Арчер : другие произведения.

Не удержаться

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Знакомы ли Вы с Денисом? Осуждаете ли его или же считаете, что он - всего лишь жертва обстаятельств? А известно ли Вам, что такое быть жертвой? Книга первая


Ким Арчер

Не удержаться

(пастиччо)

часть первая

Задержка дыхания

Целуй на прощание

И дай им телефон, где нас нет

Последним касанием

Проверить раскаянье

Ну что ты будешь делать - эстет

Довериться запахом

Раскинуться веером

И взглядом своим выключить свет

Не разрывать шелка

Греться в твоих руках

Падать на дно морей

Сбиться на полпути

Там где нас не найти

Не удержаться

Коснуться ресницами

Нарушить границы и

Не доедая завтрак курить

Могу для тебя сейчас

Включить твой любимый джаз

И просто стать посуду помыть

А хочешь, я запросто

Уйду в кругосветное

И буду каждый вечер звонить

Не разрывать шелка

Греться в твоих руках

Сбиться на полпути

Там где нас не найти

Не удержаться

"Не удержаться", "Сегодня ночью"

  
  
   Первое сентября всегда было для него мучительным. Равносильно возврату на каторгу. Вообще-то мало у кого возникает энтузиазм перед началом подобной рутины. Денис не любит ходить в школу. Для него основной минус заключался не столько в самой учебе, сколько в принудительном посещении занятий.
   Дениса называют замкнутым. Что есть, то есть. В младших классах у него из-за этого были серьезные проблемы, но со временем он приспособился. Все оказалось довольно просто: необходимо делать то, что от тебя ожидают. Крайний минимум по шкале ожидаемости. При этом важно осознавать разницу - вести себя так, как от тебя ожидают, и быть таким на самом деле. Первое - всего лишь небольшое лицемерие по отношению к окружающим, второе - ложь самому себе. С тех пор, как он согласился на такой компромисс, жить стало легче. Но именно поэтому Денис плохо чувствует себя на людях. Его утомляет стремление всех и каждого казаться чем-то иным, нежели они являются на самом деле.
   В школе, понятно, его никто не любил. Он построил вокруг себя высокую стену: внутрь никого не пускал и сам наружу не высовывался. С такими обычно не дружат.
   Первое сентября тысяча девятьсот девяносто девятого года исключением не стало. Все утро Дениса не покидало гнетущее ощущение безысходности. Он сознательно опаздывал. В школу зашел со страстным желанием развернуться на сто восемьдесят градусов и бежать куда подальше. "Добро пожаловать" у входа показалось насмешкой. Линейка уже закончилась, но холл все еще кишел первоклассниками и их родителями. Трогательные букетики, новая форма. В первый раз в первый класс. Так будет написано почти на каждой фотографии, сделанной ими сегодня. Денис поспешно миновал все это.
   Закрепленный за его классом кабинет находился в левом крыле третьего этажа, и, поскольку классным руководителем была учительница географии, это был кабинет географии. На одной стене висит видавшая виды доска, на противоположной - стенды и стеллажи с книгами. Четыре окна с цветами в горшках и голубенькими шторками, больше похожими на подвешенные полотенца. Свежевыкрашенные в невнятный цвет парты пока еще не описаны и не обрисованы. Учительский стол у окна. Все вместе - не ахти, какой интерьер, но, тем не менее, очень уютно. Это заслуга Ангелины Ивановны, классного руководителя, доброй и искренней женщины с нелепой стрижкой и неизменной серой шалью на плечах. Она все на свете пыталась сделать чуточку лучше. А в том, что все ее усилия пропадали впустую, ее вины нет. Просто она - всего лишь учительница географии в панельной средней школе, просто ее ученики - обыкновенные подростки, дети многоэтажных муравейников кипящей столицы.
   Вот и сейчас мало кто не обращал внимания на ее попытки начать урок. Шум стоял такой, что говорящий не слышал самого себя. Появление Дениса вообще никто не заметил. Ему не оставалось ничего другого, как кивком поприветствовать Ангелину Ивановну и юркнуть на свое обычное место.
   Сосед по парте, похоже, был рад его видеть. Он заулыбался, и начал было что-то ему рассказывать, но урок все же начался, и Денис успел только шепотом с ним поздороваться.
   Урок назывался классный час. Ангелина Ивановна с воодушевлением рассказывала ученикам, как же это замечательно, что они снова вместе. Монолог ее, по обыкновению состоял в основном из лирических экскурсов в дни ее молодости. Но она умела говорить об этом так, что становилось интересно. Светлые мудрые слова сплетались в фразы и укутывали детей, словно ее теплая пушистая шаль, такие же мягкие и немного наивные. Время прошло на мягких кошачьих лапах. Мурлыча тихонечко что-то приятное. Время любило ее истории и превращалось в Кота-Баюна. Притихшие, ученики не заметили, как прошел урок. Со звонком она спохватилась и быстренько сообщила им пару-тройку организационных моментов, после чего объявила занятие оконченным.
   До следующего звонка оставалось целых восемь минут.
   Школьный улей опять ожил и загудел с новой силой. Три летних месяца преобразили одноклассников Дениса чуть ли не до неузнаваемости. Особенно изменились девчонки. Все они выглядели писаными красавицами. Быть может, не писанными, но нарисованными они были точно. Пол-утра рисовали. Губы поярче и глаза потемнее. В итоге, райские птички подозрительно смахивали на попугайчиков. Но были и такие, чей макияж был действительно макияжем, а не самозабвенными играми с маминой косметикой. Анька Шевцова сменила свою длиннющую косу на коротенькую стрижку. Ленка Слуцкая одела умопомрачительно короткую юбку, открыв на всеобщее обозрение свои ноги, растущие от коренных зубов. Теперь вряд ли кто-нибудь вспомнит о том, что еще полгода назад ее дразнили Каланчей. Преобразилась даже девочка-дурнушка, Ирка Рязанова, которую мальчишки обзывали Жабой. То ли это благодаря новой оправе очков, то ли по какой другой причине, но, тем не менее, она стала не такой отталкивающей.
   Похожие перемены произошли и с ребятами: еще один шаг на пути от мальчика к мужчине. Несомненно, они, как и девчонки, выпендривались друг перед другом... ну и перед девчонками. Модными считались широкие штаны, причем, чем шире, тем круче. Самые широкие джинсы со всеми прибамбасами были у Макса Горобенко. И если бы кто-нибудь решил устроить в классе соревнование по крутости, Макс бы побил все рекорды, - волосы, как иголки ежика, пирсинг, футболки в разводы и гриндера. Мальчишки смотрели на него с завистью, а девчонки с неоднозначным интересом. Серебро досталось бы Витальке Ороеву за его "джишоки". А за ним все остальные, причем с ощутимым отрывом. В самом конце списки значилось бы имя Дениса. И вовсе не из-за отсутствия до идиотизма нагеленных волос или стильного реглана. Просто пока он целое лето сидел с бабушкой на даче и варился в собственном соку, его сверстники общались, приобретали новые впечатления. Одним словом - развивались. Конечно же, Денис тоже не вел себя, как консервированный овощ, но его прогресс был несколько иного рода. Он понял вдруг, что в свои пятнадцать лет он безнадежно отстал от жизни. Рассказы одноклассников о каникулах, словно запах моря, овеяли свежестью, и Денис поднял свой парус, ловя этот мощный поток.
   Такое с ним случилось впервые. До сих пор Денис не испытывал особого дискомфорта в связи со своей обособленностью. Теперь же его прошлое показалось ему бесцветным, как прошлогодняя листва. Друзей у него не было, но они ему были не нужны. До сих пор. Сейчас же Денису ужасно захотелось общения. От ощущения заброшенности стало гадко на душе, вплоть до ущербности. Он принял решение кардинально изменить свою жизнь. И впервые примерял на себя систему ценностей среднестатистического подростка. Принял, как аксиому, со всеми прилагающимися атрибутами. Со временем, Денис поймет, что этот выбор был продиктован подсознательным страхом остаться в одиночестве, но в данный момент он даже не задумывался над чем-то таким. Просто добавил к своим личным комплексам еще и общепринятые.
  
