Китти устало брела вверх по склону. Солнце клонилось к закату и большая серебристая надпись “Quality Hotel”, красовавшаяся на крыше большого, недавно отстроенного здания, высившегося на вершине холма, ослепительно сияла. Слева высилась эстакада мощной автомобильной развязки и от туда доносился давящий на уши, ровный гул проносившихся мимо автомобилей. Вид справа и вовсе был непригляден: развороченная тракторами, разбитая на несколько котлованов, и уже частично забетонированная площадка, груды строительного материала и мусора, непонятные по своему назначению механизмы. Это настолько диссонировало с увиденным ею в той, старой части города, откуда она шла, что по сторонам даже не хотелось и смотреть.
Ноги ее гудели. Она уже давно отвыкла преодолевать такие большие расстояния пешком, но то была приятная усталость, после которой внутренне чувствуешь себя еще лучше, а ночью так хорошо спится!
"Да, промышленный район - он и есть промышленный район. И кому только пришло в голову построить здесь такой чудесный отель? Хотя, отели ведь нужны повсюду, даже в таких местах. Мы слишком к ним привыкли и теперь уже без них не можем себя и представить", - думала Китти, ступая по слегка натоптанной тропинке, вьющейся вдоль велосипедной дорожки. Из-за того, что на всех этих эстакадах не было предусмотрено тротуаров, ей пришлось сделать большой крюк, но она и не расстраивалась: здесь она, хотя бы, могла походить по настоящей, живой земле, чего ей так не хватало в последнее время. Даже когда, уже совсем не далеко от отеля, на коротком горизонтальном отрезке, на ее пути попалась небольшая лужа, оставшаяся после утреннего дождя, она с удовольствием прошлепала по ней, замутив ее и запачкав грязью кроссовки. И затем, когда ей неизбежно пришлось ступить на асфальт (иначе ко входу в отель подойти было просто невозможно), она с интересом, что со стороны могло показаться странным, наблюдала за тем, как ее ноги оставляют за собой следы. Уже подойдя к самым дверям и вытирая подошвы о щетинистый пластмассовый коврик, она заметила, что успела обратить на себя внимание нескольких человек, сидящих в баре, огромные окна которого, почти во всю стену, выходили на эту сторону здания.
"Да и наплевать!" - подумала Китти, направляясь к дверям лифта. Она была слишком уставшей, чтобы смутиться или расстроиться. Более того, уже который день она был не в духе оттого, что ее послали в эту командировку в самый разгар отпускного сезона, спутав все ее планы на лето. И даже то, что по возвращении домой она автоматически могла считать себя уже в отпуске, более того, могла бы даже не возвращаться, а провести часть отпуска здесь (только что ей здесь делать?), не могло исправить положения. Может быть, именно поэтому она и задалась целью дойти до сюда пешком, почти из центра города, чтобы немного развеяться.
Приняв душ, она постояла несколько минут у раскрытого окна, ловя влажным телом прохладный вечерний бриз и наблюдая всю ту же дорожно-строительную перспективу, затем натянула на себя джинсы с футболкой и спустилась в бар.
Бар был почти полон и Китти, быстро заказав себе у стойки коктейль с салатом, прошла к единственному свободному столику, стоявшему у самого окна. Вид из окна ласкал взгляд: очень нежной и прозрачной казалась листва деревьев, растущих в разбитом возле отеля скверике, в пробивающихся сквозь нее лучах заходящего солнца. Справа от скверика виднелся край асфальтовой площадки перед входом в отель. Китти даже немного вытянула шею, пытаясь разглядеть, не сохранились ли еще отпечатки ее ног. И снова подумалось ей, что смотреть на живую, поросшую травой землю, и, особенно, ходить по ней, все же гораздо приятней!
"Вы знаете, а ведь это не так уж и плохо, как вам кажется, когда город почти полностью заасфальтирован".
Китти вздрогнула. Да и невозможно не вздрогнуть, когда человек буквально читает твои мысли! К тому же незнакомец.
Он сидел за соседним столиком. Также один. Также смотрел в окно и потягивал из стакана апельсиновый сок. Одет он был почти как и сама Китти: джинсы, легкая рубашка. Только что вместо кроссовок на нем были летние кожаные туфли. Выглядел он довольно молодо. Сначала Китти показалось, что они с ним были примерно ровесниками, но когда незнакомец оторвал свой взгляд от окна и, наконец-то, посмотрел на нее, Китти определила, что ему было уже за тридцать: морщинки, бегущие лучиками от глаз, выдавали возраст.
Незнакомец слегка улыбнулся и как-то успокаивающе добавил: "Я просто видел, как вы сюда шли и старались ступать именно по земле".
Он снова посмотрел в окно.
"У меня и у самого иногда возникает такое же чувство, что-то вроде чувства голода по тому, чтобы ощутить под ногами не искусственную твердь, а нечто "живое" от природы, будь то хотя бы даже сырая от дождя и скользкая глина".
Немного помолчав, он вдруг предложил: "А вы подсаживайтесь ко мне. Отсюда и закат лучше видно".
Голос его, при этом, утратил нотки некой отстраненности, слышавшиеся до этого. Лицо приятно оживилось, особенно глаза. Красивые светло-карие глаза, которые Китти сразу ужасно понравились.
Китти не нужно было долго упрашивать, тем более, что в душе и она и сама уже немного устала от одиночества, болтаясь в чужом городе.
"Так вот, - продолжал незнакомец, - это не так уж и плохо, когда в городе много асфальта. Нет, я, конечно же, не имею в виду "абсолютную заасфальтированность", когда во всем городе не сыскать ни единого деревца, а просто это хорошо, когда нет мостовых или брусчаток, ступенек, бордюров и прочих мелких препятствий; когда ровный и гладкий асфальт есть везде, где людям можно и свойственно передвигаться".
Голос его был насыщен приятным мелодичным звучанием, а легкий акцент давал понять, что английский язык не являлся для него родным.
"Однажды, когда я жил в одном небольшом, довольно уютном городке, мне удалось избежать, благодаря этому обстоятельству, крупных неприятностей, хотя с асфальтом там обстояло все не так уж и идеально, как я только что описал, но все же...
Видите ли, небольшая фирма по продаже лекарственных препаратов, в которой я тогда имел удовольствие работать, по каким-то там причинам закрыла свой филиал в этом городе. Помещение нашего офиса тут же было сдано в аренду другой подобной же фирме, а офисную мебель, почти совсем еще новую, кстати, мы с бывшими коллегами выкупили для себя "по остаточной стоимости", то есть почти задаром. Мне, собственно, она была как-то и ни к чему, но коллеги мои, видимо для того, чтобы все мы были в равном положении перед законом, настояли на том, чтобы я хоть что-нибудь взял. И я взял свой стул, стул на котором я восседал в течение тех самых нескольких месяцев, что я проработал в этом чудесном заведении.
Это был современный, изготовленный с высочайшим качеством офисный стул на роликах, с регулируемой высотой сиденья и положением спинки, прочими, как говорится, "наворотами", и очень, кстати, удобный.
Между тем, пока суд да дело (а известие о ликвидации нашего филиала пришло уже после обеда, ближе к концу рабочего дня, причем к утру все должно было уже быть закончено), на улице совсем стемнело и, как-то быстро и незаметно, наступила ночь.
Вы, вероятно, знаете эти маленькие города, спутники урбанизированных монстров. По ночам там все нормальные граждане сидят по домам и смотрят телевизор, а с виду безлюдные улицы полны бандитов.
И вот, когда я со своим стулом вышел из дверей офиса, меня охватила какая-то вязкая и неприятная тревога, предчувствие чего-то нехорошего. Делать однако, было нечего и я двинулся по направлению к дому. Жил я нет сказать, чтобы очень далеко, и потому имел обыкновение ходить на работу и с работы пешком. Прошагав с полсотни метров со стулом в руках, я вдруг сообразил, что было бы гораздо удобнее поставить его перед собой и просто катить, словно тележку или коляску.
А "ход" у этих роликов был отменный! Такой, что я сам, в конце концов, уселся на стул, опустил сиденье пониже, и покатился самым натуральным образом, отталкиваясь ногами то слева, то справа, словно веслами при плавании в каноэ.
Передвижение мое облегчалось еще и тем, что дорога шла под уклон (я жил в так называемой "нижней части города) и на некоторых участках мне даже не приходилось толкаться.
