Хр Анастасия Андреевна : другие произведения.

Синдром Глории

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


Синдром Глории

Посвящается отцу.

-1-

  
   Несколько минут назад я спокойно и с привычным чувством обыденности наводила порядок в своём письменном столе; чихала от пыли, поднимавшейся из его ящиков; меланхолично сгребала обрывки каких-то старых тетрадей и дневников. Но этот мирный процесс нарушился очень скоро.
   Офисный блокнот, снаружи обтянутый кожей тёмно-кремового цвета. Мягкая белая бумага - любой почерк на ней выравнивается и хорошеет. Линии, линии... Он абсолютно чистый - ни слова, ни буковки, ни тем более закорючки.
   Самое интересное, что я совершенно не помню, откуда этот блокнот здесь взялся. Но весь его облик зовёт меня заполнить эти страницы. Ручку выбрала самую лучшую, села за стол напротив окна - но что выложить сейчас из глубин слегка ноющей головы? Что перенести на строки? Читая произведения мировой классики, я пришла к выводу, что мне не стоит делать ни малейшей попытки писательства. Жизнь я знаю плохо, а своя собственная жизнь настолько скучна и ровна, что самой потом читать не захочется.
   Стоп! Последние слова здесь - абсолютная неправда (по крайней мере, на сегодняшний момент). Да, жизнь моя ровная и стабильная, но не скучная! Я всё-таки напишу здесь всё, что считаю нужным! Считайте это не писательством или прихотью законченной графоманки, а просто бесцветными записями, способными составить хоть какой-то фон к утреннему кофе или тостам с вареньем, поданным на ланч.
   С чего же начать?.. Мысли не слушаются, убегают и пытаются выскочить из головы.
   Сквозь открытую форточку слышу голос Мартина Дилмерра. Говорит с кем-то по телефону. Уж не ко мне ли он пришёл?

-2-

  
   В нашем городе очень немногие способны на яркие чувства. В основном все люди очень спокойные и внешне доброжелательные. Недавно (но об этом позже) я начала полностью понимать, что они скрывают.
   Кстати, Мартин действительно шёл ко мне. Причины до сих пор не могу понять.
   - Ты намерена дальше ходить в музыкальную студию со мной? - спросил Мартин у меня.
   - Иногда, - ответила я. - Знаешь, давай поговорим о чём-нибудь другом.
   - Действительно, - Мартин помолчал и выдал: - Но я бы хотел, чтобы ты ходила туда. Ты стыдишься своего таланта.
   Заклинило. Я больше ничего не говорила. Мартин побыл у меня ещё немного и ушёл.
   Не думайте только, что всё, связанное в моей жизни с Мартином, пресное и скучное. Правда, почти всё мало-мальски шокирующее в тот период совершила я, а не он. Во всяком случае, мне так кажется. Да и негласный, но всем наверняка известный диагноз, который показывается таким жалобным вскидыванием бровей и лёгкой ухмылкой - этот диагноз звучит "синдром Глории" (по моему имени), - ко многому обязывает, но даёт и привилегии, никому больше не доступные.
   Синдром Глории - это не что иное, как неспособность принимать ложь. Когда, бывало, в детстве за плохое поведение меня пугали террористами и прочей ерундой, я дико ревела и забивалась в угол своего любимого кресла. Когда девчонка во дворе хвалилась тем, что недавно была в Японии, я опять ревела и швыряла в неё свои игрушки. Когда всякие степенные политики на митингах клялись с трибун в любви к нашему народу, я крушила плакаты и норовила вцепиться в горло этим мессиям, продираясь через очарованную толпу всё с тем же криком.
   Естественно, мои родители не оставались равнодушными к этой странности. Меня повели (тайно от всех; анонимно) к психиатру Алистеру Лингеру. Ему было уже за шестьдесят, он собирался на пенсию (он даже говорил, что я - его последняя пациентка), но, обследовав меня, он решительно отказался от пенсии.
   - Какая может быть речь о спокойной старости, если в мире психиатрии столько неоткрытого! - сказал он мне с восторгом. - Вот и новая научная работа.
   - Как же я могу быть научной работой? - удивилась 12летняя Глория Минджер (я то бишь).
   - Твоя уникальная нервная система, способная отделять правду от лжи, девочка! - веселился доктор. - Судя по всему, мы имеем новый синдром - синдром Глории! Звучит?
   - Звучит, - несмело улыбнулась я.
   Так я стала материалом для научной работы. К сожалению, доктор Лингер не успел её завершить - он умер. Видно, всё-таки ему нужно было пойти на пенсию и не осматривать меня.
   Я читала его неоконченную работу и мало что поняла - чересчур уж много медицинских терминов. Но в последних строках, написанных уставшей уже стариковской рукой за три часа до кончины, я разобрала:
   "Людей с синдромом Глории необходимо по возможности изолировать от лжи. Их нервная система может не выдержать чрезмерной перегрузки: летальный исход на основе психического шока".
   Понятие "психический шок" Лингер как-то растолковал мне так:
   - Представь, что ты внутри огромного колокола. И вдруг без твоего ведома кто-то потянул его за язычок, и тебя накрыл гул, такой, что лопаются барабанные перепонки...
   Я схватилась за голову, закрыла уши руками и зажмурилась.
   - Представила?
   - В голове шумит, - простонала я.
   - Это и есть психический шок. Кстати, немаловажная вещь - синдром Глории обостряет воображение. Так и запишем, - спохватился доктор.
   Такими разговорами Алистер Лингер исследовал мой синдром. Он же внушил мне, что не следует стыдиться этой "уникальной особенности". Я уверена: проживи он дольше, к нему пришла бы всемирная слава... пожизненная слава. Впрочем, его влияние на меня, выявление синдрома не прошло незамеченным: удивительно, но люди стали относиться ко мне... нет, не то, чтобы лучше, а осторожнее, что ли. Мне многое стало прощаться. Но об этом я напишу чуть позже, а сейчас постараюсь заново пережить тот период своей жизни, когда важнее Мартина для меня никого не было.
  

-3-

  
   Это было полтора года назад; мне исполнилось пятнадцать лет в августе, а через полгода началось помешательство.
   Причин этого помешательства было две: во-первых, я наконец-то избавилась от страха увидеть или услышать ложь. Четыре долгих года я жила в постоянном страхе, даже пила специальные препараты, уничтожающие сновидения - я боялась, что мне приснится ложь.
   Ложь я представляла себе в виде грязно-серого комка размером с теннисный мяч. А со временем (как мне казалось) ложь увеличивалась настолько, что могла просто задавить меня. Страх лжи у меня появился из-за того, что я узнала про свой синдром. Страх ел меня, обгладывал: я часто болела и сильно похудела. Но через четыре года, в свои пятнадцать с половиной лет я поняла, что этот страх не поможет мне укрыться от лжи. И я избавилась от этого страха. Я очень радовалась, буквально бегала по потолку... Эйфория. Это первая причина.
   Вторая заключалась непосредственно в Мартине Дилмерре. Будучи моим хорошим товарищем по школе и по музыкальной студии (как это не банально, мы играли на фортепиано), Мартин испытывал ко мне симпатии, но почему-то боялся их показывать. Думаю, умным читателям этой повести уже ясно, что таким образом Мартин мне лгал - он не показывал своих настоящих чувств. К счастью, к тому времени я научилась немного контролировать свои эмоции по поводу лжи; я с головой уходила или в музыку, или в учёбу, или же спала. К тому же я убеждала себя, что Мартин врёт мне, чтобы не обременять меня всякими проблемами, возникающими у влюблённых; не хочет накладывать на меня "ярмо наших отношений", выражаясь пошлой романтикой, - в общем, врёт мне ради моего же блага - хуже не придумаешь! Эта мысль и мучила меня всё то время: когда я смотрела на его пальцы, бегающие по клавишам и часто сбивающиеся под действием моего взгляда; когда он рассказывал мне, как подрался с Давором Ридживичем из-за разногласий в музыкальных пристрастиях (Давор доказывал, что группа волосатых гопников в огромных кедах - это подлинные гении; Мартин же отстаивал своё мнение о группе, весь состав которой носит всякие идиотские маски и страшно критикует политику); в общем, всегда, когда рядом со мной был Мартин, меня душила обида.
   Он врёт мне ради моего же блага!
   А самое главное: я здорово в него влюбилась. Я не стесняюсь говорить об этом здесь, потому что чувствую сейчас, что былые страстные эмоции поблекли и заняли соответствующее место в моём моральном альбоме. Да, вот это я - ах, какая высокая, какие волосы чёрные, прямо южанка! А глаза-то, глаза! Крепкий кофе в них. Этакая патетическая задумчивость, лёгкая улыбка. Залихватская и изящная (что за сочетание?!) стойка. Красавица, ничего не скажешь. Это, вероятно, я. Тогдашняя. А рядом - он, стоит боком. Красивый профиль - я кого попало не выбираю. Похож на меня.
   Что за ужас - нет слов для его описания! Ну что же я могу сделать - нет у меня дара описывать людей. А описание себя (см. выше) я уже выучила наизусть. Мартин восхищался мной целыми днями... стоп-стоп, кажется, я забегаю вперёд.
   Мой моральный альбом полон каких-то размытых изображений. Не всегда поймёшь даже, кто это - друг или враг, мужчина или женщина... А то и вовсе какое-то животное. Но три силуэта я различаю хорошо: свой, Мартина и ещё одного человека, про которого потом напишу.
   Итак, я влюбилась в Мартина. Причём без тихого всхлипывания в углу о неразделённой любви. Я была просто в ярости: он всё так же врал мне - он молчал о своих симпатиях! Тогда-то я и решила, что необходимо расшевелить его самой.
   Проблема состояла в том, что я не имела ни малейшего представления о расшевеливании противоположного пола. Вернее, кое-что я знала, но это действовало только на тех, кто не врал бы мне. Кто бы честно говорил, что равнодушен ко мне.
   - Мартин, - иногда говорила я ему. - Ты же знаешь, как мне плохо, когда я слышу ложь... Прекрати это, пожалуйста...
   - Как же я могу вылечить тебя? - простодушно спрашивал он и опускал глаза.
   Что говорить дальше, я не знала. Пыталась придумывать, и после каждой неудачной попытки страх лжи снова заглатывал меня: потихоньку, но необратимо. Мартин молчал; в тот период мы мало говорили. Я сидела, зажмурив глаза, и трясла головой; мне казалось, что мысли придут быстрее.
   Я могла бы сейчас и дольше описывать то подавленное состояние, в котором находилась тогда, но не буду. Приведу лишь один факт: две с половиной недели я мучила и себя, и Мартина дурацкими просьбами "прекрати, вылечи...", которые я даже не могла до конца сформулировать. Это и была главная причина провала этих просьб. Во всяком случае, мне так кажется.
   И вот на меня снизошло озарение. Я поняла, что устно никогда не выскажу того, чего хотела. Тогда я, недолго думая, схватила листок и накарябала:
   "Мартин! Сейчас, когда ты читаешь это письмо, я стою на подоконнике. Окно открыто. Ты ведь знаешь, что я живу на восьмом этаже. Если я что-нибудь для тебя значу, приди скорее, пока я ещё жива. Глория".
   Со всех ног я бросилась к Мартину (к счастью, я знала, где он живёт), подсунула письмо под дверь, позвонила и изо всех сил побежала назад к себе. Мне ужасно повезло: Мартин жил недалеко от меня. К тому же я занималась бегом и раньше, по совету доктора Лингера. На бегу я ясно представляла, как Мартин разворачивает письмо. Но вдруг меня как током стукнуло: а если не он, а его родители?! Но я тут же себя успокоила: Мартин не раз с гордостью говорил, что практически в любое время суток он один в квартире. Родители его работали где-то в средствах массовой информации. Тем более очевидно, что в тот ещё холодный весенний день их не было дома.
   Вбежав в свою комнату, я распахнула окно и встала на подоконник. Я посмотрела вниз и различила маленькую фигурку Мартина, бегущего ко мне.
   "Вот и всё", - подумала я. И вдруг, как гром колокола, страшные слова прокрутились в голове: "Я ведь не собиралась прыгать! Никогда бы я не прыгнула. Я его пугала. Я его... обманула... я ему... солгала!.."
  

-4-

  
   Как ни странно, эта мысль не привнесла в мою израненную душу ни плохого, ни хорошего. В комнату вбежал Мартин. Он кричал что-то, "Глория, не умирай", кажется. Я же стояла на подоконнике совершенно разочарованная и в себе, и в Мартине. Во-первых, я не понимала, почему осознание собственной лжи меня не будоражит. Во-вторых, всё сбылось, как я и предполагала: с того дня мы с Мартином стали встречаться.
   О своём обмане я рассказала Мартину почти сразу же. Он воспринял это спокойно (внешне) и сказал:
   - Честно говоря, я сам уже не мог больше притворяться. Я собирался признаться тебе в своих чувствах, вот только слов не мог найти.
   Рассказала я и про синдром Глории, который раньше особенно не афишировала. Мартин слушал очень внимательно и (как мне показалось) не остался равнодушным.
   - Не стоило этого скрывать, - сказал он затем.
   - Почему же?
   - Не стоило, и всё...
   Мартин всегда говорил мало. Он больше всего любил гулять со мной возле парка высоких технологий. Мы проходили вокруг выставочного центра, затем по восточной аллее мимо странных скульптур, которые никто не любил и не понимал, сворачивали к фонтану и долго потом сидели на скамейке, изредка перебрасываясь вопросами, возникающими из пустот мозга и тут же тающими. Прохожие изредка посматривали на нас и хмурились чему-то.
   В одну из таких прогулок Мартин сказал мне:
   - Кажется, я понял, почему ты не почувствовала тогда своей лжи. Ты и не могла её почувствовать - она твоя собственная. Ты воспринимаешь только чужую ложь.
   Я и сама давно об этом догадалась. Доктор Лингер раньше болтал что-то об атрофировании совести, но в суть его слов, как ни печально, я вникала уже после его смерти.
   Дальше - спокойнее, как думает сейчас разомлевший читатель. Действительно, этот отрезок моего повествования спокоен, как утреннее небо из окна, но это спокойствие напряжённое. Оно вот-вот разорвётся, высвободив живую гору шума и беспорядка... Впрочем, я не думаю, что моя история носит настолько уж взрывной характер.
  