  
   Жизнь Дениса походила не четко расчерченную таблицу. Приученный к такому порядку вещей, он был собранным и серьезным мальчиком. Единственный сын преуспевающих родителей. Вечно занятой отец слишком загружен своей работой для того, чтобы принимать ощутимое участие в воспитании сына. Отдаленность матери - сознательная. Время, которое полагалось бы проводить с ребенком, она предпочитала тратить на себя. Утвердив раз и навсегда сценарий будущей жизни Дениса, она воплощала его неукоснительно. И если уж сравнивать ее отношение к сыну с кинематографом, то она, несомненно, была продюсером, ну, может быть, немножко режиссером, в общем, человеком, вкладывающим деньги в определенный проект, который по расчетам должен оказаться кассовым. Рабочих вариантов сценария имелось несколько, но в каждом из них присутствовало слово "блестящий". Блестящий юрист, врач, политик.... Довольно амбициозный сценарий, но в этом была вся она - женщина, для которой окружающие люди - всего-навсего фигуры ее шахматной партии. А играла она по крупному.
   Для воплощения задуманного ею, Денису требовалось основательное образование. Толковые репетиторы должны были сделать из мальчика если не гения, то, по крайней мере, всесторонне развитого интеллектуала. Мать вообще предпочитала воспитывать сына на относительном расстоянии, посредством других людей, желательно дипломированных профессионалов, это престижно, а, кроме того, не утомляет. Быт ведь может очень утомлять, что плохо сказывается на нервной системе.
   До четырехлетнего возраста Дениса воспитывала бабушка, а затем к делу подключилась целая армия преподавателей. Ни о какой эмоциональной взаимосвязи ребенка с родителями не могло быть и речи. Строгая субординация заменила в этой семье душевную близость.
   Денис был настолько загружен, что времени на общение с ровесниками у него просто не оставалось. Он не гонял в футбол, не строил снежные крепости, не играл в войнушки. Он ни разу даже не подрался. От природы уравновешенный и не по годам начитанный мальчуган имел мало общего с дворовой ребятней. Приятелей у него не было. Их заменили книги, которые он читал взахлеб в неимоверных количествах. Единственным его другом стала бабушка. Именно она дала ему ту сердечную теплоту, без которой бы погибла его чуткая душа.
   Бабушка была совсем не такой, как мама. Анастасия Ефимовна родилась в пролетарской семье среди нищеты и разрухи по военных времен. Четвертый ребенок в многодетной семье. В силу многих причин она так и не стала киноактрисой, как мечтала, будучи еще белобрысой девчушкой Настенькой в коротком ситцевом платьице, доставшимся от старшей сестры. Она не была бесподобной красавицей, но и не уродиной. Ее очарование не смогло расцвести на суровой почве будней. Вначале пионерка, потом комсомолка, а затем скромная библиотекарша. Она не знала, как нежны объятья шелковых постелей, как совершенна симфония вкуса коллекционных вин, как легки и уютны шубы из натуральных мехов... она много чего не знала, но отчаянно мечтала о такой жизни. Сделала все возможное, чтобы ее дочь, Марина, не пошла путем разочарований и серости. Ее путем. На последние деньги покупала ей наряды, игрушки. Художественная и музыкальная школы. Ин. Яз. Она развила в дочери то, что никто не догадался привить ей самой: чувство собственного достоинства и уверенность в себе. Марина расцвела на радость матери прекрасным ухоженным цветком. Она была действительно умна и красива. Но обладала еще одним качеством маленьких принцесс - черствостью. Понимая свою привлекательность и любовь к себе, Марина была капризной девочкой, гордой и холодной девушкой. Воспринимала все блага, как дань своей исключительности. К матери она относилась с пренебрежением, считая ее неудачницей. Как и она мечтала о роскошной жизни, но, в отличие от Анастасии Ефимовны, Марина получила желаемое. Выгодно продала свой товар, свою красоту, сделала удачную партию, выйдя замуж за молодого, подающего надежды административного работника, профессорского сына. На новой ступени социальной лестницы Марина чувствовала себя, как рыба в воде. Почти перестала общаться с матерью и в светских кругах мастерски меняла тему разговора всякий раз, когда заговаривали о ее происхождении.
   Анастасия Ефимовна искренне радовалась успехам дочери, но ее больно ранила Маринина отчужденность. Гордилась своей надменной и состоявшейся девочкой, тихо плакала по ночам от обиды, жестокой неблагодарности и одиночества. Овдовев в двадцать три года (муж умер внезапно от инфаркта молодым, сильным, только начинающим жить), тяжело переживая эту потерю, она всю себя посвятила ребенку. И вот теперь ощущала себя ненужным хламом, место которому на городской свалке. Радость жизни ей вернуло рождение внука; всю свою нерастраченную любовь и ласку она отдала ему. Марина же воспринимала свое материнство, как прискорбную обязанность. Безжалостно напоминавшую ей о годах и ограничивающую ее свободу, поэтому она с удовольствием перепоручила воспитание сына бабушке. Анастасия Ефимовна не могла налюбоваться внуком. Мальчик унаследовал броскую красоту матери, окрашенную в более мягкие оттенки внешности отца. Изсиня черные волосы Марины природа заменила на светло русые, а карие, колючие глаза, на серо-голубые, мягкие, как атлас. От мамы у него был еще и оттенок кожи, южный, цвета кофе, сваренного на молоке. Телосложением же Денис выдался в папу, - такой же дробненький и худой, как тростинка.
   Денис рос тихим и вдумчивым ребенком. Скромным и несколько застенчивым. Не по-детски обязательным и спокойным. Было в нем и еще что-то, чему сложно дать название, но заметно сразу же, с первого взгляда. Некий стержень, сочетающий в себе пластичность воды и твердость закаленной стали.
   Денису очень нравился свет. Окна были его самой любимой частью комнат. Он мог часами сидеть, опершись локтями на подоконник своей детской, рассматривая плывущие в небе облака. И он никак не мог понять, как может зашторенное и заставленное помещение называться отцовским кабинетом. Кладовкой? Возможно. Большущей кладовкой, но не кабинетом. Ведь там даже в самый солнечный день царит полумрак и нужно включать настольную лампу. Отец, и все, что с ним ассоциировалось, вызывало у Дениса почтительный трепет. Андрей Аркадиевич имел привычку время от времени беседовать с сыном. Разговор обычно проходил именно в кабинете и был похож или на доклад подчиненного начальнику, или на монолог в стиле "внемли и трепещи". Все это время Денис смотрел в пол, не поднимая взгляда. Хотя, по большому счету, на Андрея Аркадиевича так смотрели многие, - слишком уж влиятельным он был человеком в своем департаменте. На прием к нему записывались за неделю. Общение с сыном тоже было по расписанию. Раз в месяц. Этого достаточно, чтобы быть проинформированным в контексте текущих событий, а также, чтобы направлять их в нужное русло. Русло, нужное и единственно правильное, утвержденное авторитетным мнением Андрея Аркадиевича.
   А мама? Она обожала делать все по-своему. Никогда не упускала возможности оставить за собой последнее слово. Денис часто ставал камнем преткновения между родителями. Ребенок не понимал, что ссоры происходят вовсе не из-за того, что он огорчает кого-то из них, и что это даже не ссоры, а просто его мама-папа таким образом решают кто в семье главный. У них такая манера общения. Капризный, с истеринкой тон матери, ровный, напряженный. Как высоковольтная электролиния голос отца заставляли Дениса чувствовать себя виноватым. Ему нравилось и фехтование, на котором настаивал Андрей Аркадиевич, и точные науки, без которых Марина Николаевна не представляли себе будущее сына. Он казался себе ужасным лицемером. Думал, что увлеченность языком формул предает отца, а удовольствие от удачного финта - такая же подлость по отношению к матери. Он любил их двоих и хотел, чтобы они им гордились, хотел быть им в радость. А получалось все совсем наоборот. Денис видел, как в других семьях родители проводят выходные с детьми, как чада могут преспокойно на шею пришедшему с работы главе семейства с воплями "Привет, папа!"; как рассказывают мамам об "офигенной халабуде во дворе"... ему очень-очень недоставало такого. Но он ничего не мог исправить и считал, что все именно так, а не иначе, потому что он неправильный. О своих терзаниях, маленьких радостях и вселенских трагедиях Денис мог поведать лишь бабушке. Только она его понимала. С ней он мог быть самим собой. Она любила его таким, какой он есть. Просто потому, что он - ее внук. Она была для него самым близким человеком, но родительские внимание и ласку заменить не могла.
   Осень принесла много нового в бытность Дениса. У него появились приятели, друзья. На него больше не смотрели, как на белую ворону. Со своей новой компанией товарищей-одноклассников, в которую входили идейный лидер и вечный заводила Макс, мастер нарываться на неприятности и обладатель шикарного чувства юмора Веталь, немного стремный Толян и, собственно, он сам, Денис почувствовал себя живым. Они все вместе о чем-то мечтали, строили фантастические планы и маялись ерундой. Денис попал в тусовку, - огромный котел кипящих страстей и молодых гормонов. Так начался его переходный возраст. Отныне школа Дениса уже не так доставала, хотя, обязанность посещать уроки он так и не полюбил. Начал прогуливать от души и за компанию. То было время открытий. Не все новое воспринималось им на "ура", но он был крут. Крут в понимании пятнадцатилетнего мальчишки.
   С тем же, все то, что было с Денисом до этого, никуда не делось. Его увлечения по-прежнему доставляли ему удовольствие и не утратили своего значения, а существовали как бы параллельно с вечеринками и друзьями. В семье на него по-прежнему не обращали никакого внимания, - родители были слишком были заняты собой и взаимными упреками. Настолько, что даже не заметили того, что он начал курить и пропадать черт знает где. Основное не изменилось: Денис не путался у них под ногами. Их это устраивало. Его тоже. Он научился использовать такую свободу в своих целях, тем более, что в финансовом плане ограничений не было. Но самое главное, - его покинуло ощущение ненужности и заброшенности. Роль бабушки теряла значение. Денис начал придумывать увертки и старался не замечать уколов совести, когда вместо того, чтобы зайти ее проведать, он болтался на улице с приятелями.
  
