Глава 1. СУЖДАЛЯНЕ МЫ
Великий князь Юрий Долгорукий. Рисунок из книги 'Титулярник'. 1672.
Но, как сказано в глубинах книжной мудрости, всё было и всё будет. А пока благость царствует в душах ростовцев. Нынче они давят тараканов, лёжа на печи, а ведь были времена удали молодецкой. Правда, давно это было, когда славянские поселенцы в поисках мирной земли пришли в эти места и начали соседствовать с покладистой мерей, удивляясь их дремучему быту.
Мирно теснились мерьские племена, не имея желания противостоять пришельцам из Руси. Рыбы в озере много, а земли-то ещё больше, да какой! - корчевать не надо, только бери соху и возделывай!
Меря, в свою очередь, дивились сметливости и хватке славян, прихватывавших лучшие земли. Много их осело в местечке Суждали - уж очень там земля плодовитой оказалась.
Но приходилось, порой, и кровь проливать. Не из-за земли, однако. Её и сейчас вон сколько, взглядом не охватишь, некому орать и сеять, лядин больше, чем ополья.
А пустить в ход топоры и рогатины вынудили попы христианские, пришедшие в эти места вместе с молодым князем Борисом сто лет назад. Против вооружённой дружины с ослопом не пойдёшь, вот и затаились неверные, охраняя капища от непрошенных гостей, объявивших себя хозяевами земли сей. Князь как пришёл, так и ушёл, оставив своего посадника и попов-гречин. Вот тут-то и поднялись язычники против насаждения в их разумы и души чуждой им веры. И славяне и меря не единожды восставали на защиту своих стародавних обычаев.
Да-а, были времена лихие, времена великих потрясений. Гордо подняли волхвы свои головы, но не надолго.
Пришёл в Ростов князь Ярослав с дружиной, и христианам стало вольготней. Волхвы притихли, а иные, спасаясь, в леса подались.
Случился лет семьдесят назад голод по всей земле Ростовской, охваченной отчаянным стоном чёрного люда. Волхвы вышли из леса, нашли виновников, указывая на попов, дескать, это они беду с собой принесли вместе с крестом и распятием. Голод и болезни всех косят смертью, не спрашивая, славянин он или меря. Многие тогда поддались увещеваниям волхвов и взялись землепашцы и охотники за топоры.
А ещё, лет двадцать с лишним лет назад, опять случился неурожай и голод, вновь волхвы пытались поднять чёрный люд против попов. Много они христианских душ погубили, и кто знает, чем бы всё кончилось, если бы не подоспел княжий тысяцкий Ян Вышатич с дружиной из Киева. Меч его прошёлся по головам волхвов, и гнал он их до самого Белоозера. Позднее, епископ Исайя в тысяча восемьдесят девятом году, основал подворье Печерского монастыря с церковью Дмитрия возле Суздаля. С тех пор тишь да благодать в Ростовской земле. Однако после Исайи епископов в Ростове не было много лет.
С первым проблеском утренней зари в дубовые ворота двора ростовского боярина Буты Лукича раздался настойчивый стук. Псы залились злобным лаем. Пока дворовый слуга выяснял, кто стучит, сам хозяин появился на крыльце. Дородная фигура с густой окладистой бородой неспешно сходила по ступеням. Бута Лукич все нити управления городом держал в своих руках, блюдя интересы вятших мужей, а те во всём поддерживали старшего боярина.
Княжьих гонцов хозяин принял радушно, провёл в горницу, накормил, напоил, смотрел и ждал. Расспрашивать остерегался: не накликать бы худую весть. Сам же думал: 'С чем пришли? Князь-волостель сидит в своём далёком Переяславле, а сюда присылает сыновей, то одного, то другого. Княжичи приходят и уходят, яко гости, а мы сидим на отней земле и нам её беречь надобно и для себя, и для своих детей'.
- Князь наш, Володимер Всеволодич, прислал на стол в Ростов сына своего Гюргя. Идёт он с кормильчичем. Нас послали упредить. Будут в Ростове дня через три, - сказал, наконец, один из гонцов, смачно отрыгивая и утирая ладонью бороду.
- Слава Богу! - перекрестился Бута Лукич. - Думал, весть худую принесли, опасался спрашивать. Каким же путём идут?
- Из Киева в Ростов, сам ведаешь, боярин, един путь: Днепром на лодиях, через волок на Вазузу, на Волгу и Которосль.
- Старики наши сказывали, когда-то князь Володимер ходил сюда через землю вятичей. Ну, добро, подготовим княжичу встречу. Двор княжой содержим в справности. Заутре же возки снаряжать пошлю. Много ль надобно?
- Почто возки-то? Они пойдут по Которосли, а не по Устью с волоком.
- Эко крюк каков! Тако лишний день, али два, в пути будут. А сколько же с княжичем людей идёт?
- Десяток лодий снаряжёны. Княжич с малой дружиной, гости из Переяславля и Киева с разным товаром, сотня людей всего будет.
На следующий день уже весь Ростов знал о прибытии княжича.
- Мал вельми княжич, паки, его кормильчич за посадника будет, - говорил соборный настоятель отец Иаков старшему боярину. - Не опростоволоситься бы, подарки надо готовить.
- Встретим - увидим, увидим - поймём, кому какие подарки готовить. Не впервой князей встречаем. Может и этот княжич в Ростове не задержится, яко брат его Ярополк? Не спеши, отче, с подарками.
По прибытии в Ростов княжич Юрий и его дядька Георгий Симоныч сразу направились в собор, где в честь их благополучного прибытия служили краткий молебен.
У иконы Богоматери расхаживал, размахивая кадилом, отец Иаков. В сторонке, на клиросе, заплетающимся языком от избытка хмельного, пытался управлять певчими дьякон, но у него плохо получалось. Его зычному голосу было тесно среди почерневших от копоти бревенчатых стен. Могучий бас рвался вверх, заглушая гнусливые голоса клирошан, отражался многократно и угасал в глиняных голосниках, установленных невидимо для глаз над отверстиями в досках вверху в углах храма.
- Вспомним Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми... сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим... Господи поми-и-илуй! - и клирошане подхватывали:
- Тебе, Господи-и-и...
Княжич слушал и вертел головой, осматривая собор. Свет солнечного дня едва прорывался сквозь небольшие оконца, затянутые бычьими пузырями. Многосвечный хорос, висящий посередине храма, почему-то не давал ощущения праздничности, которое было ещё свежо в памяти от святой Софии в Киеве и церкви Михаила-Архангела в Переяславле.
После молебна Юрий с тоской заметил:
- В храме сём темно и страшно. В Переяславле лепше.
- Потому темно в храме, иже стены черны от копоти свечной. В Киеве храмы каменны, стены светлыми красками расписаны, оконницы большие. У нас в Переяславле в деревянных храмах тоже хмуро. Здесь для нас всё новое, новая земля, новые люди, новый град, потому ты и видишь всё по-другому. Скоро во всех землях будут стоять камены храмы, и в Ростове тож. А зима здесь другая, не такая, как в Руси, - загадочно улыбался дядька.
Снаружи собор поразил княжича игрой множества теней от округлости брёвен, торцовых выступов по углам, затейливыми крышами с чешуйчатыми главами, похожими на луковицы, и высокой, уходящей в небо башней с шатром, где высоко-высоко в небе чернел крест.
- Почто крест так высоко ставлен? Абы Бог видел?
- Нет, Гюрги, Бог и так всё видит. Крест отовсюду должны видеть люди и помнить о Боге. Приходящи из других мест сразу видят, иже в сём граде своим Богом почитают Христа, а не Перуна, али Велеса.
Дядька смотрел на княжича и радовался: Юрий начал замечать то, чего у себя в Переяславле считал само собою разумеющимся. Так бывает всегда. В новой обстановке обостряются чувства. Значит, княжич повзрослел чуток, значит, не равнодушными глазами он смотрит на мир, значит, в его голове заложен Богом и родителями живой ум.
Юрий с дядькой постепенно привыкали к Ростову и его жителям, к окрестностям, к новому княжьему двору, из которого открывался чудный вид на дивное озеро с непривычным названием - Неро. Какое-то оно таинственное, манящее в свою тёмную глубину. То ли дело, милый сердцу Трубеж. Но прибрежная ширь озера напоминала необъятные пойменные дали Трубежа, и это смягчало сердце мальчика, привыкавшего к новым местам.
Шли дни. И вот однажды княжича стали наряжать в дорогое платье. Поверх белой сорочки надели опашень из золотной ткани, на голову - унизанную жемчугом шапку, подбитую пушистым мехом. Ноги обули в червлёные сапожки, расшитые золотом.
Дядька тоже был одет в самую дорогую и красивую одежду. Он взял Юрия за руку и вывел в просторную гридницу. Княжича поразило увиденное: на скамьях, покрытых алым сукном, вдоль стен в разноцветных шерстяных опашнях, в высоких шапках с горностаевыми оторочками сидело много бородатых мужей.
При появлении княжича и посадника бородачи встали, сняли шапки, склонили головы, загудели могучими голосами, славя князя Владимира и его сына Юрия. Георгий Симоныч сел рядом с Юрием. Дворской тиун стал называть по-очереди присутствующих. Названные вставали, вновь произносили здравицу князьям и подносили разные подарки, которые принимали княжьи отроки и куда-то уносили так быстро, что княжич не успевал рассматривать.
Посадник вглядывался в лица ростовских мужей, пытаясь уловить в облике каждого, каков он характером.
Вот, с приветливой прищуркой взгляд Буты Лукича. Во всём его облике основательность, в движениях никакой суетности, говорит мягко, вкрадчиво, и каждое его слово в душу собеседника западает крепко. Он из всех мужей самый лепший, самый видный, словом, старший боярин, тысяцкий.
Вот другой муж. Из-под лохматых бровей смотрят светлые глаза. Взгляд бесхитростный, а на лице во всю ширь гнилозубого рта улыбка. Не-е-ет, здесь камня за пазухой не ищи - русич!
А вот маленькие юркие чёрные глаза-угольки с выцветшими ресницами и такими же белёсыми бровями. На голове три с половиной волоса. Улыбается, а себе на уме.
А это что за диво? Вот это русич-богатырь! Огромная фигура, в плечах косая сажень, борода тёмная, лохматая, нос как репа, глаза на выкате, того и гляди, выскочат изо лба. Улыбки на лице нет, но взгляд доверчивый, покорный.
Настороженность посадника постепенно исчезала. Разве можно ждать пакостей от таких добрых, располагающих к себе лиц? Но он понимал, что ему предстоит долгое привыкание к ростовским характерам и нравам. Он не уловил ни одного тревожного, недоверчивого, неприветливого взгляда. Наоборот, какие радушные, открытые улыбки, а, главное, посадник почувствовал непривычное для себя спокойствие в общении с ростовцами. Конечно, есть едва уловимая настороженность, но такое бывает всегда при первом знакомстве.
Отправляя Симоныча с княжичем в северную отчину, князь Владимир не мог поведать в напутствие никаких подробностей о Ростовской земле, о ростовцах. Сам он был в Ростове почти три десятка лет назад, когда его тринадцатилетним юношей отправил сюда отец Всеволод, опасаясь последствий от восстания киевской чади. Да и был княжич Владимир тогда в Ростове всего несколько месяцев. Что он мог теперь, спустя столько лет, знать о местных боярах?
