Андреева Дарья Андреевна : другие произведения.

Душевнобольной

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Душа болит. Отрекись от нее. Не могу...

   1. Душевнобольной
   Август. Серый свет проникал в окно. Больничная палата.
   Если стоять лицом к окну, то справа будет кровать, а за спиной - дверь. Прямо перед окном - письменный стол и стул. Максиму разрешили иметь стол и стул, в виде исключения. И стол был не железным, а деревянным, как и стул, настоящий стул - без подлокотников, со спинкой и четырьмя ножками. Причем только стол и кровать были прикреплены к полу массивными болтами, а стул можно было передвигать. Это выражало большое доверие к Максиму.
   В тумбе стола, на средней полке, лежали листы бумаги, исписанные карандашом. Разрешение на нехитрый письменный прибор Максим получил около месяца назад. Тогда медсестра Мария сказала, что всю жизнь можно представить в виде лестниц. Болезнь скидывает человека в самый низ, и нужно цепляться за ступеньки-перекладины и пробираться наверх, к выздоровлению. Для Максима такими ступеньками были бумага и карандаш (до больницы Максим был писателем). "Может быть, - сказала тогда Мария, - если ты снова научишься гладко излагать свои мысли, ты будешь внятней говорить во время приступов. Тогда нам будет легче помочь тебе". Нет, не заботился Максим о своем выздоровлении. Он чувствовал, что деградирует: отмирают чувства и желания. Но Максим не хотел превращаться в животное. Поэтому он начал писать. Когда изнеможение от очередного приступа ослабевало, Максим садился за стол, брал карандаш, бумагу и выводил слова. Вначале бессвязные, они постепенно слагались во фразы, предложения, абзацы. Здесь были описания-зарисовки пейзажей, людей, погоды; позже появились впечатления, ощущения, мысли - бледные призраки размышлений. Со временем стало случаться такое, что после перерыва или приступа Максим садился за бумагу и продолжал начатую или незаконченную мысль. Листы копились в тумбе, читаемые только врачом и Марией. Хотя иногда, в последнее время, Максим тоже перечитывал свои письмена, но только на одной странице, той, где продолжит писать.
   Теперь Максим лежал в постели, на боку, поджав колени. Он думал о стопке листов в тумбе стола: "Зачем они? Что в них?" Максим уже долго думал над этими вопросами, но не искал на них ответа: он не имел значения и едва ли мог что-нибудь изменить. Максим думал над вопросами только потому, что писать не хотелось, а время до подъема нужно было чем-то скоротать. Ровно в семь часов в палату вошла медсестра Мария.
   - Доброе утро, Максим.
   Пациент сел на кровати, поставив ноги в больничные туфли. Его взгляд не выражал ничего. Мария протянула больному две таблетки и стакан с водой.
   - Пора принимать лекарство.
   Максим равнодушно выпил таблетки и вернул стакан медсестре.
   - Как ты себя чувствуешь? - спросила она.
   - Хорошо, спасибо, - ответил больной, не глядя на Марию.
   - Как ты сегодня спал?
   - Хорошо. Таблетка действует безотказно.
   Он встал и словно тень пошел к выходу. В коридоре их ждал санитар.
   - Доброе утро, Максим.
   - Доброе утро, Григорий Афанасьевич.
   Пока Мария закрывала дверь палаты, санитар накинул на плечи больного махровый халат, помог продеть руки в рукава, завязал пояс.
   - Ты сегодня хорошо спал? - поинтересовался Григорий дружелюбно.
   - Да, спасибо.
   Максиму было двадцать три года, на четырнадцать лет меньше, чем санитару. Два последних года Максим провел в больнице для людей с психическими расстройствами. Здесь все его любили и жалели, считали несчастным и сочувствовали ему. Среди выздоравливающих Максим казался самым больным, среди больных - самым здоровым. Он всегда был скромен и молчалив, безотказен; многие считали, что он тихо плачет в подушку по ночам, хотя это было не так.
   - А я ужасно спал, - признался Григорий, возобновляя разговор.
   - Почему же? - спросил Максим.
   - Ночью гроза была.
   - Я не боюсь грозы...
   - Я тоже. Но так громыхало! Как будто над самой головой.
   Они вошли в небольшую прямоугольную залу с бежевыми стенами и нарисованным на линолеуме паркетом. Здесь было светло и немного прохладно. Григорий и Мария остались у стены, с другими медсестрами и санитарами, а Максим встал в одну из шеренг пациентов. Ровно в семь-пятнадцать началась утренняя зарядка.
   Потом больные умылись, переоделись и пошли завтракать. В больнице было тихо. Иногда Максиму казалось, что здесь живут и работают не люди, а призраки, безмолвные тени. А иногда хотелось, чтобы так и было. Все старались не нарушать тишины, как будто совершали некий обряд.
   Но Максим знал, что такое безмолвие царит только в одном крыле, а в другом, восточном - суета, крики, приказы, брань. Там помещались буйные. Максим их никогда не видел. Но, проходя по холлу или коридору, их можно было слышать. В восточном крыле вечно кто-то бегал, обязательно какой-нибудь больной кричал. Иногда слышался плач посетителей. Тогда Максим пытался решить, плакали ли его родные и близкие, навестив его. Однажды Максим услышал, как мама прошептала Оле: "Только бы ему не стало хуже!.." Но, кажется, она не всхлипнула... Как знать... Кто бы ни приходил его навестить, все смотрели с жалостью и любящим снисхождением. Тогда Максиму хотелось их утешить. Но что он мог сделать? Сначала он верил в скорое выздоровление, потом участились приступы, настал кризис, а потом появилась апатия. Всем казалось, что в Максиме угасает пламя жизни. Но это было не так. Сидел ли он молча, говорил ли с кем-нибудь, он жил и жизнь не угасала в нем.
   После завтрака больные прошли в просторную и светлую комнату отдыха. Здесь уже были люди со второго этажа. Они - тоже спокойные, двое из них готовились к выписке. Всего в комнате десять клиентов. С первого этажа тоже есть выздоравливающие, но всего один человек: Катерина Никитична, пожилая женщина, очень добрая, ласковая, отзывчивая. Она вечно что-то вязала на спицах: то кофту, то варежки - внукам. В комнату отдыха вносить колющие предметы запрещалось, поэтому здесь Катерина Никитична скучала. Сейчас она сидела на диване, напротив Максима, и хотела с ним заговорить. Он подсел к Катерине Никитичне.
   - Как ваше вязанье? - вежливо спросил Максим.
   - Хорошо, Максимушка, - улыбнулась Катерина Никитична. - Вот уже пять рядочков осталось, и носочки будут внучке. Ей понравится... А ты сегодня хорошо спал, Максимушка?
   - Да, хорошо.
   - А я, признаться, все просыпалась. Гроза-то какая была!
   - Григорий Афанасьевич говорит, что сильная.
   - Еще какая!.. Громыхало-то, громыхало-то!.. Над самым ухом.
   - А что, Катерина Никитична, - в разговор вмешался Сергей Игнатьевич, человек лет пятидесяти, довольно высокий, с гладкой седой бородой и строгим взглядом, - вы все Максиму свитер сватаете?
   - А хоть бы и так, Сергей Игнатьевич. Вам-то до того какая надобность? - прожурчала Катерина Никитична.
   - А вот я в книге прочитал, что молодежь нынче не носит свитеров - не модно.
   - Да как же это так!.. Где это вы такое прочитали, Сергей Игнатьевич? - заволновалась Катерина Никитична.
   - Да вот здесь! - Сергей Игнатьевич быстрым жестом, чтобы никто не смог увидеть заглавия, показал книгу, которую держал в руках. Он знал, что ничего о свитерах в книге нет, но он любил подтверждать свои слова, ссылаясь на книги. Возможно, Сергей Игнатьевич даже не умел читать... Он стоял с раскрытой книгой в вытянутой руке и сосредоточенно смотрел на страницы неподвижным взглядом. - Здесь написано, что современным молодым людям позорно носить свитера.
   Катерина Никитична очень расстроилась. Максим не мог понять, зачем Сергей Игнатьевич ее обидел. Возможно, ему просто хотелось поговорить, а соглашаться он не любил...
   - Я не слежу за модой, - утешил Максим Катерину Никитичну и хотел что-то сказать Сергею Игнатьевичу, но он отвернулся и снова "читал".
   - Ну и правильно, Максимушка, правильно. Глупая, извини ты меня, модья, свитерков не носить-то. Что же согреет лучше, чем свитерок-то; тем более, своими ручками связанный-то, а? Правильно, Максимушка, что за глупой модьёй-то следить? Мы-то умные, слава богу. Умными быть надо-ти. Так ведь?
   - Да, Катерина Никитична. Конечно, так.
   - А свитерок будет серенько-зелененький, с узорчиком. Ну, ты не волнуйся. Уж если не успею до выписки, то уж потом с посылочкой передам... Максимушка, чтой-то ты, чтой-то?
