Амелина Виктория Юрьевна : другие произведения.

Слышащий

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Амелина Виктория Юрьевна (с) 2013

Слышащий

   Я устал как собака, но его сбитое дыхание не дает расслабиться, да что там - я не могу даже просто спокойно поесть! Пустой желудок кричит о восхитительных, желтых от шафрана, усыпанных звездочками базилика, еще дымящимися картофельных дольках... Кричит - но я не могу.
   Бедняга бежит. Вдох-выдох-вдох, быстрее-быстрее...
   Я ковыряю картошку вилкой.
   Вдох-выдох-вдох...
   Дзиндилинь! Вздрагиваю от неожиданного звука - как будто это не я сейчас шендарахнул вилкой о стол из черного стекла. Да черт бы побрал это все...
   Еще с минуту только сбитое, все учащающееся дыхание. Потом начинается звон в ушах. Противный, писклявый, тревожный. Беглец совсем выбился из сил - жалкий загнанный звереныш...
   Захожу в гостиную, щелкаю выключателем. Нет, пожалуй, свет будет только мешать... Я не должен прятаться, я должен почувствовать этого человека.
   Сворачиваюсь на диване калачиком, пытаюсь успокоиться, поглаживаю пальцами шершавый цветочный узор на обивке - все хорошо, я здесь, я дома.
   Бах!
   Ногти сами собой впиваются в ладони...
   Боль пронзает левый бок - дикая, нестерпимая, страшная. Настоящая боль.
   Все хорошо, все хорошо - у меня, не у него, конечно...
   Это все вчерашний фильм, вчерашний фильм... Не надо было ходить, не надо, не надо... Не первый же раз. Не надо было... И этот мальчишка такой же, как тот, что умер вчера на большом экране, под девичьи всхлипы в темноте кинозала. Для него все кончается сейчас. Сейчас жизнь проходит - нет, пролетает - перед глазами. Конец. Конец. Конец. Да, я уверен, по каким-то неуловимым признакам, или потому, что в фильме жертвой тоже был молодой паренек - это умирает мальчишка. Не ребенок - я никогда еще не спасал детей - но все еще мальчишка. Про такого не поймешь, кого он будет звать из последних сил в самую страшную минуту - любимую или мать.
   "Господи" - проносится в голове, словно в ответ на мое бессмысленное гадание. И не любимая, и не мать - конечно, "Господи!"
   Да, лучше бы Господь услышал тебя, мальчишка - не я. Ну что я могу?
   "Мамочка..."
   Слезы катятся по щекам. Его слезы? Его ужас? Его ледяные от ветра щеки? Но они уже и мои тоже - слезы, ужас, озябшая кожа - вот же, вот, влажные пальцы в чем-то соленом, это не иллюзия. И страх - накатывающий и накрывающий плотнее, чем черное одеяло, которое я тяну все ближе к подбородку - мой страх.
   Я не смогу помочь. Я не мо-гу! Ну что, если я не могу?! Закрываю лицо ладонями, скукоживаюсь под одеялом, в позе эмбриона - как будто я видел когда-нибудь эмбрион... У меня и ребенка никогда не будет - я сдвинутый, сдвинутый, сдвинутый! Не-нор-маль-ный!
   Мальчишке больно. Боль разрастается в теле, как ширится по сухостою лесной пожар. Темнота ждет, и кажется уже спасением - темнота, тишина, беспамятство, смерть. Или нет? Жжет так, что нет сил кричать, но мальчишка выдыхает:
   "Господи..."
   Я не смогу. Я непричем. Я ничем не могу помочь.
   "Не... хочу... умирать..."
   Собраться. Собраться. Собраться! Тру глаза - что я, плаксивая девчонка? Я всегда боюсь, всегда. Всегда думаю, что не смогу помочь, и каждый раз у меня получается.
   - Живи. Пожалуйста, живи, - шепчу я сквозь зубы, в неверии.
   Кто он мне, этот мальчишка?
   - Я хочу, чтобы ты жил. Правда. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты жил.
   Боль накрывает с головой.
   Конец, безысходность, ужас, обида, несправедливость, и все равно сильнее всего - боль. Все наваливается на меня, на меня, почему-то на меня...
   - АААААА!
   Я ору и не слышу своего крика.
   - Хочу... жил... Больше всего... Больше... всего. Ты... чтобы жил.
   Я могу помочь. Нужно только поверить, что ему легче, когда я с ним, что я могу взять на себя его боль - вот же ее сколько... Я хочу взять ее на себя!
   - Я могу помочь, слышишь? Живи же, черт тебя подери! Ты живешь?!
   А соседи снова будут думать, что я пьяница или наркоман.

***

   Я, правда, могу помочь. Я встречу его через пару дней, максимум через месячишку. Где-нибудь в переходе метро он спросит, какие цветы лучше купить матери - розы или хризантемы.
   - Конечно, хризантемы. Розы - это... банально. А хризантемы - по-осеннему что ли...
   - Спасибо! А то я знаете, никогда цветы матери не дарил, но из такой переделки недавно выбрался! Дошло, что мог так никогда и... Простите... Спасибо за совет! - и уже не мне: - Да, девушка, можно вот эти? Вроде хорошие же, да? Я, представляете, никогда еще цветов не покупал!
   Стою рядом, делая вид, что разглядываю гвоздики. Не очень правдоподобно, ведь цветы для своей дамы сердца - дамы на сегодняшний вечер - уже шелестят целлофаном в руке. Слушаю болтовню паренька и хорошенькой цветочницы в ярко-розовых наушниках. Хороший такой, наивный белобрысый мальчишка, простой и открытый - не испортила бы его жизнь. Такие легко портятся. Потом мальчишка поворачивается ко мне спиной, медленно шаркает дальше по переходу, останавливается, подносит руку к левому боку...
   Значит, снова получилось.
   Не знаю с чего я взял, что это я. Я, неудачник и почти пьяница, Вадим Чутин, вытащил этого белобрысого юношу с того света? С чего бы это? Но так я решил и, нет, никогда не буду проверять, правда это или нет. Не хочу знать, что было бы, если бы я врубил телик, заставил себя жевать картофельные ломтики, заставил себя отключиться от не своих страданий... Это мать несла бы ему цветы.

