В школу Мерлина в Кармартéне принимали всякого, кто сумел найти ее, войти в нее, разыскать там профессора Мерлина и ответить ему по билету. Затрепанный этот экзаменационный билет Мерлин выуживал каждый раз из складок своего балахона, всегда один и тот же, и прав будет тот, кто предположит, что он десятилетиями не менялся. Остальные повсеместно известные требования - шестнадцать лет, знание латыни, не сопливый нос и чистый носовой платок в левом нагрудном кармане - были факультативны.
Гвидиóн пришел в школу пешком, с посохом и котомкой, в хороших очень штанах из овечьей шерсти, и пусть будет совестно тому, кто скажет, что штаны эти были немодного покроя. В темных глазах Гвидиона отражалась готовность ответить на любые вопросы билета, завести носовой платок и в конечном счете даже нагрудный карман, если это станет камнем преткновения. Прием Гвидиона стал первым и единственным исключением за всю историю школы в Кармартене. В день, когда он вошел в городские ворота, отыскал школу на рыночной площади и постучался у ее дверей, Мерлин был в отлучке и перед отъездом неразборчиво нацарапал мелом на стене приказ, чтобы если кто появится, сдавали бы вступительный экзамен любому учителю, которого сумеют поймать. Гвидион тряхнул волосами и стал разузнавать. Из расписания огамом1 на стене западного холла, сложенной из мало обработанных камней, следовало, что профессор Орбилий преподает латынь, некий Тарквиний Змейк ведет химию, профессор Финтан, сын Фингена, преподает наследие фоморов2, профессор Лютгарда, дочь Рунхильды, дочери Гренделя, читает рунологию, профессор Мэлдун ведет астрономию, профессор Курои, сын Дайре, занимается со студентами практическими приложениями (чего именно - Гвидион не разобрал), архивариус Хлодвиг Нахтфогель ведет палеографию, профессор Морган-ап-Керриг преподает искусство забвения, а доктор Мак Кархи читает поэзию Туата Де Дананн, ирландскую литературу, литературу Уэльса, два-три языка, неизвестных Гвидиону по названиям, и ведет практические семинары по ПВ (приметам времени). Видимо, Мак Кархи был самым молодым из всех, - на молодых преподавателей всегда взваливают черт-те что.
Самые верхние зарубки, до которых Гвидион смог дотянуться (случилось так, что в холле было темно, и он читал расписание ощупью), сообщали, что в Пиктской башне Северной четверти как раз идут занятия по медицине у доктора Диана Мак Кехта. Гвидион решил рискнуть.
Здание школы, украшенное многими башнями, переходами, воздушными арками и подвесными мостами, делилось на три части, которые назывались четвертями, - Южную, Северную и Западную. Внешность каждой башни была настолько индивидуальна и до такой степени соответствовала ее имени, что сразу было ясно, где какая. Винная башня, например, расположившаяся над винными погребами, иногда бывала навеселе, и по ее бесшабашному виду заметно бывало, что она подгуляла. Одна башенка в школе была очень стеснительная и всегда пряталась за другие, чтобы привлекать к себе поменьше внимания. Ее и называли в просторечии Застенчивой Башенкой, хотя у нее было собственное имя - Башня Бранвен. Она перемещалась по школе и могла от смущения очутиться где угодно. Самая очаровательная из башен - Энтони Южанин - часто мерзла и куталась в туман.
Пиктскую башню Гвидион завидел сразу, едва ступив на мост, соединявший Западную четверть с Северной. Ее было ни с чем не спутать. Черная, с бойницами, зубцами в форме клыков, гербами каких-то родов, городов, скрещенными алебардами, девизами "Умираем, но не сдаемся"... Должно быть, самая древняя. Гвидион прибавил шагу.
Отыскав дверь, за которой шел урок, украшенную такими традиционными символами медицины, как молот и наковальня, он осторожно приоткрыл ее и сунулся было в щель. Первое, что он увидел там, был, разумеется, доктор Диан Мак Кехт. У доктора были густые рыжие волосы до колен, которые он не стриг, не заплетал и не закалывал и которые должен был держать распущенными во время любой медицинской операции по причине лежащего на нем гейса3. Поэтому при всякой операции он приказывал кому-нибудь их собрать и придерживать сзади, чтобы они не падали ему на лицо. Возможность подержать волосы Мак Кехту считалась огромной честью. Девочки просто умирали по этой должности. В остальное время волосы Мак Кехта бывали собраны сзади и небрежно перетянуты в нескольких произвольных местах разноцветными аптечными резинками. Одежда Мак Кехта была заранее раз и навсегда заляпана соком костяники под кровь, чтобы новые кровавые пятна на ней не бросались в глаза. У него был твердый взгляд профессионала и очень успокаивающий голос. "Если кому-то вдруг оторвали руку - не беда", - донесся до Гвидиона ласковый голос Мак Кехта. После этого он передумал сдавать Мак Кехту и вообще опомнился только уже на переходе обратно в западную четверть.
По правую руку от него был вход в хранилище манускриптов. Он помнил, что там обитает архивариус Хлодвиг Нахтфогель, который тоже учитель и тоже может принять экзамен. Гвидион долго бился в тяжелейшую дверь, которая не поддавалась, пока кто-то не отворил ее изнутри. Гвидион въехал по скользкому полу внутрь и между рядами книжных шкафов, в которых толпились огромные фолианты, увидел архивариуса. Тот, в туфлях из змеиной кожи, в ночном колпаке и с фонарем, - было три часа дня, - щурясь, рассматривал Гвидиона незлобивым взглядом.
- На практику по драконографии? - спросил он, проводя Гвидиона вглубь между рядами книг и уже готовясь отпереть для него какую-то незаметную пыльную дверцу.
- О, нет, нет, - поспешно сказал Гвидион. И прежде чем он успел что-нибудь добавить, архивариус сделал жест, который должен был означать: "А, ну располагайся, бери все, что нужно", - и исчез между громадных шкафов неизвестного назначения. Гвидион побоялся идти его искать: мало ли куда можно так зайти. К тому же он испытывал неловкость оттого, что разбудил почтенного учителя. Он осторожно пробрался обратно в щель в дверях и покинул хранилище.
Следующей его надеждой была профессор Лютгарда, дочь Рунхильды. Из расписания следовало, что она неподалеку и урок рунологии у нее, если солнечные часы во дворе не врут, уже подходит к концу. Гвидион спустился на шесть пролетов и, не успев еще сообразить, надо ли спускаться дальше, был привлечен звуками громоподобного голоса:
- Если ваш кеннинг4, Дильвин, сын Олвен, последовательно раскрыть, то получится черт знает что!!!.. Чтобы не быть пристрастной, я дала расшифровать его пятерым старшим студентам независимо друг от друга. Вот что получилось: хвост дохлой кошки, - голос сделал выразительную паузу, - гнилая брюква, еще хвост дохлой кошки, обрывок тряпки, кусочек губки. А вы что имели в виду? Громче, не слышу! Ах, боевой клинок конунга Харальда! Я так и думала. Как видно, вы не лучшего мнения об этом конунге!..
Голос продолжал еще некоторое время громить всех и вся.
- Вы будете строить девятичленные кеннинги до тех пор, пока у вас клинок не станет на выходе оставаться клинком!!! - грохотало из-за двери.