Только то, что слышал от сына Мстислава и других людей. Но земля полнится слухом, и на берегах Трубежа знали, что у именитых ростовских мужей свой особый норов.
Наконец представление мужей закончилось. Георгий Симоныч благодарил всех за радушие и подарки, пригласил в трапезную, где уже был накрыт длинный стол. Начался пир и бесконечные здравицы. Это Юрию понравилось больше, нежели скучные разговоры дядьки с ростовскими мужами.
Княжич довольно скоро объелся. Перед его носом появлялись то куря верчёное с привезённым из Царьграда лимоном, то спинка осетровая, то порося под рассолом, то уха раковая, курник, калач крупичатый, кисель белый с молоком пресным... Даже к хмельным медам потянулся, но дядька вовремя заметил.
- Гюрги, се питие не про тебя. На-ко отведай, вот сего ты ещё не пробовал, такое токмо в Ростове есть, - дядька подвинул к Юрию ароматный напиток.
Княжич двумя руками обхватил чарку, жадно глотнул и прищёлкнул языком от удовольствия. То был квас с мёдом, заправленный хреном.
Глаза Юрия от сытости стали слипаться. Дядька кликнул отрока, и тот отвёл княжича в опочивальню.
А пир продолжался до утра.
Поначалу Мономахову посаднику всё нравилось в Ростове.
Обычная настороженность в общении с новыми людьми стала постепенно пропадать. Симоныч с головой окунулся в повседневные дела. А их хватало: до зимы надо было привести в порядок всё дворовое хозяйство, собрать полетную подать и две трети её отправить в Переяславль князю Владимиру.
Бута Лукич старался быть первым помощником посаднику, знакомил с хозяйством, с делами, с ростовцами, которые по примеру старшего боярина стали называть посадника просто Симонычем, не смотря на то, что тот был моложе многих бояр.
Бута Лукич, видя, как мало времени остаётся у Симоныча для княжича, предложил ему однажды:
- Не сочти зазорным то, что хочу тебе сказать. Пускал бы ты Гюргя ко мне на двор. Сынишко у меня, Дорофей, по летам почти ровня княжичу, на полтора лета лишь старше. Томится княжич один, никого, оприч дворовой челяди не видит. Ему с Дорофеем было б занятней. Аз и других детей к себе на двор велю пускать, им веселие нужно, забавы. У княжича всё княжье при нём останется, не убудет. Пусть играют, а время придёт, сами разберутся, кто есмь господин и кто в его воле ходит.
- Верно, говоришь, Лукич, княжичу надобно быти с детьми. Зазора в сём не вижу, - обрадовано откликнулся Симоныч, но вдруг сник взором.
- Почто опечалился?
- Разумеешь, Лукич, княжич мне на руки князем Володимером с наказом передан: быти мне для Гюрги отца в место. Случись что, не дай Бог, не жить мне на этом свете. А у меня в Переяславле жена и дочка остались. Даже к тебе на двор могу отпустить княжича токмо с отроком.
- Тако и быти, пускай с отроком. Нашёл о чём печалиться.
Казалось, всё складывалось хорошо, но скоро Симонычу пришлось изменить своё первое доброе впечатление о ростовских мужах.
Как-то пришли к посаднику Бута Лукич, отец Иаков, да купец Глеб. Симоныч встретил их радушно. Но кто бы мог подумать, что нынешний разговор положит начало неприязни ростовцев с князем и его посадником.
- Челом тебе бъём, Гюрги Симоныч, а через тебя князю Володимеру Всеволодичу за наших вятших мужей и чадь Ростова Великого, - начал разговор Бута Лукич.
Симоныч вскинул бровь, улыбнулся. Непривычно, но приятно резонуло слух: 'Ростов Великий'.
Лукич заметил улыбку посадника.
- Али по сердцу наше челобитье?
- Аз здесь человек новый, паки не привык называть Ростов Великим. Великим русичи нарекли Новгород.
- У вас в Руси, может и не привыкли так величать Ростов, однако наш град в своей древности вровень с Новгородом стоит. Первосвятитель Руси, преосвященнейший митрополит Михаил и его посланник епископ Феодор, утвердили епископии во едино время в Новгороде и Ростове.
- Се верно, епископия в Ростове древняя, паки в Новеграде архиепископия еси. К тому же, и стол свой князь Володимер блюдёт в Переяславле.
Лукич понял, что разговор уходит в ненужное русло, и решил поправить его:
- паки стол наш велик еси, поелику первым на него посажен бысть святой благоверный князь Борис. Но разговор наш о другом. Мужи передние, молодшие тож, простая чадь, потщание имают, иже сидение князей на столе ростовском зело кратковременно. Хотел князь Володимер посадить Изяслава, а он, выйдя из Курска, сел не в Ростове, а в Муроме. Почто такое нечестие к нам? Теперь вот Гюргя посадил. Млад он зело расправу творити. Како были мы сиротами, тако и по сей день таковыми и остались. Архипастыря уже много лет не имаем.
Посадник внимательно слушал и думал: 'А ведь бояре правы. Без князя и архипастыря тяжко им, и впрямь сиротами себя чувствуют. Стол княжий в Ростове часто бывает праздным, и паства до сего времени без владыки. Нешто можно при сём называть Ростов Великим?'.
- Мужи лепшие, разумею вас, паки челом бить надобно князю. Своё же слово князю, придёт время, аз тоже скажу.
- Князь далече, а княжич вельми млад. За князя ты, боярин, с тобою нам и дела вершить ростовские.
- Се верно. Князь, посылая меня сюда, молвил: быти мне не токмо кормильчичемГюргя, но и суд в сей волости от его имени творить. Грамоту княжью аз вам читал.
- Волим челобитную князю отправить, абы не снимал Гюргя со стола ростовского, да испросил бы у митрополита епископа для нас. Днесь тяжко без архипастыря нести крест Христов во языцы мерьски, - вступил в разговор отец Иаков.
Бута Лукич, покряхтывая, осторожно предложил:
- Мужи наши вятшие родовиты не менее ноугородских. Купцов богатых у нас тож не мало, жито возят в Новоторг, а земля наша обильнее.
- С твоим потщанием, Гюрги Симоныч, мы можем переклюкать новгородских купцов, - вставил своё слово Глеб. - И тебе в сём потщании буде корысть немалая.
Мы, купцы ростовские, днесь свою сотню утвердили, и для сего дела церковь новую срубили.
- Не пристойно еси Ростову быти без владыки, - настаивал отец Иаков.
Хитровато прищурившись, с настороженным взглядом Бута Лукич вопрошал:
- Поряд бы надо учинить, абы без совета вятших мужей расправу не чинити и сёла не раздавати.
'О, куда метят, - понял, наконец, посадник. - Новгородские вольности давно всем известны. Князь Ярослав свой Устав дал новгородцам на всей их воле. Теперь ростовские мужи туда же клонят. Думают воспользоваться младостью княжича, а меня хотят ручным сделать, яко медведя на поводке водить. В их воле тысяча - дружина немалая и добро вооружённая, а у меня и сотни гридей нет. Князь далеко. Придёт ли вообще когда-нибудь в Ростов? Бог знает. И посоветоваться не с кем. Как быть?'.
- Княжич паки млад, се тако. Ано меня князь Володимер не благословил на установление с вами ряда, мужи лепшие. Придёт он, тогда и бейте ему челом.
- А ведомо ль когда придёт?
- Яко половецким ханам ряд положит, так и пойдёт в Ростов, как обещал.
- Ано ты, боярин, за ростовцев постоишь перед князем?
- Моё разумение с вами вкупе. Изрядно аз помотался по Руси. Хотел бы сесть надолго. Земля Ростовская мне по душе. Однако слуга аз княжий и в его воле хожу. Оставит он Гюргя на ростовском столе, али пошлёт в другую волость, на то княжья воля еси.
Симоныч заметил, как дёрнулись боярские бороды при словах 'слуга княжий'. Отвыкли ходить под крепкой княжьей волей.
- Как будем мы с вами землю Ростовскую обустраивати - поживём, увидим. Надобе ничтоже озритися, - закончил посадник.
Шло время, и с каждым днём, с каждым общением с ростовцами Симоныч всё глубже осознавал, что бояре намерены вытягивать из него всякие послабления. Томился посадник в раздумьях и сомненьях: 'А ежели всё-таки придётся целовать крест по ряду? Боярам будет легче говорить с князем, а как буду сам глядеть в глаза князю? Хоть бы ведать, когда князь придёт? А может и не придёт вовсе? Мне утверждать здесь свою волю ежедень, а силой бояр не сломить. Они и тысяцкого сами ставят. Ох, как нужна своя, княжья, дружина. Но где взять столько кун на её держание? Увеличить поземь? Надо вначале учинить исправу со всеми потугами и земельными собинами. В своих раздумьях Симоныч пришёл к тому, что ему в утверждении своей, а значит и княжьей воли, нужно действовать смелее, но осмотрительно. Воля же княжича, когда подрастёт, будет зависеть от его воспитания, а значит... Вон как льстиво смотрит Бута Лукич на княжича, в глазки заглядывает, улыбается, нашёптывает что-то. Ох, льстец! А княжич, хоть и млад ещё, а доволен, что старик перед ним вьюном вертится.
С княжьим обозом в Ростов прибыл чернец Печерского монастыря Пахомий со своим воспитанником Михалкой.
После молебна Пахомий подошёл к отцу Иакову. Настоятель, узнав, что инок из Печерского монастыря, обрадовался, есть с кем поговорить, узнать новости из святой обители, и пригласил его к себе.
Отец Иаков жил недалеко от соборного храма. Гости не успели осмотреть город, как очутились перед воротами двора настоятеля. Хозяин несколько раз громыхнул железной скобой о створку калитки.
- Добро пожаловать, брат во Христе, - пропустил он Пахомия вперёд. - Встречай, матушка, гостей из святой обители Печерской.
Попадья засуетилась, забегала дворня из клетей в горницу и обратно, готовя всякие закуски.
- У русичей первое дело посадить гостя за стол. Прошу покорно. Чем Бог послал.
За столом потекла неторопливая беседа двух богомольцев. Отцу Иакову было интересно услышать новости о жизни печерян, о Киеве, а иноку Пахомию не терпелось узнать, как живётся людям в земле Ростовской.
Отец Иаков был значительно моложе Пахомия, и, не смотря на свой протоиерейский сан, обращался к нему с почтительностью. Иноки Печерского монастыря всюду встречаемы с почтением. Но когда отец Иаков узнал, что Пахомий с отроком держат путь в Суздаль, в Дмитриев монастырь, лицо его осунулось, погрустнело.
