Дождь барабанил по крышам и капотам машин, вода сбегала вниз по их гладким бокам, из тонких ручейков сливалась в огромные реки, водопадами срывалась с порогов и бамперов на землю, где разбивалась о гальку, которой отсыпана была обочина дороги.
На лесной массив, через который пролегала трасса, ухнулась ночь. Холодная, мерзкая, мокрая, пахнущая увяданием. Почти все цвета исчезли, сделав мир темно-синим, черным и серым.
Дверь одной из полицейских машин открыта. Молоденький лейтенант курит на переднем сиденье, выдыхая едкий дымок Парламента. Это его первый вызов, на котором вместо привычного всем сотрудникам дорожной инспекции ДТП, самое настоящее убийство. Бывает, что и там, и там труп, но ощущение разное, Илье это хорошо знакомо.
Метрах в двадцати, уткнувшись носом в толстый ствол дерева, застыла машина с британскими номерами.
В нашей деревне и такие-то номера... А машинка игрушечная, смешная! На Туманном Альбионе ее кличут 'Адам'.
Илья машины любил. Они были его маленьким хобби, 'размер' которого напрямую зависел от объема работы, которая, как бурная река, стачивала увлечение, точно камушек, забирая все больше пространства и времени.
Сигарета потухла, едва оказавшись в луже под ногами. Мужчина натянул капюшон почти на глаза и направился к тому, кто, присев на край заднего сиденья отечественного автопрома с проблесковым маячком на крыше, совершенно не замечал льющейся с небес воды.
Кто бы сказал Илье с утра, что вечером он окажется на лесной дороге в компании гражданина Великобритании, который прикончит собственную жену, чем запустит механизм звонков из маленьких кабинетов в большие, из городов в столицы - мегаполисы, заставит тех, кто уже отложил рабочие трубки и готов был предаться заслуженной и не очень лени, заняться делом.
Мог бы сейчас бухать в баре, дурак, а ты сидишь тут, под проливным дождем, и плачешь, жалобно так всхлипывая, как ребенок, сломавший любимую игрушку.
Илья от таких вот плаксивых старался подальше держаться. Не жалел. Не верил им. Не верил, что можно вполне осознанно спустить курок, и сожалеть об этом горько и безнадежно.
Вот зачем ты это сделал? Достала? Ну, так ушел бы, и все дела. Уж один бы не остался. Бабы от таких млеют: стрижка, хорошие шмотки, вон, даже под дождем свитер вид не потерял. Лицо приятное. Сколько тебе? Сорок пять по документам. Старше меня на целых семь лет, а на вид и не скажешь. Хотя при таком освещении... Ой, не льсти себе, мой друг Илья, выглядишь ты паршиво! Мешки под глазами больше щек!
Возле машины с мигающими огнями аварийки крутится эксперт Семеныч, мокрый и злой, но сосредоточенный и ответственный, как всегда. Его работу потом будут оценивать спецы международного уровня, и мужчина с мохнатыми седыми бровями и тонкими пальцами это нутром чуял, оттого ползал по луже, скопившейся возле машины пострадавшей, совершенно забыв про намокшие ботинки и брюки.
Его клиентку дождь тоже больше не заботил: тонкая струйка крови на виске не даст ей проснуться. Она - миловидная женщина средних лет, ухоженная, с густой рыжей шевелюрой. У нее красивые руки, ажурные маленькие серьги в ушах, серый свитер и темно-синие джинсы. Тонкое пальтишко брошено на заднее сиденье Адама.
В ее машине нет всех этих привычно женских погремушек. Только подставка под телефон, бутылка минералки в подстаканнике. Ее мобильный уже упаковали в прочный полиэтилен и перенесли в машину Ильи.
Ее зовут Хелен. Она художница: в багажнике обнаружился этюдник, в котором заполнены почти все листы, один оставался пустым, девственно белым, до той минуты, пока Илья его не открыл, и капли дождя от порыва холодного ветра тут же нарисовали на нем то, что понятно только самому дождю.
В портфеле нашлись еще и карандаши, мелки и старая тетрадь с листами в клеточку, стянутыми спиралью. Ее запихивали в портфель силой: листы погнулись и задрались. В ней по строчкам плывут витиеватые буковки. Почерк меняется и сильно, первая запись датирована 1997 годом. Личный дневник, который жертва вела на родном языке, несмотря на то, что гражданство России давно утратила. По крайней мере паспорт у нее был британский. С местом рождения 'USSR'. Что ж! Эта вещь может содержать информацию важную для следствия, и она тоже уже полиэтиленовом пакете, чтобы не испачкаться и не намокнуть. С обязательным занесением в протокол.
