...Я гулял по пустому ночному городу, спустя шесть лет после того, как сбежал отсюда от собственного бесконтрольного страха и панической трусости. Рассматривал забытые уже улицы, путался в названиях, доверяя больше ощущениям, а не своей зыбкой памяти. И воспоминания не заставляли себя долго ждать, шли доверчиво навстречу. Скверы, полинявшие от непогоды скамейки, неровный асфальт, темные фасады зданий. Все же я прожил здесь действительно немало, если можно было вспомнить столько, совершенно не насилуя память. Почти на все накладывались ассоциации и воспоминания. Город помнил меня и, по крайней мере, не отталкивал. На каждой улице я оставил часть себя. И, пожалуй, не худшую часть, если мог мысленно воскресить столько подробностей из полузабытой, уже казавшейся нереальной прежней жизни.
Шесть лет в прятки с самим собой и своей, черт бы ее побрал, душевной слабостью. И теперь я заново восставал, слепленный из собственных ненависти, боли, обид и воспоминаний. Из запредельного срока давности. Спустя шесть лет... Неумная, плоская шутка для тех, кто меня не ждал и даже не догадывался о взятом в долг времени. Взятом в долг у меня. Под проценты. Короткое и долгожданное возвращение из небытия...
Я возвращался не для того, чтобы излить злобу, оскорбить или унизить. Все казалось намного проще и банальнее. Я приехал, чтобы убивать. Вполне нормальное желание за бесконечные месяцы панического бессилия.
И теперь я ходил и улыбался пустому, давно оставленному городу. Родине терпеливого обманщика и лицемера. Впервые снявшему маску после долгого спектакля и вышедшему из-за кулис в своем настоящем обличье. К давно опустевшему залу, который уже и не помнил, что когда-то здесь давали представление... Шесть лет назад...
Память человеческая коротка. И не мне было судить кого-то за забывчивость. В конце концов, я и ехал сюда не за этим.
Просто я научился ждать и дожидаться. Если можно было назвать годы злости и страха ожиданием. Я называл, обманывал себя и ждал. И, наверно, дождался, раз смог вернуться и неспеша бродить по ночным опустевшим улицам...
Город тянул к себе чем-то неуловимым. Я с наслаждением вдыхал десятки ночных ароматов, удивляясь, что днем совершенно не замечал их. А, может, и не обращал внимания. Днем силы расходовались на десятки лиц прохожих, на то, чтобы не натолкнуться на какого-нибудь застарелого знакомого, который спутал бы мне все карты. Хотя, кто знает, возможно, я был чересчур осторожен. Но, по крайней мере, появлялась уверенность, что не я буду виной глупой случайности, перечеркнувшей годы ожидания. Еще на пару лет наедине со своими злостью и болью меня бы уже не хватило...
В течение всех этих лет, проведенных вдали отсюда, я ни разу не подумал о том, что буду делать после того, как все закончится. Ни разу... Насильно оттаскивал себя от этой мысли. Я наверняка знал, что если буду распыляться на такие пустяки, то обязательно сорвусь на какой-нибудь мелочи...
Я дал себе только четыре дня на все... На всех пятерых. Если меня успеют остановить до того, как я доведу все до конца, то второго шанса у меня уже не будет. Никогда... А это пугало гораздо больше, чем то, что могло случиться, если меня все же успеют остановить...
...Каждое утро я чувствовал на своих искусанных во сне губах ее холодеющую уже кровь. Каждое утро я в бессильной ярости впивался зубами в подушку, заталкивая застывший в горле крик обратно в глотку, в рвущиеся от недостатка воздуха легкие. Каждое утро трещали суставы пальцев в мертвой хватке пытающиеся раздавить дерево кровати, пока от напряжения из-под ногтей не начинала сочиться кровь. Каждое утро... В течение шести лет...
Шести лет...
Наверно, впервые за эти годы я, по-настоящему, расслабился. Напряженное ожидание ежедневно по крупицам собираемое в копилку ненависти и предвкушения мести отвалилось мертвыми тяжелыми струпьями. В душе не было ни злости, ни страха. Ничего, кроме решимости и гулкой пугающей пустоты. Словно в огромном вымершем здании... Осталось лишь переступить через вычеркнутые из жизни годы и любой ценой дотянуться до цели. До последней черты...
На улицах было пустынно и тихо. Издалека, с проспекта долетали слабый шум движения и хаотичные звуки субботнего вечера. Под ногами покачивались тени деревьев. Я сорвал мелкий резной липовый лист, растер его в ладонях и поднес к лицу. В нос ударил приторный запах свежей зелени. Шесть лет и двенадцать дней... Господи, шесть лет... Тогда весна наступила чуть раньше...
Навстречу, в тусклом фонарном свете, шли парень с девушкой, держась за руки. У меня вдруг нестерпимо защемило внутри, и вся, накопленная за долгие годы боль, неподъемным грузом навалилась на плечи. Я тоскливо посмотрел в глаза девушки. Она несмело улыбнулась мне, делясь частицей своего счастья. Я грустно улыбнулся в ответ. Остатки забытого уже тепла всколыхнулись было в душе, но сразу же осели, придавленные годами ожидания.
Да, тогда весна наступила чуть раньше...