Пока Ростов оставался без епископа, отец Иаков нёс опеку над суздальским городским храмом. Но получилось так, что Дмитриев монастырь волей не волей становился главным духовным соперником ростовского настоятеля, и не только потому, что монастырь представлял интересы Киево-Печерского монастыря, своего духовного центра, но, главным образом, благодаря неутомимым деяниям во благо Христовой церкви игумена Даниила. Книжник он знатный, в голове его, словно в заветном ларце, имелись ответы на все случаи в жизни. Люди тянулись к нему, как мотыльки к свету, шли к нему и стар и млад, и боярин, и простой смерд, и никому он никогда не отказывал в добром слове. Любили его суздаляне словно праведника. Бывало, пройдёт слух на торжище: игумен занемог, тут же у его кельи сердобольные собираются. Кто-то принёс попотчевать больного коровьим маслицем, сметанкой, медком, кто-то просто узнать отступает ли хворь. А настоятель суздальского храма отец Амвросий в великой дружбе с игуменом Даниилом. Вот это и выводило из равновесия ростовского викария. Своего благочиния он так и не мог утвердить в Суздале в полной мере, ибо в памяти суздалян утвердилось и передавалось из поколения в поколение гордое сознание за своих предков, благопристойно принявших в своём городе первосвятителей, бежавших от языческого гнева из Ростова.
Отец Иаков, склонив голову над столом, вспоминал, как ещё недавно, лет пять-шесть тому назад, и монастыря-то не было в помине. Было хилое печерское подворье. И сподобил же Господь епископа Исайю, царствие ему небесное, поставить сей монастырь в Суздале. Нонче обитель свои сёла имеет, потихоньку богатеет монастырёк. Но главное, как кость в горле, это дружба Амвросия и Даниила.
- Та-а-ак, значит, в Суждаль? - с печалью в голосе переспросил Иаков.
- В Дмитриев монастырь у меня послание от печерского игумена. Суждальского игумена Даниила аз давно знаю, - с оживлением продолжал Пахомий. - Он тож из Печер пришёл сюда. Его сам игумен Феодосий, царствие ему небесное, сюда прислал.
- Что ж подвигло тебя, отче, на склоне лет в столь дальний путь отправиться? Окромя послания, верно, и другие причины есть?
Пахомий ответил не сразу, покрутил в кулаке седую бороду и задумчиво молвил:
- Хочу, чтобы Михалка похоронил меня в родной земле, где мои родители лежат. Рано или поздно, каждый проходит через врата, отделяющие жизнь земную от жизни горней. Душа - Богу, а прах в отнюю землю.
- Так ты, знамо, здешних мест? - удивился Иаков.
Пахомий ещё больше оживился и стал рассказывать:
- Давно се было, тому лет сорок уже. Был аз молодец-удалец, Пантелеем звали. Пахомием стал уже в иночестве. Родился в сельце под Суждалем. Случился за мной грех по молодости. Отец мой пас табун боярский, аз ему помогал. Любо мне было иной раз на коне с ветерком по полю промчаться. Однажды конь споткнулся в буераке и ногу сломал. Хотел меня за сей недогляд боярин на цепь посадить, да полным холопом сделать. А в то время через наши края дружинники киевского князя проходили. Отец и говорит мне: беги. И сбежал аз от гнева боярского к дружинникам, приветили оне меня, не ведая, иже аз беглый. А отец мой из-за меня так и превратился из оброчного в полного холопа. Много и долго скитался аз по разным землям с той дружиною. Воевал с печенегами. Оне часто тогда Руси досаждали, пытались выведать: крепка ли Русь после смерти Ярослава. Вот так и попал из огня да в полымя. Едва жив остался. В одной из ратей конь вынес меня полуживого, искалеченного. Вишь, нога тако и осталась хромой. Подобрали и выходили меня печеряне, с тех пор и остался в монастыре. Поначалу был служкой, паки благословил меня игумен Феодосий в послухи. Благодарил братию за исцеление моё, трудился в монастыре без устали, и киновийное бытие поглотило меня всего. К службам и постам аз прилежен.
- Ох, и рисковый же ты человек! Ведь ты же остался без защиты. Тебя кто угодно мог убить, яко пса бездомного, и не был бы наказан. Еже суть сам себя обрёк на изгойство. Помотала тебя судьбинушка, и воем князю послужил, и Богу смирением потщился. Ну, а дале что?
- Видя моё благоговение к Христовым заповедям, постриг меня преподобный, царствие ему небесное, вельми мудр был старец, - Пахомий размашисто перекрестился и продолжал: - Как здесь, отец Иаков, вера Христова блюдётся? У нас в обители говорили, лет двадцать назад в Ростове неверные много христиан сгубили, и епископ Леонтий погиб мученически. А ноне как, волхвы смиренны, али затаились до времени?
- Здесь, в Ростове, веру приняли не токмо передние мужи, паки мерьска чадь тоже креститься стала. А куда оне денутся, коли хотят жить в мире? Есть ещё в некоторых слободах идолища, порою собираются возле них с бубнами, жертвы бесовски творят. Но оне к нам, крестианам, злобы не таят, живём с ними в мире. Боярин наш передний, Бута Лукич, твердоумный, тако сказывает: ежели неверных кажный раз гонять рогатиной, токмо злобу сеяти. Другое дело, ежели оне на крестиан пойдут с дрекольем, как это было во времена благоверного Леонтия, тут и силу крестианскую показать не грех. Оне ведают, иже против нашей тысящи нету у них сил, и покуда не пакостят. В слободах оне живут купно. Пусть поминают своих пращуров, в сём помехи творить нельзя. Ежели услышишь глаголят: 'чудской конец' - о, се оне тамо и есть со своим каменным идолищем. Живут тихо после того, как воевода князя Святослава Ян Вышатич огнём и мечом их усмирил. Однако, как он там, жив ли?
- Жив старец. Князья у него совета испрашивают. Брат его, Путята, тысяцким в Киеве у Святополка служит.
- Так вот, гнал он мерьских волхвов ажно до Белоозера. Ныне лето шесть сот третье, - Иаков немного задумался, - паки двадесять и четыре лета назад се было. С тех пор всё тихо. Но мерьский народец упорный, Христову веру принимают далеко не все. Пяток лет назад появился здесь не весть откуда волхв. Погнали его борзо. Даже мерьска чадь с ним не пошла. Уразумели оне, иже волхв попусту людей тревожит. Кои ноне из мери крестятся, тако с опаской от неверных сородичей.
- Да-а, неверные аще и упрямятся, но силы ноне не имают. Земля же Ростовская в мире и спокойствие, не ведает той беды, коя приходит в Русь с Поля половецкого. Особливо худо Переяславлю. Тамо смерд в поле орать выходит - берёт с собою, опричь коня и рала, щит и сулицу, кладёт их рядом на краю борозды - того и гляди поганый налетит. Была прежде беда - печенеги, а ноне кыпчаки появились, половцами их на Руси прозвали, ибо половые они, власы у них яко солома осенняя. Но немало у них и темновласых сородичей. Много племён половецких, и все разные. Зело разбойный народец, не сеют не орают, токмо набегами промышляют, дани требуют, то бишь откупа. Не дай бог Ростову познать сию пакость.
- Се верно, соседи нам не докучают. Весной смерд пашет - псалмы поёт во всё горло. Однако лет семь тому назад булгары в землю вятичей наведались. Муром пограбили. Пришли оне по Волге и Оке, но в сторону от реки идти опасаются. Погосты наши укреплены худо, поскольку давно ворога не видели. Токмо град Ростов рублены градницы имает, да и воевода с тысящей всегда наготове. В случае беды собираем ополчение немалое. В пригородах же наших, Суждале и Володимере, нет никакой обороны, окромя ветхого острожья. Малой дружиной их пустошить можно борзо. Нешто суждальские ополченцы могут защитить Дмитриев монастырь? Здесь, в Ростове его надо было бы основать. Будешь в Суждале - сам всё узришь.
- Авраамиева киновия у стен Ростова нешто худая обитель?
- Пустынь архимандрита Авраамия - се есмь затворники. Нешто можно их сравнить с печерским подворьем, то бишь с Дмитриевым монастырём? Паки, грех не признать, архимандрит наш тоже немало потщился в усмирении языцкой чади. Ну буде, засиделись мы, петухи уж поют, почивать давно пора, вам с рассветом в Суждаль грясти.
На следующий день чуть забрежжил рассвет, Пахомий и Михалка прощались с отцом Иаковом, благодарили за приют.
Шли от села к селу, где-то добирались на попутных телегах, иногда на рыбацких челнах. Благо, не так далеко, да и места открытые, не то, что дебри муромские.
Солнце перевалило за полдень. Путники плыли по клязьменской Нерли. Из-за поворота на левом отлогом берегу показалась деревенька. Там они заметили какое-то оживление. Большая свежесрубленная изба стояла особняком от прилепившихся к берегу вкривь и вкось ветхих хижин. Вокруг избы добротная ограда, рядом сложены брёвна, возле которых суетятся люди с топорами.
- Отче, тебе здесь на берег сходить надо. Прямо до Суждаля рукой подать, - указал на закат рыбак.
- Спаси тебя Бог, добрый человек, хорошего тебе лова.
Пахомий после многолетних скитаний, наконец, ступил на родную землю. Более сорока лет не виделся он с ней. Вот она, земля, где родители шесть десятков с лишним лет назад дали жизнь Пантелею. Здесь пришлось ему оставить (думал, на короткое время) свою любовь, так и не успев жениться. Он осматривался вокруг, и, казалось, каждый кусток, каждая травинка смотрят на него с изумлением. Но нет, он не чужак, он ваш земляк, принимайте его. Осторожно шагнул на берег. Опустился на колени и челом приложился к земле.
Михалка подхватил старика под руку, думая, что ему плохо. Но Пахомий тихо отстранил его:
- Оставь меня, Михалка, дай родителям и дедам поклониться.
Склонившись к земле, он что-то шептал и крестился, а земля слушала его, тихо шелестя прибрежной травой. Седая борода тряслась, глаза наполнились скупыми старческими слезами.
По отлогому берегу поднялись к селению. Над бугорками-землянками струились дымки, теплилась жизнь. Чуть поодаль от них низкие приземистые срубы с подслеповатыми оконцами с бычьими пузырями расположились вдоль отлого поднимающегося берега. Путники подошли к крайней избе, покосившейся и наполовину вросшей в землю. За плетнём в огороде увидели старуху.
- Здрава будь, хозяюшка! Бог в помощь! Скажи, любезная, чьё сельцо, чьи вы люди? Старуха выпрямилась, повернулась на голос, пристально оглядела путников: по виду - благочестивые странники, добрый взгляд, седая шапка волос, выбивающаяся из-под скуфейки, серая от придорожной пыли ряса, посох в руке. Настороженность исчезла и старуха ответила поклоном.
- Божьей благодати вам. Суждаляне мы, суждаляне. Дмитриева монастыря мы.
А вы, вижу, не здешние? Далече ли путь держите?
- Издалека мы, матушка, из Киева. Идём к вашему настоятелю.
Старуха от удивления всплеснула руками, уронив посошок.
- А древодели что там рубят? - Пахомий кивнул головой в сторону нового сруба.
- Се, добрый человек, церкву ставят, да двор погостный монастырский.
'Видно, не худо живёт монастырь', - подумал Пахомий, оглядывая округу. - Далече ли до Суждаля? - спросил он, хотя и без того знал, что всего три версты. Просто ему по душе пришёлся разговор с первой встретившийся землячкой. Он ощутил давно забытый прилив сил, трепетное торжество наполнило его грудь.