Сейчас скрупулезность и дотошность наше все. Ведь хоть и ясно - кто, не ясно - почему... А в их англосаксонской системы права странах не всегда понятно, что важнее, причина или следствие.
- Я закончил! - послышался окрик криминалиста.
Это хорошо...
Следователь направился к машине пострадавшей, по дороге набрав знакомый номер. Телефон все еще был выключен, сообщения до адресата не доходили.
Черт!
Скорая, которая давно уже должна была спасать жизни, стояла недалеко от места происшествия до распоряжения свыше. Никто не знал, чем может обернуться случившееся, а стать участниками международного скандала никому не хотелось.
- Сейчас набегут все до уровня области, - Семеныч захлопнул чемодан и устало. - Не простые индивиды, что он, что она!
Черт меня дернул приехать вечером в отдел...
Илье хотелось, чтобы проблесковые огни потухли и дали отдых уставшим глазам.
- Постнов будет минут через десять. Это его головная боль. Я вообще в отпуске. Мне бы моих с дачи забрать, а я тут завис. Жена обиделась, даже трубку не берет!
Снова попытка набрать номер. И опять провал.
Как же Илью бесили эти 'женовьи шалости': бросать трубку, обрывая разговор на полуслове, не брать г** трубку, когда ему надо понимать, что делать. Тактика школьницы! Наверно, в свое время она и была хороша, эта тактика, но не когда тебе за тридцать.
Семеныч оказался прав. Первые 'важные' машины стали прибывать минут через пять. Их водителям, а иногда и пассажирам, приходилось топать по грязи до места происшествия, потому что 'элитные места' заняли Илья, две машины ДПС, Семенычев 'пыжик' и скорая.
Прискакал Постнов, которому совсем не хотелось общаться с подобной делегацией, но выбора не было.
- Поезжай! - посоветовал Семеныч, который удивительным образом оказался рядом, а Илья, в попытках дозвониться до родни, этого даже не заметил.
Следователь Тихомиров пожал руку эксперта и поспешил к своей кореянке, прижавшейся к кустам, крикнув сослуживцу:
- Ты все забрал?
Постнов, забавно смотревшийся со своим двухметровым ростом в окружении малышей в больших погонах, с самым несчастным видом махнул рукой. Мол, да.
- Илья! - окрикнул уже усаживающегося в машину следователя, прибывший начальник отдела, - в ГЛАВК в понедельник не забудь! И дело Соловьева! И отчет!
Свет от фар проезжавшего мимо автомобиля ударил в лицо. Колеса забуксовали поначалу, но выкинув фонтан мелкой гальки и грязи, вцепились шипами в асфальт. Да-да, у Ильи все лето не было времени сменить резину, при огромной любви и уважении к машинам. У него в этом году поспать-то нет времени. У него есть работа, много работы, столько работы, что сын Сашка казался ему подросшим, когда следователю удавалось побывать дома.
Кореяночка набрала скорость, и капли дождя усилили барабанную дробь по лобовому стеклу.
Дача родителей жены была в тридцати километрах от города. Машины встречались редко, но их свет резал уставшие глаза. Горло неприятно першило. Хотелось врубить обогрев, но тогда он задыхался от сухого воздуха под напором бьющего в лицо из кондиционера.
Дорога заняла неожиданно много времени, оттого обнаружить, что дача пуста, было вдвойне неприятно. Зато, словно в качестве издевки, жена взяла трубку после первого гудка.
- Свет, ты позвонить не могла?
- Так я думала, ты уже не приедешь! - спокойно ответствовала жена. - Мы уехали на последней электричке!
Илья был зол, страшно зол: ему пришлось переться в такую даль в то время, как жена с сыном и тещей уже три часа как дома.
- Я звонил тебе, ты телефон выключила!
- Он сел из-за Сашкиных игр. Зарядка дома осталась. Позвонил бы маме!
Блин...
- Захвати папину куртку! И хлеба купи!
- Сама купишь! Я тут ночевать останусь, - обиделся Илья и отключился.