-5-

  
   Те спокойные времена, которых я раньше так ждала, скоро мне наскучили. Я вынуждена была жить той же жизнью, что и Мартин - гулять вместе с ним и его друзьями по музыкальной студии, разговаривать ни о чём или вообще молчать.
   Выяснилось, что его родители дружили с моими (раньше никогда не замечала). Мы стали собираться семьями на пикники, на походы в театр, где я, едва садилась в кресло, засыпала, уцепившись за локоть Мартина и уронив голову ему на плечо. Мне невыносим был театр. Даже такой, искусственный вид лжи коробил меня, поэтому я выпивала снотворное перед спектаклем. Я наливала его из пузырька в стакан с соком (перед спектаклем мы всегда заходили в буфет), ждала, пока оно полностью растворится, пила и начинала мучительно ожидать эффекта. Вначале я не могла подобрать нужную позу: один раз переборщила - и меня спящую (уже после спектакля) Мартин понёс в машину. Взрослые смеялись, особенно мать Мартина. Другой раз я недобрала снотворного - было ещё хуже. Во время спектакля я проснулась и не могла потом заснуть. Мне пришлось терпеть до конца первого акта. Что это были за муки! С одной стороны, дико хотелось выбежать на сцену и разогнать актёров, надавать им пощёчин и наговорить плохих слов; с другой - хотелось вообще убежать из театра. Но ни то, ни другое не было осуществимо: Мартин крепко держал меня за руку. Он знал мои муки.
   Как только первый акт кончился, я выбежала из зала. Мартин погнался за мной. Он настиг меня возле гардероба.
   - Я пойду домой, - дрожащим голосом сказала я, надевая пальто. - Снотворного у меня больше нет, а терпеть эту ложь я больше не могу.
   - Я пойду с тобой, - мрачно проронил Мартин. И мы пошли домой. Правда, ко мне или к нему домой - я уже не помню. Что было дальше - тоже не помню. Мартин всегда потом отказывался говорить на эту тему. Да и мне не доставляло особого удовольствия спрашивать его о событиях того злополучного вечера.
   Досконально мне известно лишь то, что через несколько дней произошло событие, ясно показывающее мне всю серьёзность положения. Я полностью поняла, какой груз несу вместе со своим синдромом.
   Моему отцу исполнилось сорок лет. Единственный друг. Первый, кто обнаружил мой синдром (ещё до Лингера им были высказаны кое-какие предположения). Казалось бы, короткие предложения. Но в них всё честно. Я могла бы сказать про отца больше, значительно больше. Но боюсь, что недооценю или же переоценю. Трудно описывать близких родственников. Необъективно получается.
   Так вот, эту важную дату решили отметить. Пригласили в гости семью Мартина, ещё нескольких знакомых (которых я опишу позже), коллег по работе. Закупили огромное количество еды и напитков. Очистили зал от лишней мебели - теперь там стоял только ужасающе огромный стол, безнадёжно окружённый стульями и креслами. Мне горько было смотреть на этот стол. Бедный, он не мог вырваться на свободу, а вынужден был держать на себе чьи-то локти, тарелки, бокалы, бутылки... Я всегда жалела столы. Мартин же находил не совсем приличные причины этой жалости. Хм, между прочим, я танцевала на столе только один раз. Хотя, может быть, он имел в виду что-нибудь другое...
   Итак, праздник начался. Каждый раз, когда звонили в дверь, я нервно поправляла волосы, аккуратно уложенные на затылке, и бежала встречать вошедших гостей. Мужчины целовали мне руку, женщины - щёку. Что за странные правила поведения?..
   Собралось довольно-таки много людей. Наша семья считалась элитой города; отец - руководитель сетью политических издательств, мать - доцент кафедры политологии в университете, недавно открывшемся и ломившемся от наплыва желающих туда поступить. Мы были окружены лестью.
   Дениза Сурранина, например, желала показать всем, что осведомлена о музыке "невообразимо", как она сама выражалась. Она никогда не улыбалась - делал высокомерное лицо; сжимала губы, когда молчала, вскидывала брови, когда говорила. Я старалась поменьше с ней пересекаться.
   Грегор Мирандер, один из самых молодых (и самых умных) гостей, всегда подтрунивал надо мной и говорил, что с такими успешными родителями мне нет смысла чего-то достигать. Я часто чувствовала его взгляд на себе. Оценивающий взгляд.
   Мелинда Бреугольт была самая странная. Я знала о ней очень мало; как бы я ни пыталась выудить из неё хоть какие-нибудь сведения о её жизни, она ловко переводила разговор на другое (даже когда один раз хорошо перебрала спиртного; кажется, на двадцатилетие победы над Всемирными Захватчиками).
   Остальные гости были слишком одинаковыми, чтобы их описывать. Они хохотали, задавали обыденные вопросы и садились к столу. К таким людям принадлежали и родители Мартина. Дилмерры пришли очень поздно, пользуясь правами лучших друзей. Мартин был первый из лиц мужского пола, который поцеловал меня не в руку. И последний. Я имею в виду, на тот момент.
   - Повеселимся сегодня? - подмигнул он мне. Я же состроила из себя этакую недотрогу и со смехом отвернулась от него.
   - Повеселимся, значит, - обрадовался Мартин.
   - Сынок, чем ты забиваешь Глории голову? - к нам подошла Амира Дилмер - мать Мартина.
   - Я?.. Спрашиваю о развлечениях... в смысле, какая сегодня будет музыка? - я почти никак не отреагировала на эту глупую ложь: только нос зачесался.
   - Я думаю, госпожа Дилмер, что сегодня мы с Вашим сыном сыграем для гостей - моё фортепиано как раз вчера привезли из ремонта, - сказала я и улыбнулась так, что что-то треснуло в челюсти.
   - Чудно, чудно! - крикнула Амира и побежала поздравлять моего отца. Мы с Мартином тоже подошли в зал. Нашему взору открылась замечательная процессия: отец стоял возле журнального столика и по очереди, одинаково улыбаясь каждому, выслушивал поздравления. К нему вытянулась целая очередь; каждый говорил какие-нибудь приятные слова отцу и вручал подарок. Скоро выяснилось, что подарки не вмещаются на столике: тут были и галстуки, и письменные приборы с перьями из серебра и титана, и огромные флаконы с одеколоном, и собрания сочинений, и картины в тяжёлых рамах... Грегор Мирандер преподнёс отцу "диплом" лауреата Факеровской премии "за выдающуюся жизнь", и отец изрядно посмеялся, рассматривая этот подарок.
   - Я вижу, к тебе приходила нешуточных размеров муза! - весело сказал отец, и гости захохотали.
   - Нет, вся её заслуга в том, что она больше не показывается мне на глаза! - парировал Грегор. Хохот усилился: все знали про недавнюю любовницу Мирандера на полторы головы выше его.
   - Это необходимо зачитать вслух! - заявила моя мать, пробежав глазами по тексту диплома.
   - Да! Точно! Прочитайте! - загудели все.
   - О'кей, - отец откашлялся, помолчал и сказал:
   - Пусть сам Грегор прочитает! Так emotionally, как он, не прочитает никто! Валяй, Грег.
   Мирандер окинул всех торжественным взглядом, одним краем рта улыбнулся мне и начал читать:
   - "Керрен Минджер награждается Факеровской премией "За выдающуюся жизнь", так как соответствует всем требованиям, выдвинутым членами комитета во главе с Г. Мирандером. Эти требования:
   - хотя бы раз в сутки употреблять непереводимые эмоциональные выражения;
   - регулярно смывать в туалете за собой;
   - лояльно относиться к сексуальным меньшинствам;
   - принимать активное участие в корпоративных вечеринках (участвовать во всех идиотских конкурсах);
   - никому больше не говорить о том, что было на вышеупомянутых корпоративных вечеринках;
   - ежедневно выслушивать бред коллег по работе;
   - подкладывать пукающую подушку Аннелизе Клемер..." - при этих словах Аннелиза рассмеялась так, что подавилась, и мне пришлось похлопать её по спине. Грегор же продолжал чтение:
   - "Вышеперечисленное К. Минджер выполняет в соответствии с требованиями. Предполагается, что он повести этот диплом в санузле; проверено экспертами, что изучение этого диплома во время очищения кишечника благотворно влияет на его перистальтику". Всё!
   Все смеялись, я - тоже.
   - Чего только стоило оформление текста! - корчился от смеха Грегор - он явно был доволен, что доставил всем столько веселья.
   - Не находишь, что столько смеха сразу утомляет? - наклонился ко мне Мартин, причём мы стукнулись лбами.
   - Это точно, - согласилась я. - Но у меня такое чувство, что всё испортится. Очень скоро. Если в начале смеются, в конце, как правило, плачут.
   - Вряд ли здесь это будет, - лениво сказал Мартин и оглянулся по сторонам. - Просто напьются, и всё. Уж я-то знаю...
   - Не веришь?! - взвилась я. - Давай поспорим! - в тот момент мне показалось, что я хоть на какое-то время отгоню скуку от нашей с Мартином жизни.
   - Ну давай. А на что?
   - Мне всё равно, - я начала сердиться.
   - Всё равно?!! - обрадовался Мартин. - Тогда... - и он шепнул мне на ухо пару фраз, которые я не буду здесь цитировать. Это не имеет абсолютно никакого значения в моих грустных записях. В общем, мы с Мартином поспорили. А тем временем гости расселись за столом (естественно, я и Мартин сидели рядом) и начали трапезу, перемежая её громкими тостами и плеском вина в бокалах. Мирандер возомнил себя тамадой и спорил с Денизой о том, кто из них больше выпил за здравие именинника. В конце этого конфликта Дениза схватила Грегора за волосы и ткнула в торт, доказывая, что она более трезвая. Все веселились. Я же сидела как на углях; я ждала большого коллапса; мне думалось, что стол проломится и из-под него вылезет Великая Серая Ложь. Я опять её боялась.
   - Ничего, Глория, - утешал меня Мартин. - Всё пройдёт хорошо, врать никто не станет - все назюзюкаются... Не бойся лжи, её не будет здесь. И плохого не будет, ты проиграешь спор, и тогда...
   Я со стыдом признаюсь, что была не против этого "тогда", но спор не хотела проигрывать. Предсказание Мартина сбывалось: ничего не происходило; и тут...
  

-6-

  
   - Гло-ри-я! Гло-о-ория! - заорал на весь зал пьяный Грегор Мирандер. - Тебе пить нельзя! Слы-ышишь?!
   - Почему? - спросила я (Честно говоря, я немного выпила и теперь боялась, что не смогу встать из-за стола). - Почему это я не могу выпить за своего папу?!
   - Синдром! - заявил Грегор, и все гости вдруг замолкли.
   "Откуда он знает про синдром?" - с ужасом подумала я. Мартин дремал на моём плече. Теперь он проснулся.
   - У неё синдром! - ещё громче крикнул Мирандер. - Она... не приемлет ложь!
   - Да?.. Что вы говорите?.. - послышались голоса.
   - Да! И мы можем это проверить! - объявил Грегор.
   - Эй, Грег, ты здорово перебрал, хватит разводить демагогию, - попробовал было защитить меня отец, но Грегор и не думал умолкать. Он встал.
   - Да почему вы это скрываете?! - закричал он отцу. - Это же... вы-ыгода! Власть!
   - Какая ещё власть?! - разозлился Мартин.
   - Обыкновенная! По-олная власть! А, да что там! - Мирандер махнул рукой и нетвёрдой походкой подошёл ко мне.
   - Выходи, дорогая! - сказал он, схватил меня за руку и вытащил из-за стола. Я не могла стоять от всего выпитого и съеденного - он видел это, хоть и сам был пьян. Он обнял меня за плечо и дал мне возможность удобно на него опереться.
   "Может, стоило влюбиться в Мирандера? - подумала я тогда. - А что! Он старше меня на пятнадцать лет, самый расцвет сил - тридцать один год, остроносый, остроумный, остроглазый... Кстати, глаза такие чёрные... такие умные... - неслось у меня в мозгу что-то горячее. - Он мне симпатизирует... денег у него достаточно..." - я почти падала, глаза закрывались, Мирандер держал меня и выкрикивал:
   - Проверяйте её! Она определит вашу ложь! Кто?
   Все молчали. Мартин помрачнел. Он понял, что проиграл спор, и что никакого "тогда" сегодня не будет.
   - Кто?!! - заревел Грегор на весь зал.
   - О'кей, я, - и Мелинда Бреугольт медленно встала с кресла, покачиваясь. Просто ослепительные белые волосы. Помутневшая от вина бирюза глаз - да, так она ещё никогда не напивалась. Как все любили моего отца! Впрочем, и сейчас любят.
   - Соберись с мыслями, Мелли! - одобрительно ответил Грегор Мирандер. От него пахло мятным тортом, в который он недавно был воткнут Денизой - я теряла голову от этого аромата. Плюс дорогой одеколон - моя голова окончательно терялась.
   - Я готова! - сказала Мелинда. - Я начинаю! Прежде всего условимся, Глориссия, что если ты услышишь ложь, говори "ква", понятно?
   Я кивнула.
   - Итак, Глориссия, ты же обо мне ничего не знаешь? Я никогда не рассказывала тебе о себе! Сегодня я сделаю это! Мне тридцать семь лет, и я была замужем два раза...
   - Ква.
   - ...три раза...
   - Ква.
   - ... четыре раза! Когда я вышла замуж в первый раз, мне был двадцать один год; я познакомилась с ним возле цирка...
   - Ква!
   - ...возле парка аттракционов. Мы встречались два месяца и поженились в августе...
   - Ква!
   - ...в марте, ладно! Он подарил мне чёрное...
   - Ква!!
   - ...серое...
   - Ква!!!
   - ...чёрт, оранжевое пальто и перчатки...
   - КВА!!!!!
   - Ладно уж, без перчаток! Он был беден!.. - и обессиленная Мелинда, так и не дойдя до остальных мужей, рухнула обратно в кресло. Гости ахнули.
   - Ты победила, - шепнул мне в ухо Грегор Мирандер. - Я влюблён в тебя, Глория.
  