- Прямо на закат идите, засветло на месте будете. С колеи не сворачивайте.
Развесистая певучесть в говоре пожилой женщины, словно мерное, неспешное течение Нерли, пробудили в душе Пантелея-Пахомия отзвуки его далёкой молодости. Он уже давно привык к южной разноголосице, разноязычию. Родной суздальский говор вновь задел в его душе струну тоски по отчему краю.
За время долгого пути из Киева Пахомий много рассказывал Михалке о Суздале, о бескрайних тучных полях, окружавших город, о прозрачных водах Нерли и Каменки: 'Земля околь Суждаля, - сказывал Пахомий, - такова, еже воткнёшь в неё палку, и та вырастет в дерево. Богом данная земля особо добра на гобино, и её столько, аже людей нехватает за ней уход блюсти. Токмо зимы в Суждали лютые порой бывают, не то, что в Киеве. Паки, давно не был аз здесь, ноне, може, всё по-другому? Поживём - увидим, даст Бог'. Шагая среди суздальских просторов, он узнавал и не узнавал родные места. Что-то неуловимо новое было для его взгляда. Бережная ухоженность полей с молодыми зелёными всходами располагали к благостному, умиротворённому настрою. Не было здесь следов набегов степных кочевников с потоптанными конным войском зелёных полей, не попадались на пути сожженные селения, не валялись на обочинах полуобъеденные волками трупы лошадей. Всё вокруг говорило о мирном бытие местного населения.
На горизонте показались два остроконечных силуэта.
- О, Михалка, се Суждаль, - радостно, и как-то таинственно, полушёпотом произнёс Пахомий.
Михалка оглядывал горизонт, но ничего не замечал.
- Туда зри, - указал посохом старик.
- Се ели торчат.
- Се храмы Божьи! - Пахомий остановился, трижды перекрестился и уверенно зашагал в сторону заката.
Тем временем в далёком Переяславле происходили трагические события, предвещавшие жестокую усобицу, в которую скоро будет втянута и Ростовская земля.
На княжьем дворе переполох: прибыли посыльные половецких ханов Итларя и Китана. Изъявив волю говорить с князем о мире, они требовали в заложники княжича Святослава прежде, чем войдут в город.
Князь Владимир сидел в горнице у окна в раздумье. На его лице отражался свет мутных оранжевых стёкол оконницы, отчего рыжеватые волосы на голове и кудлатая борода становились ещё более рыжими. Нахмуренные серые глаза и морщины на переносице выражали глубокую озабоченность. Ему вспомнилось, как полтора года назад киевский князь Святополк впервые не послушал его совета не вступать в битву с половцами. Святополка словно нечистая сила подталкивала к битве и, вопреки настояниям переяславского князя, он начал сечу. Русичи были жестоко разбиты на Стугне. В памяти князя Владимира вставала картина бегства от половецкой погони. Такого позора он ещё никогда не переживал. Но самая мучительная боль в душе была от потери единственного и любимого брата. Ростислав бросился в полую воду в доспехах, держась за коня, но, не дотянув даже до середины реки, стал тонуть. Владимир почти доплыл до брата, немного не успел его ухватить, как Ростислав у него на глазах ушёл под воду навсегда. Много лучших мужей полегло в бою на Стугне. После такой победы половцы ещё чаще стали появляться под Переяславлем и Киевом. Сожгли Торческ - не могли они смириться, что Русь приняла под свою защиту торок.
А ноне поганые ещё и сына в заложники требуют. Что у них на уме? Что они замышляют на сей раз? Мир в их разумении - грабительский откуп. Недавно, собрав последние силы разорённой и выжженной Переяславской земли, всё-таки изрядно порубили поганых под Римовом. Чего ещё хотят? Сейчас пришли малым числом воев, значит ли это, что действительно мира хотят Китан и Итларь? А другие ханы? Тугоркан нонче с Русью в мире - всё-таки тесть киевского князя. Однако все они льстецы и верить им нельзя. Гриди люто смотрят на пришедших половцев, дай знак - всех перебьют. Почитай, в каждой семье либо убитый кормилец, либо в полон угнанные. Может ли быть мир с погаными?
Но переяславской и киевской дружинами их ноне не одолеть, силы как никогда ослаблены. Опять же, Олег черниговский может в спину ударить.
Грехи, конечно, есть. В памяти князя всплывали события недавних лет, когда незадолго до смерти отец посадил Владимира в Чернигове, оставив за ним же Смоленск, где он княжил до перехода на черниговский стол. Полоцкий князь Всеслав, считая себя обиженным и пользуясь отсутствием Мономаха, захватил Смоленск. Владимир переполнился желанием наказать Всеслава. Наняв половцев, он пошёл опустошать Полоцкую землю. Минск был жестоко разграблен и сожжён, уничтожено всё живое вокруг, не оставили даже скот. От таких воспоминаний о своей жестокости Владимиру стало не по себе. После похода на Минск он воспринимал все свои беды, как наказание Божье, но, отнюдь, не считал за грех использование половецких наёмников, сохраняя при этом своих воинов.
Как ни старался гнать от себя воспоминания тех лет, Минск всё-таки сидел в его сердце занозой, колющей и душу и совесть, не дающей покоя. Владимир всё чаще стал задумываться о неустроенности в землях Руси:
'Будет ли когда согласие меж князьями? Брат идёт на брата, племянник - на дядю. Можно ли всех так рассадить по землям, абы каждый был доволен своим уделом? Нет, такого согласья нам, видно, не дано. У меня семь сыновей. Молодшенького в Ростов отправил. Всех сыновей надо наделить волостями. Святославичей трое и у каждого сыновей полны горницы. Святополк с сыновьями и племянниками, Ростиславичи... А у наших сыновей будут свои сыновья... Тако скоро в каждом селе будет по князю, - на устах Владимира появилась улыбка, а глаза были полны горестной растерянности.
- Нет, сего допустить нельзя. Волости на Руси должны быть во едином держании киевского князя и старшинство должно блюстися неотступно. По Святополку киевский стол должон занять старший... осподи! Прости мя грешного! - Владимир резко откинул от окна голову, перекрестился на образа. - Что же аз при живом Святополке старшинство делю'.
Но мысль о будущем киевского стола настойчиво крутилась в мыслях. В горнице кроме князя никого не было и его ничего не отвлекало от раздумий: 'Знамо Святополчичи, рождённые от наложниц, на киевский стол не сядут после отца. Племянники мои, Ростиславичи, довольствуются Волынью. После Святополка на киевский стол может сесть тот, кто будет к тому времени здравствовать, то бишь Святославичи, Давид Игоревич, да аз грешный. И что же, мы будем воевать друг с другом за киевский стол? Волости отнимать друг у друга? - Владимир сокрушённо покачал головой. - Ужель един путь: вражда и война? А поганые в это время будут нас примучивать поодиночке, и превращать в своих данников?'
Глубокие морщины легли на лоб князя Владимира. Мысли вернулись к половецким ханам: 'Как же быть с ними? Вижу, как у воеводы Ратибора руки чешутся на отмщенье. Он знает все повадки степняков ещё с тех времён, когда был посадником моего отца в Тмуторокане. Но ханы пришли не токмо за откупом. Надо бы выведать, что они замышляют'.
Князь не мог себя заставить поверить в добрые намерения Итларя и Китана. Вот уже два года, как князю пятый десяток идёт, жизнь многому научила. Половцы последнее время обескровили вконец Переяславскую волость. 'Нечестивые достойны самого жестокого наказания, - пытался убедить себя сам Владимир, однако, вновь возвращался к тому, что желание расходилось с возможностью. - Но сил для сего у меня нет, и они это ведают, потому и требуют каждый раз откупа всё больше и больше. Скоро они всю Русь данью обложат. И всё же, они пришли на переговоры. Ладно, посмотрим, как себя поведут, что скажут'.
Владимир не слышал, как в горницу вошёл митрополит.
- О чём грусть-тоска, княже?
Владимир резко повернулся, увидел Ефрема и, скрестив ладони, встал под благословение.
В недавнее время Ефрем был епископом Переяславским. Опекал Ростовскую епархию, где уже пять лет архиерейское место пустует. Надёжной опорой оставался Дмитриев монастырь в Суздале. Ефрему была подопечна и Смоленская волость. Он был духовным наставником всех дел князя Владимира и часто бывал в Переяславле после поставления в митрополиты, и не оставлял надолго свою епархию, зная, как тяжко князю без его поддержки мудрым советом.
Ефрем любил Мономаха за рассудительность, за сострадание к слабым. Было у них и ещё одно общее пристрастие: строили беспрерывно то храмы, то хоромы, то общественную баню, то водоотвод из детинца в реку, наконец, кирпичную городскую стену взамен деревянным градницам. Мономах, в свою очередь, с почтением относился к митрополиту, как, впрочем, и ко всем другим архиереям, часто советовался не только с дружиной, но и с игуменами, и епископами об устроении и единении земель Руси.
Ефрем и Мономах недолюбливали киевского князя. Алчная корысть и скудоумие Святополка были не по душе и многим киевлянам. Но Мономах внешне почитал его, как положено молодшему князю и, при случае, говорил другим: 'Князя киевского Святополка чтить надо отца вместо, аще и душа у него купецкая, абы единство Руси не порушить'.
Ефрем лучше всех знал путь к сердцу князя Владимира, всегда находил нужные слова, вразумляющие в трудную годину и доходящие до глубины души. И князь отвечал владыке взаимным доверием.
- Думаю, владыко, о том, как ненасытна алчность людская и где её корни обретаются. Китан с Итларем пришли мир устраивать, а опаску держат: прислали своих мужей, сами не идут, требуют в залог сына послать. От их разбоев на Переяславской земле сёл не осталось. Весна на носу, а орать и сеять некому. Ведают ханы, иже лепшие мужи головы сложили на Стугне, слаба дружина, вот и будут требовать такой откуп, что нашей земле вовсе не подняться.
- Ведаю, наслышан. Тяжко Божье испытание, паки, роптать грех, а посему надо думати, како быти с ханами.
- Переяславская волость не едина терпит сию кару. Непокорные вятичи Киеву дань не дают. На Волыни никакоже ряд не установить. Святославичи смуту творят. Летось пришлось отдать Олегу Чернигов, моим отцом мне завещанный, но и этого ему мало.
- Алчность сия неистребима. На совесть алкающего уповать - себя впустую тешить. Подумай о сём, князь, памятуя премудрость книжную: конец каждого дела обдумывай перед началом. Если безверные сами не хотят придти по доброй воле и требуют в заложники княжича, знамо разговор будет тяжек для нас. Надобе скликать вятших мужей, може кто из них что-то ещё ведает о помыслах ханов. Ноне уже поздно. Все уже вечерние молитвы творят. И нам с тобой пора вспомнить перед образами грехи наши днешние, да просить Заступницу Пречистую Богородицу не оставить нас в своей милости. Ещё токмо Власьев день на дворе* - темнеет рано. Кликнем думцев заутре, в субботу.