В сердце Гвидиона закралось страшное подозрение, что это и есть Лютгарда. Он, затаив дыхание, заглянул в крохотную щелку и обмер. Профессор Лютгарда была великаншей. Свирепого вида каменной великаншей. И стучала по столу кулаком весом в тонну. Не питая никакого предубеждения к другим расам, Гвидион от ужаса кувырнулся через перила и полетел с галереи вниз головой во внутренний дворик, где его поймал и поставил на ноги какой-то шедший мимо молодой человек.
- Что такое? - спросил он.
Гвидион рассказал про свои беды.
- Боже мой! - захохотал тот. - Можете сдать мне.
У Гвидиона отвисла челюсть.
- Я Мак Кархи.
Мак Кархи забрал с собой Гвидиона в Южную четверть, в башню Энтони, налил ему чаю и стал экзаменовать, честно предупредив, что у него нет того билета, который носит с собой Мерлин, поэтому он будет спрашивать по своему усмотрению. У Мак Кархи был ястребиный взгляд и черные волосы, собранные сзади в индейский хвостик. На правой щеке у него от рождения была волшебная родинка, привлекавшая к нему взгляды и сердца всех женщин, но только вне школы. Впрочем, он залеплял ее пластырем, когда выходил в город на рынок за покупками. Он называл Мерлина учителем, а не коллегой, и был снисходителен к проявлениям слабости ума у учеников, потому что и сам не настолько давно окончил школу, чтобы забыть, как это бывает.
Узнав, что Гвидион родом из деревушки Лландилавер, что возле Каэрдиллона, Мак Кархи очень обрадовался и спросил:
- А вы знаете, что было раньше на месте вашей деревенской церкви?
Гвидион вспомнил их церковь. Для нее долго выбирали место, рассчитывали, и когда наконец построили, оказалось, что все хорошо, но только прямо через середину церкви протекает ручей. Это как-то упустили из виду. С седьмого века ручей слегка поиссяк, но все равно тихонько струился от входа к алтарю.
- Русло ручья, а еще до того - мельница, что в зарослях калины, а еще до того - пастбище, а еще до того - круг камней, а еще раньше - морское дно.
Мак Кархи кивнул удовлетворенно.
- Три битвы острова Британия, возникших из-за пустой причины?
- Битва деревьев в Каэр-Невенхир, которая началась из-за косули и борзого щенка; битва при Арвдеридде, которая началась из-за гнезда жаворонка; битва при Камлане, которая началась из-за ссоры между Гвенхвивар и Гвенхвивах.
- Три страшных напасти, постигших остров Британия?
- Желтая зараза, опустошившая остров при короле Мэлгоне, сыне Касваллона, нашествие саранчи, сожравшей все королевские припасы при Ллуде, сыне Бели, и англо-саксы, которые не покинули остров до сих пор.
Гвидион знал триады наизусть и в самом раннем детстве, лежа на берегу под перевернутой лодкой, старой и рассохшейся, и глядя в щели на небо, повторял их сам себе от нечего делать.
- Трое искусных бардов двора короля Артура?
- Мирддин Эмрис, Талиесин, глава бардов, и Мирддин, сын Мадока Морврана.
- Mae hynny'n wych!5 Вы живете в Лландилавере времен короля Мата, сына Матонви. Вы задумали жениться. Что понадобится вам прежде всего, раньше даже, чем наличие и согласие невесты?
- Согласие моих четырех прабабок, если они живы, - не задумываясь ответил Гвидион.
- Gwych, - повторил Мак Кархи и оставил в покое местные древности. Теперь Гвидион, разом взмокнув, путался в именах ирландских королей. Все эти Аэды, Конны и Донны казались чуждыми и непостижимыми, и имен их было не выговорить, - совсем не то, что родные и понятные Ллаунроддед Кейнфарфауг, Глеулвилд Гафаэлфаур или Ллеуддин Иэтоэдд, например.
Наконец Мак Кархи, почесав кончик носа, сказал:
- Я не могу скрыть от вас, что, судя по всему, ваши способности гораздо выше, чем у всех известных мне до сих пор воспитанников этой школы. Поэтому мне бы хотелось, чтобы вы уже сейчас отнеслись с повышенной серьезностью к моему вопросу: что именно вы думаете совершить по окончании обучения?
Со стороны Гвидиона последовала заминка. Мак Кархи смотрел на него, не отрываясь.
- Отыскать долину, где собрано все, что было потеряно на земле? Придать наконец пристойный вид мировой словесности? Открыть острова, над которыми не заходит солнце? Исправить самые заметные описки на скрижалях истории?..
Гвидион тяжело вздохнул. Он собирался с духом.
- Ну? Осчастливить все живое? Стать над миром и собрать в своих руках все нити власти?..
- Вообще-то... я просто хотел бы научиться лечить овец, - с надеждой выдохнул Гвидион.
Мак Кархи откинулся на стуле и расхохотался.
- Вы приняты, - сказал он, обретя дыхание. - Да, я, конечно, испытывал вас, говоря о ваших способностях. На самом деле важно не то, насколько велики ваши способности, а то... ну, собственно, то, что вы любите овец.
И Мак Кархи предложил проводить Гвидиона к доктору Рианнон, под крышу башни Парадоксов, чтобы сразу подвергнуть его обязательному тесту на склад ума и таким образом покончить со всеми формальностями. Доктор Рианнон пробудила у Гвидиона нешуточный интерес, так что он даже придержал рукой заколотившееся было сердце. Как только он увидел ее, без нареканий оставившую арфу, чтобы тестировать его, Гвидиона, он сразу сказал себе, что нужно как-то контролировать свои эмоции. Тест на склад ума был странный, но с виду простой. Первыми тремя вопросами она вызвала у Гвидиона лишь улыбку, - они не требовали ответов, - но, видимо, они не у всех вызывали улыбку, потому что Рианнон уже после этого черкнула что-то совиным пером. Потом на свет появилась коробочка, о которой Гвидион вскользь подумал, что в ней могут быть морские ракушки. Рианнон кивнула, но коробочку не открыла и что там внутри, не показала. Коробочка была убрана куда-то в складки ее платья, и последовали вопросы:
- Что ты станешь делать первым делом, если больная женщина просит пить, в доме нет воды, младенец кричит некормленный, в хлеву мычит недоенная корова, и ветер задувает в разбитое окно?
- Если бы можно было так нацелить радугу, чтобы она, появляясь, всегда одним концом указывала: на места, где зарыты клады; на места грядущих катастроф, откуда людям лучше уйти; на детей, которым суждено великое будущее; на детей, которые, став взрослыми, принесут страшные беды; на пропавших людей, которых давно ищут, - на что бы ты ее направил?
- Святой Кольм Килле собрал всех птиц и обещал, что та из них, которая сумеет взлететь выше всех, станет птичьим королем. Орел честно поднялся выше облаков. Когда он совсем притомился, у него со спины вспорхнул притаившийся там крохотный крапивник и поднялся еще выше орла. Святой Кольм Килле без особой радости признал крапивника повелителем птиц, но в наказание прибил его к земле, так что тот теперь порхает по кустам и никогда не взлетает выше колена. Тебе кого-нибудь жалко в этой истории?