-7-

  
   Вот оно. Страшное, неизведанное ранее. Даже сейчас, когда пишу про это, оглядываясь на тот день сквозь завесу времени, я дрожу. Я не могу спокойно говорить про Г. Мирандера, а если и пытаюсь, то спокойствие это - напускное. Кстати, Грегор и является тем третьим человеком в моём моральном альбоме, которого я вижу чётко. Даже в его имени и фамилии, как, вероятно, уже заметил внимательный читатель, слышится чёткость, твёрдость, ясность. Ирония Грегора всегда остра и убийственна. Мне кажется, что и чувства свои он построил на принципе чёткости. Заметь, читатель: Мартин никогда не говорил мне слова вроде "я влюблён в тебя". Он, скорее всего, боялся этих слов, боялся моей возможной реакции на эти слова, боялся, что соврёт... Мирандер же не боялся ничего, потому что был матёрым (да, только это слово и подходит) эгоистом. Впрочем, привязанность, симпатии он испытывал довольно часто (кажется, я упоминала про одну из его любовниц). Мирандер нравился многим, если не всем. Свой эгоизм он ловко прятал за умом и обаянием (даже когда он напивался, что случалось с ним довольно редко, он не терял притягательности, и я - ярое тому подтверждение).
   Случалось ли вам, дорогой читатель, видеть на чистой белой бумаге выполненный яркой чёрной тушью чертёж? Если случалось, то, я думаю, вы поймёте моё сравнение. Весь облик Мирандера (как внутренний, так и внешний) - это контрастный, режущий ваш взгляд чертёж, не имеющий ни одной плавной закруглённой линии.
   Для своих лет (ещё раз напомню - на тот момент Грегору был тридцать один год) он достиг многого. Он руководил одним из издательств в сети моего отца, вернее, не "каким-то", а самым крупным во всём регионе. Грегор не старался скрыть того, что он карьерист - все мы знали и знаем об этом. Просто никогда не упоминаем. Не думай, читатель, мы не боимся его - мы не хотим (и никогда не хотели) портить отношения с ним. Само упоминание двух слов "Грегор Мирандер" вызовет у любого преуспевающего жителя нашего города чувство гордости. Как-то раз я слышала разговор двух женщин (ехали в автобусе). Одна, насколько я поняла, рассказывала другой про какое-то заседание.
   - Ты представляешь, - говорила она, - в середине заседания открывается дверь и заглядывает... кто бы, ты подумала! Грегор Мирандер! Абсолютно не смущаясь, спрашивает: "Лиора Энджис ведь здесь, не так ли?"
   - И что? - спросила вторая.
   - А бедная Лиора поднимается и говорит: "Что Вы хотели, господин Мирандер?" Он смотрит на неё очень внимательно, - ну ты же знаешь, как он может смотреть! - улыбается слегка и говорит: "Завтра едете в командировку. Подробности у секретаря". Закрывает дверь. Ужас, да?
   - Наверное, Лиора сейчас до сих пор летает...
   - Точно. Кстати, я спрашивала у неё, видела ли она Мирандера после заседания. Говорила, что нет.
   - Ну и всё равно... Я бы на её месте тоже летала...
   Тогда мне не был понятен этот разговор. В тот период я была влюблена в Мартина (кажется, я уже описывала этот грустный период своей жизни). Я не уловила ни малейшей лжи в разговоре тех женщин. Вот что странно было для меня. Обычно я ездила в общественном транспорте довольно редко (только в крайних случаях) - чересчур уж много лгут люди друг другу, едучи в тесном автобусе или троллейбусе.
   С течением времени я установила странную особенность - никто никогда не врал о Грегоре Мирандере. Ни слова лжи я не слышала в его адрес. Воистину, он и я были чем-то схожи. Скорее всего, ложью - я воспринимала ложь, Грегор отталкивал её от себя. Но, как я ни старалась отыскать в себе и в Грегоре что-то одинаковое, ничего не получалось, поскольку в Грегоре я видела почти всё только положительное, а в себе не видела ничего - модель человека, ничего более. Мартин не соглашался со мной.
   - Какая же ты модель? Чуткая, добрая, проницательная... ну извини, я забыл!..
   - Я ничем не обязана этой "проницательности", Мартин. Я бы многое отдала, чтобы от неё избавиться.
   Такие разговоры часто повторялись. Мартин не мог смириться с моим синдромом, забыть про него и переключить внимание только на меня. Он говорил об этом снова и снова, и со временем меня стало это раздражать...
   Я опять отвлеклась. Мысли мои блуждают и сталкиваются друг с другом. Нужно сосредоточиться... Мирандер... Грегор Мирандер...
  

-8-

  
   После признания Мирандера я окончательно отключилась и повисла на его руках. Я помню только внезапную перемену его лица - из ироничной торжественности в болезненное беспокойство ("Глория... Дорогая, что..."). Всё вокруг стремительно белеет в глазах, даже синеет, и - долгожданный провал в яркую тьму, наполненную переливающимися кругами и узорами. Тишина. Я не слышала, как меня все жалели, не видела, как меня несли в спальню; всё это я знаю из рассказа отца. Но обо всём по порядку.
   Не знаю, было ли то забытьём или сном (не совсем-то и важно), но я пролежала в своей комнате всю ночь (и пропустила весь праздник), и пришла в себя только ближе к утру: судя по тишине в зале, все уже разъехались. Солнце без труда забралось в комнату, потому что шторы никто не закрыл. Я слезла с кровати, буквально на коленях подползла к открытому окну и задёрнула шторы так, что они чуть не свалились на меня. Потом я плюхнулась на кровать и уже по-настоящему заснула.
   Не могу сказать, долго ли я спала. Когда же я проснулась, то прежде всего услышала чьи-то голоса в зале. Не открывая глаз, я постаралась разобраться, кто с кем говорил, но поняла, только, что один из собеседников - мой отец.
   - Послушай, мы не виним тебя ни в чём. Тебе не следует так волноваться - Глория просто выпила лишнего. Она чувствительна к алкоголю, - говорил он.
   - Но, вероятно, она сердится на меня. Ей ведь стало плохо, именно когда я был рядом... Керрен, я должен извиниться перед ней.
   И тут мне всё стало ясно - говорил он, Мирандер! Он здесь! Он сейчас войдёт в комнату! Я мигом проснулась. Я чувствовала, что стою на пороге чего-то невероятного.
   Дверь осторожно открылась, и сквозь пелену затуманенных глаз я увидела родителей и Грегора Мирандера, стоящего за ними.
   - Глория, доброе утро. К тебе посетитель, - таинственно улыбнулась мать. - Ты позволишь ему выступить с докладом?
   - Позволит, конечно. Удивительно благотворное влияние оказывает голос господина Мирандера утром, - сказал отец. - Советую послушать, Глор. Тем более ему есть что сказать, - и отец обменялся с Грегором взглядами.
   Я пожала плечами.
   - Не выходи сегодня никуда, отдохни от вчерашнего, - прибавил отец. - Мы с твоей мамой, как видишь, сейчас уходим. Не будем мешать вашим высокоинтеллектуальным разговорам... - и родители исчезли.
   - Эй! Сегодня разве не выходной?.. - слабо крикнула я, но никто не ответил. Звук закрываемой двери. Один щелчок, второй, третий. У меня не было сил, чтобы сесть в постели. Я боялась смотреть на Мирандера. Я словно попала в окружение.
   Грегор медленно вошёл в комнату, придвинул к себе кресло и с сомнением глянул сначала на него, потом на меня.
   - Сади...тесь, - сказала я. - Так мне будет удобнее... Вас слушать.
   Грегор улыбнулся.
   - Мы ведь давно знаем друг друга. Я думаю, нам будет удобнее обращаться на "ты". Вы согласны, Глория?
   - Я не против.
   Грегор слегка наклонил голову в знак уважения и сел в кресло. Чему я всегда поражалась - он сидел естественно, но при этом всегда держал спину прямо.
   - Я рад, - сказал он затем и посмотрел на меня. Словно вдел в меня крючок - глубоко, но безболезненно. Лёгкая щекотка в области шеи.
   - Чему же?
   - Я рад, что ты не умерла в моих руках.
   Что ответить на это, я не знала. Я лишь смотрела на Мирандера, на его матовые пепельные волосы ("холодные" - почему-то подумалось мне); густые брови, которые чуть-чуть сдвигались, когда он хмурился; глаза, про которые я не в силах что-либо сказать сейчас (я борюсь с накатывающей волной слёз); слегка заострённый нос - нет, моего бедного воображения не хватит для описания сего яркого чертежа с единственной крошечной кляксой - родинкой на виске.
   - Прости меня, Глория, - сказал Грегор, отводя на секунду от меня свой гипнотический взгляд. - Тебе, вероятно, не очень понравилось моё вчерашнее признание. Но это правда, моя милая, врать тебе я не хочу - не могу видеть этих страданий. Может, я сейчас лгу? - это прозвучало не насмешкой, а испуганной мольбой.
   - Нет, - только и смогла сказать я.
   - Так вот, милая Глория, я действительно люблю тебя. Ты, конечно, знаешь, что я далеко не самый сентиментальный человек, но здесь я просто не в силах совладать...
   Мирандер помолчал, потом взял меня за руку, и, поглаживая её, продолжил:
   - Ты, вероятно, подумала о разнице в возрасте. Да, моя милая, мы с тобой не ровесники. Но подумай, быть может, это к лучшему? Я многое уже повидал, со многим могу справиться. Больше всего мне хотелось бы заботиться о тебе, дорогая Глория. Я хочу оградить тебя от лжи, чтобы ты не печалилась, чтобы тебе не было больно. Ты много пострадала, много. Я лгу сейчас? Глория, скажи, я лгу?
   - Нет, ты не лжёшь.
   Тогда-то я и поняла всё. Провелись невидимые до этого параллели, зачеркнулись старые. Линий становилось всё больше, они складывались в чертёж, чёткий, без окружностей - ведь всё было ясно теперь.
   - Я вовсе не требую от тебя взаимности, Глория, - говорил между тем Мирандер. - Я ничего от тебя не требую, я просто люблю тебя. Ты же абсолютно свободна и вольна поступать так, как хочешь. Я всего лишь предлагаю тебе свою помощь; думаю, ты и сама прекрасно понимаешь, что она сейчас тебе требуется. Подумай, милая.
   Мирандер внимательно смотрел на меня. Ко мне постепенно вернулся дар речи, и я сбивчиво заговорила:
   - Грегор, я полностью запуталась. Я согласна с тобой - мне, возможно, и требуется помощь... но я хочу общаться с тобой просто так, ничем не мотивируя это. Позволь мне забыть твои слова о предложении помощи. Я не хочу потом постоянно думать, что чем-то обязана тебе.
   Мирандер слушал меня.
   - Тебе не придётся ждать от меня взаимности, - сказала я, переведя дух. - Ты её уже дождался.
   Может быть, мне показалось, но плечи Мирандера приподнялись - словно он сбросил тяжёлую шубу. На секунду он задумался, даже выпустил мою руку из своей.
   - Жаль, что тебе запретили выходить сегодня, - вдруг сказал он и широко улыбнулся. - Мы могли бы сходить куда-нибудь...
   - Разве здесь плохо? - спросила я, усилием воли села в постели, но долго не продержалась - снова упала на подушки.
   - Мне хорошо везде, где есть ты. Кстати, сегодня действительно выходной...
  

-9-

  
   Мой синдром расширился с того же дня. Он ещё больше поглотил меня, ибо я научилась определять, какие чувства испытывает человек, говорящий со мной. Всё то время, пока я слушала Мирандера, в мозгу летал красный платок. Яркий, блестящий, он развевался, как флаг нашей страны (никакой из флагов больше так не развевается). Я соотнесла это изображение со словами Грегора и поняла, что существует между этими вещами какая-то взаимосвязь.
   - Грегор, - спросила я у него чуть позже, - с чем у тебя ассоциируется красный цвет?
   Мы сидели, закутавшись в одеяло, и смотрели друг на друга. Услышав мой вопрос, Грегор шутливо вознёс глаза к небу и ответил:
   - Красный?.. С любовью, естественно... - и засмеялся. - Хотя... знаешь, со страхом больше ассоциируется.
   - Как хорошо сидеть с таким умным человеком под одним одеялом... - сказала я, чем ещё больше развеселила Мирандера.
   Да. Красный цвет и у меня вызывал мысли о любви и смерти одновременно. Но красный платок продолжал меня преследовать. "Страх, - подумала я. - У любви нет цвета, она прозрачна. Страх - это красное".
   Рисунок прояснился. Красный платок плывёт по прозрачному ручью. Он не развевался, он изгибался на водной глади. Любовь. Страх. Вот первые чувства, которые я научилась определять. К тому же я любила Грегора Мирандера.
   Не знаю, какого мнения придерживается политкорректный читатель, но мне кажется, что без страха человек был бы уже не тем, кем является сейчас. Я представляю себе страх в виде фильтра, в который сыплются люди. Те, кто не проходит сквозь него, превращаются в животных. Остальные, преодолев "фильтр", летят дальше в пропасть. Летят, летят, пока окончательно где-нибудь не застрянут: будь то липкая паутина любви или денежный мешок. "Пропасть слабостей" - называю я это и думаю, что ни один человек в мире не способен преодолеть эту пропасть до конца.
   Я же запуталась сразу в двух слабостях: постоянные нападки лжи и Грегор Мирандер. И если из первой сети очень хочется выпутаться, то во второй я согласна трепыхаться всю оставшуюся жизнь. Мне больше не нужны приключения - максималистский возраст миновал, и слава Богу. Я всего лишь хочу стабильности. Неизменчивости. Пусть сейчас, когда вокруг меня с большим трудом установилось равновесие (мраморная статуя воздвиглась посреди вечно бушующего моря), всё сохранится, не испортится и не пропадёт. Не нужны даже перемены, ведущие к идиллии - просто сохранить теперешнее!
   Если читатель - циник, то он спросит: "Конкретнее, что должно сохраниться? Что подразумевается под теперешним?" Well, специально для вас стенографирую разговор своих соседей сбоку. Кажется, они вышли на балкон и рассматривают двор. Я их отлично слышу.
   - Нет, здесь определённо всё улучшилось с тех пор, как мы сюда переехали. Помнишь, весь двор был засыпан песком? - это, кажется, Инра. Её муж Роджер щёлкает зажигалкой и отвечает:
   - Песка много было, это точно. Зато детям нравилось. Рокси, помню, долго бежала за машиной, увозящей этот песок.
   Рокси - их дочь, которая давно уже выросла и уехала в другой город.
   Супруги долго молчат. Потом Роджер опять говорит, откашливаясь от сигареты:
   - Смотри-ка, кто это? Неужели Ассхол?
   - Точно, он. А почему ты удивился?
   - Просто я давно его не видел. Он сильно помолодел. Раньше на него невозможно было смотреть - худой, слабый...
   - Как будто ты не знаешь, что довело его до такого состояния. Но сейчас-то Ассхол опять выкарабкался. По-моему, он женился, не помню точно, на ком.
   - Да ты что! Ассхол женился?..
   Я всегда черпаю оптимизм от таких людей, как Инра и Роджер - спокойные, с чувством юмора. Даже здороваться с ними приятно. А часть их разговора я привожу здесь, чтобы наглядно показать, что я подразумеваю под "теперешним". Не забивать ничем лишним свою голову, не бояться завтрашнего дня, но и о прошлом вспоминать с положительными эмоциями. Потихоньку слушать чьи-нибудь пустые разговоры.
  

