- Науке не веришь? - в голосе Сени звучала насмешка.
- На науку надейся...
- Тогда зачем из дому уходишь?
- Скучно одному. Мама в командировке, батя после болезни в полдесятого на боковую идет. Ему любые землетрясения сейчас до лампочки. У него "усталость от жизни". И у меня тоже: учиться лень, тем более перед смертью...
- Я тоже от математики уже окосел, да и вечерок может оказаться интересным - народное гуляние. Когда такое в последний раз было?
- На Новый год.
- На Новый год не все на улицу выходят. Мы с тобой, например, не выходили.
- Почти не выходили. Нам с тобой не до того было...
- Да уж...
- Ты ей сегодня не звонил? - в голосе Гарика угадывалось волнение, которое он попытался скрыть.
- Еще нет, но собираюсь. - ответил Сеня небрежно. - Сегодня все должно решиться. Или-или... Хотя, судя по ее настроению в последний раз, можно было наверное и не звонить...Ладно, мне еще кое-что почитать надо. До вечера. Где встретимся?
- На скамейках?
- Годится.
Гарик положил трубку и посмотрел на часы - полшестого. Оставалось еще три часа. Ему бы тоже не мешало почитать. Экзамены начинались через три недели. Но ничего не хотелось делать.
"А если бы это действительно были последние часы моей жизни?! - подумал он. - Что бы я тогда делал? Сел бы за книжку?"
Он посмотрел на книжную полку напротив. Стейнбек? Вряд ли. Кстати, к экзамену по "зарубежке" надо прочитать. Горький? Нет. Хотя... Нет, вряд ли. "Двенадцать стульев"? Может быть. О землетрясении, ставшем на пути Остапа Бендера... Библию почитать? Пробовал. Трудно. "Правед-ный верою жив будет". Ну что это такое? Без семинарии не понять. Нет, наверное, не стал бы вообще ничего читать за три часа до смерти.
Гарик открыл ящик своего стола. "Кому нужен весь этот хлам? Что сказали бы о погибшем в результате землетрясения молодом человеке его душеприказчики, совершенно чужие люди? Из чего же сделан был этот мальчишка? Определенно из одной рухляди. Из старой ручки "Кимек" - "Кишиневский механический карандаш", нипеля, заклепки от джинсов, старой прозрачной пуговицы, похожей на обсосанный леденец. Неужели от армейских кальсон? Вполне возможно, что он ее еще из армии приволок. Это на него похоже. Так, дальше. Еще он сделан из кусочка канифоли, лоскутка изоленты, который еле-еле вокруг пальца обернуть можно, и из старого каштана. Вот что тут делает каштан? Может он от моли? Говорят, от каштанов моль дохнет. Еще Гарик сделан из колпачка от фломастера и холостого патрона Так что тут еще имеется? Бальзам "Звездочка"... с нацарапанной иголкой надписью "На сердце" и осколок снаряда, тоже армейский сувенир. Это детишки офицеров забытый после учений боевой снаряд в костер кинули. В полку Гарика после учений много интересного можно было на свалке найти. Осколки долетели аж до штаба полка - за километр. Хорошо хоть не убило никого.
Он задвинул ящики и захлопнул дверцу стола. Когда он только уберет в нем? Права Ира, сколько в нем лишнего! Хоть она это Сене сказала, но Сеня другой - у Сени в доме с хламом борьба ведется не на жизнь, а на смерть, его мама расстается со старьем, как опытная подпольщица с прочитанными записками, - сразу, безжалостно. Именно так, наверное, должны вести себя люди, для которых любой день может быть последним. Да и в голове у Сени порядка больше.
Гарик жил так, как будто впереди, если не бесконечная жизнь, то по крайней мере длинная, как у мифического Мафусаила. Он еще ни разу не был на волосок от смерти. Его жизнь была чередой более-менее благополучных, не слишком запоминающихся событий, среди которых самым несчастливым был закрытый перелом руки в пятом классе, а одним из самых счастливых - поздравление Иры на день рождения год назад. Сама позвонила, в первый и последний пока раз за пять лет их непростых отношений! Пока в первый и последний! Еще он хорошо запомнил ее первый поцелуй - накануне его ухода в армию. Он помнил вкус ее помады на своих губах и тонкий запах прибалтийских духов. Позже она утверждала, что таких духов у нее никогда не было.
Недавно, после шести лет знакомства, Ира предположила:
- Мы слишком рано с тобой встретились.
Возможно. Гарик впервые обратил на нее внимание в седьмом классе, во время утренней физзарядки, которую проводил физрук Ягуар (на самом деле Эдуард) Артемович Школьник. Это был замечательный денек, свежий, промытый прошедшим накануне дождем. За день до того мама Гарику купила по знакомству чешские кроссовки, замшевые синие с красными вставками - сокровище, а не кроссовки. С чувством гордости и превосходства Гарик осматривал ноги своих одноклассников и одноклассниц и не находил похожих. Не известно какая сила заставила его искать, чем потешить свое тщеславие в стане параллельного "В" класса. Увы и ах! На паре худеньких девичьих ножек в синих колготках он обнаружил точно такие же кроссовки, заволновался, поднял вверх глаза и остолбенел. Неужели он раньше не замечал этого задумчивого лица, этих лукавых смеющихся глаз, этого капризного носика. Гарик понял, что влюблен и может быть даже навсегда.
Лишь в девятом классе они впервые вышли на улицу вместе, в январе.
Было холодно, но Гарик этого не замечал. На пустыре возле незаконченного корпуса Политехнического института снег был выше колена. Гарик шел по новому снегу, как вездеход, а Ира шла по его следам. На самой середине пустыря Гарик рухнул в сугроб. Перевернулся на спину и посмотрел на Иру. Отсюда она казалась высокой, недосягаемой. Ира почувствовала себя принцессой, перед которой распластанный рыцарь дожидается определения своей участи, и аккуратно наступила ему на грудь высоким заснеженным "бахилом". Она улыбалась. Безусловно, это означало, что прогулка ей нравится, что теперь между ними заключен негласный союз, о существовании которого не догадывается ни одна живая душа. Между ними есть тайна.
Через два дня лазутчик Пава донес, что Ире прогулка не понравилась, а значит никаких тайн, никаких негласных союзов не существует - они по-прежнему чужие друг другу люди.
Родители Гарика не учили добиваться успеха. В спортивной секции тренер сетовал, что у Гарика отсутствует спортивная злость. Но сейчас Гарик почувствовал, может быть, впервые в жизни, желание добиться успеха - добиться Ириной взаимности. Ему страстно захотелось, чтоб она его заметила, призналась самой себе, что он ей нужен. Он страстно желал быть нужным ей, а значит любимым.
