Уходит, почти полностью ушло, поколение гордых победителей, "могучее, лихое племя" выстрадавшее победу в великой войне с сильным и жестоким врагом. Они сохранили и передали нам в наследство огромную страну, которую мы бездарно потеряли. Пройдут годы, забудутся времена военного и перестроечного лихолетья, историки опишут сражения, оценят великих полководцев и записных перестройщиков, которые напишут гору мемуаров, но не у кого будет просто спросить: "Расскажи мне о войне!", а позорной перестройкой никто не будет интересоваться. Рядовые победных полков займут свои шеренги на городских кладбищах и деревенских погостах, но о них будут помнить, нас же забудут как никчемное поколение.
То, что мой отец - фронтовик я узнал очень рано маленьким мальчиком, увидев на боку отца страшный глубокий и багровый шрам, покрытый тонкой, почти прозрачной, кожицей. "Что это у тебя, папа?" "Это шрам от ранения, на фронте меня ранило миной". "Тебе было больно, ты плакал?" " Было очень больно, а плакать не было сил, я только тихо стонал"
Любимой игрой ребятишек послевоенного времени была игра в войну, одна беда - никто не хотел играть "немцев", приходилось прибегать к жребию. Быть немцем даже в игре было позорным, ведь они чуть не убили моего отца, убили дядю и деда. Однажды, видя как я, изображая борзую черепаху, ползаю в траве, прячась от воображаемого врага, отец подозвал меня и сказал: "Сынок, ты не правильно ползешь, на локтях, поэтому у тебя голова и плечи высоко подняты, а на передовой пули летят низко над землёй - стреляют из окопов, и ты станешь лёгкой мишенью. Надо распластаться по земле, это и называется ползать по-пластунски, и щиколотки должны быть прижаты к земле, ранение в пятку навсегда сделает тебя беспомощным инвалидом". Такое поведение родителя для меня было удивительно, поскольку он очень не любил вспоминать о войне, отнекиваясь на мои просьбы: "Не интересно, война это горе и кровь, о чем тут вспоминать? Да и на фронте я был в начале войны, когда нас били и в хвост и в гриву". Он даже фильмы про войну не любил, постоит около телевизора, посмотрит минут пять, потом разочарованно хмыкнет и уйдет. Воспоминания отца о войне всегда были неожиданными и отрывочными, он как будто бы рисовал в моём сознании картину войны отдельными жирными выразительными мазками. Ценность этой картины для меня в том, что содержала голую окопную правду без ретуши и лакировки, и потому запомнилась, запеклась кровавым пятном, как отцовский шрам, навсегда в таком виде.
"Моих одногодков (1923 года рождения) называли с трагической иронией счастливчиками - окончил школу и сразу на фронт, нас мало осталось. Так и я, вместо того, чтобы стать студентом медицинского института, как мечтал, стал курсантом школы младшего командирского состава, а за тем командиром отделения связи артиллерийского полка Резерва Главного Командования пушек-гаубиц калибра 152 мм. Как правило, орудия полка устанавливались за 7-10 километров от переднего края, а наблюдательный пункт полка с корректировщиками огня располагался в окопах переднего края, а то и на нейтральной полосе. Задача моего отделения была проложить линию связи между артиллерийской батареей и наблюдательным пунктом. Человеческая жизнь в окопах переднего края стоила недорого, неделя, ну две, и нет человека: или в госпиталь, или в братскую могилу. Мне везло, я пробегал по передовой больше года (это очень долго), личный состав отделения за это время сменился не один раз, но везение рано или поздно кончается. Тот, кто провоевал всю войну, если "проливал кровь" не в обозе третьего разряда, то родился не только в рубашке, но и в кальсонах!"
