...Сначала слышались голоса. Потом - отворялась дверь, опрокидывая на пол четырехугольник серого света, и, наконец, под потолком загоралась тусклая, обмазанная белым лампочка. С одного бока краска неизменно облупливалась, и сквозь эту брешь в шахту падал тонкий длинный луч, выхватывающий из темноты неровные бетонные стены и сползающие по ним пучки кабелей, похожих на сытых и ленивых змей. Даже когда Лифт останавливался внизу - если задрать голову и приглядеться, вверху можно было заметить неясные отблески света.

Впрочем, это редко кто делал - обычно спускавшиеся в шахту люди бывали слишком заняты для подобных детских развлечений. Служба в командном пункте баллистических ракет шахтного базирования РС-18, по классификации НАТО "Сатана", не располагала к созерцательности.

Открыв решетчатые дверцы Лифта, люди сначала стремились поскорее выгрузить на площадку привезенные с собой коробки и ящики, а потом выбирались на нее сами. Один за другим они протискивались сквозь круглую металлическую дверь (сбоку от нее красовались ярко-алые буквы "КПП-2") и оказывались в коридорчике с низким потолком и мрачными, болотного оттенка стенами.

Коридорчик заканчивался еще одной дверью - такой же толстой, из матового металла, с надписью "КПП-3". Провернув до упора рычаг, новоприбывшие отворяли ее - за ней начинался узкий колодец с основательно проржавевшей лестницей, уходивший в нижние отсеки, к жилым и рабочим помещениям. Здесь освещение было уже относительно ярким - под потолком попарно сияли золотистые трубки; по стенам тянулись все те же неизменные кабели. Матерясь и чертыхаясь, люди спускали по лестнице привезенное с собой имущество: двое стояли внизу и принимали ящики из рук верхних. Потом они шли дальше и сворачивали за угол, исчезая из поля зрения Лифта, а в коридоре появлялась предыдущая смена. Преодолев путь до КПП-2, уходящие загружались в кабину и нажимали единственную на панели черную кнопку.

Кабина вздрагивала и приходила в движение; поднималась она толчками, медленно, скрипя и постанывая барабаном, на который наматывался металлический трос - будто великан, что кряхтит, силясь оторвать от земли неподъемную тяжесть; останавливалась внезапно и немного невпопад - иногда кто-то цеплялся за ячеистую стенку, чтобы устоять на ногах, и по этому признаку легко вычислялся новичок.

Затем люди один за другим выходили из Лифта - казенные ботинки противно шуршали по утоптанной земле - скрипела дверь, и в прямоугольном проеме появлялись кусок грязно-серого неба и четвертинка потрепанного куста, сиротливо торчащего на фоне однообразно кочковатой равнины. Последний из уходящих гасил за собой свет, снова скрипели ржавые петли - и кабина оставалась в полной темноте, неподвижной и безмолвной; Лифт знал, что так будет долго, бесконечно долго - пока не почудится, что так было всегда, и воспоминание о предыдущем пересменке не растворится в толще темноты и тишины; а потом снова зажжется свет, и снова придут люди - те самые, которые ушли вечность назад, и тогда все повторится сначала - спуск, и ящики, и подъем...

Людей Лифт почти не запоминал и не старался нарочно выделить кого-нибудь - впрочем, они и вправду были похожи: все в темно-зеленой одежде, все коротко стриженые, и даже лица их в свете единственной лампочки казались одинаково невыразительными и безразличными - те же ящики, что стоят на полу кабины, только более белые и рельефные.

Были, правда, на памяти Лифта трое, которых он отличал среди других и выделял из общей массы.

Один - широкоплечий светловолосый весельчак, самая колоритная личность в той первой смене, что спустилась когда-то в недавно собранной кабине и осталась на нижнем уровне надолго. До этого Лифт его видел не раз; с собой он всегда тащил вниз коробку, столь точно совпадающую с размерами Лифта, что самому парню приходилось спускаться, сидя на ней верхом. Сидеть верхом ему не нравилось, одиночество раздражало еще больше, и он часто ругал тех, кто спроектировал этот подземный город, и тех, кто решил, что вниз можно пронести туеву хучу аппаратуры, но только если каждый отдельный модуль совпадает размерами с "этой дурацкой консервной банкой". На "консервную банку" Лифт обижался, но все равно чувствовал себя очень значительным.