Отныне Ира стала его главной темой. Он хотел знать о ней все, готов был все свое время отдавать наблюдениям и размышлениям. Он восторгался ее мыслями, ее начитанностью и чувством юмора. Он был по-прежнему влюблен в ее длинные каштановые волосы, в карие задумчивые глаза. Друзья над ним смеялись. "Девушку, - говорили они, надо выбирать снизу вверх, а не наоборот - как ты". Он выписал в свой дневник из какой-то книги: "Любящий всегда гениален, так как он открывает в предмете своей любви то, что скрыто для всякого нелюбящего. Творец...в личных отношениях...всегда есть любящий, только ему открыты новые идеи, которые он хочет воплотить в жизни и которые чужды нелюбящему...".
Каковы были эти новые идеи? Ире нравились полевые цветы, он дарил ей полевые цветы. Ей нравилась музыка, он приносил ей свои любимые кассеты, на последней был Крис Реа. Он читал ее любимых авторов: Нагибина, Ильфа и Петрова, Джерома К. Джерома. Он готов был встречать ее и провожать. Иногда по несколько часов к ряду он стоял на остановке вечером, и в дождь и в снег, ожидая ее. Он поздравлял ее со всеми праздниками и днями рождениями, она же никогда первой не звонила - это было ее правило, и никогда его не поздравляла.
Институт он выбрал, потому что в него поступила Ира.
У Иры было слабое здоровье и как-то раз она проговорилась, что собирается прожить только до сорока. Возможно в этих словах была доля кокетства, но Гарик его не услышал. Если бы он мог ей помочь, ее спасти! Если бы он только был в состоянии облегчить ее боль. Он навещал ее, когда она болела. Но она была не очень рада ему.
У него были соперники. Когда он навестил ее в больнице, в палате уже находился какой-то симпатичный атлет, как позже выяснилось, студент политеха. Ему Ира была рада. На днях рождения то и дело появлялись молодые люди, которые, в отличие от Гарика, могли обнять его девушку за талию и вывести на балкон покурить. Гарику она бы этого не позволила, им - позволяла. Гарик даже пытался научиться курить, но так и не преуспел в этом.
И все-таки Гарик не обращал внимания на Ирино непостоянство и упрямо напоминал о себе.
Он закрыл стол, встал и подошел к старому дивану, своему ровеснику. Гарик почувствовал себя тоже старым и усталым. Идея! Вот что он сделал бы за три часа до смерти - выспался бы. А вдруг в последний раз.
Главным событием в этот вечер было обещанное учеными землетрясение. Накануне уже было одно - силой в шесть с половиной баллов. Оно случилось ночью, его Гарик проспал, как и большинство жителей города, которые работают и живут в первую смену. Жертв и разрушений землетрясение, к счастью, не принесло. Бдительные республиканские сейсмологи наутро по радио и телевидению объявили, что вечером и ночью возможны повторные толчки, сильнее первого, поэтому гражданам следует быть начеку и встретить стихию во всеоружии. Почему толчки должны были произойти именно вечером или ночью, ученые не объяснили.
И тут выяснилось, что землетрясение, к которому есть время подготовиться, совершенно не страшно. Утром в транспорте только и разговоров было - как бы пооригинальнее провести время повышенной сейсмической активности. Студенты факультета, на котором учился Гарик, приняли весть о грядущем бедствии с воодушевлением: составлялись шутливые завещания, студенты исповедовались друг другу в грехах и просили их отпущения, все это сопровождалось распеванием эсхатологических текстов из репертуара модной группы "Крематорий". Даже самый строгий декан в мире, "татука", или по-русски "папаша", Нантой ни разу никого не одернул. В обычные дни он горлопанам спуску не давал. "Папаша" был автором многих крылатых выражений дидактического и прочего содержания. Одно из самых популярных касалось молодежи: "Ненавижу мологежи, - говорил декан тихо, - очень наглым пошел этот мологежи". "Татука" изъяснялся по-русски с сильным молдавским акцентом, выдававшим в нем уроженца севера республики. Но в то утро, накануне землетрясения, он обходя дозором свои владения, прислушиваясь к апокалиптическому галдежу в аудиториях, молчал. Чего никак нельзя было сказать о беззаботных, мало живших, желторотых студентах. На каждой паре преподавателю задавали вопрос о том, что он будет делать вечером. Преподавателей, как видно, эта тема тоже очень беспокоила, и они пускались в пространные рассуждения о землетрясениях, о жизни и смерти, о смысле человеческого существования. Преподавательница английского, мизантропка мэдам Скурятина, отложив свои колкие обличения, направленные обычно против плохо одевающихся студенток и мужчин как класса, среди которых, как известно, сегодня совсем не осталось рыцарей, или, как ей больше нравилось, "миджнуров", потратила полчаса на объяснение собственной позиции в отношение землетрясений, их предсказаний и "ученых камланий вокруг ЭВМ". Правда, она не преминула напомнить, что предсказаниями землетрясений заправляют все те же, по большей части, бездарные мужчины, которым нельзя свою жизнь доверить, не говоря уже о жизни нации. Она, против своего обыкновения, даже не отправила Гарика по личному поручению: на предыдущем занятии он забирал у подруги преподавательницы ведро помидоров, а за неделю до этого ходил делать дубликат ключа. Основная мысль рассуждений "англичанки" была проста - в предсказания ученых она не верит и собирается спать, как все нормальные граждане. Но среди студентов нормальных граждан оказалось совсем немного, большинство собиралось гулять до утра.
Вчерашнее землетрясение было третьим в жизни Гарика. Все землетрясения он запомнил хорошо.
Первое случилось, когда ему было шесть лет. Все - и мама, и бабушка, и Гарик, и папа - находились тогда в большой комнате.
Сначала затрясся сервант. Это был хороший немецкий двустворчатый сервант, тяжелый, солидный. За ним мама записывалась в очередь, он стоил семье недешево. Бабушка доверяла ему на хранение пенсию, мама - документы, хрустальный сервиз и шесть стаканов с парусниками - подарок ее брата, работавшего когда-то в Восточной Германии. Брат совершил там преступление и отбывал наказание в тюрьме. Но Гарик этого еще не знал, ему просто очень нравились парусники, а вместе с ними далекий дядя, который их подарил.
Вторым заходил на тонких циркульных ножках черно-белый телевизор "Электрон", по которому передавали фигурное катание. Гарик лежал с папой на диване, смотрел телевизор и удивлялся, как непринужденно фигуристы скользят на таких тонких лезвиях - в родном городе Гарика научиться кататься на коньках было сложно: лед зимой долго не держался. После трудного прыжка фигурист упал на лед, тут же Гарик почувствовал, как диван под ним неприятно заездил. "Папа, - спросил Гарик, - а почему дядя в телевизоре упал? Потому что у нас пол трясется?" Папа ничего не сказал, только натянул на самый подбородок тяжелое зимнее одеяло.
- Землетрясение! - вскрикнула мама и метнулась к Гарику, своему главному сокровищу.