Видели бы вы те недоуменные рожи, которые высовывались из-за мусорных баков и из подворотен уже за моей спиной! Скорее всего, в темноте переулков, по которым мне приходилось "проезжать", они просто не могли взять в толк, что это за штука такая движется с шумом, не похожим ни на что. Я же, в свою очередь, настолько приноровился, что даже решил объехать стороной пару опасных мест. В результате предпринятого маневра я подъехал к своему дому с другой стороны, оставив, таким образом, в стороне очень нехороший в темное время суток скверик, расположенный шагах в пятидесяти от моего подъезда. И вы знаете, вовсе не напрасно, так как по утру выяснилось, что именно в ту ночь там обосновалась какая-то шайка головорезов и что кому-то из редких прохожих, действительно, в ту ночь не повезло".
Незнакомец умолк, но по его блуждающему взгляду и подобию легкой улыбки Китти поняла, что это было далеко не все, что он хотел, или мог бы рассказать. Китти и сама молчала. Она даже не знала, что и сказать. Заказ ее давно принесли, но она так ни к чему и не притронулась. Чувство голода как-то притупилось, но за то появилось ощущение того, что она прикоснулась к чему-то, чего не бывает. Довольно приятное ощущение. Одновременно Китти поняла, что с этим человеком будет легко и просто. Настолько легко, как ни когда и не с кем до этого.
"И что было дальше?" - спросила Китти осторожно, больше для того, чтобы вернуть собеседника в реальность, чем для того, чтобы узнать, что же было дальше.
"Дальше? А дальше я и не помню. Да это и не важно".
Помолчав пару секунд, Китти вновь осторожно спросила: "А что же тогда важно?" Странным образом она чувствовала, что касается чего-то очень хрупкого, и что нужно было быть очень осторожной, чтобы не сломать это "что-то" и не нарушить того чудного состояния, в котором она вдруг себя ощутила, просто находясь рядом с этим человеком и наблюдая за ним.
"А важно сейчас то, что мы с вами словно бы знаем друг друга уже очень давно... Странно, правда? Хотя со мной это происходит далеко не впервые. Но вы не думайте, что это всегда настолько просто - оказаться с человеком на одной волне и тут же начать его чувствовать. Есть на земле места абсолютно дикие, но "дикие" не в общепринятом понимании этого слова, а ... даже не знаю, как вам и объяснить... Ну вот, например, в одном из тропических лесов я и несколько моих товарищей пытались выйти на контакт с местным племенем амазонок.
Это было даже не племя, а его остатки, небольшой клан женщин-хранительниц какого-то страшного секрета, вовсе уже не воинственных, зато окутанных тайной и почти мифических. Белые переселенцы их никогда не видели, но почему-то были твердо уверены в их существовании. Среди туземцев же на просто даже упоминание о них было наложено табу. Наши проводники разбежались от нас без оглядки, лишь только поняв цель нашего предприятия. Я не стану живописать вам всех наших злоключений, так как к тому, о чем я хочу вам рассказать, это не имеет отношения, но скажу лишь, что "контактным кодом" оказались семь пойманных ежиков".
Чувством юмора Китти не была обделена и в иных случаях она бы, наверняка, смеялась до упаду, услышав такой рассказ, но сейчас... Она сидела и слушала словно маленький ребенок, а в голове ее проносились мысли совсем отличные от тех, которые следовало бы ожидать. Например, ей вдруг подумалось, что ежам в тропиках, наверное, очень жарко и приходится пить много воды. Она чувствовала, что лицо ее имело нелепое выражение, но ничего не могла с этим поделать. Незнакомец же, помедлив пару секунд и глянув на свою собеседницу, продолжил.
"По выражению вашего лица я догадываюсь, что вы хотите мне сказать, но поверьте мне, там действительно водились ежики, обычные ежи, которым свойственно водиться в умеренном европейском климате.
Нужно было наловить их ровно семь штук, затем просто немного подождать. И они появлялись. Появлялись так, словно были здесь, среди окружавших нас деревьев уже давно, только до этого мы их не замечали. Несколько женщин разного возраста, преимущественно молодых. Светло-русые, стройные, голубоглазые, с чуть смуглой кожей, с европейскими и чрезвычайно правильными чертами лица.
Я и сам не знаю, как так может быть. Те, кому мы об этом позже рассказывали, уверяли нас, что это было нечто вроде наваждения, галлюцинации, вызванной либо пребыванием нашим в гипнотическом состоянии, либо наркотическим воздействием пыльцы каких-нибудь растений. Но я-то знаю, что они были на самом деле! Я не был бы настолько в этом уверен, если бы не то, что случилось потом... Только об этом, уж вы простите меня, я рассказывать не буду. Это очень личное...
Итак, семь ежиков. Причем, когда они знали (а, по-моему, они просто видели это), что мы снова хотим их увидеть, и ловим ежиков, они начинали ловить их тоже. Обычно мы успевали поймать штуки две-три, как они появлялись и показывали нам остальных ежей, которые сидели у них на руках тихо, словно котята.
Я не знаю, так ли это сейчас. Я думаю, что так. Ведь мы никому из местных жителей не сказали о семи ежах, а вам я никогда не укажу вам точно того места. Так что тайна так и останется тайной. И ключ к ней все тот же.
Я и сам сейчас вряд ли смогу это место найти. Я даже и не помню, как мы оттуда выбрались. Все было как во сне и мы пришли в себя, лишь оказавшись в отеле одного из больших городов, лежащих на теплом океанском побережье".
Незнакомец снова умолк на какое-то время и по выражению легкой грусти на лице и взгляду "в пустоту" Китти поняла, что тот снова был "где-то там". Затем, когда лицо его осмыслилось, он сделал то, чего Китти никак от него не ожидала, по крайней мере, сейчас: поднялся, пожелал приятного аппетита и спокойной ночи, и торопливо направился к выходу из бара и далее - к лифту.
В ту ночь Китти, несмотря на всю усталость, накопившуюся за день, долго не могла уснуть. Голова ее была полна мыслей об этом загадочном человеке и о том, что он ей поведал. Ей казалось, что перед ней приподняли занавес, за которым она увидела нечто блистающее и манящее, о существовании которого она просто не догадывалась. Но увидела лишь мельком, потому что занавес тут же опустили. Засыпая, она думала о том, что теперь не может позволить этому человеку так просто взять и исчезнуть из ее жизни. Теперь она точно решила не спешить домой, а остаться здесь еще на какое-то время. На какое же именно, она сказать пока не могла.
Весь следующий день Китти провела в отеле или рядом с ним. Она была близка к отчаянию когда, уже после полудня, ближе к вечеру она наконец-то увидела его вновь. Он подъехал на такси откуда-то со стороны города и тут же поднялся к себе в номер. Он был задумчив и вокруг себя ничего не замечал. Китти подумала, что, скорее всего, это было его естественное состояние. Стало быть, он никуда не уехал и все еще здесь. У Китти отлегло от сердца. Еще немного побродив, она прошла в бар, что-то себе заказала, и стала ждать.
"Вы знаете, мне было крайне интересно, придете ли вы сегодня сюда вновь", - Китти была безумно рада услышать за спиной его голос. Он сел на то же самое место, где и сидел накануне - за соседним столиком.
"Почему?" - спросила Китти, хотя с языка так и хотела сорваться точно такая же фраза.
"В вас что-то есть, что я редко встречаю в остальных людях".
"Что же это?"
"Не знаю. Мне трудно выразить. Да это и не важно. Главное - что оно есть".
"Это может показаться глупым или банальным, но про вас я могу сказать абсолютно то же самое".
"Оно и не удивительно".
"Означает ли это, что мы с вами - родственные души, или что-то вроде того?"
"Х-м, оно, конечно, вполне возможно. Хотя лично я, уж вы, пожалуйста, не обижайтесь, очень в этом сомневаюсь".
А фраза, действительно, была обидной. У Китти даже вырвался невольный вздох разочарования.
"Вот видите! Вы все же обиделись, а, между тем, все гораздо сложнее. Я попробую вам это сейчас объяснить".
Он пересел к ней за столик, и вновь Китти поразилась его быстрому переходу из состояния вялого созерцания в состояние почти что крайнего возбуждения.
" Ради Бога, только не возражайте против того, что я собираюсь вам сейчас сказать, иначе вы нанесете мне, где-то там внутри, очень болезненную рану! Ведь это вовсе не является результатом каких-либо аналитических выкладок или логических размышлений, которые можно было бы оспорить, приведя свои, не уступающие по силе доводы и аргументы, возможно основанные на более точном математическом расчете. Это гораздо большее. Это то, что во мне, что я чувствую и в существовании чего абсолютно уверен, несмотря на всю свою иррациональность и метафизическую природу. Я видел это сам.
Дело в том, что у меня есть некоторые сомнения относительно принадлежности нашей к одному и тому же миру. То есть...я, возможно, неправильно выразился, если это вообще возможно выразить.
Видите ли, существуют такие точки пространства, которые являются своего рода переходами в другие измерения..."
Он споткнулся, словно потерял нить своего же повествования, и как-то озадаченно посмотрел на Китти. Затем, спохватившись, продолжил.
