Аннотация: Просто прочтите до конца. Это не про эльфов и не про Толкина.
Эльфийская застава
Средиземье, двадцатый год после Великого Похода
Один.
Рингрил поправил накидку, закутавшись поплотнее. С Мёртвых болот пёр удушливый запах нечистот и орочьего духа; впрочем, как всегда. Вставало и уже начинало припекать солнце. Дни здесь душные, а ночи холодные до утреннего инея и ледяной корочки луж. Откуда-то раздался лязг, потянуло дымком. Рингрил вспомнил, что сегодня на кухне дежурит встающий с рассветом Ангаур, и подумал, что день выдался неплохой, и что, скорее всего, будет им на обед мясная похлебка.
Он услышал голоса. Это просыпалась застава.
Каждый раз, когда она просыпалась, Рингрилу казалось, что он видит полковника. Полковник, воевода был калека родом из Эсгилиата, участник Великого Похода. Он радушно принял Рингрила - тот вообще замечал, что после поездки в Объединенное училище в Гондоре его везде встречают профессионально-радушно, не поручая, впрочем, никаких серьёзных дел. "Мельче гнома не дадут, дальше моря не пошлют" - сказал ему полковник, передавая под командование эльфийскую заставу.
Двадцать лет - и несерьёзное дело легко превращается в серьёзное. Эльфийская застава. Это звучало, это имело легенду. В стародавние времена, когда в Средиземье жили преимущественно эльфы (три ха-ха, подумал Рингрил), эта застава была последним восточным оплотом Перворожденных. Там стояли сторожевые вышки и небольшие элитные подразделения для сдерживания Врага.
Но было это так давно, что после Великого Похода пришлось строить собственные наблюдательные посты, обновить всё подсобное хозяйство заставы, а потом и отправить Рингрила в эту кашу - хотя на заставе в основном были эльфы, двое гномов, когда не доставали эль, доставали всех остальных; обычно и пара людей поступала сюда на полгода-год обязательной службы. Рингрил втайне завидовал соседям - те находились не на главном тракте.
Два.
- Не забывайте, что я настоящий эльфийский офицер, - улыбнулся Агларонд. Он стоял у окна, и сначала не было заметно, к кому он обращается. Оказалось, к пасмурному Морнаугу, вырезывающему на рукоятке саперной лопатки сложную вязь.
- У нас есть традиции витязей нолдоров, в отличие от всех этих союзников, - сказал Агларонд.
Был он высок, статен и холоден ко всем, кроме эльфийского контингента. Происходя из семьи потомственных воинов, он, не заставший великой войны, выполнял первые года два со всей серьёзностью долг по несению караульной службы, а потом пристрастился к трубочному зелью и рассказам о героике древности.
Гномы Агларонда не любили, люди Агларонда побаивались; на "ты" он был только с Рингрилом - просто как старший по возрасту и лишь наедине.
В комнате отдыха, как всегда, стоял затхлый запах браги, к стене кто-то пришпилил пергамент с ядовитой карикатурой на Союзников. Сколько раз Рингрил, пытаясь сохранить невозмутимость, сдирал непотребство со стен, ставил на вид, оказывался в дурацком положении перед начальством из-за этих непонятно откуда идущих карикатур - всё напрасно.
Хотя что тут непонятного - откуда. Если стоишь на границе с Мордором, то нечего пальцем тыкать на Гондор, там-то воины, небось, и присягу приносят с ленцой, потому что дежурят раз в неделю и на вышку не лезут, чтобы предупредить, если орки пойдут с востока.
- Сейчас эти традиции уже забыты, - сказал Агларонд. - Большая часть того светлого, что было у витязей, исчезла. Времена, когда единственная клятва могла определить не только жизнь всего рода, но и жизнь всей Арды, безвозвратно ушли. Вот вы, Морнауг, сколько раз давали клятву?
Морнауг что-то буркнул. Находящийся при том Беодор, Пропускающий Дознаватель, явственно хихикнул и посадил кляксу на пергамент.