- Землетрус! - воскликнула бабушка, бывшая учительница и даже директор школы в украинском селе. На мгновение она задумалась. Ее главным сокровищем был второй внук, Вася, оставшийся сиротой на второй неделе жизни, которому она стала по сути матерью. Но он сейчас был в деревне у родственников. Бабушка устремилась к серванту, схватила документы и пенсию, после чего подскочила к телевизору и попыталась удержать его от падения. Телевизор, хоть и дрожащий, как в ознобе, на ногах стоял твердо и падать не собирался. Бабушка выключила его из сети и скомандовала:
- На вулыцю!
Мама схватила плед, обернула им Гарика.
- А тебе что, особого приглашения надо? - взволнованно спросила она мужа.
- Чего я там не видел? - Папа повернулся на другой бок и уткнулся носом в стенку.
- Ну как знаешь, - сказала мама и поспешила к выходу.
Они жили на первом этаже и на улице оказались раньше многих соседей. Выбежали и остановились у подъезда, глядя на дом так, как смотрят на тонущий корабль люди, отплывшие на недостаточное для полного спасения расстояние. Они бросают весла и завороженно смотрят на трагическое зрелище - агонию своего плавучего дома, в тайне молясь и надеясь, что все обойдется и скоро они смогут вернутся в теплые каюты, в свои еще не остывшие постели.
Было десять часов вечера. Сырая, грозящая простудой погода: капли на ветках, мокрая дорожка перед домом, груды старых листьев, таящие сугробы, водопроводные трубы с лоскутами изоляции - все было под стать настроению людей.
Гарик посмотрел на трубы и спросил:
- Мама, это что у кого-то гипс сняли?
Мама не ответила. Соседка со второго этажа уныло размышляла вслух о том, что будет, если дом развалиться: скорее всего их здесь всех засыплет. Из зоны риска при этом она не уходила.
Из дверей подъезда продолжали выскакивать кое-как одетые люди. С четвертого этажа слетела семья дяди Юры: тетя Тамара, его две дочки - Наташка и Ольга, обе тепло одеты, как для гуляния .
- Никто еще из окон не прыгал? - осведомился дядя Юра, одетый в спортивный костюм, банный халат, шапку-треух и тапочки, - у нас хорошо, на виноградник сигать можно.
Дядя Юра был высокий мужчина и весельчак, особенно когда выпивал. Сегодня он, кажется, уже отметился. Выведя семейство, он стал рассказывать, как во время одного из землетрясений в девятиэтажке выключили свет, и какой-то первоклассник с девятого этажа мчался, расталкивая людей, с криком: "Пустите меня, я жить хочу". Его жена, серьезная тетя Тамара, бухгалтер в больших очках, заметила, что ничего смешного в этой истории нет, потому что все люди хотят жить и именно поэтому выбегают на улицу.
- Сэрвус! - приветствовал честную компанию сосед дядя Ваня в банном халате на голое тело. В руках он нес сына Виктора, завернутого в три или четыре полотенца. Во время первого толчка он с трехлетним Виктором принимал ванну. "Ванна затряслась, - рассказывал он по-молдавски и сам себя переводил, - а Виктор говорит: "Папа, мы в лодочке плывем?" - Дядя Ваня засмеялся. - Я его выношу, а он мне: "Папа, давай обратно в лодочку". Гарику очень нравилось, как смеется дядя Ваня. Вообще ему нравился этот всегда бодрый, стройный, невысокий, рано полысевший мужчина. Он работал портным в армейском ателье. Семьи Гарика и дяди Вани жили на одной лестничной клетке и все семейные торжества праздновали вместе. Так повелось с самого начала, как только они заселились в этот дом шесть лет назад. В дяде Ване все было необычным: и его приветствие "Сэрвус", и красивые вельветовые костюмы, и его молдавский язык. Когда он переходил на молдавский, Гарик переставал его понимать, и оттого еще больше уважал.
За пять минут почти все квартиры подъезда уже имели своих представителей в возбужденной толпе перед подъездом. Все ждали повторных толчков. "Первый толчок был около шести баллов, - компетентно объяснял физик дядя Юра, - обычно наши дома такие толчки выдерживают. Не дай нам Бог, конечно, такого землетрясения как в Бухаресте".
- Мы же не так близко к Карпатам живем как они, - возразил дядя Ваня.
- А вспомни землетрясение в сороковые годы, - сказал дядя Юра. - Тогда же дома как карточные домики валились.
- Ну, разве тогда строить умели.
Ни дядя Ваня, ни дядя Юра не могли помнить того землетрясения - тогда они оба жили в других местах.
По домам люди разошлись где-то через час. Папа Гарика уже давно спал. Он храпел так, как будто во сне на кого-то сердился.
На утро Гарик заметил в штукатурке дома, между третьим и четвертым подъездом, трещину, похожую на шрам. Ширина ее была сантиметра три, она прошла от крыши до самой земли и была единственным напоминанием о вчерашней тревоге.
Второе землетрясение случилось через двенадцать лет, в начале июня.
Гарик был дома один: папа отдыхал на море, мама пошла в гости и еще не вернулась. Гарик смотрел "Место встречи изменить нельзя" в большой комнате. Было уже за полночь.
В этот раз началось все с телевизора. Это был цветной телевизор "Рубин", и стоял он на тумбочке.
На экране Шарапов отпускал Юрского домой, вошла жена последнего, начала плакать. Юрский попросил ее не плакать, и тут телевизор, как будто от переполнивших его чувств, начал тихонько прыгать к краю тумбочки. Гарик вскочил с дивана и попытался унять его дрожь. Телик вздрагивал, будто перенервничал вслед за героиней фильма. Нервозности добавили подавшие голос стаканы в румынской стенке. Гарик отсоединил антенну, выключил телевизор из розетки, схватил его за бока и переложил на диван. Вспомнил, что безопаснее всего встать у несущей стены - не нашел ее, впрыгнул в две правые кроссовки "Адидас", отец за два дня до этого увез две левые на море, и выскочил из квартиры, не закрыв дверь на ключ.
Во двор уже выбегали люди. Появился дядя Юра, в спортивном костюме и тапочках, полысевший, набравший вес, чуть навеселе. Его жена тетя Тамара, старший экономист в больших очках. Их дочери, Наташка и Ольга, жили в Москве. Выбежали недавно въехавшие в квартиру дяди Вани люди, молодая пара с ребенком. Ребенок был укутан в полотенце и плед. Семья дяди Ваня теперь жила в шестом подъезде, в трехкомнатной квартире. Сам дядя Ваня был с папой Гарика на море. Его сын Виктор учился в предпоследнем классе и пропадал где-то с друзьями. Возле первого подъезда появился диктор республиканского телевидения, Стойка. Он задрал голову и впился взглядом в свой балкон на четвертом этаже. Люди опять смотрели на свой дом с тревогой и надеждой.
