе, к которому призрачными колоннами поднимались столбы дыма и гари.
Горели, словно чьи-то глаза, свечи в окнах уцелевших домов...
Монотонное пение я услышал ещё из дома, спиной ощущая сзади обжигающий взгляд. Я шёл, а приближающийся гул перемежался воем полицейской сирены и машины пожарной. Может, показалось, но за углом мелькнула чья-то неясная тень.
За всё, что происходило дальше, я поручиться не могу, потому что даже Сейчас, глядя в зеркало, я не могу с уверенностью сказать, что не сошёл таки с ума. Уж лучше б я свихнулся; пусть я буду грызть локти, дрожа в эпилептическом припадке, пусть захлебнусь кровью из прокусанных губ... Но я не сошёл с ума.
Аршавский стоял в окружении людей в одинаковых чёрно-бардовых балахонах, капюшон он сбросил, и вот тогда я увидел его настоящего - дьявола среди людей, с ужасающим блеском в глазах.
Ночь. Город. Я не знаю, как объяснить то, что было дальше. Появился Нестеров - тогда я увидел его во второй раз (но с того момента он стал моим проклятьем) - и это было ужасно. Огонь раскалил воздух, так, что пространство сминалось, как ненужная бумага, и вот и криков и утробных стонов, из этой чудовищной вакханалии появляется человеческая фигура. Вениамин Нестеров, несчастный парень, ченнелер, (не экстрасенс, но именно человек, связывающий мир с чем-то иным, неподвластным объяснений) что возомнил о себе слишком много, так много, что в какой-то момент потерял контроль над своей судьбой.
Холокост. Всесожжение. Геноцид всего рода людского, если б вы увидели то, что увидел я, то, думаю, выбрали самый лёгкий путь. Раз по венам, помните?! И всё, брызнула кровь, и сознание падает в небытие. Красный туман. Смерть.
Две адские бездны - Его глаза (и это уже не был Вениамин Нестеров) - вывернули всё моё естество наизнанку.
- Veni,VENI, VENI! - грохочет голос Аршавского.
Меня рвануло куда-то сквозь пространство и время, сквозь сомн красных и фиолетовых искр и какую-то внеземную вибрацию, в которую перерос гул разномастных голосов.
Последнее, что я видел, был Вениамин, простёрший руки к низкому чёрному небу. Адепты ордена встал на колени, молитвы разом затихли...
Я не помню, (пытаюсь, напрягаясь до слёз) что это было. Что было дальше? Не знаю.
Я вернулся через неделю, или около того. Именно вернулся - из космоса ли, или с той стороны бытия, из адовой бездны...
Тьма не значит страх, темнота всегда - так уж заведено - сменяет дневной свет, а пустота - белое - это действительно страх. Отсутствие. Небытие. Вот, что значит страх, и, мгновенье или вечность, я не знаю, но пребывал в вечности. Она была белой, как снег, как отсутствие памяти и боли.
Проснувшись в больничной палате, я сначала никого не узнавал, не помнил даже своего имени, а рядом с кроватью стояла мать Нестерова и во взгляде женщины читалась необъяснимая смесь радости и печали, тревоги (материнской заботы) и отчаяния. Я навсегда, клянусь, до конца своих дней, запомню тот миг.
Яркий свет потоками заливал палату из широкого окна. Белое - как пустота, (я даже испугался в первый миг), всё вокруг было белым бело. Пахло хлоркой, а на стуле в изголовье кровати сидела изможденная, враз постаревшая женщина.
- Ты проснулся... - голос дрогнул.
- Вы... Что вы здесь делаете? - её лицо почти единственное, что я помнил тогда.
- Как что я здесь делаю...
В сознание на мгновенье вернулся чей-то яростный вопль, перед глазами что-то ярко вспыхнуло кроваво-красным пламенем.
- Здесь живой! - это первое, что я услышал в своей новой жизни. - Давай парни, только аккуратнее, перекрытие еле держится.
- Эй! - это уже мне. В треугольнике яркого света появляется чья-то голова, смысл слов доходит до меня не сразу, но вот я смог застонать.
Потом, выясняя, что действительно случилось той ночью, я нашёл "кое-что", обнаруженное Егором перед тем, как он...
Моя мать садиться на кровать в гостиной и, глядя грустными глазами в пустоту, сует себе в рот дуло пистолета... Кровавые ошмётки забрызгивают стены, пахнет гарью и палёным мясом, тело Егора, которому оторвало полголовы, оседает на пол...
Листок бумаги формата А4 стал для меня последней частью паззла, который я кропотливо собираю всё это время. Чёрным по белому, издевательски просто и так реально, как вы и я, что уж и не придумать отговорки.