Морнауг был тот из гномов, кого надо бы называть угрюмым заводилой; в жизни он знал две любви - первая к суеверному руническому письму, что является нормой среди бывших и настоящих сапёров. Вторая же проистекала из того факта, что на Эльфийской заставе сапёр более не требовался - так как за двадцать лет все ловушки были раскрыты, все схроны в окрестностях обнаружены, а большинство подозрительных мест находились в такой болотной глуши, что не хотелось и думать о том, чтобы туда добраться. Поэтому каждый день Морнауга начинался либо с покрытия рунами многострадального сапёрного инструментария, либо в поглощении эля. Клятвой же, над которой насмехался Агларонд, был яростный и еженедельный зарок Морнауга не пить, ибо становилось ему стыдно после терпеливых устных взысканий Рингрила.
- Ну же, Агларонд, - успокаивающе произнёс Рингрил. - К сожалению, не все эльфы держат свою клятву.
- Вот как? - с неуместным пафосом осведомился Агларонд. - Покажите мне достойного моего внимания эльфа, чтящего память нолдоров и при этом не сдержавшего клятвы, данной от всего сердца?
К его обычному раздражению прибавились ещё какие-то нотки. Рингрил не понял в начале, что это. И вдруг вздрогнул. Холодная ярость.
Находящийся при том денщик Агларонда Урчин кивнул в такт словам своего офицера.
Более всего Рингрил не любил споров при солдатах. Он хорошо запомнил, как, будучи кадетом, застал спорящими двух воевод и, имея в душе собственное мнение, неделю ворочался с боку на бок по ночам, потому что не мог, с одной стороны, допустить неправоты старших по званию, а с другой стороны - угасания своего пламени под водой трезвомыслия воевод.
В случае с Урчином история повторялась. Конечно, двадцать лет сформировали его полностью, и не о его бессонных ночах беспокоился Рингрил. Скорее его волновал авторитет, который должен быть един на любой самой скучной службе, и единоначалие, которому противятся все денщики в силу самой своей жизни. Шутка, которой он хотел вылечить Агларонда, неожиданно показалась серьёзной.
- Что ж, - медленно произнёс Рингрил. - Насколько мне известно, Агларонд, вы так же, как и я, проходили обучение в той кадетской эльфийской среде, что любит давать клятвы. Одной из самых распространённых клятв этих малолетних шовинистов является горячее обещание убивать по одному орку в день, буде подвернётся такая возможность. Я знаю об этом потому, что совершенно случайно смог избежать этой клятвы - не из собственной робости, а по случайности - как раз в тот момент, когда весь отряд, приподнявшись в своих простых кроватях, хрипел эту клятву, надеясь попасть поближе к Мордору, и обращаясь к Илуватару и толпе валаров, играя в глупых, романтичных братьев Феанора, так вот, я в тот момент находился в лазарете после неудачных для меня учений.
- Я уверен, друг мой, что вы давали такую же клятву, - произнес он ещё медленнее, нисколько не удивляясь морозной тишине. - И мне сложно понять целиком все ваши чувства, когда вы поститесь, наблюдая за проходящими по заставе орками.
Он помолчал.
- Я всё сказал.
На Агларонда было страшно смотреть. Он, казалось, всё ещё смотрел в окно, посторонний наблюдатель бы даже сказал, что и остальные дальше занимаются своим делом - Морнауг, пыхтя, вырезывал что-то, Беодор писал дальше, но более внимательный человек увидел бы, что Морнауг лишь бесцельно углубляет одну и ту же дырочку, а Беодор уже в пятый раз пишет фразу "Уважаемые члены комиссии по правам" и, отступив строчку, не зачеркивая, повторяет.
Но громче всех молчал разочарованный Урчин. И именно ему сказал Агларонд:
- Вам уже давно следовало быть на посту.
Что-то полыхнуло холодом, затем Урчин ушёл, а Агларонд, похлопав по плечу совершенно одуревшего Морнауга, удалился в свой кабинет.
Глупец я, подумал Рингрил.
Из кухни вышел чумазый Ангаур и торжественно объявил:
- Мясная похлебка скоро будет готова!
Три.
На вышке было холодно, и сердце, еще минут пять назад изрядно колотившееся, внезапно успокоилось, и вдоль спины побежали мурашки - как всегда от пронизывающего вышнего ветра. Так бывает - внизу офицерьё спину греет, о высоком болтает, а наверху наблюдатели дуба дают. Урчин прислонился к перилам, дунул в перчатки, осторожно притопнул. Глянул вокруг, как делал всегда, когда ему надоедало смотреть на узкую тропку, проходящую в обход Мёртвых болот.
