Алексеев Иван Алексеевич. День за днем и вся жизнь

Иван А. Алексеев

День за днём и вся жизнь

Гора

Когда я думаю о присущем нам стремлении подняться, побуждающем к непременному движению вперёд даже без осознанной цели, - передо мной вырисовывается гора из детства, на которую мы, школьники, залезли без проблем, следуя за проводником, и на которой в одиночку я заблудился.

Забраться на ту вершину у меня не получается до сих пор. Даже подступиться к горе тяжело. Хотя на картинке она рядом, как на ладони, а над горой, как над легендарной вершиной в центре допотопного мира, никогда не заходит солнце...

Гора не даёт мне покоя. Хорошо бы сказать, что вижу её во сне. Образы сна проще подать и легче приукрасить. Но где эти сны, куда подевались? Вместо них забытьё и сап, прерываемый локтем чутко спящей супруги.

Зато днём, в свободную от дум минуту, услужливая память с готовностью проявляет окраину кавказского города, носившего имя одного из усопших советских вождей. Там укрытый лесом горный склон и где-то высоко над ним свободная от леса, поросшая мягкой травой вершина, открытая небу и забравшимся на неё путникам.

С высоты птичьего полёта макушка горы кажется голой, словно подстриженной, а лесные склоны - дремучими. За это, скорее всего, и за тяжёлые после подъёма ноги, готовые спотыкаться на ровном месте, гору прозвали Лысой. Прозвавшие имели богатое воображение. Мне до них далеко. Потому что помню: горный лес не был дремуч. И нечистой силой на горе не пахло. А что до гладкой горной макушки и досады от непослушных усталых ног, то мало ли что, кому и по какой причине взбредёт в голову?..

Давно это было. Учился я тогда в седьмом классе, жил в городе на песчаной равнине с солончаками, редкими рощами и спокойными реками. Про прочие замечательные места, включая моря, горы, леса и быстрые реки, знал из книг. А на Кавказ вместе с многочисленными земляками прибыл на специальном туристическом поезде - популярном в советское время средстве знакомства школьников в дни каникул и праздников с землями и народами нашей Родины.

В городе с горой на окраине мы провели два дня. В первый - обзорная экскурсия, поход на гору - во второй. Ночевали в больших комнатах пустого в каникулы интерната, кушали там же в столовой. Выходить в город без взрослых не рекомендовалось, в одиночку было просто запрещено, но запреты не очень отслеживались, так что в свободное время, когда в навевающих тоску высоких белых стенах делать было совершенно нечего, мы вырывались на волю. Не знаю, что влекло других, меня - река после экскурсии и гора после похода. Добирался я к ним на трамвае. В сторону центра - к реке, каменной набережной и мосту, чтобы насмотреться на бегущие меж валунов струи Терека, быстрого, мелководного в начале лета и ничуть не грозного. К горе - в противоположную от центра сторону маленьких домиков, пыльных заборов и серых заводских корпусов.

Помню гулявших по набережной в центре мужчин и женщин, одетых чуть иначе, чем на моей родине, и говоривших по-русски иначе, резче, с лёгким акцентом. Они вроде бы не замечали меня, я отвечал им тем же.

Пусть мудрый читатель отметит тут неуместность отступления от темы, но что делать - рассказываю, как умею.

С дружбой народов я осторожничал с четвертого класса, после загородной прогулки на берег одной из проток с отрядом школьного летнего лагеря и практиканткой из пединститута.

Практикантке было сложно владеть общим вниманием и держать при себе сорок мальчишек и девчонок - особенно после чая из термосов с бутербродами на живописных островах, образовавшихся в разлив посреди рощи тутовника на речном берегу. Среди потихоньку разбредшихся по роще были и мы с товарищем - учились втыкать его новенький перочинный ножик в стоявшие в воде деревья.

С каждым новым броском ножик втыкался лучше и лучше, по какой причине мы не сразу обратили внимание на двух лениво подошедших к нам местных пацанов постарше. А когда обратили, не испугались - пускай смотрят, если нечего делать.

