В филармонии джазовой музыки ветеранам вручали юбилейные медали. Я приехал туда в смятении, ведь в редакции отмечали день рождения корректора Зуевой. Зуева презентовала домашнюю наливочку.
- Пейте, пейте, - приговаривала она, - все наше, родное, без химии...
- Без химии... - наклонился ко мне мой коллега Егоров, - К ее сведению, спирт - это тоже химия. Вода - химия. Жизнь - химия!
Егоров недавно расстался с женой и был склонен к философствованию. Я бы, возможно, поддержал разговор, но пришлось убегать. Выкрутиться не получилось. Хотя я начал делать недвусмысленные намеки в адрес редактора, говорил о том, что далеко не каждый сюжет на проверку оказывается таким же ценным, как ты думаешь сначала и о том, что далеко не каждую юбилейную дату Победы стоит так маниакально освещать в прессе.
- Я понял, к чему ты клонишь, - сказал редактор, сощурив глаза, - но мой ответ будет предельно ясен.
И редактор поднес к моему носу фигу. Я заметил, что у него очень волосатые пальцы.
Что ж, действительно ясно.
В филармонии уже скопился народ. Блокадники - народ организованный, всегда приходит заранее. Да и дел у них, пожалуй, особых нет.
Встал в отдалении. Вслушался в разговоры. Обсуждали выборы на Украине. Эта тема волновала все слои населения. Говорили об этом со страстью и очевидным знанием. Все и везде. Накануне я стал свидетелем тому, как в метро два приятеля поцапались. Один был за Януковича. Другой за Тимошенко. Сначала я все не мог понять, почему люди так активно об этом говорят, а потом понял - своих выборов нет, вот и косимся на соседей.
- Тридцать целых и сорок четыре сотых, - поправляла ее собеседница. Причем, такая точность никого не удивляла.
Я подошел к ним.
- Поздравляю вас с праздником!
Дело было в январе. Как известно, в этом месяце ленинградцы отмечают две даты: день прорыва и день полного снятия блокады (при этом вторая дата довольно условна), поэтому я не боялся ошибиться. Зато однажды на заре своей репортерской карьеры я попал впросак. Пришел на какой-то митинг 8 сентября и, обращаясь к старушке, ляпнул: "Поздравляю вас с этим замечательным событием в жизни истинных патриотов!" Старушка вылупилась на меня, как на врага народа: "Да как ты смеешь!" Позже выяснилось, что 8 сентября - день начала блокады Ленинграда, и это вроде как совсем даже не праздник. Хотя разницы в ритуалах нет никакой.
В общем, я сказал:
- С праздником!
- Спасибо! - заулыбались старушки.
- Расскажите, пожалуйста, о блокаде.
- Когда блокада кончилась, мне было полгода, - сказала одна.
- А мне годик, - добавила другая.
- И все же о блокаде мы можем рассказать многое... - и они действительно принялись рассказывать. Но все эти истории, и про первый блокадный трамвай, и про хлеб, и про пленных, я уже слышал не раз. В них не было ничего нового. Более того, я понимал, что мне это рассказывают люди, которым самим это рассказали. В этом была какая-то фальшь.
Ближе к началу появился глава района. Он был навеселе. Его усы лихо торчали в разные стороны.
- Блокада, - сказал он мне в диктофон, немного переигрывая, - вдумайтесь только в это слово. Блок... ада. Ада! В нем скрыт весь смысл того, что происходит сегодня. И даже больше. В нем скрыт смысл всего, что когда-либо происходило и будет происходить, - тут глава остановился. Понятно, что он запутался. Но мне было лень его распутывать. Я стоял напротив него с видом человека, которому говорят важную истину, - блокада, - продолжил глава, - каждый из нас запомнит это слово на всю жизнь. И я уверен, что даже перед смертью мы будем вспоминать это жуткое слово... - глава вырулил на высокоскоростное шоссе и почесал по нему. В следующие пять минут мне стало дурно. Так я понял, что у меня аллергия на пафос...
Всех пригласили в зал. Столы выглядели богато. Тарталетки, бутерброды с балыком, салями. Центральное место занимали бутылки с вином и водкой. Увидев их, я мысленно задрожал.
