По перрону Киевского вокзала бежал чернявый южанин в майке, шортах, босоножках, в солнцезащитных очках. По вискам и шее струился пот, но ему некогда было его вытереть. Одной рукой он тащил двухколёсную тележку, в другой нёс магнитолу, настроенную на эфэмовскую волну.
"Мы живём, это Вавилон, - убеждала песня, - мы живём, это Вавилон". Московская жара, кажется, ничем не уступала мессопотамской.
Окна гостиницы формой напоминали солнцезащитные очки в ультрасовременной квадратной оправе, в них отражался тёмной тенью купол вокзала, отражалось солнце в безоблачном небе. В очках южанина отражались навьюченные пассажиры, носильщики-татары, торговки со своими лотками.
Его обогнали молодая мама и дочь лет шести. Мама была одета в лёгкое, светло-голубое платье с экзотическими цветами, дочь - в белое платьице с резвящимися обезьянками. Девочка дёргала маму за руку, оглядывалась на прохожих, показала кому-то язык.
- Мама, а мы далёко едем?
- Милана, отстань. Мы опаздываем.
Женщина искала глазами свой вагон.
- Мама, а куда мы едем? - не унималась дочь.
- Если ты не замолчишь, я не знаю, что с тобой сделаю. - Мама выглядела сурово, но девочку это, похоже, не смущало.
- И мы будем ехать долго-предолго?
- Да, долго.
Мама остановилась, чтобы перевести дыхание. Им надо было пройти ещё три вагона, поезд отправлялся через считанные минуты.
Студент первого курса филфака, Костя Гусев, не спеша вошёл в свой плацкартный вагон и отыскал нужную верхнюю полку. Его отделение было уже полностью заселено: двое мужчин лет сорока, оба с голым татуированным торсом, в одинаковых спортивных брюках "Адидас" местного пошива и шлёпанцах, и грузная мадам, тоже в спортивном костюме. Мужчины пили из баночек слабоалкогольные напитки, мадам щёлкала семечки. На боковом месте сидел гражданин в старомодных коротких шортах и застиранной майке с надписью по-английски "...и весь этот джаз". Он читал газету.
Из динамика рвался на волю хриплый разухабистый голос: "...ноги на ночь мы-ыла..." В нагретом солнцем вагоне пахло дешёвой баней. "...И пер-ро за это получай", - подпевали голосу из динамика голые по пояс мужчины.
У входа в вагон загремело ведро и раздался женский голос:
- Милана, ничего не трогай.
Костя выглянул за перегородку. В соседнее отделение-пенал прибыли жильцы - мама и дочь с весёлыми обезьянками на платье. Девочке было жарко. Пока мама укладывала вещи, дочь метнулась к окну.
- Милана, оставь в покое окно.
- Мине жарко.
Поезд вздрогнул, будто очнулся от беспокойного летнего сна, перрон за окном медленно поплыл. От жары одежда липла к коже, мешали жить мухи. Пассажиры из соседних отделений, как сговорившись, нарядились в спортивные костюмы. Лишь Костя и гражданин с бокового сиденья в своих шортах, с бледными ногами выглядели в этой компании белыми воронами.
Костя лежал на верхней полке, подставив голову под струю свежего воздуха. В руке он зажал новенький диктофон. Его студент купил перед самым отъездом. Он собирался наговаривать на плёнку мысли, которые покажутся ему интересными, как это делают писатели и тренеры футбольных команд.
За стеной что-то упало и покатилось. Не иначе как Миланиных рук дело.
За первые двадцать минут, кажется, все пассажиры ближайших отделений успели с ней познакомиться. Девочка уже обежала вагон, побывала в обоих тамбурах, заглянула к проводнице. Своей энергией она пугала. Она что-то рассказывала на бегу, с гражданином на боковом сиденье читала газету, грызла семечки с грузной мадам. Потом попыталась поспать рядом с мамой. Свернулась калачиком, закрыла глаза, полежала около минуты и опять вскочила. Мама, в красном спортивном костюме, с так и не начатой книгой, сидела молча, следя за броуновским движением дочки. Она предложила Милане книжку про львёнка Симбу, девочке хватило этого минуты на две. Вскоре она опять забурлила.