...Мне не дано прятаться от себя даже во снах.. За снами... Потому что я не помню почти ни одного из них. Ночные страхи пугают меня гораздо больше, чем то, что наваливается днем. Я просыпаюсь в поту, с бьющимся от истерического ужаса сердцем и сразу же закрываю глаза опять - моя неуемная натура требует испить эту чашу до дна - прожить время, отпущенное на сон до конца и провалиться в глубины абсолютного ужаса, свои постоянно саднящие раны, из которых есть только один исход - грязным мыльным пузырем оторваться ото дна липкого ила своих страхов и взлететь на поверхность бледной, бесцветной, но не менее пугающей реальности...
Зачем я живу? Что осталось во мне от того меня, который каждый вечер рвался к ней на свидание? И если не было транспорта, бежал сколько хватало сил, пока перед глазами не вырастала стена тумана и легкие вместе с сердцем упругими яростными ударами не били в распухшие вены на шее и висках.
Я не сошел с ума. Просто у меня отобрали все, что я имел. Отобрали настоящее и будущее. Даже воспоминания переродились в навязчивую идею, которая держала на плаву, заставляла каждое утро вырываться из кровавого марева снов, заполненных ненавистью, бешенством и болью туда, где я становлюсь с каждым днем все сильнее и откуда смогу достать их всех... Сразу...
Иногда меня пугает холодный стеклянный блеск моих глаз. Но невозможно удержаться в прежних рамках, если вся жизнь, вся оставшаяся жизнь, подчинена лишь одной цели. Можно удивляться только силе своей воли и силе своей ненависти, протащивших через годы бессилия и сделавших жестче и увереннее в себе. И я удивляюсь, искренне удивляюсь, пока есть еще время удивляться...
...Я вернулся почти неделю назад, снял по объявлению комнату на окраине и первые два дня, сказавшись больным, не выходил даже в ближайшие магазины. Пытался унять судороги ненависти и боли при встрече с родным когда-то городом.
При первых робких потугах вспомнить мышцы живота спазматично сокращались, тело трясло мелкой дрожью, правое веко начинало мучительно бить нервным тиком. Я падал на топчан, зарывался лицом в подушку и насильно прислушивался к постоянно включенному в соседней комнате радио. Повторял механически слова чужих песен, пока мысли не успокаивались и судорожно сведенные воспоминаниями мышцы не расслаблялись.
Просто весна... Одно и то же из года в год. Каждую весну. Пора бы уже привыкнуть.
Тогда, шесть лет назад тоже был апрель...
Каждую весну я успокаивал себя... Каждую весну я старался не думать о прошлом. Но теперь я вернулся. Туда, где не было ни настоящего, ни будущего, ни хронологии, ни точки отсчета. Туда, где было только место, в котором я навсегда остался...
Я знал, где живет один из них, и был полностью уверен, что через него доберусь до всех остальных...
...Когда-то я уже пытался вернуться, если можно назвать возвращением короткий пятичасовой приезд четыре года назад. Тогда я просто не выдержал, накалив себя до такой степени, что единственной возможностью снять стресс, было вернуться, пусть даже ненадолго и убедиться, что все осталось тем же, что и раньше.
Всю дорогу в поезде меня лихорадочно трясло. Я сидел в пустом, полностью выкупленном купе, не зная, чем занять себя. Сжимал и разжимал кулаки, в бессильной ярости придумывая сотни способов мести. И только при подъезде к городу наступила внутренняя тишина. Я сознавал, что еще не был готов и все же где-то в глубине слабо билась сумасшедшая мысль плюнуть на все и на одном дыхании, в последнем рывке закончить то, что стало единственной теперь уже целью жизни.
Сразу у вокзала я взял такси и поехал прямо к дому того из них, чей адрес знал. И потом еще долго сидел в сгущающихся сумерках на пустой скамейке, скользя глазами по освещенным квадратам окон. Не знаю чего я ждал. Одного из своих неожиданных импульсов? Увидеть того, кого я первым принесу в жертву ее памяти и своей безумной идее? Уже не помню. Четыре года - большой срок. За ним я давно уже забыл себя того, которым был... все еще был раньше...
Тогда мне повезло - он был не один, наверно, это и спасло его в тот раз. Что-то человеческое еще осталось во мне. Подойти и сломать ему позвоночник было выше моих сил на глазах ни в чем не повинной девушки. Я сидел словно пригвожденный к скамейке, не в состоянии сделать движения и вдруг понял, что еще рано, что мое время еще придет и надо быть готовым к этому... Ко всему...
Приходя в себя, я просидел на скамейке еще с полчаса после того, как они исчезли в подъезде, потом поднялся и, не оборачиваясь, пошел к остановке...
...В моей записной книжке самая дорогая и бессмысленная коллекция, которую я сумел собрать. Семь карманных календариков. Всего семь за более чем шесть лет. Галерея моих чувств и потерянного времени... Необъятное поле деятельности для любого психиатра... Чуть ли не единственное доказательство и единственная улика в том, что я собираюсь сделать... Тысячи вычеркнутых из жизни дней... Я давно уже не считаю их. Ни разу за эти годы я не ложился спать раньше полуночи, каждый вечер, при включенном радио ожидая боя часов, чтобы вычеркнуть еще один прошедший и неумолимо влекущий меня к смерти день. Сотни тысяч минут, десятки атмосфер давления ненависти на каждую из бесчисленного количества секунд моей жизни.
Я живу с этим уже шесть лет. Что такое часы распятия на кресте против моей боли?