Солнце уже встало, но на траве ещё лежал тёмно-серый дурно пахнущий (как его помнил наблюдатель) иней; в воздухе парили стервятники или кто похуже; горная цепь простиралась по всему периметру Мордора, и казалось, что зелёный, жёлтый, красный ковер травы и цветов, что покрывает земли Гондора и Рохана, здесь постепенно вытирается, жухнет, распускается на пыльные нити, превращается в слизь и грязь и, ближе к горам - в чёрную пыль, которую крутят невесёлые ветры.
Урчин взглянул во двор. Там находились сделанные Ангауром солнечные часы.
Скоро половина до полудня.
Где же знак?
Урчин вглядывался и вглядывался в Мёртвые болота, мотая головой, когда ему казалось, что горизонт плавно переходит в тёмное небо;
Ничего.
Или там лёгкий дымок?
Он напряг зрение, и пожалел, что нет у него достоинства Агларонда - видеть самую мелкую точку во всех подробностях. Исключительное зрение.
Да. Дымок.
Урчин улыбнулся, взглянул на заставу. Там было тихо. Он подумал, что Рингрил сейчас будет разговаривать с Беодором, потом с заднего хода пойдут ходатаи-орки, что Агларонд наверняка заперся у себя, а Ангаур занят готовкой, и начал спускаться с вышки.
Четыре.
Орки обычно идут до обеда. Раньше, когда ещё не ввели пропускной режим, и на посту не вывесили про бумаги и поручительства в случае отсутствия бумаг, орки норовили идти ночью, как будто было возможно пройти сквозь натянутые верёвки; как будто на башнях не поставили стрелка-эльфа, как будто застава не озарялась при любом косолапом шуме неровным светом факелов.
Это сейчас привыкли, подумал Рингрил. Всё вроде изменилось, двадцать лет прошло, а здесь всё по-прежнему. Только орки в районе полудня приходят.
Он вспомнил, как лет пятнадцать назад по тропинке в обход Мёртвых болот проскакали роандийцы, волочащие за собой пленных урукхаев. Их капитан, помнится, спешился, отхлебнул из фляги и сказал:
- Вот бумаги.
Дежурным тогда был Урчин - ещё молодой, только-только из Осгилиата сюда переведённый; он, помнится, спросил:
- А что вы с урукхаями делать будете?
- Замки владыке строить, - капитан заржал. - В Ородруин кидать. Подземелья исследовать...
Надо же, тогда им было смешно.
Рингрил вздрогнул.
Орк всё так же стоял перед соседним (а их и было всего два в комнате) столом, а Беодор всё так же записывал - методично и медленно:
- Ам Ек, по-эльфийски - Одноглазый, 34 года, цель путешествия - переезд на стройку Нового Исенгарда, профессия - разнорабочий...
Ам Ек стоял, не зная, куда деть огромные ручищи. В комнате кисло пахло.
- С семьёй? - спросил Беодор.
Орк отрицательно замычал.
- Тогда вот сюда и сюда.
Отпечаток лапы украсил пергамент.
- Пойдёшь вечерним конвоем, ясно? - и, не дожидаясь ответа:
- Следующий!
Вот так и вся служба пройдёт, подумал Рингрил.
В комнату вошёл необычно весёлый после утренней взбучки Агларонд. В глазах его прятались искорки.
- Сидите, господа? А к нам между тем гонца прислали.
Пять.
Велико ехидство Агларонда - в тихом омуте любой заставы не хватает только проверки. А в том, что это проверка, Рингрил ничуть не сомневался. Гонцов теперь на восток посылают только большие шишки. "Мельче гнома не дадут, дальше моря не пошлют". Господи, да уж не полковник ли решил приехать? Ведь это он отвечает за заставу.
Ангаур расставил тарелки.
- Кушайте, пожалуйста. Кушайте на здоровье.
Гонец кивнул, поблагодарил. Был он человек с желтоватым лицом и короткой бородкой, одет скорее по-походному, судя по речи - скорее всего, младший офицер из чьей-нибудь великой дружины, потому что ни капли спеси в нём не было - впрочем, как и преклонения перед эльфами.