В подземном бункере светловолосый появлялся еще долго - Лифт успел выучить, что в другой смене у него есть приятель, который прячет початые пачки "Явы" где-то под матрацем в жилом отсеке; светловолосый доставал их и понемногу выкуривал внизу перед КПП-3, выдыхая дым вверх; белесые клубы касались лестницы, тогда еще не ржавой, и заставляли тускнеть блестящий металл; пепел стряхивался в пустую консервную банку с ухмыляющейся коровой на этикетке. Закурив сигарету, парень непременно начинал мурлыкать себе под нос песенку - впрочем, он почти всегда что-нибудь мурлыкал, объясняя это тем, что от тишины под землей либо мучается от звона в ушах, либо чувствует себя оглохшим.

Репертуар его был небогат: "Мурка" да "Священный Байкал"; довольно часто он напевал какую-нибудь фразу - первую, что пришла ему на ум, а потом повторял ее на все лады. Однажды он начал мурлыкать "По ком звонит колокол", и никаких других песен за время пребывания в бункере не вспоминал - ни "Байкала", ни "Мурки" Лифт тогда от него так и не дождался, да и вообще - разговорчивый и даже болтливый светловолосый был тогда необычно тих и сумрачен. Больше Лифт его не видел; в следующую смену вместо него приехал какой-то невзрачный новичок, а о его предшественнике люди между собой не вспоминали.

Правда, через какое-то время они начали рассказывать каждому вновь появившемуся в бункере байку о веселом лейтенанте, который повесился прямо здесь, на лестничной перекладине, и с тех пор иногда появляется неподалеку и просит закурить; причины самоубийства каждый раз придумывались новые, но в остававшемся неизменным описании легко было можно узнать того самого пропавшего светловолосого. Лифт недоумевал, что заставляло людей так говорить, ведь на лестнице никто никогда не вешался и уж тем более не появлялся потом рядом и не просил закурить, но объяснения их поведению так и не нашел.

Вторым запомнившимся Лифту человеком был связист, такой же тощий и черный, как кабель, что полз по стенкам шахты, только не гибкий, как он, а нескладный и угловатый, с носом, похожим на картофелину, развалившуюся поперек лица. Обычно он входил в кабину последним, нагружал ее сверх всякой меры - так, что она даже слегка проседала, - а потом долго вытаскивал на площадку ящики, изогнувшись под немыслимым углом, цепляясь рукавами за раздвижные решетчатые двери и вполголоса проклиная всех и вся. Когда он складывался пополам, протискиваясь в круглый проем КПП-2, Лифт чувствовал облегчение, а когда связист поднимался на поверхность и закрывал за собой дверь, ведущую наружу - был почти счастлив; похоже, его чувства разделяли и те, кто работал со связистом в одной смене - с ним старались не разговаривать и по имени практически не обращались.

В отличие от этих двоих, третий человек ничем особенным не выделялся. Не был он ни тощ, ни толст, ни весел, ни угрюм, не любил говорить о светловолосом, хотя, как и тот, спускался в шахту с самого начала, носил усы щеточкой, казавшиеся чуть рыжеватыми по сравнению с темно-русыми, чуть волнистыми волосами, а от других отличался разве что тем, что не курил и совершенно не интересовался бутылкой, заначенной где-то в пищеблоке командиром предыдущей смены. Тем не менее, Лифт его помнил хорошо и даже вычленил его имя из разговоров, которые люди вели между собой; звали рыжеусого Павлом.

Когда-то давно с этим человеком был связан эпизод, накрепко поразивший Лифт и наполнивший его жизнь новым смыслом. Случилось это тогда, когда светловолосый уже пропал, и через некоторое время после появления связиста. Приехавшая смена, как обычно, скрылась за поворотом; через несколько минут в коридоре показались их предшественники.

- ...а добавить, что запуск учебный, они отчего-то забыли, - рассказывал коренастый круглолицый мужчина, помогая себе жестами. Верхняя пуговица его гимнастерки была расстегнута; если приглядеться, обнаруживалось, что кожа там заалела и воспалилась: жесткий воротничок немилосердно натирал вспотевшую шею. - Ну, все, ясное дело, подумали, что это не тренировка, а натуральная война... И знаете, что любопытно? Больше половины ракет так и не взлетело. Не смогли они, значит, заставить себя нажать на кнопку и послать на тот свет кучу живых людей. Ну, начальство, понятно, закопошилось, приняло меры... теперь им, верно, в любом случае скажут, что запуск учебный...

