Амелина Виктория Юрьевна : другие произведения.

Умереть нельзя убить

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Фантастический детектив


   Я хороший отец, но каша сегодня снова подгорела.
   Как только у Ирки это получалось - сделать кашу по-человечески, так чтобы не драить потом полчаса чертов сотейник? Ведь вроде не пересадка почки какая - так, овсяная каша.
   - Алин! Алинка!
   Она бежит по коридору - я представляю, как скользят по паркету маленькие дочкины ножки в белых колготах, вижу, как вот сейчас, через мгновение, она влетит в кухню, смеющаяся, с блестящими от возбуждения глазами, и будет рассказывать мне что-то очень важное - про гимнастику, про книжку, которую читала вечером с мамой...
   Но глаза, такие же серые, как у Ирки, дочкины глаза, совсем неживые, безучастные, бесповоротно повзрослевшие. Мать сделала с ней то, что не смогла сделать даже астма - пусть ненарочно, хочу верить, что ненарочно, но сделала. Шагнула на дорогу, небось, ничего не видела перед собой из-за слез - да, на пешеходный переход, но, черт возьми, в нашем городе его уместней называть переездом - слишком часто там переезжают таких как Ирка, верящих, что пешеходная зебра охраняет их, как полосатый тотем - дикарей.
   - Что-то случилось, пап?
   Ах, вот почему она бежала... Я думал...
   - Нет, прости, олененок, - это мы так в шутку называем нашу Алинку, похоже ведь - Алинка и олененок. - Напугал, да?
   Вслед за дочкой, запоздало устремляется на кухню наш лохматый пес Тим. Теперь, когда Ирки нет, белые хлопья шерсти можно найти по всей квартире. Как будто она знала, какое-то волшебное заклинание, чтобы заставить Тимку не линять. Знала и забрала с собой, вместе с радостью Алинкиных глаз. Ира-Ира...
   Моя бывшая жена, бывшая Алинкина мама. Ну а что ж - бывшая, потому что ее больше нет. Почти месяц в коме, никаких шансов, только маленькая ниточка пульса, продленная современной аппаратурой, без смысла, без надежды, по блату - из хорошего отношения руководства больницы к врачебной семье Васнецовых. И однажды смерть - то же спокойное Ирино лицо, те же белые руки. Что изменилось? Только ломаная линия на экране стала прямой, и мне зажегся зеленый свет - бежать, забыть, начать все сначала. Я уже и работу в Москве нашел - правда только на скорой. Но мне нужно бежать - иначе астма не выпустит замкнувшуюся на маме Алинку из своих удушающих объятий.
   - Пап, а Тимку возьмем с собой?
   - Нет, - я не умею врать.
   Должен бы по долгу службы - должен, а не умею. Может быть, потому что врешь-врешь, а потом выходишь из операционной, и что? Что толку врать-то? Но стараешься... Что говоришь - не помнишь. И плевать - особенно после третьей рюмки. Работа у меня такая! Понимаете, работа? Ее работают с девяти до шести - или какая уж выпадет смена, и домой, отдыхать, к семье! Этого только максималистка-Ирка не понимала... Она вообще много чего не понимала - вот и измену мою не смогла понять.
  
   В Москве тяжелее: и с деньгами, и с друзьями - туго. Зато Алинка оживает, серые глаза снова похожи на те, что смотрят со стен счастливыми детскими фотографиями в съемной квартире - я специально развешивал всю первую субботу. Определил олененка в гимназию, вроде хорошую - есть даже настоящий школьный автобус, желтый, с черными полосками на обшарпанных боках, почти как в американском кино.
   Нужно позвонить тетке, узнать, как там: уехала ли Алинка на желтом автобусе, вернулся ли с прогулки вечнолиняющий пес Тимка - да, олененок таки уговорила меня взять его с нами в Москву.
   Десять пропущенных... Черт, как назло, только забудешь включить звук, и сразу столько звонков! А выключать приходится - иначе работа спать вообще не даст.
   - Васнецов, там плохо кому-то в приемном!
   Плохо, здесь всегда кому-то плохо - почему я не пошел в космонавты? Были бы вокруг одни здоровые люди... Желтый школьный автобус исчезает из моих мыслей совсем, и настроение такое же пасмурное, как эта московская осень под зонтиками в черно-серых солидных тонах.
   "Слышу голос из прекрасного далека, голос утренний в серебряной росе..."
   - Мне дочка звонит. Касьянов вон пусть идет в приемный - учится. Подойдет там Касьянов?
   - Наверное, - разводит руками сестра. - Сами пришли. Укол тока сделать.
   - Если пациент сам пришел, значит пациент скорее жив! - подмигиваю я - симпатичная - и скрываюсь в подсобке.
   На самом деле Касьянову спокойнее доверять уже покойных - такой в нашей больнице в ходу каламбур. Он интерн - ну, сериал вы видели? - вот Касьянов еще тупее.