Рингрил подмигнул Беодору:
- Сейчас закончим, смени Урчина.
Беодор кивнул, про себя ухмыльнувшись. Если командир хочет остаться с гонцом наедине - его дело. Он представил, сколько браги способен выхлебать гонец, и отодвинул тарелку. Страшно хотелось выйти во двор, только в такой, чтобы там не пахло орками и болотами. И Урчином.
Он не любил Урчина.
Быстро доел, перевернул на окне табличку с надписью на Тёмном Языке о том, что сегодня дела больше не рассматриваются и, потянувшись, вышел.
Рингрил больше не глядел на Беодора. Он изучал гонца.
- Так значит, воевода решил нас посетить лично?
Гонец оторвался от похлёбки.
- Так точно. Это не проверка, скорее, подготовка к новому выпуску из Объединенного училища.
Рингрил сделал заинтересованное лицо, а внутри окаменел от ужаса. Он отлично помнил привычку воеводы приезжать в конце каждого года с кем-то из образцовых командиров, в прошлом - выпускников Объединенного училища. Похоже, он тоже попал в образцы. Меньше всего он хотел бы видеть здесь ужасно строгого и наивного воеводу. Подумать только, этот старый гном увидит здесь пьяного Морнауга, спросит его о Мории, да о золоте, да кто сколько голов снёс, и это при том, что угрюмый Морнауг вообще ничьих голов не сносил, он всё больше по силкам и охране границ... Гонец что-то говорил и говорил, и, наконец, он повернулся к нему:
- Вы меня...слышите? - спросил его запинающимся сытым голосом гонец. - Скажите, где у вас поспать можно?
Шесть.
Урчин шёл, почти бежал под пасмурным небом, стараясь поточнее скакать по кочкам. Его увидели, он это знал, потому что когда оторвался от созерцания жухлого дёрна, то отметил - дымок исчез.
- Сюда, - знакомый хриплый голос раздался, как всегда, с неожиданной стороны. Урчин сделал шаг влево и упал в абсолютно сухую, незаметную с вышки нору. Ам Ек встретил его дружеским смехом и хлопком по спине.
В вырытой здесь за ночь норе находились ещё орков пять - было прохладно и темно, и только глаза сверкали, и запах стоял, как обычно бывает в бегах на самой границе.
Урчин зашептал быстро и нервно:
- Ночью не пройдёте, на вышке будет Беодор, он не в курсе, и не спит. Посиди ещё день, а?
Глаза молчали. Ам Ек убрал лапу со спины Урчина.
- Я не могу, - сказал он.
В норе повис запах страха.
- Хорошо, - сказал Урчин. - Я тебя понял. Вечером вас проведу. Ждите, пока луна не выйдет, пройдём.
- Я пойду с вечерним конвоем, - сказал Ам Ек. - Если их поймают, то я смогу рассказать другим, чья была вина. Меня ты должен пропустить, без меня ты не получишь ни монеты. Они будут ждать меня до полуночи.
А потом? - хотел спросить Урчин, но, почувствовав на себе тяжелый взгляд, только кивнул.
- До полуночи. Понял.
И побежал обратно.
Семь.
Рингрил отвел гонца в "гостевую" (на деле - просто по счастью лишнюю комнату), а сам думал, как будет принимать воеводу. Тот отчаянно любил махать палицей, и вообще был довольно активный гном. Слишком активный - на мордорской границе всё было так спокойно...
Бес в ребро, подумал неожиданно Рингрил. Приедет с неверной мужу генеральшей, накроем стол, покутят и поедут дальше, на Чёрные горы смотреть.
Сколько ему?
Он задумчиво потёр подбородок, подмигнул Агларонду, мол, попались, прав ты, и вышел во двор.
Там, у глубокой скальной выемки стоял Беодор и кричал:
- Выходи, Урчин! Нельзя пост покидать! Совсем глупый, да?
- Эй, службист, - сказал Рингрил. - Что будем с воеводой делать? - он кивнул на недостроенный сарай, на колышущуюся на ветру вышку, на пустое стойло и грязь со стороны Мёртвых болот.