Ехать в ночь по заливаемой дождем трассе совсем не хотелось. А приехать, чтобы потом выяснять отношения на ночь глядя, и опять оказаться виноватым, просто потому, что спорить со Светкой, так же глупо, как со стенкой, тем более.
Илья устал. Устал до крика.
Наверное, период такой. Бывает...
Завтра последний день отпуска, которого у него по сути-то и не было. Потому что отпуск, это время, когда доделываешь на работе то, что не успел, пока работаешь. А еще есть дача, а еще есть ремонт.
Илья выскочил под проливной дождь, распахнул ворота, сваренные из металлических уголков и сетки-рабицы, загнал машину под навес из шифера и пожелтевшего винограда.
В кармане водительского кресла лежала заначка для тестя - наливка, которую готовил сослуживец. Она была хороша, в ней не чувствовалось пятидесяти градусов, только мягкий смородиновый вкус, как у лимонада.
Распахнув заднюю дверь авто, Илья чертыхнулся: Постнов, даже не удосужился проверить, схватил вещи в охапку и потащил, а тем временем запечатанный в пакет дневник валялся на пыльном коврике. Хотя, по чести, Илья бы его и сам не заметил, если бы не уронил бумаги, выползшие из кармана вместе с небольшой бутылочкой.
С утра придется заехать на работу...
Илья прихватил бутылку и захлопнул дверь. Дождь все так же поливал, но теперь это мужчину не трогало, навес надежно защищал от воды, не зря он лично ползал по стропилам - тесть был склонен к размаху, он бы все шесть соток под навес упаковал, если бы супруги не побаивался.
Привычка, заставлявшая следователя переворачивать бумаги на столе текстом вниз и закрывать сейф, сработала и на этот раз, а и дневник убитой занял место на столе, покрытом цветастой клеенкой. Нельзя оставлять улики без присмотра.
Картошка с луком зашкворчала в огромном количестве масла на большой чугунной сковороде, заполнив кухню непередаваемым духом, отчего желудок, только что обласканный наливочкой, заурчал. От хлеба осталась одна горбушка, сахара два кубика. Зато помидоры и огурцы в банках. Яблоки поздние. Не очень сладкие, но полные сока, который донесут почти до февраля.
Светка пару раз звонила, но трубку Илья не брал, надо же побыть обиженным хоть иногда, обычно это ее привилегия. Да и о чем говорить?
Все беседы с женой уже давно сводились к трем темам. 'Ты дома не бываешь!' или 'С ребенком не занимаешься!' или 'Денег мало!' Бывает и вариация на тему - 'Толку от твоей работы ноль'!
Сковородка спряталась под большой прозрачной крышкой. Чайник вскипел. На цветастой тарелке лежали горбушка, три крутобоких маринованных огурца, зубчик чеснока, рядом в большой миске исходила парком картошечка.
Дождь продолжал настойчиво барабанить по откосу окна, видимо, требуя впустить на рюмочку.
От запаха, тепла и не яркого света на кухне стало уютно, хотя на самом деле тут всегда уютно: сушились травы, лежали яблоки, стояли банки с овощами, в большой коробке старые игрушки Саньки, на стуле выстиранные рабочие рубашки Ильи и тестя. Пол, выкрашенный в кирпично-красный цвет, всегда чисто выметен, на окнах занавески с тонкими паутинками по углам.
Илья вдруг застыл с рюмочкой у рта, осознав, что давным-давно не был в такой оглушающей тишине. И давным-давно не видел такой тьмы за окном, как сейчас, настоящей ночи, которую не прорезают фонари, лампы, фары, огни соседних домов и мигалок.
Даже не по себе как-то. Будто один во всем мире. Вот тебе и одиночество - вещь полезная, а иногда необходимая. Так наслаждайся. Но нет же...
Захотелось живого.
Илья опрокинул еще одну рюмочку, ополовинил тарелку с картошкой, и тут взгляд его упал на диван, куда он переложил дневник убитой. Тетрадь, ярко-зеленая с ярко-розовыми цветами, потертая уже. Или может блеклый свет лампочки под потолком кухни создавал такое впечатление.
Следователь тщательно вытер руки полотенцем и перебрался с шаткого стула на диван. Дневник освободился от пленки. Его все равно читать, почему бы и не сейчас? Хорошая вещь, на самом деле! Для таких, как Илья. Многое может рассказать. Но представить себе, что его мысли кто-то прочитает, самому Тихомирову было неприятно. Хотя вряд ли бы кто продрался сквозь тонны мата. Да и о чем ему писать? О работе, ссорах?