"Вот видите, мое изложение приняло форму лекций какого-нибудь сухаря-профессора из института ядерной физики, но, поверьте мне, на самом деле все это выглядит обыденно и просто.
Когда со мной это случилось в первый раз, я находился на оживленной городской улице в предвечерний час, когда фонари еще не зажглись и сумерки, как мягкое серое молоко, тихо разливались по городу.
Отойдя немного в сторону от потока прохожих, поближе к стене какого-то старого дома, я нагнулся, чтобы завязать на ботинке шнурок. Сделав это, и уже почти выпрямившись, я вдруг заметил краем глаза какое-то странное свечение, возникшее немного в стороне от меня, возле самой стены здания. Неуместность его была настолько очевидной, что я невольно вздрогнул и выпрямился во весь рост. Свечение исчезло. Первой мыслью, пришедшей мне в голову была та, что я, глупый осел с перепугу упустил что-то очень важное, что-то, что удается увидеть только раз в жизни, и далеко не всем. Стараясь не менять положения своих ног, я снова слегка согнулся, и оно появилось.
Да, я увидел его вновь! Оно напоминало световую дисперсию, тот эффект, когда смотришь на какой-нибудь слабый источник света, полузакрыв глаза, сквозь ресницы: световое пятно то вспыхивает, то затухает; то вытягивается по одной из осей пространства, то начинает захлопываться. Особенно это красиво, когда смотришь на колыхающееся в легком движении воздуха пламя свечи. Это, кстати, одно из самых ярких моих детских впечатлений. Но, наблюдая за этим пятном на сумеречной городской улице, я заметил, что если прилагать зрительные усилия к его границам, оно начинает слегка раздвигаться. Пусть едва заметно, но все-таки раздвигаться. Причем, спустя какое-то время после начала моих неумелых попыток сделать это, оно уже не возвращалось к своим первоначальным размерам, даже если я свои усилия ослаблял.
Вскоре в красновато-желтом искрящемся мареве стало заметно какое-то движение. Вернее сказать, даже не в нем, а словно бы где-то позади него.
Нет надобности и говорить о том, что весь остальной мир в эти мгновения для меня просто перестал существовать. Хотя сейчас, по прошествии уже нескольких лет, мне становится интересно, как тогда реагировали на меня прохожие и, самое главное, видели ли они меня вообще.
Когда пятно приняло такие размеры, что в него можно было свободно пройти, я приблизился к нему вплотную. За искрящейся пеленой я увидел комнату. Это было довольно просторное помещение, наполненное приглушенным светом, лившимся из небольших светильников, расположенных на стенах тут и там. Сами стены были задрапированы чем-то вроде ковров или гобеленов, в расцветке которых преобладал розовый. Да и вся комната имела больше розовый оттенок. По середине комнаты стояло несколько столов, за которыми сидели люди (как мужчины, так и женщины) в вечерних нарядах и что-то делали, мне показалось, что играли. Несколько человек прохаживались между столами, очевидно наблюдая за игрой.
Протянув сквозь эту пелену руку, я не почувствовал буквально ничего. Не было заметно даже малейшего оптического искажения, как это обычно бывает, когда опускаешь руку в воду. Просто я видел, что она находится там, позади прозрачного светящегося полотна...
В ваших глазах я уже прочитал тот вопрос, что вы хотите мне задать. Нет, я не стал этого делать. Я просто испугался. Испугался того, что обратно я уже не смогу вернуться. От осознания этого меня прошиб холодный пот. Я резко отдернул руку и даже немного попятился. Невольно у меня возникло желание окинуть взором то, чем я рисковал. Я отвлекся буквально на секунду.
Да, я снова услышал шум большого города и увидел вновь все ту же разношерстную массу спешащих куда-то людей, и даже заметил, что машины двигались уже со включенными фарами, и что тускло замерцали не разгоревшиеся еще на полную мощность газовые лампы уличных фонарей. Но даже этой ничтожной секунды хватило, чтобы свечение пропало.
Примерно с минуту я стоял не двигаясь и приводя мысли в порядок, чего мне никак не удавалось сделать. Решив обдумать все это немного попозже, я попытался еще раз, всячески меняя положение тела и угол зрения, увидеть свечение. Но, как говорят в таких случаях, поезд ушел...
Но постойте, это еще не конец истории! До вас я еще никому об этом не говорил. Дело в том, что позже, в течение прошедших после этого лет я еще несколько раз видел это свечение. Да, я видел его! И так же несколько раз я проходил сквозь него. И, знаете что, я оказывался при этом не только в другом мире, но и в другом времени.
Вы спросите, где я сейчас? Я не знаю, но многое из виденного мною преследует меня до сих пор".
"Главное - это не вступать в бой во время марша с какими-нибудь бандитами или шпаной", - замполит стоял перед строем как-то косо и постоянно шмыгал носом. Он только что вышел из штаба полка, которым служило маленькое покосившееся деревянное здание, где он был на аудиенции командира. По его взъерошенному виду и по тому, как он потирал ушибленные места, стараясь делать это украдкой, была ясно, что досталось ему, что называется, "по полной программе": за все, что было и что будет тоже, на всякий случай, для профилактики. Солдаты, прослужившие в полку больше года и знавшие местные порядки, иногда жалели его, так как должность его была не из простых - нечто вроде королевского шута, которого Его Величество и приближенные шпыняли как хотели, себе на потеху, но который, опять же, в силу того, что постоянно крутился возле короля, мог и погубить кого угодно, просто наушничая. Официально должность его теперь наименовалась длинно и мудрено, но по привычке, оставшейся от прежних времен, все в полку звали его просто замполитом.
"Их развелось сейчас - в каждой подворотне не по одному десятку, а понять они того не могут, что военные шуток не шутят и не в игрушки играют, что случись чего, мы же их всех перестреляем к чертовой матери, а потом сами же и будем виноваты! А зачем нам это нужно?"
Приходя понемногу в себя, он, по петушиному подергиваясь, начал прохаживаться вдоль строя.
"Мы же идем при оружии, с боекомплектом, и потому повторяю еще раз: со шпаной не связываться, на провокации не поддаваться, боя избегать".
Большая часть пути к полигону, где должны были проводиться стрельбы, пролегала по длинному подземному тоннелю, использовавшемуся когда-то для перевозки ракет из одной ракетной шахты в другую и от того бывшим в те времена сверхсекретным. Теперь об этих тоннелях не знали разве что малолетние дети, и порою встретить там можно было кого угодно, хоть военные и старались держать их под замком. Путь этот командование полка посчитало гораздо более безопасным для личного состава, нежели чем маршрут, пролегающий через город, маленький провинциальный городишко, живший непонятно чем, и который, за творившийся в нем беспредел, население прилегающих территорий прозвало "Гуляй-полем".
Когда тоннель сузился настолько, что пришлось перестроиться в колонну по двое, замполит скомандовал немного притормозить и, все также по птичьи подпрыгивая, придерживая одной рукой новую полевую фуражку, а другой - болтающуюся на заднице планшетку, поскакал вперед, чтобы "разведать обстановку".
"Направляющие, короче шаг!" - разнесся по тоннелю зычный голос первого замкомвзвода, хотя можно было и не орать, так как сам он шел практически во главе колонны. Колонна послушно замедлила свое движение и вскоре совсем остановилась: следуя извечному принципу, гласящему, что "без начальника никто не работает", сержанты решили немного перекурить. Однако толи от того, что наличие заряженного боевого оружия придавало им известную долю ответственности, толи от того, что из-за отсутствия вентиляции становилось уже нечем дышать, минут через пять вновь раздалась команда строиться и начать движение.
В тусклом свете местами уцелевших лампочек колонна могла показаться огромной уродливой гусеницей, устрашающе ощетинившейся. Но, как это обычно водится, одно прикосновение соломинкой вынуждает такую гусеницу нервно вздрогнуть, свернуться беспомощно в клубок и затем начать отчаянно извиваться и дергаться во все стороны.
Колонна вздрогнула, когда из-за очередного поворота как ошпаренный выскочил замполит. С выпученными глазами, размахивая правой рукой, он истошно кричал: "Туда нельзя! Нельзя туда - там шпана!". Фуражки с планшеткой на нем уже не было, ворот френча был порван, портупея волочилась где-то сзади. Левой рукой он прижимал к груди кобуру с пистолетом, спасенного, видимо, ценой невероятных усилий и благодаря природной верткости своего владельца.
"Твою мать!" - только и смог проговорить первый "замок", остолбенев от неожиданности. Первые ряды также встали, в то время как задние продолжали напирать. Окончательно строй был нарушен внезапной возней и криками, возникшими примерно в середине колонны, возле одного из примыкавших к основному тоннелю боковых штреков.