Беодор скривился.
- Лошадей я приведу - у соседней заставы есть деревушка, там дадут. Морнауг пусть с грязью разберётся. Урчина настрополим вышку делать - он дозорный, всё-таки.
- А сарай? - поинтересовался Рингрил.
- Да, сарай не получается...
Беодор опять задумался.
- А что тут думать? - раздался ленивый голос Агларонда. Он, как всегда, всё слышал и стоял, прислонившись к стене. - У вас же вечерний конвой, они все строители - пусть эти строители и поработают.
- Ты с ума сошёл, Агларонд, - спокойно произнёс Рингрил.
- Никак нет! - Агларонд ухмыльнулся.
- И как мне раньше в голову не пришло? - сказал красный, как свекла, Беодор.
- Я позову орков? - полуутвердительно спросил Агларонд.
Рингрил махнул рукой Беодору.
- Есть! - сказал Беодор.
Восемь.
Урчин скользнул к вышке. Обрывки разговора долетели до него, и он бы рванул обратно, но тут его заметил Беодор.
- Дружище, ты где пропадал? Я думал, ты, ну, в общем, отлучился, а ты с болот шагаешь.
Урчин, наверное, был очень нехорош, так что Беодор расхохотался.
- Видел бы ты себя в зеркало. Ладно, молчу, а ты меня не будешь как-нибудь спрашивать.
Тупица, подумал Урчин.
- Вот что, - продолжил Беодор. - Вечерний конвой у нас откладывается. Ты, пожалуйста, сейчас возьми мои сегодняшние записи, там орков десять за день приходило, они нам понадобятся.
Бежать, думал Урчин. Бежать!
- А я тебя на вышке сменю, - сказал Беодор. Он взглянул на вышку, та немного покачивалась. Третья перекладина на лестнице была сломана; пятая и шестая готовы были оторваться - отставали от лестницы так, что в проем можно было ладонь просунуть.
Беодор крякнул, подумал о том, что он весит побольше тощего Урчина, и сам пошёл за гвоздями.
Девять.
Работа закипела. Орки, увидев свои документы, принесённые Урчином, радостно загоготали. Увидев же сарай и скудные инструменты заставы - понурились. У них были свои понятия о помощи пограничникам, и эти понятия не способствовали качеству работы. Искусные в обращении с оружием, в пьяных драках и в самозащите, орки не так искусны в своих новоприобретенных профессиях: несколько раз ставили косо заднюю стену, пока не придумали разбросать булыжники и разровнять землю пола; два раза лапы застревали в крыше; солому пихали прямо пуками в гигантские щели, подбирали на полу и несли обратно; загубили дверь, пытаясь закрыть её, косо вставшую на петли.
Так спускался вечер на грязные спины, на горящие глаза.
Агларонд, хихикнув, показал Рингрилу на Ам Ека:
- Наблюдение за ними ничуть не хуже выполнения клятвы. Я не против того, чтобы они работали.
Рингрил показал ему на изуродованную дверь:
- Даже так?
- Потеха же! - ответил Агларонд.
Урчин слушал их и изредка ловил на себе взгляд Ам Ека. Сказать, что тот был зол - значит, ничего не сказать.
- Беодор! - крикнул Агларонд. - Слезай! Иди сюда!
Вся застава была уже здесь: Рингрил, Морнауг и ещё пара человек держали факелы, остальные смотрели, как несут балки. И лишь Урчин вслушивался в темень - ему казалось, что из тёмной ямы на него снова смотрят пять пар глаз. Он попятился, ему чудились страшные звуки крадущихся шагов из темноты, и он, будто в страшном сне, не мог заставить себя обернуться. Он сделал ещё один шаг назад, и что-то обхватило его, закрыв рот, и последнее, что он ощутил - был холод стали, прикоснувшейся к шее и резкая боль в горле.
Запылала вышка.
Орки, тащившие балку, обернулись туда, в неверную темноту и, прежде чем Рингрил успел что-либо сообразить, этой самой балкой снесли голову Морнаугу.