   По телу Максима пробежали мурашки от холода, потом разлилось тепло. Выскочило желание рассказать, одна главная и несколько помельче идей четко нарисовались в голове. Потом стало трудно дышать, потом - слишком легко, казалось, что воздух с дикой силой врывается через огромные трубы - и в легкие. А мысли всё здесь, но их уже так много, они кувыркаются, издеваются. Максим видит четко, но все перевертывается и превращается во тьму, и только картиночки, двухмерные, яркие, маленькие - мелькают, мелькают. И боль, адская боль. Кажется, что мозг сжимают так, чтобы уместился в скорлупу грецкого ореха. Больно! А мысли тут, они тут. И есть одна главная, самая главная, но другие, мелкие и паршивые, метелью окружают ее, и ее не видно, не поймешь. Максим почувствовал, как его тело трясет, как в лихорадке; почувствовал холодный липкий пот на лбу, пустоту под ложечкой, комок в горле... Действительность возвращалась. Через несколько минут тьма сменилась полумраком, по телу разлилась нечеловеческая усталость, все члены отяжелели, и, казалось, весили тонну. Еще через пару минут рассеялась дымка в глазах, и Максим увидел мир вокруг, реальный и настоящий. Было очень тяжело и плохо. Максим сидел в углу дивана, весь напряженный, скрестив руки на груди, словно пытаясь согреться.
   - Снова приступ? - услышал Максим отдаленный голос врача, Дениса Владимировича. - Как долго?.. Первый с утра?
   Денису Владимировичу что-то отвечали, но Максим не слышал что. Очень скоро врач подошел и привычно осмотрел пациента: зрачки, пульс, температура тела на ощупь.
   - Всё как всегда, - проговорил врач недовольно. - Кто-нибудь понял, что он говорил? - обратился он к окружающим. Все отрицательно покачали головой.
   - Как ты себя чувствуешь? - снова обратился врач к Максиму.
   - Очень плохо, - ответил Максим с трудом.
   - Как всегда, - пробормотал врач недовольно. - Как всегда... Что ж, зовите меня, если что.
   И Денис Владимирович ушел, скорее всего, в свой кабинет, где его, наверное, ждал очередной пациент, охраняемый санитаром.
   Небольшая подмосковная психиатрическая больница считалась одной из лучших во многом благодаря именно Денису Владимировичу. Его пациенты почти всегда выздоравливали, были только очень редкие исключения, такие, как Максим.
   Он попал сюда два года назад. Его привезли мама, папа и Оля, когда приступы начали полностью забирать Максима из сознания и повторяться каждые три- три с половиной часа. Денис Владимирович сразу взял его на себя и очень скоро выделил среди других пациентов, потому что Максим знал, что болен, трезво смотрел на свою болезнь и сам искал пути к выздоровлению. И по началу, казалось, все пошло хорошо. Уже через полгода приступы случались один-два раза в день, не чаще. Денис Владимирович как-то сказал, что через пару месяцев, пожалуй, можно будет подумать и о выписке. Но болезнь, похоже, жила своей, ни от кого и ни от чего не зависящей жизнью. С той же скоростью, с какой она до этого отступала, болезнь начала прогрессировать. Ничто не останавливало ее. Через полгода приступы случались каждые два с половиной часа. В общем-то, беспрерывно, потому что часа два Максим приходил в себя после очередного приступа. Денис Владимирович был в отчаянии. Он думал, что нашел источник болезни, но, оказалось, ошибся. И эта ошибка виделась ему роковой, он боялся, что жизнь Максима в опасности. Но это было не так. Вскоре болезнь снова начала отступать, причем быстрее, чем в первый раз. Денис Владимирович еще усерднее искал причины, работал с пациентом. Но Максиму было все равно. Должно быть, во время одного из приступов к нему пришла какая-то фатальная идея. Максим больше не хотел выздороветь, вообще ничего не хотел. И когда друзья приходили и пытались его "расшевелить", как они это называли, у Максима это вызывало досаду и даже раздражение. Только Олю Максиму было жаль, он ведь когда-то хотел на ней жениться, она хотела выйти за него замуж... Но пытаться выздороветь казалось Максиму бессмысленным занятием, все равно, что плыть, лежа на берегу.
   Апатия постепенно стала захватывать душу, разум и память Максима. Иногда он уже не мог отличить, где сон, а где реальность. Если бы не Денис Владимирович и его лекарства, то мозг Максима начал бы разрушаться. И Максим знал, что ему повезло: его лечил замечательный врач, за ним ухаживали замечательная медсестра и замечательный санитар. Именно Мария предложила Максиму и не успокоилась, пока не убедила его писать; карандашом, как он всегда любил, на желтоватых или белоснежных тонких листах формата А4. И именно Денис Владимирович, главный врач больницы, разрешил и даже посоветовал Максиму иметь стол и стул, настоящие и деревянные. И именно Григорий Афанасьевич нашел такие стол и стул, чтобы понравились Максиму, а потом прикрепил, своими руками, стол так, чтобы было красиво. А Денис Владимирович разрешил не прикреплять стул.
   Последние месяца два Денис Владимирович заходил к Максиму в палату перед сном. Раньше Денис Владимирович приносил с собой табурет, а теперь просто пододвигал стул к кровати.
   Денис Владимирович заходил к Максиму почти каждый вечер. Они говорили о разных вещах. Денис Владимирович все больше спрашивал, Максим - отвечал. Обязательно Денис Владимирович прочитывал записи, если Максим их делал. Но сам Денис Владимирович во время разговора ничего не записывал - получалась беседа. У Максима даже вошли в привычку эти "посиделки", но он никогда не обдумывал их заранее. Бывало и так, что у Максима или Дениса Владимировича не было настроения разговаривать. Тогда беседы были короткими и только о самом главном.
   Наверное, если бы Максим не был болен, они с Денисом Владимировичем стали бы хорошими друзьями, несмотря на довольно большую разницу в возрасте. Но Максим был болен и болен, судя по всему, неизлечимо. В этом были уверены все больные и многие их персонала больницы.
   Поэтому, когда истек час, отведенный на отдых, и больных повели по палатам, кое-кто предложил не водить к Максиму врача: "Врач его уже видел". Но Мария только нахмурила брови на эту фразу и помогла Максиму встать.
   Его отвели в его палату, там его лично осмотрел Денис Владимирович, дал ему таблетку с водой, потом сделал укол в вену. Из-за этих уколов Максим иногда чувствовал себя наркоманом, глядя на свои истрепанные вены. "Я надеюсь, что тебе это поможет, - проговорил Денис Владимирович. - Это несколько новый препарат. Он до?лжен помочь". Максим не ответил. Врач ушел к другим пациентам, Мария тоже вышла, щелкнул замок. Максим полежал с полчаса, чтобы подействовало лекарство, потом еще минут пятнадцать, чтобы успокоилась боль в голове. А потом тихо встал, перебрался за стол и начал писать на листе, лежавшем тут же. Максим не думал, хорошо ли, складно, интересно ли выходит. Он просто писал, даже не запоминая, что пишет. День был пасмурным, свет казался окрашенным в серый цвет истратившихся туч, за окном дул ветер, довольно сильный и, скорее всего, очень холодный, трава колыхалась, как взволнованное море. Впрочем, Максим не любил моря.
   Пейзаж за окном, вообще, был скучен: трава, потом асфальтовая дорожка, снова трава и забор - чугунные трехметровые прутья, между каждым - сантиметров пятнадцать-двадцать, и по два горизонтальных прута снизу и сверху. Через такой забор не перелезешь и сквозь него тоже не пройдешь, но все равно по верху пущена колючая проволока.
   За забором Максим мог видеть ряд молоденьких деревьецев, потом полоску травы, за ней - проселочная, грунтовая дорога, потом полоска травы и редких кустов, а за ней - поля до самого горизонта. Мама Максима говорила, что этот пейзаж может свести с ума своей тоскливостью, но Максим не был с ней согласен. Он любил когда-то и прокатиться, и пройтись по проселочной дороге, и полюбоваться ей. И любил он поля, особенно, когда они золотились почти соспевшим злаком. А трава под окном очень красиво, почти сказочно плясала под ветром или дождем, отображала, как зеркало, смену времен года, месяцев и дней. К тому же, в траве селились разные насекомые, которые стрекотали, жужжали, звенели, шуршали и чего только не делали! А в земле еще жили дождевые черви, и после сильного дождя они выползали на дорожку. К счастью, там никто не ходил и не мог раздавить их, но нередко прилетали птицы, самые разные, иногда - одни и те же. Птицы питались насекомыми и червяками. Самым скучным в пейзаже был забор, но и он был не лишен своей, совсем особенной прелести. Он казался прозрачной, но непреодолимой стеной, которая отделяет сказку от жизни.
   Максим исписал семь строк и почувствовал, что больше не может писать: голова слегка кружилась, в висках иголочками стучала боль. Максим отложил листок и карандаш и забрался на кровать.