Ей захотелось есть. Но мама, зная непостоянство своего чада, не спешила раскладывать провизию. Внимание Миланы тем временем привлекло радио - некоторое время она крутила ручку громкости. Разбудила соседку. Мама не выдержала и обрушилась на неё, как коршун на добычу. Но с Миланой было не так-то просто совладать. Несколько секунд она извивалась в маминых руках, потом вывернулась и пошла в наступление:
- Я тебя трогала? - оттопырила Милана нижнюю губу. - Я тебя не трогала!
Правда, и гневу она не могла предаться по-настоящему - её блуждающий взгляд привлекли занавески, и через мгновение она уже пыталась снять их с проволоки.
- Ты что, дура? - закричала мама. - Я тебе сколько раз говорила, чтобы ты ничего не трогала. Я не знаю, что с тобой сделаю.
Видимо, это состояние маминой неопределённости придавало дочери особую уверенность, и она как не в чём ни бывало продолжала свои исследования. Мать без слов оттащила Милану от занавесок. Та вырвалась, сверкнула глазами и заглянула в соседнее отделение.
Костя почти уснул, когда на его ноги кто-то навалился коленками. Он открыл глаза. Это была девочка-соседка.
- Привет. Что скажешь?
- А ето что? - спросила Милана.
- А ето диктофон.
- А что оно делает?
- Непослушных детей записывает.
- А зачем? - не поняла Милана.
- Чтобы они потом не могли... м-м... отпереться, что...
- А что, они дверь? - не дала ему закончить мысль девочка.
- Нет, они не дверь. Дверь обычно слушается. В общем, это машинка такая, если ты в неё что-то скажешь, то она это повторит.
- Ух вы! - только и сказала Милана. - А давайте запишем. Я буду говорить, а потом слушать.
Из-за стены выглянула мама. Что могло успокоить дочь? Маме, наверное, не было и тридцати. Боясь спугнуть дочь, она спряталась за стеной.
- Можно я туда подую? - спросила Милана.
Костя включил запись.
- Дуй.
Милана подула.
Костя отмотал пленку. Послушали.
- Ух вы!
- Давай я у тебя возьму интервью, - предложил Костя.
- Давайте, - согласилась Милана, - но у меня ничего нет.
- Я просто вопросы тебе задавать буду.
- Хорошо, - сказала Милана.
- Ты одна в семье?
Девочка задумалась.
- Нет, у меня есть папа и мама.
- А братья или сёстры у тебя есть?
- Да, один и один. Есть сестра Ксюша. И есть брат. Он выше меня. Давайте послушаем.
Перемотали и послушали.
- А вы откуда с мамой едете?
- Из Ухты.
- Ух ты! - пошутил Костя.
- А чего, там холодрыга такая.
- Ты читать умеешь?
- Да, стихи наизусть.
- Тогда почитай.
- Ну мне так неудобно. Я только на празднике читаю, или с табуретки, когда гости придут.
- А ты считай, что сегодня праздник. Ведь ты отдыхать едешь.
- А я вам уже читала.
- А диктофону ещё не читала.
- Ладно.
Милана встала на колени, опустила руки по швам и, набрав побольше воздуха в лёгкие, начала:
Гуляли на дворе мальчишки.
Отчего на ёлке шишки?
- Знаю, - закричал Тарас, -
Ёлка с ёлкой подралась.
- Молодец. А кем ты будешь, когда вырастешь?
- Как - кем? - удивилась Милана. - Модельером. Мама так говорит.
Мама уже несколько минут сидела на боковом сиденье, напротив пассажира в майке "...и весь этот джаз". Она читала книжку.
- А мама у тебя кто? - шёпотом спросил Костя.
- Она - логопед.
- А папа?
- Оркестр. Он играет на чём угодно.
- А какие ты любишь подарки?
- Я люблю клипсы. Это такие ухные наборы. Я одеваю мамины, а она говорит: "Положь!"
Маме в этот момент, видимо, попалось в книге что-то смешное.
- Знаешь, что ты сейчас делаешь?
- Говорю.
- Ты сейчас интервью даёшь.
- Ух вы!
Диктофон занял девочку настолько, насколько кассеты хватило. Милана рассказывала о себе, хрюкала, визжала. Ей очень нравился свой голос в диктофоне. Ей нравилось, что её слушают внимательно и слово в слово повторяют.