-10-

  
   Когда рядом со мной Мирандер, я никогда не слышу других голосов, вернее, слышу, но воспринимаю их просто как набор звуков (как если бы я слушала иностранцев), кстати, совершенно не мешающих нашему с Грегором общению. Приятный звуковой фон, который расслабляет и слегка рассеивает внимание.
   Но сейчас, когда Грегора Мирандера нет здесь, добросовестная Глория пытается полностью вникнуть во все разговоры, которые слышит вокруг себя, и вникнуть в них. Глупенькая и сознательная Глория!
   - Здесь поблизости есть какой-нибудь магазин сувениров? - спросил Мирандер у человека в джинсовом комбинезоне. Человек этот стоял на низенькой лестнице, приставленной к стволу декоративной яблони, и подстригал длинноватые ветки, которые со звонким треском падали на асфальт.
   - Возле памятника, - показал садовник, - недавно открылся неплохой магазин. Правда, цены там далеко не каждого не каждого приводят в восторг. Но выбор большой, товары привозят из многих стран.
   - Наценки дают большие за эксклюзив, - сказала я.
   Магазин и в самом деле оказался хорошим. Едва ли мы бы осмотрели весь товар за полдня. Часы, статуэтки, куколки, игрушки и просто милые вещицы окружили нас, когда мы переступили низкий порожек и услышали весёлое треньканье музыкальной шкатулки.
   За прилавком сидела старушка, которую мы вначале приняли за куклу - седенькая, улыбчивая. Её маленькие сухие ручки ловко брали товары и по-всякому покручивали их перед вами, а смешной хрипловатый голосок (какой был когда-то у моего плюшевого мишки) без умолку рассказывал, описывал и приглашал покупать, покупать, покупать...
   - Я полностью уверен в том, что в вашем чудном магазинчике имеется несколько тряпичных куколок, - сияя улыбкой, сказал Мирандер.
   - Несколько куколок, конечно, имеется: хороших, с милыми личиками, из ангорской шерсти, - подхватила старушка и достала откуда-то большую коробку.
   - Пожалуйста, молодой человек, - в руках её оказались четыре куклы из коробки.
   - Платьица сшиты вручную, сапожки и туфельки - тоже, - говорила старушка, ложила кукол на прилавок и доставала других. У меня рябило в глазах от такого разнообразия, я держалась за рукав Грегора и шептала ему:
   - Как же мы выберем, как же выберем? Все так хороши...
   - Но одна из них особенно хороша, - и Грегор взял с прилавка одну куколку. Это была точная копия меня, а может быть, даже лучше, чем я - чёрные глазки с длинными ресничками; розовые мягкие щёчки с ямочками; ротик, который открывался и закрывался; длинные блестящие волосы, спадавшие чёрными локонами. На кукле было нарядное сине-белое платье и чёрные кожаные туфельки. От игрушки веяло добротой и ещё чем-то очень положительным.
   - Можно мыть волосы, стирать - ей ничего не сделается, - продолжала старушка, видя, что Мирандер и я окончательно решили купить куклу.
   - Заходите в наш магазин ещё раз и больше. Всегда заходите! - доброжелательно зазвенел её голос, когда Мирандер уплатил деньги и вложил куклу мне в руку.
   - Конечно, зайдём! - сказали мы.
   - Через два дня привезут ещё товары. Такие, что вы никогда и не видели. Искренне приглашаю. До свиданья, - сказала напоследок старушка.
   Выйдя из магазина, мы ещё долго обсуждали товары, что видели там.
   - Ты видел: картина из цветочных лепестков! Портрет какой-то женщины. Как здорово выполнено! - говорила я, глядя то в бездонные глаза Мирандера, то в плоское небо над собой.
   - Скорее всего, можно заказать такой портрет, - ответил он. - У меня появилась кое-какая мысль... - я подсунула ему куклу, и он со смехом поцеловал её руку.
   Какое приятное воспоминание. Казалось бы, прошло всего несколько дней, но я уже осознаю эту неповторимость - будут, верю, и лучшие, и худшие дни, но такого не будет больше никогда. Воспоминания о нём уже проявляются на нематериальной бумаге морального альбома.
   Чуть позже, на следующий день, я снова вспомнила о магазине и его хозяйке - мы с Мирандером были в гостях у Денизы Сурраниной, страстной любительницы музыки. Как ни странно, в тот день она ни слова об этом не сказала - была неожиданно проста и весела, рассказывала о недавней поездке в свой загородный дом.
   - Закончили делать камин в зале, - говорила Дениза. - Хорошая тяга. Невообразимо... уютно стало в комнате.
   Мне нигде больше так не нравилось, как в доме у Сурраниной. Все стены в нём закрыты большими глянцевыми фотографиями в узких белых рамках. Многие картины и рядом с ними не стояли - например, дерево, вывернутое из земли с корнями, висящее непостижимым образом в воздухе, и дети, сидящие на его ветках, смеющиеся и раскидывающие руки. "Смотри, мама, куда я забрался!" Каким образом был сделан снимок, до сих пор не понимаю.
   Так вот, я сидела на своём любимом диване у окна, положив ноги на пуф. На моих коленях, как на подушке, лежал Мирандер и бегло пролистывал журналы, которых у Денизы всегда было в избытке.
   - Кстати, - сказала я, когда Дениза исчерпала свой запас впечатлений. - Неплохой магазин сувениров открылся недавно на Имповой площади, возле памятника.
   - А там продаются какие-нибудь раритетные музыкальные записи? - поинтересовалась Дениза.
   - Думаю, да. Там огромный выбор ненужных вещей.
   - Невообразимо... люблю ненужные вещи, - Дениза отрывисто зевнула. - Sorry, сегодня ночью я плохо спала... - она перевела взгляд на Грегора.
   - Что ты на меня смотришь? - улыбнулся он. - Я не являюсь и не могу являться причиной твоего плохого сна. Мы с Глорией этой ночью сначала пошли гулять на озеро, потом по магазинам...
   - Интересно, по каким же? Поздним вечером!
   - Не волнуйся, - засмеялась я, - мы-то знаем места!
   - Вот, Глория не даст соврать, - одобрительно кивнул Грегор Мирандер. - Потом мы сдуру решили зайти в гости к Ридживичам, встретили там Мелли...
   - Бреугольт?!
   - Её, родимую! В общем, пробыли там где-то... до сколька, милая? - обратился Грегор ко мне.
   - Как я могу помнить? Ну, наверное, часов до трёх ночи...
   - Точно. А потом я проводил Глорию домой, но мне показалось, что мы пришли не к ней, а ко мне.
   - Мы и пришли к тебе, - подтвердила я.
   - А так как мы очень устали, то решили больше никуда не идти, - подытожил Мирандер. - Мы легли спать! - и он опять уткнулся в какой-то журнал.
   - А кто же тогда мне звонил? Всю ночь звонили, уроды... - тоскливо сказала Дениза. - Я-то думала, что-то случилось с камином. Поэтому и не отключала телефон. Слушай, Глория, а ты не можешь определять ложь по телефону?
   - Могу, - отозвалась я. - Только не хочу с этим экспериментировать.
  

-11-

  
   Моя рука дрожит. Стук сердца отдаёт куда-то в желудок. Глаза не видят этих слов, как ни пытаются напрячься.
   Это всего лишь темнота. Вернее, свет лампы среди неё. Я зажгла свет - хотела записать сон, и теперь боюсь, что забуду его сию же секунду. Но вроде не забываю.
   Как правило, в моих снах много каких-то людей. И много ощущений дежавю. Допустим, я сижу в классе и наблюдаю солнечный луч на столе; тем временем кто-то из моих товарищей спрашивает: "У вас вчера вечером был свет?" Это сон. А через некоторое время я сидела в музыкальной студии и почти засыпала, укрытая мягким светом солнца сквозь персиковую занавеску. Никто ещё не пришёл: тот день обещал быть необыкновенно тихим.
   - Гло-ор... У вас вчера вечером был свет? - спросил Мартин, стоя в дверях. Я же пробормотала что-то ужасно несуразное ему в ответ.
   Но я отвлеклась. К счастью (а может быть, и к несчастью) я всё ещё помню сон.
   Пейзаж, вполне типичный для нашей страны, но всё же настораживающий - возможно, тем, что трава неестественно зелёная. Яркая, но какая-то увядшая, она обвивает гигантские ветряки с одной стороны дороги и полиомиелитные фигуры высоковольтных столбов с другой. Хотя взору моему открывалась сплошная равнина, я не могла видеть ни домов, ни деревьев, ни, тем более, других людей. Я ходила посередине шоссе, размахивая руками, затем остановилась напротив одного из ветряков и долго смотрела, как неспешно, но вместе с тем безжалостно разрезают воздух его лопасти.
   Вдруг - странное ощущение в ногах: будто они существуют отдельно от меня. Чувство это усиливалось; я попробовала было подпрыгнуть, но ноги словно приклеились к идеально ровному асфальту. Я присмотрелась и увидела с ужасом, что они не приклеились, а приросли: из подошв выпирали корни.
   И тут я закричала, но не слышала своего голоса - поднялся страшный ветер, сильно закрутились лопасти мельниц, пробежали искры по проводам столбов, и я с треском поднялась в воздух. Сначала я не поняла, что трещало, но секундой позже увидела ужасно длинные и разветвленные корни, которые тянулись из моих ног, цеплявшись за асфальт. Ещё пара секунд - и я полностью освободилась, летела в неизвестном направлении, таща за собой корни. Я чувствовала их, как если бы это были мои руки. Мне казалось, что они растут прямо в воздухе.
   Но вот я подлетела к одному из ветряков: с ужасом наблюдала движение его лопастей. "Проскочу", - мелькнула мысль, я рванулась влево, от него, но поздно: корни переплелись вокруг одной из его лопастей. Меня протащило раза три по земле, по жёсткой траве, и выбросило обратно в воздух. Корни всё-таки оторвались от моих ног.
   На этом ощущении - головокружительная радость от потери тягостной ноши - я и проснулась несколько минут назад. Единственное, чего сейчас хочу - чтобы чувство дежавю от этого сна никогда не являлось мне. Я имею в виду то, что запутываться своими КОРНЯМИ в лопастях ветряка - не самое приятное. Но опыт подсказывает, что вот эту самую "головокружительную радость" я ещё испытаю.
   Половина третьего ночи. Глория Минджер сидит за столом, ежесекундно порываясь упасть со стула обратно в ещё тёплую постель. Она печально размышляет, идти ли ей спать или провести остаток "тёмных часов" за заполнением своего офисного блокнота очередными абсурдными воспоминаниями.
   Нет, не буду спать. Нужно поразмышлять над сном - такого кошмара ещё не являлось мне.
   Может быть, это из-за того, что я стала очень мало спать по ночам?..
  

-12-

  
   В пику своему сну я созерцаю из окна утопающие в зелени крыши домов; одинокое, но большое дерево, окружённое стеклянными небоскрёбами. Я знаю, что по одному из них сейчас идёт Мирандер, и знаю, что днём ему чрезвычайно сложно видеться со мной; причиной тому является его страшная занятость. Редкие дни, которые мы проводим целиком вместе, мне хочется вспоминать снова и снова. Всё, что так или иначе вмешивается в окружающее нас пространство, приобретает в моём больном сознании некий тайный смысл. Говоря ещё точнее, делается символом дня.
   Например, коллекция стеклянных шариков в красной бархатной коробочке. История эта, как мне кажется, достаточно интересна и необычна, поэтому заношу её на эти страницы. "Идеологически подкованный" читатель, вероятно, найдёт в ней мораль для подрастающего поколения и всё такое прочее, но мне совершенно всё равно, много ли в моих записях нравоучений.
   В тот день, достаточно средний по погоде, негласно и нематериально помолвленные Грегор Мирандер и Глория Минджер гордо шествовали по центральному проспекту, сдержанно кивая проходящим мимо знакомым. Мимо промелькнул Мартин, бросив один злобный взгляд на Грегора и ни одного на меня.
   - Кто это был? - поинтересовался у меня Мирандер, когда фигура Мартина пропала из вида. - Кто-то очень знакомый... Я видел его на дне рождения у твоего отца - моего шефа, так?
   - Точно.
   - Постой, ведь это - твой бывший друг...
   - Бывший.
   На этом разговор про Мартина закончился. Его сменил другой, более приятный, который я не буду пересказывать. Перейду к главному: разговор этот прервался очень неожиданно.
   - Мистер, извините... Мисс... Прошу вас, посмотрите... - пропищал тоненький голос, и тут же у нас перед глазами очутилась большая коробка из красного бархата; щелчок - и она открылась. Я замерла от удивления: в коробочке лежало много-много стеклянных шариков. Не знаю, как это было сделано, но в каждом шарике блестело несколько драгоценных камней (за долгие годы тренировки я, как и всякая стильная персона, располагающая деньгами, научилась почти безошибочно определять подлинную ценность украшений).
   Стекло тоже было разных цветов: красноватое, персиковое, цвета морской волны. Во многих шариках цвета были смешаны. Камешки, видно, подбирали в тон к каждому из них.
   - Ведь красиво! Да, мистер? - послышался всё тот же голосок. Коробочка отодвинулась в сторону, и мы увидели её обладателя - мальчика лет одиннадцати, маленького, одетого весьма дорого и аккуратно.
   - Я вижу, вам нравится! Ведь правда? - испуганно спросил этот мальчик у нас. - Купите!
   И он назвал цену, с точностью до самой мелкой монетки.
   - Работать бы тебе на фондовой бирже, - с улыбкой сказал Мирандер. - Почему именно такая цифра?
   Мальчик почему-то оглянулся на вывеску продуктового магазина за ним и вздохнул.
   - Разве вам интересно будет слушать меня? - горестно сказал он.
   - Что же, послушаем. И решим, стоит ли покупать твои шарики, - ответил Грегор. - Ты как, никуда не спешишь?
   - Пока нет, - снова вздохнул мальчик.
   - Тогда сядем на скамейку и послушаем, - предложила я. И мы сели на скамейку возле автобусной остановки.
   - Прежде всего, как тебя зовут? - спросил Грегор.
   - Новак, - застенчиво ответил мальчик. - Я учусь в школе... вон там, - и он указал на южный конец проспекта.
   - С математическим уклоном?
   - Да. Я в общем-то неплохо учусь, но учителя говорят, что я слишком много ору на уроках. А я не знаю... Я не ору, но всем кажется... Но друзья и родители хорошо ко мне относятся и хвалят меня. Так кому верить: тем, кто говорит плохо, или тем, кто говорит хорошо?
   Мы молчали.
   - А сегодня Артур принёс карты в класс, - продолжал Новак, нервно открывая и закрывая коробочку. - И все решили играть на деньги... Я подумал, что, конечно, выиграю, и поставил все, что были у меня. Эти деньги мне утром дали родители: они попросили, чтобы я купил подарки сестрёнке - у неё завтра день рождения. Я решил, что выиграю в карты у всех, потому что я всегда хорошо играю. Но я всё проиграл. И выигрывал только Артур - мы его завтра поколотим, конечно... Только ведь денег я уже не верну, - и Новак всхлипнул. - Вот я и продаю свою коллекцию шариков, чтобы достать деньги. Если хотите, мы пойдём а антивакр... кра...
   - Антикварный.
   - Да, в антикварный магазин и оценим. Не подумайте, что я вас обманываю: камушки здесь действительно настоящие.
   - Нет-нет, мы не будем оценивать. Мы тебе верим, - сказала я; да, Новак не врал нам!
   - Покажи-ка ещё раз коллекцию, - сказал Грегор.
   - Да, конечно, - Новак раскрыл коробку и приблизил её к нам.
   Мирандер смотрел то на блестящие шарики, то на Новака. Потом он наклонился ко мне.
   - Каково твоё мнение?
   - Честно говоря, мне жаль этого Новака, - сказала я и обратилась к нашему "продавцу":
   - А тебе, Новак, нравится твоя коллекция? Жалко продавать?
   - Жалко, - признался Новак. На его глазах блестели слёзы. - Но как же мне тогда быть?
   Грегор Мирандер протянул ему толстую пачку денег.
   - Это компенсация за проигрыш, - сказал он. - Не стоит продавать то, что тебе дорого.
   Новак взял деньги, подумал немного и, резко соскочив со скамейки, сунул коробку в руки Мирандеру.
   - Тогда подарите эти шарики свей подруге! - радостно сказал он.
   - Ну почему же я? Разве я собирал эту коллекцию? - улыбнулся Мирандер.
   - Мисс... - Новак смущённо подошёл ко мне, вручил коробочку и добавил: - Спасибо вам!
   Мы встали со скамейки. Новак с детской непосредственностью обнял меня и Грегора и повторил:
   - Спасибо вам!
   И он быстро побежал к магазинам, сжимая деньги в руке.
  