- Ты идешь беззвездной ночью на север, ориентируясь по компасу. На твоих глазах стрелка компаса, до этого указывавшая на север, плавно разворачивается и начинает указывать на юг. Первое, что ты подумаешь: что у тебя под ногами магнитная аномалия; что компас сломался; что у тебя затмение рассудка; что все это время стрелка ошибалась и только сейчас спохватилась; что причина такого поведения стрелки в том, что на самом деле тебе нужно на юг?
Но как ни изныло сердце Гвидиона от любви, пока он отвечал на вопросы Рианнон, лихорадочно размышляя, где и когда он сможет еще раз увидеть ее и чем он готов ради этого жертвовать, - оказалось, что и это входило в тест. Это объяснил ему, извинившись, дожидавшийся за дверью Мак Кархи, пока они спускались по лестнице. "Способность к любви, - сказал он, вчитываясь в кусок пергамента, врученный ему Рианнон, - феноменальная", - тут он добавил, чтобы Гвидион не расстраивался: "У меня не меньше", - пробежал глазами остальное, пробормотал что-то и сказал: "Короче: везде, где попросят разбиться на группы по складу ума, ты в группе V". Гвидион молчал.
- А девочки? - спросил он наконец.
- А девочки - увы, - с тяжким вздохом отвечал Мак Кархи, который сразу понял, о чем спрашивает Гвидион.
И Гвидион понял по этому вздоху, что проверку девочек на склад ума поручают обычно самому Мак Кархи, и, следовательно, их способность к любви проверяется на его собственной ничтожной персоне.
- Иногда, впрочем, помогает Мак Кехт. Когда я выдыхаюсь, - скорбно пояснил Мак Кархи.
- Я так испугался доктора Мак Кехта!.. Чуть не умер, - признался Гвидион.
- Доктор Мак Кехт - лучший из людей, - откликнулся Мак Кархи. - Единственный человек, к которому, может быть, не стоило бы попадать в первый день, на новенького, - это профессор Курои. Вам повезло.
- Это тот, кто ведет практические приложения...? - сосредоточившись, вспомнил Гвидион.
- Да-да.
- А практические приложения... чего именно? - понадеялся наконец узнать Гвидион.
- Да в буквальном смысле практические приложения. Он просто всех практически прикладывает.
Гвидион заглянул в лицо Мак Кархи, но в сумерках нельзя было разобрать, улыбается тот или нет.
* * *
Гвидион был родом с севера, а Ллéвелис - с юга, и вначале они настолько не понимали акцента друг друга, что говорили по-латыни. Но недели через две приспособились, и валлийский снова пошел у них в ход.
Ллевелис был родом из Абериствита и, подобно Гвидиону, по достижении должного возраста собрался идти в школу Мерлина в Кармартен-на-Аске. Большинство его родных и соседей вообще не понимало, как можно отъехать от родного города хотя бы на три мили без ущерба для здоровья и опасности для жизни, однако, взяв в толк, что их родич во что бы то ни стало хочет предпринять этот опасный поход, весь клан Ллевелиса решился его сопровождать. Поэтому Ллевелис появился в Кармартене в сопровождении шестидесяти человек, из них сорок мужчин, способных носить оружие, все с родовыми знаками, гербами и в лучших своих одеждах. Ллевелис только рукой махал, когда его расспрашивали об этом.
Ллевелис был некрасив, если говорить о чертах его лица, но все это скрашивалось обаятельнейшей улыбкой и даром беседы. Он был душой всякого случайного скопления публики и центром притяжения подвыпивших бродяг, ищущих поздним вечером на опустевших городских улицах, кому бы поведать свои горести.
Гвидиона и Ллевелиса поселили в одной комнате - с окнами на юг и на запад, с видом на башню Энтони, башню Невенхир и излучину реки Аск. В комнате были две деревянных кровати, стол, камин, пара дубовых стульев, каменные ниши для книг, сундук для одежды, сводчатый потолок, пестрый полосатый половичок при входе и лютня, забытая одним из учеников XVI века.
Гвидион, погруженный в учение, мог по неделям ходить в отцовской рубахе и в совершенно нормальных, с его точки зрения, штанах из овечьей шерсти. Ллевелис обычно носил одежду эпохи, но носил ее с изяществом и независимостью человека, не прикованного к своему времени. На спинке его кровати подчас можно было видеть небрежно брошенными два-три непарных носка, которые он поспешно сметал в невидное место при появлении гостей.
На всех предметах, где рассаживали по складу ума, Гвидион и Ллевелис оказывались в дальних противоположных концах класса.
...Гвидион с Ллевелисом бегом пересекли рыночную площадь, опаздывая на приметы времени, поэтому один из членов городского магистрата, стоявший перед проемом настежь открытой двери в школу и недоуменно ощупывавший видимую ему одному каменную кладку, вызвал их раздражение. Не дожидаясь, пока тот соберется с мыслями, вспомнит, как это делается, и переступит наконец порог, Ллевелис, самым вежливым образом взяв советника под локоток, буквально втолкнул его внутрь. "Вам директора? - быстро спросил он. - Вон там, на конюшне. Раскланивается со своим пони, видите? Шляпу перед ним снимает". Они бросили ошеломленного представителя властей на произвол судьбы, выбежали из-под арки и увидели, что семинар по приметам времени уже идет. Мак Кархи взмахом руки создал во дворе модель пригородного поезда и учил всех заходить в двери. Девочки визжали. "Это только кажется, что двери закрываются совершенно внезапно, на самом деле этот миг до некоторой степени предсказуем. Показываю еще раз", - и Мак Кархи с обворожительной улыбкой зашел в вагон и снова вышел. Потом он обернулся вороном, взлетел на крышу вагона над дверью и кивком дал всем знак по очереди заходить. Визг возобновился. Ллевелис подозревал, что негласный девиз Мак Кархи - "Не объясняй очевидного", и в сочетании с самым убийственным предметом в школе эффект этого был поразителен. Приметы времени ненавидели все, и в первую очередь - сам Мак Кархи, но из года в год заниматься ими приходилось. Мак Кархи, полагая, что предмет обязывает, неизменно появлялся на пэвэ в потрепанных черных джинсах, но поверх все равно носил мантию с кружевным воротником.
- Слушай, ну зачем нам это уметь? - простонал Ллевелис. - Все равно же это никогда в жизни не понадобится!..
- Никогда не знаешь, куды вопрешься, - задумчиво возразил Гвидион, в сомнительных случаях жизни обыкновенно цитировавший свою прабабушку.
Но при следующей фразе доктора Мак Кархи поежился даже бывалый Гвидион.
- Есть такой поезд, который ходит под землей, - тоном человека, излагающего древнюю легенду, сказал Мак Кархи.
* * *
- Что это вы пишете, дитя мое? - раздался ядовитый голос у Гвидиона за плечом. - "...причиняя большой ущерб исконному населению Британских островов...". Запомните, молодой человек: исконноенаселение Британских островов - это я. Все остальные появились там гораздо позже. А это? "Наши знания об этом времени весьма скудны и приблизительны, и события эти по большей части принадлежат области неизвестного". Гм... Если вам нечего сказать, сокращайте, сокращайте это математическими значками. Наши знания об этом t → 0, и cобытия эти Є Х6. А то изводите только пергамент. Пишут, пишут, - сами не знают, чего пишут. Единственное, что я могу сделать для вас как очевидец и не последний участник этих событий, - это оставить вас после уроков, и вместо всей истории Британии вы будете мыть пол. Вот этой тряпкой. О, о, о. Я вижу на вашем лице ужас. Это старая, заслуженная тряпка. Мне подарили ее в Аннуине7. Имя ее... впрочем, оно вам ничего не скажет.
