Алещенкова Вероника : другие произведения.

Одинокая белая цапля дальнего полета

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

ВЕРОНИКА АЛЕЩЕНКОВА

Одинокая белая цапля дальнего полета

(пьеса в двух действиях)

Минск, 2000 г.

  

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

   Елизавета - высокопоставленное лицо
   Анри - старший сын Елизаветы
   Анна - жена Анри
   Вильям- внук Елизаветы, сын Анри и Анны.
   Фредерик - младший сын Елизаветы
   Генриетта - сестра Елизаветы
   Леди Алиса - библиограф Едизаветы
   Софи - невеста Фредерика
   Саддам - финансовый магнат, иммигрант
   Рудольф - врач, сын Саддама
   Артур - телохранитель
   Дворецкий
   Слуга
  
  

ДЕЙСТВИЕ I

  
  
  
  
  
  

КАРТИНА ПЕРВАЯ

  
  
   Галерея. Раннее утро, но в этом месте всегда темно, в него редко заглядывают люди и совсем не заглядывает свет. Сюда не проникают звуки внешнего мира, а история идет своим размеренным ходом вне этих стен, увешанных от пола до потолка портретами основателей династии и их бесчисленными потомками. Золоченые массивы рам потускнели от пыли. Пыль- этот аэрозоль разрушения - везде и даже в воздухе. В галерею входит Елизавета уверенным твердым шагом подходит к стене, в бездне которой высвечивается одна из картин, прислушивается, отирает ее, освещает, потом долго смотрит, не отрывая взгляда, и тяжело вздыхает.
   Елизавета. Тихо. Все спят. Всего лишь через каких-то полчаса закипит дворцовая жизнь: встанут слуги, секретари, начнется суета сует, - придет в движение многовековой хорошо слаженный механизм. Он так же крепок, так же незыблем, как и в незапамятные дни его основания. Ничто не предвещает беды. В мелких заботах незаметно пролетит день. Со всех уголков подлунного мира посыплются телеграммы, официальные и неофициальные, не переставая зазвонят телефонные аппараты, многочисленные визитеры взволнованными голосами наперебой будут поздравлять. А вечером напряжение разрядится огромным балом, фейерверками, всеобщим ликованием. Тысячи приглашенных, тысячи улыбающихся лиц, искренне или наигранно, - все они придут разделить мою радость - радость монарха. Так было всегда. Так и останется. Это мой день, мой день. От чего только не радостно? Как здесь тихо, спокойно. В этой комнате все весомо и сделано на века, с каждого портрета сквозит преемственность поколений, здесь чувствуешь себя звеном в неведомой бесконечной цепи. Кто я? Странно, почему я задаю этот вопрос в казалось бы счастливый и безоблачный день моей жизни. Я пытаюсь убедить себя, что все складывается как нельзя лучше, а на душе тревожно, предчувствие надвигающейся грозы. (Вздыхает) Надо взять себя в руки. Это же нелепо идти на поводу у предчувствий и страха. Знобит. Щеки горят. Холодно. Голова болит, будто сдавили железным кольцом. Тысячи мелких искр вспыхивает перед глазами. Откуда этот рокот и гул, словно при землетрясении. Темно, душно, запах гари; нет, это не гарь, показалось; душно, пыль, везде пыль, кругом одна пыль, нечем дышать. Где я? Что это? Свет. Где свет? Воздух. Где воздух? (Королева опрометью бросается к окну, открывает шторы, распахивает ставни, свежий ветер и лучи восходящего солнца врываются в комнату и бесцеремонно хозяйничают в ней. Королева тяжело часто дышит, не может нарадоваться солнечному утру).
   Хорошо. Как хорошо. Дышу, будто никогда ранее не дышала таким свежим и прохладным воздухом, радуюсь свету, будто раньше не жила и не видела его. Как хорошо! Я даже не могу передать, как хорошо. Никто не поверит, что может быть так хорошо только от порыва ветра и солнечного света. Долой пыль, долой уныние. Я боялась, что будет дождь. Боялась, что дома, деревья накроет густая, вязкая серая масса. Но на небе ни облака. Солнце встает уверенно, его восхождению ничего не мешает, его лучи везде. Долой страх. Здравствуй утро, здравствуй новый день моей жизни. Снова я сильная, уверенная, решительная, а не мучимая сомнениями и одиночеством. Солнце, твои живительные лучи проникают вглубь, наполняют жизнь смыслом. Накануне разгорелся спор, есть ли польза от солнечных лучей человеку, кто-то говорил, что кроме вреда от них ничего нет, что электрическая лампочка куда более совершенна и безопасна и что за ней будущее. А этот весельчак - доктор без практики- доказывал, что человек приспособился к вредоносной части солнечных лучей, а лампочка, несмотря на все ее совершенства, никогда не сможет заменить солнце. (Обращаясь к портрету отца) Истосковалась по тебе, твоим добрым словам, шуткам. Одиноко и грустно, уходит наше время, наши силы. Изредка среди житейской кутерьмы оглянусь вокруг, а там - все чужое и тебя рядом нет. Я люблю этот портрет, меткий глаз художника подметил, а талантливая рука изобразила тебя таким, каким ты был на самом деле и ты как живой смотришь, улыбаешься. Ты не соглашался делать портрет, а потом уступил. Ты хотел, чтобы рисовали не монарха, а человека, простого смертного, добропорядочного отца семейства и мужа. Все эти напряженные лица с портретов смотрят нахмурившись вдаль, ты же боялся иметь такое же лицо. Я перебирала старые фотографии, но на них ты выцвел, глаза потускнели и у тебя отсутствующий вид неживого человека. Шум. Здесь кто-то есть. Кто мог таким ранним утром оказаться в этом уединенном и забытом месте? (Королева открывает убежище нарушителя спокойствия, им оказывается Вильям).Ты?
   Вильям. Оказывается, что это место не забывают.
   Елизавета. Пыль. Посмотри сколько пыли!
   Вильям. Нет, (проводит рукой по предметам) это не пыль, это тени и их причудливые переплетения. Хотя в этой комнате натерта до блеска меблировка и полы, но блеска ухоженности и чистоты это не привносит. Увы, она все равно сохраняет полумрачный и суровый вид. А почему вы были так напуганы, когда увидели меня? Вы рассчитывали, что какой-нибудь интриган, готов выведать вашу слабость, а потом поведать всему миру, нанеся вам и всей монархии сокрушительный удар. Нет, это всего лишь я, ваш внук, второй в списке о рангах.
   Елизавета. А что ты здесь делаешь?
   Вильям. Подслушиваю.
   Елизавета. Очень честно и откровенно и очень недостойно второго в табеле о наследниках.
   Вильям. Да.
   Елизавета. Лаконично.
   Вильям. Да - недостойно. Я не спорю.
   Елизавета. Да.
   Вильям. Более того, я раскаиваюсь, но, приоткрыв скрываемое, я приблизил к вам и тем выиграл. А почему вы смеетесь?
   Елизавета. Разве я смеюсь?
   Вильям. Улыбаетесь. Вы должны меня простить. Прощать - это величественно, преследовать, обижаться - это удел смертных. Вы не должны так низко падать. Я готов быть наказанным.
   Елизавета. Как ты себе это представляешь?
   Вильям. Не знаю.
   Елизавета. Какие книги ты читаешь? Какие-нибудь рыцарские похождения, полные средневековой романтики и веры в долг, честь, искреннее и преданное служение избраннице.
   Вильям. Откуда вы знаете?
   Елизавета. Не трудно догадаться, все юноши читают примерно одно и тоже, а потом разочаровываются: ни чести, ни долга, ни совести, ни космического смысла, а только однообразная повседневная жизнь. День за днем, и так сорок, пятьдесят, шестьдесят лет. Но про эту тайну вы нигде не прочтете, пока не узнаете сами, много позже, когда пройдете через сорок, пятьдесят лет своим ходом.
   Вильям. Я возражаю.
   Елизавета. На твои возражения тебе ответить жизнь.
   Вильям. Вы думаете, что я ничего не понял. Рыцари, романтика, придет время и оно расставит точки над I. Я не все понял умом, но сердцем я почувствовал все ваше одиночество.
   Елизавета. Иди.
   Вильям. Вы гоните меня, потому что я открыл вашу тайну.
   Елизавета. Сегодня утром я хочу побыть одна.
   Вильям. Еще одна простая истина: вы боитесь старости.
   Елизавета. Ты действительно не по годам сообразителен и очень искренен. Иди.
   Вильям. Хорошо. Я ухожу.
   Елизавета. Постой. Я хотела тебя давно спросить: ты пишешь стихи? Можешь не отвечать, я наверняка знаю, что ты пишешь стихи. Не отпирайся. Я их читала, я давно знаю, что ты украдкой пишешь, но боясь нарушить твою тайну, решилась говорить об этом только сейчас, КОГДА ИСКРЕННОСТЬ НЕОБХОДИМА, КАК ВОЗДУХ, ЧТОБЫ РАЗРУШИТЬ ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ.
   Вильям. Стихи?
   Елизавета. Да. Стихи.
   Вильям. Откуда вы знаете?
   Елизавета. Ты не ответил.
   Вильям. Да. Я пишу. Да, я пишу, но это мало похоже на стихи.
   Елизавета. Но твоей матери они очень-очень нравятся.
   Вильям. Откуда вы знаете, что они нравятся ей. К вам на исповедь не придешь- вы все знаете.
   Елизавета. Я многое знаю, ты даже не можешь представить, как много я знаю.
   Вильям. Зачем вам?
   Елизавета. Это дает преимущества: узнаешь всему цену.
   Вильям. А какая у меня цена?
   Елизавета. У тебя на лице написано, что ты не умеешь лгать.
   Вильям. Но ведь это не интересно.
   Елизавета. Что не интересно?
   Вильям. Не проще ли верить в людей, а не следить за ними, подозревая в каждом их слове, поступке двусмысленность, лесть, злой умысел, корысть. Не проще ли радоваться жизни, каждому ее часу, чем поджидать подвох и постоянно готовиться к нему. Жить, как сатиры: солнце светит, небо лазурное, трава зеленая. Да, там, в кустах, девятиглавая гидра - Лернейское чудовище, готовое растерзать в любую минуту. Но в ожидании ее броска и жала можно не заметить ни зелени, ни ультрамарина, ни белила, и жизнь пройдет мимо. Как вспышка.
   Елизавета. В твоих стихах есть что-то. В тебе самом что-то есть, непостижимое, неуловимое. Посмотришь: человек, как человек, - да только не такой ты, не так улыбаешься, не так говоришь, да и смотришь ты как-то издалека, нет, не свысока, а издалека, из твоего особенного мира с солнцем, зеленью и сатирами. Ты - мечтатель, решивший перевернуть мир. И даже в том, как ты мнешь в руках снег что-то особенное. Я это видела, я не могу ошибаться.
   Вильям. Почему вы не можете ошибаться?
   Елизавета. Я слишком много видела разных людей, их судьбы проходили перед моими глазами. Твоя мать плачет над твоими стихами. Все листки в слезах. Она прижимает тебя к сердцу, плачет и говорит: "Милый мой, ты единственное, что у меня есть". Знай, я тоже плачу над твоими стихами.
   Вильям. Она единственная моя читательница. (Смущенно) Вернее, я думал, что единственная. Я счастливый человек, у меня есть два читателя, дорогих мне. Большего не пожелаешь!
   Елизавета. Я ведь никогда в детстве не писала стихов, надо сказать больше, я их не любила, я не любила их читать, учить наизусть. У меня хорошо получалась арифметика, я с легкостью решала примеры и задачи: знаешь формулы, подставляешь, - вот и готово решение. А со стихами все сложнее: никогда не знаешь, что произойдет в следующей строфе. Когда дело доходило до сочинений, я не знала ни с чего начать, ни чем окончить. Проходили часы, а на листке появлялись всего лишь две-три строчки. А теперь иди. Сегодня особый день.
   Вильям. А что в нем особенного?
   Елизавета. Ничего. Он похож на все остальные длинные дни.
   Вильям. Я тоже думал, что сегодня необычный день и ждал чуда. Я пробрался к вам среди ночи.
   Елизавета. Так ты был даже там? Что ты делал у меня в спальне?
   Вильям. Ждал чуда. Но чуда не было, но это уже совсем другая история. Вы спали тихо, как спят все уставшие от многочисленных забот, мелких хлопот. Временами ваше дыхание было таким бесшумным и неуловимым, что я подскакивал в страхе, что с вами что-то произошло, и что надо немедленно оказывать помощь, делать искусственное дыхание, звать врачей. Но вы просто крепко, очень крепко
   Елизавета. (Раздраженно) Зачем ты все это рассказываешь? Ты ждал чуда и потому не отходил ни на шаг?.
   Вильям. Оно произошло, но не то, которое я ожидал.
   Елизавета. И что же это было?
   Вильям. Если бы миллионы людей увидели вас спящей, как дитя, монархию бы упразднили.
   Елизавета. Меня никто не видел спящей, как дитя. Я даже не хочу слышать об упразднении монархии, после того, как было положено столько сил. Довольно. Скоро все проснутся, а мне еще надо многое обдумать. Я хочу побыть одна. Хотя погоди. Вот что я хотела спросить. Когда ты стоял подле меня, а я крепко спала, не хотелось ли тебе хотя бы сотую долю секунды, чтобы я не дышала?
   Вильям. (Кротко) Вы все равно не поверите.
   Елизавета. Будь искренним со мной до конца. Не надо лгать. Ничего не бойся. Скажи, хотя бы сотую долю секунды ты хотел, чтобы я не дышала? Почему ты молчишь? О чем ты задумался?
   Вильям. (Тихо) Нет.
   Елизавета. Что ты сказал? Ты сказал: "Нет"?
   Вильям. Да.
   Елизавета. (Смеется) Так я и знала.
   Вильям. Я сказал нет. Вы думаете, что за вашей спиной разыгрываются трагедии, плетутся заговоры, кипят страсти и все считают ваши дни. А этого ничего нет.
   Елизавета. Ты разочаровал меня. Разочаровал. Вокруг одна ложь.
   Вильям. Не поверили. Я знал, я говорил, что вы не поверите. Действие должно начинаться с землетрясения, а потом страсти должны нарастать.
   Елизавета. Тебе не надо оправдываться. Придет твой законный черед, только когда- не известно, никому не известно. Теперь иди.
   Вильям. Нет, теперь я не уйду, теперь нельзя уходить, теперь вы выслушаете меня до конца, до самого конца. Зачем мне желать смерти, смерти вообще? Это унизительно.
   Елизавета. Гордый человек.
   Вильям. Я пришел к вам, надеясь увидеть чудо. Мне казалось, что день грядущий будет особенным, и что вы тоже должны быть особенной - не такой, как в другие. Я ожидал какого-то знамения и послания. Не могу сказать, чего именно, может, что вы вдруг засветитесь тонким иссини - холодным светом и вокруг вашей головы возникнет нимб или что раскроются небеса и стройной чередой сюда сойдут ангелы, как на средневековых картинах времен инквизиции, и коронуют вас и поздравят с праздником. Время шло, а ничего такого не происходило. Занимался рассвет на Востоке. Словом, это был самый обычный день.
   Елизавета. Обычный?
   Вильям. Обычный. И вы были самой обыкновенной женщиной, женщиной со смертною судьбой. Понимаете? В вас ничего не было королевского.
   Елизавета. И это тебя удивило? Это было открытием для тебя?
   Вильям. Да, видимо, да. Это было то чудо, то откровение, которое ждал.
   Елизавета. (Королева смеется) А что мать твоя? В ней тоже ничего королевского нет?
   Вильям. (Решительно) Нет. Ничего нет. Ничего в ней нет королевского. Она бегает босиком по траве, ведет дневники, протягивает руку каждому, кто нуждается в помощи. Она добра, доброта ее не наигранная, а сердечная, только страдает она сильно, много плачет, а боль все равно выплакать не может и рассказать никому тоже не может, так в одиночестве и живет.
   Елизавета. А насчет дневников ты правду говорил? Или ты так сказал, к слову.
   Вильям. (Сконфуженно от оплошности) Не подумал и сказал, просто так сказал.
   Елизавета. Это мы еще узнаем.
   Вильям. Что?
   Елизавета. Ничего особенного.
   Вильям. Когда вы спали, ваше лицо было безмятежным, напряжение исчезло, улетучилось, испарилось; морщины вокруг глаз расправились. Вы были красивы. А в какой-то момент вы улыбнулись. Что за улыбка играла на вашем лице! Невозможно описать ее, загадочную, легкую, ласковую. Иногда при свете дня я думаю: лучше бы вы не улыбались той искусственной улыбкой, которая как маска застывает на вашем лице и не идет из вашего сердца и мысли ваши заняты другим.
   Елизавета. Мне на одно мгновенье показалось, то ли во сне, то ли в полудреме, что кто-то дотрагивается до моего лба.
   Вильям. Это был я. Я не мог удержаться. Но не это главное. Что вам снилось? Мне интересно.
   Елизавета. А почему ты спрашиваешь?
   Вильям. Просто. Просто так. Из любопытства. В какой-то момент во сне вы часто дышали, будто бежали от гнавшихся за вами неудач или ненасытных кровожадных преследователей. Вы вздыхали, временами даже стонали, а потом выкрикнули испуганно: "Дым, гарь, огонь. Помогите".
   Елизавета. Тише. Подожди. Не говори ничего.
   Вильям. Вам страшно?
   Елизавета. Да, мне страшно.
   Вильям. Вам, охраняемой бесчисленными стражами, вам, окруженной бесчисленными слугами, секретарями, готовыми выполнить любую вашу прихоть, страшно?
   Елизавета. Да.
   Вильям. Почему?
   Елизавета. Это невозможно объяснить. Это выше моего понимания.
   Елизавета. Нет, это что-то большее. Это невозможно объяснить.
   Вильям. Закройте глаза. У вас красивые глаза, но сейчас закройте их.
   Елизавета. Я не вижу в этом необходимости.
   Вильям. Пожалуйста, я вас очень прошу.
   Елизавета. Хорошо.
   Вильям. Что вы видите? Вы видите черную безжизненную массу с расходящимися серыми кругами? Не открывайте глаза, не открывайте. Большинство людей видит именно это, по ночам их мучает бессонница, боли в правом подреберье и изжога. По утрам они сильно раздражаются и готовы гневаться и негодовать по любому поводу. Это пройдет. Откройте глаза.
   Елизавета. Как светло.
   Вильям. У меня есть для вас подарок.
   Елизавета. Сейчас не время для подарков. После.
   Вильям. Я хочу быть первым. К тому же у меня не простой подарок, он потеряет смысл среди блеска и великолепия. Подождите немного. (Убегает)
   Елизавета. Чудак. Но я что-то жду от этого мальчика, видимо, чуда. (Вбегает Вильям с маленьким полевым цветком) Что это?
   Вильям. Это подарок.
   Елизавета. Это уже когда-то было, давным-давно.
   Вильям. Знаю. Научились ли вы с незапамятных времен молодости принимать жалкие подарки?
   Елизавета. Это неожиданный подарок, но не такой жалкий, как ты думаешь.
   Вильям. (Цитирует) "В цветке нечетное количество лепестков. И если первый будет, ЛЮБИТ, то и последний будет, ЛЮБИТ. И это будет именно так. Я подарил ей один единственный цветок, он терялся среди ее великолепия и казался жалким и сиротливым. Она не привыкла получать такие маленькие подарки. Растерялась. Щеки ее раскраснелись. Она долго не могла поднять глаза, в ней шла борьба. Простота подарка озадачила ее, но только на несколько мгновений. Она не знала, что сказать, что ответить. Когда она все же взглянула, в ее глазах было любопытство, она изучала меня. И только потом одобрительно улыбнулась. Она была впервые в растерянности, и она ей шла. Она была совсем другим человеком".
   Елизавета. Я краснею, как в те далекие времена. Я почувствовала себя юной девочкой, у которой вся жизнь впереди. (Входит Анри)
   Анри. Утро доброе.
   Елизавета. Да, доброе, очень доброе.
   Анри. Какая сцена! Раннее утро, полевой цветок, молодой человек с преклоненным коленом и горящими глазами. Романтично, романтично.
   Елизавета. (Вильяму) Иди, я тебя не прошу, я тебе приказываю. Иди. Ничего не говори больше, я все прекрасно понимаю. Ты даже не знаешь, как я ценю твой подарок. Это самый лучший подарок в моей жизни. Видишь, я хорошая ученица: я научилась принимать маленькие подарки. Подожди, Анри. (Вильяму) Иди. Иди. Интересно, откуда ты все знаешь?
   Вильям. Мне рассказывал подаривший этот цветок (Вильям уходит).
   Елизавета. Я тебе хотела что-то сказать, о чем-то просить. Но о чем? Эта история отвлекла меня.
   Анри. Неужели вы любите такие цветы?
   Елизавета. Это нечто большее, чем просто цветы.
   Анри. Вы, такая величественная, вы, чью красоту оттеняют золото, серебро, драгоценности. Вы тронуты этим подарком?
   Елизавета. Да. Это удивляет тебя?
   Анри. Если это так, то у вас тонкая душа и чувствительное сердце.
   Елизавета. Возможно. Что же я хотела сказать? Не помню.
   Анри. Оставьте, не думайте. Оно вернется также внезапно, как и улетело.
   Елизавета. Ты сегодня будешь на празднике?
   Анри. Мы давно договорились. Постойте, я не поздравил Вас. Поздравляю. (Целует руку).
   Елизавета. Порой мне хочется, чтобы ты был мягче со мной.
   Анри. Вы всегда можете рассчитывать на меня и мою помощь. Вам невозможно отказать, иначе я чувствую себя провинившимся мальчишкой. Я сделаю все, что смогу: говорите, просите, получите.