-13-

  
   Мирандер уехал по каким-то служебным делам на несколько дней, а я, не зная, чем заняться в его отсутствие, бесцельно бродила по улицам с утра до позднего вечера. Я выбирала те, где поменьше людей, и полностью исследовала их: посидела на каждой лавочке, рассмотрела каждое деревце, изучила все окна во всех домах. Было не очень весело, но время проходило быстро; я уже не знала, на какую улицу идти.
   В тот день, когда Мирандер должен был приехать, я проснулась рано.
   - И сегодня вечером я увижу его! - сказала я себе, а потому решила погулять только до обеда, а затем уже готовиться к встрече. Грегор иногда звонил мне. Позвонил он и в то утро.
   - Я купил тебе потрясающий подарок! - радостно возвестил он. - И тебе точно понравится.
   - Я встречу тебя сегодня, хорошо?
   - Да, если хочешь. В час после полудня садится наш рейс.
   Мы поговорили ещё немного о всякой всячине, известной только нам, и разъединились. Я решила побродить по своей улице, как если бы видела её в первый раз и открывала для себя много нового.
   Я увидела издалека каких-то детей, которые возились возле кодовой двери одного из подъездов. Я подошла поближе и услышала, как они набрали номер чьей-то квартиры. Пошли гудки; дети убежали.
   - Алло, - сказал кто-то, кто снял трубку. Я хотела ответить, но раздумала.
   - Я слушаю вас, - сказал тот же голос, потом трубку повесили и дверь открылась. Не совсем понимая, что делаю, я вошла в подъезд. Было очень тихо.
   - Здесь я ни разу не была, - сказала я, чтобы хоть немного разбить тишину. Но слова мои даже не породили эха. Я стала осматриваться. В отполированном полу я увидела размытое тёмное пятно и догадалась, что это моё отражение. Никакой грязи, царапин - стерильность, давящая на мозг. Есть помещения, которые даже при всех наших стараниях никогда не бывают чистыми. Здесь, судя по всему, была ситуация обратная.
   У лифта стояло чучело овчарки. На подставке висела медная табличка с надписью "Blondie". Не могу сказать точно, но где-то я уже слышала эту кличку. Цель выставления чучела собаки в подъезде мне до сих пор не понятна.
   Светло-салатовые стены, чёрные перила, картины, изображающие нудные сельские и городские пейзажи - всё было то же, что и везде, но какое-то странное и неестественное. Я хотела уже выходить из подъезда, как вдруг услышала шаги на лестнице. Кто-то спускался.
   - А ты как сюда попала? - спросил этот кто-то. Я обернулась и увидела женщину средних лет, одетую весьма неплохо и модно. Особенно мне понравились её высокие сапоги (вероятно, из качественной кожи) со звёздами Давида на голенищах. Лицо её показалось мне знакомым: длинноватый нос, светло-серые глаза безо всякого выражения, маленький рот. Седые вперемешку с каштановыми волосы были зачёсаны назад.
   - Я случайно сюда зашла, - ответила я. - Мне кажется, вас не должно это волновать, поскольку мы друг друга не знаем.
   - Почему же? - очень спокойно сказала она и достала из сумочки часы. - Я знаю тебя. Ты - носительница синдрома Глории, - она открыла крышку на часах, посмотрела на циферблат и со щелчком бросила их обратно в сумку.
   - И долго ты намереваешься здесь пробыть? - поинтересовалась она.
   - Вообще-то я думала уходить, но...
   - Не уходи... - прошептала она, согнулась чуть ли не пополам, заломила руки и, сделав несколько шагов назад, прислонилась к стене.
   - Что такое?! - испугалась я, но женщина не слышала меня. Она захрипела и медленно осела на пол.
   - Вы умерли?! - закричала я. - Неужели вы умерли?..
   Женщина лежала, открыв глаза и согнув одну ногу в колене. Она была мертва.
   Ледяными руками я достала из кармана мобильный телефон. "Не буду звонить Грегору, - подумала я. - Зачем шокировать его сейчас? Позвоню лучше Мелинде Бреугольт. Она же в спецслужбах работает, она мне поможет".
   - Алло, Мелинда! Ответь, ответь... - шептала я в трубку.
   - Да. Глория, это ты? Что случилось?
   - Не знаю, как и сказать. Я зашла в подъезд, встретила женщину...
   - Знакомую?
   - Нет. И она прямо при мне умерла! Наверное, что-то с сердцем...
   - Адрес говори, - серьёзно потребовала Мелинда.
   Я назвала адрес.
   - Это недалеко, - сообщила кому-то Мелинда и опять обратилась ко мне.
   - Не бойся, через три минуты я приеду.
   И повесила трубку.
   Я испуганно смотрела на труп женщины. Она улыбалась, но может быть, это просто гримаса боли? Золотые часы выпали из её сумочки вместе с какими-то бумагами. Я хотела взять их, но потом подумала, что не следует здесь ничего трогать до прибытия Мелинды.
   А она приехала действительно очень скоро, и не одна, а с коллегами и с "труповозкой", прицепленной сзади к машине.
   Я уткнулась в плечо Мелинды и пробормотала:
   - А что же со мной будет?
   - Надеюсь, что ничего, - сказала Мелинда. - Сейчас посмотрим... - и она подошла к умершей.
   - Я где-то её видела... - задумчиво сказала она, потёрла лоб пальцем и распорядилась: - Упакуйте её, парни.
   Пока труп ложили на носилки и укладывали в "труповозку", Мелинда спросила у меня:
   - А эта женщина разговаривала с тобой?
   - Да. Она сказала, что знает меня. Назвала меня "носительница синдрома Глории".
   - Как?! - удивилась Мелинда. - Синдрома? Значит, Мирандер не бредил тогда, на дне рождения твоего отца?
   - К сожалению, нет, - сказала я.
   - Так... Вы забрали сумку умершей? - спросила Мелинда у одного из парней.
   - Да. Она была открыта, из неё выпали часы и документы. Мы всё собрали, - ответил тот.
   - Хорошо, - задумчиво сказала Мелинда Бреугольт. - А тебе, Глория, лучше идти домой, принять успокоительное и расслабиться. Или позвони Грегору. Кстати, он приехал?
   - Сегодня приезжает.
   - М-да... - изрекла Мелинда. - Кстати, не бойся: на допросы тебя вызывать не будут.
   - Я рассказала тебе всё, что видела. Толку от допросов всё равно бы не было.
   Мелинда кивнула.
   - Тогда - до свидания, - и она протянула мне свою узкую руку. - Если хочешь, я потом расскажу тебе об этой женщине, когда мы проведём расследование.
   - Было бы неплохо, - и я пожала её руку. - До свидания, Мелинда. И спасибо.
  

-14-

  
   Дома я рассказала родителям про ту женщину, умершую на моих глазах. Отец посоветовал мне поскорее забыть произошедшее и переключиться на другие мысли.
   - А стоит ли рассказывать Грегору? - спросила я.
   - Я сам ему позвоню.
   Мама приготовила успокоительный отвар из каких-то трав, довольно приятный на вкус, с терпким сладким запахом.
   - И встретишь Грегора, - сказала она, наблюдая за тем, как я пила этот "чай".
   - Мам, как ты думаешь, есть ли у нас с Грегором надежды... на будущее? - вдруг спросила я. Как видно, мама не ожидала от меня такого вопроса, потому что думала она достаточно долго.
   - Надежды на будущее есть всегда, - наконец ответила она. Тут вошёл отец.
   - Я звонил Грегору и всё объяснил. Глория, ты можешь быть полностью спокойна - через полчаса садится его рейс.
   - Сколько у него выходных? - быстро сориентировалась я.
   - Два, - ответил отец, улыбаясь. - Не считая сегодняшнего дня.
   - Как я его люблю! - закричала я. - И тебя люблю, и маму, и всех!
   Родители радостно переглянулись. Я быстро допила чай и бросилась собираться в аэропорт.
   Дальше всё шло необыкновенно быстро. Я осознала реальность только тогда, когда, зажмурившись, вдыхала горьковатый аромат одеколона Мирандера, прижавшись к его плечу.
   - Только не напоминай мне про... - начала было я, но проницательный мой друг обо всём уже догадался.
   - Даже не говори про это, - перебил он меня. - Лучше зайдём ко мне - я поставлю вещи; и поговорим обо всём интересном.
   Мы сели в машину. Грегор рассказывал мне про всякие интересности, происходившие с ним в поездке; я слушала, смеялась, но мысли о той женщине снова вернулись ко мне. Я видела её лицо, это изображение сменялось блеском шерсти чучельной собаки. "Блеск, - подумала я. - Ей нужен был блеск". Дальше голова отказывалась работать, словно говорила: "Эй, подруга! Отвлекись, ты же рядом со своим другом и в вашем распоряжении два с половиной дня и уйма мест, которые только и ждут вас!"
   Я твёрдо решила отогнать от себя мрачные мысли вплоть до того времени, когда мне должна была позвонить Мелинда Бреугольт.
   - А я здорово поспорил с продавцом, когда выбирал тебе подарок. Я сказал ему: "Что-нибудь красивое и мощное", а он показал какие-то игрушки... И гравёр тоже насмешил...
   - Гравёр? - переспросила я.
   - Да, гравёр, - Грегор прямо-таки гнал машину по пустому шоссе. - Но я лучше тебе всё на месте объясню, - и он засмеялся.
   Чуть позже, когда мы приехали домой к Грегору, я всё-таки не выдержала:
   - Помнишь, Грегор, когда я спрашивала у тебя про ассоциации с красным цветом?
   - Помню. А ты придумала ещё что-нибудь на эту тему? - Мирандер затащил чемодан в прихожую и внимательно посмотрел на меня своими грустными чёрными глазами.
   - А блеск - это слава?
   - Да, и плюс ко всему ещё и популярность. "Блеск славы" - красиво звучит.
   Мирандер вытащил из чемодана чёрную коробочку и протянул мне.
   - Только осторожно, - прибавил он. - Это - твой друг.
   Я открыла коробочку, и у меня подкосились ноги. Я села на диван и аккуратно достала из неё небольшой, но очень красивый пистолет. С благоговением я рассматривала подарок, сжимая его в слегка дрожащих от радости руках. Из-за блеска металла я даже не сразу разобрала надпись, выгравированную на его стволе: "From G.M. to G.M."
   - Здорово ты придумал, - сказала я Грегору. - Ведь и правда: у нас с тобой совпадают инициалы.
   - Предлагаю на днях съездить за город и пострелять, - развеселился Грегор.
   - Я не очень-то умею, - призналась я со стыдом. - Родители брали меня пару раз с собой на охоту, но оружие в руки не давали. Боялись, что если услышу враньё, да ещё ружьё в руках окажется, убью на месте.
   - Напрасно они так думали, - со своей обычной уверенностью сказал Мирандер. - Если оружие в руках у умного человека, то он не станет понапрасну растрачивать патроны. Кстати, вот они. Несколько магазинов, - он открыл секретное отделение в коробочке.
   - И все боевые?
   - Конечно.
   Я помолчала, разглядывая пистолет. Снова вспомнилось чучело собаки. Хотелось всадить в него несколько пуль.
   - Грег, - сказала я. - Я, кажется, начинаю понимать смысл этого подарка. С его помощью я стану лучше контролировать свои эмоции при лжи, так?
   - Абсолютно так, милая. Ты подумаешь: "Что мне до этого человека - я могу убить его хоть сейчас, не вопрос. Но вот стоит ли это делать?"
   Грегор встал с дивана, прошёлся по комнате. Посмотрел в окно, подошёл к своему любимому предмету в доме - роялю. Открыл крышку и нажал пару клавиш. Закрыл крышку, снова подошёл к дивану, на котором сидела я.
   - Знаешь, Глор, - сказал он, - я давно уже вывел одну аксиому. Ты, наверное, догадываешься о её содержании.
   Я отложила пистолет и внимательно посмотрела на Мирандера.
   - Все лгут, - сказал Грегор, и глаза его блеснули.
  