Так Гвидион впервые увидел своего учителя Мерлина, и ему еще повезло. Тряпка, явно сделанная из шкуры дракона, с шипами на спине, огрызалась и извивалась, когда он пытался отжать ее. Но гораздо худшим способом с учителем познакомился Ллевелис. На вступительном экзамене Мерлин, доверительно перегнувшись к нему через подлокотник кресла и всем своим видом показывая, что готов слушать ответ по билету, представился:
- Профессор Мерлин Амброзий... Или Аврелий?.. Извините, память уже не та.
- Как? Профессор Мерлин? - закашлялся Ллевелис. - Но ведь вы...
- Я что? - быстро спросил Мерлин.
- Я читал, будто с вами произошла... одна неприятная история.
- Одна?! Вы мало читали.
- Ну, что-то с креслом... Лемурий Кумбрийский писал, - Ллевелис не мог оправиться от смущения. - Ох, как же там было?.. А, да!
"...Вы видите магические знаки,
Начертанные мною? - молвил Мерлин. -
Они гласят на древнем языке,
Что каждый смертный, севший в это кресло,
Немедленно исчезнет навсегда".
Тут грянул гром, и стены пошатнулись,
Посыпались со звоном витражи,
И вздрогнули собравшиеся в зале:
Сказав сии слова, волшебник Мерлин
Сел по ошибке в собственное кресло
И, к ужасу собравшихся, исчез.
- Не припоминаю, - сказал Мерлин задумчиво, потирая лоб. - А! - он хлопнул себя по лбу с видом человека вспомнившего.
Великий маг? Блестящий прорицатель?
Так утомился в продолженье речи,
Что помутился разум у бедняги?
И пятнами какого хочешь цвета
Он весь покрылся, с ног до головы?
Ллевелис сгорел со стыда.
- И, закатив глаза, он начал биться? - не переставал цитировать Мерлин. - И булькало...
- Так это все неправда? - терзаясь, спросил Ллевелис.
- И, как отныне знает каждый школьник, он, пошатнувшись, рухнул в это кресло, войдя в века как полный идиот, - закончил Мерлин. - Ну, почему всё? Однажды я действительно исчезал ненадолго. И больше моего места никто не занимал. А то, знаете, чертовски трудно найти свободное место, когда приходишь последним. Такие свиньи! Никто не уступит придворному магу!.. Чем меньше вы будете читать Лемурия Кумбрийского, Ллеу, дитя мое, тем более и более свет знания будет разливаться по темным закоулкам вашего разума, так что со временем дойдет и до самых пяток. Продолжайте.
Цветные пятна солнечного света на плиточном полу двусветного зала успели значительно переместиться к той минуте, когда Ллевелис закончил шевелить пересохшим языком и уставился на показавшуюся вдалеке, над горной грядой, угольно-черную птицу с чудовищного размаха крыльями, быстро подлетавшую к школе и метившую прямо в окно. Влетев в приотворенное окно, она обернулась свитком и упала Мерлину в руки.
- Так-так, - сказал он сам себе, пробежав глазами послание. - У плохой вести длинные крылья, это верно подмечено. Нас собираются инспектировать! Боже мой, и кто же? Кто? Англичане! Просветите меня, милейший, - обратился он к Ллевелису, не глядя на него, - там что, при лондонском дворе, одни англичане? - Ллевелис не нашел слов и смолчал. - Во времена короля Ллуда, сына Бели, это трудно было бы себе представить. "Проверке подлежит... как сам учебный процесс, так и... условия... м-м-м... проживания... санитарные условия..." Решительно, лондонцы закоренели в убеждении, что моются только они одни. А ведь это не совсем так. Боюсь, с этим они поторопились слегка. Впереди лошади покатились, - и он одним нетерпеливым движением руки отпустил окончательно потерявшего дар речи Ллевелиса, которому только через три дня удалось узнать, что в школу он принят.
- Безобразие! - ворчливо говорил в тот же вечер Мерлин коллегам. - Вы знаете, впервые студент в ходе приемного экзамена намекает мне на то, что я уже умер. Совсем распустились. Я что, похож на труп?
Сомневаться в полной реальности профессора Мерлина не приходилось: он появлялся повсюду, лично вникая во многое. Когда кто-нибудь плохо себя вел, Мерлин никогда не ругал нарушителя: он скучающим тоном обещал усыновить его, и это каждый раз действовало безотказно. Ученики разбегались от него как от огня.
* * *
Древнегреческий в школе вел Дион Хризостом из Вифинии, бродячий софист кинического толка. Хотя он любил софистические диспуты, различные каверзы и эпатажные выходки, а занятия на старших курсах у него обыкновенно затягивались до вечера и заканчивались пирушкой в чисто мужской компании, надо отдать ему должное: на этих пирушках не дозволялось ни слова по-валлийски, все сальные шутки неизменно отпускались на аттическом диалекте греческого языка, вина же бывали исключительно южных широт и настоящей выдержки.
Вначале на занятиях по греческому распевали хором алфавит, уложенный в четыре ямбических стиха:
Вот альфа, бета, гамма, дельта,эй, а вот
дзет', эта, тэта, йота, каппа, ламбда, мю,
ню, кси и у, пи, ро и сигма, тау и иу,
и через фи, и хи, и пси приходим к о.
Потом Дион велел всем завести себе вощеные таблички и стили - заостренные палочки для письма, воскликнув при этом: "Кто из вас в ближайшие годы напишет по-гречески что-нибудь достойное быть выбитым на камне!" Вощеная табличка вставлялась в деревянную рамочку, и тогда две таблички, связанные в "книжечку", если эту книжечку захлопнуть, не слипались. Таблички, связанные не по две, а по четыре, назывались τετράς. Теперь, когда Дион объявлял: "Откройте свои тэтрадас", отовсюду раздавалось приятное для его слуха хлопанье дощечек. Обратная, плоская сторона стиля, если нужно, служила для стирания написанного, и когда Дион вкрадчиво спросил у первокурсников, как они передали бы по-валлийски распространенную греческую поговорку: "Чаще поворачивай стиль", на него со всех сторон посыпались правильные ответы, выказывающие глубокое понимание: "Чаще действуй ластиком", "Больше зачеркивай" и "Рви нещадно и почаще выбрасывай".
- ...Ну, кто из вас может проспрягать глагол φιλέω? - живо спросил Дион Хризостом, полулежа на лавке, на своем учительском месте, в голубом хитоне с узором в виде листьев оливы, с растрепанными рыжими волосами и босиком. Сброшенные им сандалии валялись под лавкой. - Почему я не вижу улыбок? Не слышу возгласов радости? Где тимпаны и кифары? Что за кислые лица? Ну же, кто-нибудь, - порадуйте своего бедного старого учителя!
Дион Хризостом прибеднялся - выглядел он очень и очень молодо.
- О горе мне, горе! Вот так и пала древняя Эллада. Все забыли, как спрягается глагол филео, забыли о самом существовании этого глагола! Нет, я никогда не дойду с вами до списка кораблей из Илиады! Все корабли отплывут без нас, ибо мы погрязнем в глагольных спряжениях! Только мрак и запустение будут нашим уделом!.. О, отчего не прислали к вам вместо меня Аристида! Пусть бы в Британии дальней он мерз в этих снежных сугробах! Сетует он на болезни? Он вмиг позабыл бы о хворях! Утром - пробежка по снегу, а вечером в Аске купанье!..