   Елизавета. Я знаю. Я вспомнила, о чем хотела сказать. Мне надо только, чтобы ты обязательно выполнил мою просьбу, это гарант моего спокойствия и хорошего настроения.
   Анри. Что же вы хотите?
   Елизавета. Я хочу малость: сделай одолжение, сегодня вечером на празднике оставь гостей, оставь эти не нужные никому споры не бросай супругу. Не удивляйся просьбе, я просто хочу, чтобы вопреки всем пересудам, все увидели крепкую дружную семью, увидели, что у монархии есть будущее, она крепка и ей ничего не угрожает.
   Анри. Мне не сложно обещать. Пообещав, я конечно же исполню. Но Анна абсолютно непредсказуема.
   Елизавета. Я понимаю. Но сделай ты первый шаг. Пусть враждебность и холодность будут с ее стороны, и пусть все это видят и знают.
   Анри. Ей простят. Она прощает и ей простят. Она говорит, что будет королевой сердец. Это леди Алиса писала в одном из романов. Они очень близки.
   Елизавета. Она ждет и хочет, чтобы ты пошел ей на встречу, так хочет, что помани ее пальцем, и она все простит, все забудет, все начнет сначала.
   Анри. Ей надо что-то совсем иное - большее, чем то, о чем просите вы. Ее не обманешь. Она посмотрит в глаза и все поймет.
   Елизавета. И что она поймет?
   Анри. Что ничего нет, кроме необходимости.
   Елизавета. А как же сын?
   Анри. Дети - самое больное, неразрешимое.
   Елизавета. Так ты обещаешь?
   Анри. Обещаю.
   Елизавета. И еще: твой сын предоставлен сам себе. Обращай больше внимания на него, чтобы он не чувствовал себя в этих стенах чужим. Он не дорожит этим местом и тяготится им. Ты не заметил? Цветок, слезы в глазах.
   Анри. Он впечатлителен. Но это поправимо: только он закончит учебу - сразу же отправится на военную службу. Пусть послужит.
   Елизавета. Не делай этого. Он сам решит, что ему надо. Ему лучше знать.
   Анри. Служба сделает его серьезным, волевым человеком.
   Елизавета. Я повторяю, он сам сделает выбор. Ему решать.
   Анри. Это гуманно с вашей стороны предоставить ему свободу выбора, но почему в свое время ее не предоставили мне?
   Елизавета. Просто с ним все ясно и понятно. А с тобой все было по другому, неопределенно.
   Анри. А с ним все определенно и ясно? Но почему?
   Елизавета. Что ты спросил? Я не расслышала. У меня болит голова.
   Анри. До сих пор он не проявлял особых способностей.
   Елизавета. Ты об этом!
   Анри. Он образован, но ничем не отличается от его сверстников
   Елизавета. С ним давно все решено.
   Анри. Кто решил? Вы?
   Елизавета. Нет не я. Но как ты раздражен! Думаешь, я излишне вмешиваюсь в твою и его жизнь. Поверь, я бессильна в этом вопросе, и ничего не могу изменить. Вместо нас решили. От рождения было дано и было решено.
   Анри. О чем Вы? Второе место в ранге наследников не основание, чтобы не служить.
   Елизавета. Не понял, не знаешь.
   Анри. Я хотел вам кое-что сказать.
   Елизавета. Я слушаю.
   Анри. Сейчас к вам придет леди Алиса. Меня послали уведомить. Она спешит, торопится, боится, что не успеет. У нее безотлагательное дело.
   Елизавета. Что-что? После. Я хочу остаться одна на время, целый день пройдет в хлопотах.
   Анри. Это очень важно.
   Елизавета. А почему такая спешка? Почему именно сегодня?
   Анри. Ее с минуты на минуты приведет Анна. Леди Алиса говорит, что нельзя без предупреждения. Все время заранее договаривалась, а теперь придется не по правилам. Ждать нельзя, а то говорит, поздно будет.
   Елизавета. А что за повод? Что случилось?
   Анри. Она считает, что сегодня ее последний день.
   Елизавета. Вот как! Тогда это не серьезно. Вздор.
   Анри. Она в этом убеждена, считает нас невеждами, жалеет нас. Я хотел послать за врачом, но она отказалась, говорит, никчемные они спасатели, разве можно лекарствами спасти человека.
   Елизавета. Это раздражение от нездоровья.
   Анри. Просила звать Рудольфа. Его видеть хочет. Говорит, что он единственный способен помочь: от одного звука его голоса можно выздороветь: сядет, выслушает, успокоит, обнадежит. Вы говорили, что голова у вас болит, нейроциркуляторная дистония, видимо. Обратитесь к нему. Этот фокусник, забывший названия лекарств, путающий диагнозы, с трудом подыскивающий слова, Вам поможет. (Недобро) Это по его части.
   Елизавета. Она действительно верит, что сегодня ее последний день? Ты ничего не перепутал? Или это капризы больного человека?
   Анри. Еще как верит, иначе не беспокоила бы. Она прекрасно знает, что за день сегодня. Она очень печальна и смотрит с жалостью, зрачки расширены, неестественно расширены, будто от невыносимой внутренней боли, но страха нет.
   Елизавета. А еще что-нибудь особенное есть?
   Анри. Бледность. Глаза соскальзывают с предметов, останавливаются и смотрят вглубь. А что она видит там - неизвестно: может наши судьбы, может нашу суть, может иной мир, построенный по иным законам и из другого материала. А вот и они. Только для вашего спокойствия говорю: постарайтесь не заглядывать в глубину ее глаз - там бездна. Принимайте. А я с вашего позволения пойду.
   Елизавета. Нет останься. Ты мне нужен здесь.
   (Входит леди Алиса под руку с Анной)
   Анна. Доброе утро. Вам сегодня не до неожиданных визитеров, у вас сегодня долгий, сложный и напряженный день. Но дело спешное.
   Елизавета. Мне уже доложили. Что случилось?
   Леди Алиса. Прошу простить меня, непрошеную гостью. Не знаю с чего начать, все кажется важным. Я быстро, всего лишь несколько минут. Не время сейчас, знаю. По глазам вижу, что заняты, и что не время. Пришла посмотреть. Мне захотелось еще раз взглянуть, слишком многое связывает, слишком многое пережито. Я ни о чем не жалею. Ни одной минуты ни одного дня я не сомневалась в выборе этого пути и теперь, оглядываясь назад, я рада, что все сложилось так, а не иначе. Я была счастлива Вашим счастьем, постоянно наблюдая за Вами со стороны, и этим теплым чувством наполнено все, что я делала для Вас и во имя Вас. Я рада и радость моя легкая, у меня так легко на душе. Мне тяжело стоять, мои ноги нестерпимо болят и каждый шаг- мука, но в душе так покойно, как никогда ранее не было. Я несла свою ношу с легкостью, и сегодня донесла ее до конца и она спала с плеч. И от того мне так сладко и отрадно, так свободно, будто через мгновенье я полечу. Полечу в высь, сольюсь с этой невообразимой лазурью, стану ее частью. Жалко всех вас только, жалко. И еще жалко, что не было у меня детей.
   Елизавета. Бледная вы очень. На ногах еле стоите, а говорите о крыльях. Дрожите? Зябко что ли?
   Анна. Вы волнуетесь. Я сейчас принесу стул, плед.
   Леди Алиса. Не надо, не беспокойтесь, я ухожу.
   Елизавета. Не по душе мне это. Еще многое надо сделать, окончить начатое. Вы пишите книгу. Вы же еще не закончили ее? Ведь так? Да?
   Леди Алиса. Да, но это уже без меня.
   Елизавета. Мы с нетерпением ждем ее. Уже все договорено. Вам надо только закончить, как можно быстрее. Или Вы устали? Если это так - отдохните. И снова за труд. Сегодня будет большой праздник, глядя на молодежь, на их радостные лица Вы ощутите прилив бодрости и свежих сил и отдохнете, душой и телом. Еще многое надо сделать. А без Вас никак нельзя.
   Леди Алиса. Веселитесь, радуйтесь, но без меня. Я пойду. Мой час настал, пробил и теперь нам не по пути.
   Елизавета. Не упорствуйте. Вы не понимаете, что говорите! Разве можно знать наверняка час смерти. Это абсурд! Этого не может быть!
   Леди Алиса. Может. Тогда время и люди теряют над нами власть, становишься свободным от них и смотришь на все со стороны. Кончилось действие земного притяжения, оно тяготит. Тяготит. И ждешь последней свободы.
   Елизавета. Надо звать врача. Чем скорее, тем лучше.
   Леди Алиса. Не надо, сейчас придет мой милый лекарь. Он и посмотрит. Не беспокойтесь. Я одному ему верю.
   Елизавета. Нам еще долго жить. Долго.
   Леди Алиса. Нет. Вам - долго.
   Анна. Где Рудольф? Почему же он не идет, пойду разыскивать его. Он должен был давно приехать. Еще несколько минут и я начну думать о нем не лучшим образом.
   Елизавета. Сегодня беспокойный день, все полны недобрых предчувствий.
   Анна. Пойду. А вот и он. Я шла разыскивать вас. Где так долго можно пропадать? Два часа прошло.
   Рудольф. Утро доброе. Что случилось? Вместо приветствия я слышу упреки и недовольство в Вашем голосе. Доброе утро, моя прекрасная леди (к леди Алисе). Вы прекрасны, но сегодня Вы необычайно бледны. Здесь у всех, если не расстроенные лица со слезами на глазах, то, по крайней мере, встревоженные, удивленные, озадаченные. А знаете, я давно приехал во дворец. Но дорогу к вам никак не мог найти. Не могу привыкнуть к этим многочисленным коридорам, залам, парадным лестницам. В сущности, они все похожи друг на друга. Думал, что разберусь, но переоценил возможности. Ведь много раз бывал у вас, но все-таки заблудился: везде красивость, что теряешься среди нее, все сливается и кажется однообразным. Дворцовые люди бегают с озадаченными лицами, что лучше их не отрывать, иначе произойдет катастрофа. На их лицах, что меня сильно удивило, играла важность и нужность. У них есть цель, пусть маленькая, но цель, среди общей бессмыслицы. А потом я узнал, что вы все в галерее и опять в поисках потратил много времени. Спрашивал, потом терялся и опять спрашивал. А потом вижу, что бесполезно, вцепился в рукав дворецкого и не отпускал, пока он не привел сюда.
   Елизавета. Рассеянный человек, по дороге вы, верно, загляделись на портрет или пейзаж или полчаса простояли у мраморной скульптуры, забыв о больном человеке. Признавайтесь. Так все было?
   Рудольф. Было и такое. Но о больной я не забывал ни на минуту. Доброе утро. Не поздоровался с Вами, о чем очень сожалею, но это от того, что не заметил Вас первое мгновение. В спешке забыл очки, а без них мир очень узок и мал и заканчивается у кончика носа или чуть дальше. К тому же вы такая (осекся на полуслове).
   Елизавета. Что же Вы хотели сказать, что остановились на полуслове. Сделайте одолжение, закончите мысль.
   Вильям. Сейчас Вас можно принять за обычную женщину.
   Елизавета. Так ли это?
   Рудольф. Молодой человек знает, что говорит. Он тоже находится в плену этой иллюзии. Послушайте, здесь есть скульптура женского лица удивительной красоты.
   Елизавета. Вы меняете тему?
   Рудольф. Да. От этого лица нельзя отвести взгляда. От него такой любовью веет. Пропорции лица правильные, глаза грустные и нежные одновременно, а на губах улыбка. Очень древнее произведение, а согревает душу даже современному человеку.
   Елизавета. А вы любитель женских лиц!
   Рудольф. Задумался и лишнее верно сказал.
   Анна. (Доктору) Надо идти, спешить.
   Рудольф. (Леди Алисе) Вот Вам моя рука.
   Елизавета. Постойте, я тоже провожу.
   Леди Алиса. Прощайте. Туда не провожают.
   Рудольф. Минутку. А помните спор про солнце? Сегодня удивительное утро. Sol lucet omnibus. Вы заметили, что этот огненный диск развеивает наши страхи, вселяет надежду, излечивает головную боль.
   Елизавета. А почему Вы решили, что я это заметила?
   Рудольф. Очень просто объяснить. Вы бросили несколько раз благодарный взгляд в его сторону.
   Елизавета. (Смеется) Право, Вы - чудак. А верно говорят, что Вы снимаете головные боли?
   Рудольф. Это заблужденье.
   Елизавета. Жаль, я нашла бы Вам работу.
   Рудольф. Извините, я должен идти. Я хотел сказать, что Вы ждете от этого дня что-то особенное, и оно вполне может произойти. Не стоит беспокоиться. Желаю здравствовать. Я сам провожу леди Алису и все устрою. Нам надо о многом переговорить с ней. (Рудольф и леди Алиса уходя). Знаете, я никогда Вам не говорил, но Вы для меня были и всегда будете женским идеалом.
   Леди Алиса. Я так безобразна и так стара. Какой же из меня идеал? Как я рада, что вы пришли. Рада.
   Рудольф. Вы прекрасно понимаете, что не в этом дело. Меня трогает ваша сентиментальность, ваша возвышенность. Ваши дни проходят в непрестанных хлопотах, мыслях о других, а о себе Вы забываете, и не требуете ничего взамен, не сетуете и не обижаетесь. Вы с легкостью хвалите и не скупитесь на добрые слова, и этим Вы вселяете надежду и мир. Во времена, когда о женщинах не слагают поэм, а их улыбки и красота - предмет торга, Вы мой единственный идеал. И я преклоняюсь перед Вами. Идемте и ничего не бойтесь (Уходят).
   Елизавета. Откуда такие рассеянные люди берутся? Но рассеянность у него избирательная, он может забыть дорогу, хотя тысячу раз по ней ходил, или, например, очки, хотя ничего не видит без них, но он не пропустит благодарного взгляда в сторону солнца или тревогу. Ведь никто не заметил, а он подслеповатый чудак высмотрел. Как странно, но у меня прошла головная боль. Удивительное утро, странное начало.
   Вильям. (Королеве) Когда-то один писатель, проснувшись утром, сказал, что это - его последний день.
   Анна. (В волнении) И что?
   Вильям. И это был действительно его последний день.
   Елизавета. Довольно. Довольно. Довольно. Все словно сговорились испортить этот день.
   Дворецкий. Ваше величество, срочный безотлагательный звонок, надо ответить.
   Елизавета. Как уже? Я опять ничего не успела. (Вильяму) Держи эти страницы и береги, как зеницу ока, чтобы не пропали. Вечером принесешь. (Уходит).
   Анна. (Анри) Вы недооцениваете доктора.
   Анри. Он ничего путного не сказал, очень словоохотлив, но все по пустякам, много общего восторга, но мало дела, не может остановиться во время и от того его неловкость и неуклюжесть оскорбительны. Пустозвон.
   Анна. На меня он производит совершенно другое впечатление, его словоохотливость утешительна, его неловкость располагающа, а рассеянность привлекательна. Он жизнелюб, а к таким судьба благоволит. Анри!?
   Анри. Да.
   Анна. Давай уедем!
   Анри. Как так уедем? Что за безумная идея? Откуда она? О докторе разговаривали и вдруг такая перемена - уедем.
   Анна. Нет, это не идея. Это предложение. Завтра, после завтра, сегодня - не все ли равно, но уедем. Соглашайся, это так просто, оставить все и уехать. Уедем туда, где человек может чувствовать себя твореньем Божьим, а не техногенным всемогущим существом. Здесь душно и нет любви, нет искренних чувств. Давай уедем, и в том другом, открытом нами мире мы будем жить настоящими чувствами: любить и восторгаться, любить и радоваться. Неужели есть что-то лучшее? Что может удерживать нас в этом месте?
   Анри. Долг, обязанности. Нельзя все бросить и уехать. Это слишком легкомысленно. Надо запланировать, обдумать куда. Да и сейчас не время.
   Анна. Зачем ждать? Зачем откладывать? Зачем? Это так просто. Здесь много людей, которые могут заменить нас. А там - простор, свобода, предоставлен сам себе и живешь ничем не скованной жизнью.
   Анри. Не время сейчас уезжать.
   Анна. Представь, утро. Просыпаешься, а вокруг - тишина, солнце да воздух и твердь под ногами. Жизнь. Ты ее ловишь всем телом, ты ее вдыхаешь с воздухом, она входит с солнцем. Меня давно преследует желание, очень простое и человеческое, - сейчас ты скажешь жалкие замашки жалких людишек - но я хочу пройтись босиком.
   Анри. Я знаю, чем закончится этот восторг! На смену радости очень быстро придет меланхолия и бесчисленные потоки слез рекой потекут по щекам, посыплются бесконечные упреки и тогда уже будет не до жизни. Скорость событий дольнего мира никогда не совпадает с вашей внутренней скоростью. Заметно отстает.
   Анна. Нет. Ваш ответ - нет. На что я надеялась? Я на минуту посмела вообразить, что счастье вдруг снова станет возможным, надежда заиграла с новой силой. Я ведь даже не просила уехать, я просила только согласиться уехать. Ведь было что-то, что соединило нас, это не могло быть ошибкой.
   Анри. Полно. Сегодня Фредерик будет не один, а с новой пассией - Софи - она впервые будет представлена Елизавете. Она избегала этого момента и откладывала его, как могла, теперь же она делает этот шаг только, чтобы доставить удовольствие Фредерику.
   Анна. Сколько ей лет? Ты уже знаком с ней?
   Анри. Не знаю. Один раз видел, говорил. Она романтична, ее ум не засорен, мысли ровны; рассудительна.
   Анна. Я не видела ее, не разговаривала, не знаю.
   Анри. Черты ее лица правильные, глаза с пониманием смотрят, в них постоянно присутствует легкая грусть. Но бывают мгновения, и она оживляется, смотрит с любопытством, улыбается.
   Анна. Что с леди Алисой?
   Анри. Не знаю.
   Анна. Ей плохо, гораздо хуже, чем в любой другой день и говорит она еле-еле; особенно пугают меня ее глаза, смотрит она так жалостливо. "По глазам все видно, с каким человеком дело имеешь, не надо даже разговаривать",- она так говорила. Если с ней что-то случится - я не вынесу. Все, что угодно, только не это. Уйдет связующее звено. Я в этой галерее никогда раньше не была. Как такое могло приключиться? Место интересное. Я сопровождала леди Алису и была обеспокоена ее здоровьем, ее состоянием, и не обратила внимание, куда мы идем.
   Анри. Комната, как комната. Немного больше портретов и пыли, чем во всех остальных. Что же тебя так привлекает в ней?
   Анна. Нет, она необычная. В других - все начищено до блеска и за их чистотой и обновленным видом можно не заметить многовековой истории позади. В тебе тоже проглядывает многовековое, древнее, что никогда и ни при каких обстоятельствах не изменится, твердое и непреодолимое, что делает тебя схожими с этими портретами. И это невозможно изменить, этому нельзя противиться.
   Анри. Полно. Мир. Перемирие. (Хочет поцеловать примирительно, но Анна отворачивает резко голову и подставляет ухо). Сколько можно, и будет ли этому всему конец?
   Анна. Да, развязка не замедлит последовать, конец уже виден и неотвратим. Скоро. Скоро все кончится. В ваших глазах пусто. Чей это портрет? (В слезах) Как ваш портрет мог оказаться в этой неживой, мертвой комнате со слоем многолетней пыли?
   Анри. Вы в досаде не заметили, что портрет старинный. Это портрет прадеда. И я никакого сходства не вижу. Вы просто возбуждены, обратитесь к доктору.
   Анна. Нет, сходство есть. Выражение же глаз и лица похожи, как две капли воды. Да, теперь я вижу, что это не вы, но тем хуже. За пять тысячелетий человек почти не изменился, оставаясь самым незыблемым и постоянным. Три тысячелетия до нашей эры и почти два тысячелетия нашей эры развития не изменили человека. Это мнение ученых. Нижняя челюсть уменьшилась всего лишь на пять процентов по сравнению с доисторическим существом. Пять тысячелетий потрачено ни на что. А что это за женское лицо возле этого так похожего на вас портрета.
   Анри. Какое? Покажи?
   Анна. В маленькой круглой рамке, словно в медальоне.
   Анри. Где? Это? Это его фаворитка, леди Маргарет. Она пережила его только на каких-то два месяца и с радостью устремилась за ним. На смертном одре он переживал, что совершил ошибку, не увидев в ней знак судьбы, а исправить вряд ли доведется.
   Анна. Я сниму этот медальон. Из-за пыли не видно лица. (Отирает пыль, смотрит пристально) Если отбросить разницу в возрасте, забыть о несходстве моды тогда и теперь, несходстве причесок, то получится портрет не леди Маргарет, покойно угасшей в ей предназначенный день и час, а портрет той другой, которую я хотела вытеснить из твоего сердца. Мне казалось, что это в моей власти. Надо смириться, что в этой истории я - лишнее лицо. Теперь я понимаю это. Надо быть готовой ко всему.
   Анри. Ты прекрасно знаешь, что миледи Маргарет была прабабушкой Камиллы. Отсюда такое сходство. Они действительно похожи.
   Анна. Как изменился твой голос. Не упоминай о ней. Я не хочу слышать.
   Анри. Почему я не должен говорить о ней - это часть моей жизни. К тому же, разве есть основания для твоего волнения? Не надо, не время для семейных сцен. Посмотри, твое лицо искажено и постарело. Где появляется горе, там уходит красота. А вечером бал. Ты должна блистать.