...Не думаю, что они испытали раскаяние. Я уже не верил в чистых праведников, способных за угрызения совести добровольно пойти на распятие душевных мук. Только раскаяние, за которым стоит страх наказания или физической боли действенен и реален. Так пусть же страх будет их постоянным спутником, во избежание зла, могущего быть причиненным ими. Страх физической боли, ужас одиночества в последние секунды жизни, который я испытываю почти каждое утро, вырываясь из бездн отчаяния своих снов. Страх смерти в безвестии, ибо я не дам им даже шанса быть найденными и опознанными.
Я сам стал безликой смертью, вершащей суд. Я, моя память и моя боль...
Вчера, спустя неделю после приезда, я начал распаковывать сумку, ждавшую своего часа в пыльном углу под топчаном. Глупо было оттягивать время, которое уже начинало тяготить и которого и без того хронически не хватало.
Возвращение все же надломило меня. Где-то в глубине души я упивался тем, что нас больше не разделяют ни расстояние, ни годы ожидания. Все становилось на прежние места, все возвращалось в исходную точку. В тот далекий апрель, когда ее не стало...
Две пары туфель, две пары брюк, несколько маек, легкий свитер, две куртки, три пары старых носков. Все либо украденное у случайных людей, либо купленное на распродажах старых вещей. Десяток окурков разных марок сигарет, подобранных в нескольких городах, упакованные в полиэтиленовый пакет. И, наконец, газовый пистолет, купленный с рук, с документами, скорее всего, фальшивыми, что меня не особенно беспокоило, поскольку пользоваться им я не собирался. Бессмысленная красивая игрушка для давления на психику, ибо сейчас я мог вручную перебить всех пятерых.
Ко всем этим вещам я прикасался только в перчатках. Пожалуй, я страховался слишком сильно. Некоторые действия, наверняка, были, излишни, но я не мог позволить себе допустить промах в какой-нибудь мелочи. Я должен был выиграть эти четыре дня, нигде не сорвавшись и не сделав ошибки. По крайней мере, раньше необходимо времени...
В последние месяцы я стал бояться. Бояться своей памяти. Я все больше забываю то живое ощущение тепла, которое впервые, по-настоящему, узнал только познакомившись с ней. Я цепляюсь уже не за воспоминания, а только за их обманчивый отраженный свет. Потеряв их, я лишаюсь сразу всего - своей памяти, смысла и цели жизни. Последней своей цели... В двадцать восемь лет...
Я боюсь... Единственного оставшегося во мне страха. Меня не пугают больше ни физическая боль, ни угрызения совести, ни возможная ответственность, ни страх перед смертью, ибо я давно уже смирился с тем, что моя жизнь не более чем иллюзия, обман собственного восприятия.
Я дорожу только своей ненавистью и своей памятью. Когда нечего больше терять, пропадает и критерий ценности самой жизни.
Да и мог ли быть страх физической боли, когда после более чем пяти лет ежедневных четырехчасовых изматывающих тренировок я мог голым кулаком пробить стену в полкирпича толщиной?
...Ценность жизни давно уже определялась исключительно целью, которая у меня осталась. Все физиологические и психические процессы я переподчинил тренировкам и ненависти. Последней иллюзии, ради которой я еще жил...
Я подходил к его дому уже два раза, ожидая, когда в окнах зажжется свет. Нервно прохаживался в отдалении, пока, наконец, не взял себя в руки и не успокоился. Таким образом, ничего еще не добившись, я перечеркнул бы все годы ожидания, совершив глупость, которую просто не мог себе позволить.
Я прислонился лбом к прохладному, шершавому стволу дерева, за которым остановился и сделал несколько глубоких тяжелых вдохов, наполняя легкие сырым вечерним воздухом. Затем резко повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь от дома. Около часа бесцельно бродил по городу, стараясь не думать о предстоящей изнуряющей работе, вспоминал ее лицо, улыбку, наши прогулки по городу, дни и ночи вместе, которых уже никогда больше не будет... Я гулял по пустым, неосвещенным улицам, избегая людей, по старой привычке быть все время в одиночестве. Одежда свободно висела на мне, не стесняя движений, все карманы были пусты, только в одном лежало немного денег и, завернутые в полиэтилен, два, ждущих своего часа, окурка. На поясе висел охотничий нож, в кобуру подмышку я засунул газовый пистолет, который мешал с непривычки свободно двигать левой рукой. Все документы, включая поддельный паспорт, по которому я снял комнату, я оставил в камере хранения на вокзале под шифром, который не смог бы никогда забыть...
Дата ее рождения... Единственный день в году, когда я позволял себе нарушить ежедневное, высасывающее все силы расписание. Сидел в одиночестве, в пропавшей запахом пота комнате, смотрел на четыре оставшихся от нее фотографии, разложенные на столе, на трех из которых мы были вместе, и, не стесняясь своих слез, обещал себе, что отомщу за нее, чего бы мне это ни стоило...
К его дому я возвращался наполненный зыбким обманчивым спокойствием. В окнах горел свет. Я сел на лавочку перед домом. Ту самую, на которой уже сидел четыре года назад. Ничего не изменилось - тот же серый, в потеках фасад здания, та же грязь на газонах. Все то же. Все, кроме моей боли. Боль стала уже привычной частью меня самого. Тупой и постоянно саднящей. Я загонял ее глубже внутрь, стараясь обмануть себя, но всякий раз, лишь только я забывался, она сама напоминала о себе. Казалось, я сам состоял из боли, был насквозь пропитан ей, ощущал ее каждым нервом, каждой клеткой своего тела.