"В бой не вступать! - почти провизжал замполит. - Нам же и придется отвечать!". И, завидев выскочивших у него за спиной разношерстно одетых и свирепо размахивающих всевозможными орудиями избиения подростков, он взял короткий разгон, вклинился в солдатскую массу и, работая локтями со скоростью швейной машинки, стал пробиваться из окружения.
Выскочить наружу в числе первых, чтобы успеть принять необходимый для его статуса имидж, ему не удалось. Безпоясый, в разодранном френче, без пуговиц и, что ужаснее всего, без пистолета, но за то с подбитым глазом и расквашенной губой, он был вынесен редеющим потоком "бегущих к свету". Внезапно вспомнив про такой прием настоящих разведчиков, как "отрезание хвоста", он тут же бросился обратно к железным дверям входа в тоннель и принялся их закрывать, пинками стараясь отбросить назад отставших, уже последних из своего отряда, жертвуя ими ради спасения невинных жертв, которые неизбежно были бы, если батальону придется открыть огонь.
Лишь получасом позже, когда ценой сорванного голоса и беспрерывной беготни ему удалось построить нечто вроде боевого порядка, он понял, что "открывать огонь" было бы, в общем-то, уже и не из чего.
Китти сидела в полном оцепенении. Она не могла сказать, как долго это длилось. Она не знала, был ли это сон, или транс, произносил ли он это вслух, или она просто "считывала" то, что он хотел ей сказать. Стояла уже ночь и бар начинал пустеть. Сама она чувствовала себя так, как будто наглоталась транквилизаторов. Все чувства ее притупились, желания отсутствовали. Ее собеседник продолжал сидеть рядом с ней. С виду он и сам пребывал в таком же состоянии, а может, просто глубоко задумался. У Китти хватило сил лишь на то, чтобы встать, попрощаться и подняться к себе в номер. Сон навалился на нее почти мгновенно, словно поджидал ее уже давно и истомился в своем ожидании. Отбиваясь от него, она еле успела раздеться. Но и во сне все было не так, как всегда.
Человек шел, подставив лицо свежему ветру, сквозь медленно и неохотно разливающийся рассвет по безлюдной обледеневшей дороге. В ушах его звучала музыка, которую никто кроме него не слышал, да и не мог слышать. Слезы, катившиеся из его полу прикрытых воспаленных глаз, не могли выразить всего, что он сейчас чувствовал. Просто он вдруг внезапно открыл для себя, что у него получилось. Получилось то, к чему он так долго стремился. Он понял, что несмотря на то, что этот мир, который всегда старался затянуть его в себя, засосать, растащить по мелочам; этот мир, который в конце концов почти раздавил его физически; этот мир остался позади. Человек был выше этого мира, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Даже следы гусеничного трактора, по которым он спотыкаясь шел, и рваные облака грязного дыма, пугающе валившие из огромных труб и тянущиеся поперек дороги и далее через весь горизонт, даже это уже ничего не значило и не могло замутить открывшуюся ему картину истинного положения вещей. Он парил над землей, хотя со стороны и казалось, что он все еще шел по ней. Шел, подставив лицо свежему ветру.
Как ни было это странно, на утро Китти проснулась неожиданно свежей. Во всем теле чувствовался какой-то незнакомый, а, может, просто давно забытый прилив сил. Даже в природе что-то изменилось и на улице стало гораздо лучше, хотя до этого казалось, что лучше уже и быть не может. Так иногда бывает, когда во время болезни примешь сеанс какой-нибудь лечебной физео-процедуры, но вместо ожидаемого улучшения начнешь чувствовать себя гораздо хуже, зато на следующий день, когда минет кризис, становишься вдруг совершенно здоров.
Спустившись к завтраку, она буквально столкнулась с ним нос к носу, когда шла с только что налитой чашкой чая к облюбованному ею столику.
"Доброе утро, - Китти даже рассмеялась от неожиданности, по детски радостно и звонко, - только не говорите мне, будь-то вы знали, что встретите меня именно здесь и именно сейчас!"
Его улыбка была настолько же радужной и согревающей, как и погода за окном. Про себя Китти заметила, что все было бы не так, если бы не его глаза: они буквально лучились.
"Что вы, конечно же, я не буду этого говорить! Вы и сами знаете, что так оно все и обстоит".
За завтраком они болтали просто ни о чем, представились друг другу, перешли на "ты", и Китти было легко и хорошо.
Его звали Тони. По крайней мере, он так просил себя называть. Был он, как Китти и предполагала, далеко не здешний, и объездил уже почти пол мира. Чем он занимался по жизни и на что жил - оставалось только догадываться. Да это было не столь уж и важно. В этот день он тоже никуда не спешил и они решили вместе прогуляться до ближайших холмов, покрытых лесом таким темным, что из далека он казался абсолютно первобытным.
Китти чувствовала, что желание побыть рядом друг с другом было, явно, взаимным и это ее безумно радовало. Она даже не могла сказать почему. Себя она считала вполне взрослой женщиной и, еще день назад, отнесла бы подобную радость к разряду глупостей, о которых давно стоит позабыть. Она даже развила в себе своего рода философский подход в отношении мужчин и успела утвердиться в мысли, что довольно редко можно встретить кого-либо из них, достойного серьезного внимания. Да и сейчас она вряд ли могла сказать, что что-то в ее философии поменялось, просто она, не могла отнести его к разряду обычных людей вообще. В то же время, она не могла думать о нем, как о существе бесполом. Вовсе наоборот! Она испытывала к нему сильное влечение. Влечение особого свойства.
Внезапно ей захотелось узнать о нем все, но не в смысле обыденных вещей, которые интересуют нас, когда мы встречаем незнакомого нам человека, а все то, что творилось у него внутри. При этом она чувствовала, что желание ее было несбыточным. Все же, когда они уже карабкались меж кустов по каменистому склону к какому-то странному деревянному сооружению, расположенному на одном из холмов, она отважилась спросить его про те места, где он вырос.
"Видишь ли, милая Китти, воспоминания мои о том времени и о тех местах не очень для меня приятны. Мне даже рассказывать об этом ничего не хочется. Хотя, порою, меня все же гложет "тоска по родине", но тоска эта весьма своеобразна. На память мне чаще всего приходят какие-то несуразные картинки: то я вижу нашу местную психушку, по совместительству являющуюся и наркологическим диспансером, двухэтажное полу развалившееся деревянное здание, некогда выкрашенное синей краской и от того прозванное в народе "Голубым Дунаем"; то я вижу сам народ в образе пьяного, одетого в рваную грязную рясу попа-расстриги, руководителя секты чего-то там и какого-то дня, бегающего между сосен по над обрывом и грозящегося спрыгнуть вниз, и следующей за ним по пятам босоногой здоровенной бабы в уссятых от страха трусах, причитающей и умоляющей его пощадить себя во благо паствы...
Иногда мне вспоминается, как я повел своего сына впервые в школу. Это было еще до того, как я опустился на самое дно, и для всех окончательно пропал из вида.
Родителей всех собрали в так называемом "актовом зале", служащим одновременно и школьной столовой, где хор старшеклассниц пропел малахольными голосами, фальшиво, в разнобой, путаясь и забывая слова, песню "С чего начинается Родина", а на плюшевом потертом занавесе, закрывавшем маленькую сцену, висел плакат "Здравствуй школа!". Причем немного выше него красовались, вырезанные из блестящей бумаги, большие английские буквы, которые, по идее школьного руководства, должны были сложиться в слово “HELLO”, но заключительная “O”, видимо, на кануне незаметно отвалилась, и теперь вся эта композиция невольно сводилась к незамысловатому, но зловещему “Welcome to Hell!” , что при виде заморенных старшеклассников не казалось слишком далеким от правды. Причем, как я понял позже, это было правдой не только в масштабах школы".
Китти было и смешно, и грустно. Она вдруг заметила, что и ее собственное настроение стало меняться часто и легко, и ей было пока не понятно, было это хорошо или плохо. Они как раз сидели над скалистым обрывом, между сосен, и ей так легко было представить то, о чем он только что рассказывал.
"Странно, а психушка тут при чем, - думала она, болтая ногами и жмурясь на солнце, - вообще-то, по-другому, наверное, и быть не могло".
"А почему ты сразу от туда не уехал?... Ну, я имею в виду, сразу, как тебе там стало плохо?"
"От туда не так просто уехать, как это можно сделать здесь. Для меня это было вообще невозможно".
Следующий вопрос крутился у Китти в голове как неловкий щенок, попавший в картонную коробку и не знающий, как оттуда вылезти.
"Но... ты же говорил (тут ей подумалось, что, может, он этого и не говорил, что ей это все приснилось)...ты говорил, что можешь делать это по-другому, что можешь проникать в другие места, проходя сквозь...".