   Анна. Я не буду спешить с выводами. Леди Алиса! Она может успокоить и помочь. Я иду к ней. Нет, она больна, ее нельзя тревожить, чуть позже. (Анри уходит, незаметно входит королева).
   Елизавета. Вы еще здесь?
   Анна. А где мне еще быть, как не здесь. Вы никогда не замечали, что это единственное место, где сталкиваешься с прошлым не на словах, а на деле.
   Елизавета. Верно.
   Анна. Здесь преемственность поколений зияет пустотой из глаз давно ушедших людей.
   Елизавета. Верно.
   Анна. В этом доме все сделано добротно и на века, в нем все монументально, чтобы ни у кого, ни на одну минуту или даже секунду не возникло сомнение, что все это отжило и за давностью лет нуждается в упразднении. Легкие пейзажи с деревьями и горами в туманной пелене, сцены светской охоты и развеселого молодецкого пира, портреты барышень с томными глазами и жеманной улыбкой закованы в тяжеловесные золоченые рамы, теряются среди блеска и пышного орнамента. И все безупречно и совершенно. И каждый живущий или приходящий гостем в этот дом должен быть под стать интерьеру: безупречным и совершенным. Вместо уюта - великолепие.
   Елизавета. Да что с вами? Вы будто не здоровы?
   Анна. Я прозрела. Жизнь, в которой нет места любви и добрым чувствам, становится бессмысленной и в тягость, и от этого хочется бежать. Прощайте. Прощайте. (Уходит)
   Елизавета. А она искренна. Я ей не верила, знала о каждом ее шаге. Она протягивала руку помощи или утешала - мне же казалось, что вела игру, она спрашивала, мне казалось, что это намеренное любопытство. Но она любит из потребности любить, говорит от избытка сердца, делает из убеждения. Но ее искренность куда более опасна, она притягивает, рождает доверие, ее любят, ей благоволит народ, за ее судьбой непрестанно следят, а раньше все внимание принадлежало мне.
   Генриетта. Я еле нашла вас.
   Елизавета. А, Генриетта, маленькая Генриетта, вы как нельзя к стати. Как хорошо, что вы пришли, моя прелестная Генриетта.
   Генриетта. Маленькой Генриетты давно нет. А то, что стоит перед вами - бесформенная безжизненная масса уже успела постареть. Посмотрите на мое лицо, оно безобразно. Где та бледная тонкая гладкая кожа, легкомысленная улыбка, рассеянные глаза, расширенные от ожиданий и надежд. А где те надежды, ожидания? Рассеялись. Я все ждала чего-то, думала вот-вот произойдет, если не сегодня, то завтра. Но завтра растянулось на годы и десятилетия. И уже нет завтра. Завтра вообще может не быть. Есть только сегодня. А сегодня у меня зубная боль. Сегодня я просто отвратительна. Порой мне кажется, что я самая безобразная из всех старух.
   Елизавета. Не восставайте, Генриетта.
   Генриетта. Молодость, при одном только упоминании о ней я вздрагиваю и трепещу. Она проходит быстро и незаметно, но это самое лучшее, что может быть. Прощай молодость, здравствуй старость, я смотрю прямо и открыто в твои глаза, я рано постарела, это самое ужасное открытие, которое приходится делать. Я смотрела сегодня в зеркало, гладила эти бесчисленные морщины, они на мгновенье исчезали под рукой и вновь появлялись, стоило ее только отвести, неизгладимые и красноречивые.
   Елизавета. А знаете что, мы с вами сейчас будем пить чай. Только бы хватило времени, до того как меня позовут к очередному поздравителю.
   Генриетта. Жизнь - всем и ничего себе. А кто эти все?
   Елизавета. Хотите, я скажу, чтобы меня не беспокоили, я сделаю это с большой радостью ради вас, а тем временем мы спрячемся от всех, и будем пить чай. Я сама приготовлю чай. Вам чай с молоком? Конечно же с молоком, вы всегда его пили, чтобы кожа была гладкой, белой, как молоко.
   Генриетта. Самый вкусный чай готовила наша горничная. Интересно, как она поживает?
   Елизавета. Она ушла тихо. Быстро собрала вещи и ушла. Я смотрела в окно, когда она шла по аллее по направлению к парадному выходу, спеша, почти бегом, сгорбившись, хотя вещей было мало. Потом она обернулась, бросила прощальный взгляд и исчезла за дверями ворот. И больше никогда не появлялась. В ее комнате осталось много наших игрушек, рисунков, она собирала их с материнской нежностью. Там есть кукла в белом наряде принцессы, которую вы так любили. Мы будем пить чай. Пойдемте, Генриетта. Только бы нам не помешали.
   Дворецкий: Ваше величество, к Вам пришли. Вас ждут.
   Генриетта. Что же Вы молчите? Вы хотите чаю? Я вам его приготовлю.
   Елизавета. Я занята, пусть подождут.
   Генриетта. Елизавета, идите, вас ждут. Да - да. Я не обижусь. Что может изменить чашка чая! Я все понимаю. (Дворецкому) Она идет. (Елизавете) Идите, идите, вас ждут. Генриетта не хочет чаю с молоком.
   Елизавета. Генриетта, я сейчас вернусь, мы не отменяем, мы только откладываем на пятнадцать минут. Я скажу, чтобы все подготовили, и у нас будет самое теплое чаепитие. Я сейчас вернусь. (Уходит). Генриетта подождите, не уходите.
   Генриетта. Ни чая, ни Генриетты. Ничего. Ей кажется, что вокруг ничего не изменилось со дня ее коронации; и ей двадцать пять лет, как и тогда. Она даже не подозревает, что уже не молода, ведь ей некогда смотреться в зеркало. (Входит Анна.). У вас такой вид растерянный. Может, мне показалось, но в ваших глазах стоят слезы. Нет, меня не обманешь. Уж не случилось что?
   Анна. Черная полоса.
   Генриетта. Если только черная полоса, то не стоит отчаиваться, на смену ей рано или поздно придет другая полоса. На то она и полоса.
   Анна. Устала. Одиноко. Я посмела потерять всякую надежду. Пусть на минуту. Но боль так невыносима, она наплывает, и тогда думаешь о смерти, как о единственном избавлении и над собой теряешь всякий контроль. Несколько минут назад я была готова умереть, я хотела этого, мне казалось это единственным выходом. Теперь я понимаю, что нельзя отчаиваться до потери любви к жизни. Я знаю, что нельзя об этом даже думать, но еще несколько минут назад я стояла возле фонтана и слушала его зловещий гул, слезы душили меня и было невыносимое чувство одиночества, словно в пустыне, и казалось, что этому не будет конца. В какой-то момент глаза заволокла пелена, и остался только насмешливый звук падающей воды. Я готова была сделать шаг и броситься в воду, но тошнотворный запах тины остановил меня и оттолкнул, и сразу же перед глазами поплыли благообразные лики старцев, мадонн, картины живописцев, произведения архитектуры. И вдруг свет ударил в глаза, я зажмурилась, потом потекли слезы. Это не были сладкие слезы, это были слезы покаяния, и на душе стало легче. На мгновение передо мной предстал невиданной живописности белокаменный храм, похожий на мечеть, в точности соответствующий описаниям загадочных видений леди Алисы; в лучах восходящего солнца он ослеплял красотой. Он предстал во всем его величии, реальный, осязаемый. Совершенство. И это был Тадж-Махал.
   Генриетта. Так, что красота все-таки спасла?
   Анна. Да, спасла. Надо что-то делать. Так не может дальше продолжаться.
   Генриетта. А мое счастье отодвинули на второй план. Тогда я не могла даже крепкое словцо употребить не то, чтобы отстаивать право на счастье. Я, прежде всего, человек, а потом все остальное, а посчитали наоборот; подумали, обсудили, осудили и решили, что я смогу забыть первую любовь. Но как я могла ее забыть! Когда я горела самым чистым чувством, а потом осталась бесконечная тоска, боль, пустота. Одиночество и отчаяние, снова одиночество, а потом отчаяние, - они шли со мной рука об руку на протяжении всей моей жизни и сделали меня безобразной. Усилием воли я должна начинать каждый день заново, хотя знаю, что он ничем не закончится. Для меня те дни чистой восторженной любви будут одним из светлейших воспоминаний моей жизни, которое я унесу в мир иной. Я говорю это с тоской, кротостью и с глубочайшей нежнейшей грустью.
   Анна. Нам всем остается надеяться на чудо, когда больше нет надежд.
   Генриетта. Конечно, были и другие. Я быстро привязывалась к ним. Ларри был славным молодым человеком, непосредственным и жизнерадостным, и на него смотрели сквозь пальцы, как еще на одну мою прихоть. Молодой человек был с крепкой силой воли, он бросил меня, как бросил до того курить и пить горячительные напитки, как будто я была чем-то из одного ряда с никотином и этанолом: запретное и вредное для здоровья. Но самое удивительное то, что я это все пережила, как будто ничего не случилось.
   Анна. Разве это правда? На самом деле было все иначе?
   Генриетта. Разве имеет значение, каким путем мы становимся несчастными. Я к слову сказала, вычитала в дневнике какой-то горемычной, лечившейся в психиатрической клинике от истощения и одиночества. Невозможно жить в состоянии НЕЛЮБВИ. Почему вы молчите? Вы потеряли дар речи?
   Анна. Что я могу сказать? Тише. Тише. Не надо. Вы плачете? Вы? Не надо.
   Генриетта. У меня долгое время не было детей, и даже лечение не помогало. И с этим приходилось мириться. И вот однажды вижу во сне горничную. Она была невзрачной, юркой, но умела рассказывать всякие истории и знала их огромное количество. Много было небылиц, они поражали детскую фантазию. Да, многое я почерпнула у нее. И вот однажды вижу ее во сне. И держит она сверток белый, а что в нем не знаю, загадка, тайна. А дело происходит в многолюдном месте. Вокруг толкаются, кричат, бранятся. И вот она обращается ко мне, ласково улыбаясь: "Вот тебе подарок от меня. Держи его и не выпускай, никому не отдавай. Этого всякий захочет". И только получив его, я побежала изо всех сил. Во сне силы удваиваются, и потому с легкостью оторвалась от бегущей за мной толпы. А потом толпа исчезла и такая тишина воцарилась, что страх прошел, и я отважилась открыть заветный сверточек. Дело у реки происходило, широкой, привольной. Открываю - а там кукла белая, в которую в детстве играла. Я проснулась. Так она позаботилась обо мне. Это был знак, а потом я узнала, что в ближайшее время жду пополнение. Вот как бывает. Вы не одиноки. (Молчание) Благодать незаметно витала в воздухе и незаметно вливалась в нее, вливалась до тех пор, пока она не поняла всю глупость затеянного. Вы верно счастливы?
   Анна. Вы все сами знаете.
   Генриетта. Да что вы! Я всегда была из разряда трусливых, и все время боялась сделать что-нибудь "не то". Видите ли, недовольство других, возмущение - это так важно. Я была послушной или, по крайней мере, пыталась ею быть. А в таких случаях нужна решительность. Зовите меня просто - Генриетта. Это так просто. Скажите: "Генриетта". (Смеется) И сразу двадцать пять лет долой. Скажите.
   Анна. Генриетта.
   Генриетта. Вы милы. Вы не можете представить, какая вы счастливая!
   Анна. Вы ничего не замечаете. Оглянитесь. Какое счастье?
   Генриетта. Мне бы ваши годы, все было бы по другому. Может быть, счастье в том и состоит, чтобы радоваться и чтобы в душе было тихо, спокойно, невозмутимо. Благодатно. (Входит Саддам) Смотрите, кто к нам пожаловал. Дела? Ведь дела привели к нам? И вид у вас довольный, осанистый.
   Саддам. Здравствуйте. (К Анне). А вы красивы, очень красивы. Почему только вы так несчастны?
   Генриетта. А что вы скажете мне? Скрываете, что в заботах, что вы хотите вложить деньги в недвижимость и сделать крупное приобретение?
   Саддам. Теперь я с уверенностью могу сказать, что покупаю дом, дом необычный.
   Генриетта. Зачем вам дом? Зачем вы так держитесь за жизнь?
   Саддам. Хочу осесть, закрепиться, не могу быть вечным путником и скитальцем.
   Генриетта. Зачем вам это? Ваша семья - вы да ваш сын и никого больше - зачем вам эти многочисленные дома, приумножение богатств, когда это некому будет оставить? Пять минут проведенные с вашим сыном продлевают жизнь, но ему абсолютно безразлично останется ли после него что-то или нет. Или вы предупреждаете каждый шаг королевы?
   Анна. О каком доме идет речь? Я ничего не слышала.
   Саддам. Этот дом В.
   Анна. Дом В? А что за дом?
   Саддам. Ничем не примечательный дом. Пристанище рыцаря, оставшегося верным даме.
   Генриетта. Это место, куда удалился наш дядя, после отречения от престола. Он не смог принести в жертву теплое и вечное чувство к своей избраннице, которую он не мог сделать королевой, потому что существовали многовековые правила, через которые нельзя было перешагнуть. Монархия оказалась препятствием. Зачем вам дом? Он не принесет вам счастья.
   Саддам. Счастье? Все его ищут, но при этом затрудняются сказать, что это такое. А потом оказывается, что это годы юности, какой- то очень простой дом, в котором проведено полжизни, женщина, ведущая и сопровождающая. И все очень просто, просто и рядом. Я не смог бы изменить решения по одной простой причине - дом куплен, документы оформлены и жизнь улыбается мне.
   Генриетта. Это я и хотела узнать.
   Анна. А можно взглянуть на этот дом?
   Саддам. Не у меня просите, а у Рудольфа. Я не отказываю. Вам невозможно отказать, но это по его части, он умеет и любит рассказывать. А вы действительно не знали о доме, о том, что он выставлен на продажу?
   Анна. Нет, мне никто не говорил, а сама я не интересуюсь этим.
   Саддам. Теперь я понимаю.
   Генриетта. А что вы понимаете?
   Саддам. (Обращаясь к Анне) Почему вам так одиноко. Мне пора. Дела. Много дел - мало времени. Прощайте.
   Генриетта. Да и мне пора уходить.
   Анна. Куда вы так спешите?
   Генриетта. Эта новость не была неожиданностью, но она расстроила меня. (Входит Рудольф)
   Рудольф. Она уснула. Я дал ей успокоительное антитревожного действия, и она уснула, ее дыхание было ровным, глубоким и я был рад этому.
   Генриетта. О ком вы? Кто уснул?
   Рудольф. Добрый день. О леди Алисе. Ей не здоровится.
   Генриетта. Это погода. Сегодня магнитные бури. К тому же, сегодня душно с самого утра и день обещает быть жарким. Вчера передали, что в лесах не исключена возможность пожаров, а потому надо быть осторожными с огнем. Жарко и сухо. Может разгореться пожар и быстро распространиться, уничтожая все вокруг. Так кого вы усыпили?
   Рудольф. Я говорил о Леди Алисе, ей нездоровится, и меня пригласили к ней.
   Генриетта. Вот как. А что с ней?
   Рудольф. Легкое недомогание, когда она проснется, ей будет намного лучше. Спасибо, что интересуетесь ее здоровьем.
   Генриетта. Я собиралась уходить, у меня есть важная новость, чай мне не нужен. Вы не уходите?
   Рудольф. Пока нет. До свидания.
   Генриетта. Вы говорите до свидания так, как будто мы еще встретимся в ближайшее время.
   Рудольф. Вы будете сегодня на балу?
   Генриетта. Бал, я забыла про него. И вы там будете?
   Рудольф. Да. Вы не рассердитесь, если я попрошу ваш первый танец пообещать мне.
   Генриетта. Вы разговариваете с Анной, а танцевать приглашаете меня. Вы шутник. Вы так легко играете нелегкими вещами. Я обещаю вам первый танец. Наверное, нет ни одной дамы, которая была бы равнодушна к вам. У вас всегда есть улыбочка, меткое словцо, но во всем этом вы по-мальчишески несерьезны. Обещаю. Обещаю. До вечера. (Уходит, обрадовано напевая мелодию).
   Анна. Что с леди Алисой? Что вы думаете о ее болезни? Не скрывайте ничего. Будьте на одну минуту серьезным.
   Рудольф. Вы хотите, чтобы я был серьезным? Но с вами я всегда серьезен, я действительно волнуюсь за ее здоровье, хотя вам кажется, что из-за легкомыслия я не могу испытывать настоящих чувств. Это ложь. Леди Алиса дорога мне... В моей жизни было много происшествий, плохих и хороших, памятных и моментально забываемых. Я никогда подолгу не задерживался на одном месте, я - странник по природе, все мне кажется преходящим и непрочным, и от того я с легкостью меняю привычки, образ жизни, приятелей, собираюсь и ухожу на новое и незнакомое место, насколько умею веселю людей. Так проходила моя жизнь год за годом. Но теперь все изменилось, изменилось мое мироощущение и мне хочется иного: жизни на одном месте, хочется обрести долгожданный покой, появилась потребность в чем-то более серьезном и весомом, чем простое прожигание жизни. Есть люди- дорогие люди, с которыми нельзя быть легкомысленными, которыми надо дорожить и которых надо любить и оберегать. Леди Алиса одна из них, но я слишком долго, непозволительно долго разбирался во всем, что опоздал, опоздал.
   Анна. (Испуганно) Как опоздали? Вы говорите загадками. Не томите.
   Рудольф. Я знаю леди Алису хорошо и давно. И сколько я помню ее, она всегда была жизнерадостной и жизнелюбивой, улыбка не сходила с ее лица и этим жизнелюбием она заразила меня. Однажды она сказала: "Я притворяюсь, что мне хорошо и, видимо, у меня это получается". Говорила она естественно, легко, мягко, что все это можно было принять за шутку, за каламбур. И от того я еще больше полюбил ее. Она всегда вселяла надежду, а теперь я ничем не могу ей помочь. Ее рассказы о людях поразили меня, и я выбрал профессию врача, правда, мне не хватило сил стать им. Я обеспокоен ее здоровьем. Слишком долго я искал смысл жизни, а этот смысл теперь каждую минуту может ускользнуть.
   Анна. Я не ошибалась в вас. Ваша улыбка и глаза всегда были сострадательными, даже когда вы шутили и веселились. Вас невозможно не любить, Генриетта права.
   Рудольф. Но с вами еще не поздно. Вы есть, вы стоите рядом, вы говорите со мной, вы расстроены чем-то, в чем вы никогда никому не признаетесь. Я не могу обманываться и осознаю природу своих чувств. Для рыцаря я слишком стар, для Дон Жуана некрасив.
   Анна. О чем вы? Вы же знаете, что для меня Анри.
   Рудольф. Хорошо, ваше слово для меня закон. Поговорим о Леди Алисе. Я затрудняюсь сказать что-либо определенное, у меня не хватает возможностей и знаний. Она и слышать не хочет о помощи врачей. Я же ничего угрожающего ее жизни не нашел. Остается ждать. Я буду здесь целый день и прослежу за ней. Вы пока не тревожьте ее. Она спит.
   Анна. Хорошо. Я хотела попросить вас. Это не так сложно, но так важно.
   Рудольф. Важно для вас?
   Анна. Для меня.
   Рудольф. Я весь во внимании.
   Анна. Посмотрите на этот портрет прадеда Анри. Не находите ли вы, что они похожи как две капли воды, одинаковая форма лица, глаз, их выраженье - словно это один и тот же человек, только живший в разное время.
   Рудольф. Нет, сходство Анри и прадеда вы преувеличиваете.
   Анна. А вам никогда не говорила леди Алиса, что природа скупа, она создала типажи лиц, как штампы, и размножила их, и от того так много похожих людей.
   Рудольф. Это что-то новое.
   Анна. Скажите, а зачем вам дом В?
   Рудольф. Вы знаете? Вести распространяются по воздуху даже не со скоростью звука, а гораздо быстрее.
   Анна. Пять минут назад ваш отец торжественно заявил о покупке. Почему вы выбрали именно этот дом.
   Рудольф. Я слишком часто пытался заглянуть за непреодолимые глухие стены ограды, которой отгорожен дом от внешнего мира, словно средневековая крепость. Для меня это - пристанище рыцаря, оставшегося верным своей избраннице и предпочетшего обрести счастье смертных.
   Анна. И только поэтому вам нужен этот дом?
   Рудольф. Я хотел быть счастлив так же, как этот человек, но одного дома для этого недостаточно.
   Анна. А ваш отец?
   Рудольф. У него видимо другие планы, расчеты, надежды. Он говорит много, но вы ему не верьте. У него на сердце другое, чем на языке. Я не могу еще что-то добавить, но старайтесь не слушать его, уходите под любым предлогом от разговора с ним, спокойствия вам это не принесет.
   Слуга. Проснулась леди Алиса. Срочно просит леди Анну.
   Рудольф. Мне надо осмотреть ее еще раз. Идемте.
   Слуга. Она просит только леди Анну, она подчеркнула, что только леди Анну. Потом можно, но сначала ее.
   Анна. Я не буду волновать ее. Надо спешить. Мы еще увидимся.
   Рудольф. Увидимся. Конечно. Я после зайду к ней. (Анна убегает). Ушла. Легкая, светлая, недосягаемая.
  