   "А сегодня, что для завтра сделал ты..." - поет моя старенькая нокия, и у меня снова замечательное настроение, и зонтики за окном, кажется, очень даже ничего - чудное зрелище с седьмого этажа, как копошащиеся черно-серые жучки на мостовой.
   - Але, олененок! Папа, у телефона!
   Но я не успеваю услышать ответ. Что-то обжигающе ледяное упирается под лопатку. Что-то острое. Я услышал бы дочь в последний раз, но он шипит мне на ухо.
   - Две тысячи двести семь... - и вдруг совсем невпопад, уже не так зловеще, как-то даже по-мальчишески: - Блин, момент невозврата!
   Это наркоман. Я слышал такие истории - забираются в больницы в поисках дозы.
   Представляю свою вспоротую спину, торчащие позвонки... Я не боюсь, почти... Но Алинка... "Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко..." Хочется плакать от обиды за дочь. Неужели я не мужик? Дернуться? Как в кино, полетит на пол нож, заламаю хулигану руки, и Алинка не будет сиротой.
   Но я не герой. Вон и зеркало над умывальником в курсе - сейчас меня в него не видать, но еще с утра оно исправно демонстрировало мое округлившееся недобритое лицо. Это оно еще не знает о пивном брюшке - о нем ведает только зеркало в вестибюле - то, которое во все рост. Нет, с Брюсом меня роднит только лысина.
   - Послушайте, у меня дочь... Мать умерла в этом году. Ей восемь лет всего... Алинка.
   - Значит, все правильно.
   Холод вгрызается в спину. Мне не больно - страшно, и немного стыдно за то, что страшно. Алинка... Не уберег твоих родителей - ни маму, ни себя. Бедная моя Алинка.
  
   Ослепительно. Прикрываю глаза рукой. Но любопытство берет верх - ращеряпливаю пальцы, разглядываю "тот свет" в щелочку между указательным и средним. Да, свет именно что тот.
   Это не может быть ад. Это слишком светло для ада. Хотя контингент... Да нет, по лицам не понять ничего, нормальные люди - я бы таких в рай.
   Приподымаюсь на локтях, ожидаю боли в суставах - мне всегда тяжело вставать по утрам, да-да, в мои тридцать шесть - я знаю, что это рано.
   Всматриваюсь в маленькую черную фигурку в углу - остальные четверо довольно унылые сограждане - и как будто обожженная моим взглядом, она вспархивает, семенит к окну, выкрикивает что-то воинственное и звонкое, бьется руками о стекло - как маленькая черная птичка в своей чадре. Начинаю понимать, что она кричит - что-то про Аллаха. Ну конечно!
   - Я в раю? - осторожно спрашиваю кого-то невидимого. Называть Его Аллахом или Богом я не решаюсь - вдруг ошибусь.
   После выходки девочки в чадре, комната постепенно приходит в движение. Все недовольны. Я чем-то приглянулся седому мужичку, без остановки вопрошающему черта и всех остальных, где его автобус... Я тоже не знаю, вообще-то! Где мой мир? Где моя дочь? Какой, к чертям, автобус?
   - Понимаешь, мужик, я водитель, этого, как его?
   А от мужичка несет... Значит, я вправду на этом свете.
   - Ну этого! Автобуса! А кто за автобус отвечает? Праильно! Пе-тро-вич!
   - Господа!
   Это "господа" так бессовестно резонирует с амбре и речью Петровича, что кто-то из них двоих просто обязан быть моей галлюцинацией - либо Петрович, либо до оскомины красивый человек в белоснежном костюме - не иначе от какого-нибудь Армани.
  
   - Вас собрали здесь, потому что... - он обводит нас глазами: - Потому что вы убийцы.
   Почему-то я ему верю. Мы - убийцы. Вот я точно убийца, что уж там - это почти входит в обязанности врача. Хотя умышленно я никого не убил - всех на операционном столе пытался спасти, до последнего, как наш с Иркой брак...
   - Каждый из вас совершил то или иное убийство в Москве, пятого марта две тысячи тринадцатого года. Каждый как-то связан с человеком, которого мне поручено спасти.
   Видимо, ангел плохо информирован - я не похоронил ни одного пациента с прошлого года.
   - Итак, каждый из вас может быть причастен к убийству, которое мне поручено предотвратить. Я хочу подчернуть свою беспристрастность. Несмотря на то, что вы совершили, я не испытываю омерзения, - верится в его слова с трудом, судя по взгляду он хоть сейчас готов кинуться в душ, лишь бы отмыться от встречи с такими, как мы, - В конце концов, почти для всех это первое убийство. Кроме Антона Макаровича, конечно.
   Ангел бросает особенно брезгливый взгляд на низенького господина с седой челкой набок. Интересно... Хотя что это я? Верю в эту чушь?