- Брешешь, - неуверенно откликнулся высокий кудрявый детина с простоватым крестьянским лицом.

- Нет, не брешу, - возмутился крепыш. - Пашка там тоже был, своими ушами слышал, как Левка это рассказывал - верно, Пашка?.. - не дождавшись ответа, повторил опять: - Эй, Па-ашка!..

- А? Что? - непонимающе вскинулся тот.

- Размечтался, как девчонке своей будешь под юбку заглядывать? - насмешливо фыркнул круглолицый; Павел покраснел так, что запылали уши, разозлился - на собственное смущение, кажется, даже больше, чем на обидчика - попытался подобрать достойный и хлесткий ответ, но тут к ним от дверей лифта обернулся командир смены - неуловимо напоминающий Штирлица, с благообразно седыми висками, в движениях немного скованный и резковатый.

- Егор, прикрой пасть, - произнес он почти дружелюбно. - Нехрен парня дразнить. Молодое дело - оно всегда горячее... И байки свои еще где-нибудь трави. Накаркаешь ведь... А ну как и впрямь кто у них там решит устроить эдакие... "учения"? С собой мы их, положим, на тот свет заберем, " эрэсоньки" это дело сделают - ну а дальше-то что? Мы ведь стережем логово Сатаны как раз для сохранения мира на земле, чтобы вообще никто у них там о войне и мечтать не думал!.. А ты, Пашка, не стой столбом, нажми кнопку, а то так и проторчим тут до морковкина заговенья...

Спохватившись, парень с силой вдавил круглую пластмассовую "пуговицу"; кабина дернулась и рывками пошла вверх.

- На свадьбу-то хоть позовешь? Свидетелем? - подмигнул Пашке командир.

- Я должен сначала посоветоваться с Катюшей, - солидно ответил тот. - Но, думаю, она против не будет...

- Ты ей цветы купи, - посоветовал кто-то из дальнего угла Лифта. - А то она, поди, соскучилась по тебе за две-то недели... Спросит: что, мол, так долго, зачем пропадал? А ты ей букет - р-раз! Она на радостях и сердиться забудет, девушки - они такие...

- Да я бы ей и так принес, - улыбнулся парень, и лицо его преобразилось: стало светлым и ясным, как тот единственный луч лампочки, что озарял лифтовую шахту. - Во-от такой букетище... Только не роз, она их не любит - неживые, говорит... Полевых каких, наверное...

Кабина остановилась. Павел, стоявший ближе всех к дверям, потянул в разные стороны серые створки; ступил на пол первый, но замешкался, пропуская вперед командира, и из-за этого на улицу вышел последним.

В дверном проеме показалось небо. Не дымчатое и тусклое, каким его привык видеть Лифт, а высокое, чистое, жгуче-синего оттенка. Через небо тянулась широкая разноцветная полоса; казалось, она нарисована на небосводе - шагни к ней, протяни руку, и коснешься яркого бока. Павел пригнулся, чтобы не задеть головой о притолоку, да так и замер в восхищении:

- Глядите - радуга! Чудо какое...

- Дверь-то, может, за собой закроешь? Успеешь еще по дороге на свое чудо налюбоваться, - недовольно откликнулся снаружи Егор; вздохнув, Павел послушался. Тихонько скрипнули петли, и волшебное видение исчезло, оставив Лифт в привычной темноте и безмолвии.

Он ждал, когда люди появятся снова. Судя по их реакции, радуга должна была быть явлением не столь частым и не очень продолжительным, но все же не уникальным, а значит, рано или поздно она снова появится. Но отчего-то чудилось, что она так и осталась висеть там, далеко-далеко, в ослепительной синеве, и стоит только двери чуть-чуть приоткрыться, как в просвет ворвется чистое небо, расцвеченное полосами радуги...

Никогда раньше Лифт не ждал появления людей. А их все не было, их не было так бесконечно долго, что он невольно удивлялся, как выдерживают те, внизу, ведь он не раз слышал, как им хочется, чтобы смена пришла поскорее и можно было возвращаться наверх...

Но тяжелей всего отчего-то оказались последние секунды ожидания, когда с улицы уже слышались приглушенные голоса, и земля тихонько вздрагивала от приближающихся людских шагов. Кто-то - должно быть, командир - дернул на себя держащуюся на честном слове ручку, и в открывшийся проем хлынул пасмурный тоскливый день: облака - светло-серыми переливами на темно-сером; четвертинка куста с поникшими листиками...