Я смотрел на его окна и чувствовал, как холодное, долго сдерживаемое бешенство, мутной волной захлестывает меня и топит в себе.
Шесть лет...
Одним движением, оставив страхи, боль и сомнения позади, я вскочил на ноги и прямо через грязь пошел к его подъезду...
Теперь останавливаться было поздно. Моя цель не оправдывала средства. Средства были попросту не важны, и я не считался уже ни с одним из них. Мне нужна была его жизнь и еще четыре адреса. Ради этого я готов был перебить всех, находящихся в квартире, не считаясь ни с возрастом, ни с полом. Мое время пошло. Четыре дня, девяносто шесть часов и пять жизней, которые я готов был забрать во что бы то ни стало...
Он открыл дверь сам, даже не спрашивая, кто пришел. Впрочем, откуда ему было знать, что за дверью стояла его смерть? В одежде не по размеру, с почти бутафорским пистолетом в руке.
Открыл и сразу же отлетел к двери в ванную, с поломанными уже, похоже, ребрами. С силой ударился о косяк и медленно, теряя сознание, сполз на пол. Я вошел внутрь и прикрыл за собой дверь.
В квартире было пусто. Я прошел по двум комнатам, заглянул на кухню и в ванную. Никого. В чем-то мне определенно везло, хотя удача, прежде всего, была в том, что я нашел его именно в этот вечер. То, что в квартире не оказалось никого, кроме него, не было везением и даже не играло особой роли. В любом случае, было бы одной проблемой больше, которую я решил бы в считанные секунды.
Я вдруг почувствовал, что начинаю прихрамывать. При каждом шаге боль в ступне гулко отдавалась по всему телу. Поначалу я даже и не заметил, что ушиб об него кость. Включив телевизор, я прибавил громкость, сел возле телефона, снял трубку и положил ее на стол. Ушибленное место продолжало неприятно ныть. Я снял перчатки из тонкой кожи, расшнуровал ботинок и попробовал растереть ступню. Да, определенно, ушиб. Этого еще ни хватало.
От двери раздался слабый стон. Я вдруг удивился, подумав, что совершенно не помню, как его зовут. Впрочем, я и видел его всего раза три. Алексей? Александр? Я зашнуровал ботинок, надел перчатки, встал и поправил за собой накидку на кресле. Мое время уже шло и единственным, чего я не мог себе позволить - было не уложиться в срок. В любом случае, все, на что я рассчитывал, были только четыре ближайших дня...
Он с ужасом глядел на меня, морщась от боли в поломанных ребрах. Я присел перед ним на корточки, так, что полы куртки распахнулись, обнажив рукоять пистолета, и посмотрел ему прямо в глаза.
- Поднимайся... - по его затравленному, ничего не понимающему виду, было
видно, что он не помнил меня. Впрочем, этого и следовало ожидать: в первый раз, когда мы столкнулись на улице, было темно, во второй и третий я и сам бы не смог узнать себя - рука и грудная клетка были в гипсе, а лицо было похоже на кроваво-синюю маску.
Он попытался было встать, но, морщась от боли, схватился за ребра и плавно завалился на бок. Неожиданно я испытал новый приступ бешенства. Схватив за ворот рубашки, я втащил его в комнату и бросил перед креслом на пол.
В немом ужасе он смотрел на мое искаженное яростью лицо и вдруг заплакал, хрипя от боли и размазывая слезы о пыльный палас. Опять теряя над собой контроль, я сжал кулаки, готовый бить и рвать его тело до тех пор, пока не иссякнут последние силы... Тогда, шесть лет назад, когда они до смерти в пьяном угаре забили ее ногами, даже не удосужившись, как собирались вначале изнасиловать, она не плакала и не просила их ни о чем...
И все же какая-то здравая часть меня сумела остановить спонтанный порыв. Из последних сил я сдерживал свои боль и ненависть. Мне нужны были адреса...
- Шесть лет назад... Весной... Парень и девушка... - не объясняя ничего больше, я
смотрел в его выпученные от запоздалого понимания и истерического ужаса глаза. - У тебя есть один шанс... Я не убью тебя, если напишешь адреса остальных четырех... Ты меня понял? - Он яростно замотал головой и мельком взглянул на часы.
- Сейчас кто-нибудь придет?
- Позже... почти через час...
- Запомни, если обманешь, ты рискуешь не только своей жизнью, - он опять
судорожно закивал головой.
Я посмотрел на часы:
- Пять минут... Адреса... И телефоны...
Он приподнялся и, стоя на коленях перед столом, на полях газеты начал записывать названия и цифры, параллельно, все еще плача и заикаясь, стал объяснять:
- Димка умер два года назад... Зимой... От воспаления легких... Месяц болел, а
потом умер... - я наблюдал за пляшущей ручкой и не сразу понял, о чем он говорит.
- Как умер?!
- Умер... Два года назад... - он опять посмотрел на меня расширенными от ужаса
глазами.
- Где его похоронили?
- На кладбище...
- Ты знаешь где?
- Д-да, знаю.
- Фотографии есть?
- Чьи?
- Все, ваши... Пятерых, - я начал срываться на крик.
- Е-есть... чь-и-то...
- Где альбом?
- Т-там... - он указал на стенку.
- Неси сюда...
Схватившись за бок и изогнувшись дугой, он заковылял в сторону стенки.