"Нет, сынок, настоящий фронтовик-окопник всегда отдаст предпочтение шинели, полушубок гораздо менее практичная одежда для войны. Слов нет, он красивее и на морозе в нем теплее, чем в шинели, но когда бежишь, он намокает от пота, упал в мокрый снег, грязь, высушить его у костра и очистить целая проблема, после этого он дубеет, а мокрый полушубок становится неподъемным. Иное дело шинелька, намокла, в грязи, повесишь её на сучок, штыком или саперной лопаткой соскребёшь грязь, просушишь, встряхнешь - она опять как новая. На дожде долго не мокнет, в огне не горит. А ещё, в дополнение к ней, выдавалась коротенькая телогреечка, которая одевалась под шинель. Надо пробежаться с катушкой, скинул шинель и побежал, легко и удобно, и знаков отличия нет, а это тоже важно, ведь снайпер выбирает командиров! Солдаты даже шутили: "Летом в шинели не жарко (она же без подкладки), а зимой не холодно (она же суконная)". Эта одежда была проверена победоносными войнами и была гениальным изобретением, таким же, как малая саперная лопатка. Этот инструмент затачивался и с носка, и по бокам, ей удобно было не только копать землю, но и нарубить жердей для шалаша, а в рукопашном бою она превращалась в смертоносное оружие, страшнее, чем русский штык. Скоротечные рукопашные схватки чаще всего случались в окопах, а там винтовкой с длинным штыком орудовать неудобно, то ли дело лопатка, махнул, и катись ты, Ганс, под разэтакую! А если цепь пехотинцев залегла под пулемётным огнём, опять выручит лопатка. Повернулся на бок, выкопал неглубокую ямку, закатился в неё боком, углубил её с другой стороны, вот ты уже и в неглубоком окопчике и пули уже не так страшны. Чем глубже окоп, тем длиннее жизнь! В мерзлой земле не выкопаешь? Нет, сынок, жить захочешь - зубами землю грызть будешь, но окопчик выроешь, и лопатка тебе в этом поможет! На курсах младших командиров нас учили во время атаки, взяв винтовку с примкнутым штыком на ремень, закрывать лопатой левую сторону груди, но в реальной жизни никто этого не делал".
"В начале войны немец был очень силен боевым опытом, обилием техники, которую для него клепала вся Европа, особенно было заметно его превосходство в воздухе. Летит самолет, значит немец, красные звезды в небе мы практически не видели. Куда подевались "сталинские соколы" я не знаю, ведь я был всего лишь желторотым сержантом, у которого в подчинении было семь-восемь солдатиков. Немецкие летчики от безделья в небе гонялись даже за отдельными солдатами, об этом мне говорили, но я не верил до тех пор, пока сам не попал "под раздачу". Я тянул линию связи на запасную позицию батареи, стоял сырой холодный ноябрь, на полях лежал снег, который напоминал вату до отказа насыщенную водой. Шагать, а тем более бежать по нему было довольно трудно. До окопов передовой было километра три-четыре, поэтому я передвигался перебежками от одного лесного околка к другому, опасаясь минного обстрела. Предстояло пересечь большое поле, вдруг, откуда ни возьмись немецкий истребитель делает вираж и по мне из пулемета: "та-та-та". Авиационные пулемёты крупнокалиберные, в случае попадания в руку или ногу - оторвёт напрочь, если в грудь - надежды выжить никакой. Я побежал, стремясь спрятаться на краю леса, прежде чем самолет развернется. Я не успел, снова очередь "та-та-та", упал в снежную чавкающую хлябь, а в голове лишь одна мысль: "Сохрани, сбереги Господи!". Никогда в церковь не ходил, а прижало, и молитвы вспомнил, так хотелось жить. На фронте свыкаешься с мыслью, что рано или поздно всё равно убьют, и молишь только о том, чтобы убило не в этот раз, а если бы и убило - то наповал, чтобы не мучиться! А самое страшное для всех было стать беспомощным калекой - безногим, или безруким, а того хуже слепым! В тот раз мне повезло, я ещё несколько раз падал в снежную кашу, вымок насквозь, но немецкие пули меня миновали, и я, наконец, добрался опушки леса. Напоследок немец сделал вираж почти у самой земли, и было видно, как он грозит мне кулаком, или мне это показалось, теперь уже не знаю".
"После длительного марша по бесконечным российским дорогам, разбитым отступающими войсками вдрызг, наш полк прибыл в район дислокации и начал обустройство позиции. Наша батарея расположилась на большой поляне посреди березовой рощи, боевые расчеты установили и замаскировали орудия, мы проложили линии связи, после этого начали копать землянки. Что такое землянка в три наката? Проще говоря, это яма закрытая сверху тремя слоями бревен, положенными крест- накрест, сверху присыпанных землёй. Почему именно тремя? Потому что этого достаточно, чтобы защитить от мины, от авиационного обстрела, а от крупнокалиберного снаряда, сколько ни накатывай, всё равно будет мало, не спасёшься.