Когда Дион проговорил таким образом минут пять, воздевая руки к небу, к доске спокойно вышел Клиддно, сын Морврана, быстро проспрягал глагол филео во всех временах, картинно сполоснул выпачканные мелом руки в огромной каменной чаше и сел на место. Ученики и не думали нарочно изводить Диона: они просто заслушивались звучанием его речей.
Дион спустил ноги с лавки, ощупью нашарил сандалии, обулся и, позевывая, пошел по рядам проверять, у кого что написано на табличках, говоря:
- Вы, конечно, можете пачкать мелом эту стену, как вам угодно, - вероятно, для этого вам ее и поставили, - но главное - индивидуальная работа в тетрадях, главное - научиться писать на папирусе... и чаще поворачивать стиль.
Школьную доску Дион не признавал напрочь. Он полагал, что поставлена она исключительно для развлечения и оттого, что ученики что-то там на ней рисуют, знаний у них не прибавляется.
* * *
...Мак Кархи всегда являлся ровно к началу урока, поглядывая на левую руку, где у него на тыльной стороне кисти черным фломастером были записаны названия башен и аудиторий, где ему еще предстояло сегодня преподавать. Надо сказать, что Мак Кархи любил одну женщину - тихо и верно, и как раз ей-то он избегал показываться с волшебной родинкой на щеке, неизменно заклеивая ее пластырем и объясняя это порезами, нарывами и укусами различных насекомых, потому что было очень важно, чтобы эта женщина полюбила его так, без родинки. Но когда он случайно выходил в город, забыв "загримироваться", как он это называл, первая же встречная девица кидалась ему на шею и из этого вырастала любовная история, длившаяся до трех дней в ритме урагана и, подобно промчавшейся буре, оставлявшая Мак Кархи на мели совершенно разбитого, как обломок после кораблекрушения. Мак Кархи никак не связывал эти случаи с изменами своей возлюбленной, а рассматривал их просто как несчастья. Та же, к кому лежало его сердце, пока никакого расположения не выказывала, - и наконец Мак Кархи оставил ее и родной город Дублин, чтобы дать ей возможность решить, что лучше - Мак Кархи рядом с ней или Мак Кархи как можно дальше от нее.
Преподавание валлийским студентам имело свои забавные стороны: впервые перед ним на лекциях вместо нескольких рядов рыжих ирландских голов оказалось несколько рядов голов на удивление темных - не в смысле знаний, но в смысле цвета волос. Бервин, сын Эйлонви, удручал его, но он не спешил с выводами. Мало ли студентов без больших способностей к предмету.
* * *
Бервин, сын Эйлонви, седьмой сын мельника из-под Кардиффа, сидел, подперев голову руками и уставившись в окно, выходившее во внутренний дворик, и смотрел на отдаленные черные точки в небе. С тех пор, как он познакомился с Мак Кархи, любой летящий вдали ворон вызывал у него смутный пиэтет.
Под окном доктор Блодвидд, преподаватель ботаники на старших курсах, засучив один рукав, поливала настурции, а дальше, на камнях двора, небольшая толпа народу спорила, сыграть ли в три эпохи или в метаморфозы барда Талиесина.
- Множество форм я сменил, пока не обрел свободу, - Ллевелис кинул традиционную формулу начала игры в метаморфозы, после которой присоединиться было уже нельзя. Бервин вздохнул. - Я был острием меча, поистине это было...
- Я был кусочком слюды в окне под крышей часовни, был флейтой из тростника и флюгером был скрипучим...
Бервин переменил позу: он поджал под себя другую ногу. Ему исключительно не давалась поэзия Туата Де Дананн8. Поэзия Туата Де Дананн отличалась тем, что при декламировании ее наизусть все произнесенное появлялось, и все неправильно произнесенное - тоже. Поэтому когда Бервин начинал про "луговые травы Керны и утренние росы Махи", появлялись ужаснейшие взъерошенные росомахи. Доктор Мак Кархи тяжело вздыхал, загонял росомах туда, откуда они явились, и говорил сам себе: "Iesu, когда же я привью им любовь к поэзии!.."
В конце урока доктор Мак Кархи обычно, весело напевая, смазывал йодом царапины и ссадины, оставленные различными порождениями ада, вызванными нерадивыми учениками.
Бервин, завидев Мак Кархи, ронял все из рук, утрачивал дар речи и выглядел полным дураком. Мак Кархи привлекал его как личность.
Вернее всего, Бервин не обратил бы никакого особого внимания на доктора Мак Кархи, если бы не странный сон. После первого же урока по приметам времени ему приснился Мак Кархи в средневековой одежде, который сидел у большого, составленного из кусочков зеленоватой слюды окна, писал письмо и не видел, что по лестнице к нему подбираются какие-то люди. Люди эти напали на него со спины, убили его и подожгли замок. И хотя во сне у Бервина мелькнула мысль, что это не может быть Оуэн Мак Кархи и что, вернее всего, он видит какого-то его далекого предка с большим внешним сходством, все равно было очень страшно за Мак Кархи и хотелось его предупредить, чтобы он оглянулся.
С тех пор у Бервина появилось острое ощущение конечности бытия, особенно почему-то - конечности бытия Мак Кархи. На каждом его уроке он не мог отделаться от чувства, что этот урок вот-вот окажется последним. Что до Мак Кархи, то он дымил ужасными сигаретами, сыпал крепкими анекдотами, перекусывал бутербродами и был как огурец.
На самом первом уроке поэзии Туата Де Дананн Мак Кархи, напомнив в двух словах о том, кто такие Туата Де Дананн, прочел вслух несколько фрагментов поэм. Возникали и рушились замки, облетал жасмин, проносились стада оленей, садилось солнце, засыпали дрозды в тисовых рощах. Бервин разинул рот так, что туда мог бы залететь жаворонок. В Кармартене в тот день было пасмурно, но Мак Кархи закончил поэмой Финна о приходе лета и вызвал солнечный луч. Бервин не в состоянии был сдвинуться с места, не в состоянии оторвать глаз от Мак Кархи, даже когда исчезло все остальное. "Длинные волосы вереска стелются по земле", - повторял он одними губами.
- Бервин, если вы хотите еще здесь посидеть, я вам оставлю ключ, - весело сказал Мак Кархи, приготовляясь кинуть ему ключ от башни через весь кабинет. В классе не было ни души.
Ночью Бервин, старательно шевеля губами, но избегая произносить что-либо вслух, перечитывал умопомрачительные тексты Туата Де Дананн, шел на урок, замирал, завидев Мак Кархи, открывал рот, и в озере Лох-Лейн вместо лилий зацветала прямо сама вода.
- Сосредоточьтесь, пожалуйста, Бервин, в этом слове два слога, первый долгий, второй ударный, - безмятежно говорил Мак Кархи.
Бервина неизменно поражало то, что Мак Кархи ведет приметы времени. Это казалось ему чистейшим недоразумением. Когда учитель появлялся перед ними в субботу, с веселым недоумением держа на отлете бутылку кока-колы, принесенной на урок с тем, чтобы обсудить свойства этого странного вещества, сердце у Бервина так и сжималось. Он не понимал, отчего столь глубокий ученый вынужден тратить свое время и силы на столь странные вещи.