- Одно лишнее движение, пристрелю... У тебя только один шанс, помни, - он
приостановился, испуганно закивал головой и, схватив с полки альбом, быстро вернулся назад.
Судорожно листая страницы, он тыкал то в одну, то в другую фотографии:
- Вот... это Димка... Это Андрей... Все, - он пролистнул последнюю страницу и
умоляюще посмотрел на меня, - н-нет Сашки и Сергея...
- Листай еще раз... - я заставил его еще раз пролистать альбом, вытащил
изображение того, кто еще был жив и всунул в пустой кармашек фотографию из тех, что кучей были навалены в конце альбома.
- Поставь на место...
Безумная мысль пришла мне в голову и разом заполнила все сознание. Настолько безумная, что я даже усомнился на мгновение в адекватной реакции собственной психики. Но только лишь на мгновение.
- Собирайся...
Я живу в собственном придуманном мире, склеенном из кусков некогда бывшего целым. Я живу в прошлом... Мое настоящее полно эмоций и событий, наполнявших мою жизнь несколько лет назад. И будущее мое столь же прозрачно и ясно, как и то, что я ощущаю сейчас, ибо мое будущее - это бесконечное поступательное движение моего настоящего. Шаг за шагом, по спирали, витки которой - витки ленты Мёбиуса, не имеющие ни конца, ни начала. Я словно белка в колесе, бегущая за собственной тенью, призрачной целью, имя которой - движение. Бег ради бега, поскольку остановившись, я предам свое прошлое, а значит лишусь настоящего.
Связь прошлого и будущего неразрывна, ибо мое время - это я сам, это настоящее, неумолимо несущее меня в будущее, чтобы вернуть к моему прошлому.
Мое время не лечащий врач, - мое время - подлый обманщик, много худший, чем я сам, убивающий боль и память и дающий взамен жалкий суррогат душевного спокойствия, выросший на благодатной почве тысяч мелких и крупных предательств и смертей.
Но я обманул даже его, сам став живой памятью и ни на секунду не умолкающей болью...
Мы вышли из такси за остановку до кладбища. Я заранее предупредил его, что при первом же всхлипе или лишнем слове буду стрелять. Воля его была настолько парализована, что всю дорогу, забившись в угол машины, он не сделал ни одного движения, лишь тихо хрипел от боли и все с теми же немым ужасом и немой мольбой смотрел на меня, одной рукой вцепившись в ручку лопаты, которую я заставил его взять с собой из дома.
Похоже, где-то в глубине сознания он догадывался о том, что я собираюсь сделать, но, наверняка, даже в его взбудораженном мозгу не мог родиться и отголосок того, что уже четко оформилось для меня, как единственно возможное решение... По его глазам я видел, что он еще оценивал мои поступки пусть жестокими, но все же человеческими категориями. Откуда ему было знать, что я давно уже жил по своим собственным законам, не считаясь ни с силой, ни с милосердием, ни с прочими мифами для наивных, взрослых идиотов...
На остановке я расплатился с водителем, поблагодарил его и почти насильно выволок своего спутника из машины...
К кладбищу мы шли под слабым моросящим дождем. Я поежился от сырости и холода, норовившими заползти под одежду, поднял воротник куртки и поглубже засунул руки в карманы. Похоже, лечь спать мне сегодня придется только под утро.
- Как тебя зовут?
- Алексей...
- Так вот, Алексей, если все будет в порядке, скоро вернешься домой часов, - не
стоило расстраивать его раньше времени. И хотя я не воспринимал его как живого человека, уже похоронив в своем сознании, не хотелось, чтобы в ближайшие часы возникли дополнительные проблемы...
- Мы тогда были пьяны... - господи, он еще старался оправдываться, словно
недостаточным доказательством запоздавшего на шесть лет возмездия был я сам. Воистину, надежда в человеке живет до последнего.
- Я знаю.
- Это Димка все придумал... Мы просто хотели пошутить, - я не мешал ему
выговариваться, слушая краем уха. Все правильно, всегда проще валить вину на мертвых. С них все станется.
- Я и так спать спокойно не могу... Вспоминаю постоянно... - он все больше
распалял себя, убеждая в собственной правоте. Что он знал о моих ночах, когда в одиночестве, забытый всеми, я грыз в бессилии подушку, захлебываясь от недостатка воздуха в сухих, хриплых рыданиях?
- Заткнись, - не хватало еще, чтобы он почувствовал себя правым.
Он осекся на полуслове, испуганный моей интонацией и холодным блеском моих глаз.
Бог его знает, что он прочел там. Я никогда не видел себя в такие моменты со стороны. Раньше, даже во время приступов злости окружающие никогда не воспринимали меня всерьез, знали, что через несколько минут я успокоюсь сам, да еще буду просить прощения за неожиданный всплеск эмоций. Видно что-то и вправду изменилось во мне - уже не впервые я замечал, что люди все больше опасливо сторонятся меня, хотя ни разу за последние месяцы я даже не повысил голоса...
У закрытых ворот было тихо и пусто. Взяв лопату у него из рук, я просунул ее между прутьев решетки, и заставил его перелезть через ограду. Наверно, впервые он почувствовал, что поездка к кладбищу была не просто моим капризом, и уже наверху кирпичной стены жалобно и испуганно захрипел, прося отпустить его. Я молча достал из кобуры пистолет и направил на него:
- Перелезай...