   - Отсюда, из две тысячи двести седьмого года...
   Ангел из будущего... или из белой горячки Петровича - что вероятней?
   - Мы можем дотянуться в две тысячи тринадцатый ровно три раза. Это связано с энергетическим балансом - я не хочу объяснять, да и вы все равно не поймете. Просто примите на веру. Мы и так уже потратили много сил на ваше перемещение. Надеюсь, не напрасно, потому что для того, чтобы сохранить мой век таким, как я его люблю, я должен предотвратить изменение прошлого, предпринятое злоумышленниками в две тысячи тринадцатом году. Вам понятно? Или я... путано говорю?
   Еще бы, путано! Но я слушаю, затаив дыхание. Мне сложно поверить, что передо мной человек, но может быть в две тысячи двести седьмом галюциногенном году все именно так и выглядят? И даже постаревшие врачи скорой помощи - было бы здорово.
   - С помощью... или по вине одного из вас, история изменена - почти изменена. В худшую сторону. В очень плохую.
   Он говорит так наивно, так искренне, да и выглядит ребенком. И в то же время я знаю, что он хозяин положения, что он сильнее всех нас вместе взятых. Именно так должны выглядеть ангелы - добрые вплоть до тупости, сильные вплоть до всемогущества. Если через каких-то восемдесят пять лет следователи будут выглядеть именно так... Да, такой мир неплохо бы сохранить - только меня больше заботит, чтобы у моей дочери был отец.
   - Вы все вырваны из момента невозврата. Моя задача - понять, кто из вас совершил роковую ошибку. К сожалению, я вынужден буду устранить убийцу того, кто должен жить - чтобы версия реальности, какой вы видите ее, осталась основной.
   - Устранить?
   - Да, Вадим, - странно, он смотрит на меня как-то даже тепло, с сочуствием, почти без брезгливости. - Как я сказал, у нас всего три попытки. У нас с Вами.
  
   Все молчат. Я оглядываюсь на них - двух мужчин, одного поддатого работягу, другого вполне интеллигентного, как я понял, Антона Макарыча, у которого убийство сегодня - почему-то не первое. Смотрю на миловидную блондинку средних лет, в розовом гимнастическом трико, с такими же ярко-розовыми губами, на старушку - про таких говорят "божий одуванчик", на странную девушку с красивым личиком - я не вижу ничего, кроме лица - ведь она в паранже. Да и лицо вижу с трудом - она стоит дальше всех, в уголке, как будто сторонясь нас, православных.
   Почему они все молчат? Неужели они согласны с тем, что все мы убийцы? Но я не согласен - по крайней мере с тем, чтобы меня устраняли.
   - Я никого не убивал. Сегодня. Точно... - мне становится неудобно, и я разглядываю полурастегенутый белый халат на своем животе.
   - Вы не правы, Вадим... Не знаю, почему вы не в курсе своего деяния.
   - А... вы? Вы в курсе?
   - Мы, к сожалению, не наблюдаем прошлое непрерывно, иначе все было бы гораздо проще... Но у вас аура убийцы, недавнего убийцы. Впрочем, Вадим, Вы здесь не как подозреваемый.
   Снова какой-то неясный отзвук сочувствия в голосе, и меньше льда в нереальных глазах.
   - Вы ее отец... Отец жертвы, Вадим. Мне жаль.
   Кровь стучит в висках. Ритмично: Нет! Нет! Нет! Почему я вообще верю? "Мне жаль" - это то, что я обычно говорю родственникам пациента, когда... когда...
   - Что за...? - я не в силах продолжить.
   Но он так отвратительно уверенно это сказал: "Отец жертвы". Алинка, Алиночка, олененок... Жертва?
   - Соберитесь, Вадим. Я ведь сказал: мы здесь, чтобы предотвратить. Мы можем предотвратить смерть Алины. Мы предотвратим. Три попытки - это много.
   До меня медленно, но доходит. Странная игра, но я уже в деле.
   Поворачиваюсь к тем, кого недавно считал своими собратьями по несчастью - теперь они только часть задачи, хуже чем враги - помеха. Три попытки. Мне даже не интересно, чем дочь важна для истории. Мне уже плевать, смогу ли я вернуться, или олененок останется без отца. Но пусть только останется!
   Считаю. Водитель автобуса Петрович - раз. Интеллигентный пенсионер, которого ангел назвал рецидивистом - два. Дикая в чадре - три. Блондинка в трико - четыре. Божий одуванчик - пять.
   Всего пять.
   Три из пяти - это ведь хорошо? Лучше чем два из пяти и один из пяти, по крайней мере.
   - Если ни у кого из вас больше вопросов нет, то они есть у меня, - заявляет зловеще наш белый судья. Или он пока еще следователь?
   - Тогда начнем расследование. Расскажите мне о распорядке дня Алины.