***

   Ресторанчик гудит - не мечтательно, как гудел летний луг голосами мельчайших тварей на родительской даче, проданной в тяжелые девяностые, - шумит натужно, давяще, как звук двигателей на взлете. А у меня сегодня "аэрофобия" - не хочу этого гула, этого давления, даже взлета - и то не хочу. Домой бы, прилечь на шершавый уютный диван, в темноте - забыться, забиться, поспать - или не поспать, полежать просто, ни о чем плохом не думая, улыбаясь в ответ растерянной улыбке белобрысого парня, живого: у меня снова получилось.
   Стоп-стоп. Хватит бредить.
   Я нормален. Нормален, как никогда - даже сам сейчас в это верю. У меня, в конце концов, хорошая работа - отдел! - целых четыре оболтуса в подчинении, уютный кабинет на двоих с Сашкой, весьма выполнимый квартальный план... У меня все в порядке! И презервативы призывно шелестят в кармане брюк... Незачем прислушиваться к глупым страхам и искать чужую беду. Как все, как все, как все.
   Это бывает не часто - вот и увидел, что парнишка жив, значит все, пару месяцев спокойствия почти гарантированы. Главное, книжек хороших не читать, фильмов душещипательных не смотреть.
   - А, что ты сказала, солнышко?
   Алка вон какая красавица - даже розы ей мои бордовые к лицу - все нюхает их и нюхает. Аж противно... Фу, черт, красивая же, веселая - чего я капризничаю? Ну жеманничает - так для меня же жеманничает.
   - Хочешь сегодня заехать ко мне?
   Эх, ведь знал же, что будет сегодня взлет... Аллочка глубоко вдыхает, и вместе с ней как будто вдыхает ее декольте. Все, попался - не отрываясь, смотрю на ложбинку между грудями, игриво прикрытую гофрированной черной тканью - едва-едва. Качаю головой - в такт ее длинным серьгам.
   - Идея неплохая!
   Сережки путаются в шелковистых каштановых локонах. Алла хихикает. Я все делаю, как надо. Ничего, нормальный.

***

   Она, Алка, почти превращает меня в такого - нормального, дальше некуда. Посиделки с друзьями, кинотеатры, страничка на фейсбуке с совместными фотками, даже выставки модные посещаем... Зарплату бы только побольше, ну еще, чу-у-уточку побольше. Потом Турция. Яркие краски Антальи - все предельно ясно, никаких страданий, разве только живот распирает после ужина, и на утро болит голова. "Милый, ну вот, ты же не неудачник какой-то? А если взять кредит, то можно купить..." Дни - щелк, щелк, щелк - быстро, как клики компьютерной мыши. Жизнь открывает все новые ссылки, а за ними картинки, яркие-яркие, мигают, танцуют, предлагают купить, насладиться, попробовать...
   Хватит! Я сказал - хватит!
   На самом деле, я сказал что-то совсем другое:
   - Аллочка, я знаю, ты, наверное, хотела бы в Эмираты или снова в Турцию хотя бы... Но я подумал, давай съездим...
   Я и сам понимаю, что здесь что-то не так, что это нужно давить, что это проступает моя ненормальность. Можно было снова попотеть ради Турции, закрыть еще пару-тройку заказов. Но дело не в бонусах - а в том, что потеть после этого на пляже совсем не хочется. Мне не в кайф, как говорит новенький из моего отдела. Я хочу тишины, и, может быть, даже дождя...
   - Ну что осенью делать во Львове? Та же слякоть, что в Москве, только по-русски говорить страшно!
   - Там... красиво. Володька фотографии показывал, помнишь? Правда, да, дождить может. Прогноз, конечно...
   - А ничего, что там все националюги?
   Мне тяжело не скривиться. Слово-то какое.
   - Алл, мне кажется, это стереотипы. Вот Володьку никто не побил, наоборот все...
   - Спасибо! Вот спасибо! Отличный подарок! Зачем мне ехать в место, где меня не побьют, и я еще должна быть за это благодарна! Сам едь!
   - Но там... улочки, дворики, дождь... - она не понимает, да я и сам не понимаю, зачем перестаю быть нормальным, и главное, зачем уговариваю ее. - Но билеты уже оплачены, Алл. Отпуск главный подписал, не пропадать же отпуску...
   Да она просто не хочет ехать со мной - никуда. Нет, в Турцию бы поехала. Но не ради меня - ради свежести обогретой последним турецким солнышком кожи, или ради фоток в сети. Конечно, Алка уже видит, что я не такой. Не-нор-маль-ный.