В тетрадке, в отличии от этюдника, еще было достаточно пустых листов, чтобы писать о хорошем, а получается, что больше некому. На последней странице запись была сделана позавчера.
'Артур прилетел, не отстает, все хочет услышать то, что сам себе придумал. А я устала. От него и ото всех. Мне не закончить картину до выставки, я просто не нахожу в себе сил писать радость, и понимаю, что сейчас она больше похожа на мой замысел, чем если бы вся лучилась яркими штрихами гнусного и лживого оптимизма. Все надо видеть в истинном свете, правда, Илюш?'
Следователь едва не выронил толстую тетрадь. Ветер хлестнул в окно дождевой водой.
Из дневника выскользнула помятая глянцевая брошюрка с заломленными углами.
'Выставка художницы Елены Ветровой, 2002 год 'Как могу, я пишу любовь'
На обложке одна из картин автора: залитый теплыми солнечными лучами, знакомый очертаниями город, набережная, изгиб реки, замершие у парапетов парочки, дети, и все это с высоты птичьего полета с крылом, прорисованным до волоска.
Илья в живописи не понимал, но то, что от картины веяло теплом, радостью почувствовал. Тот, кто рисовал - любил свой город, любил мир.
В поисковике забито имя.
'Хелен Джонсон, в девичестве Елена Ветрова, российская и британская художница, в настоящее время живет и работает в Лондоне. Замужем за британским бизнесменом, Артуром Джонсоном. Номинант... Лауреат... Теплые тона... На фоне грубой современности... Позитивный взгляд...'
В статью была включена фотография, где убитая и ее убийца стоят, улыбаясь на камеру.
Нежный овал лица, рыжие непослушные кудряшки, яркие глаза, в них улыбка и тепло и... какая-то беззащитность.
- За что же он тебя так, Лена?
***
Утро не сильно отличалось от ночи, толстенные осенние тучи заволокли небо, не пропуская и лучика, от чего мир погряз в сумерках, и хочется зажечь побольше света, чтобы выдернуть себя из этого зыбкого серо-сизого тумана.
Илья поежился и, дотянувшись до куртки, висевшей на спинке стула, накинул ее поверх пледа, в который укутался, не раздеваясь.
Согрела не тонкая кожанка, а ее тяжесть, и сон, который еще не отпустил, опять окружил, захватил в свой плен, погрузил на такую глубину, откуда по своей воле и своими силами человеку не выбраться. Жалко, что это глубина не дарила покоя, наоборот, она тревожила. Заставляла крутиться на диване в надежде убежать от мыслей.
Пол ночи Илья читал дневник, почему-то начав именно с конца, может из-за обращенного будто к нему вопроса погибшей, а может потому, что эта книжечка больше напоминала ребус, и вместо того, чтобы расставить все точки над i в конце, она наоборот должна дать ответ в самом начале на первых страницах.
Его, как следователя, интересовал вопрос, почему Артур Джонсон приставил пистолет к ее виску, а как любопытного человека, кто такой этот Илья?!
Любовник и возможный мотив? Отец? Брат?
Но во многих записях Хелен он существовал абстрактно, как выдуманный друг у ребенка. Обычно, мы описываем свое отношение к событиям жизни дорогого человека. Но у этого 'Ильи' не было жизни. Она доверяла, поверяла, советовалась, а он... Он не отвечал, просто само его 'существование' давало ей силы приходить к каким-то выводам и решениям.
Она рассказывала ему о том, как паршиво прошла выставка в Брюсселе. Нет. Там был успех, коммерческий успех, и Артур доволен. Но от каждого такого мероприятия Елена Ветрова получала все меньше удовольствия. Стоимость ее картин и 'объем их продаж' росли, но они были словно отштампованные на принтере репродукции. Хелен давно их переросла. Она начала рисовать совсем другие картины. И каждая из них требовала огромной внутренней работы, осмысления нужности и важности каждого мазка, и иногда даже для самой себе нежели для других, просто настроения уже мало. Она пришла к осознаю, что у настоящего света, у настоящего тепла гораздо больше темных оттенков, и они так же обязательны, как и светлые. Но новые работы обходили стороной, даже порой не веря, что они ее авторства. Она ощущала себя так, будто на нее, взрослую женщину, нацепили розовое в рюшах детское платьице и дали в руки шарик. Она стала заложником одного образа, пусть и такого продаваемого.