После всех записей и прослушиваний пыл Миланы поостыл.
Поезд въезжал в летний вечер. Стало прохладнее. За окнами тянулись поля. Пахло скошенным сеном и травами.
Милана спустилась с полки и села рядом с мамой. Мама дала ей молока с булкой. Милана некоторое время осовело рассматривала картинки с львёнком Симбой, но скоро её глаза стали слипаться и она уснула.
Мама сняла с дочки платье, расплела косички и уложила на нижней полке. Потом ещё долго сидела рядом с дочерью, перебирая её волосы и глядя на Милану с нежностью и удивлением. Соседке напротив она тихо говорила:
- Не поверите, но я - кандидат педагогических наук, две книжки по воспитанию написала, а с маленькой девочкой справиться не могу. Не знаю, как с ней вести себя. Она меня совсем не слушает... почему-то...
- Каждый ребёнок особенный, - отвечала соседка, деревенская по виду женщина, севшая на поезд недавно. - К каждому нужен свой подход, своё слово. У меня их пятеро, двое - приёмные. С моими детьми главное - моё полное внимание. Они очень хорошо чувствуют, когда я хоть и рядом, а мыслями вдалеке. Им я нужна вся... полностью. И неважно тогда, что ты с ними делаешь, надо просто забыть на время про свои дела.
Костя спустился со своей полки, сел на незанятое место, рядом с пассажиром в майке "...и весь этот джаз". Сначала он слушал женщин. Потом пытался думать о своём, но мысли оказывались путаными и скучными. За весь день в голову не пришло ни одной глубокой мысли, из разряда тех, что нуждаются в диктофоне.
Встречный ветер раздувал парусами занавески, с полей доносились забытые, волнующие запахи, от которых Костя в Москве отвык. Так пахли поля, которые начинались за окраиной его городка.
Он представил себя рядом с худенькой девушкой. Всё в ней напоминало иву: руки, волосы, грусть. Они шли по пыльной дороге, вдоль виноградных рядов. Степной ветерок играл длинными волосами девушки. Она была рядом, но в то же время далеко. Она мечтала о будущем. О том, как уедет учиться в Одессу или Питер. Отучится, выйдет замуж. Ему казалось, что замуж она хочет из-за ребёнка. Она много говорила о своём будущем ребёнке. Девушка любила читать и иногда поражала его своей эрудицией. Ещё она была уверена, что, если у неё родится мальчик, она воспитает его джентльменом, если девочка - леди. Она выберет своему ребёнку необычное имя, и в нём будет заключена таинственная связь между звучанием и судьбой. "Милана, - думал Костя, - редкое имя, вполне могло бы подойти её дочери. Милая... Милана, её можно называть Милой, а можно Ланой". Хотел бы он назвать свою дочь Миланой? А почему бы и нет...
Большинство людей в вагоне уже спали, когда Костя решил попить чаю. Сосед с бокового места не спал - читал при свете ночника. Ночник у него был свой - фонарик с вентилятором и лампочкой.
Костя, проходя мимо, заглянул в соседнее отделение: мама спала рядом с Миланой. Голова дочки покоилась на мамином плече, её длинные волосы перемешались с мамиными. Милана сжимала двумя руками мишку.
На обратном пути Костя поставил стакан с кипятком на боковой столик соседа.
- Молодой человек, - окликнул его тот, - у вас есть время?
Костя удивился: у него было время - у него ещё почти сутки впереди.
- Хотел просто предложить вам вместе чаю попить.
- Я не против, - ответил Костя.
- Да вы садитесь, - предложил сосед и указал на место напротив себя. - Хотите шиповник? У меня есть в термосе.
- Спасибо, я уже налил себе чаю.
Сосед кивнул. По виду ему было чуть больше сорока. Лысоват, худощав, мускулист - с внешностью верного физкультурника.
- Извините, что я... сегодня как-то не принято с людьми вот так... с бухты-барахты заговаривать.
- Это так, - ответил Костя.
- Но ведь жаль! Мы перестали доверять друг другу! Ждём от чужого человека прежде всего подвоха, предполагаем о нём на всякий случай худшее. Чтобы меньше разочаровываться. А ведь раньше было гораздо естественнее заговорить с соседом в поезде, на улице. Это же так интересно - познакомиться с человеком, узнать его поближе, перейти с ним на "ты", если получится.