Тогда было лето. Двор был одет уютной зеленью. В свете фонаря тени от листьев мелко неприятно дрожали. Возле подъезда опять лежали ржавые трубы из подвала. У Гарика при их виде случилось дежавю: он смотрел на них и пытался вспомнить, что они ему напоминают.
- Гарик, а почему у тебя два одинаковых кроссовка? - поинтересовался дальнозоркий дядя Юра.
- Мама нам с папой купила по паре кроссовок. Две левые папа на море увез, - ответил Гарик.
- Он, наверное, очень торопился? - спросил дядя Юра, весело прищурившись.
- Они с дядей Ваней накануне отъезда отпуск отмечали, наутро дядя Ваня заявился чуть свет. У папы ничего не собрано. Он побил все рекорды по сборам, но забыл полотенце и плавки.
- Понимаю и благословляю, - захохотал дядя Юра, - главное - что кроссовки захватил.
Возле соседнего подъезда, заламывая руки, ходила какая-то чужая женщина и голосила по-молдавски. Некоторые соседи смотрели на нее с неодобрением, некоторые с любопытством, как на кликушу.
Выходя из дому на следующее утро, взгляд Гарика опять упал на штукатурку дома: новых трещин не было, только старая, между третьим и четвертым подъездом, стала чуть шире. А может ему показалось.
Третье землетрясение накануне Гарик проспал. Обещанное землетрясение должно было стать четвертым в его жизни.
Он проснулся в полдевятого. За окном уже стемнело. Мама была в командировке в районном центре. Там даже двухэтажное здание считается небоскребом. За нее можно было не переживать. Дома был отец. Гарик не виделся с ним весь день: отец ушел на работу рано. Он сидел в кухне, читал газету и громко пил чай.
- О новом землетрясении слышал? - спросил его Гарик.
- Слышал.
- Ну и что?
- Что?
- Будешь дома его ждать или на улицу пойдешь?
- А чего я на улице не видел?
- А чего ты дома не видел?
- Я уже и дома и на улице все видел. Везде одно и то же. - Отец отпил чай и с сарказмом прочитал из газеты, - "человек" звучит гордо!", ай-ай-ай, научились землетрясения предсказывать. А по-моему человек - звучит горько! Настоящие землетрясения происходят неожиданно - к ним не подготовишься. А раз нам катастрофу обещали, значит не будет ее.
- А я пойду прогуляюсь.
- Ключ бери - я скоро спать лягу.
После перенесенной болезни он бросил курить и старался ложиться во время.
Во дворе как будто готовились к какому-то празднику. Стоял стол, составленный из нескольких кухонных столов. Он был накрыт разноцветными скатертями. Соседка, тетя Настя, из третьего подъезда, зарабатывающая на жизнь продажей цветов на центральном рынке, несла блюдо с пирожками. Возле подъезда бегал по-армейски коротко остриженный пудель Джерик - верный спутник председателя кооператива, отставного полковника Демьянова.
Демьянов приехал в город, после того, как советские войска вывели из Восточной Германии. Он был высоким громогласным мужчиной, влюбленным в цвет хаки. Демьянов считался состоятельным человеком: владел машиной "Волга", трехкомнатной квартирой, дачей в Меренах. Ему не хватало лишь одного - людей, которыми можно было бы с размахом покомандовать. Через несколько месяцев после приезда он уже стал председателем кооператива. На культуре и быте дома это особенно не сказалось. Разве что в подвале третьего подъезда решено было начать обустройство комнаты для пинг-понга, а заодно и хода к другой комнате, в которой хозяйственный председатель намеревался устроить себе мастерскую. В стройке принимал участие и Гарик. Из подвала за три месяца было вынесено несколько кубометров влажной земли. По предложению полковника пол в комнате решено было закатать асфальтом и покрасить, как в казарме, но в последний момент кто-то предложил менее экзотическое решение - бетон. На том и порешили. Еще одно новшество было связано с приходом на должность председателя Демьянова. Весной и осенью после субботников все желающие могли поучаствовать в соседском застолье. Выносили столы, табуретки и чего-нибудь к столу. Соседи садились, пили чай и домашнее вино, ели и пели песни.
Сегодняшнее гуляние отличалось хорошей подготовкой, как будто о землетрясении разведка предупредила полковника заранее. Было сколочено несколько длинных скамеек. С близстоящей ивы светила большая лампа, провод которой уходил в темноту подъезда к электрическому щитку, на большом столе, воздвигнутом специально по случаю грядущего землетрясения, лежал армейский фонарик председателя, тут же стоял трофейный магнитофон "Грюндик". Из него доносилась София Ротару. Люди с провиантом тянулись из всех подъездов.
До скамеек, что напротив школы, идти было пять минут. Гарик нарочно вышел чуть раньше и пошел длинным путем: через стадион - так дорога занимала семь минут.
Он думал о том, что его привычное жизненное пространство, ойкумену, как говорили древние греки, можно было пройти всего за час - путь до школы, потом до дома Иры, потом либо в лес, либо на проспект. Даже до института при желании можно было бы дойти за час с четвертью. Центром его географии были скамейки перед школой. Его мир был привычным и хорошо изученным: утром школа, после обеда прогулка с друзьями, потом ленивая подготовка к завтрашним занятиям, потом звонок Ире (правда, он не звонил ей уже несколько месяцев). Его мир был мал, как планета Маленького принца. И пока никаких баобабов, способных его разрушить, видно не было.
Гарик прошел через школьный стадион со спортивным городком - вотчиной физрука, железным контуром танка и окопом - гордостью военрука. В самом центре футбольного поля стояла "восьмерка" цвета электрик. До ближайшего пятиэтажного дома от нее было около пятидесяти метров. При самом худшем раскладе развалины дома достать машину не могли. Молодые люди, мужчина и женщина, раскрыли двери машины и спокойно курили, глядя на садящееся за холм солнце. Из их "восьмерки" рвалась на волю модная в том сезоне песенка "Моя вишневая "девятка".
Гарик сел на скамейку, расположенную напротив школы.
Здесь прошла вся его жизнь. На этот двор перед главным школьным входом его, первоклассника, когда-то привела мама. Букет цветов был настолько велик, что Гарику из-за него почти ничего не было видно, но опустить его он не решался. Новая пока чужая жизнь пугала и манила. Она вскипала белыми воротничками и пенилась осенними букетами. Гарик, вдыхая цветочный аромат и крепкий запах, исходивший от новенького ранца, был смущен и счастлив.