- Однако оне требуют нонче обменяться заложниками. Опасаются ночью у стен градских оставаться, ан с заложником спокойнее. У меня злого умысла нет. Придётся отправлять Святослава. Как ты, владыка, мыслишь? Осьмнадцатый год ему идёт, ни силой, ни разумом его Бог не обидел.
- Коли злого умысла нет - отправляй, пусть с половцами переночует. Да хранит его Господь и пресвятая Богородица, - владыка осенил крестным знамением князя и, опустив голову, вышел также тихо, как и вошёл.
Итларя проводили на ночь в дом боярина Ратибора. Изба была хорошо натоплена, и хан с охраной быстро разомлели после февральской метели и от обилия хмельных медов.
Китан же остался за стеной детинца, расположив свой небольшой стан в болони, между внутренним и внешним городскими валами и держа при себе в заложниках княжича Святослава.
Утром, ещё затемно, Ратибор услышал шум на дворе. Вышел на крыльцо. Дворовые слуги держали за повод коня, а всадник кричал, размахивая плетью:
- Не узнали, пёсьи морды, боярина киевского князя!
- Кто таков? - крикнул Ратибор в темноту двора.
Слуги перестали галдеть. Всадник, соскочив с коня, развалисто подошёл к Ратибору. Факелом осветив лицо приезжего, Ратибор узнал сотника Славату, и кивком головы пригласил его в избу.
- Сказывай, что случилось? Ишь како запыхался. Сказывай, не опасайся. Что озираешься? Здесь нет никого. Половцы в соседней избе.
- Всю ночь скакал. Святополк Изяславич как узнал, что к Володимеру Всеволодичу половцы пришли, послал меня упредить о пакости Олега Святославича - заедино он с погаными.
- Стоило ночь скакать из Киева! Будто мы сами не ведаем, иже Олег черниговский со своим братом через поганых козни творит, - прервал его Ратибор.
- Ноне подстрекает он поганых после получения откупа, вместе с ним идти на Переяслав, а потом...
- Что яко ты ко мне, а не к князю прискакал с сими вестями?
- Святополк передал всё из уст в уста, не было времени писать грамотку, да и перехватить её могли по дороге лихие людишки. Князь Володимер, поди, и не узнал бы меня, а с тобою мы не единожды в ратях бывали вместе, стремя о стремя. Нам вдвоём князь лепше поверит. Собирайся к князю, не мешкай.
- Како же киевскому князю стало ведомо о кознях Святославичей?
- Жена его, дочь Тугоркана, днесь сородичей с Поля принимала, оне и выболтали все новости после обильного воспития. Сам ведаешь, иже жёны всё опрежь нас узнают.
Ратибор строго наказал гридям стеречь и ни под каким предлогом не выпускать из избы Итларя. Сам же со Славатой отправился к князю.
Святополк всегда старался сохранять уважительное отношение к Мономаху не столько потому, что в жилах его текла кровь византийских василевсов, сколько потому, что князь Владимир после смерти своего отца, киевского князя Всеволода Ярославича, признал за двоюродным братом киевский стол, блюдя родословное старшинство Ярославичей. Благородный поступок Мономаха Святополк всегда помнил. Ведь он мог бы до сих пор прозябать в Турове, а не быть на златокованом столе в Киеве. Мономах моложе, но мог бы сесть на киевском столе после отца и идти войной против Святополка. Но князь Владимир этого не сделал. И сейчас, посылая сотника, он искренне стремился упредить князя Владимира о льстивых обещаниях Итларя и Китана, находившихся в сговоре с Олегом черниговским. Но была и некая злонамеренность против половцев. Он велел Славате всеми силами склонить Мономаха к уничтожению ханов.
Ратибор и Славата рассказали князю всё, что передавал Святополк, соглашавшийся в случае уничтожения ханов, идти с переяславским князем в Степь на поганых.
- Вборзе будут здесь мои передние мужи, думу будем думати, паки и волю свою явлю, - холодно и безучастно заявил боярам князь.
Вскоре в гриднице разнеслось:
- Слава князю Володимеру!
- Здрав будь, владыко!
Митрополит всех благословил, и князь начал говорить:
- Мужи мои вятшие! Ужо прослышали, иже ханы к нам половецкие мира деля прибыли. Надобно нам купно помыслить, какой ответ давать будем. Хочу слышать ваши мудрые глаголы, ано опрежь послушайте посланца Святополкова. Славата повторил всё, что говорил раньше.
Владыка сидел с каменным лицом, лишь глаза иногда поблескивали от старческих слёз.
Князь окинул взглядом сидящих по лавкам бояр.
- Ты старший, Станислав, тебе и начинать, како должно быти по вековому укладу.
Тысяцкий Станислав Тукиевич встал с поклоном, долго топтался и кряхтел, наконец молвил:
- Дозволь, князь, говорить буду не лестно. Половцы мыслят дань великую взять с нас, видя, как ослабла твоя волость. Тот откуп, какой им дал летось киевский князь, оне хотят и с других князей получить. И будет Русь давать им дань, како давала когда-то печенегам. Ноне черниговский князь и его брат помогают половцам, а половцы с ними заедино. Но половцы дружны со Святославичами, покуда нас не примучат вконец, ано потом и за черниговскую волость возьмутся. Пора бы Олегу Святославичу уразуметь, иже половцы нас поодиночке покорить мыслят. Силы киевского князя тоже ослаблены. Може послать гонца в Чернигов? На половцев надо идти, ежели черниговский князь будет с нами в соузе.
- Да, Русь ослаблена, но не настолько, абы у поганых мир выпрашивать!
- горячо вступил в разговор Ратибор. - Летось мы их под Римовом били и полону взяли не мало. Нам одним их ноне не одолеть, се верно. Но Святополк Изяславич готов идти с нами вкупе. Надобно и других князей призвать, тогда Олег Святославич може и отвернётся от поганых.
В гридями повязать и бросить в порубы. Ежели мечи подымут, то тут и перебить их всех. Другого раза не будет. вежи прибрать к рукам, - сердито отозвался князь. - Дозволь, князь, - поклонился Славата. - Полки киевского князя наготове. Святослава вызволим вборзе, токмо вели. Китана повяжем с его гридями. Охрана у них невелика. Итларь ноне сидит у нас под стражей. Не печалуйся, что дал им слово. Вспомни, како поганые сами держат свои клятвы. Несть им веры! Не даром от них торки ушли, а ноне служат тебе и киевскому князю верою и правдою.
отней земли. Одне страдания от них русичам и вере Христовой. Много у них крестиан томится в неволе, продают их на лукоморских торжищах. Убивают наших Гридница замерла.
Последнее время Ефрем всё чаще чувствовал недомогание, жгло грудь, труднее становилось дышать, стали часто появляться помутнения в глазах.
Отдышавшись и набравшись сил, владыка продолжил:
- Достойны безверные кары, но не здесь. Не пристало крестианам окроплять кровью нечестивых наш град. Бить их надобно в поле. Моего благословения на изничтожение Итларя и Китана здесь, в Переяславле, нет. Задержать их надо дольше, ан за сие время собрать полки со всех земель, кои к нам присовокупятся. Се моё слово.
Князь Владимир сидел, склонив голову, иногда насупившись, поглядывал куда-то поверх голов, вроде бы не слушая. Наконец поднял голову, выпрямился и молвил:
- Итларя и Китана будем вязять. Поставим им свою волю, инако вборзе будут разговаривать с нами, яко с данниками. Не примут нашу волю - будем держать в порубах, доколе не соберём рать с других земель. Нарушать клятву и лишать их жизней, како иные мужи советуют, - краем глаза князь глянул на Славату, - на такое бесчестье моей воли нет. Кто единожды клятву переступает, тот лишён твердоумия и в других делах. Ан опрежь надо вызволить Святослава. Такова моя воля. Буде потребно, кликну другой раз всех. Ратибор и Славата, не уходите, с вами буду говорить отдельно.
Славате не по душе пришлась воля князя Владимира. Он тщетно добивался согласия переяславского князя на уничтожение половецких ханов, ревностно исполняя волю Святополка, но не прислушались к нему ни князь, ни владыка. Переглядываясь с Ратибором, он нервно теребил бороду, ожидая от него поддержки в своём умысле.
- Как будем вызволять Святослава? Как будем разоружать половцев? - спросил князь, всматриваясь в лица бояр.
Владимир понимал, что обезоружить половцев можно лишь хитростью и удалью, важно не дать вырваться из города ни одному поганому, поэтому он согласился со Славатой: окружить половцев ночью, загодя заготовив факелы, тихо подойти к шатрам двойным кольцом конных лучников и, как только поднимется переполох, особые конники с запасным конём тотчас скачут к шатру за Святославом. В это время первое кольцо разоружает стражу у костров, второе кольцо зажигает факелы и прикрывает первое кольцо.
Уходящая зима была снежная, и весна намечалась затяжная. Остатки талого снега ещё лежали в ложбинах, ночью он подмерзал и похрустывал под ногами. Казалось подойти к половецкому стану незаметно было невозможно.
Темна февральская ночь. Лишь тускло горят огни костров стражников. Всадники с луками на изготовке осторожно окружали шатры, но лёд замёрзших лужиц предательски хрустел под копытами.
Один из стражников у костра вдруг насторожился, что-то крикнул своим. Дружинники во главе со Славатой стремительно бросились на охрану, зажигая от костров свои факелы.Пятеро всадников тут же ринулись к шатру Святослава, возле которого стояла удвоенная охрана. Стражники схватились за луки, но, не успев их натянуть, были оглушены ударами гридей случайно заметил натянувшего лук половца и на скаку рубанул мечом - голова покатилась по снегу, оставляя кровавый след. Но уже пущенная стрела пробила кожух княжича. Словно огромный рак клешнями вцепился в бок, да так сильно, что княжич покачнулся в седле, к счастью успев ухватить поводья.
Китан выскочил из своего шатра с криком, собирая вокруг себя стражу. В отблесках факелов и костров замелькали половецкие стрелы.
Славата увидел поникшего на гриву коня Святослава со стрелой в боку.
- Вот нечистая! - выругался сотский. - Возьмите княжича! - крикнул он двоим гридям, сам же бросился неистово крушить половцев.
- Всех до единого истребить! - орал он дружинникам, и те следовали за ним в гущу толпившихся стражей у шатра Китана.
Половцы, сами привыкшие к скрытным и стремительным нападениям, знали повадку русичей к открытому бою, потому и не ожидали такого вероломства, тем более, имея у себя заложника.
Краткой была стычка. Трупы тут же, затемно, сволокли в ближайший овраг и кое-как забросали мёрзлой землёй.
Славата бросился искать княжича. Двое дружинников вели его коня в город. Сотник догнал их, приподнял голову Святослава.
Княжич едва разомкнул веки.
- Слава Богу! Жив! Осторожней! Придерживайте с боков! Пошевеливайтесь, орясины! Вам бы токмо кости ломать! - кричал на гридей Славата, в душе радуясь живому княжичу и что всё получилось так, как он хотел: в живых не оставили ни одного поганого.
Но в городе оставался ещё Итларь со своей охраной.
Князь Владимир не спал. На скрип ворот он торопливо вышел на крыльцо. Увидев поникшего в седле сына, спросил, едва шевеля языком от растерянности:
- Жив?