Исходный текст я видел, но он был на языке, о котором ничего не знал никто, из знакомых мне филологов и языковедов. Странные и пугающие иероглифы холодили кровь, заставляя сердце замирать.
Егор перевёл заклинание - его неровный подчерк заставлял вспомнить его взгляд, полный надежды на чудо, полный ума и эрудиции, но отстранённый, будто... не принадлежащий этому миру... Вот переведённый текст:
"Приходящий из Иного, возвращающий и выходящий в путь, как каждый из них, тех кто за гранью Сфер и миров... И мы, паства твоя, покорны, как иные рабы покорны нам, до скончания века и времён в пустоте и вне Мира.
Покоряющий своей воле народы и миры, как в Сферах, так и во вселенной, где Он готовит Путь тем, кто придёт за ним, и с нами, покорными рабами Его, и служителями, алчущими огня Бездны и знающими о нём.
Мы, паства Твоя, и служители, и рабы, вернопокорные, алчущие огня и силы, Величия Бездны, мы, жалкие, средь прочих, таких как мы, в этом мире, на Пути Твоём, и тех, кто идёт за Тобой.
Мы, как верны тебе, как наш мир, цветущий на Пути твоём, и тех, кто придёт за тобой, сквозь время и пространство миров и Сфер, величием упоённые, как мы, и прочие из народа жалкого, из этого мира, когда алчем уйти прочь из мира, в мир грёз, как ты, идущий вперёд, Открывающий Путь тем, кто придёт за тобой.
Низвергнувшийся! Мы зовём тебя в наши души, в наш мир, сквозь пространство других. Веди, веди тех, кто уже идёт за тобой сквозь пустоту и сквозь бездну, иди, через того, из народа нашего, что может выражать тебя, как ты, там, где нет Времени.
Приди, господин, Приходящий из иного, ведущий Путь, приди, возьми паству свою.
Приди, приди, приди!"
Ну и что же случилось? Этот вопрос первым встал у меня в голове, как только я опять стал соображать. Что случилось?
Я взглянул в зеркало, поднявшись с кровати и сорвав с рук капельницы, когда увидел женщину, с которой говорил столько часов... В больничном туалете пахло хлоркой и только что вымытыми полами... Из зеркала тяжело дыша, бледный и болезненно худой, на меня смотрел Вениамин Нестеров.
Я дотронулся до своего? лица и ощутил сухость кожи. Под глазами были фиолетовые круги...
- Как? Что это?
Альина Краева же никогда и нигде не существовало. Он не жил, не учился, никогда нигде не работал, да и вообще не рождался никогда. Вот, что самое ужасное в этом грёбанном мире - понимать, что тебя никогда не было. Меня - Альина Краева - называют моим - Вениамина Нестерова - воображаемым другом. Вот такое дерьмо.
Я искал и искал, но не находил ответов, и это сводит с ума...
Двадцать шесть лет назад в пролесок у маленького города под столицей упал метеорит. Камень, размером с футбольный мяч, рухнул, оставив в земле девятиметровую яму. Смотря старые фотографии, я видел обожженные, кривые деревья, и поднимающиеся к небу столбы дыма. Теперь вы знаете то, что знаю я, но я не знаю, кто я. Может, просто чокнутый придурок, потерявший память при землетрясении и напридумавший себе чёрт знает чего, или человек, от которого пусть не так долго, но зависела судьба мира, а может быть зависит и посей день.
Ясно одно. Я изменился. Это точно, а Аршавский (я приехал в тюрьму, куда его отправили, признав совершенно адекватным), глядя на меня исподлобья, сказал что понятия, мол, не имеет, о чём я говорю.
Да только я знаю, что Александр Аршавский был первым, кто исследовал метеорит, его, то есть Молоха, как раз и уволили, потому что именно из его ведомства при необъяснённых обстоятельствах, камень исчез.
У Этого теперь есть тело (я знаю точно), и пусть я сумасшедший, но небо, с тех пор наводит на меня дикий страх. Всё дело в мелочах.
И, наконец, у меня был шанс всё изменить. Ведь теперь, раздвоение личности или нет, я другой, и мог, забыв прошлые распри, познать материнскую любовь. Всё так просто. У Альина Краева, существовал он на самом деле, или нет, вообще никогда не было матери.
- Венечка, как ты? - её глаза блестели жемчужинами слёз, она застыла (дежавю) на пороге мужского туалета. - Почему ты молчишь, скажи что-нибудь?
Я мог сказать всё, что угодно, что бы начать (хотя бы как-нибудь) жить-таки долго и счастливо, но я не предал... самого себя, выходит.
- Отстань - буркнул я, и улыбнулся, уверившись в своём решении. - Ты уж думала, что я отправился на тот свет...Долбаная сука.