***

   Это начнется в поезде. Романтичное "СВ", заказанное для двоих, досталось мне одному. Я еще ничего не чувствую, но это то самое состояние, когда это уже неотвратимо. Купленная на вокзале книжка с юмористическими рассказами призвана отвести от меня беду, но я не верю, что будет смешно. Давно уже: в детективах не головоломно, в триллерах не страшно, в комедиях несмешно, даже в эротике - стыдно признаться, но я читал эту муть про оттенки серости - не.., в общем, не стоит. Но поезд трогается, и я обреченно раскрываю книгу. "Это издание посвящается..."
   "Вжик", - говорит дверь купе.
   - Здравствуйте, - говорит девушка в бирюзовом пальто. - Меня проводник сюда направил. Это место свободно?
   Я уже открыл рот, чтобы сообщить: у меня есть оба билета, и нет настроения... Но меня перебивает музыка.
   - Извините...
   Девушка беспардонно ставит ногу в белом сапоге, заляпанном московской грязищей, на край моей полки, и вся (почти) исчезает в своей огромной дамской сумке - большим светлым шаром торчат из сумищи мелкие кудряшки.
   "If tomorrow never comes", и что-то там еще тра-ля-ля-ля - я английский знаю на уровне школьной программы.
   - Да что ж такое... - глухо раздается из сумки.
   "If tomorrow never comes" - "Если завтра никогда не наступит", и пронзительная мелодия - это все, что доступно моему пониманию. Странный выбор рингтона. "Если завтра никогда не наступит" - такие мысли нужны мне меньше всего.
   - Где ж этот телефон...
   - Да выйдите вы из моего купе! - я ору. Громко. Мне страшно от того, что приведет за собой в мою голову эта песня.
   Но от крика только хуже. Девушка больше не пытается отыскать поющий аппарат, а он заводит занаво, жалобно и убедительно:
   "If tomorrow never comes..?"
   - Вый-ди-те!
   - Вы чего?
   Она смотрит на меня непропорционально большими удивленными глазами, качает в неверии головой - сомневается, значит, что я такой хам - качается в такт светлая шапка кудряшек.
   "Ты-дым-ты-дым", - стучит поезд, и мне чудится, что в глазах у нее настоящие слезы. Наверное, игра света - мелькание фонарей за окном. Подумаешь, наткнулась на обыкновенного хама - с кем в Москве не бывает?
   "Ты-дым-ты-дым".
   А эта странная девочка в бирюзовом пальто, кажется, чего-то от меня ждет. Только я твердо решил ехать один - наверное, я давно уже мазохист, ведь она могла бы отвлечь меня лучше несмешных рассказов... Но она отступает.
   - "Вжик" - снова говорит дверь.
   Зачем ты ее выгнал-то, дурак?
   Слишком много места для меня одного, слишком тихо, слишком одиноко, чтобы я мог убежать от глупых мыслей, особенно теперь, после того, как мобильный бирюзовой барышни пропел свой неадекватный вопрос: что если завтра никогда не наступит? Ведь для многих так и будет - для кого-то это неприятный сюрприз, а кто-то давно ждет исполения приговора. Только зачем нормальному человеку думать об этом? Нормальному незачем. А вот мне...Это Алла не давала мне прислушаться - вечный праздник потребительской нормальности, соответствие стандартам в кредит.... А теперь я хотел прикрыться бездарной книжкой. Но бирюзовое пальто развеяло и эту неважную надежду. Если завтра никогда не наступит? Пока я сижу здесь, над вращающимися колесами скорого, и считаю мелькающие фонари, кто-то глотает слезы отчаянья, потому что завтра не придет к нему никогда. Такой человек точно есть, и здесь, и сейчас и в эту минуту...
   Поезд стучит: ты-дым-ты-дым.
   "...выпадут волосы..."
   Ты-дым-ты-дым.
   "...кому нужна..."
   Ты-дым-ты-дым.
   "...ну почему..."
   Женщина. Выпадут волосы - наверное, какая-то такая болезнь. Боится, что будет никому не нужна - все мы этого боимся. И все мы правы, к сожалению. Почему? Что почему? Наверное, она хотела спросить: "Почему я?" - это и мой любимый вопрос.
   Ты-дым-ты-дым.
   Книжка не пойдет - не буду даже пробовать. Ложусь с намерением уснуть.
   Вжик.
   - Извините...
   Опять она? Я приоткрываю один глаз, почти с надеждой. Но в прямоугольнике света стоит проводница - молоденькая, хвостик черных волос качается в такт - ты-дым-ты-дым.
   - Извините, вы спите уже?
   - Нет, - свешиваю ноги с полки.
   - Вы не могли бы ту женщину пустить?
   - А что случилось?
   - Да жалко ее...
   Надо же. Кому-то кого-то жалко - бывает.
   - Что так?
   - Ну...
   - Что ну?
   - Ну вы ей не говорите, что я сказала. Не скажете?
   - Не скажу.
   - Она на лечение в Москву ездит. Каждый месяц туда-обратно. Больше года уже.
   - Ну и что?
   - Ну как... Мается... Не помогает ей лечение. А тут еще плацкарт, полка верхняя, и мужики пьянствуют. Шутки у них - сами знаете. Не уснуть ей там. Я другого места не нашла - только у вас свободно... Ну при смерти девушка!
   Это уж слишком. Я и так уже смирился, обрадовался почти, что снова буду умирать с кем-то чужим, с какой-то лысеющей женщиной - пока почти не умру от боли и отчаянья, пока она не встретится мне где-нибудь в подземном переходе - чудом избежавшая верной смерти. Вряд ли это та попутчица, которую мне навязывают, но это соседство определенно усугубит мои страдания, ускорит сюжет. Нет, не получится у меня посмотреть Львов...
   - Ну... пусть приходит, - смиряюсь я.
   Отворачиваюсь к стене, делаю вид, что сплю.
   Кто-то шибуршит сбоку - тихо, осторожно.
   Значит, слезы были настоящие - она не москвичка, и на пределе из-за болезни... Я хорошо знаю чувства тяжело больных - всегда глаза на мокром месте, по крайней мере у тех, кто выкарабкивался с моей помощью.
   Я так старательно делаю вид, что сплю, что скоро и правда засыпаю.Всю ночь мне чудится женщина - здоровая и цветущая на вид, она точно знает - времени осталось мало, но никому не говорит, никому, кроме проводницы с черным хвостиком, качающимся в такт: ты-дым, ты-дым, ты-дым.