-15-

  
  
   Сижу в кресле и смотрю, как однообразно и усыпляющее кивает то ли мне, то ли небу единственная видимая ветка старого сухого дерева возле дома Мирандера. Друг мой живёт в тихом престижном районе города, поэтому даже в праздники здесь не услышать пьяных голосов и песен. Только изредка с трудом можно услышать, как задевают асфальт чьи-то низкие каблуки - высокие давно уже вышли из моды. Здесь считают, что искусственно увеличивать рост - значит завышать мнение о себе не самым умным способом. О себе люди не лгут, а вот о других... Вот почему я терпеть не могу разговаривать с кем-то о "третьем лице".
   Грегор дремлет, лёжа на спине. Он дышит почти незаметно, и улыбки на его лице нет. Как ни странно, он никогда не улыбается во сне.
   Может быть, и он уже мёртв... Как он сейчас похож на покойника! Такое гордое выражение лица, восковая неподвижность. Я ловлю себя на мысли, что созерцать неподвижного человека куда интереснее, чем спешащего куда-то, скачущего, размахивающего руками. Только в моменты сна мы сбрасываем с себя слой лжи и делаемся настоящими. Вот почему нередко спокойные внешне люди нервно спят - с криками и метаниями, отбрасыванием одеяла и всем таким прочим.
   Грегор Мирандер вовсе не тот "идеальный парень", "добрый малый", каким его себе представляют несведущие люди. Он жёсткий человек. Скажу без хвастовства, что я - одна из немногих, к кому он хорошо относится, и приведу такой случай.
   Как-то в один из выходных Грегора нас пригласил в гости один его знакомый. Он, вместо того, чтобы поговорить о чём-нибудь лёгком, завёл речь о работе.
   - Эй, - очень спокойно сказал ему Грегор. - Я только что оттуда, понимаешь, друг? Неужели тебе самому приятно без конца говорить о заявлениях, статистике и всей этой бюрократии?
   - На ней зиждется вся наша жизнь, - ответил тот с гордостью. У меня закружилась голова, в уши ворвался страшный вой. Мирандер по моему виду определил, что дело плохо, подхватил меня и метнул страшный взгляд на Йозефа (по-моему, так его звали).
   - Но как же? - засуетился Йозеф. - На работе для тебя просто нет других тем... Мы же с тобой друзья, так?
   - Не путай то, что находится по разные стороны дверей нашего предприятия, - тихим, но каким-то ужасным голосом проговорил Грегор. - Я люблю свою работу только по тем часам, за которые я получаю деньги.
   - А, значит, в остальное время ты любишь свою Глорию? - прищурившись, хихикнул Йозеф.
   Тут мне ясно представилась огромная комета, вроде той, что на иллюстрации к детской книге про Мумии-тролля. Я закрыла уши руками, потому что поняла, что очередной порции лжи мне не миновать. Я запела про себя "You'll never see me again..." - мне нравилась эта песня. Я смотрела внутрь себя, на полыхающую комету, и знала, что это - ярость Грегора.
   - Милая, - Грегор потряс меня за плечи, - просыпайся!
   Мы стояли на улице. Было немного холодно; Мирандер застёгивал на мне пальто.
   - А где Йозеф? - спросила я потрясённо. Мне казалось, что я - это не я, а "какая-то дрянь, подхваченная смерчем". (Т. Янссон)
   - А мы ушли от него, - невозмутимо ответил Мирандер. - Я был о нём лучшего мнения, да и ты, наверное, тоже. Но выяснилось, что он просто завистливый болван. Впрочем, я всегда подозревал это.
   - И ты проверял его?
   - Да. С того момента, как он здесь работает, - я взяла Грегора под руку, и мы зашагали прочь от дома Йозефа.
   - Я должен проверять всех людей, что находятся у меня в подчинении, иначе я не смогу им полностью доверять, - объяснил Грегор. - Там, конечно, есть, есть элемент лжи, но ведь, слава Богу, ты этого не слышишь...
   - И не хочу слышать, - подхватила я.
   - А о результатах проверки сообщается вышестоящему начальству, - продолжал Грегор. - Но вот проверять своего шефа лучше не нужно. В крайнем случае, делать это очень осторожно.
   - А мой отец? - ехидно спросила я. - Ты проверяешь его?
   - Твой отец - один из тех людей, которых проверить невозможно. Идеальный руководитель.
   И он не врал мне! Это не было лестью, надеждой на карьерный рост!
   - Грегор, я давно хочу спросить тебя: не трудно ли тебе всё время говорить мне правду? Ты ни разу не соврал мне за всё время, что мы знаем друг друга.
   - Знаешь, Глор, не слишком трудно. Разве возможно врать любимому человеку?
   Он помолчал, потом добавил:
   - Я где-то слышал, что величайший грех - врать тому, кто верит каждому твоему слову.
   Хочется занести сейчас на страницы больше, гораздо больше. Но я слышу на улице чей-то голос. Какой-то мужчина поёт на неизвестном мне языке. Странная песня: есть места, где мотив скачет на двух нотах, а есть и речитативы с каким-то подвыванием. Но песня уж точно не про любовь.
   Пока я описывала здесь странного певца, он, по-видимому, куда-то ушёл. Зачем он пел? Может быть, собирал деньги? А может, просто подвыпил? Я никогда этого не узнаю. Грегор проснётся и спросит у меня с неизменным спокойствием: "Который час?", я отвечу. И всё пойдёт по-старому, и я, вероятно, больше никогда не вспомню про странную песню, слышанную раз из окна.
   Как, наверное, видно из этих записей, я очень поверхностный человек. К некоторым людям я отношусь равнодушно и не скрываю этого - меньше вероятность, что они когда-нибудь соврут мне. Враги лгут нам очень мало; я почти не ошибусь, если скажу, что они нам вообще не врут. Они говорят прямо, что о нас думают.
   Есть у меня одна знакомая, которая зовётся Беатриса. Необыкновенно коммуникабельная и лояльная девушка. О чём бы вы не говорили, всегда поддержит беседу (лучше знать всё понемногу, чем что-то одно досконально). Соглашается даже с самыми крайними вашими мнениями, дополняет их. Глаза у неё большие и круглые, как у котёнка; она так умильно вас слушает, как будто никого больше нет на свете, кроме вас.
   Но едва с ней познакомилась я, миф о её непоколебимой (unbreakable!) коммуникабельности грозился быть разрушенным в одночасье. Я завела разговор об одном писателе, которого мало кто хвалил. Его постмодернистские повести понимали только такие же хулиганы, как и он сам. Я была уверена, что Беатриса терпеть не может этого писателя. Впервые я ждала лжи от кого-то.
   - А мне так понравилось... Классно! - закончила я свою хвалебную речь и выжидающе посмотрела на Беатрису.
   - Э-э... Я, правда, совсем мало читала эти повести, но там присутствует какая-то странная... красота. И витиеватость. Я словно унеслась в другой мир, -начала было Беатриса. Я свалилась со стула от удушливого кашля и поняла в ту же секунду, что не ожидала такого эффекта ни я, ни моя бедная собеседница.
   - Ты мне врёшь, - прохрипела я. Беатриса бросилась помогать мне подняться.
   - А-а, - изрекла она. - Синдром, кажется. Да, я что-то слышала от Мартина...
   - Ты всем врёшь? - спросила я, потирая ушибленный при падении локоть.
   - Да в общем-то многим, - хмуро ответила Беатриса. - Только, умоляю, не говори никому! Тебе я не могу врать, но другим-то... Я хотела быть классной, приятной в общении... Если хочешь, могу открыть один секрет... Но только никому не говори! Я же пропаду, останусь одна! Пожалей меня!
   Несчастная, как она сразу изменилась...
   А секретом являлась её огромная тетрадь на замочке. Беатриса притащила меня к себе домой и, отщёлкнув замочек, распахнула "дневник". Я буквально остолбенела: вся тетрадь была заполнена фамилиями и именами друзей Беатрисы (знакомых у неё не было, только друзья). Напротив каждой фамилии было написано несколько слов, например "Тяжёлая музыка", "Кёрлинг", "Открытки", "Медицина". Напротив своей фамилии я нашла имя злополучного писателя.
   - Ну как? - поинтересовалась Беатриса.
   - Впечатляюще. Только одно замечание: меньше соглашайся с людьми; им очень скоро надоест это потакание.
   - Люди, с которыми я общаюсь, понимают только потакание и восхваление, - и Беатриса улыбнулась с какой-то нелепой гордостью.
   - Поэтому вычеркни отсюда меня. Я люблю спорить с людьми.
   Беатриса аккуратно замазала мою фамилию и имя корректором.
   - Напишу сюда одного парня, - сказала она мне. - Ему-то уж точно нравится этот писатель...
  

-16-

  
   Деревья за окном машины быстро поворачивалась перед моими глазами, как декорации в кукольном театре. Дорога была пуста; сначала я мысленно порадовалась этому обстоятельству, но вскоре заскучала. Грегор гнал автомобиль с совершенно бесовской скоростью - мы очень быстро миновали пригород и приближались к большому кладбищу.
   - Я знаю, что ты циник, - сказала я Мирандеру, - но учиться стрелять на кладбище...
   - Зачем же на кладбище? - улыбнулся он, сбавляя скорость. - Там и так хватает покойников. Я знаю здесь недалеко большой котлован, его когда-то вырыли под бассейн, но строительство прекратили, даже не начав.
   - Я что-то не помню такого.
   - Это было задолго до тебя, ещё в те времена, когда я был маленьким. А теперь этот котлован красиво зарос осинами и какими-то кустами. И учиться стрелять там очень удобно - пуля точно не улетит куда-нибудь в небо. Я даже знаю там одно примечательное дерево, вернее, знал когда-то. Я думаю найти его сегодня и показать тебе.
   Мирандер остановил машину возле восточных ворот кладбища, вышел, сощурившись на августовское небо, помог мне выйти. Пистолет я уже держала в руке.
   - Пойдём, - сказал Грегор. - Только будь осторожна - здесь много мелких оврагов.
   Мы шли молча. Наверное, кладбище оказывало на нас какое-то влияние. Мирандер шёл впереди меня. Возле хилой осинки он остановился, посмотрел под ноги и сделал ещё несколько шагов.
   - Давай руку; здесь начинается спуск, - сказал он. Я взяла его за руку и мы начали медленно спускаться по хрупкому песку. Внезапно мне очень захотелось чихнуть; пару секунд я сдерживалась, но всё же громко и резко чихнула, а ещё через долю секунды пласт песка, на котором мы стояли, обрушился и увлёк нас за собой на дно котлована.
   - Слава Господу, здесь невозможно ушибиться! - засмеялся Мирандер, отряхивая брюки. Я попыталась вытрясти песок из волос, но потом махнула рукой - мне было абсолютно всё равно, как я выгляжу.
   - Итак, приступим к стрельбе! - провозгласил Мирандер и вышел на середину котлована.
   - А куда стрелять? - спросила я, встав рядом с ним - веселье моё всё росло и росло.
   - Ну хотя бы вон в то кривое дерево, - показал Грегор. - Так. Встань устойчиво и хорошенько обопрись на обе ноги. Не сжимай пистолет в руке, но и не расслабляй кисть. Представь, что это, - он провёл суставом пальца по пистолету, - продолжение твоей руки. Ты знаешь, как нужно целиться?
   - Чуть выше того места, куда собираешься стрелять.
   - Верно. И спусковой крючок нажимай плавно, медленно, как если бы он был живой. Ну как, не пропало желание стрелять?
   - Нет, - замотала я головой. - Должна же я попробовать то, что многие так хвалят и называют таким странно красивым словом - стрельба... - я взвела курок, вытянула руку и прицелилась в дерево.
   - Сейчас, - прошептала я. - Сейчас...
   Но ничего не происходило. Дерево словно смотрело на меня своим маленьким, похожим на глаз дуплом. Я не могла выстрелить, рука моя задрожала.
   - Лучше не задерживай долго, - посоветовал Грегор. - Потеряешь концентрацию.
   Я разозлилась на себя. "Что же я, выстрелить даже не могу?" - кольнула меня мысль.
   Вдруг мне показалось, что я целюсь не в дерево, а в чучело собаки Blondie. Я почувствовала, что рука перестала дрожать. Собака стояла и смотрела на меня. Я твёрдой рукой нажала на спусковой крючок и, услышав выстрел, начала понемногу приходить в себя.
   - Ты попала, - возвестил Мирандер, подбежав к дереву. - Неплохо для первого раза.
   Я подошла к дереву и увидела пулю, засевшую в коре.
   - Ему, наверное, больно... - сказала я. Грегор обнял меня.
   - Сначала больно, но потом оно срастётся с пулей и не захочет с ней расставаться. У людей ведь то же самое, - прошептал он мне на ухо. - Живые создания все такие.
   Второй, третий и следующие выстрелы были уже не так страшны для меня. Они тоже оказались удачными. Мирандер хвалил меня и говорил, что я очень способная в стрельбе.
   - Да, кстати, - спохватился он, когда я израсходовала почти весь магазин. - Надо бы найти моё дерево.
   - Твоё? - удивилась я.
   - В какой-то степени моё.
   К тому времени я уже устала стрелять и с интересом начала помогать Грегору в поисках. Мы обошли почти все осины, растущие в котловане.
   - Вот оно, - вдруг сказал Мирандер и подошёл к высокой осине с редкими ветвями. В одном месте кора её была растрескана.
   - Посмотри туда, - сказал мне Грегор. - Посвети фонариком, чтобы лучше видеть.
   Я приблизилась к трещине и заглянула туда, одновременно направляя внутрь яркий свет фонарика. Я увидела, что там, глубоко, что-то поблёскивало.
   - Пуля? - спросила я.
   - Да. Как видишь, стреляли давно, и пуля заросла. Моя первая пуля, - сказал Грегор задумчиво. - Позволь, я посмотрю.
   Он долго смотрел на свою пулю, потом выключил фонарик и вздохнул.
   - Всё в порядке? - обеспокоено спросила я.
   - Да, конечно. Я просто задумался о своей странной юности, - ответил Мирандер и погладил дерево. - Ну что же, давай выбираться отсюда, - и он подмигнул мне.
   Мы выбрали, где подъём был более пологим, и стали подниматься.
   - Кстати, у тебя ведь скоро день рождения...
   - Точно. А я и забыла. Знаешь, Грег, мне не хочется взрослеть. Ни капельки.
   Выбравшись из котлована, мы пошли вдоль ограды к машине. Я мельком увидела возле одной из свежих могил маленького старичка с тростью в правой руке и с цветами в левой. Он стоял возле надгробия и неотрывно смотрел на фотографию, втёсанную в гранит. "Интересно, это его жена?" - почему-то подумала я. Мне вдруг показалось, что Грегор чем-то похож на этого старичка. Может, и он будет таким же через сорок лет? А кем же тогда буду я?.. Или, может быть, я буду лежать тогда в земле под гранитной плитой? Как страшно.
  

