Уже потом, много-много после, когда он почти сумеет забыть, когда сможет не вздрагивать при произнесённом вслух имени "Мария", когда из просто молодого глупого Гангрэлла станет Верховным Гангрэллом... впрочем, всё ещё молодым и ненамного поумневшим - уже потом, в один прекрасный весенний день года 1963 он столкнётся с ним лицом к лицу.
Во второй раз.

- Жги! Поджигай!!!
Дым... забивает горло... мешает дышать... слезятся глаза...
- Они выскакивают из окон, стервецы!
- Бей!!!!
Выскакивают?! Да тут и не встанешь... с перебитыми коленями - им срастаться с неделю, не меньше... а дым обволакивает и уже совсем не воняет, заполнив всё вокруг него, и радостно трещит сухое дерево, и танцующие язычки пламени всё ближе, ближе, ближе... издалека слышится чей-то скулёж... Марья? Маааа... и сухой кашель... и треск - всё ближе, совсем рядом...
А потом - бездна
Без дна. Без начала. Без конца.
Только - куцым отрывком - сильная рука, зажимающая ему рот, и ещё - вроде его куда-то тянули... и Марья скулила...

~~~ ~~~ ~~~ ~~~ ~~~

- Кто ты? Где я? Марья...
Наклоненная над ним светловолосая голова лишь отрицательно покачнулась. Еле-еле, будто её обладателю не хватало сил даже произнести пару слов.
Или - он просто не понимал по-русски...
Лель повторил вопрос, на сей раз корявыми французскими фразами.
Светловолосый улыбнулся... хотел, наверно, ободряюще - а получилась смесь жалости с обречённостью. Ты, мол, парень, извини - но я сам не в лучшем положении...
- Марья..., - пересохшими губами повторил Лель, - Мари... Мэри... Мария...
На его рот лёг холодный палец. Обжигающе холодный... светловолосый был одним из них. И как он не понял этого раньше? Не учуял, не смог ощутить... неужели уже - всё?! Нет... не может быть... зубами - но вырвет самого себя у костлявой старухи, хотя бы ненадолго, хоть до поры, пока не убедится, что Марья... Мари... Мэри...
- Поспи. Во сне ты быстрее восстанавливаешься, - едва понятные французские слова - почти напевом, бархатным и усыпляющим, утягивающим в пурпурную бездну... бездну без дна... только там, вне её, осталась Марья... МАРЬЯ!!!
Он отбросил от себя опешившего от такой прыти светловолосого - тот кубарем откатился к стене. Он даже встал - да что там! - он даже дошел до дверей забитой хибарки - и рухнул, как подкошенный. Ноги отказали. Перебитые колени всё ещё оставались перебитыми - а как он сумел пройти десяток шагов... кто его знает.
И опять заботливые руки (Марья! Марья.....Мэри....Мария....) укладывают его на лежанку, укрывая тёплым плащом. И опять - без дна.
Бездна.

~~~ ~~~ ~~~ ~~~ ~~~

- Заливая огонь слезами,
Солнце выстудить твердой рукой,
Отразить синеву глазами,
Взять с собой.

Он с трудом приподнялся, вслушиваясь в мягкую русскую речь с заметным акцентом, струящуюся из угла. Как-то отстранённо, словно внутри сидело ещё одно существо - чужое, чуждое, пришедшее извне, из той бредовой бездны, откуда сам он только что выбрался, да и выбрался ли... - вот той, чуждой своей частью он понимал, что голос принадлежит всё тому же светловолосому, что в хижине кроме них двоих находится ещё и третий, что этот третий приехал совсем недавно, потому что пахнет он гарью, копотью и свежим снегом, тогда как светловолосый пахнет прелым сеном... да ещё - усталостью...

- Крест пропить по пути на Голгофу,
Отказаться от всех богов,
И придумать с десяток новых
Лживых слов.

