Окна после зимы остались не мытыми. По углам - бледноватые потеки ещё от весенней капели, на остальном пространстве - слабый налёт пыли. Но, так ли это важно. В октябре по улицам волочили привязанного к лошади околоточного. Глаза жертвы были расширенны и безумны. Шинель от волочения по земле разодрана, круглое лицо в ссадинах и крови. Ольга, привлечённая шумом, подошла к окнам, но Николай её опередил. Обнял за плечи и отвёл, не дав смотреть.
В тот месяц у них в кладовой ещё сохранялось немного крупы и хлеб в сухарях. Хлеб, хлеб. Ему сказали, что на блошином рынке меняют золото на хлеб. Керенками люди теперь топили печи. Сколько времени они почти ничего не ели? Неделю, две? В последние дни Ольга лежала в постели, не вставая, и болезненно кашляла, особенно по утрам. "Сильный бронхит... да-с... Ей надо бы плотное питание", - сказал врач, сам синий щеками.
Золота в их доме было немного. Фамильный перстень, подарок бабушки Николая к свадьбе, серьги (две пары), кулон на цепочке, обручальные кольца. Николай взял перстень, опустив его на самое дно кармана, чтобы не выронить. Подумал и следом положил своё обручальное кольцо.
Был пока день, но солнце светило уже лениво, готовясь к отдыху. Блестели под его лучами, равнодушно, свинцовые апрельские лужи. По давно не метёным улицам перекатывались обрывки бумаг.
*
Домой он вернулся часа через три. В руках его покоились две булки хлеба, обёрнутые газетой. В левом кармане пиджака, тоже в газете, кусок вяленой конины. В правом - жёлтая жестяная коробка с настоящим китайским чаем, иссиня-чёрного цвета.
Придя, он несколько раз постучал. Ему никто не ответил. Ключа он с собой не захватил. "Наверное, она уснула", - решил он и, потоптавшись на месте, не смея тревожить покой жены, стал ждать её пробуждения. Некоторое время он сидел на скамейке, посматривая на окна, в надежде, что в них покажется свет от керосиновой лампы. В доме всё было тихо. Тогда он поднял ворот, пряча шею от вечернего холода, и начал смотреть в небо. На белую луну, на мерцающие звёзды. Глубоко ночью, положив хлеб на скамейку, ходил, передёргивая плечами. Ночью Петербург словно вымирал, если не считать перекличек патрулей - шаги его, верно, было далеко слышно. Земля подёрнулась ледяной коркой, хрустела. Чтобы не искушать судьбу, он снова присел на скамейку, и не вставал с неё, пока на Востоке не забрезжил рассвет. "Скоро она проснётся, и я накормлю её... Хлеб наш насущный, даждь нам днесь..." Он представлял, как протянет ей хлеб, как разломит его, как комната наполнится густым хмелевым ароматом, как его жена будет рада, и улыбался, улыбался тихо, не зная ещё, что Ольга умерла.