* * *
Снежно-седой, горбоносый профессор Финтан, у которого из-под прочного плаща виднелся ворот толстого аранского свитера грубой вязки, щурясь под северным ветром, сидел посреди двора и вязал рыбацкую сеть. Он вязал, рассказывая о погодных приметах, мелькание его пальцев завораживало, грубый деревянный амулет с вправленным в него куском янтаря на шее профессора покачивался в такт. Вокруг сидел первый курс.
- И если с утра горы на юге стоят в шапках, значит, вечером нельзя выходить в океан. А если Мананнан, сына Лера, на закате протянет из-за облаков свои пальцы к отмелям Финнтра, значит, наутро от мыса Срон Брин до Ив Ратах можно собирать темно-красные водоросли и жемчужный мох. Но если с вечера черепицы постукивают друг об друга на крыше, как будто их кто-то перебирает пальцами, значит, четыре дня не прекратится шторм - такой, что селедка будет десять миль по воздуху лететь.
Финтан, сын Фингена, не проводил академической границы между мудростью фоморов и современными представлениями о чем бы то ни было. Он садился в кругу учеников и, как ирландский шаннахи, набивал трубку и начинал излагать материал:
- Говорят, янтарь в старину с небес падал...
Или:
- Камни и теперь растут три дня в году. Но только те растут, которые никто не трогал, а если камень хоть пальцем тронешь, так он уж больше и не растет.
Все быстро привыкли к тому, что понимать все это следует буквально и, сдавая теорию, нужно без всяких предисловий, ничуть не стесняясь, прямо в глаза профессору говорить:
- А в северных горах есть такие люди - у каждого по одной ноге и по одной руке. Так они сойдутся, бывало, парами и примутся так бегать, так бегать, что их никак невозможно догнать, можно только подстрелить.
- Отчего зима на земле бывает? А с моря приходит такая овца - сама белая, уши длинные. Ходит эта овца по долинам, и где она пройдет, все замерзает. Так и зовется она - морозная овца, а где она ушами похлопает, там озеро до дна промерзнет.
Финтан удовлетворенно кивал.
К текущему зачету по материальному быту фоморов он поделил класс на пары, - не спрашивая, у кого какие пожелания, - и мальчики должны были выстругать детскую колыбель, а девочки - выстелить ее пухом и заучить единственную дошедшую от фоморов колыбельную песню, которая звучала странно и зловеще:
Этой ночью в горы, в скалы Кьюнн-на-Барра,
Прилетит крапивник строить гнездо...
Этой ночью в скалы, к мысу Карриг-Лейте,
Прилетит неясыть строить гнездо.
Этой ночью в горы, на вершину Крохан,
Прилетит стервятник строить гнездо...
Песня была довольно длинная, события в ней развивались несколько однообразно, а заканчивалась она тем, что гнездо прилетал строить дракон. Впрочем, Керидвен, дочь Пеблига, поставленная в пару с Гвидионом, выучила ее мгновенно и пела со злобным выражением лица, изображая из себя настоящую фоморку и даже прищуривая левый глаз, поскольку у фоморов, как известно, глаз был только один.
Книг по предмету профессора Финтана не было, и чувствовалось, что сам вопрос о том, почему их нет, неуместен.
...Финтан, сын Фингена, находился в Уэльсе в изгнании. Некогда ему пришлось покинуть Ирландию, но опала миновала, и с тех пор он каждую осень порывался вернуться в родную страну. Из раза в раз у них с Мерлином происходил по этому поводу разговор.
- Да вы что, коллега? - говорил Мерлин. - Ну куда вы вернетесь? Вы не представляете себе, что сейчас творится в Ирландии. Особенно там, куда вы рветесь, - на севере. Вы почитайте газеты. Оуэн, - обращался он кстати к проходящему мимо Мак Кархи. - У вас есть газета?
Слово "газета" Мерлин произносил с явным удовольствием: чувствовалось, что ему случается произносить его не особенно часто. Мак Кархи извлекал из внутреннего кармана какой-то не очень свежий номер "Таймс", пяти-шестилетней давности.
- Это газета? - быстро уточнял Мерлин, чтобы не ошибиться, выхватывал ее у Мак Кархи из рук и снова поворачивался к Финтану. - Вот, коллега. Вот вам газета. Почитайте, прошу вас. Вы видите, что здесь пишут?.. Резня! Кровавая резня.
- Можно подумать, что на севере Ирландии когда-нибудь было что-нибудь другое, - ворчливо говорил Финтан. - Сколько себя помню, там всегда гойделы резали пиктов. И даже если теперь они называют себя какими-то другими именами, ничего нового в самом конфликте я не вижу.
- Да в конце концов, я вам просто запрещаю! - говорил Мерлин. - Как вы можете бросить учеников посреди семестра? Это и нарушение учебной дисциплины, и... и... в конечном счете, я нездоров, со мной может что-нибудь случиться... в любой момент.
И Финтан каждый раз оставался. Этот разговор повторялся между ними каждую осень в течение двух тысяч лет.
* * *
На уроках по языку зверей и птиц, которые вела доктор Рианнон, тишина нарушалась только щелканьем черных дроздов, залетавших в окна, и вздохами восхищенных студентов, которые не могли сосредоточиться. Ллевелис, будучи существом общественным, входил одновременно в клуб поклонников Рианнон, в общество любителей изучения наследия (самая таинственная из студенческих организаций), в беспорядочную толпу учеников и последователей Диона Хризостома и вообще в любую беспорядочную толпу, которая формировалась в коридорах, на лестницах и на галереях, будь то вечером или во время перемен. Одним словом, на уроках по языку зверей и птиц он запускал обе руки в волосы и, широко раскрыв рот, следил взглядом за мельчайшими переменами в тонких и изумительных чертах преподавателя. Гвидион был одним из немногих представителей сильного пола, более или менее сохранявших трезвую голову.
Доктор Рианнон, в зелено-голубых одеждах, с темными волосами, отчасти заколотыми сзади, а отчасти ниспадающими водопадом, говорила:
- Если мы обратимся к сравнительной типологии лисьего языка и языка оленей, то первое, что бросится нам в глаза, - это изменчивость первого и архаичность второго. Язык лис чутко реагирует на малейшие изменения в условиях обитания и мгновенно вырабатывает слова для разнообразных новейших понятий, в то время как язык оленей практически не менялся в течение нескольких десятков тысяч лет и сохраняет предельно архаическую структуру. У лис есть литературный язык, в основу которого положен перевод Библии, сделанный святым Рейнаром9, в то время как олений язык, по сути, представляет собой совокупность говоров. Говоря о диалектных зонах...
Гвидион толкал приятеля в бок:
- Ллеу, про лисьи диалекты!
- Да-да-да, - говорил Ллевелис.
- Будет ли степная лиса-корсак понимать тобольскую лису? Будет - в основных чертах, исключая термины для обозначения элементов местного рельефа, местной растительности и тому подобного. Будет ли городская помоечная лиса понимать лесную, Гвидион, сын Кледдифа?
- Да, за исключением некоторой специфической лексики, связанной с охотой и норой.
- Абсолютно верно, но можно ли назвать такого рода различия диалектными, если это лисы из одного географического региона?
- Нет, это скорее социолекты, - Гвидион забывал толкать Ллевелиса и погружался в содержание урока с головой.