- О бог мой, Мишель! Я едва тебя понимаю... ты жил здесь раньше? - второй. Француз - выхолощенный французский петушок, только недавно получивший Становление. Выскочка. Дурак. Какого беса они делают здесь?!
- Тебе следовало бы учить язык страны, которую твоя хвалёная нация собирается завоевать, мон шер ами, - последние три слова светловолосый произнёс намеренно искаженно, как если бы их произносил он, Лель.
Странный человек... хотя какой из него человек? Кажется, он Мастер... и Родитель второго. Хотя может, и нет - уж слишком слабым он кажется... слаб, почти как сам Лель - а голос, голос! Будто сам Бонапарте поселился в хижине...
- Брось, Мишель... это не наша война. И вообще - это и твоя нация тоже..., - голос второго чуть дрожал. Словно боялся он чего-то...
- Ты опять ошибся, дружок. При чём - дважды. Если бы не сопутствующие обстоятельства, я бы отвесил тебе поклон и разразился бы бурными аплодисментами - ошибаться на каждом шагу - это тоже талант.... Это НАША война, Габриэль. Это война каинитов - расширяющейся на Восток Камарильи с нейтральными доселе Чимисками, исторически обитающими на этих территориях. Это война, из которой ты наверняка бы не вернулся, будь ты смертным, и из которой тебе с огромным трудом удастся выкарабкаться сейчас, - светловолосый замолчал. Перевел дух. - Дерьмо это, а не война. Большая куча дурно пахнущего конского навоза - примерно как та, в которой мне пришлось добрых полчаса проваляться с нашим новым... гм... знакомым, пока ребята с кокардами не решили, что в раскуроченном поселении им больше делать нечего и не унесли оттуда свои французские задницы, - светловолосый говорил обидные вещи обидным - ехидным, язвительным и равнодушным - голосом, но Лель - а вернее, та самая отстранённая его часть -
(бездна... без дна)
понимал, что всё это равнодушие напускное, что светловолосому сейчас так же плохо, как и ему самому, просто каждый переносит боль как умеет. Он - тихо скулит на лежанке (Марья!! Марья... теперь такая далёкая... нереальная... Мария...Мэри...) , а его спаситель находит облегчение в утончённых издевательствах над вроде как пасынком... каждому своё... а этот, второй, который вроде как пасынок, ничего не знающий французишка, топорщащий подбородочек и пытающийся выйти сухим из даже не воды - но того самого дерьма, которое так красочно только что описывал светловолосый (Мишель... кажется, Мишель). Выйти - не выходит. Только глубже падает.
- А на счёт нации, - бесцветным сухим голосом продолжает светловолосый, не обращая ни малейшего внимания на возмущённые протесты собеседника, - мне плевать, дружок, как ты - а я не считаю себя принадлежащим к какой-либо нации с первой своей ночи. С той самой чёртовой ночи, когда мне прогрызли горло, и с того хренова вечера, когда я - очнулся. И..., - он умолк. Почти на полуслове - уже давно забыв про равнодушный тон. Он почти кричал... а потом резко умолк. И с минуту они молчали - французик, видать, боялся заговорить, а светловолосый просто пытался взять себя в руки - Лель чётко ощущал бешенство, сумасшедшую, почти Бруджевскую - но чем-то всё же отличную - ярость, так и хлещущую из него.

Вдаль рвануть, как стрела из лука,
Без огляда, возврата назад,
Изломавший себя разлукой
Ночью взят.

Голос еле заметно дрожал. То ли от не успевшего осесть гнева, сменившегося гнетущей тоской, которая заполнила хижину с очередной наскоро сложенной строфой; то ли просто от усталости - Лель всё больше поражался, как светловолосому удаётся держаться на ногах.

- Выть в лесу одиноким зверем,
Распластавшись в тине болот,
Окрестить путь беды безверьем,
Выйти вброд.

- У тебя... у вас... красивые... стихи, - выдавил из пересохшей глотки Лель. И светловолосый резко повернулся в его сторону, картинно надломив в удивлении правую бровь.

Уже потом, много-много после он точно так же надломит свою тонкую бровь - аристократ до кончиков чуть заостренных ушей, прикрытых длинными светлыми волосами. Но почти сумевший забыть Марью-Марию-Мэри-..., почти сумевший объединить молодняк Гангрэллов под своей рукой - у Кочевников не бывает Верховных - только изредка - вожаки, почти открестившийся от своего русского прошлого и говорящий по-английски почти без акцента - Лекс никогда не сможет забыть его, сидящего на полусломанной скамье, всего прокопченного, оборванного, наэлектризованного собственной бессильной злостью (зелёные глаза - как два фонаря... он тогда ещё принял его за своего, за Гангрэлла - именно из-за этих почти рысьих, и уж явно не похожих на человеческие глаз) - его - слабого, как и сам Лекс, голодного - не питавшегося по меньшей мере неделю - и всё же, тратящего последние силы на вытягивание случайного Гангрэлла из цепких лап старухи с косой.

И, презиравший всю свою жизнь и НеЖизнь аристократов, Лекс улыбнётся ему, как старому приятелю.