Но просто стоять и смотреть казахам было неинтересно. Им интересно было прогнать нас с земли, которая почему-то была не общей, а их. Мы, чужие, топтали чужую землю. И должны были с неё проваливать.

Уверенность местных в собственной правоте была столь необычна с позиции школьной веры в светлое настоящее и будущее, что достойного ответа на их происки у нас не находилось. А местные продолжали наседать, и дело приобрело нехороший оттенок - от того ещё, что мой приятель наотрез отказывался дать им свой ножик.

Спасли нас Пашка и Рашид из старшего пятого класса, посланные практиканткой. Боковым зрением я видел, как они приближались меж корявых стволов вязов и стыдливо зеленевшего стройного тутовника, перепрыгивая упавший сухостой, ручьи и лужи.

Разгоряченные забегом наши пацаны с ходу, без лишних слов, врезали гостям по лицу. После мгновенного замешательства казахи ответили. Пару минут противники молча и ожесточённо махались в одном ритме, бесстрашно принимая удары друг друга. Проигравшие в инициативе местные получили в итоге больше и вынужденно ретировались. Отступали они медленно, обещая отомстить...

С бритоголовым Рашидом я после той драки не общался, а с Пашкой пересекался в поездке на Кавказ.

В поезде Пашка ехал в соседнем купе, в интернате жил в соседней комнате, а в походе на гору его спина всю дорогу была перед моими глазами.

Жаль, что он отказался повторить прогулку, засев после обеда за карты. Мне же казалось, что упускать удобную возможность вырваться, когда воспитатели в полном составе сбежали в город, было глупо. До ужина, после которого нам уезжать, оставалось больше четырёх часов. Путь на гору был известен. Лезли мы на неё утром часа два с половиной. Спускались быстрее. Поспешая и спрямляя петли лесной дорожки, подъём-спуск можно было уложить в три часа. Оставалось время съесть в летнем кафе на вершине шашлык, памятный аромат которого после столовского супчика и пресной рыбы со смазанным маслом картофельным пюре представился как наяву.

Но Пашка мне не поддался. Внимание ровесников для него было важнее, и все пять трамвайных остановок от интерната до места, откуда начинался путь на гору, я злился на него за это и жалел потраченное на уговоры время.

Вид горы, впрочем, мигом вытряхнул ерунду из головы. Я быстро вырулил на знакомую дорожку и принялся спрямлять её тропами.

Скоро сердце застучало от быстрого подъёма, радостного птичьего щебетанья и воспоминаний об утреннем восхождении всей нашей толпой, поделенной на группы, дабы не запрудить вершину общей массой. Мгновениями сердечный стук усиливался или замирал - когда мне казалось, что я словно вижу с небольшой высоты наши растянувшиеся отряды в виде заползающей на гору огромной расчленённой змеи. Или чувствую подталкивающие к действию невидимые токи земли и своё настроение готового взбрыкнуть по-жеребячьи подростка.

Взбрыкнуть у меня получилось. На пару с Пашкой, в час отдыха на солнечной вершине, когда мы с пацанами сидели на плавно уходящем вниз травяном склоне, грустно взирали на опустевшие стеклянные бутылки из-под зелёного лимонада с неведомым названием "тархун", добытыми в забитой народом харчевне, и водили носами на запах томящегося на углях мяса, особенно желанного от невозможности его дождаться за отведенное до спуска время.

К кафе на вершине вела наезженная дорога, рушившая нашу гордость за восхождение. Далеко внизу виднелись заводские окраины. Далеко впереди - игрушечные селенья долины и цепь гор за ними, уходящая в кудрявые облака, надвигавшиеся от горизонта.

Без дела сидеть на месте было скучно. Ровная травка и плавный спуск к лесу манили пробежаться. Мы и побежали до опушки и обратно - вдвоём с Пашкой, других дураков не нашлось.

Разгон получился неожиданно быстрым. Ноги не заплелись, они перестали успевать за шагами. Пашка завалился первым, заскользив на боку. Я успел отчаянно добавить огромный шаг или два, готовый взлететь как птица, - и полетел кубарем через голову. Во рту оказалась земля и трава. В глазах - перевёрнутые деревья, до которых осталась пара десятков шагов. В ушах - хохот с высоты и Пашкин смех, к которому я присоединился, как только понял, что мы с ним легко отделались ...