Он поспешно дописывал каракулями последние строки бесценных сведений, и когда поднимал наконец голову, то видел, что карта расселения лис уже свернута, одноклассники, распихав по сумкам тетради и воя по-лисьи, побрели на латынь, Ллевелис ждет его за дверью, а доктор Рианнон, дружески переговариваясь с присевшим на подоконник дроздом, снимает с доски большие схемы с интонационным рисунком лисьего воя "Ой, батюшки, лисы добрые, да что ж это деется?" и "Доля моя горькая, - горькая, невкусная".
* * *
Морвидд, дочь Модрон, происходила из академической семьи, которая в пятом поколении занималась природой эха. Ветвь семьи, к которой принадлежала Морвидд, изучала комнатное эхо, но были в их роду ученые, занимавшиеся и лесным, и горным. Когда Ллевелис попытался высказаться в том смысле, что про эхо, мол, все известно, в закрытом пространстве определенного объема что-то там резонирует, Морвидд, сощурившись, сразила его вопросом:
- А почему, когда после лета возвращаешься в пустую квартиру, тебя встречает там эхо, которого раньше не было? Оно стоит там еще некоторое время после прихода людей и только на второй-третий день исчезает. Комнатное эхо поселяется в доме в отсутствие людей и с появлением их исчезает, подобно паукам с их паутинами. Что, скажешь, не так? А ведь объем резонаторов в этом случае неизменен!
Ллевелис застыл с раскрытым ртом.
- Пожалуйста, поселите меня в комнатке, где живет ну пусть хоть самое маленькое, самое скромное эхо! - стала просить Морвидд Мерлина. - А я за это спасу вам жизнь.
Сделка заинтересовала профессора. Он согласился.
В покоях Мерлина было темновато, но одно сделалось для Морвидд очевидным с самого начала: на шкафу за спиной у профессора лежал мэнкский кот10. Морвидд живо представила себе, как Мерлин по рассеянности купил в свое время котенка, не заметив, что у того уши с кисточками, и вот маленький бедняжка вырос в здоровенного мэнкского кота. Теперь хищная зверюга лежала на шкафу, примериваясь, как бы ему прыгнуть на кого-нибудь вниз. Было очевидно, что сам профессор не подозревает о назревшей опасности.
- Медленно, не оборачиваясь, сползите со стула, - начала Морвидд, - нырните под стол, быстро вылезайте с другой стороны и бегите за мною к двери.
Широта взглядов Мерлина и необычная для его возраста готовность к восприятию совершенно новой информации проявились в этот раз в полной мере: он послушался. Они выскочили за дверь и приперли ее посохом Мерлина: из-за дверей послышалось разочарованное шипение мэнкского кота.
- Уф-ф, - сказал Мерлин, когда Морвидд объяснила ему, в чем было дело. - Боже мой, сходите же кто-нибудь за Рианнон, и пускай... пускай она там... проведет разъяснительную беседу, - слабым голосом попросил он подошедшего Ллевелиса, махнув рукой в сторону дверей.
...Морвидд поселилась в комнате с эхом. Единственным недостатком комнаты было то, что она находилась в башне Бранвен, которая, как известно, перемещалась, и чтобы попасть домой, приходилось бегать иной раз по всей школе.
* * *
По двору школы всегда разгуливало несколько гусей, и с десяток гусей постоянно гнездился в Гусиной башне, как Мерлин их ни выпроваживал. Только на зиму гуси улетали в Летнюю страну, Гулад-ир-Хав. Орбилий Плагосус, чьи покои помещались в Гусиной башне, старательно делал вид, что не питает никакого пристрастия к этим птицам и вовсе их не разводит, но между тем, несмотря на все усилия профессора Мерлина, откуда-то каждый раз снова бралась парочка этих неподобающих птиц и, громко гогоча, поселялась в башне, а в городе говорили, что никогда не видели лучше ухоженных и более белых гусей, чем школьные. Зато же, правда, и писчим пером можно было разжиться всегда.
Орбилий сидел обыкновенно у себя наверху, расположившись уютно в окружении подставок со свитками и оттирал пемзой очередной лист папируса. В свободное время он писал по чьей-то просьбе примечания к "Энеиде". При этом он все время поносил Вергилия, говоря, что эти новомодные молодые поэты, конечно, совсем уже не то; а вот то ли дело Невий!..
Внизу при входе в башню, под надписью Turris Anserum, толпились гуси, и они же прогуливались по лестничным площадкам, а некоторые сидели в больших корзинах вдоль стен и вытягивали шеи. Мимо гусей все проходили очень аккуратно, подобрав полы, подолы и не размахивая руками. Один только Фингалл МакКольм имел обыкновение дразнить гусей, но он появился в школе позже, и о нем пока не будет речи.
- Salvete, discipuli mei! - говорил Орбилий, завидев на пороге слегка пощипанных учеников, и безошибочным движением вытягивал из деревянной подставки нужный свиток.
- Salveto, magister, - отвечали все наперебой, потирая разнообразные места, за которые стражи башни сумели их ущипнуть.
...Гораций вызывал у Орбилия какую-то непонятную гримасу. Причина ее оставалась скрытой до тех самых пор, пока на прямо заданный вопрос: что именно не нравится Орбилию в Горации, - ученикам не удалось получить прямой ответ: Гораций Флакк, сколько помнил Орбилий, всегда плевался на уроках жеваным папирусом, стрелял из рогатки и однажды подсадил кошку в ларец, где хранились свитки.
* * *
Доктор Диан Мак Кехт, давая уроки первой помощи, широко пользовался тем, что он называл "подарок судьбы". Если, к примеру, намечался урок по укусам змей, но кто-нибудь приходил на него с вывихом, урок сразу же превращался в занятие по вывихам. В таких случаях Мак Кехт очень действенно утешал пострадавшего, говоря: "Это образцово-показательный вывих. Вы молодец, Телери. Просто молодец" или: "Это классическое попадание ноги в спицы велосипедного колеса. Просто классическое. Уж не знаю, как мне вас и благодарить, Шонед". После такой похвалы Шонед, счастливая и гордая, сидела на лабораторном столе весь урок с закатанной до колена штаниной и с удовольствием позволяла хлопотать над гематомой у себя на ноге.
Особенностью уроков первой помощи, в отличие от настоящей медицины, которая начиналась со второго курса, было то, что на них не разрешалось пользоваться никакими приборами и инструментами. К примеру, отсасывать змеиный яд лучше через трубочку, но Мак Кехт с улыбкой говорил: "Случай произошел в дремучих лесах Броселианда. Почему вы думаете, что у вас есть при себе стеклянная трубочка?" В проклятых лесах Броселианда, разраставшихся с каждым уроком все гуще, у них каждый раз не оказывалось при себе ровным счетом ничего, и Мак Кехт учил их выкручиваться из положения, обходясь парой рук и простейшими подручными средствами.
...Третье подряд занятие было посвящено шестнадцати способам исцеления от несчастной любви, предложенным Авиценной.
- Кто у нас жертва? - сосредоточенно спросил Мак Кехт, отводя с лица свои удивительные волосы. После недолгого шушуканья вперед выступила маленькая Крейри, - ее почему-то приняли в школу в четырнадцать лет, и она была младшая в классе, - и сказала с тяжелым вздохом: "Сегодня, наверное, я".