- Пожалуй, - согласился Костя.
Ему не совсем понятно было, о чём всё-таки хочет поговорить попутчик.
- Невольно стал сегодня свидетелем вашего общения с Миланой... Как вы вели своё журналистское расследование. - Мужчина улыбнулся.
- А, это...
- Да. Смотрел на вас и, страшно сказать, - мужчина кашлянул в кулачок, - размышлял. Знаете, что я читал?
- Нет.
- Учебник, написанный мамой Миланы.
- Надо же. Она что, его читала?
- Представьте себе. Взял просмотреть, когда она спать ложилась. "Психологические основы индивидуального подхода в воспитании учащихся". Методы и принципы. Ещё одна книга-клон. Знаете, как на научном языке звучит моя профессия?
- А кто вы по профессии?
- Учитель.
- Я тоже, наверное, буду учителем.
- А, коллеги, значит. Так вот по-научному мы с вами "фасилитаторы". Во как! Тут много таких слов. "Гуманизация учебного процесса". "Внутренняя мотивация", "тезаурус".
Мужчина покачал головой.
- Наукообразный треск, сколько будем за него прятаться, столько и будем смотреть на детей наших, как на инопланетян.
- А вы преподаёте сейчас? - спросил Костя, отхлебывая чай.
- Ушёл, - ответил незнакомец. - Кстати, меня Иваном Семёновичем зовут. А вас?
- Костей.
- Очень приятно. Ушёл я из школы... вот уже год, как ушёл. Довёл свой класс до конца, и всё. Сейчас в частном институте преподаю, там платят лучше. Поймите меня правильно, я не против учебников. Просто хорошо было бы нам помнить о том, что подавляющее количество книг, которые сегодня издаются и поступают в большую библиотеку, ну такую, как, скажем, бывшая "Ленинка", никогда не будут востребованы. Представьте себе, вдумайтесь только - человек затеял хорошее дело, он размышлял, он захотел сказать что-то новое, учил новые трудные слова вроде "фасилитатора", собрал материал, написал книгу. Её издали, отправили в магазин, в библиотеки. А там эта книга лежит, и её никто никогда не прочитает... Кладбище вдохновения! Письмо без адресата. Если бы мы об этом помнили, то по-другому бы относились к писательству. Знаете, у нас профессор философии есть. Незаурядная в прошлом личность - тоже учебники писал. Сейчас пытается торговать, по-крупному. Говорит, что недавно чуть не продал вагон селёдки. Но это, так сказать, для тела. А для души он по-прежнему лекции читает, по своим учебникам. Только скучные они, лекции эти. И знаете почему? Дело в том, что сегодня нужно быть философом, чтобы философии учить. Он же говорит сам: "Раньше мы были жрецами при храме. Храм нас поил, кормил, книжки наши издавал, ему мы и служили. Это раньше у тебя в трудовой книжке было написано "преподаватель философии". А сегодня, если хочешь быть философом, запасайся бочкой, фонарём и иди человека искать. Мало кто на это способен". Но учить всё равно хочется, как хочется быть взрослым человеком. Ведь учить - это значит быть или хотя бы чувствовать себя взрослее, чем тот, кого мы учим.
Учат обычно детей. Дети - те, кто позволяет себя учить. И они воспринимают то, что им интересно. Ведь ребёнка трудно надуть. Это мы, взрослые, можем слушать бред из вежливости, дети этого, к счастью, не умеют. Дети ещё не умеют стоически переносить одиночество. Если они заняты чем-то, они не одни. Как будто рядом с ними кто-то есть. Они играют с этим невидимым для нас, взрослых, собеседником, как котёнок с хвостом. Мы умиляемся этому зрелищу, но со взрослой практичностью рассуждаем: это пройдёт. Но ведь не должно проходить. Мы должны научить их смотреть на этот мир любопытными глазами. Господи, в книгах читаем, в фильмах смотрим - но не видим и не слышим. "Все самые главные глупости совершаются с серьёзным выражением лица". В Библии - "будьте как дети". В школьной программе сейчас уроки по Библии есть. Ну и мне читать пришлось. Вот я и вычитал. Бог - Отец, мы - дети. Сначала нам кажется, что Он - злой и сердитый, что Ему до нас дела нет. Но потом, постепенно, приходит другое понимание - Он нам радуется, Он готов прощать нас, нужно только в Его присутствии научиться не быть слишком взрослыми. Ведь не случайно же Сын Божий, пришёл в этот мир в образе младенца, хрупкого, бессильного?