Из приветственных речей мне запомнилась только одна. Говорил директор филармонии. Вообще-то, это был довольно известный в Петербурге музыкант. С этого он начала свою речь. Вышел и сказал:
- Я довольно известный в Петербурге музыкант, - он сделал паузу, чтобы его слова зрители могли переварить, прочувствовать ответственность момента. А, может, он хотел подавить всех авторитетом. Или просто ждал банальных аплодисментов. Но публика безмолвствовала. Музыкант продолжил, - но я родился, когда блокада уже закончилась, - тут он сделал еще одну паузу, - к сожалению, - сказал он и опять обвел взглядом зал. Я впервые слышал, чтобы кто-то скорбел об этом, - но я всегда чувствовал связь с вами... - дальше его речь тоже пошла по накатанной.
Вскоре мне стало очень скучно. Я застенчиво топтался в углу. Наконец, кто-то из администрации подошел ко мне:
- Что ты стоишь, как не родной, садись! - и отвел меня за свободное место. В такие моменты я всегда чувствую себя немного неловко. Я застенчив. Застенчивый журналист... странно, что я вообще получаю зарплату.
- Спасибо, - сказал я, взял бутерброд с балыком, плеснул себе водки. Ветераны смотрели на меня с интересом.
- За победу! - сказал я, подымая рюмку. Меня поддержал какой-то мужчина, выглядевший поздоровее остальных. У него были огромные, похожие на кусты, совершенно седые брови. Другие отказались.
Выпили. Водка прошла с трудом. Мои соседи ели оливье и вели тихие, необязательные беседы. Играл джаз. Я помалкивал. Тот мужчина, который выпил со мной, дернул меня за рукав.
- А, правда, что в газетах все врут? - спросил он.
- Да, - сказал я, - даже телефоны в выходных данных вымышленные.
- Я тут давал недавно интервью одной... - продолжил он, словно и не расслышав моего ответа, - так она даже мое имя перепутала. Я Михаил Валентинович. А она написала Валентин Михайлович! Эх!..
Было видно, что человека это обидело не на шутку. Я вздохнул.
- Извините.
- Вы-то тут при чем?
- Я приношу вам извинения от имени союза журналистов.
- А вы член?
- Один из самых влиятельных.
Я не стал ему говорить, что в нашей газете вообще редко правильно расставляют имена, фамилии и отчества...
Сидеть в зале больше не имело смысла. Я встал, попрощался со всей компанией и вышел. Было грустно.
Проходя мимо бара, я заметил, что бармен за стойкой, черт возьми, негр. Меня это так удивило и обрадовало, что я подошел к нему.
- Что у вас есть самое дешевое? - спросил я.
- Чай.
- А с алкоголем?
- Коньяк.
- Давай!
Он налил пятьдесят грамм.
- Ты музыкант? - спросил я его.
- Музыкант, - ответил бармен.
- А на чем играешь?
- Ни на чем.
- Как это? Ты ведь музыкант?!
- Музыкант.
- А играешь на чем?
- Ни на чем...
Я не стал настаивать.
- Как тебя зовут? - спросил я.
- Билли, - ответил бармен.
- А почему на бирке написано Джон?
- Можно и Джон.
- А если я буду называть тебя Марвин?
- Как Марвин Гэй? Почему бы и нет?
Я выпил и попросил его еще налить.
- Хорошо, Марвин. Ты знаешь, что такое блокада?
- Прости.
- Блок... ада. Блок... ада. В нем скрыт весь смысл того, что происходит сегодня. И даже больше... Тьфу! Знаешь, в чем правда, Марвин? Я тоже не знаю, что такое блокада. И никто не знает. Уже почти никто.
- Жалко, правда?
- Не знаю. Это жизнь. Но мне кажется, лет через пятьдесят все равно будет все то же самое. А ты как думаешь?
- Я думаю, ты прав.
- В любом случае?
- В любом.
Я опять выпил.
- Спасибо, Марвин. С тобой было очень интересно поболтать. Хотя и стоит это недешево.
- Заходи в феврале. В феврале будут скидки!
И он улыбнулся своей белоснежной улыбкой. Я пообещал, что зайду. Но больше Марвина я не видел.