Примерно с половины пути предвкушению скорого подъёма на макушку, где мы с Пашкой кувыркались, стали мешать развилки, которых я не помнил. И хотя на развилках я выбирал дорожки более утоптанные и вроде бы ведущие наверх, появились сомнения и нехорошее предчувствие.

Сомнения усилились, когда дорожка стала огибать гору. Потом она ненадолго пошла вверх, придав надежд забраться-таки на вершину. И вскоре убила их напрочь, уверенно направившись вниз.

Бег времени катастрофически ускорился. Надо было спешить и что-то делать.

Я свернул на тропу, ведущую вверх, потом на вторую, третью, почти побежал и после череды подъёмов, спусков и лазаний через лесные завалы оказался на широкой поляне, окружённый прошлогодними высокими зонтиками с толстыми сухими стеблями, листьями молодого лопуха и заплетающими ноги вьюнами. Спрятавшаяся высоко за лесом вершина так там и осталась. Тропа пропала. До ужина оставалось полтора часа.

Почти паникуя, я ринулся напролом и, спустя полчаса отчаянной борьбы с колючими кустами, выбрался в редколесье, а из него на пустынную обратную сторону горы и автомобильную дорогу, по которой побежал вниз.

Мне повезло. Дорога привела на конечную остановку трамвая, который точно меня дожидался, так что я даже успел в столовую, пусть и в последнюю минуту, зато сохранив в тайне своё приключение.

День за днём

После школы я Пашку не встречал. Хочу верить, что он жив, и пытаюсь представить, каким он стал, встречая похожих на него людей.

Очень похожих на него встречал дважды. Первый раз - в один из октябрьских вечеров 1993 года, в Твери, на мосту через Волгу.

Освободившись от командировочных дел, я обходил речные берега между двумя центральными городскими мостами - бесхитростно прямым Новым и накрытым ажурной полуволной Старым, - в полной прострации от устроенной в столице кровавой бойни народных защитников от власти западного капитала и демократии.

Десятилетие развала собственными руками собственной страны, давшей мне сносное образование, не самую плохую работу и возможность гордиться Родиной, привело к кульминации, несущей межвременье и ухудшение жизни на неопределённый срок. Всё виденное мной за годы цивилизационного падения сушило душу и меняло отношение к людям, открыв животную изнанку так называемого обыкновенного человека, который человеком становиться не собирался. Пропорционально накапливающимся подтверждениям общественной деградации угасали и надежды на скорые перемены к лучшему, и интерес к людям, и забота о том, как я выгляжу в чьих-то глазах.

Жена, почувствовав моё презрение к современникам, впервые тогда назвала меня циником, переживая от возможного предательства. Её страх за себя только подтверждает мою грустную правду, и хотя жить с этим трудно и грешно, но что делать?

Несмотря ни на что, в любых правилах и заморочках в отношениях с людьми всегда бывают исключения.

Олег, например, с которым я решал в далёком 93-м служебные дела, с которым вроде бы распрощался, а вечером встретил на мосту, - расположил меня с самого начала знакомства тем, что показался похожим на Пашку из школьных моих воспоминаний, который как бы заматерел. Точнее, мне так представилось, что очень похож и заматерел, а может захотелось представить.

- Помогай! - без долгих разговоров скомандовал Олег, всучив мне в руки банку с клеем и пачку листовок.

Он клеил национал-большевистские прокламации на гранитном парапете Нового моста. Точно такими был обклеен железный Старый мост - стало понятно теперь, чьих это рук дело.

В воцарявшихся сумерках, при свете жёлтых уличных фонарей, злой Олег был прекрасен не модной тогда ещё щетиной и решительностью порывов. Я снова признал в нём Пашку - по обтянутым кожей скулам и резким пружинящим движениям, схожим с запомнившимися ударами в скоротечной драке.

Когда Новый мост был обклеен не хуже Старого, я спросил:

- Почему ты за Лимонова? Лимонов, лимонка - примитивные ассоциации. Чем он тебя привлёк?

- Какая разница, кто, - ответил Олег. - Человек на борьбу поднимает. Нам надо действовать. Терпеть дальше невозможно.

Жена Олега сидела дома с ребёнком, он был единственный добытчик в семье. На жизнь им не хватало - как всем. А если его посадят?

- Ты не допускаешь, что Лимонов бретёр и бузотёр? Он умён, конечно, но знает ли, чего хочет? Вы разрушите, если вам позволят. Ладно. Предположим, позволят. Разрушите. Непонятно, чего построить хотите. Если хотите. И чьими трудом и руками.

Олег мне чего-то убеждённо отвечал, я чего-то у него уточнял -разговор был, в общем, пустой и за давностью лет забытый. В памяти осталось связанное с ним разочарование от того, что я не нашёл слов выразить то, что думал. Много позже дошло, что нужных слов я не смог найти потому, что витавшие в обществе настроения не были тогда ещё сформулированы умными головами понятным мне образом.

Настроения эти - о тупике, в котором мы оказались, следуя за западными лидерами технократического развития. И о невозможности выйти из тупика, оставаясь в принятых западным миром рамках цивилизационных возможностей. Остановиться бы нам в этом желании равняться на них, если ещё не поздно. И попробовать подняться, чтобы увидеть выход.

Что я чётко помню про разговор на мосту - как хотел рассказать о Лысой горе, с путанных дорожек и из зарослей которой еле выбрался. И о странном детском желании подняться над склоном, в которое я не поверил, паникуя. А что, если бы я остановился на горе, успокоился, закрыл глаза и попробовал сообразить, как выйти на верную дорогу? Вдруг бы тогда я поднялся над склоном, как поднимался над ним до паники, представляя себе утреннее восхождение?..

С возрастом всё яснее, что не на одной той горе, а много раз мне подсказывали остановиться и подняться над ситуацией. Почему мы не слушаем подсказки - вот о чём стоило говорить с Олегом, если бы я сам понимал толком, что хочу сказать и умел это выразить словом.

Эта дистанция между тем, что ты сказал и что хотел высказать, - она сохраняется, несмотря на приобретаемый жизненный опыт. Иногда она кажется непреодолимой, как неодолимыми кажутся рассуждения, с первого шага направленные по ложному пути, как в известном парадоксе Ахилла, который якобы не может догнать черепаху...

Со Стасом, одним из банных моих теперешних приятелей, статью и лицом похожим на Олега из 93-го года (Стас на Олега, Олег на Пашку - вот она, цепочка из детства), тоже не получается толком поговорить.

Стас из категории молодящихся ловеласов. Этих видно всегда и всюду. К их поведению хорошо подходит слово "слишком". Независимые позы и беседа - слишком. Подчёркнуто прямая спина и высоко поднятая голова - слишком. Походка - соответствующая. Работают на публику как актёры. И по-актёрски перебарщивают.

Заявляется в баню Стас заросшим как лицо кавказской национальности. Но стоит ему побриться, открыв губы и область белой кожи на подбородке, отвлекающие внимание от хитрых смешливых глаз, да ещё располагающе улыбнуться - молодеет до жениховского обличья.

Стас любит ёрничать, всегда горазд подсмеяться над чужой промашкой, словно спешит предупредить возможную иронию в собственный адрес. Любит поддержать скабрезные шутки, умело вставляя к месту анекдот с матерным словом из трёх букв. Такой, к примеру: "Учёный филолог приходит на работу весь в синяках. Что случилось? - С отставным полковником в бане познакомился. Истории он мне рассказывал про свою службу. И каждую начинал одинаково: был, мол, в его роте один ***. Я терпел-терпел и не вытерпел. Сказал, что не правильно вы говорите: не в роте он у вас был, а во рту".

Доволен Стас, когда все дружно смеются, аж светится белым бритым лицом. Но не так он прост, как представляется. Не стесняется довериться, когда заденут за живое, и говорит тогда без шуток-прибауток, отслеживая реакцию собеседника.

Я спросил как-то про сына, которого разведённый Стас опекает чуть не круглый день:

- Ты как с ним? Вечером к матери отвозишь, утром забираешь?