   Через какое-то время зашла Мария.
   - Как твое самочувствие? - спросила она осторожно.
   - Голова немного кружится и в висках - как будто патефонные иголки танцуют вальс.
   - Да, Денис Владимирович говорил, что так может быть. На-ка вот. - Она протянула две желтые таблетки и стакан с водой.
   Пациент выпил лекарство и снова улегся на кровать, поджав колени.
   - Скоро все пройдет, - попыталась утешить его Мария, сочувственно коснулась его плеча и повернулась идти. - Я загляну минут через тридцать. А ты попробуй заснуть.
   И Мария вышла, щелкнув замком. Максим сомкнул веки. Замелькала трава, окрашенная в серый цвет непогоды, потом Максим услышал шелест ветра, почувствовал, как он щекотно проникает под свитер, как играет с волосами, потом как-то сразу пошел дождь, сразу сильный и частый, мелкими каплями, но сплошной стеной. Холода не было, только капли, только дождь, ветер, трава и забор.
   Максим проснулся. За окном действительно шелестели дождь и ветер. На улице стало темнее, в палате включили свет. Максим подошел к столу, сел на него с ногами и стал смотреть в окно: на дождь, на траву, деревца и кусты, на забор, дорогу и поля. Он сидел так очень долго, пока дождь не перестал, и не слышал, как заходила его проведать Мария. Она постояла немного и ушла. А Максим смотрел в окно, почти не моргая.
   Когда закончился дождь, на улице остался только ветер. Казалось, он мечется в поисках друга, скребет в бессилии ногтями по стенам и окнам, но не может развеять одиночества. А в больнице жили звуки, но очень тихие. Максим прислушался, но мог различить только свое дыхание, ровное и одинокое.
   Снова зашла Мария и позвала Максима. Он повернулся.
   - Время для прогулки, - сказала она.
   - Сегодня весь день будет то и дело дождить, наверное. Как вы думаете?
   Мария взглянула в окно.
   - Думаю, да. Скучная погода.
   - Это все давление, - возразил Максим, - атмосферное давление. Это оно так действует.
   - Да, наверное, - сказала Мария тоном, просящим поторопиться.
   Максим послушно сошел на пол, обул больничные туфли и подошел к двери, но перед этим взял со стола бумагу и карандаш. В коридоре, пока Мария закрывала дверь палаты, Григорий Афанасьевич опять помог Максиму надеть халат. Потом Мария куда-то ушла, а Григорий Афанасьевич повел больного в небольшой крытый садик: прямо по коридору, мимо ординаторской и первая дверь направо. Максим пошел чуть впереди Григория.
   Они миновали уже ординаторскую, уже слева было большое окно с решеткой. Максим все прислушивался: из восточного крыла доносились громкие крики. Было похоже, что кричали и санитары, и врачи, и больной, но последний - бессвязно, иногда даже без слов. Судя по всему, он пытался сбежать, и персонал с трудом его удерживал в своих руках.
   Раздался дикий вопль. Максим понял: больной вырвался и побежал - и остановился. Было слышно, как ударяли босые пятки буйного в пол. Слева - пронзительный свет пасмурного дня. Опять какая-то идея, а, может, воспоминание. Дышать стало слишком трудно, потом слишком легко. Что-то очень важное надо было сказать, что-то почти судьбоносное, но подходящие слова не находились, а мысль бежала дальше, не ждала. На грани сознания и бреда Максим с трудом расслышал восклик санитара, потом страшной силы толчок. Максима словно выбросило из приступа, он едва удержался на ногах и вдруг закричал, срывая горло, от боли, невыносимой боли. Он почувствовал, как упал, ударившись затылком о пол, а мозг отчетливо рисовал: буйный пробежал по коридору, врезался в Максима, тот выронил бумагу и огарок карандаша, буйный подхватил карандаш, тупой, давно не точенный, и, как нож, вонзил в Максима грифель и корпус. Боль!!! БОЛЬ!!!
   Темнота и вакуум. Тьма. Резкий свет. Чей-то крик: "Скорее!" Темнота. Темнота. Пронзительный свет, неживой. Женский голос: "Мы его теряем!" Темнота.
   Максим вскочил и с ужасом огляделся. Сердце билось как у загнанной лошади, воздух со свистом вылетал из легких, грудная клетка поднималась с трудом. В окна бил ослепительный солнечный свет. Будильник, надрываясь, звенел. Всё как обычно: до сладкой боли знакомая комната, звук машин, звук города за окном, щебет птиц... Максим отключил будильник и еще раз огляделся, прислушался к миру снаружи и внутри себя. "Ну и сон! - подумал Максим наконец. - Приснится же такое!" А сегодня было двадцать седьмое июля, семь часов утра, и они с друзьями собирались в рощу, на берег реки, чтобы просто хорошо провести время. Будут и Коля, и Валерий-Варяг, и Антон, и, конечно, девчонки: Оля, Анюта, Танюша-учитель, Ирина. Будет весело! Максим поскорее забыл об отвратительном сне и босиком, в одних семейках побежал на кухню - ставить чайник. Заглянул там в холодильник - негусто, но пюрешечка на сковородочке оставлена специально для Максима. Брякнул сковородочку на электроплитку и включил нагрев; побежал умываться. А вода холодная!, хотя и летняя. Полотенце колючее. Любил Максим колючие полотенца и не знал почему.
   В общем, всё как надо, всё замечательно. Позавтракал, оделся. И только собрался уходить, "навострил ключи", как говорится, зазвонил телефон.
   - Алло!
   - Максим Алексеевич? - раздался в трубке спокойный и бесцветный голос. Максим так и замер от удивления: звонил редактор из "Альфы".
   - Да, это я. Здравствуйте, Лев Федорович.
   - Доброе утро, Максим. Не разбудил, надеюсь?
   - Нет, вы очень вовремя: еще минут пять, и вы бы меня не застали.
   - Куда-то уходите?
   - Да, договорились с друзьями. - Совсем не хотелось слушать этот бесцветный голос, но редактор - жизнь и хлеб писателя, особенно начинающего.
   - Я, собственно, звоню сказать, что всё очень хорошо. Главному редактору ваша рукопись крайне понравилась, так что будем печатать. Выдалась свободная минута, и решил вас порадовать.
   "Надо же, - подумал Максим, - такая рань, а у него уже дел по горло". И в сердце поселилось огромное чувство благодарности и уважения.
   - Спасибо большое, Лев Федорович, что нашли минутку.
   - Не за что, Максим. Надеемся на дальнейшее сотрудничество.
   - Конечно. Еще раз спасибо.
   - Не за что... До свидания, Максим.
   - До свидания.
   Максим повесил трубку и окрыленный пошел из дома. На улице было светло, тепло и дул несильный ветерок. Чудесно! Исправления редактора были не очень-то глобальными, Максим еще позволил себе несколько из них оспорить и отменить, а главному редактору все равно понравилось. Это будет уже четвертый раз, когда рассказ Максима напечатают в толстом и уважаемом литературном журнале. До того брали только стихи в газету. А литературный журнал - это совсем другое, это гораздо лучше, тем более такой журнал, как "Альфа-Омега". И критики, Максим читал, отзывались весьма лестно о его игрушках, то есть рассказах: "У молодого человека есть будущее, чувствуются талант и возможность его реализовать". Весьма размыто, но до крайности лестно для молодого прозаика.
   Подкатил автобус, распахнулись двери, и Максим взлетел по ступеням. "Ишь ты, какой веселый, - улыбнулась кондуктор. - А что у вас за проезд?" "Рубли, - гордо ответил Максим. - Самая дорогая сердцу валюта". И отсчитал на билет. Кондуктор улыбнулась и пошла дальше, а за окном покатились остановки. Город утопал в июльской зелени. Людей было немного, но все - в легких и пестрых одеждах. И всё, что хоть немного может отражать, так и брызжет солнечными зайчиками. Но город еще не расплавлен, как сахар, в карамельку. Жара только набирает силу, и город еще свеж.
   Наконец нужная остановка. Максим перешел дорогу и упал в объятия друзей.
   - Вот и Саша!
   Максима называли так, сократив имя Максашка. Это пошло с легкой руки Анюты, любившей изменять и преображать всем известные вещи.
   - Только Валерка остался!
   - Мы уж думали, ты опоздаешь!
   - Светишься, как солнышко! - Оля подарила головокружительный поцелуй. Максим, конечно, подхватил ее и прокружил.
   - Я с утра счастливый! - объяснил он. - Мои "Часы" напечатают в "Альфе" - это ко всем остальным удовольствиям.
   - Поздравляю!
   - Кто бы сомневался!
   - Попробовали бы не напечатать!
   - Здорово!
   - Молодец!
   - А где Валера? Вы ему звонили?
   - Звонили, - отмахнулся Коля, - никто трубку не берет. Наверное, уже вышел.
   - Ну, ему далеко ехать, - оправдал Максим друга.
   - Да, поди, опять вернулся с полдороги, - махнула рукой Ирина.