Кто-то, кажется, это был Ангаур, завизжал и кинулся назад, к заставе. Рингрил же выхватил меч, и вскоре обнаружил, что одновременно с Агларондом проткнул и какого-то одноглазого орка, и пару помоложе, и тех двоих с балкой, и вдруг он услышал брань Беодора, и поспешил туда, чтобы увидеть следующую картину:
Вышка горела, и Беодор, поджигая стрелы, приплясывал, раскачиваясь на самом верху, посылал стрелы во все стороны, но более всего в тех пятерых, что, прикрываясь трупом Урчина, дрались, окружив Агларонда, а один, подобрав лук, безуспешно пытался снять Беодора.
Вскоре их осталось четверо. Нет, уже три - на ещё одном загорелась рубаха и он, визжа, покатился по двору.
Но вот рухнула и сторожевая вышка, а вместе с ней и Беодор. Более Рингрил ничего не помнил - только увидел ещё чью-то морду перед собой и взмах меча.
Десять.
Когда на следующее утро воевода подъехал к Эльфийской заставе, он увидел дымящуюся вышку, множество тел орков, семь тел пограничников и недостроенный сарай.
- Что здесь стряслось?
Воевода повернулся к сидящей рядом женщине, поцеловал её руку и спешился.
Он подбежал ко двору и неожиданно заметил своего гонца, сидящего на корточках перед Рингрилом и Агладором. Рядом с Рингрилом лежал здоровенный орк, заколотый мечом гонца.
Гонец хмуро кивнул воеводе, ударил ещё раз по щеке Рингрила, и тот вдруг открыл глаза.
Улыбнулся.
Увидел полковника.
И, кряхтя от боли, поднял руку:
- Эльфийская застава рада вашему прибытию, майор.
- Правда же, Агларонд? - и он пихнул локтем мёртвого эльфийского офицера.
Российская застава
Россия, 2013 год
Один.
Холодов поправил плащ, закутался поплотнее. С речки пёр удушливый запах нечистот и звериного духа; впрочем, как всегда. Вставало и уже начинало припекать солнце. Дни здесь душные, а ночи холодные до утреннего инея и ледяной корочки луж. Откуда-то раздался лязг, потянуло дымком. Холодов вспомнил, что сегодня на кухне дежурит Ржавый (фамилия у него была - Железняк) и подумал, что день выдался неплохой и что, скорее всего, будет им на обед мясная похлебка.
Он услышал голоса. Это просыпалась застава.
Каждый раз, когда она просыпалась, Холодову казалось, что он видит полковника. Полковник, батя был калека родом из Краснодара, участник ещё первой чеченской. Он радушно принял Холодова - тот вообще замечал, что после поездки в Московское объединенное училище его везде встречают профессионально-радушно, не поручая, впрочем, никаких серьёзных дел. "Мельче взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют" - сказал ему полковник, передавая под командование чеченскую заставу.
Пять лет - и несерьёзное дело легко превращается в серьёзное. Чеченская застава. Это звучало, это имело легенду. Когда-то, когда в России жили преимущественно русаки (три ха-ха, подумал Холодов), эта застава была их последним южным оплотом. Там стояли сторожевые вышки и небольшие элитные подразделения для сдерживания турок.
Но было это так давно, что после первой чеченской пришлось строить собственные наблюдательные посты, обновить всё подсобное хозяйство заставы, а потом и отправить Холодова в эту кашу - хотя на заставе в основном были русские, что его вполне устраивало; двое хохлов, когда не доставали у местных водки, доставали всех остальных; какие-то солдатики иногда поступали сюда на полгода-год срочной службы. Холодов втайне завидовал соседям - те находились не на главной дороге.
Два.
- Не забывайте, что я настоящий российский офицер, - улыбнулся Слава. Он стоял у окна, и сначала не было заметно, к кому он обращается. Оказалось, к пасмурному Паше Черненко, вырезывающему на рукоятке саперной лопатки сложную матерную вязь.
- У нас есть традиции русского офицерства, в отличие от всех остальных наций, - сказал Слава.
Был он высок, статен и холоден ко всем, кроме русского контингента. Происходя из семьи потомственных военных, он, не заставший никакой великой войны, выполнял первые года два со всей серьёзностью долг по несению караульной службы, а потом пристрастился к анаше и рассказам о героике древности.