  
  
   Теплый ноябрь - редкий подарок природы. Конечно, о золотой прелести бабьего лета не может быть и речи, но сухие, ясные дни без промозглого ветра и свинцового ожидание дождей, действительно хороши. Деревья уже сбросили свои вычурные осенние наряды и протягивают обнаженные ветви к небу. Синему-синему, бездонному-бездонному. И хочется взлететь в это небо, затеряться в его бесконечности.
   Таким был последний день жизни Анастасии Ефимовны. Сердечный приступ случился с ней на обратном пути домой, когда она возвращалась из хлебного магазина.
  -- Какое красивое..., - услышал случайный прохожий, подбежавший помочь упавшей женщине. Скорая не успела. Что-то неприятно сдавило в груди, и Анастасия Ефимовна оставила этот бренный мир. Лазоревый шатер неба раскинулся над свечками бетонных высоток, вобрал в себя ее синеглазую душу. Старческая плоть осталась далеко внизу. Высоко уносилась белобрысая девчушка Настенька, держа в руках букетик из иллюзий и воспоминаний. На память о прожитой жизни.
  
  
  
   Монотонные гудки доносились еще несколько минут, прежде чем Денис догадался повесить трубку. Он был у Макса, когда позвонила мама и сказала, что бабушка умерла. Он сел и попытался осознать значение этих слов. Перед глазами настойчиво замелькали картинки. Сначала он рассматривал их спокойно, как рассматривают из окна поезда проносящиеся пейзажи... началось все со встревоженного лица Макса, а потом назад, картинка за картинкой, вся его жизнь, как в кино. Денис чувствовал себя беспомощным, прикованным к своему месту в этом воображаемом кинотеатре, он не мог смириться с неизбежной бессмысленностью этого фильма, с правилами жанра. А потом фильм остановился на одном кадре. Посреди пустого двора на Печерске, подняв плечи, стоит мальчик, он, - Денис, и крепко сжимает в руках мяч. Ну, иди к ребятам, поиграй... - подает ему знаки бабушка из-за закрытого окна на третьем этаже. На подоконнике стоит стеклянная банка с вареньем из крыжовника. На банке наклеена бумажка, на ней аккуратным бабушкиным почерком написано: "Варенье из крыжовника". Ну, Денис, давай, что же ты не играешь, говорит бабушка за затуманившимся стеклом и мягко улыбается. Мальчик стоит неподвижно, крепче сжимая мяч. На детской площадке мельтешит ребятня. В кадре, кажется, пролетает птица, но она тут же исчезает. Вдруг Денис совершенно отчетливо видит, как кто-то из темноты невидимой рукой поджигает эту живую картинку. Бабушкино лицо желтеет, постепенно исчезает, вот еще осталась рука, но исчезает и она, остается банка, теперь почему-то огромная, ягоды наполняются огнем, вспыхивают и тоже исчезают, все превращается в серые, тонкие слои пепла.
   Одиночество. Запоздалые раскаянья, угрызения совести. Нужно было уделять бабушке больше времени, не быть таким эгоистом. Ничего уже не изменить, не вернуть. Пустота, звенящее эхо сожалений. Денис не помнил, как он оказался дома. Что было потом, тоже окутало холодным туманом.
   Похороны. Никакого бездонного неба больше нет, его скрыли серые низкие тучи. Редкие хлопья снега в воздухе. Гробокопатели с трудом вырыли яму в промерзшей земле. Им хорошо заплатили, поэтому даже жестокое похмелье не помешало им прорубить узкий прямоугольник в кладбищенском грунте. У могилки всего шестеро: дочь, внук и соседки-наперсницы покойной. Других родственников нет. Зять улетел в срочную командировку и не смог проводить тещу в последний путь. Погребение очень скромное. Старушки смахивают слезы со своих морщинистых лиц: не столько по умершей, сколько из-за подступившего страха близости такой же участи. На лице Марины скорбное выражение. Элегантное черное пальто, сапоги, перчатки и затемненные очки. Подчеркнуто сдержанные аксессуары. Она сожалеет о смерти матери - организация похорон легла на ее плечи. Но, слава богу, все очень пристойно. Скорее бы весь этот кошмар закончился.
   Денис смотрит в одну точку, туда, где под крышкой гроба должно быть бабушкино лицо. Он все еще не верит в реальность происходящего. Черты лица заострились, круги под красными от бессонницы глазами. За весь день он не проронил не слова. После похорон, уже в бабушкиной гарсонъерке с ним случается истерика. Припадок испугал даже Марину Николаевну. Денису дают лошадиную дозу успокоительного, и он засыпает, продолжая всхлипывать даже во сне. Горе завладело им безраздельно. Затянуло в свой мутный кокон.
   Денис заболел. На нервной почве. Сорокоградусная температура жгла лихорадочным огнем, спина натягивалась струной от болезненных уколов под ребра. Двухстороннее воспаление легких. Почти месяц в постели наедине со своим горем. Слишком большая слабость, чтобы оплакивать утрату, слишком слабая боль, чтоб о ней не помнить. Действительность где-то там, за пределами его комнаты. Реальность - одиночество и болезнь.
   Бабушки больше нет. Это навсегда. Денис тосковал. Не знал, как жить дальше, - без ее тепла он не умел. От матери он был далек. Еще большая пропасть лежала между ним и отцом. Друзьям никогда не заполнить того места, которое занимала Анастасия Ефимовна в жизни мальчика. Не смотря на то, что оба родителя живы, Денис осиротел.
   Когда горечь потери становилась невыносимой, а раскаленные объятья жара ослабевали свою хватку, он забивался в самый дальний угол норки своего сознания, как загнанный псами волчонок. Там опора. Надежная цитадель, способная защитить от всех бед, - мир, сплетенный воображеньем в причудливое кружево. Целый веер миров. Огромная вселенная в тайниках души. Какие-то миры - отражения собственных мыслей, какие-то - прочитанных книг. Иногда взаимопроникающие, иногда бессвязные. Но каждый из полноценный, живой. Миры не помещались внутри, требовали освобожденья. Их образы просились на бумагу. И пока рука двигалась по альбомному листу, существовал только этот образ. Рождался из линей и мыслей. Это было спасеньем: путь вглубь себя, и обратная дорога - рисунок изнанки. Порой из рисунков получались последовательности. Альбом зарисовок путешественника по стране собственных фантазий. Листы бумаги, словно опавшие листья, ложились вокруг кровати. Скапливались в стопки между книгами и лекарствами.
   Со временем звуки и краски окружающей жизни вновь начали достигать сознания Дениса. Настоящее несло его вперед, навстречу рассвету будущего, оставляя прошлое среди сумрачных теней запада. Раны затягивались. Жизнь и молодость брали свое. Притупились острые лезвия воспоминаний, больше не причиняли такой невыносимой боли. Печаль стала реже появляться на его рисунках. А потом сила образов начала ослабевать. Не было уже потребности спасаться бегством.
   Последние штрихи. Портрет окончен. Таким в его памяти навсегда осталось бабушкино лицо. Нежный светлый взгляд. Денис очень старался передать это тепло. Конечно же, плоское изображенье не смогло вместить в себя всю глубину эмоций. Он просто отложил карандаш, понимая, что не в силах сделать это сколько бы ни изматывал себя. Но потом, иногда, он узнавал этот взгляд на улицах и картинах старых мастеров. Сейчас же болезнь Дениса начала понемногу отступать. Он учился свыкаться с болью первой потери.
   Подтаявший снег, четкая графика голых деревьев и мокрый асфальт. Низкое небо. Такое впечатление, что все вокруг видно сквозь немытые стекла маршрутки. Даже солнце в дымке. Город от этого кажется каким-то болезненным и грязным. Такими бывают обветренные лица бездомных и шерсть дворняг.
   Стрелки часов не стоят на месте. Уже декабрь.