На этом дворе судьба преподавала ему главные уроки. Здесь он впервые ощутил реальность и близость смерти. Мальчик, на год старше Гарика, живший в его доме, умер от неизлечимой болезни почек и автобус с черной полосой в последний путь вез этого мальчика через школу. Гарик стоял среди второклассников и пытался представить себе, где же теперь может быть этот мальчик, понимает ли он, что его провожают одноклассники и соседи по дому, или он уже далеко-далеко и ему все равно. И Гарику было страшно от того, что жили они с этим мальчиком в одном доме.
Эта улица была его зеркалом. На эту улицу он выходил в своих обновках, чтобы в глазах пешеходов разглядеть свое отражение, понять - нравится ли он людям, угадать, что они о нем думают. Именно здесь, в седьмом классе он прогуливался с одолженным у соседа Виктора поломанным плеером, с немыми наушниками на ушах, и ловил на себе первые любопытные взгляды девушек постарше. Плееры еще были большой редкостью, Гарик понимал, что девушкам интересен плеер больше, чем он сам, но их взгляды его все равно волновали.
По этой улице иногда ходила гулять Ира. И Гарик, играя с пацанами в футбол в "сетке", на баскетбольной площадке, усыпанной песком, едва только замечал ее силуэт, как сразу начинал показывать чудеса дриблинга и ловкости: финт Месхи, жонглирование головой, удар "сухой лист".
Четыре года назад, когда на этом же дворе прозвенел его последний звонок, когда физик Михаил Тульчинский и математичка Светлана Виноградовна (результат сложения Викторовны и Виноградовой) танцевали вальс, Гарик смотрел в сторону десятого "В", где под плакучими ивами в окружении подруг стояла задумчивая Ира в белом платье, и мечтал о том, как он, набравшись смелости, пригласит ее на вальс, и они будут кружиться на виду у всей школы и всего мира. И в этих мечтах Гарик вел Иру уверенно, умело, касаясь ее талии лишь одной правой рукой, держа левую за спиной. В левую руку можно было бы зажать веточку сирени и подарить Ире после танца, а если бы не было сирени, то проплывая мимо своих одноклассников можно было бы показывать им победный кукиш - и по делом им, Фомам Неверующим, никогда не считавшим это увлечение Гарика здоровым - "парень не должен унижаться перед девушкой"! Бред! Все зависит от силы чувств, а сила его чувств была колоссальной.
Сеня все не шел, и Гарик решил пойти ему на встречу. Но не прошел он и половины двора, как из-за угла появился друг. Он сутулился, виновато улыбался, но все равно был доволен собой. На Сене была модная цветастая рубашечка с отложным воротником и пижонские светлые брюки.
Сеня был выше Гарика, строен и худощав. Он обладал той оригинальной осанкой, которую Гарик называл "складывающейся" и встречал еще у нескольких людей - всегда особ неординарных. Обычно Сеня ходил, слегка ссутулясь. В это время он был почти того же роста, что и Гарик, Гарику это льстило. Но стоило ему распрямиться, как он сразу становился на полголовы выше. Иногда в шутку друзья называли Сеню "Метельщиком", как горбуна из фильма "Город-мастеров". "Что у тебя в горбе? - мог спросить насмешник. - Вино, золото, женщины?" Сеня лениво отшучивался. Он знал, что у него нет никакого горба, и что женщинам он нравится.
Сеня был младше Гарика на три года. В школе они не знали друг друга, так как разница даже в один год в школе рассматривается как возрастная бездна. Познакомились они после школы, год назад, когда Гарик уже учился на третьем курсе института. Встретились в парикмахерской "Сказка", в которой стриглась, наверное, вся их школа и разговорились. Во время школьных занятий по начальной военной подготовке в мужском зале этой парикмахерской то и дело появлялись запыхавшиеся старшеклассники в военных рубашках. Мастера знали, что они прибежали с урока, что майор-военрук не доволен их прической, и что у них всего минут десять на приведение себя в порядок. Таких мальчиков мастера обслуживали вне очереди и стригли стандартно - спереди - как угодно, сзади коротко, чтобы майорской пятерне ухватиться было не за что.
И Гарик, и Сеня прошли через эту процедуру - с воспоминаний о ней и началось их знакомство. Скоро стало ясно, что и по многим другим вопросам они мыслят, как говорил Сеня, в унисон. За сорок минут общения в парикмахерской ребята так расположились друг ко другу, что ушли из нее вместе и до позднего вечера бродили по городу, при этом никто не желал первым произнести: "ну ладно, пора домой"...
- "Ведь все равно все мы завтра сдохнем", - с улыбкой пропел Сеня из "Крематория", - извини, я опоздал.
- Да ну! - Сеня был известен своей непунктуальностью. - Проспал что ли?
- Нет, мама перед отъездом машину стиральную купила. Я ее решил сегодня испытать... в первый раз...сам.
- Понимаю - чтобы умирать в чистом.
- Ну да. Маму она слушалась, а со мной... трясется как припадочная и гремит - страшно подходить. В комнате сидишь и такое ощущение, что она вот-вот ворвется, бросится на тебя и будет душить. "Помылась ли ты на ночь, Дездемона?!" Так я и не достирал, выключил от греха подальше. Вот, выходную рубашку надел. Ты в стиральных машинах понимаешь?
- Нет. Наша "Золушка" не скачет и не гремит, она просто все белье рвет в клочья к чертовой матери. Моя маман давно ее вместо подставки под цветы использует.
- Мудро. Но не выбрасывает?
- Как можно? Она же так тяжело нам досталась.
- Моя мама бы выбросила. Она терпеть не может старых вещей в доме.
- Знаю. А моя мама говорит: "За каждой этой вещью целая история. А вдруг еще трудные времена настанут?" Я ей говорю: "Мама, все равно ты не будешь уже носить сапоги эти позорные, что на антресолях валяются. Никогда, даже если совсем тяжело придется". Недавно я знаешь что нашел? Бабушкину косу в чулке. Спрашиваю: "А ее кто носить будет в трудные времена? После какой войны?" Мама молчит и улыбается. Я иногда думаю: "Тут, кажется, никакое землетрясение не заставит человека отказаться от того, что ему в общем-то не нужно, что он просто по старой памяти хранит. Может и неплохо жизнь иногда заново начинать, а?
- Не знаю - не пробовал, - ответил Сеня, оглядываясь по сторонам. - Ты паспорт взял?
- Нет.
- А я взял. Это накануне землетрясения самое главное.
- У тебя красивая рубашка, я раньше ее не видел.
- Дедушкина. Пришлось немного перелицовать и все - вторая молодость. Ире понравилась.
- Она ее уже видела?! Когда успела? Мы с тобой вчера только виделись. - Веселое недоумение у Гарика вышло наигранным. - Я смотрю ты время зря не теряешь.
Сеня пожал плечами.
- Она же ее перелицовывала.
Гарик знал о Сениных сепаратных телефонных переговорах и встречах с Ирой, но отчасти сам был в этом виноват. Ведь это он Сеню с Ирой познакомил.