- Жив княжич. Токмо стрелу из-под рёбер надо вытащить. Не уберёг, повинен аз, - Славата бросился на колени перед князем.
Владимир пылал от гнева. Выхватил из рук Славаты плётку и со всего размаха резко опустил на его спину. Плеть глухо шмякнула о кольчугу. Князь с досады плюнул, выругался по-чёрному и швырнул плеть в сторону. - С тобой ужо разберусь, - с гневом бросил он Славате. - Несите княжича в горницу.
В это время на дворе боярина Ратибора половецкая стража Итларя спокойно отдыхала, не ведая о произошедшем ночью за стенами детинца.
В днесь надобно думати, како быти с Итларем, - спокойно молвил владыка.
Случившееся обсуждали недолго. Не оставалось другого выхода, как обезоружить Итларя с охраной и посадить под замок.
Как только начало светать, на двор боярина Ратибора прибыли посыльные от князя. Сотник в полных доспехах вошёл в горницу и отвесил поклон хану, заявив, что князь ждёт его к себе.
Ничего не подозревая, Итларь со своей охраной отправился на княжий двор, предвкушая согласие Владимира на откуп. Но когда он въехал на княжий двор, его насторожили пристальные взгляды дворовых слуг и множество княжьих гридей в доспехах. Но чутьё хана приглушилось радушным приглашением с поклонами княжьих слуг у красного крыльца. Хан со всей свитой поднялся по ступеням. Из сеней их провели в полутёмную клеть, едва освещавшуюся волоковым оконцем. Половцы не успели даже насторожиться, их сразу охватил страх, когда услышали захлопнувшуюся за собой дверь и звон засова. Ловушка! Но было уже поздно. В гневе и растерянности они начали колотить в дверь.
Выждав момент, Славата крикнул:
- Дверь отворю, ежели сложите оружие!
Сын Ратибора Ольберг и ещё двое гридей сидели на чердаке с топорами. Славата дал им знак, и они тотчас вскрыли в одном месте деревянный потолочный настил. Вниз полетела земляная засыпка, поднялась пыль. Когда она рассеялась, в проём снизу полетели стрелы.
Ольберг побежал вниз за своим луком, но отец остановил его:
- Волю князя Володимера исполни неуклонно!
- Знамо исполню, ано лук и стрелы делу не помеха.
На верёвке вниз в проём опустили плетёную корзину.
- Кладите оружие в плетёнку! паки не сложите - будете перебиты насмерть, аки заяцы, - кричал Ольберг.
Но в ответ летели стрелы.
Ольберг притащил попавшийся под руки опашень и на палке стал подносить его к проёму. Опашень сразу же был усыпан стрелами. Но пленники поняли уловку и перестали стрелять. Итларь начал переговоры.
- Вот так-то буде добро! - Ольберг заглянул в темноту проёма. По щеке скользнула стрела, брызнула кровь, он резко отдёрнул голову.
- Ах ты, пёс шелудивый! Постится щука, да видно зубы ещё целы! - озлился подоспевший Славата. - Ну-ка, дай факел! - обернулся он к гридю и бросил огонь в проём.
Пламя осветило внутренность клети. Пользуясь замешательством, Славата туго натянул лук - мгновение и Итларь упал навзничь с торчащей в сердце стрелой.
Видя гибель своего хана, и не желая быть заживо сожженными, половцы начали бросать оружие в корзину. Но Славата, как гончий пёс был полон азарта и ненависти.
- Довольно тебе! Оне сложили оружие! - кричал Ольберг, прикладывая тряпицу к окровавленной щеке.
- Ишь, какой жалостивый! Прошла бы стрела на вершок выше, что бы ты тогда глаголил?
На шум поднялся на чердак Ратибор. Увидел окровавленного сына, бросился к нему, потом заглянул в проём: в середине клети горел факел, вокруг в лужах крови валялись мёртвые тела. Боярин бросил полный гнева взгляд на Славату и Ольберга.
- Тьфу! - сплюнул он в их сторону с досадой и укоризной. - Не вои вы, а щенки недорослые! Будет вам ужо от князя!
- Батя... - хотел оправдаться Ольберг, но отец прервал его:
- Что батя?! Очи твои востры, да сердце слепо!
Для Ольберга упрёк отца был хуже княжьего наказания. Сказал бы такие обидные слова кто другой - палкой побил бы, а тут - отец! Мало кто мог сравняться с Ольбергом в стрельбе из лука. Да и с мечом была крепка его рука. Видно, по крови передался воинский навык от своих варяжских предков. Во многих походах бывал он с отцом, врагов разил мечом, как траву косой, а тут такая оплеуха! Да ещё при Славате! Хоть и родился Ольберг здесь, на берегу Днепра, но кровь-то в нём варяжская! И отец его, и он сам, и братик его молодший Олаф, и будущие их сыновья, считали и будут считать за честь служить князьям Руси, передавая этот завет из колена в колено. Такова их варяжская доля, которую они сами избрали ещё при князе Ярославе Великом, и которой они гордились, завещая то же своим потомкам, дабы не допустить всеобщего их исхода из Руси, как это случилось при Владимире Святославиче. Примечания [1]
Мономах выслушал Ратибора и не стал изливать свой гнев на Славату и Ольберга.
- Дело сделано, ничего возвернуть нельзя. Большая рать придёт из Степи. Заутре, Славата, скачи к Святополку с моим посланием. Злая была ночь, каков-то будет день? - с грустью произнёс князь, в его глазах уже не было гнева, была тоска.
Солнце клонилось к закату. Пахомий и Михалка, еле волоча ноги, брели по дороге, петлявшей в полях между ложбинами. Верхушки храмов то пропадали, то вновь появлялись на горизонте и, казалось, совсем не приближаются. Колея едва просматривалась в густой траве - видно не часто здесь ездили. Путники устало поднимались по отлогому косогору. Слева показался изгиб реки.
- Се Каменка, вборзе и Суждаль буде. Не тужи, Михалка, ишь как головой-то сник.
Немного отдохнув, двинулись дальше. Перед ними медленно, словно из-под земли, вырастал град. Сначала показались церковные маковки с крестами, затем - крутые крыши княжьего подворья и боярских теремов над острыми зубьями частокола городской крепостицы.
На пути возник глубокий овраг с небольшим ручьём. Пахомий остановился, кряхтя, присел на кочку.
- Отдохнём ещё чуток, садись рядом. Речушку сию в былые времена Гремячкой называли. Весной в полую воду она становится зело бурная, бъётся о крутые берега, бурлит, громыхает, вот и нарекли её Гремячкой. В межень становится тихим ручьём и название её смеху подобно.
Перешли овраг, вошли в слободку. Их взору открылась картина, на первый взгляд схожая с видами переяславского предградья. Но было что-то и незнакомое для Пахомия, вернувшегося сюда через четыре десятка лет. Вокруг рва городского острога лепились кое-как хижины-землянки. Дерновые, поросшие травой крыши нависали над невысокими, в три-четыре ряда, бревенчатыми стенами срубов, и над каждой струились дымки от очагов.
- Зри, Михалка, дымов-то сколько! Се есмь жизнь! - повеселевшим голосом подбадривал отрока Пахомий.
Они шли по слободке, спотыкаясь усталыми ногами о промятые тележными колёсами колеи. У многих хижин двери открыты - день стоял солнечный и тихий. Предградье пестрело покосившимися заборами вокруг изб, крытых то щепой, то тёсом. Здесь, собираясь в слободки, селился мастеровой люд разного достатка.
Ближе к крепостной ограде расположились хоромы богатых людей, тесно окружённые житницами, погребами, навесами. Крутые тесовые крыши добротных изб, словно прячась от дурного глаза, притаённо выглядывали из-за бревенчатых заборов. Но каковы ворота! В облике ворот было всё, на что только хватало хитроумия хозяина и мастерства плотников. Ворота - это душа усадьбы, открытая в мир. Глядя на них, можно было безошибочно угадать достаток и норов хозяина двора. Каждый на свой манер старался выхвалиться перед соседями, заказывая новые ворота и, как водится, непременно говорил: ты мне сделай врата, яко же у соседского двора, но токмо лепше. Путники, наконец, вышли к торжищу, расположившемуся на высоком берегу Каменки. День был на исходе и потому немноголюдно. С возов торговали всякой всячиной. Иные просто раскинули свой товар на рогожах под ногами. Пахомий подошёл к крайнему возу. Мужик с бородой-лопатой сидел на телеге, свесив ноги. Лицо его черно от угля, которым он торговал.
- Хорошего тебе торга, добрый человек. Вижу, день не сладился, не много наторговал - телега-то полна. Не скажешь ли дорогу в Дмитриев монастырь?
- Спаси вас Бог на добром слове. Вон он, монастырь-то, - мужик указал на церковь за рекой, окружённой десятком изб и бревенчатой оградой. Монастырёк был виден с торжища, но Пахомию просто хотелось поговорить с суздалянином.
- Зришь се острожье? - продолжал мужик. - Иди прямо через град, в одни ворота войдёшь, в другие выйдешь. Буде перед тобой Каменка, перейдёшь по мостку, подымешься прямо по берегу, и в монастырские врата упрёшься. Аще не восхочешь с боярскими тиунами стретиться, то иди в обход. Бери ошуюю, тамо тропа есть.
С незапамятных времён нашёл своё место суздальский торг на высоком берегу Каменки, недалеко от земляного вала с дубовым острогом и рублеными башенками с воротами. Над городской крепостицей гордо вскинулся шатёр храма во имя Успения Богоматери - краса и гордость суздалян.
- Ежели через град пойдём, взашей не вытолкают? Стражи, верно, без дела туда не пустят?
- Ты, отче, видно издалече будешь?
- Из Киева мы, Печерского монастыря посланники.
- Ух ты-и! Из Киева! Паки тамо свое порядки, у нас - свое. Люди со всей округи в храм идут, вот настоятель и дал стражам наказ: с восхода до захода солнца всех в град пускать.
- Нешто градские порядки настоятель блюдёт?
- У нас старшой боярин да соборный настоятель градские дела уряживают. Князей нет. Князья далече, да и в Ростове подолгу не задерживаются. Путники подошли к городской ограде, вскинули головы к образу пророка Илии в покосившемся киоте на стене воротной башни, трижды перекрестились и вошли в открытые ворота.
- Ни стражи тебе, ни привратника! - Пахомий глубоко, с наслаждением вдохнул суздальский, напоённый благостью, воздух.
К храму вела улочка, по сторонам которой за бревенчатыми заборами виднелись островерхие крыши боярских теремов.
- Зелёный луг околь храма не утоптан, не так часто здесь толпятся люди, - оглядываясь вокруг, думал Пахомий. - То ли дело у киевской Софии! Летом перед храмом до чёрного блеска земля обшарпана сапогами и лычницами. Но весной и осенью грязь непролазная, потому и мостят дорожки камнем. А здесь, виш, аще ветхий, но деревянный настил от собора до господских хором. Храм Михалку очаровал. Высокая бревенчатая клеть завершается шатром и чешуйчатой главой с крестом. С четырёх сторон сруб окружают клети с крутыми двускатными крышами. Стены, потемневшие от старости, при закатном освещении казались выкрашенными тёмно-бурой краской. Собор высился над избами и теремами, как страж-исполин гордо и безмолвно.