   Все еще чувствуется слабость. Рюкзак за плечами стал казаться тяжелее. От воздуха улицы немного кружится голова. Снова в школу. Необходимо наверстывать упущенное, на носу конец полугодья. Денис с удивлением заметил, как отросли волосы Аньки Шевцовой. Его не покидало страшное понимание того, что ничего вокруг не то что не рухнуло, но даже не дало трещины. Стрелки часов не стоят на месте. Колес будней набирает обороты. Новости и сплетни. Обычные дела.
   Во время болезни Денис почти ни с кем не общался. Приятелей он избегал, отца почти не видел, а мать приходила лишь под вечер. Опускала все еще холодную с улицы руку на горячий лоб сына, спрашивала, как он себя чувствует, и, не особо интересуясь ответом, говорила банальности про молодой организм. На этом материнский долг считался выполненным. Домработница докладывала о прошедшем дне, и Марина Николаевна отпускала ее домой. Потом приводила себя в порядок и вновь уезжала. Иногда с мужем. Возвращалась, когда Денис уже спал. Всякий раз будила его своей возней в прихожей. И всякий раз его подушка становилась мокрой от слез. Однажды он долго не мог успокоиться. Ему хотелось, чтоб его обняли и утешили, просто сказали ласковое слово. Ему хотелось кричать об этом на весь белый свет. Кричать в лицо матери. Докричаться до нее, чтоб она поняла, как ему плохо и как он в ней нуждается. Ведь она - его мама, она обязана понять. А вдруг она, как и он, плачет по ночам в своей комнате, слишком сильная и гордая, чтобы показывать на людях свою боль. Денис поднялся с кровати. Хотел сказать ей, что она не одна тоскует за бабушкой, что у нее есть он, и он понимает ее и переживает за нее. Но застыл на пороге родительской спальни. Марина делала себе маникюр и напевала мотивчик заводной попсовой песенки.
  -- Что ты хочешь? - ее приятный, бархатный голос вывел его из оцепенения.
  -- Ничего, - глухо ответил Денис.
   Она пожала плечами:
  -- Возвращайся в постель, уже поздно, - и вновь занялась полировкой и без того блестящих ногтей.
   Денис молча повиновался. Заснул он только на рассвете. Пришедшая утром домработница удивилась, насколько влажной была его подушка. Ей было искренне жаль парнишку. Она заботилась о нем настолько внимательно, насколько это может делать посторонний человек по отношению к чужому ребенку. Марину Николаевну она ни поддерживала, ни осуждала. Марина Николаевна была работодателем. Как говорится, хозяин - барин. Кроме того, ей здесь щедро платили, не то, что полгода назад, когда она работала уборщицей в государственной организации с труднопроизносимым названием. А тут и в добре, и в тепле. Завтрак, обед и ужин. Поэтому домработница выполняла все предписания врача по уходу за больным хозяйским сыном. Сочувствие мальчику выражалось в ее педантичности. Она вообще была очень старательной. Денис не мог заставить себя относиться к ней иначе, как к передвижной части домашней утвари.
   Месяц изоляции. Почти что вакуум. Время, четвертое измерение, привилегия фантастов и историков. Время забирает и дает, чертит и стирает.
   Сейчас в привычном кругу друзей за стаканом колы смерть бабушки, воспаленная лихорадка плоти и сознания показались Денису древними-предревними, припавшими пылью. Он с удовольствием слушал их, лишенный всякого смысла, треп и думал о том, что Соломон, оказывается, был действительно умный дядька. Ход мыслей, наверное, отобразился на его лице, потому что Макс пнул его своим кросовком и спросил:
  -- Че завтыкал? Шаманствуешь?
   Над столиком раздался хохот. Все явно знали скрытый подтекст шутки.
  -- Я же просил тебя никому не рассказывать! - возмутился ошарашенный Денис. Ему захотелось придушить Макса за его выходку. Или избить носаками. Больно.
  -- Я не смел сокрыть от мира сие великое откровение, - елейным голосом протянул Макс, набожно подняв вверх глаза и молитвенно сложив ладони.
   Новый взрыв хохота. Денис просто закипал от злости, а остальным становилось еще смешнее, они начали подтрунивать над ним. Ну, зачем он рассказал этот дурацкий сон? Уже тогда подумал, что делает глупость, но Макс позвонил как-то под руку, когда Денис еще чувствовал необъяснимый холодный страх, с которым проснулся около недели назад. Тогда ему было все еще нехорошо, температурило. То, самое ужасное состояние, когда градусник показывает тридцать семь и два, ломит тело и гудит голова. Денис принял какую-то шипучую гадость и заснул. Дневным, беспокойным сном. И тогда в его сны впервые пришли волки.
  -- Ты волк? - спросили они.
  -- Нет, - ответил он.
  -- Но, раз мы с тобой разговариваем, раз ты здесь и мы тоже, то мы будем относиться к тебе, как к волку.
  -- Я не волк!
  -- Ты волк не из нашей стаи.
  -- Где же тогда моя стая?
  -- Мы не знаем.
  -- Что же мне делать?
  -- Найди свою стаю, или оставайся одни, как должно волку.
  -- Я не волк, не волк! - кричал Денис, но стая уже растворялась во тьме.
   Он проснулся весь в поту с открытым в беззвучном крике ртом. Несколько мгновений он прислушивался к грубым уродливым звукам на фоне пульсирующего звона, прежде чем узнал свое собственное прерывистое дыхание. Пульсирующий звон оказался телефонным звонком.
  -- Денис, - это тебя, - голос домработницы донесся настолько издалека, что, казалось, он звучал не из прихожей, а из дальнего конца километрового тоннеля.
   Звонил Макс.
  -- Привет!
  -- Привет, - еле слышно ответил Денис.
  -- Тебе хуже? Алё! Что такое?
  -- Ты меня разбудил.
  -- А-а, а мне показалось, ты чем-то напуган.
  -- Макс, блин, так и есть! Такого мне еще не снилось! Я сам не понял, почему так испугался, но, веришь, до сих пор Кондратий бьет!
  -- И что же тебе снилось? - спросил Макс.
   Тогда Денис рассказал ему о поздних сумерках в степи, холодной и ветреной, убого прикрытой слоем мерзлых трав. О стае волков, суровых и властных. О своем отчаянье и страхе. Он боялся вовсе не волков, а остаться одному на бескрайней равнине, чужой и враждебной. Абсолютно безотчетный, животный страх, идущий из самых глубин его существа.
  -- Так все отчетливо, вроде я там действительно был!
  -- Ну, ты шаман! - Макс прыснул смехом в трубку.
  -- Кретин, - обиделся Денис, обескураженный такой реакцией друга.
   Как и тогда, во время телефонного разговора, Денис сидел и потихоньку повышал градусы бешенства.
  -- Дэ-эн, попустись, че ты? - начал успокаивать его Толька. - Ты что, Макса не знаешь, он же придурок редкий!
  -- Не обращай внимания, - подключился Виталька, - он сам не знает, что несет. А вдруг это был пророческий сон, ну, типа, про будущее?
  -- Еще один спиритоман-самоучка, - фыркнул Макс.
  -- Ты в соннике смотрел, что это значит? - Веталь сделал вид, что не заметил его реплику.
   Ребята еще немного поговорили об этом, Макс поерепенился, Денис попсиховал, а каждый высказал свое мнение. Потом начали шутить, и вскоре разговор утек в совсем иное русло. Впереди были выходные. Первые, после отступления болезни.
   Жизнь набирала обороты. Занятия, уроки, репетиторы, фехтование, все реже и реже - книги, зато друзья, первые походы на дискотеку, дешевое вино, распитое в подъезде из пластиковых одноразовых стаканчиков, и прочие прелести подросткового периода.
   Порой, закуривая за углом школы сигарету, или под оглушающие звуки дискотечных динамиков Денис спрашивал себя: зачем он здесь? Нужно ли ему это? А, если нет, то что же? И тогда ему начинало казаться, что но теряет себя, уходит по ложной тропе все дальше и не видит обратного пути. Эти мысли рождались в нем так же быстро, как и умирали: Денис давил их на корню. Потому что иначе становилось очень пусто, там, внутри, а сердце сжималось от непонятной тоски.
   Денис жил, словно бумажный кораблик, в потоке весеннего паводка - он так же несся вперед, не осознавая ни себя, ни своей цели в водовороте под названием жизнь.
   Год протек незаметно.
  