Она поведала ему о том, как тяжело общаться с людьми, видеть зависть и безразличие, как сложно это переродить в картину, где все противоположно, ту, которая продастся. И с каждым годом, с каждым разом все сложнее.
Она писала ему, как трудно с Артуром, который не хочет понять смену ее стиля, не хочет поддержать, хочет оставить все как есть, отказываясь замечать, что Хелен изменилась. У него свои дела, но он пытается контролировать ее творчество, считая, что художник - это финансист, который должен стремиться исключительно к продаваемости.
Она говорила с ним о том, что порой очень хотела бы все бросить, только понимала она, что внутренний пожар-желание писать никуда не делось бы, а если бы его удалось потушить, то она стала бы совсем пустая, как скорлупа от яйца.
Он читал, отматывая жизнь Хелен назад. И чужая, непохожая на его судьба вроде бы в сытости и достатке на самом деле ставила перед женщиной те же вопросы, что и перед ним. Это заставляло ожесточенно тереть лоб, кривиться, хмуриться, или, заложив пальцем страницу, уставиться в пустоту, зависнув, как плохой компьютер.
Мать была против ее увлечения живописью, считая это пустой тратой времени, мазней. Отец не думал перечить супруге.
Артур часто недоволен тем, что она может писать ночи и дни напролет. Он не понимает, что по-другому нельзя. Да, это искусство, но это и работа, а работа бывает разная. Похоже, Хелен еще больший перфекционист, чем сам Илья, славившийся на весь отдел неспособностью отдыхать даже будучи в отпуске.
'Я все думаю о детях, о том, что действительно ли я этого хочу, или это принуждение, которого хочется избежать. Одни шепчут, что будь рядом со мной 'тот' человек, я о подобном не задумывалась бы, другие убеждают, что людям моей 'профессии' надо отдаваться искусству, а не семейной жизни, третьи считают, чтоб заводить детей надо для себя, а не для семьи... а четвертые, они просто живут, и даже подобным вопросом не задаются, у них все происходит тогда, когда надо, и так, как надо, и у них всему есть свое время... Как бы я хотела отнести себя к последним. У них, если надо, есть 'тот' человек, и часто они сами для себя 'такие' люди, и даже при 'такой' профессии.
А еще меня всегда учили, что ребенка надо вырастить хорошим человеком. А и в чьих глазах он должен таким хорошим? Только в моих или в глазах целого мира, где в одном уголке еще принято подъедать умерших родственников, а в другом демонстрация толерантности стала важнее самой толерантности. Мне страшно другое. Такое эгоистичное... Я знаю. А вдруг маленький человек, в которого я вложу очень много сил, не будет меня любить? Ты, наверное, посчитаешь меня чокнутой собственницей, Илюш?! Да так и есть! Мужчинам, легче, вы можете сделать вид, что вам все равное. А мы не можем так, не сумеем. Вот Артур, он говорит, что я себя накручиваю. И легче вместо лишнего мозгоправства написать пару картин, и заработать пару тысяч. Он умеет отпускать, переключаться на иное, более важное. А я не умею. И меня из важного только картины.'
Немного странно, но Илья сам не раз думал об этом, как и любой иной производитель продукта, он волновался о его продвижении и месте на рынке жизни. И чтобы там кто не говорил - ребенок - это политика и экономика, во вторую ты обязан вкладываться и в кулуарах первой должен вести жестокую борьбу за будущий весьма призрачный, но обязательно должный иметь место быть успех. Только, как объяснить маленькому человеку, что, часто приходя с работы, Илья так уставал, что хотел только спать, даже есть не всегда. Он отрубался и не видел ничего кроме черноты, вместо снов.
А хочется взять кредит миллионов на пять, если бы такой давали, купить Порш, нет, даже не новый и в закат на нем укатить. Прожать газ, чтобы взревело под капотом триста с гаком лошадей, чтобы земля крутилась быстро-быстро. Что скажешь, Свет? Что там у тебя на втором месте? А! Бабы! А вот нет, не нужны мне бабы. Я бы с сыном уехал.