Костя представил себе пухлого младенчика с полотен художников эпохи Возрождения. Слайды с их изображениями недавно показывал в институте преподаватель искусствоведения, молодой бородач, лет тридцати, в поношенном пиджаке, брюках со следами уличной грязи и нечищеных ботинках. Он назвался "прихожанином одного нетрадиционного православного храма" и рассказывал о картинах Леонардо да Винчи и Рафаэля. Показывал слайды "Мадонны Литты", "Мадонны с цветком", "Мадонны Конестабиле", "Святого семейства". Преподаватель говорил хоть и увлечённо, но заученным языком, от которого хотелось зевать. "Глубина и благородство содержания, имеющего непреходящее значение, сочетаются в картине с чёткой логикой построения и виртуозностью исполнения..." По-настоящему интересно становилось, лишь когда он отходил от выученного конспекта и позволял себе размышлять о содержании картины.
На одной из картин Леонардо в руке у кудрявого, пухлоногого Христа щеглёнок. Преподаватель объяснил, что по легенде Христос оживил мёртвую птичку. Интересно, сказал он, что этой истории нет в Библии. В Библии рассказывается только о последних трёх годах жизни и служения Христа. А каким был Христос в детстве - этого мы не знаем. Это тайна. Тайна, как бессмертное, бесконечное, божественное, приняло форму ребёнка, маленького, беззащитного, смертного.
Потом преподаватель добавил:
- Я, глядя на картины великих мастеров, как будто заново становлюсь верующим, я вижу Встречу. Ту самую, о которой писал философ Мартин Бубер. Встречу Я и Ты. Мы привыкаем жить в мире, которому до нас нет дела. Это отношения Я и Оно. "Оно" может быть небездушно, но ему до моих личных переживаний дела нет. В отношениях подлинных, настоящих окружающему миру до меня есть дело. Это когда я с миром на "ты". Младенец-Бог, который, как и я, питался маминым молоком, пачкал пелёнки, но как Бог оживлял мёртвых, не боясь, не гнушаясь разлагающейся плоти Лазаря, потому что сам сотворил материю, эту плоть, из ничего. Задумываясь над этим, я вдруг становлюсь причастником тайны воплощения, тайны, которую мне не дано разгадать, существование которой я могу принять лишь на веру. И принимая её на веру, я вдруг осознаю, что мир перестаёт быть чужим и враждебным по отношению ко мне. Леонардо да Винчи ввел новую технику; "сфумато" - дымку, которая должна передавать цвет воздуха. Для меня его "сфумато" - дымка, которая отделяет реальность от того, до чего я не могу дотянуться рукой, слухом, взглядом.
Поезд мчался по мосту над широкой рекой, и в слабом свете фонарей Костя видел, как поднимался над водой пар, как будто реку поставили подогреваться на медленный огонь. Художнику-великану тоже была известна техника "сфумато".
Новый знакомый говорил ещё что-то об учебнике, но Костя его не слышал. Он давно допил чай. Кажется, у него появилась мысль, которую он мог бы доверить диктофону.
- Вижу, я вас утомил своими разглагольствованиями, - заметил мужчина, - просто хотел поделиться наблюдениями.
- Нет-нет, мне очень интересно, - отозвался Костя бодро, но тут же зевнул. - Правда, я действительно уже засыпаю. Я пойду. Спокойной ночи. Спасибо за разговор.
- Спокойной ночи.
"Поговорю с ним утром", - подумал Костя, укладываясь. Он шепнул несколько слов в диктофон, потушил ночник и незаметно для себя погрузился в дрёму.
Наутро на боковом месте сидел старичок с чемоданчиком. Проводник сказал, что гражданин в майке "...и весь этот джаз" под утро сошёл в Конотопе.
Милана полдня бузила и вышла вечером в Тирасполе.
А к мысли, записанной на диктофон, Костя так и не вернулся. Забыл как-то в суете.