  
  
   Хорошо было лишь здесь, внутри себя, когда глаза закрыты и видишь то, чего нет. Бабушка сидела рядом, положив теплую ладонь ему на лоб, и от ее прикосновения утихала боль, исчезала куда-то изнуряющая тошнота, а он был просто маленьким жалким комочком, скорчившимся на пуховой постели, его лечили горькими микстурами, но никто так не умел утешать боль, как бабушка. Никто, даже мама. Под Новый год, во время шикарного застолья он наелся красной рыбы. Через несколько часов накатила тошнота и боль. Он даже плакал, - такой силы была боль, а еще судороги и мучительная рвота, и временами он проваливался куда-то очень глубоко, откуда не мог даже крикнуть о том, как же ему больно. Бабушка, молча звал он. Бабушка, не уходи, побудь еще....
   Ушла. И сразу.... Он ничего не понял, кроме того, что будет очень больно. Тогда он попытался сконцентрироваться, чтобы боль не застала его врасплох, и он смог встретить ее достойно. Пустые и наивные попытки! Боль настигла его внезапно и придавила всем своим невыносимым весом и липким ужасом, ломая и опрокидывая наспех воздвигнутые им барьеры.... Вспышка. Боль исчезла. Не стало ни пространства, ни времени. Так продолжалось вечность. Становилось все холоднее. Не было твердой структуры - ничего привычного для материального мира. А потом и это исчезло.
   Однажды он уже был здесь. Вечность до, вечность спустя или еще вечность после? Кажется, в прошлом кошмаре, в каждом из них.
   Было холодно. Очень холодно. Холод и вновь проснувшаяся боль, - вот, пожалуй, и все, что Денис мог ощущать. Тело сводило дрожью. Холод или боль тому причиной? Что из них причиняло большие страдания? Он был абсолютно беспомощен.
   Боль пульсировала, росла, двоилась и множилась, словно бесплотные отраженья в зеркальном лабиринте. Она распускала острые лепестки по всему телу и сводила с ума.
   Боль и холод. Холод и боль. Кто из них сможет убить первым? Наверное, холод. Боль живая, она пульсирует, она дышит. Другое дело холод. Он опасен, двуличен. Поначалу мучает и обжигает пальцы, но потом просто пытается усыпить, принося ложное тепло и спокойствие. Холод уносит сознание в бесконечную реку забвения и снов, что впадает в моря смерти. Холод бездушен и безжалостен ко всему живому.
  -- Здравствуй.
   Денис, как и в прошлый раз, пропустил тот краткий миг, когда они появились. Сквозь мрак к нему проскользнули волки. Старые знакомцы.
  -- Здравствуйте, - зубы стучали друг о друга, и слова давались мальчику с трудом.
  -- Разве ты не знаешь, что некоторые сны так же опасны, как явь? - в их голосах слышалась печаль.
  -- Сны...., - Денису вспомнились все кошмары прошлого, не оставлявшие его. - Д-да, з-знаю..
  -- Тогда зачем ты здесь?
  -- Я не хотел, - попытался он оправдаться. - Я даже не знаю, как оказался здесь.
  -- Сейчас, это не совсем сон. Ты умираешь, Денис. Ты на самом деле умираешь и поэтому ты бродишь в снах, которые опасны.
  -- Я...
  -- Достаточно поверить, что сон - это нечто большее и начать жить в нем. Как только сон перестает быть сном, он становится опасен для того, кто верит в него. Но это уже не важно. Ты поверил, и поэтому получил такую рану.
   Боль, сумасшедшая боль. Денис не смог сдержать крика.
  -- Вот видишь, Денис, как могут быть опасны сны?
  -- К-как... как я сюда попал? - спросил он, преодолевая боль.
  -- Ты попал в наш дом по своей воле, - ответили волки.
  -- Я не хотел сюда!
  -- Теперь и навсегда твоим домом станет наш мир. В своем мире ты умираешь. Только здесь ты сможешь жить.
  -- Но мне нужен свой!
  -- Свой? - волки кружили вокруг Дениса, тени, отливающие серебром. - Чем он лучше этого? Разве в твоем, в том мире, где ты родился, можно сделать так?
   Тень придвинулась к нему почти вплотную, слилась с ним, и он почувствовал, как разливается волна щекотки, как пиявки боли с разочарованным скрежетом исчезают во мраке.
   Миг, и тень опять стала волком, а он с изумлением смотрит на оценивающую его стаю.
  -- Способен ли твой мир на такое, Денис? - в голосе теней звучит торжество.
   И он лишь ошеломленно качает головою.
  -- Тогда зачем ты так в него стремишься?
  -- Здесь так холодно...
  -- Но ты же волк.
   И тут вспыхнули сотни огоньков-снежинок. Холодный ветер исчез, уступив место все новым и новым огонькам. Они сливались друг с другом, превращаясь в пламя, что за один удар сердца окружило волков и мальчика плотным коконом. Один из языков пламени мелькнул перед лицом Дениса, и лицо обдало волной жара.
  -- Ну что, Денис, так теплее? - насмешливо спросили волки.
  -- Да, - сил сопротивляться больше не было.
  -- Ты остаешься с нами?
  -- Я...
  -- У тебя нет выбора, волк.
  -- Ты мой, - проревело багровое пламя. Огонь опалил его.
  -- Ты - волк! - гудела стена жара.
  -- Не-ет! - кричал Денис.
   Последнее, что он смог разглядеть сквозь голодные огненные лепестки - это огромный белый волк, стоящий позади беснующейся стаи.
  