   - Кошелек забыл! - поддержал Антон.
   - Или плиту выключить! - подхватила Таня, и все рассмеялись: это было бы так похоже на Валерия! С ним вечно случались какие-то чудеса, но самым большим чудом была его рассеянность. Он мог забыть любую вещь в любом месте.
   Варягом Валеру прозвали за отчаянное сражение за зачет по отечественной истории. Валера не хотел за него платить и ходил раз пять на перезачет, если не больше. А потом одногрупники пожаловались куратору, куратор серьезно поговорил с преподавателем, и с шестого раза Валерка получил зачет. С того случая в группе, а потом и все друзья стали называть Валеру Варягом, в честь корабля-героя.
   Солнце поднималось все выше и грело все сильнее. Было уже десять минут девятого, и Антон начинал раздражаться. Он покусывал травинку и то и дело бросал вдоль дороги пристальный взгляд. Сам он был пунктуальным и обязательным, но нетерпеливым. Он очень легко выходил из себя. "Где его черти носят?!"
   Наконец подъехал Девятый автобус, и со ступеней сбежал Валерка, извиняясь и здороваясь одновременно.
   - Вы не поверите! Надо такому случиться! Кошка полкоридора загадила! Ровно полкоридора! Пришлось убирать.
   Все рассмеялись, просто покатились со смеху: до подобных козней судьбы никто не додумался.
   - Очень, поди, старалась! - хохотала Ира.
   - Да уж, наверное, - буркнул Валерка и сам улыбнулся.
   - Нет, ты скажи: откуда в такой маленькой кошке столько дерьма? - Антон смеялся чуть не до слез.
   - Да не знаю!
   - Она у тебя не заболела? - спросила Аня.
   - На голову она больная! - Видимо, Валерка все еще сердился на кошку. - Нажралась, поди, в помойке. Гадина!
   - Тише, ну ты, - успокоил его Коля, самый уравновешенный из всех. - Не расходись, при дамах.
   "Дамы" ответили звонким смехом.
   - Ну, ты ей дал что-нибудь? - спросила Таня, успокоившись.
   - Как же, конечно. Сразу же налечил.
   - Ремнем? - прыснул Антон.
   - Таблеткой, - гордо возразил Валера. - Муське не понравилось, но пусть помучается.
   - Врачу бы показать, - заметила Оля.
   - Да оклемается! Правда, Саш?
   - Думаю, да. У кошек это как-то легче.
   - Ладно, черт с ней! - махнул Антон. - Пошлите в рощу.
   - Бьюсь об заклад, поправится, - согласился Коля, но как-то не очень уверенно.
   - Да поправится! - возмутилась Ира. - Даже люди от поноса редко умирают.
   - Вот и я о том же, - поддержал Валерка.
   - Фи! От этой темы пахнет неприятно, как от кошачьего туалета, - сказала Аня уже на ходу, и все хихикнули.
   Они спустились в рощу и еще минут пятнадцать шли в тени деревьев, пока не увидели блеска реки, и вскоре были уже на месте. Здесь роща кончалась небольшим обрывом, всего метра два, а у его подножья - каменистый пляж, к которому ведет сносный довольно спуск.
   Все побыстрее раскидали покрывала, еще быстрее сбросили одежду - и в воду. Хорошо! Вода прохладная, нырнешь поглубже - щекочет холодком.
   Николай отплыл подальше, на глубину, а остальные жались к берегу, чтобы можно было подурачиться.
   Максим обожал своих друзей. С ними он делил и радость, и грусть, с ними он мог быть и шутом, и философом. С ними он жил, с ними он был свободен, они делали его таким, каким его любили и уважали остальные, они были его семьей, частью его самого. Все вместе - Ольга, Максим, Николай, Татьяна, Валерий, Ирина, Антон, Анна - они были лучше, чем каждый в отдельности. У них, казалось, было одно сердце на восьмерых.
   Но Оля была лучше всех. У нее был самый чистый и звонкий смех, у нее было самое доброе, честное и нежное сердце. Она казалась ангелом, спустившимся с небес. Антон называл ее бесхарактерной, а Максим считал ее божеством. Иногда Максиму казалось, что он живет только ради ее бесконечно-зеленых глаз, ее шелковистых льняных волос, ее вздернутого носика, ее веснушек, ее чуть бледной кожи, ее малиновых, сладких, как самая сладкая малина, губ, ее тонких пальчиков, ее горячих ладошек... И она ни разу не злоупотребила своей властью. Оля была самой гуманной владычицей из всех, что были, есть или будут... и самой хрупкой. Она не любила обижаться и никогда не отчаивалась, но ранить ее было очень легко: она не умела защищаться, у нее не было острых шипов. Когда ее что-то расстраивало, она не могла превратить свою боль в обиду, обиду - в злость. Она просто плакала. Раны, нанесенные судьбой, заживали всегда очень медленно, потому что сердце не умело чувствовать вполсилы. Оно билось в груди отчетливо, верно и сильно. Оля не могла отмахнуться от бед, закрыть глаза на свои ли, чужие ли беды. Она не могла изменить уже данному слову и никогда не изменяла себе. И у нее был удивительный дар: видеть то прекрасное, что есть в мире вокруг нас, видеть хорошее в людях. Она не просто любила жизнь - она умела ценить ее, и учила этому других.
   Бултыхались и плавали до синих губ. Потом выбирались на берег, обмахивались полотенцем и грелись на солнышке. А минут через десять снова бежали в реку и снова купались до дрожи и изнеможения - и снова на берег. Первой устала Ирина. Потом Танюша, а за ней - Анюта и Валерка. И постепенно все, как восемь моржей, разлеглись на пляже, веселые, уставшие и счастливые.
   Через какое-то время собрали обед и съели почти все. А потом Валерка схватил мяч, который Оля принесла в рюкзаке; за ним побежала Анюта, а за ней - все остальные. И началось сумасшествие. Мяч то и дело улетал в воду, за ним бросались сразу несколько человек, и борьба продолжалась. В конце концов, мяч остался у Иры, и она с гордым видом отправилась плавать на нем. Зрелище получилось опасное для слишком смешливых.
   Когда солнце пересекло экватор дня, стали собираться, и всё не могли решить, куда идти дальше. Девушки предлагали разъехаться по домам, умыться, переодеться, оставить рюкзаки и сумки, потом встретиться и пойти в какое-нибудь кафе, поесть мороженное. Парни же предлагали отправиться куда-нибудь прямо с пляжа. Долго спорили, но наконец решили и отправились, стряхнув песчинки, на выставку подводных обитателей, в Центр молодежи.
   Живописные чучела в огромных аквариумах строили волшебный лабиринт, погруженный в прохладу и полумрак. Оля и Саша остались одни: остальные разбрелись по другим переулкам подводного царства. Девушка прижалась к Максиму, и сквозь тонкую рубашку и тоненькую блузку он чувствовал тепло, даже жар Олиного тела. Она дрожала. Максим обнял любимую покрепче.
   - Тебе холодно?
   - Немножечко страшно... - Она глубоко вздохнула. - Они какие-то жуткие.
   - Они непонятные, - шепнул Максим ей на ушко. - Хочешь, пойдем на солнышко?
   - Еще один рядочек, и пойдем, - согласилась Оля.
   Они молча прошли еще одну галерею и вышли в просторный холл. Здесь было светло и безлюдно, от каменных стен и лестниц веяло прохладой, но солнечное тепло заливало все вокруг.
   Оля и Саша вышли на улицу, и Оля в ближайшем киоске "Роспечати" купила журнал "Критик". А Максим в это время купил мороженное. Оно быстро таяло и текло, белоснежными искрами падая на асфальт. Оля и Саша побыстрее с ним справились и стали читать журнал. Но Максиму не понравилось, что о нем писали: "его книги расходятся очень быстро".
   - Что-то не так? - забеспокоилась Оля.
   - Ни слова о качестве, о контексте... Я создаю тупые игрушки для взрослых!..
   - Это не так, - возразила Оля. - Посмотри, что дальше. "Львов пишет..."
   - Да, я уже читал, - перебил ее Максим.
   - Мне так нравится то, что ты пишешь... Особенно "Часы".
   - Если хорошенько поискать, можно найти глубокую мысль. Нет, мне уж больше нравятся "Пигментные пятна", "Белые крылья". А больше всего - "Навстречу ветру".
   - А ты пробовал их опубликовать?
   - Они еще не совсем доработаны, - пробормотал Максим.
   - А "Конец Вселенной"? Эта повесть, кажется, закончена.
   - Пустой пессимизм, не более того.
   - Ты не прав.
   - Нет, "Конец Вселенной" - это не то. Она, конечно, не глупая, не пустая, но слишком мрачная. Не люблю мрачного. Хочу, чтобы у людей в жизни было больше светлого.
   - Как солнышко?
   - Как солнышко, - улыбнулся Максим. - Как ты.
   Он притянул ее к себе, и она прильнула к нему, несмотря на жару. Он обнял ее и поцеловал нежно в ручеек пробора.