Забыв о поломанных ребрах, он спрыгнул вниз и, едва приземлившись, упал на землю
и тихо заскулил от боли. Я засунул пистолет обратно, быстро перемахнул через стену и оттащил его в тень, на несколько метров от ворот. Затем вернулся и подобрал лопату.
- Помнишь, где его могила? - не хватало еще искать сторожа и рыться в
документации. Ко всему прочему я не был уверен, что документы хранятся где-то поблизости.
- Помню...- видно он не совсем понимал, что своим "помню" спас человеческую
жизнь.
- Поднимайся, пошли...
Больше получаса мы бродили по пустым, темным аллеям. Иногда я злобно повышал на
него голос, не давая расслабляться ни на секунду, хотя прекрасно понимал, что найти в темноте конкретную могилу не так просто.
Наконец, мы подошли к невысокой изгороди в тени деревьев, за которой смутно угадывалась гранитная глыба с фотографией посередине.
- Она?..
- Да.
- Открывай калитку...
Он долго возился с заржавевшим шпингалетом, одной рукой держась за бок и стоная от боли, другой пытаясь расшатать неподатливый металл. В конце концов, взбешенный его медлительностью, я оттолкнул его в сторону, вцепился пальцами в шпингалет и вырвал его вместе с большим куском окалины. Все с тем же ужасом он смотрел на погнутый кусок металла у меня в руке.
- Заходи...
Не отводя взгляда от моих рук, он отрицательно замотал головой и попятился назад. Я отбросил ненужный уже шпингалет, сделал к нему шаг, схватил за куртку и с силой втолкнул его внутрь. Поскользнувшись на мокрой земле, он упал на могилу и, все с тем же немым ужасом смотря на меня, начал что-то говорить, но звуки не слушались его, вырываясь изо рта нечленораздельным, животным хрипом.
- Встань...- он, словно в трансе перевернулся на здоровый бок и медленно начал
подниматься. Встал на колени, затем, держась за ограду, поднялся во весь рост.
Он стоял передо мной грязный и испуганный, судорожно и беззвучно шевеля губами. По щекам катились слезы. Он не утирал их, смотря куда-то мимо меня в пустоту.
Пытаясь привести его в себя и, одновременно, выплескивая всю накопившуюся за долгие годы ярость, я со всего размаха ударил его в челюсть. Под кулаком что-то хрустнуло, из-под лопнувших губ густой струей брызнула кровь. Секунду он стоял неподвижно, затем, словно враз лишенный поддержки, кулем рухнул на землю.
С полминуты я смотрел на безжизненное тело, лежащее передо мной, потом оттащил его к ограде, взял лопату и аккуратно, большими, ровными кусками начал снимать слой дерна с могилы. Иногда я оглядывался и пристально всматривался в его лицо. Не хватало еще, чтобы он умер раньше времени. Даже в кладбищенской темноте, за серой пеленой дождя, угадывалась мертвенная желтизна его лица. Кровь, все еще сильно сочащаяся из разбитых, опухших губ, растворялась в дождевой воде, бледнела и, обесцвеченной струйкой, стекала за воротник его куртки.
Все то время, что я возился в земле, я чувствовал на своей макушке чей-то пристальный, неуютный взгляд, пока, наконец, не поднял голову и не уперся глазами в фотографию, врезанную в гранитную плиту. С досады, что не сделал этого раньше, и неожиданно захлестнувшего бешенства, я отбросил очередной кусок дерна, схватил лопату и, что было силы, вонзил острие в фотографию, рассекая ее на части. Затем, собрав в кучу вывалившиеся обломки, начал с остервенением рубить остатки его лица, кроша то, что еще могло быть рассечено лопатой, пока, наконец, обессиленный, хрипло дыша, не увидел себя со стороны - с безумным взглядом, яростно уничтожающим простую фотографию на пустом ночном кладбище. "Господи, что со мной происходит..." Отбросив лопату в сторону, я посмотрел себе под ноги и истерически расхохотался. Затем отошел к ограде, присел на корточки и оперся спиной о металлические прутья, пытаясь успокоиться и привести себя в норму. Обхватил голову руками и сделал несколько глубоких вдохов. Постепенно дрожь ушла из тела, и дыхание восстановилось.
Я повернул голову и встретился взглядом с мутными, остановившимися глазами, с тупой животной болью смотрящими на меня.
- Поднимайся...- я вскочил на ноги, ожидая, когда он поднимется. Но он не сделал
даже попытки пошевелиться. Тело его все той же неподвижной массой лежало у моих ног. Я несильно пнул его ступню, обутую в старый, грязный кроссовок.
- Поднимайся...
Он отвел от меня мутный, тяжелый взгляд и прикрыл глаза. Я наклонился, схватил его за куртку, оторвал от земли и привалил тело к ограде. Ноги его начали разъезжаться на сырой земле. Казалось, он не понимал где находится и чего я от него требую. Нижняя, левая часть его лица непомерно, пугающе распухла. Похоже, я сломал ему еще и челюсть. Он приоткрыл рот, сморщился от боли и вместе со сгустками крови попытался выплюнуть несколько обломков зубов. Плевка не получилось и вся кровавая масса с подбородка медленно стекла ему на куртку, затем на брюки, оставляя за собой широкую темную полосу, пока, наконец, не достигла земли. Я зачарованно смотрел на остатки жизни, покидающие его на моих глазах. Затем встряхнулся, всунул ему в руки лопату и заставил раскапывать могилу. Покачиваясь, словно сомнамбула, он начал срывать верхний слой земли и отбрасывать его в сторону...