***

   - Доброе утро.
   Бирюзовое пальто.
   Моргаю.
   Нет, правда, бирюзовое... пальто.
   Точно, как же я мог забыть!
   - Хотите пирожков? Сама пекла.
   Медленно принимаю сидячее положение, стараюсь не кряхтеть от привычной утренней боли в спине, осматриваю помятые бока своей рубашки - немнущейся, как уверяла этикетка. Надо было все-таки переодеться. Сегодня еще и мигрень утро разнообразит...
   - Алеся.
   Она протягивает руку, но я не спешу принять - я не пожимаю женщинам руки, и целовать тоже не намерен - небось ладонь у нее жирная, от пирожков.
   - Где же ты, Алеся, сама пекла, если ты не из Москвы? В больнице что ли?
   - Откуда вы... Маша сказала?
   - Какая Маша? - потираю виски, голова и вправду болит не слабо.
   - Проводница.
   - Да, проводница. Блин, я же обещал, что не скажу.
   Весь серый день Алеся дуется на меня и на Машу. Надувает губки, смотрит деловито-мечтательно в убегающую от поезда тусклую даль, теребит бирюзово-коричневый шарфик на шее. Я делаю вид, что читаю свои юмористические рассказы, но они и правда совсем не смешные.
   Внутри пустота и тревога. Это пробирается в душу кто-то чужой - пока чужой. Но его, а точнее, ее беда скоро станет важнее всего на свете. Не моя - женская, непонятная беда, глухая обида и животный страх остающейся в одиночестве больной самки.
   "...жалкая..."
   "...из жалости..."
   "...лысая..."
   Алеся приглаживает светлые кудряшки. Кудряшки...
   "...кому нужна лысая..."
   И я понимаю.
   Это она. Как я раньше не догадался? Больница, неизлечимая болезнь, женщина... Все сходится! И это впервые я встретился с человеком до того, как помог ему...
   А точно ли так сработает? Должно.
   Я смотрю на нее по-другому. Да что там - теперь я действительно неприкрыто смотрю на нее.
   - Что-то не так? - пугается Алеся.
   Вовсе она не обижается на меня. Просто мучается, просто готовится умирать, а думает все равно - о волосах. Баба. Как же мне пожалеть тебя? Как почувствовать твою боль? Ведь болит у тебя не от того, что ты скоро уйдешь из этого мира, а из-за того, что уйдешь лысой...
   - Не обижайтесь на Машу. Она просто уговорить меня хотела. Мне кажется, она Вам искренне... - я осекаюсь, "сочувствует" пожалуй неверное слово - неверное для Алесиного настроения. - Любит Вас искренне, - вот блин, а это слово пафосное слишком, но Алеся, кажется, верит.
   - Правда? - моргает своими большими глазами, как кукла в голубом платье - такая была у моей сестренки.
   Кукла с кудряшками, в бирюзовом пальто. Тонкие пальцы с обкусанными ногтями - теребят шарфик, стучат по столу. О чем ты думаешь? О волосах? Скоро ты начнешь думать, как будешь выглядеть в гробу. Я знаю, я проживал самое страшное с такими, как ты. Вы все обязательно об этом думаете. Смотритесь в зеркало, застываете, изображая недвижимость мертвеца, и решаете, что непременно нужно краситься каждое утро - до самого конца, на всякий случай.

***

   Маша приносит нам чай, и Алеся робко улыбается ей.
   - Помиритесь, девочки, - подчеркнуто весело предлагаю я.
   Девочки хихикают, Маша приносит еще одну чашку, и мы болтаем под стук колес, пока остальные пассажиры ждут нерадивую проводницу.
   Потом Маша уходит, а мы с Алесей остаемся. Она непременно теребит шарфик и рассказывает мне о Львове. У них с мамой квартира в самом центре, старая, в доме со скрипящей деревянной лестницей, с прогнившими трубами, с видом на площадь Рынок. Вот уже двадцать шесть лет каждое утро Алеся просыпается и выглядывает за узкое окно - на статую Артемиды, которая была бы фонтаном, если бы в городе было нормальное водоснабжение. Потом надевает пальто - обычно, бирюзовое, и сворачивая ноги на каблучках, по скользкой влажной брусчатке спешит на работу в банк. Я очень сомневаюсь, что Алеся способна правильно сосчитать проценты по кредиту - мне кажется, Алеся вся не о том - ее кудряшки, ее мягкий говор, ее яркий шарфик... Алеся и сама согласна - по вечерам она плетет бусы из бисера, а знакомая старушка продает их на местном вернисаже - по пять долларов, польским туристам. Алеся хотела бы все время сидеть у окна, плести бусы, выглядывать на Артемиду... Но она работает в банке, где корпоративный цвет вовсе не любимый бирюзовый (ну где вы видели банковских клерков в бирюзовом?), а тревожный, неприятный - красный, как кровь...
   Мы не говорим о болезни. Алеся не говорит - я не спрашиваю. Только когда она замолкает, я думаю не свои мысли: "...осталась одна...", "...буду лысая...", "...ушел, бросил...". Кто тебя бросил, Алеся? Мне неудобно спросить.Неудобно в поезде, неудобно на вокзале, где таксисты с усами наперебой, со смешным акцентом, предлагают такси...
   - Может вы со мной, на маршрутке? Город по сравнению с Москвой крохотный - недалеко.
   Я хочу возразить, что и цены на такси тоже по сравнению с Москвой - крохотные, но... нет, ничего я не хочу. Иду на львовскую маршрутку, и счастливо успеваю нырнуть в желтый бусик до того, как крупные капли укрывают брусчатку. Поехали, Алеся.