Дело было под Новый год. Собирались у Сени: его родители уехали. Ира, как обычно, долго не соглашалась прийти. Говорила, что Новый год - семейный праздник, то да се. Гарик знал ее стиль, девочку надо было долго упрашивать. Вот тогда-то он попросил Сеню, как хозяина, самому ее пригласить. Ира уже была наслышана о Сене, его уютной квартире и его добродетелях. Вот он и свел с ней телефонное знакомство, наговорил с три короба: пообещал веселое время, заморские яства, лучшую музыку, и самой-то ей делать ничего не надо будет, только прийти и быть королевой - в общем, обычный треп, который Сеня называл "пошлыми мадригалами".
- Ты думаешь она придет? - спросил Гарик, когда Сеня положил трубку.
- "Клянусь былой невинностью своей"...
Незадолго до этого Сеня прочел Шекспира.
- Тоже мне кормилица, - фыркнул Гарик.
Ира согласилась.
Ее встретил и быстро довел до ручки Гарик: дорогой они поссорились. Ира отказалась объяснить ему столь резвой перемены настроения. Она пришла к Сене, хмурая и неприступная, сняла дубленку и отомстила Гарику. Выглядела она ослепительно - стройная в своем красном вязаном облегающем платье, с карминовыми губами и стрелами подведенных глаз. Она щедро ранила Гарика ледяным взглядом, держалась с ним как с надоевшим подчиненным, как бы давая понять: хоть я и пришла с тобой, это меня ни к чему не обязывает. В этот раз, как назло, "белый танец" объявили рано. Гарик ждал, что Ира выберет его, хотя бы из жалости, но она предпочла танцевать с Сеней.
Весь танец Гарик ревниво следил за другом - Сеня почти не разговаривал и как будто даже рассеянно смотрел в сторону. Гарик почти успокоился и ушел в кухню.
Сеня ворвался туда взволнованный.
- Она поцеловала меня, - сказал он, переводя дыхание. Гарик видел, что друг не играет. Наступила его очередь волноваться.
- Как? Просто так?!
Он ее поцелуев ждал, как королевской милости, а тут раз и все, ни за что, незнакомого в общем-то человека... Ира... целует... в губы.
- Да, просто так. Ни с того ни с сего.
Под утро провожать Иру ушел Сеня. Гарик остался в квартире, полной усталых пьяных гостей.
Он ходил по дому, как по странному паноптикуму, экспозицию которого составляют спящие в причудливых позах люди: четыре человека спали на кровати в большой комнате валетом, пятый лежал возле дивана, задрав вверх ногу с полуснятым носком. Один человек прикорнул в углу, подложив под голову негромко играющий магнитофон. В другой комнате люди спали везде: на полу, диване и даже подоконнике. Наконец Гарик пришел в кухню, где на диване-уголке лежал углом еще один гость. Сени не было уже второй час, это при том, что идти до Ириного дома десять минут медленным шагом.
Гарик пытался представить, чем они там могут заниматься в подъезде и сжимал кулаки. Но бить было не кого. Он в тысячный раз клялся себе, что никогда больше не позвонит Ире, и еще больше выходил из себя. Понимал, что не в силах выполнить своей торжественной клятвы. Его привязанность напоминала судьбу галерника, которому даровали свободу, но он почему-то добровольно выбрал остаться прикованным к своему кораблю. И теперь куда бы ни несли волны судно, судьба раба целиком зависела от судьбы его дома-тюрьмы. И никакое стихийное бедствие не могло изменить статус кво.
Сеня вернулся через три часа, замерзший и счастливый. Он понимал, что его радость причиняет Гарику мучение, но ничего не мог поделать с собой.
- Два часа целовались в подъезде, - с жестокой честностью признался он. - "Я, кажется, влюбился, я кажется влюби..." У меня еще не было девушек старше на три года. А она хорошо целуется.
- Тетушка Льва Толстого писала ему, что ничто так не образовывает молодого человека как связь с порядочной замужней женщиной, старшей его по возрасту, - сказал Гарик, пытаясь выглядеть безразличным.
- Гарик, извини, - сказал Сеня, снимая заснеженное пальто и с удовольствием рассматривая следы помады у себя на щеке и в уголке губ. - Мыться не буду неделю.
- В это легко поверить, - сказал Гарик не без злорадства, - раковина и ванная полны блевотины. С добрым утром первого января!
- Кстати, о Толстом, она пока не замужем, - ответил на шпильку Сеня.
Роман Сени и Иры длился полгода. Гарик с горя пошел на бальные танцы. Несколько раз по пути домой он заходил к Сене без предупреждения и заставал его на кухне с Ирой. Это называлось у них "чай на полночных кухнях". Негромко играл БГ. На столе стояли чашки или стаканы с недопитым красным вином. Ира курила. Гарика принимали в разговор. Несколько часов он грелся у чужого огня. Иногда ему казалось, что Ира ему рада, что может быть она даже в него влюблена, но не хочет себе в этом признаться. Но провожать Иру уходил Сеня, а Гарик оставался один. Он ненавидел окурки и чашку с Ириной помадой, эту уютную квартиру без лишних вещей, эту мудрую чистоту, заведенную Сениной мамой, ненавидел даже ни в чем не повинного БГ с его замороченными текстами. Ненавидел Сеню и Иру, больше всего он ненавидел себя за то, что позволяет другим, пусть и близким людям, так к себе относиться.
И вот весной, накануне обещанного землетрясения, Сеня вдруг сказал, что скорее всего расстанется с Ирой. Сердце Гарика забилось где-то в горле. Инициатива исходила от Иры - это обнадеживало.
- Знаешь что она мне сказала в последний раз? - спросил Сеня накануне.
- Что?
- В тебе столько лишнего! Все-таки у нас с тобой ничего не получится.
- И как ты на это смотришь?
- Это был хороший опыт. Общение с умной красивой девушкой обогащает. И опять наступит время, когда мне не будет стыдно перед тобой.
- А то ты сильно от этого страдал, - ехидно сказал Гарик, - броненосец.
- Крестьяне они тоже чувствовать умеют, - сказал Сеня, улыбаясь, как только он умел, нагло и очаровательно. - Мне сегодня надо ей позвонить и все решится... - Сеня тихо запел. - "Ах, сколько разных и недужных связей, дружб ненужных, во мне уже осатаненность".