   - Будет и на нашей улице праздник.
   - Обязательно будет, - ответил Максим, но сам, почему-то не был в этом уверен.
   Минут через пять из Дворца молодежи вышли Валера, Николай, Ирина, Аня, Антон и Танюша.
   - Да вот они! - воскликнул Валерка, увидев Олю и Сашу. - Наши голубки примостились на жердочке.
   Оля улыбнулась в ответ.
   От Дворца молодежи пошли в кафе и под красным зонтиком расположились с тарелочками мороженного. Выставка понравилась всем, кроме Ани: она откровенно назвала всех подводных животных чудовищами и монстрами.
   Еще долго делились впечатлениями, а потом пошли гулять по городу, прихватив бутылочку газировки. Солнце незаметно клонилось к горизонту, жара спала, проснулся легкий ветерок, заснувший было ненадолго.
   Заходили в магазины, застывали у анонсов театров и кино, навестили пару библиотек, ничего не взяв, и, наверное, обошли бы еще полгорода, но девушки устали, да и у парней уже гудели ноги. Тогда решили ехать по домам. Расставаться всегда немного грустно, но каждый уносил с собой частичку общего хорошего настроения.
   Максим поднялся по пяти ступенькам, открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру. Мама и папа уже вернулись с работы.
   - Привет! - громко объявил Саша с порога.
   - Привет, Максимушка, - ответила мама, выходя из кухни. - Как погуляли?
   - Отлично. - Максим поставил рюкзак на табурет-пуфик справа от двери. - Только устал че-рез-вычайно. - Он почти упал на табурет и вытянул ноги. - Папа дома?
   - Дома. А где ходили? - спросила мама, возвращаясь на кухню.
   - Везде.
   - На Волге-то хоть были?
   - Были, конечно. В воскресенье с вами пойдем. Вода - обалденная.
   - Если погода будет, почему бы не сходить...
   - Будет-будет!
   - Голодный?
   - Как волк! А где папа?
   - В ванной, наверное. Ты пока развесь покрывало, посуду разбери... Тебе поставить воду?
   - Давай, - согласился Максим. - А я пока рюкзаком займусь.
   Пока разбирал, вышел отец.
   - Привет.
   - Привет, - ответил Саша.
   - Давно пришел?
   - Нет, только что.
   - Воду поставил?
   - Ага.
   - Там осталось немного. Может, большую кастрюлю вскипятить?
   - Да мне хватит, к тому же - она долго кипит.
   - С двумя нагревателями? Минут семь, не больше.
   - А чайники уже вскипели!
   Максим подскочил на кухню, схватил оба чайника и заперся в ванной. Через пятнадцать минут он был уже чист, переодет и свеж, только ноги всё гудели. И ужин-обед тоже был приготовлен. Максим с отцом накрыли на стол, и все сели есть. Телевизор нес какую-то чепуху, так что его выключили. На работе у родителей опять были какие-то небольшие проблемы, не страшные. Максим рассказал о звонке редактора, о "Часах" и статье в "Критике". Папу, как всегда, больше интересовал денежный вопрос, а мама просто гордилась за своего сына. И никто из них не понял, чем Саша был недоволен.
   - Что-то не так? - удивилась мама.
   Максим поежился, как от холода.
   - Хочу писать как Достоевский, как Лев Толстой. Не хочу быть покупаемым писателем, хочу быть гениальным писателем.
   - Ну, не всем же быть гениями... - начал было папа, но мама не дала ему продолжить.
   - Ты и так гениальный, - сказала она.
   - Еще нет, не гениальный. Я еще не сказал ничего гениального. Писатель гениален тогда, когда его произведения на целый шаг продвигают человечество вперед, к свету. В этом моя цель.
   - Еще успеешь. Тебе еще расти и расти, - возразил папа.
   - Это точно, - широко улыбнулся Максим и потянулся за заварным чайником. - Это меня и утешает.
   - Еще успеешь, - подтвердила мама. - У тебя вся жизнь впереди.
   После ужина Максим устроился поудобнее за своим любимым письменным столом и продолжил читать недавно начатую книгу. Строки послушными струями текли в воображение, воскресая из символов в живые картины. Сюжет бежал довольно быстро, ловко огибая все острые углы и подводные камни, но главное было другое, то, что таилось между строк, подразумевалось, а не говорилось. И именно в этот подтекст впивался Максим глазами, его впитывал с жадностью губки.
   Через какое-то время, постучавшись, в комнату заглянул папа.
   - Что поделываешь?
   - Читаю.
   - А мы думали: ты уже спишь.
   - А сколько времени?
   - Одиннадцать скоро.
   - Ничего себе. - Максим посмотрел на книгу: читать еще больше половины.
   - Мы укладываемся. Да и ты не сиди, хоть тебе и не на работу, и не на учебу не надо. А то так все каникулы проспишь.
   - У меня глаза слипаются.
   - Ну, и ложись, не сиди.
   И пап пошел чистить зубы, умываться и спать. Максим почитал еще немного и тоже начал укладываться.
   На следующий день у Саши не было совершенно никаких дел, и он решил пописать или побродить с утра, пешком дойти по еще не совсем проснувшимся улицам до Оли, а потом погулять с ней, просто так, чтобы только быть вместе, вдвоем.
   Мечтая об этом, Максим заснул, но бодрящее и целительное небытие сменилось тяжелой непроглядной тьмой, потом - резкая боль в области солнечного сплетения. Саша машинально дернулся, боль схватила правую руку. Послышались какие-то звуки, слившиеся в шум, Максим попытался открыть глаза, но не смог. Его веки разомкнули чьи-то пальцы, и электрический свет пронзил глаз. Сознание возвращалось. Саша понял, что он в больнице, различил голос Оленьки, хотя слов еще не мог разобрать. Потом глаза раскрылись, всё встало на свои места.
   Врач отдал последние распоряжения, медсестра сделала последние уколы, и Олю впустили ненадолго. Она вошла стремительно, но робкими короткими шагами, прижав руки к груди. Глаза были широко раскрыты, щеки пылали, а губы пытались что-то сказать, но только дрожали.
   Оля подошла к койке, упала на колени и крепко сжала левую руку Саши.
   - М-Максим, - всхлипнула Оля. - Максим!.. Сашенька! - Она прижалась лицом к его руке, и он почувствовал ее горячие слезы. - Как же ты нас напугал... - Оля подняла голову и посмотрела на Максима невыразимо счастливыми глазами. - Как же я счастлива, что ты жив!..
   Он сжал, насколько хватило сил, ее руку и попытался улыбнуться. Оля улыбнулась в ответ.
   Потом зашла медсестра и попросила Олю выйти: "Больному нужен покой".
   - Поправляйся поскорее, - прошептала Оля на прощание. - Я люблю тебя...
   За ней, оглядев больного, исчезла медсестра, и Максим заснул...
   Вечером его навестили мама и папа. Они были очень рады, мама плакала от счастья. Они принесли фотографию, где были все самые близкие Максиму люди. Саша чувствовал себя лучше и смог поговорить немного с родителями, но скоро пришла медсестра и попросила их выйти: время посещения истекло. Мама и папа ушли, и в палате стало пусто и одиноко.
   На следующее утро Максима навестили друзья. Они заходили по двое, и на каждого получилось по одной минуте. С друзьями в палату снова шагнула жизнь. Запахло воздухом и зеленой травой, последней вишней и даже шашлыком и дымом от костра. Разговор получился веселый. Совсем не хотелось расставаться. Но время истекло, и друзья должны были уйти. В палате снова стало тихо, пусто и одиноко. Откуда-то издалека приплыли воспоминания, мысли, размышления - то веселые, то грустные, то серьезные, то шутливые... У Максима разболелась голова.
   Около шести, когда солнце уже начало склоняться к горизонту и окрасило весь мир в медовый цвет, Максима навестили Оля и Денис Владимирович.
   Ночью Максим не смог заснуть. Он лежал в полутьме, неотрывно глядя в потолок, и думал. Он думал о природе, и мире, о людях, о боге. Он думал о любви и справедливости, о сострадании, и чести... Обладающий ими - герой, праведник. А те, которых большинство...
   Когда Максим устал, было уже утро, и медсестра принесла ему завтрак, несытный и невкусный. Поев, Саша опять стал смотреть в потолок широко раскрытыми, почти не мигающими глазами. Он устал, но уже не мог не думать. Мысли и выводы, вопросы и ответы всё возникали и возникали, сплетаясь в прозрачную ткань, прозрачную ширму.
   Ближе к полудню Максима перевезли в палату для выздоравливающих. Пока его перекладывали, везли и снова перекладывали, он смотрел по сторонам, смотрел на людей большими, понимающими, любопытными и здоровыми глазами. Но как только его оставили, он снова замер, глядя в потолок, как сумасшедший.
   В таком состоянии его застал Денис Владимирович.
   - Максим?.. - встревожился врач. - Максим!