"Это удавалось мне крайне редко. И, кроме того, делая это, я мог оказаться в непонятном для меня мире, или в совершенно ином времени, и даже стать участником того, что там происходило, но в пространственном отношении я всегда оставался примерно в том же самом месте. Это я понял уже позже".
"И как же ты смог от туда выбраться?"
"Представь себе, на самолете. На маленьком спортивном самолете, на таком маленьком, что я даже и не знал, что такие бывают. Он приземлился ранним июльским утром на большом, поросшем травой пустыре по над рекой возле серой и унылой многоэтажки, в которой я тогда жил. Я был предупрежден заранее и, поэтому, уже ждал его. Стартовали мы прямо с проезжей части улицы, которая под прямым углом примыкала к набережной. Я думал, что пилот просто выруливает обратно на пустырь, куда он только что приземлился, но он, взяв короткий разгон, потянул штурвал на себя перед самым перекрестком и мы резко пошли вверх. Я только успел заметить, как под нами, почти зацепив за шасси самолета, проскочил синий легковой автомобиль и, через несколько десятков метров, въехал в автобусную остановку. К счастью, она была пуста в столь ранний час. Мы взлетали так стремительно, что в кресле я почти лежал. Пилот же, обернувшись ко мне, лишь рассмеялся и протянул мне мой паспорт, в котором стояли уже все таможенные штампы, согласно которых я, начиная с предыдущего дня, находился уже совсем в другой стране. Потом мы снизились до предела и летели каким-то секретным маршрутом, который невозможно было проследить радарами. Я даже не заметил, когда мы пересекли границу".
Они просто сидели и молчали, и ей было совсем не страшно сидеть рядом с ним на краю такого высокого обрыва.
Прямо под ними, откуда сбоку, из-за деревьев, вырулил микроавтобус и стал спускаться по едва заметному, скорее всего, своему же следу, к автотрассе. Появление его было столь неожиданным, что Китти снова рассмеялась. Она взглянула на него. Он тоже улыбался. Наверное, больше радуясь ее смеху, чем по причине нелепости появления этого автобуса. По особому выражению на его лице она поняла, что он снова вспомнил что-то необычное. И она ждала, с замиранием сердца, расскажет ли он ей об этом.
"Тебе никогда не доводилось ездить на автобусе, идущем из ниоткуда? Нет?.. А со мной это однажды случилось...".
Он откинулся спиной на траву и, подложив руки под голову, принялся рассматривать плывущие по небу облака. Китти начала опасаться, что продолжения не последует.
"Автобус из ниоткуда?"
"Да, из ниоткуда. Я знал, что там нет и не может быть дорог, на той луговине, расположенной в пойме реки, возле берега одного из многочисленных в тех местах рукавов и проток. Я возвращался домой после неудачной ночной рыбалки, промокший до костей и уставший как собака, когда вдруг увидел его. Это был обычный небольшой автобус старой модели, которых раньше колесило по нашим дорогам - видимо-невидимо. Он вырулил откуда-то из-за рощицы, расположенной неподалеку и, аккуратно объезжая заросли кустарника, не спеша, покатил в мою сторону по перестоявшей и полегшей после дождя луговой траве.
Не скажу, что я сильно удивился. Я и не мог сильно удивиться, потому что я знал, что это не могло быть правдой. Но тем, кто в нем ехал, очевидно, было на это абсолютно наплевать. По свойски, негромка урча мотором, автобус подъехал, остановился прямо передо мной, и дверь его открылась.
Что мне оставалось делать? Не долго думая, я залез (не все равно - махать до станции десять километров!).
Сидело в нем человек восемь. Все - вполне приличная публика, одеты в городские летние костюмы, словно на прогулку в парк собрались. И беседа у них шла о чем-то возвышенном. Довольно оживленная беседа, даже водитель в ней активно участвовал и подобрал меня так, как водитель последней маршрутки подбирает на остановке одинокого "голосующего", то есть автоматически, не задумываясь и не прерывая беседы. Остальные также не обратили на меня почти никакого внимания.
Откуда они могли ехать? Да и куда? Ведь до того места можно было добраться только вертолетом или пешком, как я.
В тепле, после бессонной ночи меня почти тут же сморило. Проснулся я лишь когда автобус с натужным ревом поднимался по скользкой глинистой дороге в гору. Я тот час же узнал это место и понял, что через пару минут мы выедем уже на довольно оживленное шоссе. Так оно и случилось. На шоссе автобус остановился, дверь открылась, и все посмотрели на меня каким-то особенным взглядом, как бы давая понять, что мне пора выходить. Я, в общем-то, и не возражал. Тем более, что теперь добраться до дома проблем не составляло.
Я остался стоять на шоссе, поеживаясь после сна, в ожидании попутки, а автобус пересек шоссе и нырнул по едва заметной проселочной дороге в лес. Я знал, что это была за дорога: она вела на старую лесную просеку и была тупиковой, но для них, по всей видимости, это ничего не значило".
Глава II
Бесовские игры
Близилась ночь. Они сидели на полу уже почти пустого бара, в самом дальнем его углу, прислонившись спинами к стене и негромко разговаривая между собой, а больше - прислушиваясь к тихой спокойной музыке и чему-то еще, что звучало внутри них самих. Китти еще никогда так не сидела и ей ужасно это понравилось, хотя иногда в голове всплывал вопрос, почему им никто ничего по этому поводу не говорил. За те несколько дней, что они провели вместе, они сблизились настолько, что Китти не могла и представить себе, как она будет без него, если он вдруг куда-то исчезнет.
"И зря ты думаешь, что мягкость и утонченность являются признаком неспособности человека совершать отчаянные поступки".
Фраза эта относилась к одной из последних реплик Китти: "Но ведь это не мог быть ты. Ты такой... нежный".
Обронила она ее почти случайно. Просто она думала в этот момент о том, что в его прошлом, действительно, случались такие моменты, по прошествии которых он мог просто не остаться в живых, что никак не вязалось с его внешностью и манерой поведения.
"Мне, например, кажется, что все как раз наоборот. Так, один мой знакомый, робкий и застенчивый человек, настоящий умница, с величайшим чувством такта, залез утром первого января ко мне в окно по балконам, чтобы забрать забытую им на кануне шапку и заодно опохмелиться недопитой им же бутылкой вина. Ты представляешь, какая деликатность! Он просто решил меня не беспокоить. Ведь он знал, что я лежу ни жив, ни мертв после новогодних возлияний и что мне также трудно будет выйти в прихожую, как и птице взлететь с перебитыми крыльями, когда я услышу стук в дверь".
Стук в дверь раздался в седьмом часу утра, когда было уже совсем светло и город постепенно оживал, пробуждаясь ото сна. Хотя понятие "оживать" в данном случая являлось весьма условным, так как и дневная жизнь города представляла собой агонию, бред в болезненном сне. Если бы стук раздался ночью или на рассвете, доктор Вьюга не стал бы открывать, потому что стучаться в такое время могли либо грабители, которых развелось даже больше, чем честных граждан (так, по крайней мере, казалось), либо тоже грабители, но от лица новой власти, которые грабили не мелочась (что там серебряная посуда или бабушкины украшения - целые дома отбирали!) и на законных, с их точки зрения, основаниях. Да, была у них еще одна отличительная черта: грабя, они убивали бывшего владельца не тут же, в его квартире, а увозили в бывший женский монастырь, располагавшийся на окраине города и известный всем своей нынешней зловещей репутацией. Там они свои жертвы сначала пытали, а уж затем убивали, хоть и тоже без суда. В общем, открывать по ночам в любом случае не стоило. По крайней мере, до тех пор, пока двери не начнут ломать, потому что если начнут, то уж сломают непременно и, обозлясь при этом, пристрелят на месте, независимо от своей принадлежности.
Стучаться же в светлое время суток, да еще таким образом - не сильно, хоть и слегка настойчиво, могли только люди нормальные, у которых действительно возникла неотложная нужда в услугах врача. Таким людям Вьюга старался не отказывать, хоть и все, чем он располагал, были лишь его мастерство практикующего некогда врача, да вовремя спрятанный в укромном месте набор хирургических инструментов. На всякий случай, все-таки сунув в карман халата маленький никелированный револьвер, доктор прошел в переднюю.
На пороге стоял молодой человек, с ног до головы затянутый в черную кожу (даже на голове его была кожаная фуражка) и перепоясанный широким ремнем с портупеей, на котором болталась внушительных размеров кобура с пистолетом. Одним словом, в самом что ни на есть демоническом образе представителя новой власти.