Сеня с Гариком шли по знакомым дворам своей небольшой вселенной. Сумерки сгущались. Было душно от запаха сирени. В каждом из окружающих домов жили их знакомые. В этом пятиэтажном, формой напоминающем "кривой стартер" водителей, проживал одноклассник Сени, сумрачный троечник, Петрович, который прославился в классе горделивым двустишием: "Я - гений, и в этом нет сомнений". В доме напротив жил и умер одноклассник Гарика Слава. Его привезли из армии неизлечимо больным. Полковник, лежавший со Славой в военном госпитале, сказал отцу, приехавшему забирать сына: "Вам он, возможно, ничего не скажет. Мне же он многое рассказал. Вашему сыну в армии довелось испытать то, от чего даже у меня, офицера, мороз по коже прошел". Классный руководитель предупреждала Гарика и других его одноклассников: "Сходите к Славе, пока он жив". Ребята так и не пошли - не хватило мужества. За последние месяцы Слава превратился в живые мощи и с трудом доходил до туалета. Гарик увидел его только на похоронах. В гробу лежал не двадцатилетний юноша, а маленький мальчик. Его рыжий задорный чуб, как будто выцвел.
А вон в том доме, за магазином, жила Ира. Здесь начиналась священная для Гарика земля. Был бы он человеком религиозным, он бы обувь здесь снимал, как Моисей перед горящим кустом.
Священная земля не ограничивалась двором. Где бы Гарик ни находился: на троллейбусной остановке, возле озера в лесу, в институте - везде он надеялся на нежданную встречу с Ирой.
Во всех дворах тем временем царило странное для буднего дня праздничное возбуждение. Праздновать люди устраивались под открытым небом, оно не предвещало дождя. Настроение неожиданного праздника захватило людей независимо от возраста. Это был однодневное торжество, не закрепленное законом и календарем. И не все готовы были его праздновать. Гарик с Сеней видели нескольких людей постарше, которые сидели перед подъездом с чемоданами наготове. Родители вроде бы беззаботно прогуливались перед домом, при этом внимательно следили за играющими в песочнице детьми, готовые в любой момент подхватить чадо и нестись с ним очертя голову в сторону леса.
Почти во всех дворах были накрыты столы. Люди пили чай, слушали музыку, Хазанова, Винокура, Райкина. Вечерний воздух был заполнен пением, смехом, детскими криками, лаем собак.
- Куда идем? - спросил Сеня.
- Куда ноги идут.
- Если дать им волю, то они к дому Иры приведут, - заметил Сеня.
Гарик усмехнулся.
- Это уже, похоже, условный рефлекс.
- Хоть одним глазком взглянуть на нее? - подначил Сева.
- Сам знаешь.
- Пошли.
Ирины окна на третьем этаже спрятались за виноградными листьями, в них горел свет. Ее семья на улицу еще не вышла. Гарик с Сеней остановились возле телефонной будки, из нее Гарик много раз звонил Ире и наблюдал за ее передвижениями в окне.
- А она верит в новые толчки? - спросил Гарик.
- Нет.
- Что нет?
- Нет, не верит. А вообще она в последнее время в реинкарнацию верит. Говорит, что даже знает, кем раньше была - балериной.
- Вот почему она носки при ходьбе разворачивает, - сказал Гарик и занял третью позицию. - А ты сам во что веришь?
- Точно не знаю. В себя. В реинкарнацию точно не верю. Бесконечное количество превращений... Ну и что толку? Нам преподаватель математики говорил, что в бесконечном шкафу с книгами, если пометить одну книгу белым цветом, а другую черным, а потом две белых убрать с полки, книг меньше не станет. В бесконечном потоке одной жизнью больше одной меньше - все равно. А если это твоя жизнь или моя? Жаль их. А ты что думаешь?
- Даже не знаю. Есть люди, которые считают, что за смертью будет жизнь для всех. Есть люди, которые считают, что за смертью будет суд, а потом жизнь для одних и смерть для других. Есть также и те, кто считают, что после смерти ничего не будет, полный распад и пустота. Есть, конечно, и другие вероятности. Если будет так как верят первые и третьи, мы ничего не теряем. Если будет так, как верят вторые - можно потерять. Но с другой стороны, как верить? Я, например, не умею. Меня не учили.
- А чему тебя учили?
- Тому же, чему и тебя. "То действительно, что для кожи чувствительно". Знаешь, если бы был такой предмет в институте - введение в "Ириноведение", я бы, наверное, был бы лучшим учеником. Я мог бы смело диссертацию защищать по Ириным привычкам, вкусам, ее любимым местам в городе. Какой вид спорта она любит?
- Мне кажется, она спорт не любит.
- Хоккей.
- А среди алкогольных напитков что особо выделяет?
- Мы с ней вино пьем обычно.
- А надо бы пиво.
- А любимое место отдыха?
- Ну это даже я знаю - море.
- Да, море. Я ведь знаю, что она обычная девчонка. Мне ее подруги по институту говорят: "Чего ты к ней прилип? Посмотри на нее и на себя. Ты - компанейский, веселый, она хмурая, колючая, необщительная. Найди себе девчонку получше. Не понимают они, что нельзя просто взять и найти себе девчонку. Мы по-разному заряжены, поэтому меня к ней влечет. Она, правда, говорит: "Между нами чертики не пробежали".
- Какие чертики?
- Ну чертики, черти характера. Для кого-то ее слова - чушь, а для меня высокая изобразительность. Ты знаешь, моя привязанность здорово упрощает жизнь. Приблизит меня Ира - я счастлив, отдалит от себя - у меня горе. Смысл моей жизни в ее жизни. Она - мера моих вещей, хотя я понимаю, что это нехорошо, неправильно, но сил что-то изменить просто нет. Мама тоже говорит: попробуй переключить с нее свое внимание на кого-то другого. Я пробовал - не получается. С другими - бреду в темноте, на ощупь. А с ней...не то чтобы светло. С ней, как в том стихотворении, "не надо света"...
- Анненков?
- Анненский. Это как опьянение, наркотик, пусть бы оно себе длилось и длилось. Наверное, в моей жизни должно произойти что-то такое, что камня на камне от этой немощи не оставит.
- Слушай, а ты хочешь на ней жениться? - Сенин вопрос прозвучал неожиданно, до этого казалось, что он не особенно и вслушивается в монолог друга.
- Я точно не знаю, - ответил Гарик после некоторой паузы, - я боюсь, что если добьюсь-таки своего, женюсь на ней, то в трудные моменты, во время ссоры, я ей буду припоминать, как она меня мучила. А ведь так делать нельзя. Я это тоже понимаю.
- Нет, нельзя. Если ты женишься, ты прощаешь все ее прошлые грехи...вольные и невольные. Ты начинаешь жить заново. Но это я умничаю, а сам-то пока жениться не хочу, - сказал Сеня и закурил.
Друзья стояли возле телефонной будки. Отсюда хорошо был виден подъезд Иры. К подъезду подъехала сверкающая иномарка и подала сигнал.
- Из какого-то фильма, - заметил Гарик.
Через несколько мгновений из подъезда выпорхнула стройная девушка. Длинные рыжие волосы развевались на ветру. Не глядя по сторонам, она прошла к заведенному "Ниссану". Дверь открылась, девушка исчезла в его недрах. Машина медленно, чтобы не напугать многочисленных гуляющих, поехала вдоль дома.