  
   Денис открыл глаза.
  -- Очнулся? - сказал незнакомый человек в странной белой одежде. Врач? - Мне так и сказали, что вот-вот. Не двигайся, тебе лежать надо.
   Зачем он здесь, подумал Денис. Не надо, пусть уйдет, я не хочу в ваш мир.... Он пошевелился, и движение отозвалось мучительной болью. Будто кто-то размеренно бил палкой по черепу в то время, как его сподручные заживо сдирали кожу и выворачивали внутренности. Денис замер, не двигаясь, мало-помалу боль стала утихать. Зато он понял, что не ощущает некоторых частей тела. И снова дала о себе знать тошнота, налетела неожиданно и отступила, выжидая момента, тварь. Денис повел глазами, не поворачивая головы. Какие-то разобранные постели, на них люди.
  -- Где я? - спросил Денис. Каждое слово ввинчивалось в мозг ржавым шурупом.
  -- Поправишься, - сказал человек в белом. - Ты в больнице, так что не волнуйся, а, главное, - не дергайся. Ты выжил, и самое страшное уже позади.
  -- Мама...
   Врач покачал головой:
  -- Скоро будет.
  -- М-м-м...
  -- Что, опять тошнит?
   Дениса тянуло назад и вниз, в глубину беспамятства.
   Второй разговор состоялся тем же днем, но Денис не знал, что это тот же день. Какая-то женщина меняла ему повязки, и от болезненных прикосновений он очнулся. Врач явился по ее зову, сел на стул возле кровати.
  -- Привет, боец! Как себя чувствуешь?
  -- Мама.... Что со мной? - еле слышно отозвался мальчик. От голоса остался лишь слабый шелест, и тот давался ему с неимоверным трудом. Мыслям приходилось пробивать себе путь сквозь свинцовый туман.
  -- У тебя переломаны ноги, ключица и ребра, сильное внутреннее кровотечение, разрывы, несколько ножевых ранений, не считая сотрясения мозга, ссадин и синяков. Тебе не привыкать. Но ты, парень, везучий. От смерти тебя спасла лишь случайность.
   Понадобилось время, чтобы понять. Звук временами пропадал, врач забавно и непонятно шевелил губами, и что-то прояснялось в памяти. Все четче и четче.... Не стало сил дышать. Воспоминания, как раскаленные спицы, вонзались в мозг из темноты, жгли.
   Денис заметался на постели, не обращая внимания ни на что. Врач постарался осторожно придержать его. Потом Денис затих. В его невидящих глазах застыла тень страха, или другого чувства, черней и глубже, чем страх.
  -- Кричать....
  -- Что?
  -- Я не мог кричать... они хотели, чтобы я кричал, но я не кричал, - голос прозвучал глухо и слабо. Денис обмяк, и, уже отключаясь, прошептал:
  -- Где мама?
  
  
   Горел костер. Очерчивая вокруг себя круг тепла и света, за пределами которого была лишь глухая полярная ночь. У огня сидел мальчик. Тихо, неподвижно, он безотрывно глядел на пламя, иногда вздрагивая, словно беглец, опасающийся погони.
   Костер монотонно гудел, потрескивая сухими ветками. Вздымался вверх живым менливым конусом. Рвался ввысь, как молитва. Кто разжег костер и почему его пламя по-прежнему мощно мальчик не знал. Он просто пришел к нему сквозь ночь. Так приходит в гавань усталый корабль, ведомый светом маяка.
   Огонь дарил защиту от жестоких рук ветра, посыпанных ледянкой пылью. Все, что было стужей и тьмой, не могло причинить здесь вреда. Ничто, чуждое свету, не имело права переступить этот чертог.
   Мальчик вновь оказался в стране волков. Он узнал это сердцем. Но это не имело для него никакого значения, ему было абсолютно все равно. Не было дела ни до беснующихся порывов ветра, когда он брел по промерзшей степи, ни до направления, в котором он идет. И сейчас ни пляска теней, рожденная огненными языками, ни ласковые волны тепла, исходящие из самого сердца пламени, не могли отвлечь мальчика от собственных мыслей.
   Впервые он не стремился назад, в собственный мир, в котором люди теперь стали ему так же чужды, как волки.
   Он сидел и тысячи раз прокручивал в своем сознании события недавнего прошлого. Он вспоминал, как взбесил его Макс своими пьяными выходками. Вспышки и грохот какого-то посредственного мотивчика, который на все лады насиловал диджей. Как орал в самое ухо отупевшему в край Веталю, что с него хватит, и что пускай сам торчит в этом отстойнике, и курит свою отстойную траву. А Макс отвечал за него, что всем здесь нравится, кроме того, сам он, Денис, отстойный, а вовсе не трава, а раз так, то пускай катит отсюда на все четыре стороны, им с Веталем стоило немалых скандалов вырваться сюда на ночь, так что нечего какому-то кретину портить им настроение.
  -- Ты приперся сюда подцепить Ольку и притаскал нас с собой для маскировки. И не фиг гнать, что это самый клевый клуб Киева! Здесь галимо, и даже твоей драной Ольки тут нет! - стервенел Денис. Он сам был пьян. И зол. Его достало Максово очковтирательство и пассивность Веталя, которому в данный конкретный момент было глубоко насрать на всех и вся, и хотелось одного: где-нибудь упасть, чтоб не топтали.
  -- Да пошли вы все! Я еду домой!