И да, не хотел Илья детей! В тридцатник не хотел. Не хотел! И это совсем не значит, что он не любит Сашку. Больше жизни любит. Но не хотел. Хотел триста лошадей под капотом. Тут все нормально с логикой. Илья знает, что все это бесполезно. Восемь миллиардов на планете. На одной маленькой планете, и никто никому не нужен. Он, наверное, больше всех любит Саньку, потому что понимает, что и его сын тоже будет приходить, падая лицом вниз и засыпая, и у него просто не будет сил играть со своим сыном.
С любовью тоже большие проблемы. Хотя сына Илья любит. Но разве в этом мире не страшно сильно любить? Не раз видел Илья, когда те, кого сильно любят и в кого все вкладывают, становятся монстрами, зверьем жадным и гадким, которому обычные уголовники, что щенки перед матерыми волками. И эти, которых все любили, сами никого не любят, кроме себя, а иногда даже себя. А в глазах своих матерей они святые. Вот Артур пристрелил жену. Неважно за что. Илья не скажет, что Джонсон хороший человек, а вот мать Артура вполне на такое способна.
Мда... Во всем определенно виновата наливочка, ЛСД что ли Петрович туда подмешал?
Вместо трезвого разбора Илья все равно уплывал в свои мысли.
Это кризис среднего возраста, определенно.
Но чем дальше уводил его дневник в самое начало, тем более знакомыми становились образы.
Вот Елена пишет о первой своей выставке в Москве, и все такое воздушное, радостное, непередаваемое, и звезды на башнях и звезды в небе, хотя тех, что на небе, за столичной иллюминацией не видно. Как появляются тонкие золотые серьги на подушечке от поклонника, как на счете заводятся первые 'большие' деньги, как по-особому звучит музыка и гудит город, когда в твоей жизни успех. Кажется, что ее 'Илья' тоже молод и тоже рядом летит по Москве в авто не верящий, что все это с ним происходит. Именно тогда и появляется Артур, и И девушка с глазами ребенка окунается в красивую сказку. И потускнеть бы странному образу тезки, но нет, он живет и здравствует.
Но Илья идет дальше, он оставляет ее радость за обладание маленьким миром, который принят огромным. И впору задохнуться, когда перед глазами рисует словами Лена родные места. Институт на пересечение крупных магистралей его родного города, ураганный ветер после жарких летних дней, серые снег, грязь разбитых дорог, огромная шапка заповедника, нависшая прямо над городом, а там тонкие стволы берез и бездонное небо.
Илья не видел ее картин, но чувствовал, что слова о таланте не пустые. Она описывает свою жизнь без зависти и пошлости, озлобленности и грубости, а он становился сентиментальным, потому что от ее слов нахлынули его воспоминания и чувства - радость, что вот-вот будут каникулы, азарт - от дрифта на старой копейке в шестнадцать по залитой светом фонарей огромной театральной площади, злость на собственные неудачи и слабости, когда пытался доказать родителям, что он должен сам выбирать, как ему жить и что делать.
И странная тоска от того, что она ходила где-то совсем рядом, и кого-то звала и любила, кого-то называла его именем. Пожалуй, нет большей глупости, чем ревность к героине книги. Но он почему-то ревновал, потому что, сейчас у него был статус 'провидца', он уже знал, какой она станет. Он уже прожил с ней огромный кусок жизни, пережив смерть родителей, без возможности приехать на похороны, ломку от переезда за границу, одной к чужим людям, проблемы с языком, который ей было сложно учить. Он ощутил огромную, как земной шар, надежду, когда она все - таки забеременела, и ужас от того, что беременность пришлось прервать по показаниям. Из-за Артура. Она не сказала об этом, тому, кто приставил пистолет к ее голове.
Илья сам себе не готов был ответить на вопрос, какой магией она пользовалась, даже поймал себя на том, что внутренний голос, читающий строки, был мягким женским.
Это точно наливка с ЛСД. Но ответ близко!
Первые страницы дневника сильно выцвели, но буквы еще можно было разобрать, женский, а сейчас уже девчачий голос произнес:
'Смотрю на чаек над рекой. Она движется, небо движется, а птицы недвижимы. Красиво. Они так близко, что вот-вот коснутся крыльями друг друга. Они выбирают себе пару на всю жизнь. И цель. Я буду рисовать, Илюша, и пусть маме не нравится, Я выбрала цель и пойду к ней, а ты?! Ты пойдешь? Ты будешь верить в меня? Я в тебя верю!'