  

КАРТИНА ВТОРАЯ

  
  
   Вечер. Торжественная зала. В ней столько света, что, в конце концов, он начинает раздражать, гул голосов сливается с музыкой, деформирует ее и вместо гармоничных звуков рождаются завывающие и взвизгивающие. Каждый из этого множества людей предоставлен сам себе; всех их столкнул случай, он же их разъединит. А пока они в упоении глотают душный воздух и наслаждаются праздником, забывая о той, которая их пригласил.
   Елизавета. (к Анри радостно) Около тысячи. Что? Не слышу. Около тысячи приглашенных. Как душно!
   Анри. Если даже Вы заметили, то действительно жарко и душно.
   Елизавета. Как сложно с тобой. Эти подшучивания, тонкие намеки! Ты всегда подшучиваешь. (Молчание) Сейчас самое время для праздничного фейерверка. Я чувствую напряжение окружающих, слышу бесконечно повторяемое: "Жарко". Дамы почти в полуобморочном состоянии. А фейерверк отвлечет, все хлынут на улицу, на свежий воздух.
   Анри. Идея неплохая. У дам нездоровый румянец во всю щеку.
   Елизавета. Напряжение разрядится тысячью искусственных огней. Вспыхнут красивые, яркие, разноцветные, они осветят все вокруг на мгновенье и снова станет темно. Так все проходит: вспыхнет, поманит, порадует глаз и снова темнота, как будто не было: обман, призрак.
   Анри. Пусть будет фейерверк, раз королева хочет того!
   Генриетта. У меня есть новости и нет никакого желания откладывать с ними.
   Елизавета. Что произошло? Вы возбуждены, раздражены, недовольны? Чем? Еще несколько минут назад вы танцевали, хорошо танцевали. И вы были спокойны и радостны. Анри, скажи, ведь Генриетта необычайно хороша сегодня.
   Анри. Вы хорошо выглядите. Светлые тона вам к лицу, музыка и мужское внимание вас воодушевляют. У вас красивая улыбка.
   Генриетта. Это все слова, которыми вы хотите помирить меня с жизнью, но она для меня - бесконечная загадка, которую я не могу разгадать. Я должна сказать, иначе забуду, новость эта заинтересует вас.
   Елизавета. Давайте отложим с новостями до более подходящего момента. Идемте, сейчас начнется фейерверк. Не хочу пропустить первый залп. Он самый волнующий. Ждешь его с большим нетерпением, замиранием, а его все нет. И вот когда кажется, что потеряна всякая надежда, небо наконец рассекает звездная россыпь и чувствуешь себя повелителем звезд, триумфатором. Идемте, а новости потом.
   Генриетта. Нет, иначе будет поздно.
   Елизавета. Что же такого безотлагательного в вашей новости, Генриетта?
   Генриетта. Дом В продан.
   Елизавета. Это хорошая новость.
   Генриетта. Почему?
   Елизавета. А вот и первый залп, он как нельзя к стати. Слышите, видите? Пропустили, пропустили. Но мы еще успеем увидеть остальные сорок девять. Сегодня будет дано пятьдесят залпов. Идемте же скорее.
   Генриетта. Вы не поняли. Есть более проворные, более расторопные и им благоволит судьба.
   Елизавета. Что вы сказали?
   Генриетта. Дом В продан, но не мы счастливые обладатели.
   Елизавета. Откуда вы узнали? Не дуновение ли ветра донесло пересуды. Или вам сказал новый владелец и это Саддам? Верно отгадала? Но зачем ему дом? Что он вам сказал?
   Генриетта. Он устал от перемен и хочет осесть и закрепиться. Осуществилась его заветная мечта и он рад сообщить об этом.
   Елизавета. Мечта? Нет, мечтает он о другом.
   Генриетта. Вы понимаете, что дело не в четырех стенах. Если бы только это, то можно было найти более достойное, более красивое место, чем эта крепость. Дело ведь в загадке человека, нашего дяди, который, отрекшись от престола ради женщины, которую запрещено было назвать королевой, сделал вас, Елизавета, монархом. Эта крепость не приблизит к нему, но она - единственное, что осталось от его мира. И я не понимаю вашего спокойствия и не принимаю его.
   Елизавета. Загорелось, зажглось опасное упорство. Переговоры с Саддамом невозможны. Его приближение ко двору недопустимо. Он приобрел дом В и хочет осесть, так пусть уезжает туда немедленно. Он думал, что этим приблизится к нам, но не получится. Все! С этим решено, никаких разговоров. Не мешайте ему, Генриетта. Там очень живописные места. Там он найдет то, что искал: оседлую жизнь.
   Генриетта. Увы, ничего нельзя изменить. Чаша страданий моих переполнена, тяжелее она, чем весь морской песок и от того мои слова неистовы. Я, как вещая Касандра, чьи слова никогда не бывают услышаны, несчастная и одинокая. Однажды со мной уже было такое. Я лежала между небом и землей. Морская гладь переходила в небесную лазурь и в ней терялась. Между морем и небом не было границы, горизонт исчез. Я писала на морских камнях имя возлюбленного. Их было тысячи, но я готова была исписать их все, такое сильное переполняло чувство. С возлюбленным нам не суждено было встретиться и я это знала, знали море, земля, небо, морская пена, но молчали и пели свою однообразную заунывную песнь. Тишина, а потом набегающий шум прибоя, наплыв звуков, и снова тишина. И никого рядом не было, вода да небо. Потом я подняла опавший сиротливый желто-коричневый лист магнолии и сохранила его как символ одиночества. Он у меня до сих пор лежит между страницами книги, он давно искрошился, я часто им любуюсь.
   Елизавета. Генриетта, прекратите. Что за ребячество, ведь в вашей книге было много, очень много светлых страниц. Ведь так?
   Генриетта. Так ли? Генриетта не сумасшедшая, Генриетта просто несчастна.
   Елизавета. Посмотрите на меня, я тоже устала и усталость эта не сиюминутная. А что Саддам?
   Анри. Не знаю. Весь вечер он оживлен, отпускает шуточки, остроты, словоохотлив не в меру.
   Генриетта. Он сказал мне и Анне. Кроме того, при первом возможном случае, по просьбе Анны, ей покажут дом.
   Анри. Какая непоследовательность. Очередная глупость. Им нет конца. Но я сам положил этому начало, вот что странно и необъяснимо. (Елизавете) Вы ведь считаетесь с моим мнением, так выслушайте его.
   Елизавета. Тише, тише. Не время для откровений. Я все вижу, все слышу, примирение мне казалось единственным выходом, но может ты и прав, нужно искать другой выход. Ты знаешь, что я хотела совсем иного: плохого мира, но мира, он мог сохранить союз, а время бы его укрепило. Но видимо ошибалась.
   Анри. Выслушайте меня. Это давно копилось во мне и теперь должно выплеснуться наружу. Все то, что казалось должно привлекать и что безусловно притягивает других, меня раздражает и отталкивает. Временами ее красивость- этот предмет обожания -кажется мне невыносимой и отвратительной. Тогда она становится абсолютно чужим человеком, незнакомым, как будто я впервые ее вижу и мне хочется бежать без оглядки, скрыться, но это невозможно, этот фетиш всюду - в газетах и даже на фонарных столбах.
   Елизавета. Тише, тише. Она идет сюда с Фредериком и его девушкой.
   Анри. Анна все знает. Она знает не только это, но и о неизбежности разрыва, правда она боится первой разорвать связующую нить, а потому выжидает. Но первый шаг сделаю я, немедленно, безотлагательно, прямо сейчас. Я хотел осчастливить еще одного человека, но попытка оказалась неудачной.
   Елизавета. Ты не сделаешь этого, я сама все устрою.
   Анри. Опять плохой мир?
   Елизавета. Нет, на сей раз нет. Я вижу решительность и непреклонность и понимаю, что этому представлению подошел конец. Я соглашаюсь с твоим решением, но остальное в этом щекотливом вопросе я улажу сама и не в данную минуту. Час и день здесь ничего не решают. Только тяжело мне, тяжело.
   Анна. Что случилось? Что случилось, почему у вас такие лица?
   Анри. Ваше величество, позвольте мне уйти, не могу оставаться, гости одни.
   Елизавета. Хорошо, иди, с остальным я и сама разберусь.
   Анна. Ты бросаешь гостью, ничего не сказав ей ободрительного?
   Елизавета. Не держите его, пусть идет.
   Анна. Она впервые была представлена вам несколько часов назад, от необычности обстановки, она даже забыла присесть при вашем появлении, но смущение на ее лице говорило само за себя и это развеселило вас.
   Софи. (Федерику) Можно я пойду?
   Фредерик. Не спеши. Еще не время.
   Елизавета. Софии - красивое имя.
   Анна. А вот и Вильям. Вильям, пожалуйста, покажи дворец этому очаровательному созданию - Софи... Может, тогда с ее лица исчезнут грусть и настороженность. Одним благим делом больше.
   Вильям. С радостью. (Софи уходит, бессловесно распрощавшись с королевой).
   Фредерик. Хороша, правда?
   Елизавета. Ты сияешь.
   Вильям. Хороша!
   Елизавета. (Вильяму) Понравилась девушка? Помню, это мягкое окрыляющее чувство, когда мир кажется большим и добрым, красивым и милосердным, тогда даже в самую пасмурную и ненастную погоду светит солнце и поют птицы и все без исключения радует глаз и кажется, что это будет продолжаться бесконечно. А все только потому, что какая-то пара глаз просияет в ответ, посмотрит выразительно и появится непреодолимое желание узнать их тайну. (Вильяму и Фредерику) Спешите. Девушки хрупки и им невыносимо тяжело долго ждать и томиться. (Вильям и Фредерик уходят).
   Странно, среди этих неожиданностей вдруг сверкнул луч света, осветил и все остальное показалось таким несущественным, далеким. Но одно я не могу забыть. (Анне) Анна, нам надо поговорить об одном важном деле.
   Анна. Да, я слушаю.
   Елизавета. Нет не сейчас. Завтра или послезавтра. Это не минутное и не легкое дело.
   Анна. Я готова ко всему, я давно готова, вы просто не замечали.
   Елизавета. Вы ведь даже не знаете, о чем я хочу говорить с вами.
   Анна. Нет, не знаю. Но расстроенные лица, поспешное бегство Анри не оставляют сомнений.
   Елизавета. (Испуганно) Мы договорились? Послезавтра. А молодой человек так воодушевился.
   Анна. Сегодня днем я была свидетелем странной сцены. На краю площади под тенистыми куполами деревьев стоит памятник ангела, пронзающего копьем змея. В памятнике ничего особенного нет, но в этот день женское существо прижалось доверчиво к его груди, как к небесной защите от всех бед. Она казалась хрупкой и жалкой и озябшей, у нее дрожал голос. Ее руки лежали на его крыльях и от того они казались их продолженьем. Она пела, пела громко изо всех сил, из последних сил, чтобы все слышали. В ней был смысл и во всем этом был смысл. Так и стояла она одна на этой площади, возвышаясь над ней. К чему я все это рассказала? Не знаю. Но женщина эта взволновала меня, видимо поэтому. Пойду (Анна уходит).
   Елизавета. Так будет лучше. Неужели она догадывается, о чем я хочу говорить с ней. Все это очень нелегко. Фейерверк, кроваво-красный залп, последний, последний. Я так хотела увидеть фейерверк. Мне казалось, огни осветят прошлое, которое уже потускнело, откроют будущее, прольют на него свет. А оказывается, я даже за настоящим не могу угнаться, а будущее непредсказуемо. Музыка. Я слышу музыку. Опять все хлынули в залы. Веселитесь. Веселитесь.
   Анри. Ваше высочество, вы здесь?
   Елизавета. Это вы Анри? Ваше внезапное появление, Анри, испугало меня.
   Анри. Крепитесь.
   Елизавета. Что такое?
   Анри. Крепитесь. Вы целый день трепетали в предчувствии катастрофы и она случилась.
   Елизавета. Что случилось? Говорите же.
   Анри. Это большая неприятность. Горит замок N.
   Елизавета. Что?
   Анри. Горит замок N. Пожар начался во флигеле и быстро распространяется. Жарко и сухо, замок объят пламенем.
   Елизавета. Как такое возможно? Почему?
   Анри. Никто не знает.
   Елизавета. Ужас. (Кричит) Ужас. Кто мог подумать, кто мог предположить, что дым, гарь, огонь - правда. Детство горит. Там прошла самая беззаботная пора моей жизни. Дым, гарь, огонь. Воздух. Где воздух? За что? (Анри открывает окно) Это уже было. Было когда-то.
   Анри. Это де-жавю.
   Елизавета. Что вы сказали?
   Анри. Просто так.
   Елизавета. Что делать? Не могу понять. Я как марионетка в искусных руках, которым все известно. Как хрупка жизнь.
   Анри. Там почти пять отрядов пожарного подразделения. Эти отважные ребята запанибрата с огнем, укрощают и усмиряют его как ягненка.
   Елизавета. (Громко и осознанно). Едем. Едем туда. Скорее. Скорее. Помоги мне. Дай руку. Нога. Больно. Подвернула ногу. Ничего. Это терпимо и скоро пройдет. Идем. Скорее, а то будет поздно. (Уходят, входит Анна).
   Анна. Только что здесь была Елизавета и Анри, но они спешно ушли. Как хорошо оказаться в тишине после шума веселья. Здесь кто-то еще? Вы? (Появляется Рудольф) Я сбежала от духоты, от гула голосов, от взволнованных танцами лиц, от веселья, чтобы остаться наедине. Я не готова к разговорам, встречам, беседам, простите.
   Рудольф. Не гоните, я не мог вас оставить одну. Я шел по пятам, у вас было такое расстроенное лицо. Не известно, какие мысли носились в вашей голове. Там на балу вы непонимающе озирались вокруг, невпопад отвечали, здоровались не осознавая с кем, улыбались чему-то своему, потом возбужденно говорили мужу, а он недоумевал, но вас это не трогало. Потом не дотанцевав вы ушли, а он улыбался, чтобы скрыть раздражение, боясь скандала. Но вы ушли, словно никогда больше не вернетесь. Вы отважились на какой-то очень важный шаг. Только вот на что? Вы не слушаете? Вы слышите меня?
   Анна. Я слушаю, я просто задумалась.
   Рудольф. Я не ошибся? Вы что-то задумали?
   Анна. Надо прежде все хорошо обдумать. Я не умею ждать. Порой мне кажется, что мне отпущено не так много времени, как всем, а потому тороплюсь. Даже он упрекал меня, что я спешу жить. Но теперь я не буду спешить и все обдумаю.
   Рудольф. Сейчас вы в таком волнении, что ни о чем думать не можете, а если решитесь на что-то, то ничем хорошим это не закончится. Послушайте, я не могу оставаться в стороне, уйти по одной простой причине - вы мне дороги. Знаю, что не время говорить об этом. Вы огорчены, все вокруг вам кажется бессвязным, но это пройдет и снова появится смысл и все соединится воедино и у вас будет легко на душе. Ваши мысли поглощены только одним человеком, в то время как его - далеки от вас. И чем меньше у меня надежд, тем больше мне хочется сказать очень простые слова, которые говорят тысячи мужчин, а тысячи женщин слушают, кто с радостью, кто с безразличием, кто с негодованием. Я люблю вас. Люблю. Вы символ и смысл. Вы символ красоты и в жизни есть смысл, пока в ней есть вы. Можете ничего не говорить - я все понимаю.
   Анна. (Удивленно) Разве это возможно?
   Рудольф. Почему нет?
   Анна. Разве это возможно? Когда кажется, что все вокруг потеряло смысл, старое должно умереть, а новое еще далеко, появляется надежда, слабый свет. Сейчас я не готова. Я ослеплена. Я не могу. Я ведь решила уехать. Сейчас не время. Потом. Только не сейчас, потом.
   Рудольф. Вы собрались уехать?
   Анна. Да.
   Рудольф. Куда?
   Анна. В Тадж-Махал.
   Рудольф. Неожиданный поворот событий. Вы уверены, что именно туда, хотите ехать?
   Анна. Да.
   Рудольф. Вы придумали это сейчас? Зачем вам ехать в Индию? И почему в Тадж-Махал?
   Анна. Леди Алиса мне часто рассказывала о своей мечте, побывать в белокаменном дворце, которое рисовало ее воображение. Среди крупной темной листвы и невозмутимой воды поднимается к небу белый дворец. Солнце, отражаясь от стен, ослепляет глаза, так что больно смотреть, их заволакивает пелена из слез и в этом тумане он кажется парящим в воздухе, словно снизошедшим из иного мира. Грусть и нежность подступают к сердцу. Это обитель слез и печали по ушедшему и уходящему, так говорила леди Алиса. Стоя во дворце с губ непроизвольно срывается: "Прости",- подхватывается эхом, поднимается все выше и выше, пока не долетает до купола, где прозвучав, как дуновение ветра, в последний раз исчезает в оконном проеме уносясь в лазурь, к солнцу. Потом воцаряется тишина и спокойствие, проходит чувство одиночества. Мне хочется ясности и простоты. Видимо только там их можно достичь. А здесь все запутанно.
   Рудольф. Откуда это?
   Анна. Не знаю. Почти у каждого народа есть сказания - воплощение мечты о почти недосягаемом месте неземной красоты, где возможно обрести покой и равновесие. Леди Алиса описывала белокаменный дворец из своих грез с такой силой любви, что ее саму нельзя было не любить.
   Рудольф. Но почему вы думаете, что дворец леди Алисы не что иное, как Тадж-Махал. Белый камень любили за ослепительную белизну и изменчивость в лучах солнца: он становится то багровым, то лимонным, то нежно розовым, то оранжево-багровым. Дворец леди Алисы вы сможете найти везде.
   Анна. Нет, не везде.
   Рудольф. ПОЧЕМУ?
   Анна. Я искала его среди развалин Древней Греции и Рима, среди храмов племен Майи, а нашла только в Индии, так случайно листала альбом какого-то художника и среди его картин увидела дворец - точный слепок с видений леди Алисы - больше похожий на пену, чем на здание. Ошибки не может быть.
   Рудольф. Что же поразило ваше воображение ?
   Анна. Я смотрела на мечеть долго, пока она не растворилась, перед глазами из темноты возникло женское лицо, хрупкое, кроткое, со слабой улыбкой, люди с такими лицами не живут долго. Потом это лицо исказила мука и боль, потом стало темно и снова я увидела мечеть. Дворец был выстроен с роскошью и расточительностью, так что никто в последствии не смог превзойти его ни в размерах, ни в красоте. Правитель Агры строил мечеть в честь жены, внезапно умершей в родах, когда жизнь казалась бесконечно прекрасной и ей ничего не угрожало. На него произвела впечатление смерть, неожиданная, безобразная, мученическая, среди счастья и радости, и в которой, может быть, он был виноват, и которую не смог себе простить, и потому был обречен на бесконечную тоску. Говорят, что в момент смерти лицо ее было с печатью боли и в тоже время такое, словно она не поняла, что с ней произошло, ни страдания, ни страха. Они не успели проститься, и потому произносимое в мечети "прости" разносится эхом девятнадцать раз, пока не исчезнет в проеме купола. Все же последующее за смертью любимого и дорогого человека не имело для него никакого значения: ни эти бесконечные войны, в которых он постоянно терпел поражение, ни смерть, с покорностью принятая от рук восставшего сына, как последнее избавление. Когда я вернусь, вы мне покажете ваше приобретенье, новый дом, но это будет потом. Потом уже будет другая жизнь, другие надежды, другое счастье.
   Рудольф. И это все?
   Анна. Да.
   Рудольф. Вам надо было выговориться, высказаться. На моем месте мог оказаться любой другой, но я рад даже такой малости и милости с вашей стороны. Рад, что оказался рядом.
   Анна. Я закрываю глаза и устремляюсь навстречу будущему, пытаюсь его представить и почувствовать, но там пусто и одиноко. Там все чужое. Леди Алиса говорит, что все идет ко благу, и я напрасно отчаиваюсь, говорит, что душа моя неспокойна, мечется в потемках, надежду теряет, что мне прощение на коленях просить надо, о людях других и о их судьбах подумать, а до тех пор она меня видеть не хочет, ей невыносимо мое отчаяние. Вот и собралась я в Тадж-Махал. Скажете ей? Не забудьте, очень прошу вас.
   Рудольф. Да, хорошо.
   Анна. А можно у вас попросить об одолжении? Оно вам может показаться странным.
   Рудольф. Да.
   Анна. Можете ли в показать всем, что вы неравнодушны ко мне и что вы не безразличны мне. Говорите, как и что хотите, вам поверят, стоит только сказать или намекнуть.
   Рудольф. Остановитесь. Вы не знаете, о чем просите.
   Анна. Стоит только сказать, а далее это обрастет слухами, подробностями. Сделайте это доброе дело. Пожалуйста.
   Рудольф. Это же черная неблагодарность.
   Анна. Нет. В ничего не понимаете. Дайте мне ваше кольцо. Мне надо ваше кольцо. Кольцо.
   Рудольф. Это невозможно, это безумие (Молчание). Хорошо. Я даю его вам, если это поможет, если это облегчит вашу участь, только бы не стало хуже. Я предпочел бы дать его при других обстоятельствах.
   Анна. Спасибо. Не знаю, что еще сказать. Если когда-нибудь вам понадобиться вспомнить о спасенной вами душе, вспомните обо мне.
   Рудольф. Дайте знать, где вы будете, я напишу вам все подробности. Это взамен за оказанную услугу. Послушайте, забыл сказать, горит замок N.
   Анна. Да? Это тяжелое испытание. Странный день. Я спешу. Я ухожу. (На бегу) Спасибо.
   Рудольф. Что я наделал. Это похоже на летящий стремительно к неминуемой гибели поезд, потерявший управление на горной трассе. (Входит слуга)
   Слуга. Вы уже знаете эту печальную новость?
   Рудольф. Да. Огонь безжалостен и замок догарает. Бал окончен и надо уходить? Меня что-то здесь удерживает. (Задумывается на мгновенье) Ах да, Леди Алиса и ее болезнь.
   Слуга.. Нет. Вы не знаете. Я едва вас нашел, чтобы сказать, зная, что вы не останетесь безразличным. Несколько минут назад Леди Алисе стало плохо, она закричала, вы были далеко, когда подоспела помощь, было уже поздно. Ее больше нет.
   Рудольф. Что? Я не ослышался.
   Слуга. Нет, ее больше нет.
   Рудольф. Странный день. Ее смерть осталась незамеченной. Идемте. Вы мне покажете дорогу, вряд ли я смогу найти ее сам.
   Слуга. Да.
  