  
   - Алина просыпается в шесть.То есть должна просыпаться. Но мне бывает приходится подолгу будить эту соню... Потом Алинка чистит зубы в ванной, а я варю кашу. Ира хотела, чтобы на завтрак Алина всегда ела овсяную кашу. А вам нужны такие подробности?
   - Продолжайте, Вадим.
   - Я зову Алинку на кухню. У нас маленькая неуютная кухня без занавесок - на последнем этаже, на окраине. Никто не заглядывает в окно - но с занавесками было бы теплее...
   - Вадим, у нас не так много времени. Такие подробности действительно не нужны.
   - Да, так вот мы завтракаем. Алина снова вспоминает об умершей матери. Я злюсь. Ой, я забыл сказать, что до этого я выпустил Тимку гулять. Простите, это все, наверное, неважно, просто я никак не соберусь... - оправдываюсь я. - На самом деле дальше я точно уже не знаю. Я на работу уехал.
   - А вы предположительный распорядок описывайте.
   Описываю... Да-да.
   - Да-да. Дальше я ухожу на работу. Через пятнадцать минут за Алиной приедет школьный автобус, желтый такой.
   - Вот и я говорю! Желтый автобус! - орет Петрович.
   Наши взгляды встречаются, и он замолкает. Но мало ли желтых автобусов.
   - Александр Петрович, - вмешивается следователь - он даже к поддатому Петровичу обращается вежливо. - Вы водите школьный автобус?
   - А то! Деток я вожу! - гордо заявляет Петрович и осекается тут же...
   Я вижу только его дрожащие старческие губы, красные пятна на щеках - он пьет, безбожно пьет, и водит школьный автобус. Так и водит, после "вчерашнего", а иногда и после "сегодняшнего". В следующий момент он уже на полу, и мои руки душат его худую морщинистую шею, покрытую колкой щетиной.
   - Остановитесь, Вадим! Если вы убьете его здесь, это может помешать спасти вашу дочь. Александр Петрович, если... гм... можете говорить, назовите номер школы, в которой работаете.
   - Гимназия номер... номер... двести что-то?
   - Вы нас спрашиваете?
   Я едва сдерживаюсь, чтобы не размазать его по блестящему полу образца две тысячи двести седьмого. Но следователь понимает все по моему лицу.
   - Номер совпадает?
   Я молча киваю.
   - Гимназия двести шестнадцать.
   - Вы уверены, Вадим? Александр Петрович? Любой взгляд в прошлое - это не бесплатно. Мы не можем позволить себе проверить всех.
   - Он пьян, - даже самому странно слышать такой свой голос. - Он водитель школьного автобуса, и он пьян средь бела дня.
   - Да что вы... Я... Я так... То есть да, было дело, но в автобусе детки все живые! Я не пойму ничего. Он выбежал... Не знаю откуда...
   Я вдруг вижу то, чего не замечал раньше - сущую мелочь в этом водовороте накрывшего нас абсурда - гипс, который скрывает накинутый на плечи старый пиджак Петровича.
   - У него рука сломана. Значит была авария. Это он - он убийца.
   Петрович молчит, поджимает сухие губы и молчит. Моргает, и мне кажется, что меняется что-то в его пустых глазах. Слезинка ищет путь вниз среди лабиринта морщинок.
   - Трезвый я был. Это потом уже хлебнул. Когда случилось все.
   - Мразь... - шиплю я.
   - Пацаненка я сбил. Пытался затормозить и в молоковоз... Молоко еще по всей дороге, и рука вот. Но ребята вроде живы все.
   Я бью его наотмашь по лицу. Мне все равно, что он говорит. Я не верю. Моя пощечина его не убьет - пусть убивает ангел, в тот момент две тысячи тринадцатого, который спасет мою Алинку.
   - Что было дальше, Вадим?
   - Что?
   Я не понимаю. Какая разница, что было дальше? Мы ведь нашли убийцу.
   - Вадим, Александр Петрович говорит правду. Ребята живы. Я могу это гарантировать.
   - Но он сказал "вроде"!
   - Александр Петрович, откуда вы знаете, что ребята живы?
   - Мы стояли долго. Там, не перекрестке. Я еще вышел в салон и посмотрел. Учителка, Антонина Ивановна пересчитала всех. У одной девчушки нога болела, чернявая такая, выла она. Некоторые ребятишки лбы порасшибали - но все больше пацанва - они по автобусу носятся, ничеть Ивановна с ними поделать не может. Ну, одна еще руку порезала о стекло... Это тот пацаненок насмерть, что на дороге, и в молоке еще...
   - Я не верю!
   - Вы уверены что хотите проверить?
   - Я не верю ему!
   - Как хотите, Вадим.
   Что-то холодное к моей спине - снова как нож в лопатке.
   - Две тысячи тринадцать. Ровно минута, Вадим.