Серьезно? Серьезно!
Он ждал практически явления Христа, а тут... Похоже, эта тетрадь лишь продолжение. Может быть найдут в вещах?
Дневник был аккуратно запакован в полиэтилен. А на душе клубочком свернулась странная тоска.
Надо завтра куртку тестя не забыть... И яблоки для Сашки...
***
Проснулся Илья глубоко за полдень. Он сто лет столько не спал. Выпил чаю с теми самыми двумя кубиками сахара и, надев сапоги, пошел на реку. Тесть просил проверить крепление его лодки, на которой он в этом году на рыбалку уже не выйдет.
Дачи по большей части опустели. Народ разъехался, сезон закончился. Дорога размокла и чавкала жирной грязью.
Голова была пуста и тяжела. Ни одной мысли, ни грустной, ни радостной. Только странная тоска не отпускала.
Точно ЛСД... Прибью Петровича.
Вниз по крутому склону сбегала металлическая, когда-то выкрашенная, а теперь сильно потертая тысячами ног лестница. Илья уже приготовился взяться за поручень, когда вдруг сверху на плечо шмякнулась птичья белая клякса. Выругавшись, следователь поднял с земли опавшие листья и стал ожесточенно тереть пятно. И вдруг замер - хмурившееся небо улыбнулось, раздвинув облака, а там, было солнце. Оно позолотило реку, нежно коснулось поникших стволов деревьев, стоявших вдоль кромки воды. И мир стал... прекрасным.
Илья застыл. Туман, в котором он пребывал, растаял, как масло на горячей сковородке. И... Осень совсем не рыже-коричнево-черная, как он привык, нет, она и голубая, и золотисто-синяя, с пучками еще боровшейся с холодами изумрудной травы, с блестящими боками лодок, с белыми стволами берез, в черных кляксах, и ветер, он совсем теплый. И там, в небе между ним и солнцем, точно нарисованная, застыла птица.
По лестнице он шел осторожно, будто боялся неверным шагом разбить хрупкое очарование. Но оно не отпускало, странным образом поселилось в душе и не собиралось уходить.
А вечером сын заинтересовал своим Лего, купленным уже и не вспомнить, когда. И обои для зала оказались совершенно другого цвета, чем виделись в магазине.
Прибью Петровича...
***
Урна с прахом Хелен Джонсон должна была быть захоронена в ее родном городе. Как и хотела сама художница, обозначив это в завещании. А общественность порадовалась тому, что на местной землице заведутся мощи еще одной известной личности.
Пока согласовывались все вопросы, прошло времени прилично.
Ко дню похорон не скинули зеленый наряд только ели, выстроившиеся на старом городском кладбище.
Илья не знал, что дернуло его туда поехать. То самое странное чувство, не иначе.
Народу пришло достаточно много. Илья подумал, что нагнали учеников из 'художки', чтобы создать массовку, но тут были люди в возрасте, интеллигентной наружности, которых на улицах редко встретишь, решив, что они уже вымерли как класс. Много приезжих. Москвичей и иностранцев. И да, молодежи, но такой, без принуждения.
В толпу следователь лезть не стал. Остановился у самой кромки людского моря, слушал проникновенные речи о таланте, запрокинув голову на красивое голубое небо, по которому мчали облака.
Перед ним, опираясь на палочку, стояла старушка в тонком синем пальто в теплом платке, перчатках и с коричневой дамской сумочкой.
У Ильи была хорошая память на лица, но старость многое забирает.
Старушка улыбнулась, несмотря на место и мероприятие, в глазах ее блеснула радость.
- Тамара Ивановна, - подсказала она, - забыл уже своего учителя рисования?!
- Ох, ты боже мой! - Илья был поражен.
В его памяти хранился потускневший образ - видная женщина с идеальным пучком поблескивающих сединой волос, в строгом костюме, в туфлях-лодочках - никак не ассоциировался с тонкой хрупкой бабушкой, стоявшей перед ним. А она ведь, помимо преподавания предмета, была еще несколько лет его классным руководителем.
- Сплоховал. Нет мне прощения!
- Вырос! Возмужал! - улыбнулась женщина.
- Уже сединой и залысинами обзавелся, - махнул рукой следователь.