   Денис развернулся и стал протискиваться к выходу. Никто не бросился его останавливать. Денис материл их про себя, как умел. Что Макса, что Веталя. Первому сперма в мозги ударила, вот он и поперся через весь город к черту на кулички, а второму и ударять не во что. И сам о себе Денис тоже думал нелестно. Он предвкушал, как круто здесь оторвется, ему, как никогда, хотелось оторваться, а в итоге он попал в дыру с попсятиной, которую и на базаре стыдно крутить, не то, что на дискотеке. Была бы здесь это бычка, он бы помог Максу чем мог. Подружек бы ее подцепил и все такое. Так нет же! Броня двадцать сантиметров. Навешал им макс лапши на уши, а как и ежу стало ясно зачем они здесь, признаться в этом слабо. И Веталь неизвестно когда успел укуриться по самое не хочу. Ничего, попустит чуток, Макс у него отгребет! Поделом, навякался!
   Денис вышел на улицу. В грудь ему уперлась грубая ладонь холодного ветра, заставляя застегнуть куртку на все кнопки. Юная суббота взошла на трон из синей тьмы. Вокруг одни высотки. На Троещине Денис оказался второй раз в жизни. В этом микрорайоне - в первый. И без того похожие панельные блоки-дома ночью кажутся настоящим лабиринтом. Куда идти, чтобы выйти, хотя бы, к трассе - неясно, и спросить не у кого. Ни души. Даже таксисты, обычно поджидающие клиентов у выхода, куда-то пропали. Холодно, зараза. Денис побрел наугад, справедливо решив, что куда-нибудь да выйдет. А еще ему необходимо было протрезвиться.
   Злость на своего гонористого друга поостыла. Денис шел и думал о том, что зря наговорил гадостей об Ольке, она действительно симпатичная девчонка. Общительная, веселая, с ней приятно потрепаться, и вообще, наверное, с ней приятно. Кстати, она уже довольно давно встречается с одинадцатиклассником, так что Максу, даже с его обширнейшим донжуанским опытом, ничего не светит. Этой победы ему не одержать, - планка слишком высока. Макс относился к девчонкам, как к спортивным призам. Его самомнение росло в прямо пропорциональной зависимости от количества закадреных девчонок.
   Денису был непонятен такой способ самоутверждения. В школе он не испытывал недостатка в поклонницах. По натуре мягкий, он, сам того не замечая, завоевывал сердца своей обходительностью, довольно редко встречавшейся у ребят его возраста. Психология Дениса была полностью асексуальной, и он еще не подозревал, какой властью может обладать его красота, а, нужно признать, он был довольно красивым мальчиком. Мамины гены. Девчонки засматривались на него, а их матушки хором спрашивали: "Кто этот мальчик?", увидев лицо Дениса на школьных фотографиях. Он казался несколько младше своих лет из-за невысокого роста и дробного телосложения, его красота была нежной и естественной, основанной на взаимной гармонии содержания и форма, а поэтому не нуждающейся в самоутверждении. Денис себя недооценивал; повышенный интерес к собственной персоне его либо смущал, либо раздражал.
  -- Эй, пацан, - Денис повернулся на звук голоса и тут же попятился.
   Его подхватили и бросили к ногам позвавшего. Тот подошел ближе, носком ботинка поддел подбородок мальчика. Встать Денису не дали чьи-то руки, упершиеся локтями в лопатки.
  -- Красотка, - оскалился заговоривший, обмазав Дениса сальным взглядом, и обходя со стороны. Ударил носком в пах, и начал бить - умело и расчетливо.
   Их было пятеро. Свет дальнего одинокого фонаря превратил их в резко очерченные сгустки мрака. Пьяный смех, грубые цепкие руки и звук рвущейся одежды. Беспомощность и боль. Они развлекались, играя со своей жертвой. Страх забавлял. Они бросали его друг другу в руки, и каждый бросок был ударом. Шутили. Им нравилась безнаказанность их силы. Тело Дениса было таким по-детски нежным, уязвимым. Легким, почти невесомым. Заостренные, но изящные изгибы, испачканные в крови и грязи. Он так и не успел понять, что произошло. Глаза, расширившиеся зрачки истекают этим непониманием и испугом.
   Их ярость стала желанием и они обступили его, чтоб утолить свой голод. Денис пытался сопротивляться. Отчаянно. Как птаха, попавшая в силок. Напрасные попытки распаливали их еще больше. Они рвали его плоть, расталкивая друг друга. Каждому из них хотелось урвать себе хоть капля его слабости. И чистоты. Животная страсть захлестнула их полностью. Они вталкивали себя в него все глубже и глубже; стонали, получая ни с чем не сравнимое удовольствие, когда его мышцы сжимались в судогре боли, резко обхватывая и, словно в засос, целуя их член. Так случалось всякий раз, когда в Дениса вонзалось лезвие ножа, а затем проворачивалось, разрывая рану. Иногда быстро, иногда медленно.
   Они ушли, бросив его лежать между мусорными контейнерами, как истерзанную, разбитую фарфоровую куклу. Среди битого стекла и грязи. В луже, в которой перемешались дешевая водка, их сперма и его собственная кровь.
   Они уходили пересыщенными, еще не зная, что с этих пор заражены вечным голодом. Ведь красота - это болезнь. Она проникла в них со вкусом его крови, и они обречены искать ее вновь, как нашли однажды здесь, среди грязи. Им предстоит сойти с ума, из раза в раз находи в грязи лишь грязь.
  