Пахомий подошёл к крыльцу, встал коленями на ступеньку и ткнулся об неё лбом, начал креститься, что-то шепча себе под нос. Михалка присоединился к старику. Помолившись, тихо вошли в открытые двери. После яркого солнечного дня появилось ощущение пещерного полумрака. Деревянные стены, покрытые тёмной вековой копотью, поглощали весь свет, едва пробивающийся через небольшие оконца. Чистый прозрачный луговой воздух резко сменился запахом горелого воска и ароматом ладана. У аналоя несколько женщин старательно крестили лбы и кивали головами в такт занудному голосу попа, читавшего псалтырь.
Пахомий, крестясь, искоса поглядывал на прихожанок. Но, увы, ни одно лицо не было знакомо. Он так надеялся и, одновременно боялся встретить давних знакомых. К нему невольно подкрадывалась мысль о неизбежности удивления, а может быть и разочарования, при встрече с трудно узнаваемыми лицами, в коих он мог найти отражение и своей собственной старости. В его памяти запечатлелись молодые образы современников, а ведь столько воды утекло...
- Здесь, Михалка, меня крестили, это мой первый храм, здесь познал аз веру Христову. Родителей моих уже давно нет, избы нет, а вот он дождался меня, - Пахомий при выходе поднял голову, глаза его блестели взглядом, полным любви и тоски.
- Паки, солнце на заходе, надо поспешать нам. - Опираясь на посох, он направился со своим спутником к другим городским воротам. Дорога от города вела прямо к реке, где, как обычно, каждую весну после половодья сооружали наплавной мосток. Сразу после него дорога раздваивалась: по крутому берегу влево - к монастырю; в ложбину прямо - в необозримые поля. - Та дорога куда ведёт? - спросил Михалка.
- К Клязьме. Есть такая река. Три десятка вёрст до неё.
Каменка, разделявшая город и монастырь, в этом месте делала крутой поворот, постоянно подмывая в половодье правый монастырский берег.
Поднявшись к монастырю, путники оглянулись: были хорошо видны предградье на излучине и за предградьем городская крепостица с выглядывавшим из-за неё шатром храма. На отлогой излучине, прижимаясь к градской ограде, беспорядочно ютились убогие хижины.
Пахомий был радостен, его взгляд излучал теплоту. Таким его Михалка никогда ещё не видел: лицо седого старика помолодело.
Монастырская ограда вблизи не казалась такой невысокой, как с противоположного берега. Заборник из толстых брёвен, уложенных в пазы дубовых столбов, был гораздо выше головы всадника. Под тесовой крышей ворот устроены проездные створки и калитка. Деревянный крест на крыше ворот и поклонная икона в киотце напоминали входящим о вступлении на землю православной обители.
Персты Пахомия привычно легли на лоб. Стукнул несколько раз посохом о ворота. Через некоторое время отозвалась звоном щеколда, и в калитке отворилось маленькое оконце.
- Иже еси? - спросила гладкая клинообразная борода в оконце.
- Мир братии и любовь с верою от Бога Отца и Господа Иисуса Христа. Ходоки мы, чернец Пахомий с отроком ко игумену Даниилу с поклоном и посланием от печерян.
Волшебной силы слово 'печерян' заставило привратника немедля распахнуть калитку. Путники шагнули из суетного и грешного мира в мир доброты и спокойствия. Пахомий оставил Михалку осматривать монастырь, а сам отправился к настоятелю.
Среди монастырских келий высилась церковь святого Дмитрия. Она была меньше городского храма, и брёвна её выглядели более свежими. Над высоким бревенчатым срубом возвышалась крутая крыша, на вершине которой серебрилась чешуйчатая глава с деревянным крестом.
Справа, на самом высоком месте, две свежерубленые избы с двускатными тесовыми крышами. Слева - кельи-полуземлянки. Их стены едва возвышались над землёй. Пологие крыши крыты щепой, а некоторые сделаны из бревенчатых накатов, покрытых снаружи несколькими слоями полотнищ из берёзовой коры, а сверху - толстым слоем дёрна. Монастырь обустраивался, дел было много, а трудовых рук мало. Монахи ютились в полуземлянках, строенных наскоро. Такое жилище монах и любой мирянин сооружали чуть ли не за один день, была бы землица, да несколько сваленных сосен - топором и лопатой владел каждый.
В одной из таких полуземлянок через открытую дверь Михалка увидел яркие отблески кузнечного горна. Оттуда доносились звонкие удары молота: цзинь-цзинь-тук, цзинь-цзинь-тук. Это заканчивал свой трудовой день монах-кузнец. Вплотную к кузнице примыкает келья, выглядывая над землёй на четыре венца и пологой дерновой крышей Примечания [2]
Игумен Даниил пожилой, сухощавый, с длинной седой бородой, строго из-под бровей глянул на неожиданно появившегося старика. Узнав Пахомия, поднялся из-за стола, заваленного книгами и свитками пергамента. Они по братски обнялись и троекратно облобызались.
- Опрежь хлеб-соль! Отведай нашей похлёбки, кваску русленого, потом и поговорим. Пойду, кликну келаря, абы место приготовил.
Когда епископ Переяславский Ефрем шесть лет тому назад был рукоположен в митрополиты, он, в свою очередь, возвёл игумена киевского Дмитриева монастыря Исайю в сан епископа и послал в Ростов. С ним отправились несколько Печерских монахов и в их числе Даниил, также перед этим рукоположенный в иеромонаха. Им предстояло утверждать веру Христову среди яро сопротивлявшегося ростовского язычества.
Перед отправкой монахи интересовались: почему в Суздале, а не в Ростове должны были они основать подворье Печерского монастыря? И тогда митрополит им поведал, что в своё время киевский князь Владимир Святославич отправил в северные земли первых православных проповедников - епископов. Шли они в Великий Новгород с большой дружиной во главе с княжьим вуем, тысяцким Добрыней. Огнём и мечом пришлось им утверждать веру Христову.
Дошла очередь и до Ростовской земли. Послал сюда князь киевский своего сына Бориса с епископом Феодором. Митрополит дал благословение на утверждение епархии в Ростове, как старшем граде, где мужи знатнее и богаче - будет кому Христову церковь защищать. Но всё обернулось иначе.
Епископ Феодор вынужден был вскоре бежать из Ростова из-за постоянных языческих волнений. Прожил он до конца дней своих в Суздале, где и поставил деревянный храм. Но епископия оставалась в Ростове.
Второй после Феодора святитель, епископ Илларион, тоже вынужден был бежать из Ростова по той же причине. После этого епископия долгое время оставалась без архипастыря. Потом нашёлся упорный в своём стремлении нести к людям заповеди Христовы епископ Леонтий. Пришёл он в Ростов в тысяча семидесятом году и, видя наибольшее сопротивление от стариков, особенно мерьского племени, он стал в проповедях и делах больше опираться на молодых. Язычники не единожды подвергали двор епископа нападениям, подходя толпами с дрекольем и вилами. Старики требовали не отваживать детей от духовных заветов и обычаев их предков.
В это время случился в Ростовской земле неурожай и голод. Бедствие заставило людей примешивать в хлеб древесную кору. Некоторые убивали собак на съедение. Вот тут и объявились два волхва и стали будоражить людей, говоря, что беда пришла с христианскими проповедниками. Ходили тогда волхвы по многим землям, дошли до Белоозера и Новгорода. Много христиан по их наущению было убито. Погиб и Леонтий. Память о нём свято хранят в своих сердцах православные.
Благоверный Авраамий основал свой скит на берегу озера возле Ростова. Тоже натерпелся от неверных с лихвою. Немало богомольцев вокруг скита поставили свои кельицы. Авраамий во архимандриты рукоположен был. Теплится очаг христианской веры в Ростове, крепнет иноческая братия, но нелегко их бытие в окружении неверных.
Завершая свой рассказ, митрополит напутствовал: 'Крестиане чтут память первосвятителей земли Ростовской. Труден был их путь земной, но не тьма их поглотила, а они зажгли свой свет во тьме неверных. Будет ли легче тебе, владыка Исайя, идти по проторенному ими пути - Бог знает. Крестиан становится всё больше, паки у тебя будет опора в той земле. Печеряне несут заповеди Христовы по всей Руси и землям её украинным. Вот и будет в Суждали первое подворье Печерской обители. Ростов, и присно, и во веки останется первоосвященным градом сей земли. Утвердим своё подворье в Суждали, будет легче и ростовским крестианам. Но для сего нужны крепкие телесами и здравые рассудком люди. Помните: подворье наше - есмь светильник православия в земле Ростовской. Посему выбор пал на вас, братия. Вот в какую землю вас посылаю. Да пребудет с вами Божья благодать'.
Так и оказался иеромонах Даниил в Суздале. Недавно во игумены рукоположен. Место для подворья выбрали на берегу Каменки, недалеко от града и, в то же время, отдельно от мирской суеты. Монахи стали рыть землянки, ставить храм. Избы появились на подклетях. Вокруг своего поселения возвели бревенчатую ограду. Подворье разрасталось и вот уже превратилось в монастырь.
В тысяча девяностом году умер епископ Исайя, а Ростов пять лет без архипастыря. Суздальская чадь оказалась более спокойней и терпимей к христианским проповедникам. То ли здесь было меньше мерьских язычников, то ли обширные поля с плодородной землёй делали людей покладистыми и заставляли больше думать о своих земных заботах, а не о противлении христианам. Так или иначе, в Суздале православная община быстро набирала силу и уже не волхвы, а она влияла на духовный уклад жизни суздалян и окрестного населения.
Игумен Даниил с любой оказией сообщал в Киев об успехах монашествующей братии и просил поддержки присылкой добохотов.
Отец Пахомий неспешно достал из берестяного короба послания игумену Даниилу, бережно развернул тряпицы, вынул и с особенным торжеством поставил на стол небольшие тёмные склянки.
- Се есмь миро, освящённое владыкой и старцами печерскими.
- У-у-у! - радостно мычал игумен. - Вовремя о нас печеряне вспомнили, наши запасы кончаются. А тебе, брате, да будет за сие потщание благодать Божья.
Прочитав послание, Даниил сокрушённо покачал головой:
- Тяжкие испытания Господь на Русь послал. Аз просил игумена прислать чернецов, крепких телесами - рук не хватает, обустраиваться надобно, а он пишет, иже доброхотов идти в Суждаль немало, но дела у печерян днесь вельми плохи. Се тако и пишет: 'Велики грехи наши, и денно и нощно молим Заступницу нашу Владычицу о ниспослании милости. А мнихов пошлю при первой возможности. Об остальном отец Пахомий сам поведает'. Чувствуя неловкость из-за своей старческой немощи, боясь, что его могут принять как обузу, Пахомий опустил глаза, зашаркал под лавкой ногами. Даниил понял свою оплошность и тут же поправился:
- Сии слова, брате, к своему сердцу не прикладывай. Помню, ты первым древоделем был среди печерян. Руки твои к топору тянулись, а душа к книгам. Древодели ноне мне нужны, но ещё потребнее твои книжные познания.
- Не разумею, отче, о чём глаголешь?