Он копал, словно автомат в течение более чем трех часов, ни на секунду не отвлекаясь и, похоже, совершенно не вдумываясь в то, что делал. Углублялся все ниже, постепенно сбавлял темп, хрипел от боли, но не останавливался. Казалось, весь смысл его жизни укладывался сейчас в эти движения. Брось он работу и силы мгновенно оставят его...
Наконец, лопата уперлась во что-то твердое. Совсем уже медленно, будто во сне он начал сгребать в кучу и выбрасывать наружу оставшуюся землю. В конце концов, он очистил гниющую уже крышку гроба с лохмотьями серой материи на ней. Посмотрел тупо на меня, потом на то, что сделал, отошел назад на пару шагов и обессилено привалился спиной к грязной стенке могилы. Я соскочил вниз, наклонился и провел рукой по сырому дереву. В нос ударил удушливый запах гниения.
- Ломай гроб...
Он отрицательно, как при замедленной съемке, то ли отказываясь, то ли не в состоянии понять, как я могу дойти до такого, покачал головой. Впрочем, теперь это было уже не важно.
Я вырвал у него из рук лопату, размахнулся и вертикально вниз со всей силы вонзил острие в крышку гроба. С режущим ухо треском металл насквозь пробил деревянную поверхность и вонзился во что-то внутри. Одним рывком вытащив лопату, я выбросил ее из могилы. Наклонился и руками начал выламывать гнилые доски. Сзади раздалось полное боли и ужаса хрипение. Я повернулся на звук. Два остекленевших выпученных глаза с безумной мольбой смотрели на меня. Губы беззвучно шевелились. Изо рта с шумом и всхлипами вырывался воздух.
Уже не сдерживаясь, прямо из того положения, в котором находился, я ударил пяткой в поломанные ребра, с огромной силой вбивая его тело в сырой, осыпающийся грунт. Яростно всхлипнув, он ударился о земляную стену могилы и бесформенной массой рухнул на крышку гроба. Я повернулся обратно и с остервенением продолжил выламывать обломки досок, которые прямо в руках крошились от старости. Постепенно я разворотил почти половину крышки. В ноздри ударил спертый, тошнотворный запах давно разложившегося тела. Вытянувшись в полный рост, я судорожно стал заглатывать в легкие свежий ночной воздух. Уже чуть отдышавшись, наклонился и внимательно посмотрел на то, что находилось внутри. В темноте смутно различались остатки костюма и силуэт черепа, с пустыми провалами глазниц. Секунду я оторопело вглядывался в останки того, кто сумел таки обмануть мои ожидания, боль и ненависть. И вдруг, не выдержав, что было сил ударил ногой по черепу, проламывая височную кость. И потом еще долго бил и топтал гниющую тошнотворную массу, пока, наконец, полностью лишившись энергии, не сполз по грязной, мокрой стенке прямо на дно могилы и не заплакал от обиды и бессилия...
...Где грань, отделяющая безумие от нормального состояния? Каждый день я двигаюсь все дальше в своей ненависти и еще не увидел четкой границы... Я прошел все степени отчаяния и ни разу не сломался, потому что имел гораздо большее - свою ненависть. Единственное, что тащило меня сквозь годы и припадки бессилия к последней оставшейся в жизни цели...
Есть ли такой поступок, который не сможет быть оправдан смертью любимого человека у тебя на глазах?..
Кто, кроме меня мог почувствовать всю бездну моего отчаяния? Кто, кроме меня смог и сможет оценить всю степень моей потери? Чья боль может больше и сильнее МОЕЙ боли?
Я не клялся себе отомстить за ее смерть. Ни разу я не обратился к богу с просьбой о помощи или о смирении. Я презрел даже эти надуманные условности, прочно вбитые в каждого с детства. Я слушал только голос своей памяти и своей боли. Бешеную энергию динамики, заключенную в статичную мысль...
...Я закопал их вместе, бросив в могилу два принесенных с собой окурка и потом еще долго сидел на сырой земле, подставив лицо холодным каплям дождя, слушая как из-под земли доносятся затихающие стоны...
Я давно уже мертв и принял известие о своей смерти со смирением и равнодушием, и нет той силы на земле, которая сумела бы возродить меня к жизни...
Я пришел в свое жилище перед рассветом. Разулся на лестничной площадке, открыл дверь и тихо прошел в свою комнату. В квартире стояла тишина. Похоже, никто не смог бы точно сказать впоследствии в какое время я вернулся...
Всю дорогу с кладбища я прошел пешком. Сторонился освещенных улиц, боясь, что кто-то увидит меня в моей измазанной грязью одежде.
Под утро дождь усилился и уже на середине пути, промокший насквозь, я начал жалеть о том, что не поймал какую-нибудь проходящую мимо машину. В конце концов, кто будет искать живого для всех человека на сыром весеннем кладбище? И даже если обнаружат труп, вряд ли найдется кто-нибудь, кто будет опрашивать владельцев всех проехавших по проспекту машин. И даже в этом случае, процент того, что неприметного ночного попутчика смогут описать будет минимальным. Вряд ли на это уйдет меньше нескольких дней. У меня же в запасе было более трех с половиной суток...
И все же я перестраховывался даже с этой стороны, ныряя в тени домов от яркого слепящего света фар, проходящих машин. Не стоило испытывать судьбу. Если бы я совершил ошибку раньше времени, не добравшись до всех пятерых, то весь отрезок моей короткой уже, наверняка, жизни я не смог бы простить себе своей идиотской оплошности...