***

   Сколько боли. Я просыпаюсь среди ночи. Меня выворачивает наизнанку. Бегу в туалет, натыкаюсь в темноте на что-то твердое, очень - собственно, это стена... Что за черт? Идиот - ты же не дома, а в отеле. Окна выходят на площать Рынок, на окна Алеси, а завтра ты вовращаешься в Москву, вспомнил?
   "Одна... Почему я?"
   Меня рвет прямо на мягкий гостиничный ковролин, я падаю без сил, и темнота кружится надо мной, хочет забрать с собой, навсегда.
   Нужно помочь Алесе.
   - Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты жила. У тебя будет... жизнь, волосы, я... Пусть у тебя все еще будет...
   "Господи, сделай что-нибудь...Ты же можешь помочь?"
   И ведь я тоже кое-что могу. Я приму на себя часть твоей боли, я не каменный - мне так больно за тебя. Я хочу, чтобы ты жила, чтобы ты была здорова. Господи, ну помоги же ей!
   Утром мы прощаемся на вокзале. Алеся выглядит уставшей и разбитой. Наверное, я выгляжу также. Что-то подмывает меня спросить:
   - А ты... вчера ночью не слышала... голос?
   - Голос?
   Значит, мне только кажется, что я говорю с теми, кому помагаю - что ж... А может все-таки?
   - Да... ну... мужской голос... Он говорил что-то вроде... Ну, в общем, слышала или нет?
   - Нет, Вадим, что за странные вопросы? Ты же знаешь, мы живем вдвоем с мамой.
   Знаю, конечно, знаю, что с мамой. По этим предлогом она не пригласила к себе, под этим предлогом она каждый день спешила домой, и так ни разу и не поднялась ко мне в номер...
   - Ладно, извини, я сегодня сам не свой. Не хочу от тебя уезжать.
   Целомудренно целую ее в лоб - вот такие у нас пока странные отношения. Но ведь она теперь выздоровеет - уже выздоровела - нужно только, чтобы врачи увидели это, и она больше не боялась жить... У нее все будет хорошо - у нас все будет хорошо.
   Поезд едет два дня. Приезжаю в понедельник утром - последний день отпуска. Я собнраюсь провести его уютно, с книжкой и пледом, а вечером позвоню Алесе - так, между прочим, сказать, что я доехал.
   Но все не так. Моя дверь заперта только на верхний замок. Неужели Аллка решила вернуться? Мы же вроде все решили перед отъездом.
   - Вадим!
   Она вся сияет. Рассыпаны по плечам каштановые волосы, разлито по лицу счастье - эдакая визгливая радость, какую принято приписывать поросятам - до поросячего визга радостен ее голос, движения быстры и энергичны, глаза блестят, как в наше первое свидание. Я не хочу видеть ее такой, я не понимаю, почему она такая, сейчас, после того, как мы расстались. Не понимаю - и поэтому не хочу. Я вообще не хочу ее видеть.
   - Вадим...
   Она жмется ко мне, и каштановые волосы лезут мне в рот. Что я должен сказать?
   - Прости меня, Вадимка. Давай начнем все сначала! - я опаздываю сказать хоть что-то, катастрофически опаздываю. - Давай, а?
   - Алл, я... Ты... прямо не узнаю тебя...
   - А просто я правда изменилась! Правда!
   - О чем ты? - я недовольно хмурю брови, мне невдомек, чего хочет от меня прошлая жизнь, когда я собрался забраться под плед и помечтать о будущей.
   - Я... Вот посмотри!
   Алла протягивает мне какой-то бланк, и бумага светится белым пятном в полутьме нашей захламленной прихожей. Я ничегошеньки не понимаю - зачем, на что мне смотреть, зачем вообще говорить с этой женщиной - я уже нарисовал себе другую. Но мне жаль Аллу, жаль даже ее, хотя теперь мне кажется, что она только отняла у меня год настоящей, неискусственной, немертвой жизни.
   "Медицинское заключение, - читаю с удивлением, - "Результаты ультразвукового обследования... Опухоль не визуализируется... Ремиссия... Контроль через полгода..."
   - Что это, Алла? Ты... У тебя опухоль?
   - Была. Была, но теперь нет!
   - Что?
   - Я не говорила, потому что... Я боялась. Ну кому я нужна больная? Мне уже и химиотерапию назначили. Представляешь мой ужас? Я бы облысела, я бы стала абсолютно больной, беспомощной, уродливой... Ты бы меня бросил совсем. Но я успела пройти только первый сеанс - так что ты не думай, я не буду лысой! И вчера вот это! Ее нет - опухоли. Нет, понимаешь? Я здорова!
   - Понимаю, а...
   - Это ведь знак, правда? - все тараторит она. - Мы должны начать все сначала...
   Да, я кажется понимаю: "Я бы облысела"... "Я боялась"... "Кому я нужна"... "Ты бы меня бросил"
   Здорова. Теперь здорова.
   - Алла, а ты? Ты не слышала голос, двое суток назад, ночью? Мужской голос.
   - Твой голос?
   Сердце останавливается.
   - Да... Да! Мне снилось... Ты обещал, что все будет хорошо, ты говорил, что любишь... Ты тоже чувствовал это? Ты правда любишь меня?
   Нет - только не это. И нет - я ее не люблю. Смотрю на нее, и она такая чужая - та, что не давала бесконечному круговороту нормальной жизни отпустить меня ни на мгновение. А сама вынашивала в себе свою опухоль, свою страшную тайну, как ненавистого ребенка, спала со мной и считала меня человеком, который бросит больную женщину. Но теперь Алла здорова, и я брошу ее по совсем другой причине. Мне понадобилось уехать от нее, чтобы ее же боль прорвалась к моему сознанию... И скольким я не помог пока был таким вот, нормальным?
   Нет, Алла, нет. Мне нужно во Львов, к Алесе...
   Алеся. Как же я легко поверил, как в нечто само собой разумеещееся, что это Алесе я помог в ту ужасную ночь. Мы так легко верим в то, во что верить хотим. А ведь Алеся, должно быть, и думает по-украински, и все эти глупые мысли - это не могла быть она...
   - Алеся?
   - Хто це?
   - Добрый день... Я...
   - Доброго дня.
   Я не слишком силен в украинском.
   - Алесю можно?
   - Она в ликарне.
   Ликарне? Ликарня - это... больница?
   - Вы не могли бы по-русски говорить? Я Вадим, знакомый Алеси... Из Москвы...
   - А, Вадим! Это Алесина мама... А Алеся в больнице... Она не зможе поговорить. Что-то передать?
   - Передайте, что я выезжаю. Как найти вашу больницу?