   Я стою в толпе зевак. Кто-то впереди снимает сцену на смартфон. Мне проще смотреть на экран, чем на дорогу. Тельце ребенка кажется кадром плохого кино, в крови, в молоке - вот она, кровь с молоком. Это не так уж страшно. Я видел смерть. Страшно только за Алинку - я кидаюсь в автобус.
   - Вы...?
   Перепуганная, невыспавшаяся Антонина Ивановна не может вспомнить мое имя. Конечно, мы виделись всего один раз - я устраивал Алинку во второй-бэ московской гимназии двести шестнадцать - поступок, которым я так горжусь.
   - Да я... Я случайно здесь.
   - Очень хорошо! Вы же врач!
   У меня только минута.
   - Где Алина?
   - Алина? Но ее нет...
   - Что значит нет?
   - Она не садилась сегодня...
   - Ясно.
   Бегло осматриваю салон. Алины действительно нет. Кажется, нет и тяжелых пострадавших.
   Петрович появляется рядом, постанывая и качаясь, еще без гипса. Но что-то ледяное снова касается моей спины.
   - Две тысячи двести седьмой, - без подсказки шепчу я.
  
   - Убедились, Вадим? - переспрашивает помрачневший "ангел" - он все уже прочел по моему лицу.
   - Да. Убедился в том, что за дело ему врезал, - понимаю, что я упрямец и идиот. - Но Алины там нет.
   - Как это нет? Почему?
   - Не знаю. Может быть, просто опоздала на автобус?
   - Может быть. И что тогда?
   - Тогда... Тогда она поедет на метро. С теткой, разумеется.
   Ангел почему-то переводит взгляд на Джаннет.
   - Какая ветка, Вадим? - следователь спрашивает меня, а смотрит на симпатичную мусульманку.
   - Что? А какая разница? Ну... зеленая ветка. Если только они с теткой не перепутали все, как в прошлый раз...
   - Плохо, если перепутали.
   Он что-то спрашивает у Джаннет - ничего не разобрать, тарабарщина.
   - Так и есть. Теракт был на желтой, не на зеленой. По крайней мере, там она собирается его совершить - мы взяли ее раньше момента невозврата... Это конечно не в пользу этой версии.
   - Теракт? - я не верю своим ушам, и главное, глазам. - Она совершила теракт?
   Хочется добавить: "Вот эта девочка?"
   - Так она говорит... И теракт действительно был - это важное задокументированное событие. И мы знаем, что Джаннет убийца. У меня нет оснований сомневаться.
   - Господи... Какая станция?
   - Она не знает. Собиралась взорвать, когда набьется побольше народу, но чтобы поменьше деток...
   - Нет! Не может быть... На ближайшей станции можно на обе ветки сесть - но Алинке на зеленую. Это мне на желтую.
   - Может быть, хотите перепроверить?
   Зачем он издевается? Да, я зря потратил шанс , один из трех, на "приключение" с автобусом, но как я мог знать? Ангел отступает.
   - Допустим, она доехала в школу, Вадим. Что тогда?
   - Ее не было в школе, - мы все оборачиваемся на тонкий дрожащий голос.
   Блондинка в трико чуть не плачет, подрагивают ярко-розовые губы и кукольные кудри. А может и правда плачет. Хлюпает носом, вытирает лицо розовым рукавом.
   - Я веду секцию гимнастики... Вместо физкультуры, в школе, у нас в гимназии...
   - Я ее знаю! - перебиваю я бесцеремонно.
   - Я сегодня... убила.
   Я перевожу взгляд на следователя. Что делать? Что сказать? Почему он молчит?
   - Одна девочка, она ехала в том автобусе, с которым случилась беда... Но она все время филонит... И ей стало плохо - она так сказала, что ей стало плохо. Но ведь врачи подтвердили, что все в полном порядке. В общем, она делала подъем-поворот, а я забыла подстелить маты - там мыли пол перед уроком, и маты отодвинули - и...
   - Но ведь Алина не ехала в автобусе. Это была Алина?
   - Нет.
   - Значит, это неважно.
   - Но я думала... Вы же можете вернуть время, изменить. Устранить... убийцу, и девочка будет здорова. Я думала, она выживет... Ее увезла скорая, а я осталась.
   - Нет, простите, - извиняется ангел. - Мы не можем спасать всех подряд.
   - Даже детей?
   - Даже детей.
   - А она и выжила, - вдруг скрипит из угла старушка - "божий одуванчик". - Бабку ее ты убила. Ивановну из соседнего подъезда. Ей как сказали, что Каринка в больнице, с брусьев упала, так она и померла. Я скорую из окна видала. Всю накрытую ее внутрь заносили - с головой. А физкультуру эту вашу давно запретить надо, вместе с прививками - детей русских убиваете! Душегубы!