   Саша очнулся и повернул голову к Денису Владимировичу.
   - Денис Владимирович?.. Добрый день. Я задумался.
   - Как ты себя чувствуешь? - Денис Владимирович сел на стул рядом с пациентом.
   - Как всякий больной.
   - Ты плохо выглядишь.
   - Я не спал этой ночью, - пояснил Максим.
   - Кошмары?
   - Нет...
   - Ты пытался заснуть?
   - Нет.
   - Почему?
   - Я не заметил, что наступила ночь.
   - Что же ты делал?
   - Думал.
   Во взгляде врача промелькнуло что-то вроде испуга.
   - О чем?
   - О людях, немного о Боге, но в основном - о людях. Это страшно?
   - Мне не нравится, что эти мысли не давали тебе заснуть, Максим. Ты не испытываешь чувства тревоги?
   - Это все из-за одиночества. Когда я один, я начинаю думать, размышлять и через какое-то время я теряю контроль над этими мыслями, они текут сами, не спрашивая моего разрешения или желания.
   - Но ты не испытываешь чувства тревоги? Так было всегда?
   - Сколько себя помню. А тревоги нет. Только мысли.
   Денис Владимирович бросил на Максима испуганный взгляд, но справился с собой и продолжал расспрашивать со спокойным лицом.
   Он прописал Саше снотворное и успокоительное. Но это не могло остановить болезни, и она медленно, но неотступно утверждалась в своих правах.
   Не радостные, не печальные, дни потеряли свои лица и не отличались больше друг от друга. Ночью Максим спал, утром писал - ему принесли бумагу, несколько карандашей и планшет, - завтракал, днем и вечером принимал гостей, обед, полдник, ужин, сон. Приступы случались редко и проходили спокойней, чем прежде. Максим не кричал, он метался в постели, схватившись за голову, и тихо постанывал. Иногда он просто уходил в свои размышления, и тогда казалось, что он спит с открытыми глазами. Нередко Максим записывал свои мысли, но часто карандаш замирал на полуслове, и мысль летела свободно, не закованная в буквы.
   Так проходили дни, монотонные, как шум прибоя, скорее приятные, чем нет, бесконечно похожие друг на друга. И в один из таких дней было безоблачное, изумительно голубое небо, яркое солнце и слабый ветер. Не верилось, что лето близится к концу, что его тепло уходит, земля остывает. Хотелось, чтобы самое яркое и полное жизни время года длилось вечно. Максим подошел к окну и прислонился лбом к прохладе стекла. Зелень травы и крон казалась изумрудом или малахитом, пронизанным лучами солнца. Но Максим знал, что это не на долго: еще несколько дней, и позолота отяжелит листы, они посыпятся, польют дожди, и все будет пропитано скорой зимой. Максим почувствовал, что его сердце тоже остывает, к жизни. "Если так, то что же будет моей зимой?"
   В палате было тихо, только слышались отдаленные голоса. Был полдень, и многие больные спали. Максим стоял, прислонившись к стеклу, закрыв глаза. Беззаботное солнце окутывало теплом, а тонкая лента сквозняка тянулась из щелок окна и закручивалась в кольца у спины Максима. Он закрыл глаза, но ответа не было. Саша не понимал, что с ним происходит, не знал, почему случаются приступы.
   В сентябре, когда все вокруг прощалось с последними лучами солнца и каждый шаг был усеян золотыми, красными и бурыми листами, Максима выписали из больницы. Два незнакомых, угрюмых санитара надели на Сашу смирительную рубашку и пальто и повели по коридорам, потом - пять шагов по пестрой асфальтовой площадке, под холодным, свежим ветром и веселыми, покалывающими лучами солнца, и в фургон. Один санитар сел к водителю, второй остался с больным. Мимо сетчатых окон побежал сентябрьский город. Ветер подметал тротуары, деревья щедро сыпали листья, лужи искрились под утренним солнцем.
   Санитар смотрел на Максима настороженно и зло. По улице сновали озадаченные люди. Они оставляли за собой окурки и бумажки, грубо ругались, промочив ботинок или туфлю. Санитар был напряжен, он каждую секунду ждал от Максима резкого движения, сопротивления, буйства. Он нервничал, и это передавалось Максиму. Улица перестала быть интересной, и Саша смотрел теперь скорее на окно, чем сквозь него. Молчание подавляло, как и пристальный, неотрывный взгляд санитара.
   Наконец психиатрическая больница. Максима встретил сам Денис Владимирович. Он отпустил машину и снял с Максима пальто и смирительную рубашку.
   Саша не проронил ни слова. Он подошел к закрытым дверям холла и прижал к стеклу лицо и ладони. На улице дул холодный ветер. Белая машина выехала за решетку ворот, и они затворились с тихим скрипом. По двору перекатывались несколько листьев и пара бумажек... Максим повернулся лицом к холлу. Недавно вымытый бетонный пол матово блестел под лучами солнца, от светлых стен веяло покоем и умиротворением... Два совершенно разных мира: город и больница, - а между ними - дверь в коридор, в правой стене холла. Другая дверь, налево, вела в восточный корпус, оплот городской атмосферы. А в западном крыле - покой и тишина.
   В холле было прохладно. Максим поежился. К нему подошла Мария и повела больного в душ, потом в его палату, его келью, его спальню. Там он и остался - отдыхать. Перед обедом к нему зашел Денис Владимирович.
   - Добрый день, Максим.
   - Добрый день. - Саша сел на кровати.
   - Как ты себя чувствуешь? Ты сегодня как будто рассеян или расстроен чем-то.
   - Я понял, что со мной происходит, Денис Владимирович.
   - Что же? - Врач подвинул стул и сел на него, чтобы слушать.
   - Наверное, это аутизм. Я вижу идеальный мир. В нем живут все самые лучшие и правильные идеи. В этом мире они воплощены, они живут там.
   Это идеи, о которых все люди знают. Люди называют эти идеи правильными и прекрасными, но не следуют им. Эти идеи чужие в нашем мире, здесь они не больше, чем слова. - Максим сделал паузу и вдруг заговорил энергично, словно убеждая в чем-то. - Ведь как это просто: не делай другому того, чего не желаешь себе! И как невыполнимо! Какие простые и ясные слова: не убей! И сколько у них трактовок! Все говорят, что война - это плохо. Мы создали НАТО, ООН, чтобы они не позволяли начинаться войнам. И что же! Это оказались пустые слова! Мы восхищаемся добродетелями, но добродетельных - отзывчивых, добрых, нежадных, благородных - людей мы считаем чудиками и глупцами! - Максим осекся, сделал глубокий вдох и продолжил спокойней. - Это лицемерие. Мы говорим о высших ценностях, которые ни мгновения не ценим; мы говорим о вечных, непреложных истинах, которые каждый день изменяем для своей выгоды.
   Прекрасные идеи живут в нашем мире только в очень немногих людях, только немногие принимают эти идеи в свое сердце. Большинству же эти идеи чужие... А в том, в моем идеальном мире, эти идеи воплощены. Там им не нужны люди... Там все прекрасные идеи живут сами по себе. Поэтому они реализованы.
   И я хочу жить в том, идеальном мире. Но я слишком много люблю зде?сь. Я люблю маму и папу, Олю, друзей, природу. Я не могу сделать выбор. Тогда я пытаюсь сделать э?тот мир совершенным. Я беру из того мира идею, которая могла бы нам помочь, здесь и сейчас, и пытаюсь перенести сюда. Но я теряю ее, ее отнимает круговорот, вихрь, я пытаюсь удержать идею, но не могу...
   - Какой вихрь, Максим?
   - Вихрь? Я пытаюсь удержать идею, главную, большую, но ее окружает вихрь. В нем - мелкие, мелочные идейки и сомнения из этого мира и еще другие идеи, как бы стражи из того мира. Этот вихрь окружает большую идею, я сражаюсь, но она ускользает, тонет в темноте, я теряю ее и вижу только вихрь, метель... А потом прихожу в себя, изможденный, опустошенный, с пустыми руками.
   Я не могу соединить два мира, поэтому я должен выбрать один из них. Но я не могу, и меня разрывает надвое, рвет пополам. Это больно.
   Даже мои лучшие друзья, даже они кривят душой, играют в полуправду, нередко. Я не могу принять этого. Они говорят о чистоте окружающей среды, что люди должны содержать улицы в чистоте, и тут же кидают бумажку на асфальт. Или хуже: тайком оставляют в кустах, как будто скрытое преступление - не преступление. Так делают все и во всем: утверждают одно, а делают другое. И каждый уверен, что именно он достоин рая после смерти.
   Я не могу в этом жить.
   - А Оля? - неожиданно для Максима спросил Денис Владимирович. - Оля тоже кривит душой, лицемерит?
   - Очень редко, почти никогда, - ответил Максим не сразу. - Она очень честный человек.
   - Ты любишь ее?
   - Больше жизни.
   - Почему же ты не откажешься от того мира ради нее?