-17-

  
   Почему хорошо проведённое время так быстро заканчивается? Почему в минуты счастья мы обыкновенно думаем о чём-то мелком? (Хотя слово "мы" здесь, наверное, не совсем уместно, потому что я пишу это, опираясь лишь на свой жизненный опыт).
   И всё-таки, почему так? Почему в тот момент, когда Грегор признавался мне в своих симпатиях, я не осознавала, что дышу счастьем?
   Зато в те моменты, когда его нет рядом (как и сейчас), я буквально бьюсь головой о стену, пытаясь выбить мысль "О чём ты раньше думала?!"
   Да, я легкомысленная. Но я всё равно не могу исправиться. Например, я раскрыла сейчас этот блокнот для того, чтобы записать одно немаловажное, по-моему, событие, но, как видно, тут же перехожу на никому не нужное самокопание, "исследование побеленной гробницы". Впрочем, не такая уж она и побеленная...
   Так вот, недавно мне позвонила Мелинда Бреугольт. Со своей обычной сухой непосредственностью она заявила:
   - Выяснили, что та женщина была журналистка. Я же сразу сказала тебе, что где-то видела её.
   - И я тоже видела. Очень может быть, что в каком-то журнале.
   - Вполне. Её звали Фелиция Лаорри.
   - Фелиция Лаорри? - удивилась я. - Конечно же, я читала много её статей в "Международной науке"! Как жаль! Но откуда она могла меня знать?
   - Слушай внимательно, - покровительственно произнесла Мелинда. - Документы, найденные в её сумке - статья об Алистере Лингере и его последней неоконченной научной работе "Синдром Глории"! В ходе собственного расследования и изучения рукописи Лингера целым консилиумом Фелиция пришла к выводу, что открытый Алистером синдром - новое слово в развитии мировой медицины, так как Лингер признан полностью компетентным специалистом... посмертно, правда, - Мелинда перевела дух.
   - Так значит, все теперь узнают про мой синдром официально? - ошеломлённо спросила я, перебирая пальцами телефонный шнур.
   - Да, - железобетонным голосом ответила Мелинда Бреугольт. - Газеты уже верстаются, наборщики разносят это устно. А мы с тобой скоро пообщаемся, но уже не по телефону. Не бойся, ничего мы с тобой не сделаем. Скажем так, это тебе очень выгодно...
   - Что же выгодно?! - завопила я в трубку, но услышала только короткие гудки.
   Теперь не знаю, что и думать по поводу этого звонка. С одной стороны, выгода мне по душе. С другой стороны, интересно, с помощью, чего я получу эту выгоду. И ещё с одной стороны, страшно, потому что я многого не знаю. Говорят: "Меньше знаешь - крепче спишь", но я не могу так жить. Как только я понимаю, что чего-то не знаю, мне кажется, что у меня отрываются руки и ноги, и я лежу, искалеченная, в густой крови, а "знающие" плюют на меня и кричат всякое непотребство.
   А сейчас я ни на секунду не могу успокоиться; то и дело яростно бросаю ручку и хватаюсь за голову. Мелинда шутила по поводу того, что мой синдром теперь станет известен всем официально? Скорее всего, нет. Только бы меня не забрали куда-нибудь. Что будет с родителями?.. Слышала недавно их разговор о том, что двое детей в семье - это очень хорошо. Я согласна с ними. Правда, если у меня будет братик или сестричка, я не буду с ними сюсюкать. И орать не буду - в равнодушии скрывается немало полезного. Дети уважают тех, кто к ним равнодушен, потому что считают, что равнодушие признак "взрослости". Может быть, они и правы, ведь влюблённые в какой-то мере инфантильны.
   С каким неподдельным удивлением смотрят некоторые люди на нас с Грегором, когда мы идём по улицам, обнявшись и оживлённо болтая о пустяках! Они-то все влюблялись из-за чего-то: допустим, из-за красоты, ума или денег. А может, просто из-за того, что кто-то уже влюбился в них самих по вышеперечисленным причинам. Возможно, вы посчитаете меня тщеславной, но я утверждаю, что и здесь я отличаюсь от всех - мои чувства к Мирандеру были ничем не мотивированы. Да, на дне рождения отца моя пьяная голова строила какие-то планы относительно Грегора как выгодного друга, но это были очень примитивные расчеты. Может ли считаться мыслями о выгоде то, что ты мечтал о тысяче, а получил миллион? Конечно, нет.
   Я опять перешла на пустую демагогию. Признак низкой организации, наверное. Нужно больше самокритики. А лучше всего просто бросить на сегодня все записи и пойти в парк, проветрить мозговые извилины, встретить кого-нибудь из знакомых. Нужно зайти в гости к Денизе Сурраниной - я давно у неё не была. Приятно общаться с людьми, которые всегда только "на своей волне" - как и эта невысокая девушка, постоянно меняющая причёски в тон музыке, которую она в разное время слушает. Многие говорят у неё за спиной: "Как надоела эта нарочитость", но всё равно попадают под её обаяние с лёгким ароматом театральной пудры и с блеском лака, которым покрывают клавиши фортепиано. Красиво и связно.

-18-

  
   Ажурный силуэт липовых листьев покачивался на длинной зелёной юбке Денизы. Я в очередной раз пожалела, что Грегора нет сейчас со мной, разглядывая новую фотографию, выкопанную Сурраниной в каком-то магазине. Девочка сидит за большим столом, заваленном цветной бумагой и лентами, смотрит в объектив удивлённо и немного раздражённо.
   - Я назвала это произведение "Где мои ножницы?" - улыбнулась Дениза, показывая мне фотографию. - А до меня это чудо хотела купить больша-ая семья: орущие дети, потерянный муж и жена-мать-два-в-одном, - Дениза рассмеялась, наклоняясь вперёд и обхватив колено руками.
   - Но ты отбила у них покупку?
   - Нет. Мать решила, что таких фотографий можно нащёлкать хоть каждый день по сто штук. "Нужно купить магнитную доску на холодильник", - заявила она, и всё семейство с ней согласилось. Я тоже согласилась - им доска нужнее, чем какая-то непонятная фотография.
   Дениза постучала пальцами по колену, проигрывая про себя какую-то мелодию.
   - Они нас за это и не любят, - сказала я.
   - Извини, я задумалась, не услышала... Что ты говоришь?
   - Они не любят нас за увлечение тем, что им кажется пустяком, - пояснила я. - А мы считаем то, что нравится им, пустяком, и за это мы их тоже не любим.
   - Кого? - встрепенулась Сурранина. - Ты, наверное, начиталась чего-нибудь канцелярского... С тобой всё хорошо?
   - Глупый вопрос, - ответила я. - Естественно, со мной не всё хорошо.
   - Ах да... - Дениза закрыла глаза и заговорила фальцетом, вытянув вперёд руки: - Что я без него, не чувствуя ауры его тела и аромата души?.. Я лишь...
   - Хватит! - перебила я. - Я ненавижу твой фарс...
   - Да вовсе это не фарс... - в свою очередь перебила меня Дениза. - Ты всё путаешь! Я же шутила...
   Я резко встала и, не удостоив Денизу больше ни одним взглядом, ушла.
   - Всё правильно, - бормотала я себе под нос, бредя по улице. - Ведь лжи я не слышала, неужели Дениза права? Неужели она серьёзно говорила те глупые фразы мне? Мне?!
   Я остановилась посреди тротуара и с сомнением посмотрела на дом Денизы, весело белевший из-за огромных кустов сирени. Возникла мысль вернуться и извиниться за свою выходку, но...
   - О! Глор, привет! - радостно закричала Беатриса где-то за моей спиной. Через секунду она порывисто обняла меня. - Ты идёшь к Сурраниной?
   - Я иду от неё. Кажется, мы поссорились, - мрачно ответила я. Беатриса продолжала веселиться, не обращая внимания на то, что я явно не выказывала желания разговаривать с ней.
   - Глор, я всё слышала! От своих друзей! - последнее слово она выговорила особенно радостно. - Я считаю, что в твоём синдроме нет ничего плохого! Всё будет хорошо, я страшно рада за тебя!
   - Оставим эту тему, - напряжённо улыбнулась я. - А ты что здесь делаешь?
   - Я была у своих новых знакомых. Шикарный район! - выдохнула Беатриса. - Вот моя цель: жить здесь. Остальное приложится.
   Мы пошли к автобусной остановке.
   - Кстати, не хочешь сейчас съездить на выставку икон в стиле импрессионизма? - живо поинтересовалась Беатриса, поглядывая на часы. - Я как раз туда еду.
   - Импрессионизм? - я прикинула в уме: сейчас всего лишь полдень, Грегор освободится только в девять часов вечера, делать нечего, можно и поехать. - Хорошо, поехали.
   Мы поболтали о нескольких наших общих знакомых, через две минуты подъехал автобус. С виду обыкновенный, но что-то меня в нём сразу насторожило, наверное, то, что внутри не было ни одного человека.
   - Здорово! - сказала Беатриса, забежала в автобус впереди меня и взяла два билета. Мы устроились на мягких сиденьях и продолжили разговор. Мелькали деревья и домики за большими окнами, ветерок проползал сквозь приоткрытое окошко и выносил из моей головы мысли о Фелиции, Мелинде, Грегоре и синдроме. Хотелось поскорее увидеть иконы.
   - Вернисаж! - пропел голос в громкоговорителе; Беатриса ловко выскочила в проход между сиденьями и одним прыжком очутилась на асфальте остановки. Я поспешила за ней, но тут произошло нечто: двери захлопнулись, не пустив меня, на окна свалились тёмные жалюзи - "вот и разговор" - подумала я.
  

-19-

  
   Лёгкий толчок - автобус тронулся с места и, стремительно набирая скорость, понёсся по шоссе. Я почувствовала слабость в ногах и схватилась за спинку одного из сидений.
   "Меня везут на пытки", - была первая мысль. "Меня везут к Грегору" - вторая. Третьей не суждено было появиться - я обернулась и увидела Мелинду Бреугольт, восседающую на синей подушке сиденья.
   Светло-русые волосы Мелинды, как всегда, небрежно уложенными локонами лежали на плечах, аквамариновые глаза горели каким-то тусклым блеском. В полумраке автобуса я увидела несколько морщин у неё под глазами. Мелинда непринуждённо молчала, словно и не собиралась ничего говорить. Она смотрела сквозь меня, как если бы я была прозрачна.
   - Значит, и вы состоите у Беатрисы в друзьях? - наконец, спросила я, не выдержав тишины.
   - Она состоит в наших друзьях, - ответила Мелинда Бреугольт; теперь она смотрела на меня, не мигая и не стирая улыбку с лица. - Такие, как Беатриса, нам очень полезны: много связей, соответственно, много возможностей. Судя по её рассказам, в детстве она на всех смотрела волчонком. Никогда бы не поверила.
   - Беатриса проделала над собой колоссальную работу. Это достойно уважения, - заметила я.
   - Конечно, - согласилась Мелинда. - Только будет ли ей нужно наше уважение лет через тридцать-сорок, когда её память просто разорвётся от перегрузки информацией? Тем более речь сейчас не о Беатрисе. Ты - гораздо более полезный для нас человек. Синдром Глории официально признан во всём мире час и двенадцать минут назад. Я не лгу, и ты об этом знаешь. Политики боятся тебя, потому что ты безошибочно определишь их ложь перед народом, и самое главное - перед другим политиками. Ты можешь стать символом непоколебимой правды, и твой образ почти на сто процентов соответствует идеалу - тонкие черты лица, глаза "даунита", длинные руки, чёрные волосы. Но есть один противовес - тебе семнадцать лет.
   - Почему именно возраст? Я старая?
   - Я неточно выразилась, извиняюсь. Тебе семнадцать лет, а Грегору Мирандеру - тридцать два года. Понимаешь мою мысль? - и Мелинда вскинула брови так, как это делала Дениза. - Твои родители, твои друзья, я - мы, считающиеся элитой, не имеем ничего против вашей дружбы и любовных отношений. Но что скажет простой народ? Что скажут тёмные люди из неразвитых государств? По их мнению, "маленькая Мессия" должна быть или в гордом одиночестве, окружённая только своим сиянием, или же в сопровождении ровесника-белокурого юноши с мягкими чертами лица, вроде твоего Мартина.
   - У него чёрные волосы.
   - Каштановые, - поправила Мелинда.
   - Я не хочу быть с Мартином, - ответила я.
   - Как же мы объясним общественности разницу в пятнадцать лет между тобой и Грегором?
   - Это ваше дело, а не моё, - сказала я. - Если вы разлучите меня и Грегора, я вскрою себе вены, и вы не получите "маленькую Мессию" на вооружение. Я в депрессии, и никто, кроме Грегора, не способен уговорить меня жить. Больше никто не стоит того, чтобы я жила ради них.
   - Однако же ты эгоистка, - прошипела Мелинда Бреугольт. - Ты знаешь себе цену.
   Я довольно молчала, следя за тем, как Мелинда сорвала маску недовольства и приняла свой обычный спокойный вид.
   - Пятнадцать лет, - сказала она, окончательно успокоившись. - Глория, я всё понимаю. Со зрелым и опытным мужчиной тебе гораздо лучше, чем с наивным юношей-максималистом. Народ не может дорасти до этого.
   - Значит, возвысьте народ. Сначала, конечно, все будут шокированы, но... как там меня назвали?.. "маленькая Мессия" вынудит их понять правильно эту разницу в возрасте.
   - Да, - эхом отозвалась Мелинда, - "маленькая Мессия" возымеет огромное действие, уж я-то знаю.
   Какое-то время мы молчали.
   - Хорошо, - наконец, сказала Мелинда Бреугольт, вставая с сиденья. - Ты останешься с Мирандером. Будь готова к всемирной славе и богатству.
   - Я не жалуюсь на недостаток средств.
   - Я прекрасно это знаю. Я имею в виду абсолютную свободу. Тебе можно будет всё.
   Мелинда с улыбкой наблюдала моё замешательство.
   - И последнее, - прибавила она. - Тебя очень скоро исследуют лучшие медики мира. Мы должны знать о твоём синдроме как можно больше. Работа Алистера Лингера хороша всем, кроме одного: не даётся научного определения причины возникновения синдрома. Если мы узнаем причину, то сможем повернуть её перед общественностью так, чтобы ещё больше всех испугать.
   - И когда меня будут исследовать?
   - Завтра утром, - сказала Мелинда куда-то в воздух. - Приехали, до свидания.
   Дверь автобуса открылась. Я вышла и обнаружила себя перед собственным домом.
   - Ты не обижаешься, что не посмотрела импрессионистские иконы? - крикнула мне Мелинда из автобуса.
   - На правах "маленькой Мессии" я повешу их у себя в комнате, - гордо ответила я. Мелинда одобрительно кивнула и помахала мне рукой.
  

-20-

(через большой промежуток времени)

   И теперь мне можно всё.
   Я могу устраивать беспорядки. Я могу убивать. Я могу присваивать имущество, деньги, людей, а главное - могу и не делать всего вышеперечисленного.
   Я выхожу на балкон и опираюсь руками на беломраморный барьерчик. Стараюсь не дрожать от мартовского ветра. Я чувствую, как похолодевшая кровь откатывается от головы. Небо плоское, смотреть на него неинтересно, но я привыкла. Я знаю, что внизу, подо мной, стоят несколько тысяч человек, что они замёрзли даже больше, чем я, что они ехали тысячи километров со всех концов света только затем, чтобы увидеть меня.
   Так, сосредоточились. Молчат и не шевелятся. Я поднимаю руки, закрываю глаза и громко говорю:
   - Люди, скажите, кто я?
   Толпа подаётся вперёд. Меня накрывает обволакивающий гул:
   - Мессия Глория! Мессия Глория!..
   Испуганные, сомневающиеся, фанатично преданные их лица обращены на меня. Я опускаю руки и слегка улыбаюсь, зная, что сейчас начнут фотографировать. Войдя в амплуа "маленькой Мессии", я сразу же установила лимит: не более восьмидесяти фотографий за один мой выход. Кто не успел, тот опоздал. Внимательные службы безопасности считают вспышки и подают сигнал, когда лимит исчерпан.
   Бурные, продолжительные аплодисменты, от которых я на первых порах падала в обморок.
   Потом луч прожектора откуда-то сверху случайным образом выбирает из толпы двух человек. Их на платформе поднимают ко мне на балкон. На этот раз счастливчики - пожилая женщина в дорогом сером пальто и мужчина лет сорока с лишним, в джинсах и кожаной куртке. У него странные глаза: то серые, то почти чёрные, то ярко- голубые. Я решаю сначала поговорить с женщиной.
   - Для начала, сколько вам лет, миссис?
   - Мне? Сорок один...
   Соврала. Ну сколько можно? Я схватилась за голову. Дама испугалась.
   - Ой, мне пятьдесят три...
   - Ну вот, уже хорошо, - похвалила я. - Женщинам не следует стыдиться своего возраста. Так, а как у вас обстоят дела с другой половиной?
   - Он... - начала было дама и с опаской посмотрела на меня. Тот мужчина со странными глазами непринуждённо почёсывал висок и морщился.
   - Дэвид! - объявила дама. - Ему тридцать пять лет, и он меня любит!
   Все ахнули. Дэвида показали на большом экране: он стоял в середине толпы и смущённо поглядывал в камеру. "Красавчик", - подумала я, а вслух сказала:
   - Правильно, и своих возлюбленных не следует стыдиться!
   Под бурные аплодисменты дама спустилась вниз на платформе.
   - А теперь, - обратилась я к мужчине, - побеседую с вами. Как вас зовут?
   - Эрик Торн, - с готовностью ответил тот. Я не ожидала лжи, поэтому чуть не упала.
   - Да, Эрик Торн. Мне восемнадцать лет и четыре месяца, я - студент и пишу стихи. Обожаю свежие огурчики. А ещё я гомосексуалист!
   Ни слова правды. Он нарочно, это ясно как день. Я всё-таки упала и больно стукнулась головой. "Эрик Торн" склонился надо мной.
   - Асфиксия, интубировать! - крикнул он, появился Грегор. Он обратился к толпе:
   - Смотрите, как опасно лгать в присутствии Мессии Глории! Не повторяйте ошибки этого человека! Всё!
   Судя по всему, толпу разогнали.
   - Ты переборщил, тихо сказал Грегор мнимому Эрику. - Но это было зрелищно.
  

-21-

  
   Два лица: Грегор и гнусный враль с ярко-голубыми глазами. Они смотрят на меня; я не вижу никого, кроме них; чувствую, что нахожусь в своей гостиной - тёмной, с огромным роялем и гудящим камином.
   - Эрнест Хоум, - представляется, наконец, гнусный враль. - Невропатолог. Много о Вас слышал, Глория, изучал работу Лингера; могу объяснить причину вашего синдрома.
   - Всё ясно, - сказала я, поднялась с дивана и прошлась по комнате. - У нас с вами состоялось вполне оригинальное знакомство...
   - Я, как врач, дожжен был проверить, насколько сильна реакция на ложь.
   - И насколько же?
   - Порядочно, я даже испугался, - признался Эрнест.
   - Я всегда говорила, что доктора - идиоты, - сказала я.
   - Но не он, - вмешался Грегор. - Эрнест изобрёл аппарат для точного диагностирования мозга и предлагает тебе провести исследования.
   -Риск имеется?
   - Почти нулевой, - заверил Эрнест. - Иначе я бы не предлагал.
   Мы пошли ужинать, потом поиграли в карты с министром финансов (он подлизывался ко мне; ему было о чём врать). А утром Грегор, Эрнест и я отправились в лабораторию.
   Аппарат Эрнеста состоял из большой стеклянной камеры с креслицем внутри, и монитора с несколькими регуляторами. Я тут же зашла в камеру и уселась в кресло.
   - Сейчас я подам снотворное, - сообщил Эрнест. - Ты немного попутешествуешь во всяких смоделированных мирах, а я тем временем прослежу работу твоего мозга. А теперь повтори за мной: мокрый песок.
   - Мокрый песок, - глупо сказала я, моргнула и вдруг почувствовала, что стою в мокром песке. - Вода?
   - Море, - уточнил Эрнест.
   Я посмотрела вокруг и увидела приморский город вдали за густыми ветвями секвой, маленький пляж и море цвета глаз Эрнеста. На песке лежала корзинка.
   - Моя идиллия... - мечтательно произнёс Эрнест, вдруг появившись за моей спиной. - Создаю те миры, какие хочу. Не жизнь, а сплошная галлюцинация. Смотри, Глория, как бы мне не затмить тебя... Ты указываешь людям на их плохие качества. Ты очерняешь им мир. Я же могу дать всем идеал. Миллион таких камер - и вечные восторженные возгласы!
   Эрнест достал из корзинки мячик и бросил мне, я - ему. Мы долго перебрасывались мячом и всякими разговорами.
   - А время здесь существует? - и я бросала мяч.
   - Нет. Уже двадцать минут как всё ещё одиннадцать часов утра, - мяч летел ко мне.
   - Это моя главная мечта - остановить время, - я запустила мяч с такой силой, что Эрнест едва сумел его поймать.
   - Не кради мою мечту! - Эрнест зашвырнул мяч куда-то далеко за меня.
   Слегка уставшая от странного "волейбола", я недоумённо посмотрела на него.
   - То, где мы сейчас находимся - моя мечта, - провозгласил Эрнест, прожигая меня своими безумными глазами, подступая ко мне, в то время как я отходила в волны. - Безмятежность, отсутствие людей и такая милая больная девушка... - он прижал меня к себе.
   - Отойди... - шептала я. - Я же тебя не знаю, совсем не знаю!
   - Ты никого не знаешь, - сказал Эрнест. - Ни своих близких, ни друзей, ни знакомых. Грегора ты тоже не знаешь и не пытаешься узнать. Как ему больно... Он знает об этом, но что он может поделать? Грегор не любит тебя; он всего лишь тебя жалеет.
   - Я бы почувствовала, если бы он лгал мне... Он часто говорил, что любит меня, - пыталась оправдаться я.
   - Ты не хотела верить тому, что Грегор может тебе лгать. Ты уверила себя в том, что он говорит тебе только правду, и поэтому не чувствовала лжи, - щетина Эрнеста колола мне щёку, а слова - сердце.
   - Но он не мог так рисковать...
   - Он не рисковал. Он внимательно прочитал работу Алистера Лингера. Там было сказано о внушаемости... - на миг мне показалось, что Эрнест меня поцелует, но он толкнул меня в воду. Не успев крикнуть, я даже не услышала плеска воды. Только хруст снега.
   - А теперь снег. Я так захотел, - сказал Эрнест и упал в сугроб рядом со мной. - Будем смотреть в плоское небо без солнца и любить друг друга до бесконечности, да? А я тебе ещё что-нибудь расскажу.
   - Зачем тебе понадобилась именно я?
   - Не знаю, - весело ответил Эрнест. - В галлюцинациях ты всё равно не воспринимаешь ложь. Ты - обычная. Но мне хочется быть именно с тобой. Наверное, я тоже обычный.
   Снег тихо таял. Мне было холодно, но я знала, что в галлюцинациях не умирают.
   - Значит, Грегор меня не любит?
   - Да. Но ещё неизвестно, что лучше: забота или любовь. Если ты умрёшь...
   - Он поседеет от горя.
   - Это в том случае, если бы он любил тебя. Будет ещё хуже: инфаркт или инсульт.
   Я вскочила.
   - Я не верю тебе! Ты просто хочешь разлучить меня с Грегором, хочешь, чтобы я была твоя!.. Гнусно...
   - М-да, тяжело жить без синдрома, да? Не знаешь, что есть ложь, а что - правда... Как ты не привыкла к этому, - улыбнулся Эрнест. - Ты боишься мне верить, но веришь. Правильно, девочка моя, верь, верь мне. Я не принадлежу к числу подхалимов, окружающих тебя, я совершенно объективен и ничего не умалчиваю. Все лгут.
   Лёгкий ветер кружил снежинки вокруг меня, а Эрнест лежал в снегу и смеялся.
   - И никто тебя не любит! - кричал он, ударяя руками по хрупким, разваливающимся сугробам. - Ты одна в этом мире со своим странным мозгом, и только я знаю, что за проблема с ним! Я - закоренелый эгоист, а ты - часть меня; понимаешь намёк?!! Милая маленькая Глория, язвительный Эрнест и заботливый Грегори... Как хорошо было бы, если Эрнест и Грегор слились бы в одного человека, да?.. Одного ты боишься потерять, а другого любишь!.. Персональная Мессия! Идеальная Мессия!..
   Последние слова растворились в снегу, я моргнула и обнаружила себя в камере. Эрнест Хоум невозмутимо сидел возле монитора и смотрел на меня. Грегора не было.
   - Это... вы? Ты? Был там? - и я вывалилась из камеры.
   - У тебя вырабатывается аномальный гормон, который обостряет чувствительность нейронов. Что-то вроде анаши, - с угрожающим спокойствием произнес Эрнест. - А что по поводу меня... Так, достигая крайних эмоций, проверяется нервная система. Уж извини. Я наболтал тебе много лишнего и выдуманного - в галлюцинациях ты лишена своей способности "медиума", и моей лжи ты бы не заметила.
   Я села на пол и заплакала от головокружительной радости.
   - Значит, всё, что ты сказал тогда - неправда? Ложь, да?
   - Конечно.
   Впервые я радовалась лжи - сидя на полу в лаборатории, в обществе странного доктора. Грегор меня любит, я его - тоже... А я так боялась, что потеряю всё в один миг... Разве я была бы в этом виновата?
   Дверь лаборатории запищала; Грегор, мой милый Грегор, подбежал ко мне... В последнее время у нас назревал кризис в отношениях - всё-таки я Мессия, свободного времени у меня было меньше, чем раньше... "Но теперь, - подумала я, - когда я чуть было не лишилась моего единственного друга, я построю всё по-новому. Перекрою свой график, возьму отпуск - уедем..."
   - Глория, как ты? - Грегор заглянул мне в глаза. - Ты такая испуганная...
   - Что поделаешь - такое тестирование, - развёл Эрнест руками. - Но я не досказал главного. Твой аномальный гормон сжигает тебя изнутри. Мне очень жаль, Глория, но жить тебе осталось что-то около двух недель в лучшем случае.
   Воцарилось молчание. Я попыталась улыбнуться Грегору, но он только качнул головой и крепко обнял меня, словно боясь, что я убегу, улечу, исчезну.
   - Судя по твоему молчанию, лекарствами это не лечится, - тихо сказал он Эрнесту.
   - К сожалению, да. Уедьте куда-нибудь в горы, подальше от людей, и... - Эрнест пытался что-то сказать, но не мог.
   - Может быть, я ошибся? Может, я соврал вам сейчас?! - закричал он вдруг. - Ну же, Мессия, скажи: я ведь солгал?!
   - Нет, ты сказал правду, - ответила я.
  

-22-

  
   Через три часа мы с Грегором, ничего не говоря родителям, друзьям и масс медиа, летели в недавно купленную Грегором виллу в Западных горах. Почти всю дорогу молчали, просто смотрели друг на друга.
   - Мне кажется, что я никогда не насмотрюсь на тебя, - наконец сказал Грегор.
   - А я... так боялась, что всё потеряю... В галлюцинациях Эрнест говорил, что ты меня не любишь, и я поверила! Как страшно жить без синдрома - не знаешь, чему верить, а чему - нет... Как же вы живёте? Так трудно...
   Мирандер улыбнулся, прищурившись, и я увидела несколько мелких морщинок под его глазами.
   - Привыкаем с детства, - ответил он.
   Вилла имела в себе два этажа, не считая маленькой комнаты в эркере. Широкие окна спальни выходят на ярко-голубой пруд (если хочешь - прыгай прямо из окна в чистую воду; пару раз мы с Грегором попробовали это), окружённый всё теми же секвойями - орнамент полумрака всегда дрожит на шёлковых обоях. Как противоположность - светлый зал, обитый ясенем; столовая, зайдя в которую, сразу начинаешь чувствовать приходящий аппетит... Всего два стула возле небольшого круглого столика - сразу понимаешь, что всё это создавалось только для двоих человек.
   - Год назад я наконец-то достроил эту виллу, - сказал Мирандер сегодня поздним вечером, когда мы уже задёрнули шторы, растопили камин и устроились на диване. Прижавшись к Грегору, я сонно смотрела на бьющееся пламя. В тот момент я просто не могла поверить, что скоро умру. На меня нашла такая умиротворённость, какой раньше никогда не было.
   - И сейчас мы впервые сюда приехали, - продолжил тем временем Грегор. - Господи, почему именно по этой причине? И почему всё случилось так именно с тобой?.. - я услышала, как он вздохнул, а ещё через секунду на мою голову медленно легла его рука.
   - Глория, милая, есть нескромный вопрос. Можно?
   - Конечно, спрашивай всё, что хочешь.
   - Тебе хотелось когда-нибудь умереть? Чтобы не страдать от синдрома...
   - Иногда такое желание появлялось, Грег. Всё надоедало: закрывать уши, не смотреть телевизор, общаться только с определёнными людьми, жить в постоянном страхе. Но всё, что держит здесь, не даёт выброситься из окна или повеситься - это ты. А я умру тихо и медленно - что же сделаешь...
   Каждое утро, просыпаясь и видя небо, потолок и Грегора, смотрящего на меня с тихой улыбкой, я понимаю, что необратимо приближаюсь к окончанию жизни. Мы ходим гулять по лугам, а устав, падаем в траву - долго лежим и вспоминаем прошедшие дни, недели и месяцы. Грегор приподнимается на локте, смотрит на меня и говорит:
   - Как я тебя люблю, Глория, только вот за что? - и улыбается, совсем как раньше; я даже начинаю думать, что на пару секунд возвращаюсь в прежнюю беззаботную реальность.
   Я чувствую, что с каждым днём слабею - меньше ем, больше лежу, тише говорю, голова кружится. Но я не показываю это Грегору, зачем?
   Может быть, Грегор - единственный, кто меня действительно любит? Он знает, что скоро увидит мой труп - первым увидит. Что же он почувствует? Каково ему будет? Много людей прошло сквозь мою жизнь - от жестокой Мелинды Бреугольт до наивного максималиста Мартина, но Грегор Мирандер... Я смотрю на него и пою про себя: "Смерть, мы знаем, приходит к нам живой, но всё, что мне нужно - это ты".
   Я знаю, что умру сегодня; в лучшем, почти несбыточном случае - завтра. Мне жаль Грегора больше, чем себя.
  

*

  
   Эти записи были обнаружены дежурным врачом Н.К. после констатации смерти пациентки Славы* Т. восемнадцати лет, пробывшей в хосписе последние два месяца.
   Ночное дежурство заканчивалось. За окном брезжил рассвет. "Опять не удалось поспать", - подумал Н.К. и положил блокнот на стол. Он читал всю ночь, благо больше никто из пациентов не вздумал умирать.
   - Синдром Глории... - задумчиво сказал Н.К. - Красиво звучит. Сущая фантастика.
   Он прошёлся по комнате, посмотрел на часы и вздохнул.
   - В который раз вижу, что медицина неопровержима. Опухоли мозга, особенно запущенные, часто дают такие яркие и вдохновенные галлюцинации... Мир лжив и жесток... Может, она от этого и умерла?..
  
  
  

18.12.2008г.

  
   *Слава - Глория (гр.)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   39
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"