   - А вы-то сама? - я почему-то злюсь на бабку больше, чем на нерадивую физкультурницу, очень злюсь. Может быть, потому что у бабушки нет ярко-розовых губ, а может быть, потому что прививки попали в одну обойму с физрой.
   - А что я? - пугается старушенция.
   - Кого вы убили? - помогает следователь.
   - Ой! Убила! Ну кого я убила? Ни одного человека я не убивала!
   Она кривится, и я вдруг узнаю - это ведь наша соседка, с первого этажа...
   - Ко-го вы у-би-ли?
   - Да кого? Кого я-то могла убить? Очумели совсем?
   Мы тормошим ее еще минут пятнадцать, но она не сознается. Ангел этот - тюфяк, но если она обидела мою Алину... Мне плевать что она старуха, и руки сами собой тянуться к шее с цветастым платком под подбородком.
   - Шавку! Шавку я соседскую отравила!
   - Какую шавку?
   - Белую такую, маленькую... Г-гадила везде. И под окном у меня г-гадила...
   Я верю. Я вообще склонен верить во все плохое. Белая собака. Маленькая собака. Наша собака. Наш Тимка.
   - Вы отравили нашу собаку.
   - А и правильно сделала! - с вызовом соглашается бабка, оправляя платок.
   - Когда? - вмешивается ангел... или следователь.
   Круг сужается.
   - А с вечера еще. Ничего такого. Положила немножко отравки под дверь - в котлетках. Котлетки у меня вкусные, ни одна тварь не устоит.
   - Так. Это наша дверь. Может, Алина котлеты съела? - спрашиваю я у ангела.
   - Это ваша дочь, но в принципе... она стала бы есть котлеты, оставленные под дверью?
   - Нет, - соглашаюсь я.
   И правда, я выпустил Тимку погулять, как всегда. Он не вернулся до моего ухода. Может, и вправду, Тим совсем не вернулся? Поэтому Алинка и опоздала на автобус - искала Тима, или хуже того, оплакивала его. Но почему сразу не позвонила мне? Болван! Да она звонила, но ты же отключил звук на сотовом!
   - Антон Макарович, а вы что же молчите? - "ангел" снова смотрит брезгливо.
   - А что я... Вы же все знаете, - мужчина опускает взгляд, и челка падает ему на лоб. - Я убил. Снова сегодня не утерпел и убил. Хорошенькая такая девочка. Худенькая, бледная. Волосики темные.
   Все обрывается внутри. А Макарычу как будто даже жаль:
   - Я недолго мучил. Она щуплая была, слабенькая...
   Мир смыкается вокруг. Мучил. Недолго мучил? Что это значит? Как это может относится к моей Алинке?
   - Вадим, этот человек серийный убийца - проще, маньяк. Но нам с Вами нужно отбросить эмоции и решить: осталось две попытки, четверо подозреваемых.
   - Маньяк... Моя Алина...
   - Соберитесь. Маньяк, убивший девочку, похожую на Алину. Учительница физкультуры, убившая предположительно Карину и ее бабушку.
   - Бабку она убила! - не отступается старуха с первого.
   - Старушка, отравившая вашу собаку. Джаннет, совершившая теракт на станции Парк Культуры, где Алине в этот момент делать нечего.
   Здесь что-то не так. Я порешил бы их всех, "устранил" бы, как выразился ангелоподобный следователь. Но что-то не так. Думай, Вадим, думай! Две попытки. Четверо подозреваемых.
   - Это все убийцы Москвы?
   - Конечно, нет. Это те, кто имеет какое-то отношение к Алине вообще - такие связи видны на специальных графах по анализу прошлого. В общем, это надежно - считайте, что это все подозреваемые.
   Ангел нервничает - из него никакой следователь. Нужно брать дело в свои руки.
   - Послушай, - говорю я ангелу, почему-то на "ты". - Осталось две попытки, но может быть, можно одну истратить наоборот?
   - Наоборот? - он непонимающе вскидывает светлые брови.
   - Ну, перенести человека сюда из две тысячи тринадцатого. Тетку мою например - она бы повезла Алину в школу, если дочка и правда на автобус опоздала... И если Тимку отравили, она же знает? Или, может быть, вообще не ее, а...
   - Алину?
   - Да, ее.
   - Зря попытку истратим. Что если она при смерти и ничего не сможет сказать? Умрет прямо здесь?
   - Ну так мы поможем ей, - руки потеют, до смерти хочется увидеть дочь, спрятать олененка на своей груди. - Вы же можете...
   - Не знаю, Вадим. У нас нет болезней, нет врачей в вашем понимании.
   - В моем понимании - у вас и следователей нет!
   Зачем я это говорю? Эти люди - если они вообще люди - сошли с ума в своем раю, они юродивые, может быть, даже святые. Вот, ангел даже не разозлился на меня. Но он беспомощен своей брезгливой святостью - ему не решить головоломку, сложившуюся где-то между серой девятиэтажкой и гимназией, у которой есть обшарпанный желтый автобус...