   - Я бы взял ее с собой, но ей не понравится в том мире, она сама так сказала. И она права. Остаться ради нее... Но ведь нас где-то шесть миллиардов. Я не смог бы жить в этом мире и не столкнуться ни с одним человеком, кроме Оли. Для этого надо жить полным отшельником, но Оле будет очень тяжело. Я не хочу, чтобы она страдала, мучилась. Я желаю ей счастья. Такая жизнь - без родных, без друзей, без прежних целей... Это свело бы ее с ума... Нет, Денис Владимирович, Оля достойна лучшего.
   - Ты болен не рассудком, Максим, - тяжело вздохнул врач и поднялся со стула, - ты болен душой. Попробуй не думать о худшем, думать только о хорошем, что есть в нашем мире.
   - Я пробовал, - грустно ответил Максим. - Но тогда я сам превращаюсь в лицемера, притворяясь, что все хорошо. Я соглашаюсь со всем плохим и принимаю его...
   - Попробуй изменить людей!.. Психология человечества меняется от века к веку и даже быстрее. Возрождение сменило Средневековье. Человеческая жизнь из ничтожности стала ценностью. Но у истоков Возрождения стояли реальные люди. В частности, Данте Алигьери. Их книги формировали новую психологию людей.
   Денис Владимирович говорил, повышая тон, жестикулируя. Максим глазами следил за движениями его рук. Что-то было в словах врача, что давало надежду, что-то, что могло бы помочь и людям, и Максиму. Память шепнула слова преподавателя философии: "Если у вас есть, что сказать - говорите!" "Расскажи людям, в чем они заблуждаются, - продолжал Денис Владимирович, - укажи им на их недостатки и дай им альтернативу..." Максиму вспомнились слова Танюши: "Как ты не поймешь, что жизнь - это не только радость и развлечение. Каждый человек должен оставить после себя что-то значительное и прекрасное, иначе это не жизнь. У каждого человека должно быть главное дело его жизни, главный труд, иначе это не человек".
   Максим не почувствовал, когда именно в палате стало холодно, не заметил, когда все погрузилось во тьму, сквозь которую он вдруг услышал крик Дениса Владимировича: "Пиши!" Пальцы вздрогнули, нащупав карандаш, бумагу и опору для письма. Рука дернулась и побежала по листу, слишком быстро, как будто писал не Максим, а кто-то другой. Саша увидел Идею, мысленно потянулся к ней. Она манила его, увлекала за собой, Максим почувствовал, как проваливается во что-то мягкое, сквозь него... Идея была где-то впереди. Максим оторвался от нее взглядом. Он увидел свой мир... Здесь были не только прекрасные идеи. Максим стоял на лужайке, у подножья пологого холма, где-то неподалеку журчала речушка, откуда-то с деревьев щебетали птицы - или Максиму так показалось, - повсюду был разлит мягкий, розоватый свет. Всего на долю секунды рай явился глазам, и тут же все заслонила темнота. Беснующийся вихрь обдал ледяным холодом, потом обжег огненным жаром. Мириады маленьких, ядовито-ярких картинок замелькали перед глазами все быстрей и быстрей. Максим почувствовал адскую боль, словно голову его сжимали обручем с нечеловеческой силой. Еще немного, и Саша потерял бы сознание, и тьма начала рассеиваться.
   Постепенно возвращалось ощущение реальности. Темнота и боль уходили в дальний уголок души, чтобы остаться там до следующего приступа. Максим подождал немного и посмотрел на лист бумаги: его, Максима, быстрый почерк лежал в неровных строках, но слова можно было разобрать. Денис Владимирович осторожно взял бумагу в руки и стал читать, подойдя к окну.
   Максим сидел на кровати. Привычное ощущение пустоты и изнеможения приковало к месту. Он упал на спину. Голова немного кружилась. "Значит, я могу писать". Широко раскрытыми, немигающими глазами он смотрел в потолок, все еще тяжело дыша. "Я должен рассказать людям, я должен сказать им, сказать им самое главное..." Он пытался закончить мысль, но не мог: приступы забирали слишком много сил, и Максим понял, что сейчас потеряет сознание. Денис Владимирович испуганно подошел к нему, позвал, привел в чувство. "Максим, тебе нужно отдохнуть". Саша не ответил: он уже отдыхал. Он полностью расслабил тело, душу и разум, но не уснул.
   Саша пролежал так, не двигаясь, около часа. Затем подошел к столу, вынул исписанные листы, разложил их на столешнице и начал читать: от более ранних к более поздним.
   Максим не заметил, как день отступил, его сменил вечер, и не закончил еще читать, когда вошла Мария.
   - Максим? - позвала она тихо.
   Он вздрогнул от неожиданности, обернулся к ней и улыбнулся. В нем сейчас не было ни малейшего признака болезни.
   - Не хотела тебя напугать...
   - Ты не страшная, - рассмеялся Максим. - Просто я зачитался. Это все такой бред! - он указал на исписанные листы. - Очень трудно найти в них здравую мысль. А что, уже?.. - Он посмотрел в окно и опять рассмеялся. - Ну, надо же! Уже вечер!
   Мария удивленно смотрела на Сашу. Это был совсем другой человек: веселый, жизнерадостный, общительный... и здоровый.
   - Я пришла позвать тебя к ужину.
   - Ты смотришь на меня, как на призрак, - заметил ей Максим. Она улыбнулась.
   - Ты изменился.
   - Я ушел от апатии... На время. - Он смотрел очень серьезно.
   Они вышли в коридор. Мария закрыла дверь.
   - Добрый вечер, - обратился к больному Григорий Афанасьевич.
   - Добрый вечер, - ответил Максим.
   - Как здоровье? - спрашивал санитар, когда они уже шли к столовой.
   - Получше, спасибо.
   В столовой многие улыбнулись Максиму. Он заметил, что не было Катерины Никитичны. "Должно быть, ее уже выписали". Не было и двух человек со второго этажа. Вместо них были три новых клиента.
   После ужина Максим вернулся к чтению, а утром начал писать. Книга давалась с трудом. Каждое слово, каждый знак препинания - все должно было быть подчинено одной идее, одной задаче, нести определенный смысл. Максим исчез для родных и близких. Ему запрещалось писать за пределами спальни, и за ее стенами он не писал - он обдумывал, как написать. Работа кипела весь день, а в десять или одиннадцать вечера Максим, обессиленный, падал в кровать и засыпал. Болезнь отступала. Приступы случались все реже.
   Дни летели, как быстрые ласточки. Осень сменилась зимой. Белый снег покрыл все на улице, собрался в глубокие сугробы. Исчезла трава, занесло дорожку. Деревца и кусты обнажились, стали похожи на колючую проволоку или паутину. Но белый снег лежал весь в затейливых складках, мороз, как искусный художник, раскрашивал стекла. От всех, кто навещал Максима, веяло зимней свежестью.
   Дни летели, сменяя друг друга. Постепенно вернулось солнце, начала распускаться зелень, прилетели птицы. Как-то незаметно подкрался апрель...
   Ночь с 11 на 12 апреля. Максим не спал в эту ночь. В эту ночь он закончил книгу своей жизни, свою главную книгу.
   Ровно в семь утра, постучав, вошла Мария. Саша не обернулся. Он сидел за столом, подперев подбородок ладонями, и смотрел в окно.
   - Доброе утро, Максим...
   Но Саша не ответил. Казалось, он даже не заметил, что кто-то вошел. На столе перед ним лежала аккуратная стопка листов. Мария дотронулась до плеча Максима.
   - Я закончил книгу, Мария. Я зако?нчил книгу.
   Саша поднялся, выпил лекарство и направился к выходу.
   - Ее нужно издать, - быстро сказала Мария.
   - Да, конечно... - Он обернулся, стоя уже в дверях, и рассеянно посмотрел на медсестру. - Но я не хочу... Она - мое всё. Я не хочу пересуд по ее поводу, не хочу кривотолков и цинизма. И я очень боюсь, что никто не поймет ее.
   Он развернулся и вышел из палаты. Несколько секунд Мария стояла, не зная, что делать, а потом быстро, как вор, схватила листы и вышла к больному. Саша стоял в коридоре и тихо беседовал с Григорием Афанасьевичем. Санитар удивленно посмотрел на стопку бумаг, но ничего не сказал. Максим был задумчив и даже не взглянул на Марию.
   Утренняя зарядка, душ и завтрак. Все как обычно. Максим был задумчивым, даже печальным, но не так, как до столкновения с буйным, до комы.
   Мария взяла листы домой и тем же вечером прочитала - все, от первого, до последнего. От книги веяло осенью, она пахла осенними яблоками, дождем и мокрой травой... Она сама казалась яблоком, которое долго зрело, все лето, но только осенью, когда последние силы на исходе, оно созрело, наполнилось соком и упало. В этой книге было сказано все, что мог сказать Максим, все его взгляды и убеждения. И в ней же был упрек, прямой упрек, разоблачение. Упрек в лицемерии и ханжестве всему человечеству и каждому человеку в отдельности. Мария читала и не хотела соглашаться, но все было так, именно так, как говорила книга.
   На следующий день, когда Максима пришли навестить его родители и Оля, Мария отозвала девушку в сторону.
   - Оля, мне нужно вам кое-что передать. - Мария протянула ей листы. - Это книга. Та самая, которую Максим писал после комы.
   Оля приняла листы, но смотрела непонимающе.
   - Прочитайте. Вы поймете, что ее необходимо напечатать.
   "Его последняя книга, - думала Оля. - Первая после двух лет. И, возможно, последняя. Он сам говорил". Она судорожно прижала стопку к груди.
   - Он знает?
   - Наверное, догадался. Мне кажется, он так и хотел бы.
   - Наверно. Спасибо.
   Оля пошла к Максиму, с трудом представляя, что будет ему говорить. Она не была уверена, что он разрешит издать книгу, но лгать ему не могла. Оля вошла в комнату, все еще судорожно сжимая листы и слегка покраснев. Максим это сразу заметил.
   Мама и папа Саши сидели на кровати, а он - перед ними, на стуле. Максим встал, подошел к Оле и обнял ее. Она чуть не выронила книгу.
   - Что-то не так? - Он слишком прямо смотрел на нее изумрудами своих глаз. Это был тот Максим, которого Оля знала когда-то, задолго до болезни.
   - Все нормально, - ответила Оля, но не смогла разжать пальцы, чтобы обнять Сашу.
   - Что это? - спросил он тихо и без тени улыбки, указывая на листы.
   Оля еще крепче прижала их к себе, боясь, что Максим их отнимет.
   - Это твоя книга. "Я пишу слезами", это она. Я ее тебе не отдам. Ты давал мне читать черновики. Не отдам.
   Саша рассмеялся. Как давно Оля не слышала этого смеха: веселого, доброго и слегка удивленного!.. Она обожала его смех... и его улыбку. За одну улыбку она прощала ему все и всегда.
   - Ну, хорошо, как хочешь. Для тебя - все, что угодно. Если кто-то возьмется издать - пускай издает. Только не надо сейчас о книге. Придумаем что-то еще. Я породил ее, но теперь у нас разные пути: я продолжу свой, а она начнет сой, - пояснил он, повернувшись к родителям. - Не спрашивайте о ней меня: она больше на часть меня. Спросите ее саму: прочтите ее. Она все вам расскажет сама.
   - Мне очень интересно, - сказала мама.
   - Я почитаю всем вслух, - ответила Оля. - Можно, Валерия Михайловна, мы как-нибудь соберемся где-нибудь все - вы, Алексей Степанович, Аня, Ира, Таня, Коля, Антон, Валя - и я почитаю всем вслух?
   - Я не против, - согласился папа Максима.
   - Можно у нас собраться. Например, завтра... и вообще по воскресеньям, - предложила Валерия Михайловна.
   - Если вы не против, то мы так и сделаем, - кивнула Оля и села на кровать, рядом с Валерией Михайловной.
   Максим устроился на своем стуле, и все пошло как обычно: говорили о здоровье Саши и всех родных и знакомых, о погоде и прогнозах погоды, немного о работе. Максим, как всегда, больше слушал и отвечал о себе как бы с неохотой. Только в этот раз и Оля была молчалива. Она крепко держалась за Книгу и смотрела на Максима так, словно хотела вобрать в себя... Ее пугали его слова, оброненные как-то случайно: "Это моя последняя книга". "Почему последняя?" Оля боялась ответа, боялась и искала его.
   Уже прощаясь, Оля задержалась и спросила дрогнувшим голосом:
   - Саша, почему это твоя последняя книга?
   - Потому что я сказал в ней все, что мог и хотел сказать человечеству. - Он долго, серьезно и грустно посмотрел ей в глаза. - Ты не думай, что я здоров и сам выдумал себе проблемы, пожалуйста. Я действительно болен. Это аутизм. - Из ее глаз покатились слезы: она понимала, что этот диагноз - приговор. - Не надо, не плачь... - Он отер ее слезы, но их место заняли новые. - Это сложно принять, но...
   Он не мог продолжать: с каждым его словом Оля плакала все сильней. Он обнял ее и прижал к себе.
   - Родная моя... Тише, тише... Все образуется... Не плачь, не расстраивайся. Все образуется... Я люблю тебя.
   Она отстранилась и посмотрела ему в глаза... Он не говорил этих слов уже больше года...
   - Любишь?
   - Все так же, как и всегда: бесконечно и беспредельно.
   Он нежно коснулся ее щеки, и Оля снова упала ему на грудь. Саша обнял ее крепко-крепко. Ее горячие слезы обжигали сквозь рубашку. Но Оля смогла взять себя в руки. "Я должна быть сильной. Ради него".
   Они попрощались, и Оля ушла. Вместе с ней ушел свет. В комнате стало темно и тихо, как в дремучем лесу, и пусто, как в центре пустыни.
   Максим подошел к кровати и опустился на нее. Сердце болело. Он чувствовал, что попрощался с Оленькой навсегда. Даже если его книга изменит людей, даст начало эпохе нового мировоззрения, Максим не доживет до расцвета эпохи, не увидит, как высокие идеи вольются в сознание, в души людей. А на жизнь Максима придется лишь популярность или провал его книги, критика и толкования, ее будут понимать и оценивать... Это все не интересно. Книга писалась, чтобы сделать мир лучше, а не получить признание и похвалу. Книга писалась для людей, и теперь была написана. Больше Максиму нечего было прибавить, больше от него ничто не зависело. Люди поймут его книгу, она поможет им или нет. А Максиму оставалось наблюдать, но наблюдать он не хотел: он знал, что всей его жизни не хватит, чтобы увидеть конечный результат. И теперь он лежал на кровати, чувствуя, как уходит боль, оставляя пустоту, как ничто заполняет все сердце, все тело, весь разум...
   Целых два дня Максим был здоров, он не проявлял ни малейшего признака болезни: ни апатии, ни долгой задумчивости, ни характерных рассуждений. За два дня - ни одного приступа. Дениса Владимировича это беспокоило. Он знал теперь, что чем быстрее и дальше отступала болезнь Максима, тем быстрее и страшнее было ее возвращение. И никто в целом мире ничего не мог изменить, болезнь жила своей, ни от кого и ни от чего не зависящей жизнью.
   Денис Владимирович не хотел сдаваться - он продолжал лечение... Ночью у Саши был приступ, он продолжался дольше обычного. Весь день Максим то приходил в себя на несколько минут, иногда - на час, то снова падал в небытие.
   14 апреля 2002 года. Денис Владимирович зашел в палату Максима. Больной лежал на кровати и как будто спал. Он лежал на правом боку, спиной к стене. Его правая рука была выпрямлена и свисала с края постели, а левая была согнута и лежала так, как будто собиралась нырнуть под подушку.
   - Максим... - позвал Денис Владимирович дрогнувшим голосом, но ответ не последовал.
   - Максим!.. - позвал Денис Владимирович громче, снова напрасно.
   Врач подошел к кровати. Сердце дрогнуло и забилось спокойно. Аккуратно, без доли волнения Денис Владимирович коснулся руки, затем шеи Максима и покачал головой, как бы соглашаясь: "Да, да... Так оно и есть", - пульса не было, не было сердцебиения. Он сказал все, что мог и что должен был, и больше ему нечего было делать на этой планете, в этом мире. Он ушел... и так, наверное, будет лучше для всех: для людей, которые прочтут его книгу и уделят ей больше внимания, как предсмертной; для Оли, родителей и друзей, которые не будут видеть Максима жалким, не будут мучиться бессмысленной надеждой и напрасно тратить время жизни на больного друга; для врачей и медперсонала, которые не будут вынуждены ухаживать за еще одним аутистом и выдерживать всех посетителей-паломников и репортеров; для самого Максима, которому не нужно больше делать выбор...
   * * *
   <...>
   - Прочитай эту книгу.
   - Я не читаю бестселлеров.
   - Она получила Нобелевскую премию.
   - Хорошим книгам ее не присуждают, по-моему.
   - А ты подумай, что это бестселлер, который получил Нобелевскую премию. Такого еще не было!
   - Ну и что?
   - Ты читал "Слезы, в которых нет соли", "Голубые глаза на фоне неба", "Небесные люди"?
   - Прочитал по глупости. Теперь сожалею: зря потраченное время.
   - Это ведь всё пародии на "Я пишу слезами" Лазорева.
   - Да, я слышал об этом...
   - Прочитай! Не пожалеешь.
   - Да ладно, ладно. Так расхваливаешь, что даже противно. Прочитаю.
   - Век-другой, и эту книгу будут читать вместо Библии...
   - Тьфу!!! Еще и перегибаешь.
   - Может быть... Прочитай, и поймешь почему. Эта книга заставит тебя подумать.
   <...> Лето 2004 - август 2005 г.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"