Хохлы Славу не любили, кто-то побаивался. На "ты" он был только с Холодовым - просто как старший по возрасту и лишь наедине.
В комнате отдыха, как всегда, стоял затхлый запах браги, к стене кто-то пришпилил распечатку с ядовитой карикатурой на герб. Сколько раз Холодов, пытаясь сохранить невозмутимость, сдирал непотребство со стен, ставил на вид, оказывался в дурацком положении перед начальством из-за этих непонятно откуда идущих карикатур.
Хотя что тут непонятного - откуда. Если стоишь на границе с Чечнёй, то нечего пальцем тыкать на Москву, там-то воины, простигосподи, и присягу приносят с ленцой, потому что дежурят раз в неделю и не вглядываются по восемь часов в дорогу, чтобы предупредить, если чехи пойдут с юга.
- Сейчас эти традиции уже забыты, - сказал Слава. - Большая часть того светлого, что было в офицерстве, исчезла. Времена, когда единственная клятва могла определить не только жизнь человека, но и жизнь всего его окружения. Вот вы, Черненко, сколько раз давали клятву?
Черненко что-то буркнул. Находящийся при том Саша Земский, начальник пропускного отдела, состоящего из него одного, явственно хихикнул и пропорол ручкой лист бумаги.
Черненко был тот хохол, кого надо бы называть угрюмым заводилой; в жизни он знал две любви - первая к суеверному матерному письму, что является нормой среди бывших и настоящих сапёров. Вторая же проистекала из того факта, что на чеченской заставе сапёр более не требовался - так как за пять лет все ловушки были раскрыты, все схроны в окрестностях обнаружены, а большинство подозрительных мест находились в такой горной глуши, что не хотелось и думать о том, чтобы туда добраться. Поэтому каждый день Черненки начинался либо с покрытия матерной изморозью многострадального сапёрного инструментария, либо в поглощении спиртного. Клятвой же, над которой насмехался Слава, был яростный и еженедельный зарок Черненки не пить, ибо становилось ему стыдно после терпеливых устных взысканий Холодова.
- Ну же, Вячеслав, - успокаивающе произнёс Холодов. - К сожалению, даже не все русские держат свою клятву.
- Вот как? - с неуместным пафосом осведомился Слава. - Покажите мне достойного моего внимания русского, чтящего память офицерства и при этом не сдержавшего клятвы, данной от всего сердца?
К его обычному раздражению прибавились ещё какие-то нотки. Холодов не понял в начале, что это. И вдруг вздрогнул. Холодная ярость.
Находящийся при том поклонник Вячеслава как офицера рядовой Кучин кивнул в такт словам своего кумира.
Более всего Холодов не любил споров при солдатах. Он хорошо запомнил, как, будучи в училище, застал спорящими двух инструкторов и, имея в душе собственное мнение, неделю ворочался с боку на бок по ночам, потому что не мог, с одной стороны, допустить неправоты старших, а с другой стороны - угасания своего пламени под водой трезвомыслия инструкторов.
В случае с Кучиным история повторялась. Конечно, год активной службы сформировал его полностью, и не о его бессонных ночах беспокоился Холодов. Скорее его волновал авторитет, который должен быть един на любой самой скучной службе, и единоначалие, которому противятся все кучины в силу самой своей пристрастности. Шутка, которой он хотел вылечить Славу, неожиданно показалась серьёзной.
- Что ж, - медленно произнёс Холодов. - Насколько мне известно, Вячеслав, вы так же, как и я, проходили военное обучение в той русскоязычной среде, что любит давать клятвы. Одной из самых распространённых клятв этих малолетних шовинистов является горячее обещание убивать по одному чечену в день, буде подвернётся такая возможность. Я знаю об этом потому, что совершенно случайно смог избежать этой клятвы - не из собственной робости, а по случайности - как раз в тот момент, когда весь отряд, приподнявшись в своих простых кроватях, хрипел эту клятву, надеясь попасть поближе к гадам, и обращаясь к толпе модных тогда славянских богов, играя в глупых, романтичных арийцев, так вот, я в тот момент находился в лазарете после неудачных для меня учений.
- Я уверен, друг мой, что вы давали такую же клятву, - произнес он ещё медленнее, нисколько не удивляясь морозной тишине. - И мне сложно понять целиком все ваши чувства, когда вы нарушаете свою клятву, наблюдая за ходящими у заставы косяками чехами.