- А работаешь-то где?
- В следственном комитете.
- О! Женат?
- Сыну уже почти восемь!
- Молодец! Молодец! Славно! А то вот одноклассники твои уходят, - покачала Тамара Ивановна головой.
Старушка подняла глаза на Илью.
- А хотя нет, нет-нет, погоди! Конечно же! Леночка младше! - нахмурилась Тамара Ивановна. - Хорошая была девочка, талантливая. Она ведь частенько в продленке одна сидела. Родители у нее на заводе работали, поздно забирали. Мне помнится, вы с ней даже как-то вместе рисовали что-то, - старушка нахмурилась.
- Я... Я не помню ее! - прошептал пораженный Тихомиров.
Или помню...
Тонкая маленькая девочка в больших очках. В залитом солнцем кабинете. Карандаши дорогие по тем временам. Отец, с которым они были в контрах до самой его смерти, привез из Чехии. Илья ей их отдал. Девочке с рыжими волосами. Она хорошо рисовала супергероев на обложке его тетрадки. Он потом врал, что сам...
- Несколько ее картин привезло родственники, они в музее. Я до сих пор отойти не могу от некоторых ее работ, особенно 'Костра', - донесся до Ильи голос Тамары Ивановны. ***
Он поехал, поехал по пробкам и лужам на грохочущем трамвае, потому что впервые за несколько лет у него появилось желание позаботиться о своей кореянке и поменять масло в двигателе и коробке.
В музее было пусто, но в понедельник иного сложно ожидать. Туристов в это время года нет, а местные из ценителей работают.
Зал с выставкой 'Хелен Джонсон' был один. И там, под светом искусственных ламп стояли всего пять картин. Та самая, что была сфотографирована много лет назад для выставки. Несколько городских пейзажей в нежных зеленовато-голубоватых тонах. Тот самый костер, о котором говорила Тамара Ивановна. И она...
Илья забыл, как дышать.
Это ведь он! Он сам! В той самой кожанке и в сапогах на краю обрыва, а перед ним река и солнце сливались в единое целое. И кажется, что все они движутся и река, и небо, и солнце. И только та самая проклятая чайка застыла вне времени.
***
Илья уволился из органов и в своем уже 'немаленьком' возрасте пошел на СТО подмастерьем, несмотря на не понимающие взгляды и негодование родных. Семь лет спустя он стал экспертом по автомобилям, имеющим свой канал на 'Ютуб' и станцию техобслуживания.
Он вместе с сыном Сашкой с удовольствием копаются в своих и чужих машинах, получая с этого весьма приличные деньги.
Он любит рыбалку и ходит на выставки, помогая, молодым понравившимся ему художникам, чем может. В его доме висит та самая картина Хелен Джонсон с птицей и таким маленьким человеком. На самом деле любой эксперт скажет. Силуэт написан так, что не поймешь, мужчина это или женщина, но Илья считает, что это он. Картина стоила дорого, но жена Светлана ни слова мужу не сказала. Ей хватило мудрости понять, что есть вещи, о которых не надо спрашивать. Ее устраивает, что муж обожает ее и сына, замечает, что она сменила прическу, ценит то, что она делает для его карьеры. Он не падает от усталости, у него есть время и силы посмотреть с ней фильм и выпить вина, поговорить, съездить погулять на природу. И самое главное, что у него есть вера в завтрашний день.
Если бы ей сказали, что он тайно любит рыжую художницу с зелеными глазами, она даже бы поверила, но не ревновала, потому что та, о ком речь, давно умерла. Ей, в конце концов, нравится Брэд Питт.
Конечно, может быть и так, что Илья чересчур самоуверен, и есть где-то первая тетрадь художницы, а в ней написано, что ее 'Илья' - совсем не он. Но есть на свете и ее картина с вечной рекой и вечным солнцем. Она - тонкая ниточка от Елены к нему, ее посыл, ее вера в него.
Артура Джонсона депортировали в Великобританию, где и состоялся суд. Приговор - всего пять лет тюрьмы. В силу того, что обвиняемый находился под сильным эмоциональным воздействием обстоятельств.
Илья хоть и ненавидел Артура, но отчасти понимал, в чем причина пистолета у виска. Ведь на суде муж Хелен заявил, что всю жизнь его обманывали, его не любили, использовали, и выводы эти он сделал на основе страниц ее дневника.