- Что же это за фильм? - не унимался Гарик. - Не помнишь?
Сеня смотрел на Гарика широко раскрытыми глазами:
- Ты видел?!
- Твоя знакомая?
- Твоя тоже. Это же Ира.
- Рыжая? С каких это пор?
- С недавних. Она же покрасилась.
- Я ее уже две недели не видел.
- С начальством уехала.
- С каким начальством?
- С ее начальством. Мне говорила, что начальство на работе с недавнего времени на нее внимание обратило. Но там бугор серьезный: за четыре года он себе миллионное состояние скроил. А начинал с того, что книжки в Одессу возил. А бибикал он музыкой из "Миссия невыполнима".
- И ты уже звонить ей не будешь сегодня?
- Нет. Ни сегодня ни завтра.
- А вдруг это машина ее папы?
- Ты что смеешься? У ее папы "пятерка".
- А вдруг это родственник?
- Какая разница! Она обещала поговорить со мной по телефону сегодня. Я звонил ей перед выходом. Мама сказала, что она отдыхает.
- Ну вот, отдохнула и на свежий воздух вышла.
- Нет, со мной такие штуки не проходят. Я - гордый.
- Молодец, тебе проще. - Гарик вздохнул. - А со мной такие штуки проходят. Пошли. В конце концов, она права. А если это ее последний день в жизни, может и стоит его провести с обеспеченным интересным мужчиной...
- Слышишь, я тебя умоляю... я тоже с годами буду обеспеченным.
- А интересный ты уже сейчас, - Гарик подмигнул Сене. - Где она интереснее найдет? - Сеня заржал. Смех у него был заразительный: будто из автомата палили.
Они пошли вдоль Ириного дома. Возле первого подъезда сидел Миша. Он был умственно отсталым: маленького роста, лопоух, с толстыми губами и равнодушным спокойным взглядом будды. Лицом, особенно нижней частью, он напоминал куклу-конферансье Апломбова из "Необыкновенного концерта" театра Образцова. Ему было уже давно за тридцать, но школьники считали его ровесником, называли на "ты".
Миша жил с мамой, был послушным сыном: ходил в магазин за хлебом, выносил мусор. Он не принимал участия в дворовых играх, был сторонним наблюдателем. Только в крайних случаях он подходил к особо зарвавшемуся участнику игры и говорил низким грубым голосом: "Не надо. Так некрасиво". Для Гарика любой человек, живший в доме Иры, был интересен. Гарику казалось, что сумей он вывести такого человека на откровенность, тот сообщит что-то важное, шепнет какое-то секретное слово, способное расположить к себе Иру. Но Миша молчал. Как сфинкс, как загадочный судья, который вмешивается в игру лишь в исключительных случаях.
Во дворе было многолюдно.
Из отверстия в торце дома на асфальт выскочили и покатились два черных пушистых шарика.
- Котофейчики, - умиленно прошептал Сеня и приблизился к ним. - И совсем еще новенькие.
Совершенно черные котята-близнецы, месяца два от роду, несколько мгновений сосредоточенно возились в полном молчании. Потом один другого положил на лопатки, побежденный мяукнул и вывернулся из-под брательника. Они с интересом уставились на Сеню, крадущегося к ним.
- Пошли, - позвал его Гарик. - Что котов не видел?
- Видел, - ответил Сеня, не поворачивая головы. - Я их вдруг очень полюбил.
- С чего бы это?
- Просто Ира кошек на дух не переносит.
- А, страшная месть, - усмехнулся Гарик.
- Именно. Клин клином вышибают, а любовь - любовью. Заведу себе кота. Смотри какие они хорошенькие, и глаза умные. У людей землетрясение на носу, а им все до лампочки. Они ничего не знают и потому счастливы.
- Да уж, знание - сила, а незнание - еще большая сила.
Котики ближе Сеню не подпустили - прыгнули в подвал.
Друзья вышли на проспект. Здесь тоже было оживленно. Люди прогуливались парами и компаниями побольше. Гуляющих в одиночку в этот вечер видно не было. В обычный день в это время народу здесь уже почти не встречалось. В многоэтажных домах, выходящих фасадом на проспект, освещенными остались всего несколько окон. Ребята подошли к дому, который в народе называли "Ташкентом". Это был обычный многоэтажный дом. Только форма балконов - восточная - и неоновая вязь "Ташкент" на продуктовом магазине внизу оправдывали выбор названия. Дом был построен узбекскими строителями, как дар городу за помощь в ликвидации последствий землетрясения в Узбекистане.
- Эй, фрателы, - услышали ребята голос за спиной. Повернулись - перед ними стоял богатырь Слава Брынза, их общий знакомый, пловец и культурист. - Спасайся кто может?
- От судьбы не уйдешь, - сказал Сеня. - А вдруг землетрясение начнется, и мы прямо на улице сквозь землю провалимся.
- Да вранье это все, - сказал Слава, - если бы люди научились землетрясения предсказывать, мы бы уже давно в раю жили.
- А они уже умеют, - сказал Сеня.
- Уметь-то умеют, но все равно гибнут. "Врач, исцели себя сам". Знаете такую пословицу? Из Библии. Куда идете?
- Куда глаза глядят.
- А я с ребятами из спортинтерната встречаюсь.
- Покачаться пойдете напоследок? - усмехнулся Сеня. - Нет на свете прекрасней одежи, чем бронза мускулов и свежесть кожи. Не бойся, на небеса и худых принимают.
- Во-во, - отозвался Слава с улыбкой, - сколько бицепс не качай, а квадрицепс все равно больше. Пойдем с друзьями в баню. Есть у нас такая традиция - перед землетрясением в баню ходить.
Слава был заядлым спортсменом, детским тренером по плаванию и философом-самоучкой. Слава перепробовал многое - шведскую гимнастику, пауэрлифтинг, бодибилдинг, раздельное питание, он посещал встречи "Свидетелей Иеговы", медитировал дома на шкафу, согнутый в три погибели, на фотографии гуру Шри Чин Моя, голодал по Малахову, занимался уринотерапией, проводил тонкие различия между целебными свойствами мочи утренней и вечерней. Его убеждения были "с бору по сосенке", некоторые высказывания расходились на пословицы. Например: "Не матерись, хлеб на столе". "Не плюйся - душу выплюнешь". Предпоследнее увлечение Славы было обливание по Порфирию Иванову. Каждое утро в течение полугода Слава бегал на родник босиком. В марте он сильно простыл, и ему поставили диагноз - менингит. Врачи Славу выходили, но из больницы он вышел еще более чутко относящимся к религии. Стал, как штундист, сам Библию читать.
- Конец света не за горами, - сказал он, - в Писании сказано, и будут войны, глады и моры, и землетрясения по местам.
- Там не сказано, по каким местам конкретно? - спросил Сеня.