Мак Кехт поднял ее, посадил на лабораторный стол, посмотрел ее зрачки, оттянул веко, попросил высунуть язык и сказал:
- Да, все признаки безнадежной страсти налицо. Сколько уже времени? - наклонился он к пациентке.
- Почти две недели, - доверчиво сказала Крейри.
- Очень долго, - серьезно сказал доктор Мак Кехт, пряча улыбку. - Предлагаю испробовать сегодня последний из способов Авиценны: "Если ничто не помогает..."...Лливарх-ап-Кинфелин!
- "Если ничто не помогает, пациент отказывается есть и чахнет на глазах, следует призвать старых злоязычных бабок и заплатить им за то, чтобы они хорошенько очернили предмет страсти в глазах пациента", - процитировал наизусть Лливарх.
- Прекрасно. В роли старых злоязычных бабок себя попробуют... Керидвен, дочь Пеблига, Ллевелис, сын Кинварха, Энид, дочь Элинед и-и... я думаю, Горонви, сын Элери.
Названные лица вышли вперед, посмеиваясь.
- Назовите теперь мне на ухо этот источник страданий, - сказал Мак Кехт, наклоняясь к Крейри, - закройте глаза и больше ни о чем не беспокойтесь.
Крейри подлезла под волосы Мак Кехта и шепнула что-то ему на ухо.
Мак Кехт подошел к старым бабкам и тоже шепотом сообщил: "Дильвин, сын Олвен, с третьего курса. Вы знаете такого?"
- Знаем, - сказали все четыре бабки.
- Отличный парень, - буркнул Ллевелис.
- Молчи, идиот, - сказала ему Керидвен, показывая глазами на страдалицу Крейри.
- Случай произошел в лесах Броселианда? - спросил сквозь зубы Горонви у Мак Кехта.
- Гм... Ну, будем считать, что да, - ответил удивленный Мак Кехт. - А что?
- А то, что я надел бы мусорный бачок ему на голову, этому Дильвину, - сказал Горонви, которому самому нравилась Крейри.
- Последнее указание: поносить вы его должны на чем свет стоит, совершенно не сообразуясь с истиной, - тихо велел Мак Кехт. - Только так вы сможете ей помочь, - и он дал знак начинать.
- Да утопленник, пролежавший неделю в воде, в тысячу раз краше него! - начала злоязычная бабка Энид. - Одежда на нем наизнанку, а вывернул бы, люди бы диву дались, какая грязная, а отстирали бы, увидели бы, что краденая...
- От него и черти отступились - видят: тут хуже не испортишь.
- У него в родне водяная крыса была, и та от него отказалась, как поближе присмотрелась...
- Он на рынке отбивными торговал, за подметки выдавал; встретился с улиткой - семь миль бежал без оглядки!
- Он в храмовый праздник в церковь ехал на метле, да еще погонял...
- Собрался в город на танцы, дверь найти не сумел, пришлось дыру в стене прогрызть, - быстро вставила Керидвен, пока Энид остановилась набрать воздуха. - От большого ума за луной в пруд нырнул, сетями вытаскивали...
Крейри хохотала и радостно била ногами, но было видно, что Дильвин от всех этих поклепов становится ей только еще милее.
- Стоп, стоп, стоп, - вскинул руку Мак Кехт. - Так не пойдет. Всякая клевета должна быть продумана и хотя бы отдаленно похожа на правду.
- Да он до сих пор темноты боится, ей-богу, - начал второй заход Ллевелис. - По плющу на Винную башню залезть ему слабо - подтянуться на хилых ручонках никак не может...
- Местный акцент у него такой, как будто он из деревни Большие Козлы графства Крокодилшир...
- Я как-то заглянул через плечо, что он читает, - оказалось, букварь по складам...
- Неправда! - взвизгнула Крейри.
- Вы никого не можете очернить даже на три динара, - определил Мак Кехт. - Садитесь. Послушайте, как это делается.
Он сел подле Крейри и сварливо-замогильным голосом начал:
- На лице его написаны все пороки. Никого еще не доводила до добра чрезмерная склонность к сомнительным удовольствиям. При его увлечении вином долго он не протянет. Врожденная жестокость с годами будет проявляться все больше и больше. Женщине, которая согласится быть рядом с ним, чтобы подпирать его, когда он возвращается из кабака, я советовал бы обзавестись большой дубиной, чтобы отбиваться от него, когда он протрезвеет, - веско говорил Мак Кехт. - Привередливость и склонность к нытью, угрюмость и самовлюбленность его с годами будут все более и более невыносимы. - Хорошо, что у Крейри были закрыты глаза, потому что Мак Кехт, говоря все это, показывал ей козу-дерезу. - И не так прискорбна нищета сама по себе, как нищета под одной крышей с человеком, который охотно заложит и перезаложит собственных детей за кварту пива. Разве он стоит вас? Достаточно вспомнить, как он выглядит: один глаз косит, волосы с Рождества немыты, в ушах цыганка ночевала...
В это время дверь открылась, и вошел доктор Итарнан, преподаватель пиктского языка, а за ним - один из его студентов с испуганными глазами.
- Простите, коллега, что врываюсь, но у нас неприятности. Мы учимся произносить пиктские гортанные согласные, и один из моих воспитанников, кажется, повредил себе горло...
- Пиктская фонетика косит всех, как мор. В этом семестре уже третий случай, - спокойно сказал Мак Кехт. - Пойдемте, - он кивнул студенту и увел его в подсобную комнату. Оттуда донесся какой-то хрип, легкое позвякиванье инструментов и смех Мак Кехта. Наконец они вышли, Мак Кехт вручил студенту бутылочку темного стекла, объяснил, как пить лекарство, и запретил ему три дня разговаривать, в том числе и по-валлийски.
Когда дверь за будущим пиктологом закрылась, доктор Мак Кехт вновь повернулся к сидящей на столе Крейри.
- Ну как? - спросил он.
Крейри сглотнула, приложила руку к сердцу и не веря себе сказала:
- Не может быть... кажется, прошло.
Горонви, шансы которого сразу повысились, радостно подбежал к ней, чтобы снять со стола.
- Да, - сказал Мак Кехт, - шестнадцатый способ Авиценны осечек не дает.
- Доктор Мак Кехт, - подошел Гвидион, терзаемый изнутри очередным медицинским вопросом. - А что вы дали пить Дильвину?
- Какому Дильвину?
- Дильвину, сыну Олвен? Который сейчас приходил? Который повредил связки?
- А, это и был Дильвин, сын Олвен? Не знал его раньше. Очаровательный молодой человек. Пить я ему дал настойку эвкалипта с календулой, двадцать капель на полчашки воды три раза в день.
* * *
...Гвидион пристал к доктору Диану Мак Кехту, как моллюск-блюдечко к скале, он целыми днями ходил за ним с вопросами, поджидал под дверью, и наконец Мак Кехт понял, что если этого Гвидиона как-то не приблизить к себе, то скоро его будет просто не отодрать.
- Пойдемте ко мне в лабораторию, - сказал он однажды, и Гвидион замер. - Я собираюсь кое-что сказать вам.
Гвидион поднялся вслед за Мак Кехтом по внутренней лестнице. В лаборатории Мак Кехт на минуту исчез за ширмой, явился оттуда одетый во все белое, пурпурное и оранжевое, с распущенными волосами, и очень торжественно сказал: