"Ненавижу тебя, сволочь! Ненавижу...", - яростно бубнил Агапкин, бредя по улице. За полчаса дороги от школы до дома он устал смертельно и почти задыхался. Плечи, шею что-то сдавливало, будто и впрямь волок на себе мешок. "Ненавижу тебя, мразь, гадина... Скотина!", - с чувством повторил Агапкин, прислушиваясь к гулу внутри. Словно воздух в потревоженном барабане, в нём ходуном ходила волна неприязни.
Оглянувшись, он понял, что не соображает, где находится. Хотя стоял прямо у подъезда собственного дома. Тупо уставившись на дверь, долго вспоминал, что нужно сделать. Наконец потянул её на себя. В лифте и на лестнице всё поражался ощущению гудящего нутра. Как будто он умирал от голода - так скрючивало под ложечкой. Но это был не голод, а пустота. Чувство беспомощности вытягивало из него все соки.
Он еле дополз до квартиры, и наспех шваркнув в прихожей портфель и куртку, понял, что ничего сегодня делать не будет. О еде даже не думалось - кусок не шел в горло. Ненависть запрудила его изнутри, не оставив пространства ничему другому. Он был заполнен до подбородка - даже подташнивало.
Свалился на диван, потянул плед на плечи, на голову. Сделал себе что-то вроде щита и загородился от мира. "Сволочи...", - запоздало пробурчал он, затихая. Под тёплым крылом пледа дыхание стало меняться. Агапкин почти успокоился, перестал думать об одноклассниках. И вдруг совсем глубоко под сердцем, - там, где еще минуту назад бесновалось, стучало и дёргалось, - в нём нечто заскулило. Ныло беззвучно, но он расслышал. Словно кто-то рассказывал ему издалека, какой он глупый и маленький. И никогда, никогда у него не будет сил сделать так, чтобы над ним не смеялись... И вся его злость бесполезна и бессмысленна... И вот разве что только немного поплакать...
Агапкин жалобно всхлипнул, потёрся носом о шершавую подушку. "Мамочка!", - вдруг неуверенно позвал он. Квартира ответила тишиной. "Мамочка! Мама!", - запричитал он, уткнувшись в гнёздышко из собственных переплетенных рук. Он всё больше прислушивался к тишине внутри, а не только в квартире.
Поплакав, он вскоре заснул и проснулся от резкого щелчка двери. В квартиру, тяжело дыша, ввалилась мать, увешанная покупками. Зорко оценив обстановку, она рявкнула на Агапкина: "Уроки сделал? Опять целый день провалялся? Почему одежду бросил, как попало?! Гад какой...". Подпрыгнув, Агапкин зашипел в ответ что-то невразумительное, и, подхватив куртку, понёсся на улицу. Только бы её не слышать... "Мамочка!", - продолжало петь внутри. Но не о ней, не о ней...
На улице, чуть впереди Агапкина по тротуару ковылял хромой голубь. Он подволакивал лапу, опутанную тополиным пухом. Где-то он, наверное, в палисаднике намотал на себя пух. И теперь уже никогда его с себя не снимет. "У него же рук нет!", - с тревогой подумал Агапкин. И эта минута беспокойства за голубя принесла ему облегчение.
Они ковыляли по дороге рядком, ничего не зная друг о друге. Подкрасться к голубю и стянуть с него налипший пух Агапкин не решился. Да и не был уверен в собственной ловкости. Но ему стало теплее от общей их непутёвости и от голубиной степенности. Хоть и хромая, голубь твердо куда-то шёл.
"Сволочь! Падла!", - раздалось у Агапкина над самым ухом. Он вздрогнул. Но слова относились не к нему. Соседский мальчик выяснял отношения с другим таким же, стоя неподалёку. И Агапкин с голубем продолжили свой путь.