Лопату я закопал в кучу гнилых, прошлогодних листьев недалеко от выхода с кладбища. Прелый запах гниения вызвал было тошноту, но лишь только я перелез через ограду, тело словно бы сбросило всю тяжесть прошедшей ночи и, наконец, расслабилось.
Теперь их осталось только трое. К тому же одного я знал в лицо...
Сейчас мне нужен был долгий, крепкий сон, чтобы успокоиться и восстановить силы. На подобный случай я давно уже приготовил упаковку снотворного. Осталось лишь добраться до кровати и лечь спать...
Запершись в комнате, я первым делом выложил на стол размокшую газету с адресами и телефонами и фотографию, потом почистил туфли и сложил всю сырую одежду в большой пластиковый пакет, чтобы при случае незаметно ото всех вынести его из квартиры и сжечь. Затем в ванной намочил полотенце и растерся с ног до головы прохладной, пропитанной водой материей, смывая с себя пот и напряжение ушедшей ночи. Проглотив снотворное, я лег в постель, посмотрел на фотографию, стоявшую в рамке на столе и тоскливо улыбнулся. "Теперь их осталось только трое, девочка моя... только трое..."
Она не ответила, счастливо улыбаясь с фотографии... Как и тогда... Больше шести лет назад...
Я отвернулся к стене и, похоже, первый раз за последние годы заснул спокойно...
Моя память живет прошлым, но тело, похоже, уже забыло, что бывает еще что-то, кроме бесконечных, ежедневных физических нагрузок и ожидания очередных стрессов.
Тепло и запах ее кожи, вкус ее губ сохранились лишь во снах и воспоминаниях. Сколько раз, вырвавшись из кровавых кошмаров посреди ночи, несмотря на долгие годы одиночества, я искал ее рядом с собой, а затем, полностью проснувшись, до рассвета выл по-звериному в подушку, не в силах смириться с тем, что это был просто сон?..
Мои мышцы и моя кожа знают, как реагировать только на боль и как равнодушно переносить ее...
Я уже забыл, что такое женское тепло и давно не ищу его. Я не смогу променять даже незначительное воспоминание о ней на обманчивые и мимолетные удовольствия...
Я проснулся поздно. Голова раскалывалась, во рту стоял тошнотворный привкус гниения прошедшей ночи. Я мельком взглянул на фотографию. В сером свете пасмурного дня ее глаза смотрели на меня с грустью. Я отвернулся к стене, пытаясь в деталях воссоздать последние часы. Все было сделано правильно. После того, как затихли стоны, я утрамбовал землю и аккуратно сложил куски дерна на могилу. Обломки изображения с надгробия закопал в сырой грунт и осмотрел все вокруг, проверяя, не осталось ли чего. Почва была основательно истоптана, но если бы дождь продлился еще несколько часов, то никто бы не обратил внимания на куски свежего грунта по краям могилы. Не было, правда, больше фотографии на надгробии, но шесть лет вдали отсюда как-то должны были проявить себя. "Любимому сыну" и даты рождения и смерти. Чувствуя приближение нового приступа бешенства, я заскрежетал зубами. "Любимому..." Что они могли знать о любви, когда даже сейчас, после шести лет я не мог смириться с мыслью о том, что она никогда не вернется?..
Не думая больше о боли в голове, я вскочил с постели, быстро, по привычке заправил ее, взял полотенце и пошел в ванную комнату под холодный душ...
...Я давно живу в долг. Долг, который никогда не смогу отдать. Вместо нее должен был умереть я или, по крайней мере, мы должны были умереть вместе. Но что-то, как всегда, осталось глухо и слепо к тому, что произошло и оставило меня на земле - мертвеца среди живых, несущего в себе боль, ненависть и разрушение и идущего к своему мнимому покою по чужим трупам, ибо моя плата за ее смерть и годы зла и бессилия - их жизни...
Прошлой ночью я, похоже, поступил очень глупо. Я уже и сам отдавал себе отчет в этом. Вместо того чтобы как предполагал раньше получить всю информацию о каждом из них, я дал волю чувствам, бушевавшим во мне. Что ж, сегодня придется начинать все сначала. По крайней мере, на этот раз я уже не поступлю так опрометчиво.
Сегодня была суббота. Я стоял остановок за пятнадцать от того места, где устроился пожить на несколько дней, прижав к мембране, свернутый вчетверо носовой платок, и слушал долгие гудки в трубке. Я не знал, что скажу ему. Просто хотел услышать его голос и убедиться, что человек, которого я ненавидел столько лет, реально существует, а не плод моего воображения.
- Да?
- А-а... простите, можно Андрея?.. - на секунду я замялся, услышав женский голос.
- Одну минуту...
Казалось, через целую вечность раздалось сонное недовольное ворчание:
- Я слушаю.
- Андрей?
- Да.
- Привет, ты что, еще спишь?
- Да, нет, уже проснулся, - по его интонации чувствовалось, что он не понимал
с кем говорил, но признаваться в этом не хотел.
- Сегодня пойдешь куда-нибудь?
- Нет... голова болит...- он чуть понизил голос, - после вчерашнего...
Да, после вчерашнего голова болела, похоже, у всех. Хотя для него эту проблему я решу сегодня в положительную сторону - голова у него не заболит уже никогда.