И, разумеется, ни следа радуги.

Лифту показалось, что на этот раз спускавшиеся в бункер люди были недовольны даже больше, чем обычно. Командир рассеянно потирал гладко выбритый подбородок, связист неприязненно морщился и даже - чего себе обычно не позволял - вслух обругал проектировщиков, которые всерьез полагают, что пятисантиметровый зазор позволяет вносить ящики в лифт.

Павел молчал, понурый и неулыбчивый. Встал в углу кабины - так, что лицо его оказалось в тени, и замер, глядя в одну точку, придерживаясь рукой за сетчатую стену.

- Да брось ты, - сказал Егор, проходя прямо под бьющий из лампочки свет. С прошлой смены он успел простудиться, и теперь говорил сипло и немного в нос. - Бабы - они дуры и есть, что с них взять... Столицы им подавай, театры да тряпки... А по Мишке Пирогову давно было видно, что он здесь птица залетная, только и ждет, пока дядя там, в центре, словечко за него кому надо замолвит... Вот и Нинка моя всегда говорила...

- Ох и болтун же ты, Егор, - с досадой перебил его командир. - Аж уши вянут... Ты язык себе, часом, до мозолей еще не стер?

- А я что? Я ничего, - произнес тот, оправдываясь.

- А раз ничего, то и говорить нечего, - отрезал собеседник, и до самого конца спуска в Лифте царило нехорошее молчание. Только шаркали по бетону ящики, да вполголоса матерился связист, долбанувшись макушкой о притолоку.

Таким этот день и запомнился Лифту - серое небо, тишина, потирающий голову радист и смурной Павел с невидящим взглядом.

С тех пор прошло немало времени. Седовласый командир перестал появляться - его место занял другой; потом ушел и он; Павел сначала сбрил усы, потом отрастил их снова - в рыжем появились седые волоски; затем занял место командира, и ходили слухи, что скоро он тоже перестанет служить; связист высох, став еще более желчным и нескладным, и полысел на затылке - но история с радугой так и не забылась, не желая тускнеть под грузом иных, более свежих впечатлений. Лифт еще не догадывался, что однажды в его жизнь придет более наряженное, более тяжелое событие, и полагал тот давний эпизод самым ярким из того, что могло с ним случиться.

А началось все с разговора двух курильщиков. Они спускались в шахту не первый год, но особого внимания к себе не привлекли; по именам Лифт их тоже не знал. Оба были молоды; один - русоволосый, с родинкой под глазом и по-девичьи густыми ресницами, второй - темный, узколицый, отличающийся внимательным и цепким взглядом.

- А смены что-то нет... Пора бы уж, - вздохнул первый, поднося дешевенькую зажигалку к сигарете. - Чего-то они запаздывают...

- Верно, - согласился второй. - Затянулся с наслаждением - уголек на кончике " кентовины" вспыхнул алым - выпустил дым и немного нервным движением стряхнул в жестяную банку пепел. - Пора уж.

- На твоей памяти смена когда-нибудь задерживалась? А она... готовность эта... была когда-нибудь? - отчего-то шепотом спросил паренек с родинкой; темнолицый покачал головой, затянулся еще раз и поежился:

- Зябко тут...

- Игорь говорит - вчера Лейтенанта видел, - охотно откликнулся первый паренек. - У стены, говорит, стоял, но огоньку не просил - просто стоял, и все... Смотрел. Врет, как думаешь?

- Нет. Он и сейчас тут стоит, - тихо обронил темнолицый. Тот, что с родинкой, вздрогнул, развернулся, уставился в ярко освещенный коридор круглыми от страха глазами:

- Где? Где стоит?.. М-матерь божья... - перекрестился; сложенные в щепоть пальцы прыгали, попадая мимо лба. - Стоит...

- Вот это точно не к добру, - процедил второй парень. Затушил окурок о дно банки; не заметив, задел мизинцем об острый край - палец моментально окрасился алым. - Докуривай, и идем отсюда... - мельком взглянул вниз: - Твою мать, порезался...

- Я с тобой, - зачастил паренек с родинкой, силой заставив себя отвести от стены взгляд. - Я с тобой, ладно? - не глядя, швырнул сигарету в пепельницу, кинулся вслед за приятелем, зажавшим окровавленную руку - та тень, что неслась впереди него, начала бледнеть и вытягиваться, а та, что была сзади, напротив, потемнела и укоротилась. Потом паренек исчез за поворотом; от забытого окурка потянулась вверх тонкая струйка белесоватого дымка.