Он помолчал.
- Я всё сказал.
На Славу было страшно смотреть. Он, казалось, всё ещё смотрел в окно, посторонний наблюдатель бы даже сказал, что и остальные дальше занимаются своим делом - Черненко, пыхтя, вырезывал что-то, Саша Земский писал дальше, но более внимательный человек увидел бы, что Паша Черненко лишь бесцельно углубляет одну и ту же дырочку, а Саша уже в пятый раз пишет фразу "Уважаемые члены комиссии по правам" и, отступив строчку, не зачеркивая, повторяет.
Но громче всех молчал разочарованный Кучин. И именно ему сказал Слава:
- Вам уже давно следовало быть на посту.
Что-то полыхнуло холодом, затем Кучин ушёл, а Слава, похлопав по плечу совершенно одуревшего Черненку, удалился к себе.
Глупец я, подумал Холодов.
Из кухни вышел чумазый Железняк и торжественно объявил:
- Мясная похлебка скоро будет готова!
Три.
В КПП было холодно, и сердце, еще минут пять назад изрядно колотившееся, внезапно успокоилось, и вдоль спины побежали мурашки - как всегда от пронизывающего ветра. Так бывает - офицерьё спину греет, о высоком болтает, а наблюдатели дуба дают. Кучин прислонился к стене, дунул в перчатки, осторожно притопнул. Глянул вокруг, как делал всегда, когда ему надоедало смотреть на узкую тропку, проходящую по берегу речки.
Солнце уже встало, но на траве ещё лежал тёмно-серый дурно пахнущий (как его помнил наблюдатель) иней; в воздухе парили стервятники или орлы - отсюда не разглядишь; горная цепь простиралась по всему периметру, и казалось, что зелёный, жёлтый, красный ковер травы и цветов, что покрывает земли к северу, здесь постепенно вытирается, жухнет, распускается на пыльные нити, превращается в слизь и грязь, исполосованную покрышками и, ближе к горам - в чёрную пыль, которую крутят невесёлые ветры.
Кучин взглянул на часы.
Скоро десять.
Где же знак?
Кучин вглядывался и вглядывался в противоположный берег, мотая головой, когда ему казалось, что горизонт плавно переходит в тёмное небо;
Ничего.
Или там лёгкий дымок?
Он напряг зрение, и пожалел, что нет у него достоинства Вячеслава - видеть самую мелкую точку во всех подробностях. Исключительное зрение.
Да. Дымок.
Кучин улыбнулся, взглянул на заставу. Там было тихо. Он подумал, что командир сейчас будет разговаривать с Земским, потом с заднего хода пойдут чечены, что Вячеслав наверняка заперся у себя, а Железняк занят готовкой, и выскользнул из КПП.
Четыре.
Чехи обычно идут до обеда. Раньше, когда ещё не ввели пропускной режим, и на посту не вывесили про бумаги и поручительства в случае отсутствия бумаг, чехи норовили идти ночью, как будто было возможно пройти сквозь заставу насквозь; как будто на башнях не поставили стрелка-дозорного, будто застава не озарялась при любом косолапом шуме неровным светом прожекторов.
Это сейчас привыкли, подумал Холодов. Всё вроде изменилось, пять лет прошло, а здесь всё по-прежнему. Только чехи в районе полудня приходят.
Он вспомнил, как год назад по дороге приехали казаки, волочащие каких-то там захваченных чехов. Их капитан, помнится, выскочил из уазика, отхлебнул из фляги и сказал:
- Вот бумаги.
Дежурным тогда был Кучин - совсем молодой, только-только из Краснодарского краю сюда переведённый; он, помнится, спросил:
- А что вы с ними делать будете?
- Дачку атаману строить, - капитан заржал. - С горки кидать. Аулы исследовать...
Надо же, тогда им было смешно.
Холодов вздрогнул.
Чечен всё так же стоял перед соседним (а их и было всего два в комнате) столом, а Земский всё так же записывал - методично и медленно:
- Зилаев, 34 года, цель - переезд на стройку новосибирского наукограда "Красное смещение", профессия - разнорабочий...