   - Пожалуйста. Мы поймем, от чего она умирает - я же врач. Пожалуйста. Останется третья попытка.
   Следователь молчит. Я намеренно не смотрю на маньяка, в глубине души я знаю, что это он, ведь описание совпадает. Но мне так страшно в это верить, так жутко... Ничего, все повернут вспять. Маньяка убьют еще до того, как он причинит ей боль, еще до того, как он ее увидит.
   - Хорошо. Только знайте, что это для расследования. Помочь мы не можем - у нас нет болезней, и последний врач умер больше десяти лет назад...
   Я начинаю понимать - последний следователь у них тоже, должно быть, умер. А это ангелоподобное брезгливое существо - моя надежда - только разыгрывает детектив по мотивам романов двадцатого века. "Следователь" как будто читает мои мысли - опускает взгляд, и в голосе его слышится попытка оправдаться за собственную беспомощность:
   - Я возьму Алину за пять минут до невозврата. Антон Макарович сможет опознать жертву - я не дам ему соврать. А у вас будет шанс поставить диагноз.
   Секунды тянуться долго, вечно, невозможно. Я закрываю лицо руками, раскачиваюсь из стороны в сторону, стараюсь не думать, что человек с седой челкой уже сделал с моей дочкой что-то бесчеловечное - там, в две тысячи тринадцатом году...
   - А-а-ах.
   Алина! Она изгибается на руках у ангела. Бледная девочка с темными волосами.
   - Доченька!
   - Это не она, - тихо говорит за спиной вкрадчивый голос серийного убийцы. - Я хотел ее... Но она то с псом, то с теткой - выбрал другую.
   - Это она с собакой гуляла! - палится бабка.
   - Алиночка! - кричит блондинистая учительница. - Алина, скажи, что это не я!
   Джаннет молча смотрит - она еще не видела свои жертвы. Смотрит с брезгливостью и интересом - почти как наш ангел.
   - А-а-ах.
   Я сразу понимаю, что с дочерью. Астма. Всего лишь. Это было сотни раз. Ингалятор зажат в ручонке.
   Выхватываю спасительный белый флакончик, делаю ингаляцию.
   - Легче, дочь?
   - Па... Па... Ти... Ма... Ти... Ма...
   Все ясно. Она расстроилась из-за Тимы - начался приступ.
   - Это бабка, - ору я. - Нужно убить бабку!
   - Мы уверены? - спокойно, холодно переспрашивает следователь.
   - Да.
   Я хочу обнять Алинку и хватаю воздух. Она снова там, где была, задыхается где-то в две тысячи тринадцатом, без меня...
   Ей нужен эуфиллин. При таких приступах ей всегда помогал укол эуфиллина.
   Ангел вернулся:
   - Всем спасибо. Я прошу простить меня за негуманность, Евдокия Егоровна. Вы будете устранены незаметно. Фактически усыплены...
   - Как собака?! И за что? За шавку?
   - За девочку, - зачем-то поясняет - и кто? - Антон Макарович.
   - Погодите...
   Мне что-то не дает покоя.
   Старушечка в платочке, стоящая передо мной - убийца Алинкиной любимой собаки. Допустим, это старуха спровоцировала приступ. Но такие приступы были и раньше... Алину обычно спасал ингалятор, а если все так плохо, как в этот раз - укол эуфиллина. Неужели то, что бабка убила нашего Тимку, делает ее убийцей Алины? Почему скорая не успела? Ведь ингаляции позволяют ждать...
   Все убийцы связаны с ней... Соседка, водитель автобуса, учительница физкультуры, маньяк едва не выбравший ее своей жертвой...Но Джаннет? Какое отношение к Алине имеет Джаннет? Теракт будет на желтой ветке, а в школу ехать по зеленой. По желтой - это ко мне, на работу... Стоп.
   Я прикрываю глаза, и снова вижу дочь, корчащуюся и задыхающуюся в этой неправдоподобно светлой комнате... Что-то было такое, что я упустил из-за своих отцовских эмоций - какая-то деталь.
   - Вы запомнили ее сейчас? Можете описать? Мне кажется, мы что-то упустили.
   - Вы паникуете, Вадим. Ну хорошо... На ней то, что раньше называлось джинсами, жилетка... бежевая, черная блуза в горошек, да, кажется белый горошек, закатан рукав, волосы...
   - Закатан?
   - Что? Да, вроде, да.
   Это должно что-то означать, но я никак не могу взять в толк... Только кажется, Алинкина жизнь зависит не от устранения мерзкой Евдокии Егоровны, а от моего понимания.
   И я понимаю. Я вспоминаю - синее, что-то синее у нее на ногах!
   - А что у нее было на ногах?