***

   Попутчики в купе молчаливы, и я слушаю-слушаю-слушаю... Ты-дым-ты-дым... Алеся... боль... Алеся... Ты-дым-ты-дым...
   Открываю глаза, и мне чудится в полусне биризовое пальто на вешалке у дверей.
   Если я смог помочь Алле, почему я не могу помочь Алесе? Нужно только почувствовать. Больницу, иглу в вене, мерное движение раствора в капельнице, запах лекарств, запах близкой смерти... Мне страшно даже думать об этом! Ведь я ей, именно ей хотел помочь, а не... Мне стыдно, но я хотел помочь только ей, хотя она так и не поднялась со мной в номер...
   - А вы хто?
   - Я... друг.
   - Мы не надаемо информацию друзям.
   - Пожалуйста. И по-русски. Если можно... Вы же не потому не хотите сказать, что я из России?
   - Нет, конечно. Цэ... это врачебная таемница, тайна то есть. Вы понимаете?
   - Да, я понимаю. Но мне нужно знать, когда Алеся выйдет из больницы. Мне же нужно сообщить на работу, когда я вернусь, в конце концов?
   - Пробачте, я боюсь... Я не знаю, когда... выйдет ли она. Я не хочу вас обманювать...
   Я набираю Алесин номер, но трубку уже никто не берет.
   Молодой доктор оборачивается, смотрит на меня как-то оценивающе, словно решая можно ли со мной говорить всерьез. Я весь вытягиваюсь в струну, я весь внимание:
   - Молитесь, - произносит он, уверенно, как стоило бы сообщать диагноз.
   И все. Это все, что он хотел мне сказать.