  
  
  

ДЕЙСТВИЕ II

  
  
  
  
  
  
  
  

КАРТИНА ПЕРВАЯ

   Большая и лучезарная от переплетений дневного и искусственного света комната, словно райская куща; струящийся свет стирая границы предметов делает их неразличимыми, но вместо ощущения цельности, легкости и радости жизни, которые привносит свет, в этой комнате царит атмосфера смятения и болезненности, будто давно скрываемая печаль вырвалась наружу и изменила все вокруг.
   Вильям. Дым табака? Все обволакивает дымка.
   Елизавета. Вильям, это ты?
   Вильям. Да.
   Елизавета. Ты удивлен дыму табака?
   Вильям. Да. Но боюсь расспрашивать, зная, что вам хочется остаться одной. А мое присутствие отвлекает от чего-то, не дающего вам покоя.
   Елизавета. Почему ты так решил?
   Вильям. По сигаретному дыму. Он повсюду. Он душный, горький, дешевый, от него саднит в горле, и я едва сдерживаю кашель.
   Елизавета. Разве? Эта легкая сладкая дымка, которая навевает радостные мысли о прошлом. Кому она может помешать?
   Вильям. Вы не замечаете, потому что расстроены и думаете о чем-то заоблачном, не замечая окружающее.
   Елизавета. Это Беломорканал. Если бы ты только мог знать, как он сладок и горяч, а не горек и душен. Он напоминает о дорогом прошлом. Сейчас я хорошо себя чувствую, даже очень хорошо, будто этот дым распарил кручину. Не спеши уходить. Ты окажешь большую услугу мне, если закроешь портьеру. Осеннее солнце раздражает глаза. Мне хочется побыть наедине и остановиться на мгновенье, чтобы вынырнуть из круговорота жизни, который закручивает все быстрее с каждым годом приближающегося конца века, но это - самое простое и легкое, оказывается невыполнимым.
   Вильям. Может не стоит закрывать портьеру?
   Елизавета. Закрой.
   Вильям. Воля ваша.
   Елизавета. Тебе непонятно, зачем прятаться от солнечного света, который вскоре рассеется за непробиваемыми осенними тучами и густыми туманами?
   Вильям. Солнце низко стоит над горизонтом, прямые солнечные лучи проникают в окна и бьют в глаза, глаза слезятся. Если это единственная причина, вашего беспокойства, то понятно.
   Елизавета. Ты видишь, слезы душат меня так, как душат загнанного в угол человека. А их причина, как верно ты заметил, не раздраженная солнцем слизистая.
   Вильям. В чем же причина слез? Зачем скрывать, если вам не удалось их удержать?
   Елизавета. Где та окрыляющая легкость, которая заражала всех вокруг, что даже языческие племена австралийских аборигенов называли "одинокая белая цапля дальнего полета". Они были правы с их мудрой проницательностью: дальний полет оказался одиноким. И где откровение о дальнейшем пути среди этой путаницы, напоминающей темный тоннель, в котором мчащийся на всей скорости поезд вдруг останавливается и всякая жизнь замирает в ожидании развязки?
   Вильям. Меня удивляют эти слова и то, что вы так далеко зашли в ваших переживаниях: поезд, темный тоннель. И к тому же вас тяготит по непонятной причине солнце.
   Елизавета. А ты не догадываешься?
   Вильям. Нет.
   Елизавета. Я не могу видеть яркий свет, он оживляет те ужасные воспоминания пожара. Вильям, я не хочу этих воспоминаний, от которых никак не могу оправиться и прийти в себя, и от которых ночи стали единым кошмаром: проваливаюсь в никуда, а потом выныриваю и долго не понимаю, сколько времени прошло, секунда ли, вечность ли. А далее - с самого раннего утра преследует раздражение и тогда даже слово выводит из равновесия. Каждый раз яркий свет оживляет тот пожар... пожар, который давно должно было потушить время, вытеснить из памяти, и тем восстановить простоту и ясность, заполнив обгорелые пустоты более важным и значительным. Но напрасно. Стоит только закрыть глаза, как свет превращается в языки пламени, которые в одночасье пожирают дорогой мне мир. Я осознаю всю свою беспомощность в сравнении с этой вечной бесцеремонной стихией, которой мы не можем противостоять. Огонь, ветер, обдающий жаром, горькие слезы сожаленья и боли, чувство потерянности и оглушенности, безутешность, от которых опускаются руки. Не могу. Задерни портьеру Вильям, я не хочу этих воспоминаний, от которых никак не могу прийти в себя.
   Вильям. Чем я могу помочь? Я искренне переживаю, когда вы по долгу молчите, и беспокойство о вас растет, чем больше вы углубляетесь в нелегкую думу. Но вы ведь даже не желаете жаловаться.
   Елизавета. Спасибо за твою искреннюю заботу, милый Уильям. У тебя вопросительный взгляд, будто ты ждешь чего-то.
   Вильям. Да.
   Елизавета. Ты хочешь узнать, понравилось ли мне твое стихотворение, которое ты неуверенно протянул вчера смутившись и сказав: "ВАМ"?
   Вильям. Да.
   Елизавета. Ждешь приговора?
   Вильям. Да.
   Елизавета. В этом маленьком невзрачном листке бумаги столько жизни. Это сочинение, оживило то немногое, дорогое сердцу, что восстанавливает согласие и мир моей души, примиряет прошлое и настоящее, и тем тебе благодарна.
   Вильям. Я думал, вы забыли и не прочли.
   Елизавета. Твое стихотворение оживило в памяти те минуты, когда беззаветно вверяешься ходу жизни, подчиняясь ей, в надежде, что она вынесет на брег с райским садом. Это было весной, ее долгожданная безмятежность и тишина были вымучены страдными годами войны. Помню, на русском корабле звучал военный вальс с грустинкой, который раненых в окопах поднимал и с которым была пройдена Европа и принесена долгожданная свобода. Неожиданно вынырнул юноша- моряк. Услышав вальс до слез знакомый, он без смущенья просил меня с ним танцевать, и даже последовавшее напряженное молчание нисколько не озадачило его и он продолжал широко улыбаться и ждать. Как сейчас помню: он был небольшого роста, коренастый с бесшабашной улыбкой и прищуренным взглядом. Он был русским с широкой душой, окрыленной победой. Но знаешь, музыка с грустинкой и молодой задор в его глазах, да наконец весна, меня к нему толкнули. Он вел меня так горячо и сильно, как, наверное, на Родине под перебор гармони он кружил славянку, плененный и сраженный красотой ее. Его дурманящий задор передался мне и казалось, что я вот та краса, которую он оставил за сотни километров, с которой был разлучен на время войны и по которой истосковался в ожидании встречи. Он был прокурен сладким дымом, обострявшим волнующее очарование этого танца, и тогда я спросила, что курит он, а он ответил "Беломорканал". И дым тот был, ох, как сладок! Я еще подумала, что это мгновенье никогда не забуду.
   Вильям. Когда тоска подкатывает к вам и сжимает в железных тисках, вы просите принести папиросу "Беломорканал", хотя дешевле, хуже, ничего нельзя найти, но среди горького дыма вы вновь видите моряка, ту весну, тот корабль и музыка играет та же. Ведь так?
   Елизавета. Да это так, так. (Пауза) Знаю, Вильям, ты хотел отвлечь меня, напоминая о светлом, которое я так несправедливо забыла. Но мне интересно, как ты узнал все это? Допустим, что-то ты мог прочесть, не знаю где, но мог, но ведь ты, благодаря какой-то неведомой силе, описал все мои чувства, да еще так точно, будто побывал в моем обличье.
   Вильям. Почувствовал по наитию, а потом записал, оставил у открытого окна, решив, что если не унесет ветром, то отдам непременно вам.
   Елизавета. И что?
   Вильям. Не унесло.
   Елизавета. Ты так проверяешь безошибочность догадки?
   Вильям. Да. Хотя странно. Было очень ветрено в ту ночь.
   Елизавета. Я не так сильна, Вильям. Мне тяжело выносить удары судьбы. (Плаксиво, но с достоинством) Разве можно вынести, когда горит твой дом, в котором знаешь каждый угол и все напоминает о прошлом, беззаботном прошлом.
   Помню одно из ранних детских впечатлений: вхожу тихо-тихо в комнату с единственным желанием быть незамеченной и исподтишка наблюдать за отцом, спрятавшись за портьерой комнаты, казавшейся жилищем Титанов. Он конечно же слышал и как я вошла и как я тихо, насколько это может дитя, пробралась в укрытие и затаилась там. Но он принял условия моей игры и не нарушал ее, продолжая сидеть за столом и писать. Мама намеренно не замечала меня и только с улыбкой поглядывала на отца, а он не поднимая глаз усмехался в ответ. В своем убежище я жмурилась от света, который проникал в оконницы и косыми видимыми в пыли комнаты лучами скользил по столу, этажеркам с книгами, полу, жмурилась от этих тайных улыбок и счастья, которое играло в них. Они ведь знали, что еще мгновенье и от избытка радости, от горячего солнца, я вырвусь из укрытия и брошусь к ним на шею и буду заглядывать в их глаза, и тогда будут отложены все дела и по этой комнате пронесется серебряный детский смех и одобрительное поддакивание мягкого сопрано и баритона. И в этом было столько жизнелюбия. И казалось, что так будет всегда. А потом появилась Генриетта, любимица Генриетта. Ее смех расправлял даже хмуро сдвинутые брови отца, морщины у его глаз и поджатые губы. И все это было в замке N, там до сих пор витает счастливый смех, хотя стены его обуглены. Это картина детства. В памяти осталось все: и цвета, и запахи, и улыбки, и солнечный свет, - и все яркое, и все словно было вчера. Все остальное пролетело, как один день. Где оно?
   Вильям. У меня тоже есть горький опыт, печальное воспоминание: потеря друга и обманутое доверие. Жизнь случайно столкнула меня с человеком, которого называл другом и который с легкостью говаривал: "Прошли мимо",- и шутливо проходил мимо людей и их нешуточных чувств, пока не умерло в нем лучшее, от чего он стал чуждым всему и всем. А ведь я так верил ему.
   Елизавета. Но это...
   Вильям. Мелочи. Я понимаю...
   Елизавета. Молодость, молодость! Первые потери, первые промахи! Какими несравненно большими вы казались тогда, и какими смешными, вы кажетесь теперь, когда столько пройдено и пережито, что даже улыбаешься их невинности и простоте, как арифметическому примеру первоклассника. Вильям, ты еще вспомнишь это, вспомнишь и улыбнешься, а пока - оплакивай, переживай ... и радуйся. (Вильям собирается уходить)
   Елизавета. Вильям, ты уже уходишь?
   Вильям. Да. А вы?
   Елизавета. Я остаюсь.
   Вильям. Спокойной ночи.
   Елизавета. И тебе тоже.