- Тут такая история, - улыбаясь, ответил Стас, подбирая слова. - Мы с его мамой развелисьЈ но не разъехались; живём в одной квартире. Она танцует. Танцы преподает. Приходит домой поздно, после одиннадцати. И юрк мышкой к себе. Мы почти не видимся, часто уже спим с сыном, когда она приходит. Короче, некогда ей с ним заниматься. А у меня частная юридическая практика, всегда могу время выкроить.

- Я ведь с его мамой давно не живу как с женщиной, - решил уточнить Стас. - У меня любовница на двадцать пять лет моложе. Надо мне бывшую жену обхаживать? С которой были причины развестись. Как ты думаешь?

Стас не первый мой ровесник или старший товарищ, хвастающий связью с молодой. Да и почему бы не хвастать, если обладание молодым телом щекочет наше воображение и инстинктивно принимается, несмотря на мораль? С инстинктами бороться проблематично. Та же церковь с тысячелетним опытом, она что проповедует? Наставляет на борьбу с грехами до смертного одра, а победы в этой борьбе не обещает.

- Я ей говорю, - заело Стаса на бывшей жене, - ты ищи давай, решай. Время идёт. Сорок лет, мужика нет. Чего ждать? В сорок пять и тебе будет никто не нужен, и ты никому не нужна. Ищи, говорю, пока не поздно. Потом своё дотанцуешь... Пристроить бы её. Квартиру я бы сразу продал. Половины как раз хватит дом отделать.

- Не знаю, в общем, о чём жена думает и на что способна. Знаю только, что и в зрелом возрасте бывают исключения, - не получалось остановиться у попавшего на сладкое Стаса. - У меня по молодости замужняя одна была. Мне тридцати ещё не было, ей пятьдесят, её мужу - сорок. Так она и мужа, и меня успевала обслуживать. И как обслуживала! Рассказать - не поверишь...

Как-то раз закопавшийся в познании женщин Стас оказался в бане с книжкой в руках.

- У Рустика тройка в четверти по литературе, - улыбнулся он, снимая очки. - Приходится показывать сыну пример. Он Пушкина читает, по школьной программе. А я "Братьев Карамазовых".

- Мне тут одна знакомая современную книжку приносила, про "оттенки серого", - словно извиняясь за "Карамазовых", продолжал он. - Страниц пятьдесят я осилил. Дальше не смог, как ни старался. Бабы-то понятно, чем восторгаются. Там герой - мечта женщины. Фигура атлета, блестящая машина, личный вертолёт, денег на баб не жалеет. Плюс раскрепощённые фантазии, когда он её и так и эдак ставит и входит по-всякому - в общем, мужчина из влажных женских снов. Ты где такого видела в жизни? Читать про это - трата времени. Хочется чего-то ближе к жизни. Вот в "Карамазовых", я тебе скажу, есть такие наблюдения, что сердце колотится. Я не просто так говорю. Бывали у меня с женщинами похожие моменты.

- Достоевского мне одна давняя подруга подарила. Вдова. Не подумай, что я и с ней живу или жил. Мы давным-давно познакомились, ещё семьями. Да и в "Карамазовых" у неё другой интерес. Ей там Илюша на сердце запал. Дама-то она бездетная. Рассказывает мне про Илюшу и - плачет.

Вот так Стас! Не ожидал я от него. И не утерпел в ответ показать, что тоже "читывали, понятие имеем":

- Как тебе сладкий старичок Карамазов в халате и шапочке? Прямо видишь, как он дрожит от вожделения, когда Грушеньку поминает, которая придёт к нему, непременно придёт за припасёнными деньгами. Как при этом кисточка на его шапочке трясётся. Как потеет "римский" нос. Как кадык ходит. Как слюна изо рта капает.

- Сколько лет прошло, а типажи не поменялись, - продолжал я, поощряемый интересом Стаса. - Шалят деды. Кто побогаче, конечно. У отца начальнику было под семьдесят, когда он развёлся и сошёлся с молодой. Над ним на работе подтрунивали, а начальник только рукой махал: "Куда вам меня понять. Вы молодое тело забыли. Слюни закапают, если увидите". В общем, лет пять он слюной над молодым телом капал. Омолодился до инфаркта. А так бы жил ещё, наверное...