***

   Артемида смотрит на меня насмешливо, одиноко глядит запыленное Алесино окно. Ноги сами несут в церковь - мне нужно спросить: если я не смогу помочь, может быть Он может?
   Здесь, кажется, нет православных церквей, но Алеся водила меня в замечательный армянский собор - там тихо, и смотрят с фресок святые, не слыхавшие о разделении церкви Христовой на враждующие друг с другом корпорации. А главное - там всегда открыто.
   Удивительно, но в соборе нет ни души. Громко скрипит старая скамья под моим весом.
   - Господи, позволь мне ей помочь. Я не буду больше притворяться нормальным. Я буду читать хорошие книги, буду много молиться, буду прислушиваться к чужой беде, я спасу больше людей, чем мог себе представить... Нет, прости, ведь я никто... Это все Ты, на все Твоя воля...
   Сижу немного - как будто в ожидании эффекта. Я хочу, чтобы пришла боль - Алесина боль.
   Но я ничего не чувствую - кроме своей боли... Зачем тогда это все? Зачем мне этот странный дар? Или это была только моя фантазия, а едва дело дошло до конкретного тяжелого случая, я на поверку оказался бессилен? Тогда к черту, слышите? Если она умрет, я все равно выгоню Аллу, уволюсь с работы, запрусь у себя в квартире - буду жрать и смотреть телик, пока не закончатся запасы в кладовке, и не отрубят за долги тарелку. К черту, если все так!
   "Господи", - повторяю, как тот белобрысый мальчишка, как все те, кому я когда-либо помогал. Но кого я зову? Его должно быть и нет - Бога. Наверняка нет.
   Опускаю голову на руки. Какой бессмысленный все-таки мир...
   - Бог есть.
   - Что?
   Старик на лавке позади меня сидит ровно, и смотрит прямо в глаза - как будто все про меня знает. Мне неприятно, я не хочу сейчас, чтобы на меня так смотрели.
   - Бог есть.
   Чего он прицепился-то ко мне, этот старикан? Хватаю сумку, со второй попытки перекидываю через плечо.
   - Да идите вы! - зачем-то хамлю...
   Я бегу из темной церкви слишком быстро - солнце ослепляет и больно вдвойне - потому что больно глазам, и еще потому, что я не хочу солнца. Не хочу этого благостного бабьего лета, попивающих кофе туристов, звука флейты в отдалении. А я знаю этого уличного музыканта - Алеся познакомила нас... Но кто теперь Алеся? Подключенный к аппарату кусок человеческой плоти - тонкие пальцы, ловко нанизывавшие бусинки, лежат без движения, висит где-нибудь в сестринской бирюзовое пальто, и покоится где-нибудь в кармане у заплаканной уставшей Алесиной матери выключенный мобильный.
   И старик этот не прав. С чего он только прицепился ко мне! С чего... Погодите... Я сидел и думал, что Бога нет, а он... ответил? Я ведь не говорил этого вслух. Точно, не говорил.
   Старик слышал мои мысли?
   "А почему нет?"- ответил мне кто-то, или я сам подумал. - "Ведь ты иногда слышишь мысли других - тех, кому очень плохо".
   Я несусь обратно, к Армянскому собору, толпа туристов преграждает путь, пробираюсь среди ярких курток и щелкающих фотоаппаратов - никого не нахожу.
   Там пусто - в соборе, снова пусто. Только туристическая группа, сосредоточенно кивая байкам экскурсовода в наушниках, медленно продвигаться внутрь.
   Я теперь его никогда не найду. Не найду, не найду... Он мог подсказать, как ее спасти. Он такой же, как я. А я упустил, упустил, выбросил, не глядя, последний Алеси шанс.
   "В кафе на углу... Присоединяйся. Выпьем кофе".
   Я останавливаюсь как вкопанный. Что происходит? Бред или настоящие чужие мысли?
   А хоть бы даже и бред - что мне терять, вообще?
   Снова бегу, натыкаясь на медлительных прохожых. Путь преграждает звенящий трамвай, и я понимаю, что мне просто повезло, наши пути чуть не сошлись на рельсах - я совсем не смотрю по сторонам.
   - Здравствуйте... Еще раз...
   Старик молча смотрит на меня без обиды, и я замечаю, какие у него ясные голубые глаза, без единой красной прожилки, какие бывают у стариков, - ясные, гораздо яснее облачного львовского неба.
   - Садитесь, Вадим.
   - Простите меня, пожалуйста, что я вас... послал.
   - Садитесь.
   - Вы такой же как я? - спешу я.
   - Мы похожи.
   - Но вы читали мои мысли. Вы ответили, что Бог есть.
   - Конечно, есть.
   Какой-то странный, нереальный разговор.
   - Послушайте, как мне помочь Алесе? Я хотел помочь ей, это моя... в общем неважно, просто я ее люблю, - зачем-то откровенничаю. - А помог Алле.
   - А Аллу вы не любите? - уточняет старик.
   - Нет.
   Разговор уж очень странный, но похоже на этом моем ответе, он и прекратится... Старик задумывается, трет дряблый подбородок, отхлебывает кофе из белой кружки - молчит.
   - Может быть, Вы можете помочь Алесе? Если вы такой же, как я...
   Молчит. Я не сержусь на него, но не может же быть, что все напрасно - ведь раз он слышит меня, значит обязан мне помочь. Но он молчит.
   - Вы не можете, - понимаю вдруг с ужасом. - И значит Вы не правы. Или Бога нет, или Он не хочет помочь - для меня это одно и то же. Я помогаю, когда слышу беду!
   - Он не может помочь.
   Я смеюсь. Долго и громко смеюсь. Люди за соседними столиками оборачиваются, сердито косится симпатичная официантка.
   - Пойдемте, Вадим. Я объясню вам, и покажу... того, кто мог бы помочь.
   Мы уходим - к большому удовольствию окружающих. Он опирается на мою руку, и я замечаю, как тяжело ему идти, и не спасает даже трость с белоснежным львом вместо набалдашника. На нас смотрят старые окна, и девушки-цветочницы в пышных платьях, и безмолвные пассажиры встречного трамвая, и неработающие фонтаны - а старик все молчит, тяжело дышит, тянет время:
   - Вы что-то хотели объяснить? - тороплю я.
   - Да, я должен. Понимаете, Вадим, Бог не может помочь, не потому что не хочет. Просто мир так устроен... Он делегировал, передал это вам... нам.
   Я останавливаюсь как вкопанный. Зачем я трачу время на сумасшедшего? Может быть, стоило бы попытаться подняться на Алесин этаж, понять, где та дверь, к которой она так ни разу и не подпустила меня, предложить матери денег? Я уже хочу сказать старику, что он бредит, но вспоминаю, как жалел о первом своем хамстве. Но это бред. Делегировал? Зачем и кому мог что-то делегировать всевышний? Делегирование - это ведь передача полномочий нижестоящим, или что-то другое?
   - Зачем - это сложный вопрос, но так устроен мир, и поэтому он такой... какой есть. Кому - всем людям, таким как вы. Вы ведь не считали себя уникальным, Вадим?
   - Я? Нет, нет, что вы... То есть...