Лифт долго вглядывался в освещенное пространство, но увидеть кого-нибудь так и не смог, как ни старался. Ни рядом со стеной, ни в середине коридора. Только замигала под потолком золотистая трубка, да сочившаяся дымом пепельница внезапно выдохлась, будто кто-то затушил дотлевающую сигарету.

Потом очень долго ничего не происходило. Было что-то странное в этой тишине, что-то неестественное, словно командный пункт вымер весь разом; обычно в бункере слышались шаги - отдежурившие ели, звякали стаканами, потом нетвердой походкой шли отдыхать; новые дежурные занимали свои места; кто-то выбегал курить, кто-то храпел, выводя носом затейливую мелодию, с легким шелестом открывались двери...

А тут - как отрезало. Все мертво и тихо. Лифту страшно хотелось, чтобы пришел кто угодно, пусть даже тот же радист; он вслушивался изо всех сил, пытаясь разобрать хоть какой-нибудь звук...

Зашуршало. Так разъезжались створки, закрывающие вход в тот отсек, где сидели дежурные.

- Уже все - начался этап необратимых операций. Можно уже идти куда хочешь, куда душе угодно, мы свою задачу выполнили, мы больше никому не нужны. Только наверх не надо - скоро по нам ударят, - донесся до лифта чужой, до неузнаваемости искаженный голос. Затем - шаги: одни торопливые, удаляющиеся, другие - неспешные, равномерные... Приближающиеся.

Из-за поворота показался Павел. Был он так бледен, что по сравнению с его лицом бетонные стены казались черными; шел не быстро, и отчего-то то сжимал руки в кулаки, то разжимал - вернее, они сами разжимались, пальцы не выдерживали напряжения... Его заметно шатало. Дошел до тупика, покачнувшись, привалился плечом к проржавевшей лестнице. Постоял, опираясь. Уставился вверх невидящим взглядом, и смотрел на золотистую лампу не щурясь и не моргая.

У него дрожали губы. Лифт никогда раньше не видел, чтобы у человека дрожали губы. Под правым глазом бился тик.

- Во-от такой букетище, - сказал Павел почти без голоса. - Во-от такой... А у них там, наверное, тоже... такие же... были. И у нас... были...

Он с трудом глотнул воздух. Получилось неумело и хрипло; выпустив лестницу, он начал заваливаться на колени - то ли падая, то ли в последней, почти безумной молитве; от жилых отсеков частой дробью прозвучал топот, и из-за поворота вынырнул давешний юноша с родинкой:

- Павел Григорьевич, Павел Григорьевич, запуск ведь не был боевой, нет же? Па...

Послышался низкий гул. Сначала далекий, тихий, потом все громче; казалось, он исходил отовсюду - от потолка, от стен, от пола; неслышно, едва заметно задрожала земля...

- Павел Григорьевич, - повторил паренек одними губами.

Далеко вверху, в нескольких километрах от командного пункта, прикрывающая ракетную шахту крышка дрогнула и пошла вбок. Сдвинулась площадка, на которой легко мог разместиться участок на шесть соток с бревенчатым домиком - впрочем, домик там и стоял, только не из бревен, а фанерный макет; а еще - небольшая стайка сбившихся вместе березок, и крепенькая елочка, и молодой дубок... Кричали птицы, поднимаясь из уезжающих гнезд; кружили над рощицей, не решаясь вернуться...

Крышка остановилась. Из отводных отверстий вокруг шахты ударили вверх фонтаны огня, земля вздрогнула в последний раз - будто в родовых корчах - и из черного отверстия в тишине и дыму появилась ракета. Она поднималась и поднималась, пока не вылетела наружу целиком - тупоносая, высотой с семиэтажный дом, белоснежное, ничуть не потемневшее за двадцать лет подземного заточения чудо мысли и техники. На мгновение ракета задержалась над шахтой, пошатываясь, как пьяная, и поводя носом из стороны в сторону - показалось, что сейчас она потеряет равновесие и упадет, обрушится вниз многотонной массой, но нет - выправилась, выровнялась, замерла - стремительная, хищная, прекрасная в своей невообразимой мощи - и тут ее догнал звук. Глухой стон разнесся над лесом - словно великан пытается оторвать от земли невозможную тяжесть, ракета встрепенулась, выплевывая из дюзы не сгоревшее топливо; вниз полетели визирные зеркала, отстреливались обрезанные "гильотинами" кабели, подобно пуповине, соединявшие когда-то ракету с шахтой; падали крепления, ракета освобождалась от более ненужного корсета из монтажных скоб...