- Ш-ш-ш-ш-ш-ш... тихо. Не двигайся...
Лель попытался было приподняться - куда там! Откуда и силы у светловолосого брались - но держал он крепко. А ещё - голос, тихий, убаюкивающий, и только где-то вдалеке, на окраине сознания - кто-то тихо скулит... Марья... Марья... Марь... я...
И уже сквозь сон, сквозь ватную пелену доносятся французские фразы, отчего-то вдруг такие понятные...
- Я не понимаю тебя, Мишель... ты же француз! Ты же с нами... зачем тебе прятаться?
Хриплое карканье - лишь отдалённо напоминающее смех.
- С вами... с кем, мать твою, с вами?! С Камарильей, Габриэль? С чёртовой Камарильей, которую водят за нос Тремеры - нет уж, увольте! С Францией - которая, словно шлюха фамилии, меняет прозвище с Республики на Империю? - со смертной долбанной Францией и её фанатичными вояками, всецело преданными новому вождю, мать которого - сладкая леди Летиция - вот уже несколько десятков лет приобщена к Камарилье, женой которого помыкает Леон - ставленец Вентру, при дворе которого каинитов скоро будет больше, чем смертных... который сам, в конце концов, вероятно уже гхол - послушать только слухи о его неуязвимости....
- Ты же сам - Вентру... почему ты..., - неуверенно, растерянно, уязвлённо.
Пауза. Тяжелая пауза. Нависающая, давящая, душащая - точно дым...
- Забудь, Габриэль. Просто забудь и всё, - наконец-то произнёс светловолосый. Тихо и с глубоко затаенной... тоской? обидой? ненавистью? Всем сразу - или чем-то иным? Кто его разберёт...

~~~ ~~~ ~~~ ~~~ ~~~

Ноги постепенно начинали слушаться. Уши - не только слушать, но ещё и слышать. Мозг - переваривать услышанное.
Армия корсиканского завоевателя уверенно продвигалась вглубь - но Мишель всё равно презрительно кривился каждый раз, когда его пасынок начинал размышлять вслух об окончательных сроках захвата Российской Империи. За французами оставалась выжженная земля и изничтоженные поселения - такие же, как и то, в котором ютились они.
Габриэль ещё несколько раз пытался начать разговор про Камарилью и выяснить причины такой стойкой неприязни к ней своего Сира - попытки были прекращены в один прекрасный день не очень вежливым "заткнись".
Иногда светловолосый уходил охотиться - но как правило возвращался не солоно хлебавши: люди в здешних местах были слишком бдительны для слабого каинита. Габриэль даже не пытался искать "провиант" - как позже выяснилось, он вообще избегал питаться от людей, ограничиваясь животными. Теперь к нему пришлось присоединиться и Лелю... Мишель приводил ему то псов, то иную живность - но сам категорически отказывался переходить на столь неизысканный рацион. Непонятно было, как он до сих пор держится на ногах - сил у него было едва ли больше обычного человека, а внешне он всё больше походил на скелет.
А ещё светловолосый учил Леля языкам и восторгался способностями ученика, как всегда - в язвительной манере, но даже сквозь иронию местами проскальзывало уважение.
А ещё - Лель всё спрашивал про Марью...

~~~ ~~~ ~~~ ~~~ ~~~

- Достаточно! - Мишель резко поднялся. Габриэль, дремавший в углу вздрогнул.
- Я..., - начал было Лель, но светловолосый довольно грубо сгрёб его в охапку и выволок на улицу.
На дворе стоял ранний вечер. Солнце успело сесть, но небо ещё багровело по краям, а скелеты сожжённых деревьев беспомощно протягивали к нему ветки, как бы прося защиты.
Воняло. Гарью (она будет стоять здесь ещё несколько месяцев), навозом и разложением. Воняло смертью.
Местами валялись трупы - из них, пару дней назад ещё свежих, Мишель нацедил крови в золоченную фляжку - пресловутой мёртвой крови, валящей с ног молодых каинитов, а на более старших действующей подобно спирту. Фляга слишком скоро опустела... а Лель услышал ещё несколько стихов.
- Куда ты..., - только и смог процедить Лель сквозь сжатые от дикой боли в ногах зубы.
Светловолосый проигнорировал его, таща за собой - почти по земле - через весь посёлок, к тому самому дому, где они с Марьей и ещё несколькими собратьями хоронились в последнее время.
К тому самому дому, из которого его, бесчувственного, непонятно зачем вытянул Мишель, рискуя при этом своей головой.
Возле дома - как и везде - валялись люди. И не только.
Марья...
Марья!!!
Нет... он не будет смотреть, это не правда, она не могла, они не могли, это просто бред, он не будет... не будет на это смотреть... не будет... нет... Марья... нет...

