Колдуна вели на веревке, примотанной к связанным за спиной рукам и обернутой пару раз вокруг шеи, для верности. Впереди и позади на безопасном расстоянии ехала городская стража - здоровенные детины в кольчугах, при мечах и с взведенными на изготовку арбалетами. Дорогу расчищать не приходилось. Толпа зевак шарахалась в стороны при приближении процессии так, словно не человека вели, а упыря или мантикору. Да чудищ так не пугались бы, а колдунов этих кто знает, они одним взглядом порчу горазды наводить.
Колдун, правда, ни на кого не смотрел, опустил голову, скрыв лицо за свисающими почти до пояса сальными патлами. И шел плохо, то и дело спотыкался, один раз, когда стражник посильнее веревку дернул, вообще упал. Саженей пять по земле тащили, потом ждали, пока поднимется. Подходить к колдуну никто не хотел.
Тощее, едва прикрытое бурыми от крови и грязи тряпками, тело с множеством свежих еще шрамов и ожогов вызывало здоровое омерзение. Несколько особо впечатлительных горожанок даже в обморок хлопнулись, одна так вообще с балкона на руки толпе, вызвав недолгую суматоху в ее рядах.
До площади оставалось совсем немного. Там тоже собрался народ, и стражникам приходилось отгонять его от двух столбов с железными скобами, меж которых и висеть колдуну, пока концы не отдаст, на устрашение всяким непотребникам и в назидание прочим.
Но напрасно готовились всю ночь городские приставы, а зеваки зря запасались камнями, отбросами и собачьим дерьмом.
Едва процессия с колдуном вступила на площадь, как с другой ее стороны, звеня бубенцами на сбруе, выехал королевский глашатай, потрясая увешенным печатями свитком.
- Указом Его Величества Фредерика Злокозненного от второго дня сего месяца объявляется помилование всем, уличенным в ворожбе, колдовстве и знахарстве, ежели не привели они к смерти и увечьям прочих граждан. Обвинения в наведении порчи, сглаза или падежа скота направлять на рассмотрение в специальную королевскую комиссию, без ведения собственного следствия и свершения самоуправства. Колдунов, ворожей, ведьм и знахарей прировнять к прочим ремесленникам с выплатой пошлины в означенную гильдию! - звонко прокричал он хорошо поставленным голосом и, вздернув повод, на ходу развернул лошадь и поскакал прочь - нести повеление монарха дальше. Только пыль из-под копыт и видели.
Стражники недоуменно переглянулись. Стоявший на помосте во главе судейской коллегии градоначальник в сердцах сплюнул. Принесла бы вестника нелегкая часом позже, и дело было бы сделано. А теперь что с этим отребьем делать?
Градоначальник сказал что-то капитану стражи, тот отдал приказ, бравые солдаты бросили удерживающую колдуна веревку и присоединились к остальным, разгонявшим по домам недовольную публику. Веселье отменилось, а поднять руку на только что помилованного королем колдуна никто не осмелился. Авось сам сдохнет.
Скоро площадь опустела. Колдун отполз в тень ближайшей стенки и там затих, даже не пытаясь освободить связанных рук. Сколько он там лежал, никто не считал, но когда тяжело поднялся и, пошатываясь, побрел через площадь в в восточную сторону города, на небо уже заползли первые светлячки звезд.
Прошел он не много. Уже на следующей улице споткнулся о выпирающий из земли булыжник и беззвучно рухнул лицом вниз. Опершись на руки (из веревок он все-таки выпутался, вконец изранив руки об обломок водосточной трубы), колдун приподнялся и пополз к ближайшей двери. Постучал.
В доме не спали. Торопливые шаги, настороженный взгляд в смотровом окошке, потом - стук задвигаемого засова и тихий скрип половиц. Хозяин на цыпочках отходил от двери. В окнах поспешно тушили светильники.
Соваться еще куда-нибудь было бессмысленно. Люди боялись не столько колдуна, сколько больного телом, да еще и на всю голову, бывшего заключенного, осмеливающегося тревожить добропорядочных горожан.
Колдун снова поднялся на ноги, постоял, держась за стену, и побрел дальше. Хотел было податься в смрадный дом, где давали от милостей градоначальника еду и ночлег нищим бродягам, но зачем-то свернул к мосту. Перешел по нему неширокую речушку и оказался уже за городом. По обеим сторонам дороги раскинулся широкий луг, утыканный стогами свежевысушенного сена.
Не замечая уже ни боли, ни усталости, он свернул туда, осторожно опустился в ближайший стог, блаженно вдыхая запах сухой травы, сохранившей тепло солнечных лучей. Он лежал, раскинув широко руки, и смотрел на небо. Темная пелена, застившая взор, постепенно сползла, и он различил весело мерцающие звезды. Они искрились и пели прямо в уши, все громче и громче. А потом небо вдруг ухнуло вниз и укутало его бархатным покрывалом, сквозь которое ничего уже не увидеть.
Хлынувшая в лицо ледяная волна заставила выругаться и разлепить веки. В размытых солнцем очертаниях стоящего над ним человека, колдун узнал давешнего глашатая. Тот недовольно сопел и держал в руках наполовину полный воды котелок. Рядом позвякивал сбруей конь. Вот только вместо форменного берета, по плечам глашатая разлились шелком длинные золотые кудри.
- Вот он где прохлаждается! Отдыхает, пока его, с ног сбившись, ищут по всему городу. Вставай давай, сматываться отсюда надо. И быстро.
- Зачем? - колдун удивился собственному надсаженному голосу и, попытавшись сесть, поморщился. Саднящая боль из пульсирующих родничков расплескалась по всему телу, - Меня ведь помиловали. Королевский указ...
- Окстись, придурок, какой указ! Я этот костюмчик у знакомого балаганщика одолжила и лошадь свела, между прочим, с конезавода. Тут не далеко. Так что встаем и драпаем, пока они там не опомнились, а тут не хватились. Хотя бы до ближайшего леса.
Колдун застонал, но поднялся.
- Ох, Розалин, как ты не вовремя...
- Что-о? - поперхнулась девушка. - Имей в виду: в последний раз тебя спасаю. Вляпаешься еще раз - пеняй на себя. Фи, ну и вонища... как будто не неделю, а семь лет в темнице просидел. Ты в седле удержишься, или тебя как тюк перекинуть?..