(Королева задремала, раздается телефонный звонок)

   Елизавета. Я не люблю внезапных ночных звонков, в их трезвоне есть что-то зловещее, они не предвещают ничего хорошего. (Телефон прекращает звонить). Опоздала. Сколько времени? Мы разговаривали с Вильямом, потом он ушел, а я, видимо, задремала. (Звонит телефон). Опять. Что-то случилось. Да? Что вы сказали? Что? Автомобильная катастрофа? Леди Анна доставлена в больницу, но шансы невелики. Травма несовместимая с жизнью? Да. Понимаю. Да. Как вы сказали и Рудольф? Мгновенная смерть? (короткие гудки прерванного разговора). От этой новости замирает сердце. Вильям. Что я ему скажу? (Вызывает дворецкого) Срочно зовите Анри. Где бы он ни был, что бы он ни делал, он должен явиться сюда. Ко мне никого не впускать, ни под каким предлогом. Слышите. Только Анри. Немедленно. (Дворецкий уходит) Ему придется ехать туда и разобраться во всем. А солнце доктора больше не светит. Странно, как это странно. Такая стремительная смена событий: возвращение из Тадж Махала, развод, на который я сама вынуждена была подать, чтобы избежать лишних толков и не обидеть ни одну из сторон, ее сближение с доктором, и почти накануне помолвки с ним- такая трагедия. Изредка наши планы и надежды разрушаются неудачно вмешавшейся судьбой.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Полутемная комната с причудливыми тонкими тенями, растянувшимися по стенам и потолку, образующими паутину, в которой увязает взгляд. Даже малейший звук подхватывается усиливается и эхом разносится по комнате.

(Входит Артур).

   Вильям. Артур? Я жду тебя. Входи. Садись. Располагайся поудобней. Садись туда, у самого окна, к свету, у меня темно. Из окна виден красивый сад, фонтан, и ты отдохнешь душой.Она любила смотреть из окна, особенно когда лил дождь и стекающие потоки дождевой воды размывали очертания и деревьев и вот той, видишь, мраморной женской статуи, которая так одиноко стоит, словно заблудившись, среди деревьев. И кажется, что если небесная сфера не падает на твердь, то только благодаря ее вскинутым вверх хрупким ручкам. Она обычно стояла тихо ничего не замечая, и всегда вздрагивала, когда я подходил к ней и окликал. Ты поджимаешь губы, бледнеешь, а на лбу выступает испарина и ты с трудом переводишь дыхание?
   Артур. Вы знаете, что нелегко все этот.
   Вильям. Гм. Когда я смотрю на лицо этой мраморной статуи я поражаюсь ее добротности, а потом всмотревшись в выражение кротких глаз, я не могу налюбоваться еe красотой, стою, забыв о времени, жизнь вокруг замирает, и мы кружимся в безвоздушном пространстве с пронизывающим чувством совершенства. Говорят, статуя долго не получалась у мастера и он отчаялся воплотить замысел постоянно переделывая и начиная заново, и вот после долгих мук появилось завораживающее творение.
   Артур. Не томите, знаю ведь, зачем позвали: говорить о ней, только о ней одной, леди Анне. Только я закрываю глаза, а она живая улыбающаяся стоит предо мной. Большой души человеком была, душно было ей только, одиноко, как твоей статуе. Красиво вокруг и благополучно, а счастье не шло. Не верили ей. А она такой родилась и такой оставалась всю жизнь. Только видишь, нет ее, нет. Не вернешь.
   Вильям. Когда ее не стало, мне казалось, что мир распался на мелкие несоединимые куски, как стекла калейдоскопа, они когда-нибудь соберутся в чудесные узоры, но единого, целого, совершенного уже никогда не будет, никогда; пока есть смерть.
   Артур. К смерти нельзя привыкнуть. Мой давнишний приятель- врач - приходит однажды и говорит - вы улыбаетесь, веселитесь, все это - вздор, а только что умер мальчик, совсем еще юный, заболевание крови, за неделю сгорел. И виновато ушел, и так каждый раз переживал, до слез, а сколько судеб таким образом оканчивалось на его руках? Вот то-то и оно.
   Вильям. Мне казалось, что я не смогу больше улыбаться, такое я испытывал бесконечное отвращение ко всему окружающему. А сегодня светило яркое солнце и ветер дул какой-то беззаботный, шаловливый, какая-то парочка влюбленных с истосковавшимися взглядами неугомонно болтала, машина въехала в лужу и обдала хрупкую девушку в огромных ботинках тысячью мелких брызгав, осевших черными пятнами на ее небесно-голубом платье, - все это пробудило во мне чувство жизни, я долго-долго озирался, будто впервые прозрел, вдыхал жадно воздух и улыбался самой счастливой улыбкой. А ведь еще не так давно всякое продолжение казалось бессмысленным. Теперь я снова улыбаюсь.
   Артур. Молодость берет свое. Включите свет. Темнота тяготит, к тому же не вижу вашего лица.
   Вильям. А зачем вам видеть мое лицо? Разве вы не догадываетесь? Боль, печаль, скорбь, отчаяние, какие еще есть слова, чтобы выразить состояние, когда теряешь навсегда дорогого человека, с ним неожиданно разрывается связь. Не теряйте время, оно остановилось здесь.
   Артур. Позвольте мне уйти? Не держите меня, не мучьте. Отпустите, прошу вас. Я не здоров. Сжимает за грудиной (берет таблетку и кладет под язык, Вильям открывает окно).
   Вильям. Здесь было душно. Сейчас тебе станет легче. Я вижу - испарина исчезла, дыхание стало ровным, размеренным. Что Тебе лучше? Ветер врывается в комнату, сдувает на пол листки с еще невысохшими чернилами, беспорядочно переворачивает страницы книги и в этом столько движенья, что поддаешься его натиску и продолжаешь жить, жить.
   Артур. Да. Лучше. Я был сегодня на дворцовой площади, она вся в цветах - белые, желтые, розовые, красные- почти черные, она вся ими усыпана и нет свободного места на ней. Цветы отовсюду, цветы печали, горечи, нигде не осталось равнодушных сердец.
   Вильям. Становится очень холодно. Я закрою окно. Там на улице очень беспокойно. Тебе лучше? Ты можешь говорить? Ты можешь рассказать правду? Все сговорились и повторяют: "Она ушла тихо и спокойно".
   Артур. Но это действительно так.
   Вильям. Но для меня, кому она была самым близким человеком, этого недостаточно.
   Артур. (Устало) Недостаточно. Понимаю.
   Вильям. Сначала звонок, потом не собираясь всего лишь в течение получаса вы отбыли. Она была еще жива, когда вы добрались до этого злополучного города? Я имею право знать, слышишь. Вы приехали? Дальше... Говорила ли она? Нет?
   Артур. Нет.
   Вильям. А может быть: "Мой сын, мой бедный сын".
   Артур. Хорошо. Пусть будет по вашему, может, это внесет спокойствие и порядок в вашу мятежную душу.
   Вильям. Так все-таки говорила?
   Артур. Да. "Мой сын, мой бедный сын"-говорила..
   Вильям. И это все?
   Артур. Да.
   Вильям. Расскажи... Я вижу мчащуюся на всей скорости машину, свет фар, удар, звон бьющегося стекла, скрежет деформируемого металла, потом темные лабиринты, душные лабиринты, а в конце иссиня голубой холодный свет.
   Артур. Домыслы. Сколько их было, сколько еще будет... От самой катастрофы она в сознанье не приходила. Мы приехали, но ее не застали, она была поглощена иной реальностью и принадлежала только ей, это было видно по всему: по ее лицу мягкому, расслабленному, белому, бескровному, по легкой улыбке, страдание и боль не имели над ней никакой власти, она была выше их и далеко от нас. Приборы зловеще гудели. Врач, дежуривший в ту роковую ночь, произносил молитвы вслух сражаясь со смертью, пытаясь непоправимое исправить. Он надеялся только на чудо и молитвами к нему взывал, ведь травма была несовместима с жизнью, и это он прекрасно знал. Все те, кто помогал ему, хранили напряженное молчание, на лицах их была боязнь трагической развязки, они надеялись на врача, он был чудотворцем в ту ночь. Потом мне показалось, я не уверен в этом, никто больше не заметил, что она приоткрыла глаза окидывая бессознательным взглядом земную жизнь, прощаясь со всем, чем она жила, с бесконечной жалостью. Потом ее губы едва зашевелились и прошептали: "Мой сын, мой бедный сын".
   Вильям. Когда это было?
   Артур. Незадолго до кончины. Видимо, около четырех часов.
   Вильям. На рассвете? Дальше. Что было дальше?
   Артур. А дальше ничего не было. Нахлынуло какое-то томное сладкое чувство, пелена заслала мои глаза и внутри все зашептало: "Прости". А дальше наважденье оборвалось. В этот момент приборы дружно заголосили. Ее не стало рано утром, когда легкий рассвет позолотил восток. Жизнь продолжалась, но она ушла.
   Вильям. А дальше?
   Артур. Ничего не помню. Не видел ничего, лишь только слышал плач какой-то больничной сестры, безутешные всхлипывания.
   Вильям. В глазах твоих стояли слезы, их прятал ты от остальных, не отрывая глаз от пола.
   Артур. Да так. Они и сейчас на моих глазах.
   Вильям. А какое у нее было лицо?
   Артур. Лицо?
   Вильям. Да.
   Артур. С печатью боли и в тоже время такое, словно она не поняла, что с ней произошло.
   Вильям. И все?
   Артур. Да. (Входит королева) Доброе утро, ваше высочество.
   Елизавета. Доброе утро.
   Артур. (Вильяму) Отпустите. Нечего добавить. Все остальное без меня.
   Вильям. Спасибо, не знаю, как благодарить. Иди.
   Елизавета. Мы не сказали тебе сразу. Прости, ты ведь мог застать ее еще живой, все могло бы быть иначе, окажись ты там.
   Вильям. Да-да (глухо). Она много раз говорила, что у этой истории может быть любой конец и даже такой.
   Елизавета. А она такое говорила?
   Вильям. Да.
   Елизавета. Припоминаю. Было. Интересно, что она видела, что она воображала в своих фантазиях. Бывали минуты, когда она витала в каких-то далях, стояла не отрываясь от окна и лицо у нее было отсутствующим, словно смотря сквозь предметы, людей она видела что-то свое. Кто знает, что у нее было на уме, ведь никогда не сознавалась. Улыбалась: принимайте, какая есть.
   Вильям. Грустно. Горько.
   Елизавета. Может быть твой голос, движение твоей души, твоя сила вернули бы ее к жизни будь ты там, в это ведь невольно веришь. Но травма была несовместима с жизнью, как говорили врачи. Нечего тебе было делать там. Я оберегала тебя, считая это единственно правильным.
   Вильям. Грустно. Я не мог долго заснуть из-за тягостного томления
   Елизавета. Может быть усталость, перенапряжение?
   Вильям. Нет. Нет. Когда я все-таки уснул, то сон был тяжелым, бесцветным: я прятался от природной стихии, вездесущей и неизбежной, наступающей со всех сторон. Дождь хлестал по лицу, сверкали молнии, их ядовитый блеск ослеплял, одна из них ударила в дерево и древо жизни раскололось пополам и пошел густой дым, он забивался в нос, глаза, уши, горло, горчил на языке, душил до слез. Потом крик, то ли наяву, то ли во сне. И я проснулся.
   Елизавета. Во сколько это было?
   Вильям. Не знаю.
   Елизавета. А потом? Что было потом?
   Вильям. Ничего не было. (Сотрясает дрожь) Есть какая-то необъяснимая связь, которая разорвана теперь.
   Елизавета. Ведь было что-то еще. Пожалуйста, Вильям..
   Вильям. Я перебрался в эту комнату, слушал непонятные звуки непонятного переполоха во дворце, смотрел в окно. И это привело меня в долгожданное спокойствие. Потом я задремал и вот тогда случилось со мной это последнее и самое странное. Я вдруг отчетливо услышал мамин голос, тихий и замирающий: "Мой сын. Мой бедный сын. Прости". И все, только это. А потом тишина. Тишина предрассветная - самая безмолвная, в ней все замирает, чтобы с новым днем начать новую жизнь. А далее появились вы и все стало на свои места или, вернее, потеряло всякий смысл, превратилось в хаос, глупый, жалкий, в сравнении со смертью.
   Елизавета. Плачь. Плачь от боли, жалости, бедный мой мальчик. Слезы размягчат твое горе, спасут тебя, помогут. Плачь. Плачь. Храни нас провиденье от напрасной смерти, которая оставляет детей без родителей, а родителей без детей, без сестер, братьев, жен, мужей. Дай силы и этому юноше перенести боль утраты близкого. Ты не слушай меня. Не слушай.
   Вильям. Это был несчастный случай? Вы можете подтвердить?
   Елизавета. Да. Конечно. Что же еще?
   Вильям. Умышленное злодеяние.
   Елизавета. Что ты? У кого поднимется рука? Несчастный случай. Автомобильная катастрофа, в которой от сильного удара машину разбило вдребезги и оказавшиеся в ней погибли. Она была в тяжелом состоянии, и была надежда.
   Вильям. Мне надо разобраться.
   Елизавета. Ты бросаешь вызов судьбе.
   Вильям. Иначе не могу. Сделки с совестью закрывают дорогу к счастью.
   Елизавета. Ты огорчаешь меня. Остановись. В скорби ты можешь сделать много неверных шагов и разрушить то, что не тобою было создано.
   Вильям. Что это за счастье, которое - причина страданий его, ее, твоих.
   Елизавета. Ты на глазах повзрослел, горе сделало тебя не по-детски серьезным, ты прозрел к чему-то более высокому, что пока непонятно мне. Но ты ясно видишь путь, на котором обретешь себя. Как бы мне хотелось, чтобы ты своим выбором не сделал всю мою жизнь бессмысленной!
   Вильям. Она обретет любовь, которую искала как откровение, как завет вечный.
   Елизавета. Вильям, твои мысли ровны. Они не отрывисты и разорваны. Ты держишься молодцом. И пусть эти слезы потери текут по твоим щекам. Я же не могу плакать, проваливаюсь в пустоту, ничего не чувствуя, мысли становятся тягучими и вязкими, слова, срывающиеся с языка - чужими. Тогда замечаю каждую мелочь, перемену: скрип, шум, движение ветра, - это единственное средство не думать о боли.
   Вильям. Я вас понимаю, очень понимаю.

(Влетает Генриетта, ее одежды разлетаются как крылья)