- Смотри! Смотри на свою чёртову Marie! - ненавистные руки настойчиво поворачивали его голову к тому, что совсем недавно было... Марьей... молодые каиниты не превращаются в пепел и золу... и она просто лежала - и голова её лежала чуть поодаль... и порванное платье, и белая грудь, и уродливые дыры от штыков - кто-то исколол её уже мёртвую, уже ушедшую насовсем, и ... МАРЬЯ!!!
И Лель рвал и метал, и они, кажется, дрались со светловолосым, и он бился над телом, и катался по земле. и выл по-волчьи на появившуюся из-за редких облаков луну, и было очень больно, но болели совсем не ноги, и....
А потом он вдруг очнулся. Пришел в себя, лёжа возле тела. Пришел в себя - из-за ощущения тяжелого взгляда, направленного ему в спину.
Лель оглянулся - Мишель сидел, прислонившись спиной к стенке дома. Смотрел. Усмехался.
Совсем не жёлчно. Грустно. Понимающе.
Лель подумал, что светловолосому тоже довелось когда-то пережить подобное.
А ещё Лель подумал, что если бы Мишель попытался ему посочувствовать, он убил бы его. Потом, правда, очень жалел бы....
Светловолосый встал - с трудом, опираясь об стенку. Лель тоже поднялся - оказалось, он вполне может стоять на ногах. Подошел к Мишелю и молча подставил плечо, заодно оценив свежую глубокую царапину, тянущуюся через всё лицо светловолосого.
Тот лишь покачал головой и пошел сам. Прошел несколько шагов - и его повело в сторону, он наверняка упал бы, если бы не подоспевший Лель.
До хижины они шли молча, и только заходя внутрь Мишель оглянулся, задумчиво посмотрел на усыпанное звёздами небо и проговорил - скорее себе, чем Лелю:
- Может, так даже лучше...

У воды умирать от жажды,
И себя каждый день терять,
Для того, чтобы вновь однажды
Все начать.

Уже потом, много-много после, когда они оба довольно откинутся на спинки оббитых молочно-белой кожей кресел после нескольких бутылок марочного "Бургундского" (настоящего "Бургундского", и не спрашивайте, откуда этому засранцу удалось его выкопать!), щедро разбавленных мёртвой кровью, уже потом, когда беседа потечет намного непринуждённей, а привычный снисходительно-язвительный тон светловолосого перестанет напрягать - Лекс слегка запутывающимся языком всё-таки спросит его, что он тогда имел в виду.
Его собеседник ничего не ответит. Лишь отхлебнёт залпом из фляги с неразбавленной мёртвой кровью, поднимется и шатающейся походкой выйдет на балкон.
И будет долго глядеть на скалящуюся с неба луну...

Они попрощались на закате десятого дня с начала их встречи. Они не жали друг другу рук - Мишель не протянул, а Лель не захотел навязываться. Габриэль уже оседлал лошадей и неуверенно мялся у привязи, а они всё прощались. Молча. Слова только мешали бы - бестолковые русские, французские, английские и прочие слова, путающиеся в голове и иногда так некстати слетающие с языка.
Царапина на лице светловолосого почти затянулась, сам он выглядел намного лучше, чем тогда: прошлой ночью ему повезло с добычей. Только рваная одежда и грязные спутанные локоны красноречиво напоминали о теперешнем положении их хозяина, впрочем, тот не обращал на это ни малейшего внимания, ухитряясь и в ошмётках выглядеть принцем голубых кровей.
Лель хотел было поблагодарить его... но в последний момент передумал. Не хотелось ничего говорить. Вообще ничего не хотелось, жить - и то не хотелось.... И тогда Мишель двумя незаметными скользящими шагами сократил расстояние между ними и всё так же молча положил руку ему на плечо.
Кажется, он кивнул. Вроде, они даже обнялись... словно старые боевые товарищи....
И двое всадников медленно растворились в вечерней мгле.
А он, ссутулившись, как дряхлый старик, побрёл к своему бывшему дому. К свежевырытой могиле, приваленной увесистым камнем, на котором кое-как удалось выцарапать всего одно слово.
Марья

~~~ ~~~ ~~~ ~~~ ~~~

На следующий вечер Лель покинул поселение, увозя с собой в клочке ткани щепотку земли с её могилы.

Заливая огонь слезами,
Из роскошных бежать хором,
Отразить темноту глазами -
На излом.

Уже потом, много-много после, глядя ему в спину, Лекс не сможет вспомнить ни объятий, ни разговоров. Только его рука на Лексовом плече да ещё - глубокий взгляд с затаенной грустью внутри.

И сам до конца не осознавая, что делает, Лекс поднимется с кресла, выйдет на террасу, станет рядом с ним и положит руку ему на плечо.

А он вздрогнёт - всем телом - но не обернётся, продолжая смотреть куда-то вдаль невидящими глазами.