   - Делегирование Вы почти правильно понимаете, - уже не удивляюсь тому, что мысли мои он действительно читает. - Вадим, идея в том, чтобы люди помогали друг другу. Разве это не гармоничное устройство мира? Если кому-то есть дело до чужой беды, беды не случится. Если кому-то не безразлична чужая боль, она пройдет. Вы берете чужое страдание на себя, и оно растворяется в вашем сочувствии, понимаете?
   - Да, я как-то так и думал... Но... Алеся...
   - Не так просто, Андрей. Вот вы хотели бы взять и спасти дорогую вам женщину. А если это сделать не получается, готовы проклясть мир, и заявить, что Бога нет. Даже Вам - а Вы, в общем, действительно в чем-то уникальны - ближе Ваш шкурный интерес. Но мир-то устроен по-другому.
   - Как?!
   - Всегда на свете есть тот, кто может почувствовать беду, взять ее на себя, пожелать добра - больше, чем себе. Есть и тот, кто мог бы спасти Алесю.
   - Так пусть спасет! У меня не получается!
   Он смотрит на меня укоризненно - вероятно, ему не нравится то, что я кричу, или то, что ничего не понимаю...
   - Кто спасет? То, что может спасти - это сеть, сеть таких как Вы, Вадим, обычных людей! Каждый человек - чей-то ангел-хранитель, и, как правило, не догадывается об этом - в отличие от Вас... Достаточно чтобы ангел-хранитель обратил внимание на беду, загрустил внезапно, хотя все у него нормально, задумался о ближних... Так что, кто-то мог бы взять на себя часть горя Алеси.. Но...
   - Что но?
   - Это плохо работает. Почти никто никого не спасает - мало кто хочет грустные новости принимать близко к сердцу, прислушиваться к "ненормальным" мыслям. Девиз простой - у самого все нормально? - так заткни уши, и радуйся вместе с такими же как ты, теми, кому сейчас везет. Такие как ты - редкое явление... Да и то... Ты ведь сочувствуешь людям потому, что отчего-то способен почувствовать и услышать, что спасаешь кого-то очень ясно, осознать процесс спасения, способен потом узнать спасенного в толпе. Иначе, ты бы точно также, как остальные, оглушил себя музыкой, опоил алкоголем и забылся у телика или в сети. Разве нет? Твоя уникальность...
   - Погодите, - я вскакиваю, моя уникальность меня сейчас интересует меньше всего. - Ведь по сути то Вы как раз утверждаете, что Бога нет - того, кто отвечал на наши молитвы. Мы молимся множеству таких ненормальных как я? Это и есть то божество, которое в состоянии меня услышать - такие же недоумки как я сам?
   - Да, сеть таких, как ты, таких как все мы. Только я не говорил, что Бога нет... Все-таки, кто-то же должен был устроить все это... Просто Он кое-что нам всем делегировал...
   - То есть... все неотвеченные молитвы... все смерти...
   - Могли быть услышаны и предотвращены.
   - А Алеся? Почему я не слышу ее? Ну почему?!
   - Потому что ее слышит он.
   - Кто?
   Старик не отвечает, смотрит куда-то сквозь меня своими молодыми голубыми глазами. Я оборачиваюсь. Калитка отворяется - мы снова на Армянской, с другой стороны собора - галдящая толпа туристов вываливается на улицу.
   - Вот он.
   Мой собеседник кивает на паренька: рюкзак через плечо, мешковатые джинсы, кепка прикрывает белобрысую голову... Мальчишка не галдит вместе со всеми, осматривается по сторонам. Кажется, даже слушает экскурсовода, перекрикивающего группу. Но нет, в ушах наушники. Парнишка поворачивается в профиль... Может ли это быть правдой?
   Я же ненормальный, я уже во все поверил, и не советуясь со стариком, не думая, как может быть, что он тоже не в Москве, а здесь, во Львове, в том же соборе - бегу к своему старому знакомому.
   - Здравствуйте, извините...
   Он даже не вынимает наушники из ушей, смотрит на меня удивленно. Это точно он.
   - Я... Вы помните меня? Я...
   Ну что я ему скажу? Что я спас его больше года назад при неизвестных мне толком обстоятельствах? Что теперь он должен вытащить ракушки из ушей и подумать о том, что в тот момент, когда он не думает ни о чем кроме... - откуда я знаю, вообще, о чем он думает? - кто-то может умирать в больнице, кто-то, кто хотел бы дождаться весны, с кем я хотел бы дождаться весны!
   - Я помогал Вам выбрать цветы в переходе...
   - Дядя, ты чего?
   - Не нужно, Вадим.
   Старик осторожно трогает меня за плечо.
   - Отстань! - огрызаюсь я.
   - У тебя ничего не получится, - тихо, как-то очень грустно говорит он, вдруг переходя на ты, безнадежно, как будто пробовал уже много раз.
   Я отступаю, наушник возвращается на место - в ухо белобрысого паренька, чью боль я когда-то взял на себя.
   - Ну почему?!
   Мне хочется схватить его и трясти за плечи. На нас уже смотрят...
   Я отступаю.
   - Я спас его... Я точно знаю...
   - Его - да... Я надеялся, что это все решит... Но та история напугала его, заставила чувствовать себя незащищенным. Еще мать сбили на пешеходном переходе, и никто не спас, и свидетелй не нашлось... Все это изменило его в итоге. Он отгородился от ненужных эмоций. Я имею в виду, он считает их ненужными...
   - И что же теперь? Что будет с Алесей? Что, только вот он, этот неблагодарный бесчувственный идиот - ее ангел-хранитель?!
   - Прости.
   - Но что мне делать? Ты же говоришь, что Бог делегировал нам помогать друг другу, отвечать на мольбы? Ну вот, я молюсь! Мы должны заставить его услышать!
   - Это сложнее, Вадим. Один человек не может, к сожалению... Нет, я не хочу этого говорить, но кто-то должен был услышать его мать... А еще до того, кто-то должен был услышать родителей того бандита, что чуть не убил его - тот не вырос бы бандитом, и не было бы той страшной истории, из которой ты вытащил его... Один человек не может, не то чтобы совсем не может.., но трудно так сразу изменить мир.
   Я молчу. Я, в общем, догадывался, что мир - дерьмо, но вот как-то уже начинал верить, что мой вклад что-то значит...
   - Зачем ты тогда пришел?
   Он поджимает губы, отворачивается, стариковская слеза спускается к подбородку, выбирая путь среди многочисленных морщин, и наконец говорит - очень тихо, но так, что каждое слово будто высекается в моих извилинах, как резцом по камню, и я уже не могу забыть ни слова:
   - Я не хотел, чтобы ты тоже стал глухим. Чем больше вас, слышащих, тем скорее придут перемены. Миром долго ширилось зло, и один, да что там - сто тысяч человек - пока не в силах остановить лавину. Но если ты не изменишь себе, будет день, когда слышащих станет больше, чем глухих. И тогда будет ширится сочувствие и добро. Тоже, как снежный ком.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"