Мы работали почти целый день, чтобы выкопать такую землянку, устали так, что не было сил не то что стоять, а сидеть было тяжело. Только расположились на ночлег, прибегает посыльный вызывает меня в штаб полка. Делать нечего, наскоро привел себя в порядок и в штаб. До него было километров пять по лесу, с трудом преодолевая эти километры, я поддерживал себя тем, что нещадно ругал своё начальство. Как оказалось в штабе проводилось какое-то ни кому не нужное совещание, после окончания которого, я поплелся на свою батарею. К своему удивлению на месте нашей землянки, я увидел огромную ещё дымящуюся воронку. Очевидцы рассказали, что примерно через полчаса, как я ушел, "немец" открыл "беспокоящий" огонь из крупного калибра, то есть через равные промежутки времени, производя неприцельный выстрел по выбранной площади. Такой огонь мешал заниматься обустройством огневой позиции, держал в напряжении, выматывал нервы, сводил с ума и конечно наносил потери. Один из снарядов, выпущенный по площади, по какой-то неведомой прихоти попал в землянку, где отдыхали мои уставшие солдатики, которым я ещё недавно завидовал. В живых не осталось никого. Что удалось найти, уже похоронили в братской могиле, но на ближних к воронке березах ещё висели обрывки обмундирования и мелкие человеческие останки".
"Говоришь, заградотряды, расстрелы дезертиров - жестокость, но ты не знаешь, что такое паника! Так что не суди о том, что не видел и не пережил! Однажды, наш ещё не обстрелянный полк попал под плотный артналет, народ начал метаться, не слушая приказов командиров. Начальнику штаба полка оторвало обе ноги, он ползал в кровавой грязи и в предсмертной агонии умолял: "Помогите, братцы, помогите!", а мы, его товарищи, в общем-то, не трусливые люди, не обращая внимания на него, с дико выпученными от страха глазами, носились из стороны в сторону, стараясь убежать от падающих снарядов. Потери были страшными, этим и опасна паника. Если бы нашелся кто-нибудь и, взяв командование на себя, приказал всем залечь под угрозой смерти, многие жизни были бы спасены.
Малодушные, и, чего греха таить, трусы среди нас попадались. В нашем полку дезертировало два человека, их поймали через три дня. Короткое следствие, заседание военно-полевого суда, и ожидаемый приговор: расстрелять. Наш полк построили, а их повели вдоль строя. Тот, что постарше просил пощады и всё причитал: "Ради детей, у меня их трое, кто их кормить будет?" Второй - мой ровесник, совсем ещё пацан, шел молча и плакал, видимо уже ни на что не надеясь. Мне, как, наверно, и другим, было их искренне жаль, но мы понимали, что простить их нельзя, всем хочется жить, но Родину защищать мы обязаны. Их привязали к дереву, завязали глаза, спросили добровольцев привести приговор в исполнение, таких не нашлось. Тогда назначили первых попавшихся, короткая команда "Пли!", залп расстрельного отделения и безжизненные тела повисли на верёвках. А в их дома послали похоронки, где было сказано, что "погибли смертью храбрых" И это правильно, слишком тяжело было бы в тылу жить и работать с клеймом родственника "труса и предателя"!
"В начале войны мы воевали плохо, не хватало боевого опыта, слаженности в действиях боевых частей, да и штабной глупости было достаточно! Нет, боеприпасов хватало, не видел и не слышал, чтобы не хватало винтовок, солдаты чаще всего были накормлены, не было и вшей. В наш полк регулярно приезжала машина, которую называли "вошебойкой", туда помещалось обмундирование и обрабатывалось перегретым паром. Однако, помнится, какой-то штабной умник, решив, что пришивать подворотнички в окопах очень обременительно для солдата, предложил воротнички из целлулоида (появился тогда такой синтетический материал). Дескать, протер такой подворотничок одеколоном и он снова ослепительно чист, а солдат наряден и бодр. Поскольку целлулоид не впитывал солдатский пот и грязь, солдат начали мучить чирьи. Вот, посмотри какие ямы остались у меня на шее на память об этом новшестве! На задницу бы этому рационализатору пришить этот подворотничок, чтоб ни сесть, ни лечь не смог! Ладно, подворотнички - мелочь, допускались и более обидные просчеты. При формировании в нашем полку бойцам были выданы стеклянные фляжки. В специальном матерчатом чехле она подвешивалась у пояса, неосторожно подхватишь винтовку на ремне и прикладом по фляжке "хресть" и вместо питьевой воды у тебя только горсть стекла в мокром чехле. А ведь жажда страшнее голода. Немцы о своих солдатах заботились всё-таки больше, уже на переднем крае мне подарили немецкую офицерскую алюминиевую фляжку, опрессованную дубовым шпоном, которая несколько часов сохраняла температуру горячего чая, а холодная родниковая вода оставалась такой почти сутки.