Доктор вздрогнул и даже немного отпрянул назад. Однако выражение лица молодого человека, вовсе не злобное, а вполне доброжелательное и интеллигентное, доктора немного успокоило. Пришедший явно знал Вьюгу в лицо. Не произнося лишних слов, он переступил порог, что вынудило Вьюгу отступить еще на пару шагов, и с ходу начал: "Доктор, прошу вас, одевайтесь скорее и едемте! Случай не терпит отлагательств!"
Несмотря на всю встревоженность и нотки мольбы, голос его был мягок и приятен, а манера говорить, опять же, выдавала в нем человека образованного. Привыкший к такого рода вещам, Вьюга развернулся и тут же стал подниматься к себе в спальню, чтобы одеться. О том, чтобы позавтракать, он уже и не думал. Да и завтракать-то все равно было нечем.
"А в чем, собственно, дело?" - спросил он уже на ходу, делово, без тени недоумения.
"Пулевое ранение в грудь", - молодой человек продолжал стоять у двери, и, как бы еще раз давая понять, что промедление недопустимо, держался за ручку. "Человек жив, но может истечь кровью. Кроме того, нужно еще извлечь пулю - она не прошла на вылет, как я надеялся". Последние слова он произнес в полголоса, как бы для себя самого.
"Но, почему бы раненого не отвезти в госпиталь, - голос доктора доносился из открытых дверей спальни, - ведь насколько я знаю, те фельдшеры, что работают в вашем госпитале, стали уже прямо-таки асами в подобных делах".
"Это особый случай, доктор. Позже я вам все объясню".
"Да, но почему вы так во мне уверены? Как хирург я уже давно не практикую, и вообще..."
"Перестаньте, доктор. Не говорите о себе глупостей. Я прекрасно знаю, чего вы стоите...".
"И еще, молодой человек, - Вьюга, уже полностью одетый, при пальто и шляпе, вышел из спальни и спускался вниз, - все, чем я располагаю..."
"Об этом тоже можете не беспокоиться. Там, куда мы сейчас едем, есть все необходимое, и даже сверх того".
Автомобиль поджидал их на заднем дворе одного из соседних домов. Водителя возле него доктор не обнаружил, но по решительному виду "юного демона", как окрестил доктор про себя молодого человека, он понял, что тот водит машину сам.
"И почему было бы не подъехать прямо к парадному?" - подумалось Вьюге, когда он ступил ботинком в лужу чавкающей грязи перед тем, как взобраться на заднее сиденье, но мысль эта тут же улетучилась, как только они тронулись и выехали на улицу.
Из окна автомобиля город выглядел по иному, потому что если передвигаться пешком и не далеко, как это доводилось делать Вьюге в последнее время, то грязи, мусора, болтающихся на ветру транспарантов и расхристанных солдат встречается гораздо меньше. Сейчас же город словно выставил все свои отвратительные стороны на показ, и вязкие и противные впечатления о нем как бы сконцентрировались.
Дом, к которому они подъехали, Вьюга узнал сразу. Это был небольшой особняк, некогда принадлежавший одному из коллег доктора, так же, к сожалению, бывших. К "бывшим" Вьюга относил его оттого, что еще задолго до творящегося ныне светопреставления, тот бросил не столь прибыльное ремесло практикующего врача и занялся перепродажей лекарств, то есть, самой что ни на есть обыкновенной коммерцией, хоть при этом и продолжал причислять себя к врачующей братии и даже бахвалился тем, что в приобретенном им особняке он оборудовал операционную комнату, снабдив ее всевозможными новейшими достижениями медицинской техники и фармацевтики.
"Выходит, не пропали зря старания "лекаря"", - думал Вьюга, раздеваясь в прихожей. Он как то сразу обратил внимание на то, что особняка этого еще не коснулась рука грабителей и все вещи, что были внутри, до сих пор сохранили налет кичливости. А уж как доктор вошел в операционную, ему только и оставалось, что цокать языком да качать головой: там, действительно, было все, о чем он мог только мечтать даже тогда, в благословенные времена мира и покоя. Более того, о назначении некоторых вещей он мог только догадываться. Впрочем ...
На столе, укрытая по плечи сверкающими белизной простынями, лежала девушка. Если бы не расплывшееся на груди кровавое пятно, при виде которого бросало в дрожь и подкашивались ноги, можно было бы подумать, что она просто спит. Но более всего доктора поразила необычайная правильность черт, красота ее лица. Даже когда Вьюга начал ее осматривать, взгляд его невольно то и дело начинал скользить в сторону этого завораживающего творения природы.
"Когда это случилось?"
"Сегодня на рассвете".
Несколько минут Вьюга пытался нащупать хотя бы ниточку жизни. Все сводилось к одному.
"Слишком поздно. Она мертва".
Собственные слова отозвались в нем резкой болью, похожей на зубную, только где-то там, внутри. К чему вся эта роскошь? Эта комната, видимо, никогда не станет операционной.
"Доктор, она жива".
У Вьюги по затылку побежали мелкие мурашки и даже как будто зашевелились волосы. Фраза была произнесена безапелляционным тоном абсолютно уверенного человека. Спокойно, тяжело, веско. Из этого Вьюга моментально извлек два вывода: либо это действительно так и этот человек, в силу своей демонической сути, знает гораздо больше доктора, либо, по причине невозможности поверить в случившееся, у него случилось помутнение рассудка и, если это так, Вьюга доживал на этом свете последние минуты. Наибольшей вероятностью, как не печально, обладало именно второе предположение.
"Миленькое дельце, - мелькнуло у него в голове, пока он продолжал пытаться нащупать у девушки пульс, не зная, что предпринять дальше, - оказывается, теперь и днем нельзя никому открывать".
"Спокойно, доктор, спокойно. Вы аж в лице изменились. Не нужно так пугаться. Я вовсе не сошел с ума. Пуля была отравлена, но яд этот особого свойства: человек не умирает, а мгновенно впадает в состояние, напоминающее парабиоз, когда обнаружить признаков жизни практически невозможно. Сердце же, если судить по расположению раны, не должно быть задето".
Вьюга промолчал, но на лице у него появилось выражение очень сильного сомнения.
"Только, ради Бога, доктор, не стойте вы так! Делайте же что-нибудь!" - не выдержал вдруг и вскричал молодой человек.
Вьюга вздрогнул и, словно ожив, принялся готовиться к операции.
"Откуда вы знаете про отравленную пулю, про свойства этого яда?"
"Как же мне не знать, если я сам искал этот яд, а потом сам же в нее стрелял?"
Удивляться доктору по поводу этих бесовских игр было уже некогда. Им овладел чисто профессиональный интерес и жажда работы в нормальных условиях. Давно уже не работалось ему с такой охотой и даже было немного жаль, что работы этой было - всего ничего.
Пуля сидела под лопаткой, у самой поверхности спины. Доктору, неискушенному в таких делах, она показалась совсем обычной пистолетной пулей. Хотя, рассмотреть ее как следует ему не удалось: как только она звякнула о дно лотка, молодой человек выхватил ее и куда-то убрал.
Обработать рану должным образом и наложить повязку, при таком изобилии, было делом пустяковым. Во всем, что доктор делал, молодой человек старательно ему помогал, и у доктора сложилось впечатление, что тот не был абсолютным профаном в медицине, и что, даже, он ее сам когда-то изучал, только что не умел "резать".
Предположения эти подтвердились получасом позже, когда они завтракали (с давно невиданным для доктора шиком: вареная картошка со шпротами), сидя в просторной комнате, служившей теперь кабинетом, спальней и гостиной одновременно, и молодой человек поведал доктору свою историю. Было очевидно, что Вьюга был нужен ему не только для того, чтобы спасти девушку, но и залечить его собственную душевную и, вероятно, еще более опасную рану. Ему нужно было хотя бы просто выговориться, но то, что он носил в душе, нельзя было открыть первому встречному. Сам он почти ничего не ел и начал без вступления.
"Об этом яде я знал уже давно. Я вообще много знаю о разных экзотических ядах и их свойствах, так как когда-то довольно плотно занимался этим вопросом, сначала как имеющим отношение к изучаемому предмету, а затем и в силу собственного любопытства. В университете я изучал медицину, и вы не могли этого не заметить. Вот только специализацией моей была не физиология. Увлекался я больше психикой человека, ментальными, так сказать, процессами. Причем, с самого начала мне были чрезвычайно интересны аспекты воздействия на психику человека и его сознание различных ядовитых субстанций, если их принимать не в смертельных дозах. Я даже приступил к самостоятельным исследованиям, но обычно все упиралось в невозможность отыскать интересующие меня вещества. Кое-что, все же, мне удалось достать.
Нет нужды рассказывать вам о том, что сталось с моей учебой в университете, да и с самим университетом, после того, как началась вся эта заваруха. Семья наша не родовита, из разночинцев, и поэтому никто из нас не был расстрелян или же, наоборот, не взлетел к самым вершинам новой власти, приняв ее и поступив к ней на службу. Какое-то время мы тихо существовали, перебиваясь случайной черновой работой, не чураясь абсолютно ничего, пока не началась хорошо известная вам компания по "чистке" интеллигенции. Наверняка, каким-нибудь образом она коснулась и вас, но вы вряд ли можете себе представить, насколько изощренно все это проделывалось и проделывается до сих пор. По-началу я не знал, чем они руководствуются, когда выхватывают кого-нибудь из нашей среды и увозят к себе. Мне казалось, что выбор их абсолютно случаен, так как зачастую те, на кого он падал, были людьми абсолютно непримечательными во всех отношениях. Позже я понял, что это были люди, о некоторых особенностях которых они знали и которым, поэтому, можно было причинить особенно сильные страдания. Не обязательно физические. Даже, в гораздо меньшей степени физические.
И вот однажды, такой вот выбор упал и на меня. Я не знаю, что они планировали произвести надо мной изначально, скорее всего, как-нибудь сыграть на моем интересе к экзотическим ядам, но позже мне стало ясно, что планы их сменились.
Со мной работал некто, кого я прозвал "Лысым" из-за отсутствия даже признаков какой-либо растительности на голове, что само по себе зрелище не приятное, а уж в сочетании с чертами его лица - тихий ужас. Садист-извращенец, для которого пытать человека физически - пройденный этап. Или даже так: строя из себя "эстета своего дела", физические пытки он считал чем-то вроде признаков дурного тона.
Он предложил мне на них работать. Альтернатива одна - расстрел, тут же, в соседней комнате (он даже пистолет на стол выложил).
Как видите - я жив. Я согласился. Можно выдумать целую кучу различных теорий, чтобы оправдать свое малодушие, но я не стану этого делать. Я просто хотел жить, а для желания жить не нужно оправданий.
Уже позже, обдумав все по-хорошему, я заключил, что поступил, скорее всего, правильно, так как таким образом я, может быть, смогу кого-нибудь спасти или хотя бы просто кому-то помочь. Тем более, что если они кого-нибудь выбрали, то уж "уходят" его обязательно, со мною или без меня.
И, представьте себе, доктор, среди них я был не один такой. В нашем отделе нас было двое. Лысый даже ставил нас работать вместе, когда нужно было выезжать на "задания", вероятно, рассчитывая устроить нам какую-нибудь каверзу.
Работал я больше по "криминальной линии" и, надо сказать, сумел себя не плохо зарекомендовать и, даже, продвинуться по должности. Но факт оставался фактом: я был у Лысого на особом счету и он умышленно, до поры - до времени, не ставил меня перед выбором: убивать или нет невинную душу. Все это длилось до определенного момента...
Эта девушка была стенографисткой (кем же еще может быть девушка в подобном заведении). Работала она в другом отделе, но все было организовано таким образом, чтобы видеть ее и общаться с нею могли все. Она аристократических кровей, и этого трудно не заметить. Работать ее здесь принудили таким же образом, как и меня (простейшие приемы, стары как мир, но срабатывают почти безотказно) и держали в качестве подсадной утки, чего она, естественно, сама не осознавала, да и я понял слишком поздно. Само собой разумеется, что на нее заглядывались все без исключения и многие отдали бы пол жизни, чтобы сблизиться с ней, но Лысый пресекал все не санкционированные поползновения и ждал. Терпеливо ждал.
Вы гораздо старше меня, доктор, и намного опытней. Вы, наверняка, не станете возражать, что такое бывает: словно электрический разряд... когда встречаются взгляды... и образуется плотная невидимая ткань, которую невозможно разорвать, не причинив обоим адской боли. И они оба начинают вдруг это понимать. Но, ах как жаль, что, порою, не только они одни!
Лысый торжествовал. Его час пробил. Чтобы "состряпать дело" и упечь человека в подвалы монастыря ему хватает обычно нескольких часов. Мастер. В этот же раз он делал все медленно, смакуя каждый шаг и наблюдая за моей реакцией. Он был уверен, что я не сорвусь раньше времени.
Я понял его замысел, хотя еще и не до конца, в первые же часы, как только все это началось. Именно тогда я приготовил первый патрон с пулей, отравленной смертельным ядом, и, начиная с того момента, он всегда был со мной, в маленькой коробочке из под сигарки. Я берег его для себя.
Все мои чувства в эти дни обострились сверх предела. Я старался просчитать, предугадать каждый ход Лысого. И, вы знаете, доктор, на данный момент я пока веду в счете, хотя следует признать, игра еще не окончена.
Исход всего того, что произошло до сего момента, решило то обстоятельство, что неизвестно каким по счету чувством я догадался о том, что Лысый знает об отравленной пуле. Его молчание означало лишь то, что он обыграет это в решающий момент. А в то, что расстреливать ее придется именно мне, я не сомневался. Тогда я заменил патрон другим, где пуля была отравлена ядом, о котором я вам уже рассказал.
Все произошло неделю спустя после ее ареста. Причем, Лысый так разошелся, что арестовал по этому "делу" еще несколько человек, в том числе и ее близкую подругу. Вместе с ней сегодня на рассвете ее и расстреливали...
Вторым стрелявшим был тот самый, мой напарник. Обычно это не регламентируется, кому и в кого стрелять, но на этот раз, естественно, все было по-другому и та, вторая пара интересовала Лысого постольку поскольку. Он был ласков с нами всеми, постоянно подбадривал и тех и других, и мило улыбался. Для подобных случаев существовал особый, хоть и не совсем понятный ритуал: приговоренных привели в "расстрельную", усадили на мягкие стулья, стоящие вдоль стены, ласково разговаривая, сделали инъекцию чего-то снотворного, затем, когда они уже почти спали, растормошили, также ласково попросили раздеться и накинули им на плечи нечто вроде балахонов, сшитых из мешковины.
Они делали все тихо и безропотно. Также покорно стояли они у "расстрельной" стены. Тут и произошло то, на что я так надеялся.
Лысый, затягивая свой спектакль, как бы между прочим, издалека, завел с нами "воспитательную" беседу, которую подвел к тому, что "не хорошо прятать в кармане патрон с отравленной пулей, когда перед тобой - опаснейший враг, оборотень, змея, пригретая на собственной груди".
Последние его слова относились, конечно же, ко мне. После этого он отбросил все намеки в сторону и приказал мне загнать мой "особый" патрон в ствол.
Стреляли мы также по его команде. Он, при этом, сам держал нас под прицелом. Я знал, был уверен, что мне сойдет с рук мой выстрел не в голову, как того требовала инструкция, а в сердце. Выстрелив, я обреченно обронил что-то насчет моей неспособности испортить сотворенную природой красоту и, таким образом, коснулся одного из его немногочисленных слабых мест: он постоянно кичился своим эстетизмом и любовью к "красивым творениям". Он лишь одобрительно хмыкнул и, поразмыслив мгновение и, будучи уверенным в действенности яда, позволил не делать контрольного выстрела. К этому следует также добавить, что мой расчет о видимости попадания в сердце вполне оправдался: судя по отверстию и кровавому пятну на балахоне, с трудом можно было предположить, что пуля прошла выше. А уж стрелять, поверьте мне, я умею.
Судьба трупов волновала Лысого совсем в малой степени и поэтому мне удалось, я надеюсь, незаметно подменить ее телом другой женщины (благо недостатка в этом мы никогда не испытывали) по пути к могиле. Ее же я привез сюда, в место, которое я заранее обезопасил, пользуясь своим повысившимся с недавних пор статусом. Правда, убежищем этот дом может служить лишь временно, и сегодня ночью я перевезу ее в другое, более укромное место".
Поначалу Вьюга был настолько потрясен услышанным, что был не в силах что-либо сказать. Лишь когда молодой человек зачем-то вышел, скорее всего, чтобы проверить девушку, а затем вернулся вновь, Вьюга спросил первое, что пришло в голову: "Когда закончится действие яда?"
"Этого, доктор, я и сам не могу сказать. Механизм его действия я не изучил еще как следует и для меня сейчас это один из главных вопросов, но в том, что она жива, вы можете быть уверены".
Он довез Вьюгу, опять же, не до самого подъезда, а высадил в одной из подворотен, не доезжая примерно с пол квартала. Теперь доктор в полной мере понимал, что это делалось для его же собственной безопасности. Он торопливо шел по направлению к дому, стараясь пробираться задними дворами и город в эти минуты казался ему еще более зловещим. Небольшой его докторский саквояж, почти пустой при выходе из дома, был теперь доверху набит консервами, крупой, сахаром и прочим "сухпайком", который ему хотелось вывалить в одну из мусорных куч, встречавшихся в изобилии на его пути. Лишь осознание того, что кругом голодают тысячи людей, и что это было бы кощунством, мешало сделать ему это: голодные собаки, которых развелось теперь не меньше, чем бандитов, растащили бы все в один миг. В конце концов, можно было бы просто раздать все соседям.
Последующие несколько ночей доктор почти не спал. Тревожное ожидание того, что за ним вот-вот приедут, измучило его настолько, что он слег и если бы не помощь соседей и бывшей домработницы, вряд ли протянул и пару месяцев.
О том молодом человеке и его подруге он, конечно же, больше ничего не слышал, и ему было даже немного досадно, что в его сознании эта история так и осталась без продолжения. И лишь много лет спустя, перебирая старые газеты, кричащие тут и там о раскрытии какого-нибудь нового заговора, он наткнулся на небольшую заметку, сообщавшую о странном инциденте, имевшем место не где-нибудь, а именно в том самом страшном для всех учреждении, когда на почве личной неприязни, перешедшей в открытую вражду, двое сотрудников, один из которых занимал довольно высокое положение, выстрелили друг в друга почти одновременно. Тот, что был постарше чином, умер почти мгновенно, хоть и противник его, стрелявшим вторым и уже получивший смертельное ранение, попал ему лишь в предплечье.
Все это могло показаться странным, если бы не одно предположение...
Впрочем, об этом знал теперь, наверняка, лишь один доктор Вьюга.
Глава III
Мир, которого не может быть
...После этого Китти уже больше ничего не снилось. Под утро, когда она проснулась на какое-то мгновение и посмотрела на его по детски безмятежное лицо, в голове ее всплыла оброненная им накануне вечером фраза: "А с парашютом мне довелось прыгать всего один раз, больше мне не дали, потому что мой запасной раскрылся слишком поздно. Многие, кто видел это со стороны, подумали, что от меня больше нечего собирать... Что ты говоришь? Ах, основной парашют? Так с ним всякий дурак сможет!" От этого ее словно обдало холодом. Невольно она обхватила его рукой поперек груди и крепко-крепко прижалась лицом к его плечу, желая как можно скорей почувствовать его тепло и запах кожи. Не открывая глаз, он повернулся на бок, прижал ее к себе, и она снова уснула, уснула в надежде, что это неприятное чувство было мимолетным и абсолютно случайным.
Утром она, действительно, не могла его вспомнить, но почему-то ей было очень грустно. Ее навязчиво преследовала мысль о том, что так не бывает.
"Скажи мне, ведь так не бывает?"
"Почему ты так думаешь?"
"Мне просто кажется, что так не может быть".
"Это всего лишь кажется. Это твой старый стереотип. Попробуй воспринять мир по-другому. Это, конечно, очень трудно, несмотря на то, что столько глоток сорвано, крича нам о том, что мы являемся рабами собственных представлений, и что пришла пора сбросить с себя эту сеть - все напрасно!
А, между тем, я видел сам как из ворот заводской проходной выходил здоровенный детина, одетый в легкое женское платье (синее такое, в желтый цветочек). На редкие вопросы (а редкими они были по причине шока окружающих) он вяло отмахивался, мол, а в чем же еще ходить в такую жарищу?! Причем, он вовсе не был трансвеститом или кем-то еще вроде этого, уверяю тебя! Я знал его лично уже много лет, почти с детства. Просто платье в такую погоду, действительно, было более удобной одеждой".
"Иногда с тобой невозможно говорить серьезно".
"Это плохо?"
"Не знаю. Иногда, наверное, плохо".
"Я знаю, для тебя это все может казаться сном, но все это настолько же реально как и то, что мы с тобой сейчас лежим, касаясь друг друга, и разговариваем. Все, что было - было на самом деле. И то, что будет, тоже не будет сном".
"Ты знаешь о том, что будет? Что будет с тобой и со мной?"
"Да, я знаю, но ты сама понимаешь, что я не могу сказать тебе об этом".
"А откуда ты это знаешь?"
"Знаю, потому что со мной все это уже было, и не раз".
Несколько минут они лежали молча. Китти тщетно пыталась унять свое любопытство, но оно лишь усиливалось.
"Так ты совсем-совсем ничего не можешь сказать ?"
"Совсем ничего".
"Ну, хоть что-нибудь, пожалуйста".
"Ну, хорошо. Я могу тебе только сказать, что скоро ты сделаешь для себя одно небольшое, но важное открытие".
И это, действительно, случилось. Когда, повинуясь внезапному порыву ветра, вспорхнула занавеска на окне и лицо его оказалось в луче солнечного света, она вдруг обнаружила, что глаза его были вовсе не карими, а почти зелеными. Она даже и не знала, что цвет его глаз был для нее настолько важен. Ее словно ударило током, и так сильно, что она на какое-то время забыла, где она, и как она сюда попала.
Я не стану говорить, подобно многим из вас, присутствующих здесь, что я попал сюда случайно. Нет, друзья мои, я пришел сюда сам! Я пришел сюда преднамеренно! Я пришел сюда для того, чтобы разобраться с тем, что здесь творится, хотя у меня и без вас хватает дел, там, за этими стенами.
Как это, каких дел?! Да, хотя бы, дело с той бабочкой-летучей рыбкой, которая однажды запуталась у меня в волосах.
Вы, может быть, не в курсе, что существует такая редкая разновидность летучих рыбок, которые могут порхать над водой очень долго, как бабочки. О, там на озере, я встретил редчайший экземпляр такой рыбки! Вся она была лимонно-желтая с вертикальными, лиловыми полосками от головы до кончика хвоста. Она так увлеклась порханием в воздухе, что оказалась уже не над водой, а над береговой кромкой. Я погнался за ней по тропинке вдоль озера, но она запуталась у меня в волосах... Не надо так на меня смотреть! Это я сейчас подстрижен почти наголо, а еще каких-нибудь два дня назад у меня были волосы до плеч.
Так вот, пока я ее выпутывал (а на ощупь она оказалась сухой, как таранька к пиву), что-то я там у нее повредил, потому что она больше не полетела, а как-то вяло брыкнулась у меня на ладони, шлепнулась в воду у самого берега и уплыла боком, почти кверху брюхом. Так, бесценный для науки экземпляр можно было бы считать потерянным, но... Но я-то знаю, где ее искать! А вы говорите, какие у меня могут быть там дела!
Хотя то, что твориться тут у вас - это вообще беспредел! Мыслимо ли, подвергать человека наказанию электрошоком лишь за то, что он оторвал с потолка лампочку, раскачиваясь на ней? Да его и бес того током шарахнуло так, что он весь посинел! Одним словом - звери, а не люди!
Вот видите, все со мной согласны. И вот, если бы не то обстоятельство, что вы нуждаетесь в помощи, я бы здесь не оказался.
Как, вы все еще мне не верите? А вы знаете, что ради вас я бросил одно уже почти доведенное до конца дело? Да, я уже почти все уладил! Мне удалось, в конце концов, призвать к порядку тех наглых бабок, что торгуют пирожками, плавая на маленьких плотах во время наводнения. Это же пир во время чумы! Вы только послушайте: люди вплавь, кто как может, пытаются спастись, добраться до суши, а они в наглую, с визгливым криком предлагают свой товар и отгоняют тех, кто цепляется за их плоты, не имея при этом намерения купить горячий пирожок! А цены, вы бы видели цены, которые они загибают! И я обещаю вам, что это так просто с рук им не сойдет! Так же как и тем санитарам, что избили вашего товарища за то, что он точил когти о коврик и переловил и съел всех тараканов. Каждый имеет на это право, говорю я вам!
Вы опять думаете, что это лишь пустые угрозы? Но ведь уже получили по заслугам те, кто построил кинотеатр таким образом, что, заходя в зрительный зал, ты начинаешь скользить по гладкой, идущей круто вниз дорожке, по которой все обычно передвигаются, чтобы найти свой ряд. Я зашел туда, когда фильм уже начался и поэтому не сразу понял, что я начинаю съезжать вниз, как лыжник на скоростном спуске. Я немного присел, сгруппировался и хотел ухватиться за мелькающие мимо ряды кресел, но я не знал, на каком из них сидит мой приятель, с которым мы договорились пойти вместе. Что мне оставалось делать, как не заорать во все горло: “Give me a sign, brother! ”. Вам смешно? А вот этим горе-строителям потом было не до смеха. Да они просто не знают, что я могу!
А могу я многое. Да,... понимаете, вам этого всего и не объяснить... Хотя, я пытался сделать еще большее, но...
Нет, вы не думайте, что я просто сдался! Все было совсем не так! Я старался, я бился из последних сил, чтобы сделать это. Что "это", вы спрашиваете? Я хотел оторваться от земли. Да, я рвался вверх, но когда я все же поднялся....