   - Я не понял, - признает ангел. - Что-то синее.
   - Бахилы... - шепчет блондинка.
   Я поворачиваюсь и смотрю ей в глаза. Недосмотревший учитель и врач - тоже недосмотревший? Желтая, противно-желтая ветка.
   - Ангел, - говорю я, и он не возражает, что я его так называю. - У нее приступ из-за смерти нашей собаки. Но Алина в больнице, у нее на ногах бахилы, закатан рукав, и кто-то по всей видимости собирается колоть эуфиллин.
   - И что это значит?
   - Это значит, что если врач, к которому она попала, не сумасшедший, ей нет причин умирать.
   - Вы хотите сказать...
   - Я ничего не хочу сказать, но если укол будет сделан верно, она с очень большой вероятностью выживет. А если не верно... Кто убийца? Эта, - тычу в Егоровну не глядя, - или врач?
   Ангел качает головой. Ангел не знает.
   Все смешивается. Обрывки фраз, взглядов, прикосновений, желтая линия метро - как трейлер безвкусного фильма - закручивается у меня в голове.
   - Васнецов, там плохо кому-то в приемном.
   "Слышу голос из прекрасного далека, голос утренний в серебряной росе..."
   - Мне дочка звонит. Касьянов вон пусть идет - учится. Подойдет там Касьянов?
   - Наверное, - разводит руками старшая сестра. - Там вроде сами же пришли.
   Холодное к спине, ледяное, как все айсберги мира.
   - Блин, момент невозврата!
   - Послушайте, у меня дочь...
   - У меня был выключен телефон. А дочь звонила. И она, и тетка. Ехали ко мне, чтобы сказать про Тимку. Алина переживала, ей стало плохо...
   - И что?
   - Скажите, в списках сегодняшних убийц, не было человека по фамилии Касьянов?
   Ангел задумывается, смотрит перед собой, как будто на одному ему видимый экран.
   - Касьянов есть, но...
   - Но что? - я снова ору. - Если он есть, то почему он не здесь?
   - Он числится как... как... Он вообще как бы... Вадим, вы уверены, что он дееспособен?
   - Что это за вопрос? Конечно, он дееспособен. Ну, может быть, не как врач. Но кто-то же допустил его в больницу!
   - Он числится как орудие. Не смотрите на меня так. Вы все, даже она, - он кивает на блондинку - убийцы. В вашей власти было убить или нет, и если вас устранить, смерти не будет. А Касьянов - орудие.
   Все правильно. Все правильно. Правильно! Есть другие интерны, способные сделать не меньшие глупости, чем Касьнов. В конце концов, может никто не подоспеть вообще. А решение принимал человек, который может все изменить. Дежурный врач скорой помощи. Вадим Вадимович Васнецов.
   - Убийцу обязательно устранять? Может быть, он может изменить свое поведение? Ну... если он не хотел убивать нарочно.
   - С чего убийце менять поведение? Он не будет помнить все это.
   - Значит, только убить... устранить. А можно для этого выбрать момент? Подходящий момент в прошлом? Чтобы исправить и другие его ошибки, например.
   - В течение года до момента невозврата. Если дальше, то это слишком изменит ход жизни Алины. Эффект бабочки, слышали?
   - Слышал. Тогда я хочу вернуться в...
  
   - Васнецова, там плохо кому-то в приемном.
   Плохо, здесь всегда кому-то плохо - почему она не стала фотомоделью? Рожей не вышла, Васнецова...
   "Слышу голос из прекрасного далека, голос утренний в серебряной росе..."
   - Мне дочка звонит... Может Касьянов? Нет, елки-палки, какой Касьянов? Ему только покойников доверять!
   Доктор Васнецова бежит по коридору, стуча каблучками стареньких туфель - трубка прижата к уху.
   - Доча! Чего там?
   - А-а-ах! - на другом конце только прерывистое дыхание. Слишком прерывистое.
   - Эуфеллин, быстро!
   Ирина Васнецова белее белого, несмотря на быстрый бег. Она боится, что догадка не верна - что сейчас она вынырнет из-за поворота, а там другой человек, чужой ребенок. И это значит, что ее собственную дочь предстоит спасать кому-то другому... или никому.
   Но выкрашенная в тревожный желтый стена заканчивается, и на лавочке в приемном покое корчится именно ее родная дочь, хронический астматик Алина Васнецова. Сестра уже подает нужную ампулу. Так, все правильно.
   - Не надо, я сама уколю. Все будет хорошо, доченька.
   Все будет хорошо. Ире только немного тревожно от того, что она могла не успеть. Именно из-за этого дочкиного звонка. Могла замешкаться и не успеть - к своей дочери или к чужой. Это такая страшная работа - врач, она так к ней толком и не привыкла. Когда рядом был Вадим, было легче. Вадим умеет относится к этому проще. То есть, умел.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"