Или такой случай. После очередного отступления наш участок фронта стабилизировался. Немцы заняли, как обычно, господствующие высоты и начали капитально обустраиваться: рыть окопы полного профиля, блиндажи для личного состава, оборудовать огневые точки для пулеметов, минометов и малокалиберной артиллерии. Стрелковый батальон, в расположении которого мы с артиллерийским наблюдателем решили разместить наблюдательный пункт, тоже начал копать траншеи на противоположных от немцев высотках. Поскольку между этими высотками находилась довольно обширная низина, между нашими и немецкими окопами образовалось довольно значительное расстояние, примерно с километр, ну может быть полтора. Только мы закончили работу со своим НП, смотрим в расположении батальона какая-то суета. Оказывается из штаба дивизии приехал какой-то чин и "разнёс" командира батальона "за трусость", поскольку выкопал окопы слишком далеко от немецких, то есть "отдал без боя врагу несколько сот метров родной земли". Ночью батальон попытался скрытно выкопать окопы поближе к немцам, в низине, но они осветительных ракет никогда не жалели, поэтому легко обнаружили маневр нашего подразделения. Новые окопы были выкопаны, но батальон потерял несколько бойцов убитыми, и десяток ранеными. А дальше началось самое интересное, дело было в начале апреля, пока стояла морозная погода, в окопах было сухо, но через несколько дней началась оттепель и потоки талой воды устремились в наши траншеи. Бойцы стояли по колено в воде, всё, что можно было и что нельзя, пошло на подставки: ящики из - под патронов и гранат, хворост, сучья сваленных деревьев, мусор, и в конце дошло до того, что стали укладывать на дно траншей тела своих убитых товарищей. Мне довелось пройтись по этим траншеям ночью и тот ужас, который я испытал, до сих пор холодит душу. Тела уже начали разлагаться, и в кишечнике накапливался газ, который выходил с легким свистом, а грудь приподнималась, когда нога наступала на живот покойнику. Создавалось впечатление, что убитые оживали, начинали дышать и пытались привстать, жалуясь на непереносимую тяжесть. Шагаешь по телам твоих сослуживцев, и просишь: "Простите, братцы, простите, может быть, и я скоро лягу рядом с вами!" Через неделю, когда у бойцов от постоянной сырости начали гнить ноги, пришел приказ - отойти на старые позиции, на высотки. И снова это делать пришлось под огнем противника и снова неоправданные потери. Казалось бы, небольшая командирская ошибка, а полтора десятка русских матерей зарыдали от горя, и полтора десятка девчонок не дождались своих женихов. За Родину умереть почетно, вот только погибнуть зазря обидно"
"Кормили на фронте неплохо, почти всегда горячая каша или суп, как правило, с тушенкой. За это со старшин спрашивали строго. Но бывали случаи, когда тылы не успевали приготовить из-за сильного артиллерийского обстрела, или авиационного налета, а чаще всего из-за сильной распутицы. На этот случай на батареи каждому бойцу выдавался неприкосновенный запас (НЗ по военному), однако он был неприкосновенным только по документам, поскольку съедался в тот же день, когда его выдавали. Чаще всего это была американская тушенка или американские сосиски в банках. Какая это была вкуснотища, а может быть мне так хотелось есть, ведь я был ещё мальчишка!? Однажды, ранней весной 1942 года нам не подвозили продукты несколько дней, кушать хотелось до тошноты, отвар пихтовой хвои только ненадолго отбивал аппетит. Как всегда выручила солдатская смекалка. Был в нашем отделении тёртый жизнью солдат лет сорока, мордвин по национальности. Для нас мальчишек он казался глубоким старцем. Так вот, присмотрел он труп убитой лошади, которая уже несколько дней лежала на нейтральной полосе. Днём было довольно тепло, и застывшее за ночь лошадь оттаивала и по этой причине начала подванивать. Живот у неё вздулся, и вид она имела неаппетитный. Пренебрегая этим обстоятельством, ночью наш мордвин подполз к лошади и нарезал с её филейной части мясо длинными тонкими ремнями. Эти ремни он прожарил на костре и с удовольствием ел, предлагая и нам. Некоторое время мы "модничали", но голод взял своё, и мы присоединились к нему. На удивление это было довольно вкусно, и никто не отравился. Особенно этой еде обрадовались два солдатика, почти мальчишки - узбеки, которые с таким видимым страданием ели традиционные фронтовые каши со свининой, но религиозные убеждения не делают человека сытым. Этим сынам солнечной Средней Азии было очень тяжело в холодных окопах, но провоевали и промучились они недолго. Их убило одной миной, когда они грелись около небольшого костерка".
"Нам снова пришлось менять позицию, на НП понадобилась новая линия. Посылаю одного бойца, другого, третьего, телефоны молчат. Отделение было неполного состава, так что остались мы с пожилым мордвином вдвоём. Командир батареи требует связь, во что бы то ни стало - нужно идти. В нашем отделении мордвин был самым старшим. Его сорок с небольшим лет казались нам, безусым салабонам, глубокой старостью, над ним частенько подсмеивались, а он любил читать вслух письма из дома и мечтать о том, как он выдаст замуж своих дочерей и будет нянчить внуков. Мне, мальчишке, тяжело было посылать под пули человека, много старше меня и я предложил кинуть жребий. Он зажал в своей большой мозолистой руке две спички, одну с обломанным концом, я вытянул длинную. По уговору в этом случае на линию должен был идти мордвин, он пошел и не вернулся, а буквально через час пришел приказ сменить позицию, и эта злополучная линия стала не нужна. Уже вечером, когда стемнело, я с двумя бойцами, прополз по линии, где нашел убитыми своих связистов. Все они были убиты выстрелом в голову, наши каски не спасали от винтовочной пули. Дальше всех прополз наш "старик", он лежал на груди, уткнувшись лицом в мёрзлую землю, широко раскинув руки, которым уже было не суждено пестовать внуков. Судя по точности выстрелов, это была обыкновенная снайперская засада. В условиях болотистой местности невозможно было обеспечить сплошную непрерывную линию обороны, этим и пользовались немецкие и наши снайперы и разведчики. Перережут где-нибудь в укромном месте провод и ждут связистов".
"Как то мы без должной бережливости относились к своим солдатам, не считались с потерями, "умрём за Родину!" Так ведь не умирать надо было, а победить! Помню, пришлось тянуть связь мимо недавно разбитого немецкого дзота, бой тут, видимо, был страшный, наших было навалено целое поле. Судя по всему, атаковали дзот в лоб пехотным батальоном, без артиллерийской поддержки. Кто отдал такой приказ и почему, я не знаю, может, не было другого выхода, но солдатиков наших было положено выше всякой меры. В каких только позах они не лежали, застыв на декабрьском морозе. Кто на колени привстал, кто свернулся от боли в калачик, у кого слезы в глазах застыли. За один немецкий дзот это была слишком большая цена, но "нам нужна одна победа, мы за ценой не постоим!". А ведь это неправильно, надо было каждую победу оценивать количеством солдатских жизней за неё заплаченных. Это прекрасно понимали солдаты и одному очень известному маршалу присвоили кличку "мясник", поскольку тот никогда не считался с людскими потерями, а после войны каялся, заверяя читателей в своей любви к русскому солдату, написав известные мемуары".
"Пришло время и моё везение кончилось - в конце марта 1942 года я возвращался в расположение батареи из штаба полка. Стояла лунная ночь, падал красивый, какой-то новогодний снег. Немец вел, как всегда в период затишья, редкий беспокоящий огонь из ротных минометов. Мины небольшого калибра весом всего-то три с половиной килограмма, падали довольно далеко, а их взрывы, кажется, не представляли большой опасности. Но это только неопытные солдаты так думали, любой фронтовик знал, насколько коварны эти небольшие мины. Крупнокалиберные снаряды (солдаты их звали чемоданами) летят издалека, создают громкий вой и всегда есть время найти хоть какое-нибудь укрытие. Маленькая мина прилетает неожиданно, взрывается почти на поверхности, глубоко в землю не проникая, рассыпая низко над землёй вокруг себя осколочную смерть. На неё трудно среагировать и тяжело укрыться. Так и случилось со мной: я услышал короткий визг, взрыв, меня сбило с ног и отбросило на несколько метров. Некоторое время я не мог понять, что случилось. Попытался встать на ноги и закричал от страшной боли. Начал себя ощупывать, на правом боку порвана и окровавлена шинель, потом я почувствовал, как из прорехи в шинели начали вылезать липкие окровавленные кишки. Я пытался сдерживать их руками, но они лезли и лезли, я и не представлял, что у человека их так много. Сколько прошло времени я не знаю, но я начал замерзать, надежды на то, что меня найдут ещё живым, практически не было. От бессилия и жалости к себе я заплакал, как же не хотелось умирать в 19 лет! Вдруг послышались голоса, невдалеке показалась небольшая группа бойцов, они устало шли, неся на самодельных носилках раненных. Скорее всего, это была разведгруппа, возвращающаяся после неудачного разведывательного поиска. Я изо всех оставшихся сил просипел: " Помогите, братцы!". Ко мне подошел крепкий лейтенант с окровавленной повязкой на голове, внимательно осмотрел меня и тихо сказал: "Прости, братишка! Сами еле идем, а ты и до утра не доживешь. Прости и прощай!". Сейчас я его не осуждаю, ранение в живот оставляло мало шансов на жизнь. Надежды больше не было, я периодически начал терять сознание, и дальнейшее помню очень смутно. Какие-то пожилые солдатики положили меня в повозку и долго куда-то везли. Потом яркий свет операционной, а окончательно я очнулся в санитарном поезде, который привез меня в тыловой госпиталь, где-то под Казанью. Выздоравливал я очень долго, и врачи не были уверены, что я выживу, тем более они не знали, сколько пробитых кишок мне вырезали в медсанбате. Но месяца через три, уже таял снег, я потихоньку начал ходить по госпиталю. Как только сошел снег, из выздоравливающих начали формировать группы по сбору дикорастущих. Дело в том, что в тылу кормили очень скудно, ведь всё шло на фронт. Каждому выдавалась корзинка, нужно было собирать молодую крапиву, лебеду, сосновые побеги, весенние грибы - сморчки и строчки, то есть всё то, что можно употребить в пищу не отравившись. Но для сбора "даров леса" нужно много ходить, а я ходил, качаясь от ветра. Постоянно хотелось спать, найдешь хорошую ель с низко расположенными ветками, завалишься под неё и проспишь до обеда, а потому приходил с пустой корзинкой, за что постоянно критиковался старшиной госпиталя. Но этот старик-татарин всё прекрасно понимал, относился к нам как к своим сыновьям и ограничивался укоризненным покачиванием своей седой головы, и традиционной фразой: "Ну, что же вы товарищ Ананиев!?" Но худо-бедно к лету я достаточно окреп, и меня вызвали на комиссию по распределению выздоровевших ранбольных в части действующей армии. Многие ждали этого дня с нетерпением, но было несколько выродков, которые правдами и неправдами стремились избежать нового назначения, их называли презрительно "сачками" (потом, уже после войны это слово приобретет совсем другой смысл, им стали называли бездельников). Поскольку мая фамилия начиналась на "А", меня вызвали одним из первых. За общим столом сидели начальник госпиталя и несколько незнакомых офицеров. После короткого ознакомления с документами мне объявили: "Вы направляетесь в школу армейской контразведки". С сотрудником этого учреждения я уже встречался, когда несколько человек из нашей батареи, в том числе и меня, вызвали в штаб полка, где с нами по очереди в отдельном кабинете беседовал усталый старший лейтенант с седыми висками. Воду в ступе он толочь не стал, сразу "взяв быка за рога", заявил, что фашисты делают ставку на массовое внедрение своей агентуры в части Красной Армии. В этой связи мне предлагается секретное сотрудничество по их выявлению в составе нашего полка, и подписать соответствующее обязательство. Мне показалось малосимпатичным тайно приглядывать за своими товарищами, и я ответил, что, являюсь секретарем комсомольской организации батареи, потому обязан без всяких подписок оказывать содействие органам правопорядка и безопасности. Старлей настаивать не стал, впоследствии я несколько раз встречал его в расположении полка, затем он пропал, поговаривали, что его убило шальным снарядом. Этот сотрудник ничего плохого мне не сделал, но о военной контрразведке потихоньку рассказывали не самые приятные байки. Выслушав заключение комиссии, я категорически начал отказываться, в ответ какой-то мрачный капитан безаппеляционно заявил: "Да тебя никто и не спрашивает!". Так и закончилась моя фронтовая жизнь. Потом были нелегкие будни в прифронтовой полосе, где предатели и дезертиры тоже нередко стреляли, но это была совсем другая война.