   Генриетта. Как же так могло случиться. Скажи мне, Вильям, ведь ты все знаешь. Кому нужны такие уроки. Я плачу. Слезы, какие они горькие и неуправляемые. Ведь вы все сохраняете спокойствие, даже ты, Вильям, который может рассуждать о дожде, солнце, мраморе, даже ты спокоен, вынашиваешь в себе это безутешное горе. Как могло такое случиться. Ведь казалось, что начинается новая жизнь. А несчастье среди счастья подстерегало, мгновенно настигло, не спрашивая. И врагу такое не пожелаешь. Я видела груду искореженного металла, уродливую, сжатую спереди и с верху. Если железо так изуродовано, то что же с ними стало. Как необычайно хрупка и беззащитна жизнь, мгновение и доли секунды решают все. Постой, да ты ведь не слушаешь? Вильям, какой же ты бледный, в лице ни кровинки. Ты слышишь меня? А руки, руки ледяные. (Поцелуями осыпает его лицо). Вильям... Вильям...
   Елизавета. Я сейчас вернусь. (Уходит)
   Вильям. Часы отбивают полдень. Слышите?
   Генриетта. Полдень? Да, слышу. Я сейчас приду.
   Вильям. Все ушли. Тихо. И в душе разом все смолкло и стало тихо. Жизнь вокруг замерла. Слабость, только слабость выдает, что силы на исходе, что усилие воли, которым сдерживаю себя, вот-вот иссякнет. Именно вот той рукой, тем сердцем, которые теперь в небытие ушли, я был научен надежде, вере и любви, и по тому я с жалостью оглядываюсь вокруг и продолжаю жить смиряясь. Утраченные силы вновь придут и как орел расправлю крылья, не уставая полечу, не утомляясь путь пройду.
   (Входит Анри)
   Анри. Вильям!
   Вильям. Неожиданно. Я задумался.
   Анри. Ты разговаривал, убеждая в чем-то себя.
   Вильям. Возможно, я не заметил. Я ведь ни о чем не прошу, только о малости - о тишине.
   Анри. И все?
   Вильям. Да.
   Анри. Эта наша первая встреча, помнишь ли ты это, мы ни о чем не говорили, ничего не обсуждали, а только безмолвно присутствовали, слушали и запоминали, чтобы не упустить ни одного слова, движения и только чувствуя дружескую руку рядом.
   Вильям. Да. Видимо, да.
   Анри. Ты не доверяешь мне и слова о дружеской руке тебе кажутся неискренними. Я понимаю, что ты чувствуешь. Ты не доверяешь мне, отстраняешься от меня. Но поверь мне, столкнувшись со смертью невозможно лгать и красиво лицемерить. Злорадствовать по поводу кончины, пусть даже и врага, не хватит сил и не придет на ум: пред смертью все равны- сегодня он, а завтра ты.
   Вильям. Все это очень сложно. Сейчас придет Генриетта. Она только утрет украдкой глаза, чтобы напрасно не расстраивать меня, успокоится, соберет все самообладание, изобразит улыбку, начнет веселить и подбадривать, чтобы искренностью своего смеха победить печаль. Но в довершении на самой патетической ноте не выдержит, что-то сломается в том механизме радости, и она расплачется, и тогда уже придется утешать ее. Что-то она задерживается.
   Анри. Ее всегда выдает голос. От слез он становится приглушенным и влажным. (Смеются)
   Вильям. Даже не представляю без нее (Пауза)...
   Генриетта. Я слышала смех и подумала, уж не показалось ли мне (входит Генриетта).
   Вильям. Показалось. Показалось.
   Генриетта. У меня для тебя сюрприз. (Анри и Вильям смеются, Генриетта бросается к зеркалу).
   Генриетта. Что случилось? Что-то не так?
   Анри. Не воспринимайте на свой счет, Генриетта. Вы прекрасно выглядите. Вас выдают только глаза, а улыбка очень естественна. Вы умеете делать вид, что все хорошо.
   Генриетта. Только самую малость.
   Анри. Вильям, я сейчас вернусь. Нам надо поговорить. Это срочный и безотлагательный разговор.
   Генриетта. Срочность и безотлагательность, безотлагательность и срочность. Теперь, как и всегда. Хотел о чем-то говорить с тобой, но я помешала, и потому ушел, и потому еще вернется. Но мне кажется, не время сейчас для серьезных разговоров, не время, твои силы на исходе.
   Вильям. Он дорог мне, он нужен мне, как теперь, так и всегда. Но что-то сдерживает меня от того, чтобы с детской легкостью броситься на его плечо. Я любил слушать его рассказы об устройстве мира, повторяя: "Еще, еще!",- и радоваться простоте и ясности, когда торжествует добро, а зло низвергается. Теперь я с невыразимой тоской оглядываюсь на детские годы, ревнуя к той безмятежности, к тем грезам наяву, которые теперь рассеялись. Я верил ему, верил слепо. А теперь у меня много сомнений, словно мы на разных полюсах, и то, что для меня потеря, то для него свалившееся бремя. Он это понимает и от того ищет откровенного разговора.
   Генриетта. Мир восторжествует. Идем пить чай. Аромат чая терпок и душист, и вперемешку с паром располагает к теплой и дружеской беседе. А тебе он еще вернет и силы, а пушистые сладкие пончики их утроят.
   Вильям. Это слишком просто.
   Генриетта. Как тебе, молодому человеку, объяснить, что в твоей жизни будет еще много светлого и радостного, отчаяние отступит, и ты станешь другим, воспоминания сделают тебя сильнее, глубже. Но это будет потом, и это уже тайна завтрашнего дня. Трагедия не может зачеркнуть красоты жизни. Неудачи, потери близкого, первая влюбленность, появление ребенка на свет, - все это одинаково наполняет ее содержанием, одинаково довершает, приближая к зрелости.
   А сейчас, послушай меня, у нас будет завтрак, ты не имеешь право отказаться. Мы будем говорить о книге, которую ты читаешь, о девушке, в которую ты влюблен и которая вдохновляет тебя. Мы будем говорить о бездомной собаке, которая родила семь щенков и которой ты отдаешь бутерброды в пансионате, потому что тебе жалко ее, и еще больше ее жалких подслеповатых детенышей. Мы будем говорить друг другу добрые слова. Скорее же, Вильям, дай мне руку, сделай шаг, вот видишь, мой славный мальчик (в слезах).
   Вильям. Вот видите, опять слезы - эти горькие строители мира, нелегкая цена счастья, наша разменная монета. Слезы отчаяния и горя сменяются слезами искупления и радости. (Входит Анри)
   Анри. А Генриетта все-таки в слезах. Эти беспрестанные звонки: "Когда, где",- сбиваешься со счета и устаешь отвечать, соболезнования скупы, все недоумевают, обескуражены неожиданностью напрасной кончины, и еще норовят собраться на траурную церемонию проводов неофициального лица, что противоречит правилам и ставит под удар дом и его главу. Пришлось предупредить эту недопустимую нелепость.
   Генриетта. И успешно? Удар не нанесут?
   Анри. Генриетта, я бы хотел поговорить с Вильямом.
   Генриетта. Возражаю.
   Анри. Это важно, срочно...
   Генриетта. Возражаю. Посмотрите на его заострившиеся, и от того почти взрослые, черты лица, на эту мертвенную бледность, как у юной девы, и неужели у вас есть такой предлог, чтобы оправдать спешку. Завтра, а еще лучше - послезавтра, а там и до следующей недели можно отложить.
   Анри. Нет, ни в коем случае.
   Генриетта. Пусть отдохнет.
   Анри. Он спокоен, но внутри кипят страсти, осложняющие все. Нет, мне надо говорить с ним. Не спорьте.
   Генриетта. У него тонкая душа, не сделайте ему больно.
   (Появляется королева)
   Елизавета. Пусть идет, не держи его, потому что нет безотлагательных дел и разговоров. Иди Вильям, иди. Генриетта, не оставляй его ни на минуту.
   Генриетта. Не надо напоминать, в такие минуты заканчивается действие и только сердечная теплота указывает верный путь, подсказывает правильное решение: не оставлять одного молодого человека.
   Елизавета. И все-таки не оставляй его. (Уходят). Тебе удалось убедить не приезжать?
   Анри. Особенно настаивать не пришлось. Я пояснил, что излишние чувства могут стать причиной ваших хлопот и беспокойств и, уважая вас, они не приедут, чтобы все прошло без официальной суеты, тихо.
   Елизавета. Хорошо. И все же я сомневаюсь во всем. Кому знаком страх сомнений, тот знает его тяжесть. Эта непрожитая жизнь камнем лежит на сердце, словно виноват в этих злоключениях. Ты видел площадь? Она вся в цветах скорби. Ты видел заплаканные лица, слезы жалости и сострадания, неподдельные и горькие? Никаких сделок с совестью, никаких, они невыносимы и ничем не заканчиваются. Я скажу Вильяму, что он свободен и его жизнь зависит только от него самого. Если, конечно, он поверит мне. Никакие другие интересы ему не помешают и он свободен в своем выборе.
   Анри. Видимо поэтому вы так долго никого не допускали к себе, чтобы все переосмыслив, принять правильное решение.
   Елизавета. Вильям устал и сторонится нас, он сохраняет спокойствие при всей его впечатлительности, поэтому так необходимо узнать, чем он живет, что он надумал там в глубине своего недоступного мира.
   Анри. Поэтому я и хочу говорить с ним, и сделал бы это давно, но вы вмешались. Он повзрослел, это видно и по манере держаться и по ответам.
   Елизавета. Я хочу знать каждую минуту, где он, что делает, чтобы не потерять его.
   Анри. Вы действительно этого хотите?
   Елизавета. Да.
   Анри. Вы верно уже знаете, что Артур, ссылаясь на состояние здоровья и долгие годы службы, хочет оставить ее.
   Елизавета. Неожиданно.
   Анри. Он непреклонен. Уговоры бессмысленны. Он служил верой и правдой и просит отпустить его.
   Елизавета. Не время. Ладно, потом разберемся с этим.
   Елизавета. Слышу шаги Вильяма. Ухожу. Отец и сын - неразрешимый вечный спор.
   (Вильям входит и останавливается и долго смотрит на отца)
   Анри. Почему ты не желаешь заговорить со мной первым и стоишь, наблюдая за мной, а я позволяю тебе это делать.
   Вильям. Генриетта, когда расстроена, становится словоохотливой. Она говорит добрые правильные слова, но их так много, что не успеваешь следить, а потом и прекращаешь, и только беззвучно поддакиваешь: "Да-да", - и думаешь о своем. Я наблюдал за вами, как вор исподтишка, чтобы понять, чем движимы вы, стоящий кротко и смиренно. Вы...
   Анри. Я ничем ни на один из твоих упреков не смогу возразить, ничем. Ты не найдешь ответ во мне, потому что я виноват в том, что произошло. Ты не поймешь. Первое десятилетие я познавал мир и самые примитивные представления о нем, они были необходимы, чтобы жить в нем. Второе десятилетие, получив достаточно сносное представление об окружающем, я познавал свое предназначение, и это было долгим явлением. Когда же я приблизился к разгадке мне уже шел четвертый десяток. Это тот критический возраст, когда начинаешь осознавать, что всего лишь лист гонимый ветром в поле, романтичность рассеивается, как утренний туман, и одиночество пронизывает все существо, а то, на что еще можно надеяться недоказуемо. А здесь она - юная, свежая, глаза ясные, горячие. Для меня это стало целым миром, не пройденным уроком, ключом к тайне, которую мне хотелось разгадать. Она притягивала новизной чувств и их непосредственностью и меня непреодолимо потянуло к ней. Общее мнение благоволило, подогревало и ускоряло мое решение, все с нетерпением ожидали и не принимали моей медлительности. Я был увлечен игрой и о ее счастье не думал, если бы подумал, то все могло сложиться иначе. Но вопреки всему я уже стоял перед алтарем, ликующая толпа влюблено смотрела на принцессу. Это была другая жизнь, я не мог за ней угнаться. Она была другой.
   Вильям. Зачем вы говорите мне все это? Ведь и я - плод этой же ошибки.
   Анри. Зачем дерзить в словах и от любви в душе сгорать? Покой твоей души был нарушен трагедией и это ожесточило тебя. (Вильям убегает) Ушел. Убежал. И никакой довод рассудка не поможет. Только время и может быть случай, который откроет его глаза на истинное положение вещей. (Входит королева)
   Елизавета. Не говори ничего, я видела, как он убежал. Он никого не слушает. Я не знаю, чем ему можно помочь.
   Анри. Время и случай помогут.
   Елизавета. Да, время и случай.
   Анри. Все остальное только оттолкнет его.
   Елизавета. Я впервые ничем не могу ему помочь. Ничем. Бессильна. Я хочу быть счастлива его счастьем, его победами, хочу чтобы его разочарования были и моими, но все это ускользает, и я при этом ничего не могу изменить. (Вбегает Вильям)
   Анри. Остановись, ты можешь напрасными словами, сказанными сгоряча обидеть кого-нибудь из нас.
   Вильям. Послушайте, я всегда с восхищением слушал ваши рассказы, даже если не понимал и половины в них. Мне нравился ваш голос, ваша улыбка, я не мог оторвать взгляда от вас и ловил каждое ваше слово и его мелодию. Вы с щедростью давали, хотя редко, а я с жадностью вбирал. Свет, тень, полутень, - все это вы сами объясняли мне и я смотрел на мир вашими глазами. Но однажды в картинной галерее, стоя у довольно странной картины, которую вы прошли даже не удостоив внимания, я открыл свой мир. Это был Спас с болью и жалостью в глазах и отпечатком смерти на лице. Сначала это казалось обычным решением давнего сюжета, если бы не название: "Спас-царь славы". Но у царя был слишком вид не царский, жалкий, и в этом заключался тайный смысл, который открылся только теперь, среди этой печали и моря цветов (Вильям убегает).
   Анри. Вильям, постой.
   Елизавета. Время и случай.
   Анри. Да.
   Елизавета. Ты видел Софи?
   Анри. Нет.
   Елизавета. Она недоуменно смотрит на нас, стараясь забыть о своем непонятно на какой срок откладываемом счастье. Она скорбит об утрате и боится даже подумать о дне долгожданной помолвки. Но она даже не подозревает, что Фредерик сделал выбор.
   Анри. Я видел ее, но не очень хорошо разбираюсь в лицах и в душевных волнениях за ними скрываемых, чтобы заметить что-то особенное. Обычное лицо, обычные серые глаза.
   Елизавета. Зеленые.
   Анри. Может быть зеленые, но мне показались серыми. Спросите у Фредерика, что он думает по этому поводу и окажется, что они серо-голубые, радость лазурью в них играет и от того они голубеют, разочарование гасит их и они блекнут, сереют. Но сколько бы я ни смотрел в них, они кажутся серыми.

(Входит Софи, но никого не видит при этом)

   Софи. Никто даже не догадывается, как это невыносимо любить человека и знать, что любая случайность может разъединить и каждая встреча может стать последней. Эти милые черты ставшего единственно дорогим человеком отдалятся навсегда. Навсегда. Это слово боюсь произнести.. Я не хочу заглядывать в будущее. Пусть оно будет лучше, чем настоящее. Лучше.
   Елизавета. Никого и ничего не замечает.
   Софи. Вы? Прошу прощения. Здравствуйте. Я не заметила, что кто-то есть.
   Елизавета. Это мы просим прощения, что услышали ваше сокровенное, душевное, скрываемое. Пусть это не пугает вас. (Пауза. Входит Фредерик).
   Фредерик. (Королеве) Сначала я искал Вас, а не найдя, попытался разыскать Анри, и Софи куда-то бесследно исчезла, хотя целый день я мечтаю хоть на одно мгновенье завладеть ее вниманием, но хлопоты, хлопоты. А теперь я вдруг нахожу вас и вы все вместе, так что я растерялся и не знаю, что сказать, а сказать надо каждому понемногу, ободрить. (К Софи) Что глаза пугливо отводишь, хотя все вокруг изменилось, стало другим и оно против нас, но я не изменился. Ты все сама понимаешь? Да?
   Софи. Да. Я все понимаю. Более того я готова к самому худшему. Это будет моей болью, моим поражением и моей победой.
   Фредерик. (Берет руку, держит, смотрит) Какие белые холодные пальчики, как будто жизнь ушла из них. Выше сердце, больше жизни.
   Софи. Интересно, сегодня будет дождь? Странно, что он еще не начался.
   Елизавета. Нет, небо чистое, ясное, солнце светит ярко и дождя неоткуда ждать.
   Фредерик. Почему? Софи тебе хочется дождя?
   Софи. Он будет.
   Фредерик. Почему?
   Анри. Фредерик, не упорствуй. Неужели ты не видишь, что Софи едва сдерживается от слез и пока ей мужественно это удается. Ведь так?
   Софи. Вы правы, но дождь тоже обязательно будет. (Уходит).
   Анри. Фредерик, не удерживай. В ней есть какое-то неуловимое сходство в чертах лица, в улыбке с погибшей, которое теперь особенно бросается в глаза и которое невыносимо.
   Елизавета. Нет, Анри, нет. Ты ошибаешься. Она хороша, свойственным только ей очарованием. А покой той, другой, не тревожь.
   Фредерик. И потому Анну будет сопровождать только сын? А мы на почтенном удалении, у выхода из дворца, отдадим ей честь в последний раз? "Прощай прекрасное создание, пришедшее процвести и умереть".
   Елизавета. Хватит. Анри, что ты скажешь на это?
   Анри. Я буду подле сына, даже если он отвернется от меня не захотев пожать протянутой руки, может я и заслужил, в это начинаешь верить, когда пара чистых глаз юного существа смотрят с недоверием и непримиримо. Как знать, что растопит лед недоверия и подтолкнет его ко мне. Мелочь. Постойте, вы видите?
   Елизавета. Что видим?
   Анри. Смотрите, дождь. Ни одной казалось бы тучи, кроме того прозрачного едва серого облака, а такой сильный дождь с крупными косыми каплями, тихо ударяющимися о землю.
   Фредерик. (Открывает окно, протягивает руку, ловит потоки воды, потом подставляет лицо) Дождь. Шум дождя. Шелест листьев в ответ на дождь. Капли, как слезы
   Елизавета. Вы словно ждали его целый день, а дождавшись обрадовались, но чему? Необъяснимое происходит вокруг, здесь во дворце и за его стенами, словно все изменили себе и обычаям. Сцена с дождем растрогала меня.
   Софи. (Входит Софи) Вы видите? Да?
   Елизавета. Да.
   Фредерик. Да.
   Софи. Природа проливает благостные слезы по своему красивейшему из созданий. Какой ты мокрый (к Фредерику) и какая удивительная улыбка на твоем лице.
   Анри. Ваше высочество вы абсолютно правы.
   Елизавета. В чем права?
   Анри. Возвращаясь к последней вашей мысли. Одна пожилая жительница нашего королевства, пожимая плечами и глядя на все эти бесконечные потоки слез, так и сказала: "Будто все сошли с ума",- при этом она сохраняла спокойствие и невозмутимость.
   (Входит Генриетта)
   Генриетта. Саддам все-таки продает дом, недавно купленный.
   Елизавета. Вы об этом.
   Генриетта. Проведенные в молитвах дни и ночи открыли ему иную истину и дом стал ему ненавистен. А вы уже слышали?
   Елизавета. Да.
   Генриетта. Он тихо похоронил сына, эта смерть прошла незамеченной, а теперь продает дом и хочет покинуть эту землю, за право проживания на которой так долго сражался. Она не кажется ему теперь такой желанной. Я когда-то говорила ему, предупреждая, что эта спешно сделанная покупка не принесет ему счастья. А он не верил, надеялся на удачу, которая ему улыбалась и казалась началом. А теперь - странствие, печаль.
   Елизавета. Пусть остается. Я подпишу его бумаги и он сможет на законном основании оставаться и он получит все-таки то, что хотел. Но боюсь, что слишком поздно, ему это уже может не понадобиться. Пусть разыщут его прошение. Помню, как его сын говорил: "Лампочка никогда не заменит солнце".
   Генриетта. Скоро три часа.
   Елизавета. Да, надо спешить.
   Генриетта. Я не пойду. Я не могу. Не могу.
   Анри. Идемте.
   Генриетта. Нет.
   Елизавета. Анри, не настаивай. Генриетта не может привыкнуть, а через силу не стоит. Она все осознает: эту утрату, и что надо простить и просить прощение самой, -а когда осознает, то придет. Или не придет, но тогда будет поздно.
   (Уходят Елизавета, Анри, Генриетта)
   Фредерик. Ты останешься? Я скоро вернусь. Жди. Только жди.
   Софи. Возвращайся скорее. (Фредерик уходит). Я всегда буду ждать, буду ждать пока этого хочешь ты, пока ты мне позволяешь это делать, но только не сегодня. Сегодня слишком грустно и печально. Я пойду, чтобы вернуться завтра.
   Я люблю, но это болью отзывается во мне, а не легкостью. Я встала утром без всякой надежды на счастье. Фредерик, все мысли мои о тебе, они с тобой. Я не могу кричать, доказывать, но я тихо беззвучно жду и надеюсь, сгорая от чувст, которые избороздили меня, лишили покоя и превратила жизнь в нескончаемую муку- муку без тебя, в слепое желание - видеть, слышать, чувствовать тебя. Свет не мил, когда рядом нет тебя. Сейчас ты занят другим и не ведаешь об этих бурях страстей, да верно и не узнаешь никогда. Мне жалко расставаться, мое самое драгоценное наважденье.
  

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

  

Деревья с пышной шевелюрой ветвей и листьев, образуя естественный шатер, разбрасывают над террасой тень. Тень- спасенье от летней жары знойного дня - погружает присутствующих в прохладу и царство полумрака. Софи и Фредерик в одежде для конной прогулки в ожидании и предвкушении предстоящей поездки. Софи опьянена тишиной, красотой и прохладой и почти ничего не замечает, в особенности, солнечного зайчика, которым Фредерик зовет ее.

   Фредерик. Софи! Чем заняты твои мысли. Ты так далека от меня сейчас. Скажи, о чем ты думаешь? Скажи мне, Софи.
   Софи. Я в каком-то полусонном состоянии, так что не хочется говорить, двигаться. Все словно загустевает, вязнет: звуки, слова, мысли.
   Фредерик. Быстрая езда разгорячит тебя.
   Софи. День и без того горячий.
   Фредерик. На твоих щеках заиграет румянец, ветер сыграет злую шутку с твоей прической, разбросает волосы в разные стороны и унесет твою печаль, развеет ее.
   Софи. Фредерик, твоя жизнь - легка и весела, словно театральный водевиль. Ты даже не догадываешься, что кому-то неуютно в ней.
   Фредерик. Оставь эти грустные мысли. Езда и эти отлитые природой животные, горячие и прыткие, - реальность; это красиво и захватывающе. Когда несешься навстречу судьбе, а вокруг - ветер, ветер перемен, ветер свободы, когда послушное животное внемлет малейшей прихоти и трепещет, когда горишь желанием быть первым, это не театр, это жизнь вырывается наружу, разливается по жилам, горячая и терпкая. Дай руку, Софи. Идем.
   Софи. Подожди еще чуть-чуть. Сейчас приедет Вильям. Мне хочется взглянуть на него (входит Елизавета).
   Фредерик. Ах да, Вильям!
   Елизавета. Я места себе не нахожу. Вот уже тридцать минут как Вильям и Анри должны были приехать, но их все еще нет. Неужели что-то произошло. Небо ясное и я не могу понять, почему они задерживаются. Довольные встречей после долгой разлуки, они забыли о нас и не спешат возвращаться, они даже не подозревают, с каким нетерпением мы ждем их. (Дворецкому) Пусть узнают, все ли благополучно. Может, мы зря волнуемся.
   Софи. Я слышала, что Вильям сильно изменился.
   Елизавета. Он вытянулся. Окреп. Черты лица стали правильными, в них исчезла юношеская нескладность, следы бунтарства. Теперь это замкнутый молодой человек, но вежливый. Мне так передали. Письма его были очень короткими и редкими, он не любит писать. Нет, я начинаю волноваться. Где же они? (Входит Анри).
   Анри. Здравствуйте. Вы кого-то ждете? (Входит Генриетта).
   Генриетта. Я услышала голос Анри. Где Вильям? Разве он не приехал с тобой?
   Анри. Нет.
   Елизавета. Что ты сказал? Вильям не приехал?
   Анри. Произошла неожиданность, которую мы не могли предвидеть.
   Елизавета. Я не люблю неожиданностей. Ты видел Вильяма?
   Анри. Принц повзрослел настолько, что не нуждается в опеке. Я вернулся один.
   Елизавета. Так что все-таки произошло?
   Анри. Он не прилетел. Он передумал.
   Генриетта. Как передумал? Он написал, что будет. Он не нарушает данных слов.
   Анри. Я не знаю, что он подразумевал под словом "будет", но он не прилетел. Возможно, он приедет, но доберется сам. Не хочет, чтобы его встречали. Не удивлюсь, если он придет босиком сегодня на закате или завтра на рассвете.
   Елизавета. Запасемся же терпением. Это большая неожиданность, но еще есть время до заката (смеются). Идемте. (Елизавета, Генриетта, Анри уходят)
   Фредерик. Идем, Софи .
   Софи. Фредерик, могу ли я сослаться на нездоровье, не пойти с тобой и остаться здесь.
   Фредерик. Почему такие быстрые перемены? Что случилось? Еще один бунтарь в нашей семье?
   Софи. Нет. Видишь ли...
   Фредерик. Хорошо. Я скоро вернусь, очень скоро. Лишь бы ты дождалась и не ушла.
   Софи. Хорошо. Это условие игры?
   Фредерик. Да.
   Софи. Хорошо.(Фредерик уходит) Он даже не возразил, что это игра. Игра - это всего лишь театр. (Входит Вильям)
   Вильям. Ты одна?
   Софи. (Вскрикивает) Вильям! А мы все ждем тебя. Очень ждем.
   Вильям. Как я рад тебя видеть, но только тише. Тише. Не говори так громко, никого не зови. После все узнают. После.
   Софи. (Громким шепотом) Хорошо. Конечно. Как ты добрался? Как давно я тебя не видела.
   Вильям. А хотела увидеть?
   Софи. Да. Здесь только одни разговоры о тебе. Каждое письмо-событие. Елизавета их наизусть выучила. Они ведь такие короткие. Это ведь несложно запомнить: "Какое удивительное место. Все складывается как нельзя лучше, надеюсь, и у вас также". Каждую фотографию по десять раз на дню рассматривали. Говорили, что ты изменился и внешне и внутренне.
   Вильям. Не знаю.
   Софи. Сначала переживали, но потом привыкли и уже не обижались за твои короткие письма. Зачем ты решил испытывать терпение близких тебе людей, которые волнуются за твою судьбу? Лицо Елизаветы побледнело и опечалилось, когда она узнала, что ты не приедешь. Ты даже не подозреваешь, как невыносимо тяжело ждать тех, кого любишь.
   Вильям. А где Фредерик? Мне казалось, что вы всегда вместе.
   Софи. Не бойся, он далеко, он увлечен и не заметит тебя.
   Вильям. Я обеспокоен другим. Лошади - вот его страсть? Я верно угадал?
   Софи. Да.
   Вильям. Мое инкогнито могут разоблачить. Но я не посмею сейчас уйти.
   Софи. Спасибо.
   Вильям. Кто-то идет. Но я остаюсь подле тебя.
   Софи. Ты не изменился. Я так рада видеть тебя, рада. Это так просто - рада.
   Вильям. Я знаю.

(Входит королева)

   Елизавета. Вильям! Какое счастье, мой дорогой Вильям. Я теряюсь, как юная девушка, и сил едва хватает, чтобы произнести твое имя. "Вильям" - это как мед. Как долго я тебя ждала! Зачем же ты заставил мня так волноваться? Я по сто раз читала твои короткие письма, читала до боли в глазах, думая, что все-таки узнаю, как ты и что с тобой, но напрасно, они не становились больше и содержательнее. Ждала и каждая минута казалась часом, бесконечно длинным, как испытание, я уставала смотреть на часы, повторяя: "Где же он?", - боясь, что ты не вернешься. Я ждала с болью, любовью, готовая броситься к тебе и уже более не отпускать. Вильям, меня душат слезы.
   Вильям. Тише. Тише.
   Елизавета. Может, напрасны были мои опасения и страх потерять тебя. Дай мне насмотреться на тебя. Не могу налюбоваться.
   Вильям. Тише. Тише. (Входит Генриетта).
   Генриетта. Вильям! (Бросается на шею) Вильям! Я не сомневалась, что ты приедешь сегодня!
   Вильям. Ведь задушите.
   Генриетта. Я чуть было не поссорилась со всеми из-за тебя. Молод. Красив. Ты - главный козырь.
   Елизавета. (Недовольно) Генриетта! (Входит Анри).
   Анри. Вильям? Ты здесь? Ты все-таки сдержал слово, которое давал Генриетте? Я в шутку сказал, что ты придешь пешком, босиком и на закате или рассвете. Почти так и случилось. Ты заставил нас волноваться.
   Елизавета. (Недовольно) Анри!
   Анри. Он нас заставил волноваться, он должен это знать.
   Вильям. Я странствовал, как путник, гонимый жаждой. Но я должен был пройти весь путь сам и вернуться домой после долгих путешествий. Вы даже не знаете, что такое вернуться домой, ощутить его спокойствие и мир! Знать, что никуда не надо больше идти, что тебя ждали и дождались, и рады. Как все это мило и дорого!
   Генриетта. Вильям, как хорошо, что ты с нами и мы действительно больше тебя никуда не отпустим, как бы ты не вырывался. Расскажи лучше о своем путешествии.
   Вильям. Все новое манило, а в тех местах, где был, все казалось таким - одно сменялось другим, неповторимым и притягательным. Но однажды я вспомнил о вас и все новое манящее поблекло, потускнело и меня потянуло обратно, домой и ничего я так не хотел, как опять оказаться дома.
   Анри. С возвращением. Ты вернулся, а что далее?
   Вильям. Не знаю.
   Елизавета. Вернулся. Вернулся. Не мешайте ему. Пусть отдыхает.
   Софи. Вильям?
   Вильям. Глаза горят, с губ почти срывается вопрос. Говори, слушаю тебя внимательно.
   Софи. Ты не очень устал с дороги, ты еще можешь сделать несколько шагов?
   Вильям. Нет не устал. А что такое?
   Софи. А ты не храбришься?
   Вильям. Я полон сил и решительности. И ты это сейчас увидишь. (приподнимает Софи над землей).
   Софи. Вил! Вил, что ты делаешь!
   Вильям. Что? Разве ты сможешь утверждать, что я едва стою на ногах?
   Софи. Отпусти. Не прошу, а молю. Отпусти.
   Вильям. Нет, не отпущу, пока не скажешь, что я полон сил и решительности.
   Софи. (с досадой) Да разве в этом дело!
   Вильям. А в чем? (бережно опускает Софи на землю)
   Софи. Вот видишь вдалеке черный силуэт, передвигающийся из стороны в сторону? Это Фредерик.. Он не знает, что ты приехал, он так поглощен ездой, что видимо, никогда не простится со скакуном.
   Вильям. Да вижу, два неразлучных друга - человек и животное, безмолвное и послушное.
   Софи. Ты по юношески изящен и от того похож на девушку, у тебя светлые волосы и ты хороший ездок, настолько хороший, что в два счета сможешь обогнать Фредерика. И твой рост не помеха. Разгоряченный Фредерик, увлеченный соревнованием и желанием быть первым, не заметит подмены. А если тебе повязать мою броскую яркую косынку, то издалека тебя едва ли отличишь от меня.
   Вильям. Ай да Софи! Ай да молодец!
   Елизавета. Это будет интересное зрелище, Фредерик не захочет проиграть.
   Вильям. Не ради соревнований делаю это, а чтобы Фредерик, забыв о лошадях, вернулся к нам и прелестной Софи.
   Софи. Тогда не будем терять ни минуты (смеясь, завязывает Вильяму косынку). Тебе еще надо успеть переодеться.
   Елизавета. Осторожно, разгоряченный Фредерик, одержимый желанием выиграть, не пожелает уступить первенство. Остановись. Не надо.
   Вильям. Это игра. Не стоит волноваться.
   Елизавета. Стоит. Стоит.
   Вильям. Нет.
   Елизавета. Вы, мужчины, забываете обо всем, когда идете к какой-нибудь цели. Осторожно, только осторожно, что я еще могу сказать! Остается только взывать к благоразумию. Осторожно.
   Вильям. Вы просите о невозможном. Молодость не знает осторожности. (Софи, Вильям уходят).
   Елизавета. Они делают те же ошибки, что и мы. И их дети будут делать те же ошибки. Я ведь не понимала, когда меня поучали, предостерегая от промахов. А каждый урок может дорого стоить! (Входит Анри)
   Анри. Не стоит преувеличивать опасность.
   Елизавета. Что будет с Вильямом?
   Анри. Посмотрим.
   Елизавета. Какой он? Он вернулся, но ничего не рассказывает о себе, он отдалился от нас.
   Анри. Вы преувеличиваете. Он увлечен затеей и ему некогда пускаться в долгие объяснения. Он рад возвращению. Вы же слышали это сами.
   Елизавета. Возможно. Меня волнует то, что Может, он боится быть несвободным? Боится, что наша любовь свяжет оковами его и изменит его судьбу, которой он хочет распоряжаться на свое усмотренье? Надо успокоить его на сей счет. Но этого будет мало, он потребует доказательств.
   Анри. Он устал с дороги и от того замкнут. Не спешите с выводами.
   Елизавета. Видишь, как они скачут? Это не усталость, а глубже.
   Анри. Любящее женское сердце может заметить то, что не увидит зоркий мужской глаз. Но вы многое преувеличиваете.
   Елизавета. Зоркий глаз? А скажите на милость, что у него было в руках, когда он вошел? А заметили ли вы, что от жаркого солнца у него высыпали легкие и редкие веснушки, что он слегка щурится, когда хочет что-то рассмотреть. Не заметили?
   Анри. Постойте, вы видите? Соревнование в самом разгаре.
   Елизавета. Нет не вижу. Это слишком далеко. Да и солнце яркое. Что там? Ты видишь?
   Анри. Они мчатся, забыв об осторожности, безрассудно, словно потеряв голову.
   Елизавета. Я так и предполагала. Жажда выигрыша есть в крови многих людей.
   Анри. Фредерик впереди и он стремителен, но Вильям еще быстрее и вот-вот догонит его. Они поравнялись, идут рядом, силы и упорство равны, а уступить друг другу не хотят. Вильям делает отчаянный рывок. Вильям впереди. Вильям выиграл. (Звонок. Елизавета разговаривает по телефону). Фредерик остановился. Узнал ли он Вильяма? Думаю, что он озадачен проворностью необычайно расхрабрившейся Софии. Скоро мы узнаем подробности. Слышите, Вильям выиграл.
   Елизавета. (Глухо) Да. Да. (Телефонная трубка в ее руках. Слышны короткие гудки оконченного разговора. Анри берет трубку, выключает).
   Анри. Что случилось?
   Елизавета. Пустое. Оставь.
   Анри. И все-таки, что случилось, что вы, словно окаменевшая Ниоба, слушаете короткие гудки прерванного разговора.
   Елизавета.Да. Случилось. Дай соберусь. Даже не представляю, что делать и что сказать.
   Анри. Вильям выиграл.
   Елизавета. (Растерянно) Вильям выиграл?
   Анри. Да.
   Елизавета. Фредерик проиграл... Они, видимо, смеются удачно придуманному розыгрышу Софи, как ранее, так и теперь неутомимую на шутки и истории. Только тогда, когда она спорила с друзьями в шумных компаниях, она не могла знать, что готовит ей судьба, что от нее потребуется безукоризненность репутации. Теперь же она никогда не откажется от прошлого, которое привело ее к Фредерику. Пусть веселятся, еще сегодня они будут легки и беззаботны. Я же ничего им не скажу, я всего лишь сторонний наблюдатель. Им решать, как все будет. Сегодня пойдут слухи, а завтра об этом узнают все. И они тоже, но не от меня, не от меня.
   Анри. Что собственно произошло, что же вам сообщили по телефону? Почему вы так растерялись и задумались?
   Елизавета. Что произошло? Это тяжелое испытание для Фредерика и Софи. Одна из этих бесчисленных газетенок в поисках гонораров, в погоне за сенсацией испытывает счастье людей. Я не хочу вникать в подробности, как и когда, где, почему, - но кто-то опубликовал фотографии Софи. Даже не спрашивайте какие! И все, что теперь произойдет, напрямую связано с Фредериком.
   Анри. А что это за фотографии?
   Елизавета. С минуту на минуту принесут злополучную газету и ты все увидишь сам. Кто мог подумать еще час назад, что над домом уже нависла туча.
   Анри. Нашли очередную жертву, гонят долго и изнурительно, загоняют в угол и дают жертве погибнуть самой. Это самая безжалостная охота.
   Елизавета. Сейчас принесут один из первых экземпляров, а остальные же ночью разлетятся повсюду, а утром попадут в руки читателей. Цепочку нельзя прервать, механизм приведен в действие. А вот и несут. Хочешь - смотри, я же не буду. Это не брезгливость, а нежелание вникать в подробности.
   Анри. (Берет, смотрит) Очередной розыгрыш, спор или что-нибудь легкое.
   Елизавета. Я не буду это обсуждать.

(Входят Вильям, Софи, Фредерик смеющиеся)

   Фредерик. Вдруг на меня во весь опор скачет...
   Вильям. Так ты не заметил, что это я?
   Анри. Сейчас здесь разыграется трагедия.
   Фредерик. Нет. Вижу, что на меня скачет во весь опор Софи, не иначе, как Софи - золотые волосы, желто-зеленый шарф, тонкая, изящная, стремительная. Я даже ни минуты не сомневался, что это Софи.
   Софи. Как же так случилось, что ты не заметил, что юноша в два раза выше?
   Фредерик. Не заметил. Шарф меня отвлек. Все остальное ускользнуло от моего внимания.
   Софи. Дальше, дальше... Неужели ты так переоценил мои способности? Когда ты понял, что это не я?
   Фредерик. Я был удивлен, что ты не только догнала меня, но еще и перегнала. Я вынужден был остановиться и хотел снять шляпу перед тобой, как вдруг понял, что Софи улыбается и смотрит как-то по-другому, что она выше и рука крепче и наконец бороду бреет. Конечно же, это был Вильям, но я не ожидал, что так обманусь.
   Вильям. Софи, держи шарф - это он всему виной, это он ввел Фредерика в заблужденье (смеется).
   Софи. Оставь его себе, это твоя победа, а шарф- награда. Отомщена! Отомщена!
   Елизавета. Все-таки Вильям выиграл?
   Фредерик. Да.
   Елизавета. (Вильяму) Не успел приехать, а уже начались испытания. Твое лицо озарено улыбкой и, в нем нет усталости.
   Вильям. Выиграть было не сложно, на моей стороне была неожиданность. Я неожиданно появился, неожиданно оказался похожим на Софи, неожиданно хорошо скакал, так что Фредерик растерялся. Если бы он был готов к состязанию, то победа была бы исключительно за ним. Я даже в этом не сомневаюсь, потому что не могу с ним сравниться в искусстве езды.
   Фредерик. Гнался за Софи, а оказалось - за Вильямом (Смеются, входит Генриетта).
   Генриетта. Пока я скрывалась от невыносимой духоты, более душного и давящего дня еще не было этим летом, мне сообщают, что я пропустила соль всего дня- поединок. Я спешу сюда, но все уже кончено. Я опоздала. На Вильяме лавровый венок победителя и шарф Софи, который она повязала выигравшему. Я бы сделала тоже самое.
   Вильям. На самом деле все было несколько иначе и Софи мне действительно повязала шарф, но не как победителю, а чтобы я был издали похож на нее.
   Генриетта. Ах, вот оно что! (Смеется) Душно. Невозможно дышать, как жарко. (осматривается, ищет что-нибудь, видит лежащую на полу газету, поднимает). Видимо кто-то нарочно бросил ее на пол и еще наступил каблуком и оставил след, словно его раздосадовало написанное в ней (несколько раз помахав газетой, развернула ее).
   Елизавета. Дайте мне ее.
   Генриетта. Что случилось? Она лежала на полу никому не нужная, а теперь вдруг все ею заинтересовались. Сделайте милость, возьмите.
   (Все обратили внимание на газету, Фредерик увидел на обороте нечто, заинтересовавшее его, изменился в лице).
   Фредерик. Нет, подождите, дайте мне взглянуть (почти выхватывает).
   Генриетта. Зачем вырывать? Что ты там такое увидел?
   Анри. Тучи сгустились, сейчас и гром грянет.

(Молчание, все смотрят на Фредерика)

   Генриетта. Я просто подняла, никому не газету. Я же не могла знать, чем это все закончится.
   Елизавета. Не волнуйтесь Генриетта, в этом нет вашей вины.
   Софи. Это конец, конец этому удивительному миру, конец этим грезам наяву. Мне нечего возразить, я не могу отказаться от прошлого. Мне все время казалось, что это вот-вот закончится, но произошло это только сейчас, когда больнее и тяжелее расставаться. А еще несколько минут назад мы беззаботно смеялись и были счастливы (Ускользает, тишина).
   Вильям. Фредерик, Софи ушла. Ты слышишь, скажи что-нибудь! Сделай шаг, не дай ей уйти (Фредерик недвижим). (Елизавете) Что же вы молчите? Подтолкните его и дайте сделать ему нужный шаг в нужном направлении.
   Елизавета. Да, Фредерик, идите. Вам самому решать.
   Вильям. Откуда эта газета?
   Елизавета. Эту газету принесли мне, сообщив подробности. Эти газеты скоро окажутся в руках читателей.
   Вильям. А что делать?
   Елизавета. Ничего. Мы решили ждать. Ничего не остается, как ждать решения Фредерика. Я не хотела, чтобы газета попала на глаза, но рано или поздно, то есть завтра, вы все равно бы узнали, а с вами и все остальные.
   Анри. (Вильяму) Это я в сердцах бросил газету на пол, тем самым выражая однозначное отношение к этому событию.
   Генриетта. Вильям, верь ему, это действительно так, на ней - был отпечаток каблука.
   Елизавета. Вильям, я давно хотела сказать, но тогда бы ты не поверили, что твоя радость - это и моя радость, а о горе я и говорить не хочу - хватит трагедий, пусть Боги будут милостивы к нам и отведут их от нашего дома и в нем будет тихий сладкий мир, а вы - самое дорогое и бесценное в нем. Вы вольны поступать так, как сердце подскажет и судьба укажет. Одним словом, ты свободен, мой мальчик. А ты Фредерик, загляни в глубину, не обращая внимание на шумиху, которая поднимется и недовольства, загляни в твое сердце и поступите так, как считаешь нужным. А мы будем бороться за вас, мы будем рядом, а не против вас. Пусть будет так, иначе невозможно, иначе - нет будущего.
   Вильям. (Елизавете) Вот моя рука, моя признательность и с ними мой восторг и обожание. (Фредерику) Что же ты медлишь, время уходит.
   Фредерик. Я ведь знал, она мне давно рассказала об этом споре. Я еще тогда согласился не придавать выходке значения, но теперь все кажется более сложным, запутанным и приходится думать о вас. Но если Вы разрешаете мне противостоять всем, то я пойду и приведу ее, разогрею ее всегда холодные руки, и жизнь будет продолжаться, несмотря на испытания. Можно? Да?
   Елизавета. Да. Иди. Спеши.
   Вильям. Иди, спеши, чтобы не было поздно.
   Елизавета. Ты сделал выбор и выиграл (Фредерик уходит). Он счастлив.
   Анри. Да.
   Генриетта. Да.
   Елизавета. Милые мои, как я рада видеть вас с радостными лицами, от этого так легко: легко вступать в новый день, хотя и нелегкий, потому что будущее, как огромная синяя птица, парит, манит, подмигивает. (Фредерик вводит несчастную Софи)
   Елизавета. Идемте. Тише. Идемте. Им еще многое надо сказать друг другу.
   Анри. (Протягивает руку Вильяму) Идем. (Уходят).
   Софи. Я не так сильна, как ты. В этот день и час нас развела жизнь в разные стороны и теперь у каждого из нас своя дорога, увы. Но ты со мной, мое светлое воспоминание, я ничем не могу противостоять тебе, кроме нежности моей ревностной любви. Пройдут годы и мы встретимся опять, но уже другими и далекими. Тебе невдомек будет, что же ты значишь для меня. На мгновенье ты оглянешься назад, улыбнешься и вспомнишь: "Да, было, было. Неужели она?". Как это невыносимо больно, но неизбежно, милый мой. Ты останешься "моим миром", даже если "твой мир" будет далеко от моего, моей единственной ценностью. Прощай. Прощай.
   Фредерик. Ты уходишь?
   Софи. Да.
   Фредерик. Тебе никуда не надо уходить.
   Софи. Это правда?
   Фредерик. Да.
  

Конец.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   9
  
  
   Одинокая белая цапля дальнего полета - пьеса в двух действиях. 2000 г.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"