- Не понял, сколько лет ты насчитал Карамазову. Семьдесят? - вдруг перебил меня Стас. - Ему не больше пятидесяти было. Потому что старшему сыну, Дмитрию, было двадцать пять. Алёше восемнадцать. Ивану двадцать один.

- Не могло быть Фёдору Павловичу пятьдесят. Он старик. Точно за шестьдесят, - попробовал я возразить, отступая.

Отступал я от первоначальных семидесяти, успев сообразить, что возраст героев Достоевского, скорее всего, преувеличил, ориентируясь на актёров знаменитой советской экранизации. Но при этом всё внутри меня протестовало, отказываясь признать ошибку:

- Митя должен быть старше. Он служил, отправлен в отставку, сколько-то лет потом мотался без дела.

Стас не соглашался, и так получалось, что взаимное упорство в пустяшном вроде бы вопросе словно отражало неосознанные наши представления о правде на самом важном смысловом уровне, далеко отступать с которого без потери лица было невозможно.

Не поленившись полистать дома электронный текст, я нашёл, что собиравшемуся лет двадцать ещё грешить Фёдору Павловичу, с его же сказанных Алёше слов, было пятьдесят пять. Дмитрию - двадцать восемь. Ивану - двадцать четыре. Алёше - двадцать. Смердякову - двадцать четыре. Получалось, мы со Стасом ошибались оба.

В следующую баню я доложил об этом Стасу.

- Я тоже искал. Не нашёл только, сколько было отцу, - не стал подшучивать Стас над нашим упрямством.

Не знаю, что подвигло меня продолжить с ним разговор в раздевалке, - вероятно, вид расслабленно раскинувшегося на лавке приятеля, принципиально не закрывающегося тряпками.

- Представляешь, Стас? Грушеньке, по которой страдал старик, было двадцать пять. А Фёдору Павловичу - пятьдесят пять. Получается, старик Карамазов - наш ровесник, как тебе эта тема?

- Нет, погоди, - встревожился тут Стас. - Нас с ним не сравнивай. То и наше время - зачем? Люди тогда жили меньше, старились быстрее.

- Это нам так рассказывают. Если получилось у Карамазова состариться раньше времени, то сам понимаешь, почему. Уж точно не от тяжелой работы и нужды. Карамазовы - люди с доходом. Было им, что проживать.

Но Стас не хотел равняться со сладострастным стариком. Встав с лавки, держа прямо спину и потряхивая причиндалами чуть не перед моим носом, он принялся убеждённо доказывать мне что-то крайне важное, чего я, сто раз пожалев о начатом разговоре, не запомнил.

Впрочем, беседы о Карамазовых имели положительный эффект. Дурацких шуток в мой адрес Стас отпускать перестал и даже начал откровенничать тет-а-тет о жизненных своих перипетиях, далеко не ординарных и правдиво простых.

Оказалось, между прочим, что Стас романтик: с детства мечтал путешествовать и до сих пор ходит в туристические походы, носит в сумке томик заумного Бродского, читает вслух его стихи и складывает по ним песни, завоёвывая под гитару у костра переменчивые женские сердца.

О многом мы с ним разговаривали, а по душам не получилось. И получится ли - не знаю. С прошлого года Стас стал появляться в бане через раз, жалуясь, что ни на что ему не хватает времени, а потом и совсем пропал. Грешным делом, подумалось, что удалось-таки ему пристроить жену, продать квартиру и приняться за обустройство своего загородного дома - ничего другого тогда мне в голову не пришло.

(Окончание следует)

Оставить комментарий © Copyright Алексеев Иван Алексеевич (alekseev.i.a@mail.ru) Размещен: 16/09/2018, изменен: 16/09/2018. 24k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Когда я думаю о присущем нам стремлении подняться, побуждающем к непременному движению вперёд даже без осознанной цели, - передо мной вырисовывается гора из детства, на которую мы, школьники, залезли без проблем, следуя за проводником, и на которой в одиночку я заблудился...

Алексеев Иван Алексеевич : другие произведения.

День за днем и вся жизнь