Из сопла вырвался сноп пламени - и ракета была уже вверху, под самыми облаками, ударив с земли в неяркое затуманенное небо. Набрав нужную высоту, она слегка наклонилась - точно человек, шагающий против сильного ветра - и пошла вперед, к своей цели, к своей далекой цели, и не было на свете силы, способной заставить ее свернуть с намеченного пути...

"Сатана" полетел творить свой ад.

А потом, опоздав к старту РC-18 всего на каких-то пять минут, в небе над лифтом негромко ударил хлопок - словно лопнула, натянувшись до предела, ткань реальности; на мгновение мир замер на последнем кадре, остановился, как пленка в заевшем магнитофоне, и казалось - ничего не случилось, только Бог потирает ушибленное место.

Но вот в небе разлилось сияние, зашлось немыслимыми переливами - от зеленого к красному, от красного к синему - все цвета спектра, будто самая большая, самая невиданная радуга... За мгновение свечение разошлось по небосводу сполохами, затмив серые тучные облака, и чудилось: это рай спускается на землю, и вот-вот хор ангелов грянет осанну. Высоко в зените вспыхнуло второе солнце, ярче и белей настоящего - не заметного за тучами пятнышка, что казалось тусклее сороковаттной лампочки - близкое, слишком близкое солнце, гигантское светило, ослепительное и беспощадное.

За долю секунды трава на равнине обратилась в солому, солома сгорела в уголь, а самый уголь испарился, оголив сероватую почву. От невыносимого, невозможного жара земля пошла волнами, вспенилась, запузырилась, стекленея, меняя очертания, застывая красивыми завитками, и вдоль всего горизонта поднялись к солнцу гигантские клубы темной пыли - словно черный колодец начал расти вокруг поля, скрывавшего под собой командный пункт; тянулись вверх плотные стены, затмевая мир - и непонятно уже было, то ли это пыль возносится ввысь, то ли, напротив, поле стремительно падает вниз, провалившись в неведомую дыру, в глубокую шахту, и одно лишь небо, далекое небо светилось вверху мертвенно-белесым пятачком...

Потом исчезло и оно, занесенное пылью. Стало темно, как ночью - только звезд больше не было видно, и ни единого огонька не горело вдалеке, ни единого огонька по всей земле - только тьма, везде тьма, вечная первозданная тьма...

И тогда на омраченную, опаленную жаром землю пришла взрывная волна. Ударила плотной стеной, далеко разносясь от эпицентра - входа в командный бункер; смела и смахнула уцелевшее, не увидевшее страшной вспышки; снесла столетние деревья, будто травинки - невидимой косой; не заметив, слизнула военный городок, и дом, где когда-то жила Катюша, тот самый дом - обычная бетонная шестиэтажка, похожая на высокую коробку - охваченный бешеным, рыжим в темноте пламенем, подскочил, отделяясь от фундамента - точно норовистый конь, с нетерпением предвкушающий бешеный галоп - и грянулся оземь, разбрызгивая искры, осколки и куски штукатурки; сложился, сдавился, провалился внутрь себя - и остался лежать грудой серых, немного закопченных развалин, среди которых кое-где еще бродили язычки недопылавшего огня.

Лифта больше не было. Взрыв уничтожил его - сровнял с землей холмик, скрывавший вход в шахту, превратив кабину в груду строительного мусора; сдвинул слои почвы, разорвав пополам шахту и стальной трос, к которому крепился лифт; шахта сплющилась так легко, как будто была сделана из бумаги, и перед дверью с надписью "КПП-2" образовался завал - тонны и тонны глины, камней и песка.

Где-то в недрах земли, в уцелевшем командном пункте, над распростертым на полу человеком склонились двое.

- Что же это с ним... Что же... - растерянно бормотал паренек с родинкой.

- Что-что... Вот просидел бы тут с его, все двадцать лет с самого начала - тогда бы и знал, что... - устало откликнулся разом осунувшийся связист. - Заткнись и поищи у него по карманам нитроглицерин.

Павел не дышал. Над головой горела, затейливо помаргивая, золотистая лампочка, делая его лицо обманчиво живым и умиротворенным.

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"