- А глаголы мои таковы: стар ты топор в руках держать, вот и будешь книжную келью пополнять.
- Что яко, списки Священного писания делати?
- Не токмо списки, ано летописец творити тож.
- Прости меня, отче, но и сей труд не для меня ноне, слаб очами стал, - ещё более смущённо ответил Пахомий.
- Не томи ты себя, аз о другом разумею, - игумен доверительно глянул на Пахомия. - Помощника тебе дам, есть у меня един чернец, буквицы выводит - загляденье. Ано главное не в этом.
Даниил пристально глядел ан Пахомия и говорил так, будто доверял сокровенную тайну, вкрадчиво, певуче выговаривая каждое слово:
- Ростовская волость много лет без архипастыря еси. Почему? Сие Богу да митрополиту, да князю ведомо. Князья на столе ростовском не задерживаются, на то есмь воля Божья. Ано мы не должны дать пожрать мраку небытия все деяния проповедников веры Христовой. Те, кто придут после нас, должны знать: мы не попусту на сей земле молитвы творили и жизни свои оставили. На то и создаём летописцы. Вот и поразмысли, кто должон творити летописец? Чужак пришлый, пишущий токмо в угоду князю, которому, как видишь, всё едино, что Ростов, что Переяслав, али Смоленск, або тот, кто знает сию землю, людей, их обычаи и давно минувшие дела?
Пахомий молчал, склонив голову, и думал: 'Великую честь мне игумен оказывает. Хватит ли сил на это?'
- Что же, брате, ничтоже сумняшеся, берись за дело.
- А может ли сие бысть без княжьей на то воли?
- Ноне есть в Ростове его посадник. Когда он придёт в Суждаль, буде и разговор с ним. Тако, али вспаки, но мы, чернецы Печерской обители, будем писать местный летописец по благословению нашего игумена. Колиждо князь восхощет свой летописец творити, на то есмь Божья и его княжья воля.
- По силам ли мне честь такая? Вот что меня тревожит. Дай ночь на размышления, отче.
- Размышляй, не спеши, не тороплю.
В дополнение к посланию Пахомий поведал, как поганые постоянно разоряют набегами сёла, уводят много людей в полон; как Святополк с Мономахом потерпели жестокое поражение у Треполя на Стугне; а ещё за лето до этого, был в Киеве мор, только от Филиппова дня до мясопуста умерло семь тысяч человек Примечания [3] . К тому же саранча истребила и жито, и траву. В прошлом лете Олег Святославич вернулся из изгойства с половецкими полками к Чернигову. У Мономаха после битвы на Стугне оставалась сотня дружинников, сил противостоять Олегу не было и он, в обмен на мир, покинул Чернигов, ушёл в Переяславль.
Тусклый свет закатного неба едва пробивался сквозь пелену бычьего пузыря в окне. Даниил печальным взором смотрел на развёрнутую хартию с печатью печерского игумена.
- Да-а, - вздохнул он тяжко, - худо ноне Киеву. Ждать нам помощи не приходится. Одна надежда на православных суждалян. Дал нам владыка Ефрем с доброй воли князя две деревеньки, Бог даст - прокормимся.
- Днесь проходили мы мимо, видели, яко там плотники церковь погостную рубят, сердцем порадовались.
- В Суждале обустроимся, а там и ростовским пастырям посильно поможем. Тяжко им. Ноне ачесь безверные головы не подымают, боятся боярских гридей, но к волхвам в леса ещё наведываются, праздники свои бесовские многолюдно творят.
- Ноне в Ростове княжич сел. Млад вельми, но его пестун, Гюрги Симоныч, боярин родовитый. Предок его, варяг, пришёл служить к Ярославу и был у него тысяцким. Шимоном его называли, потомок он свейского князя, ярла по ихнему. Так вот, пестун нашего княжича, сын того Шимона, благочестивый крестианин, воин знатный.
- Вот оказывается, кто с княжичем пришёл! Помню отца его, как же, вельми знатен боярин был, царствие ему небесное. Обетный храм ставил Богородичный в обители Печерской.
- Симоныч-то русич от рождения, веры и языка нашего. Кровь, паки, у него свионская течёт, ано не в сём дело. Родился он в Киеве и все деяния его во славу князя и Руси.
- Разумею, мы найдём с ним един язык. Токмо надолго ли он сел в Ростове? Ну, да ладно, поживём - увидим. Слава Богу, ноне дела есть кому рядить. - Однако нам пора помолиться, да вечерять. Келарь мой в келейку тебя отведёт. Видел, какие у нас 'богатые' хоромы? Не обессудь. Что ты топчешься? Али что спросить хочешь? Говори.
- Есть у меня едино прошение.
Игумен удивлённо вскинул брови:
- Сделаю всё, что в моих силах. Говори.
- Стар аз, силы мои уходят. Сюда пришёл, абы в отнюю землю лечь. В тягость братии не буду. Отрока привёл с собою, Михалкой кличут. Родители его не мало Печерской обители вкладами способствовали. Уведены они были погаными в полон. Живы, аль нет - неведомо. Давно се случилось. Подобрали монахи сироту. Меня почитает отца в место. Плотницкому делу аз его изрядно обучил, топор держит крепко в руце. Древодель справный. А коль буде мне невмоготу, приглядит за мной. Грамоте его вмале обучил. Книги зело любит. К постригу его не готовлю. Вот помру, тогда сам пусть свой путь выбирает. Телесами он крепок, но разумом ещё зелен. Пять на десять ему будет к Спасу. Хлеб горький иноческий ещё успеет отведать. - Коль отрок смиренный и труда не чурается, быть по твоему.
После вечерней молитвы над монастырём воцарилась тишина. Иноки погрузились каждый в своё дело. Разговаривать не полагалось, и всяк на свой манер в полголоса пел псалмы Давидовы.
Всю зиму Пахомий разбирался с монастырскими книгами, налаживал изготовление пергамента с помощью суздальских мастеровых, а Михалка помогал братии в разных делах, часто ездил в монастырскую деревеньку, что на берегу Нерли, помогал там ставить церковь. Плотники приняли Михалку не только по слову игумена, они сразу убедились: отрок зело способен к плотницкому делу.
Лес, заготовленный в бору, возили мимо городской крепости. Лошади с трудом тянули волокуши с брёвнами. Отдых каждый раз делали напротив воротной башни. Михалка тотчас бежал к собору, оглядывал его со всех сторон, пытался понять секреты старых мастеров. Много появлялось у него в опросов, но задавать их плотникам стеснялся - лишний раз гоготать над ним будут. Зато вечером, придя в келью, не давал покоя Пахомию, а тот понимал, что кроме него никто Михалке секретов не раскроет, потому никогда не отмахивался от его вопросов.
- Отец Пахомий, что яко у городского собора чешуя на главе чёрная, а на нашей монастырской церкви серебром блестит? Ведь там и там осиной крыто. Из дуба, аль сосны чешую не делают?
- Да, Михалка, главы кроют осиной и не токмо потому, что её топор легко берёт. От дождя и солнца она не трескается. Липу тоже легко тесать, ано нет в ней той защиты, коя есть в осине. Положи липовую щепу на главу, тако она и лета не простоит, потрескается и сгниёт вборзе. Сосна тож не годится. Чешуя должна быть тонкая, потому её и делают из вязкой осины.
А на соборе глава тёмная от старости. Собор-то, говорят, ставили ещё при князе киевском Володимере Святославиче. Нашей же монастырской церкви и десятка лет нет, ещё не успела потемнеть, вот и блестит, аки доспехи на ратнике. Собор градской давно пора подновить, тогда он и тебя переживёт. Брёвна-то звенят аки камень. Токмо крыша плоха стала.
- Кабы не была такая крутая, была б совсем ветха. Зима здесь долгая и снежная, вот и делают крутые крыши, абы снег не лежал долго по весне. - Ух, какой шустрый. Ужель сам догадался?
- Не-а, от древоделей слышал.
- Ну ладно, спи, поздно уже.
- Не разумею единого, - не слыша Пахомия, продолжал Михалка, - почто здесь говорят, иже мы из Руси пришли? А здесь нешто не Русь?
- Русь, Михалка, Суждаль тоже Русь, а мы ноне с тобою суждаляне. По старине привыкли называть Русью токмо земли околь Киева. Но, угомонись же, довольно бубнить, вставать рано.
- А ты, почему сюда пришёл и меня с собой привёл? - не унимался Михалка.
- Не осталось у нас с тобой никого, сироты мы, нет никакой опоры, а жизнь в Руси... то бишь на юге, - поправился Пахомий, - тяжела, стонет люд, набеги поганых не дают им жить в мире и спокойствии. Вот и подумал аз, иже схороненным быть в земле, на коей родился, рядом с родителями. Человек силён родом-племенем даже там, в Горнем мире. У тебя жизнь вся впереди, и начинать её надобно в Суждали, паки далеко от Степи. Хватит тебе горя от потери родителей. Ежели счастья не обрящешь, ан може семьёй обзаведёшься, всё будет свой очаг. Моя жизнь есмь жизнь скитальца. Вот уже седьмой десяток грею свои бока у чужого очага. Тебе завещаю, яко схоронишь меня, уходи из монастыря, найди жену добрую и свой очаг воспали, у тебя всё для этого есть, руки, голова... У меня не хватило разума, посему и бросала жизнь по разным землям, всякого насмотрелся, всего натерпелся...
Суждаляне мы... - язык старика едва шевелился, он засыпал счастливым сном на родной земле.
СЛОВАРЬ АРХАИЗМОВ
аналой - подставка для книг.
ачесь - сейчас.
болоние - низменное место, заливной луг.
борзо - быстро, стремительно.
вежа - башня, шатёр, становище кочевников.
вельми - весьма.
гобино - урожай, состояние, богатство.
гриди - княжья дружина.
гридница - просторное помещение для приёмов. Первоначально место для гридей - княжьей стражи.
днесь - ныне, теперь.
живот - утроба, жизнь, имущество.
жито - имущество.
инок - монах.
Киот - место для иконы.
кормильчич - воспитатель.
лепший - лучший, приятный.
лычницы - лапти.
лядина - пахотный участок, поросший сорной травой.
межень - середина лета.
мних - монах.
ничтоже - немного.
опашень - верхняя летняя одежда.
ополье опольная земля - обработанная земля.
орать - пахать.
ослоп - дубина ус толщением на конце.
отчина - отняя земля, наследуемая земля.
паки - вдобавок, в свою очередь, в таком случае, даже, ещё, затем, и, или же, назад, напротив, однако, опять, по-прежнему, потом, с другой стороны, снова, тем не менее, тогда.
пестун - воспитатель, наставник.
подать - обобщённое название налогообложений.
поземь - налог на землю.
полетный - ежегодный.
потуга - повинность.
потщание имают - обеспокоены.
рало - соха, плуг.
свеи - свионы - шведы.
смерды - низшее сословие свободных поселян.
собина - собственность.
сулица - короткое метательное копьё.
тиун - лицо, состоящее на княжьей или боярской службе.
хорос - многоярусный подсвечник.
Чело - голова, лоб.
червлёные - красные.
чернец - монах.
Ярл - (сканд.) - князь.
|