  
   Денис переживал этот кошмар наяву вновь и вновь, рассказывая о нем. Разным людям. Они требовали от него подробностей, пускай даже самых незначительных, заставляя его страдать. Денис остался жив, это было обыкновенной констатацией факта. Все, что он помнил о той ночи - нервные всполохи стробоскопа под дурацкий, оглушительный грохот, шершавые грубые руки, терзающие его тело и свою боль. Отчетливее всего он помнил боль. Больше всего на свете ему хотелось забыть об этом. Совсем и навсегда. Но ему не позволяли. Мама, врачи, какие-то другие люди, а теперь и следователь. Марина была в ярости, она жаждала правосудия. Ее праведный гнев развернул бурную деятельность, и Денису пришлось пройти ряд унизительных анализов, подтверждающих правомерность выдвинутого обвинения в изнасиловании.
   Состояние Дениса было тяжелым. Его постоянно держали на обезболивающем и снотворном. Порой он терялся между сном и явью. Жизнь стала адом, где муки скручены в замкнутую спираль бесконечности.
  
  
   Они принесли ему апельсины. От всех болезней всех полезней. Как будто эти оранжевые шарики, накаченные, словно мячи воздухом, пресловутым витамином С, способны вернуть его к прежней жизни. Макс и Веталь топтались у изголовья его кровати. На их лицах - смесь жалости и любопытства. Скованность и неловкость почти осязаемы. Чувство вины и раскаянье в том, что уже не изменить. Раскаянье тысячей "если бы...".
   Дениса раздражали их жесты, неискренние слова и незаданные вопросы. Раздражало само их присутствие. Разговаривали о чем-то незначительном, но на самом деле их взгляды говорили другое:
  -- Теперь мы не знаем, как с тобой поступать, так нехорошо получается. Со временем все вернется в прежнее русло, это возможно. Наша реакция напрямую зависит от тебя: будет славно, если сделать вид, что ничего не произошло. Ты выйдешь из больницы, и мы так и сделаем. Так ведь? А пока, нам очень жаль и очень неудобно.
  -- Мне больно, - отвечал Денис, - Слишком больно, для притворства и для того, чтоб вам было удобно. Я не смогу все забыть!
  -- Мы тоже не сможем. Но не стоит подавать вида. Мы знаем, что ничего не останется прежним, но со временем все утрясется. Иначе никак. Пойми, это шаг навстречу с нашей стороны, сделать вид, что ничего не произошло. Но это будет ответным шагом. Первый должен сделать ты. Начни, и мы подыграем. Давай же!
  -- Я постараюсь, - пообещал им его взгляд.
   В разговоре повисла слишком долгая пауза. Макс попытался как можно более незаметно ткнуть Веталя в бок, и ребята засобирались. Прощание напоминало бегство из охваченного чумой города.
   Когда они ушли, Денис остался наедине с безмолвной болью, гораздо более глубокой, чем от рваных ран и сломанных костей, болью, шедшей из самой раненой души, которой никогда не коснуться больше былой безмятежности. Выключилось, нет, скорее ослабилось, до ставших уже привычными пределов, напряжение. Еще немного, и он бы не выдержал. На глаза навернулись слезы.
   Денис ощущал себя мухой, угодившей в паутину, сотканную из бесконечных, банальных монологов, и не было никаких шансов на побег из этой западни. Ему стало тошно вовсе не потому, что его ранил этот визит вежливости, - они были ему абсолютно безразличны. Денис страдал из-за того, что у него не было человека, перед которым ему захотелось бы раскрыться. Который бы смог его понять. Бабушка, ее больше нет. А маме так и не пришло в голову просто обнять своего сына и помолчать. Не причитать, не жаловаться, а просто помолчать. Хотя бы. И эта летопись будничных злодеяний теснила Дениса, как порок сердца. Он замкнулся в себе. Задыхался от грязи. Грязь впиталась в него, проникла в каждую клетку, заполнив собой всю его изнанку. Денис винил себя за то, что произошло. Ненавидел себя за беспомощность, за лицемерное снисхождение окружающих, за бессмысленность, за одиночество, за боль. За раны, которые, став уродливыми шрамами, будут всю оставшеюся жизнь напоминать ему о бессилии, ущербности. Он был настолько нещастен, до того полон горя, что мир для него перестал существовать. А когда больше ничего не существует, остается пустота. И нет ничего, с чем можно ее сравнить. Денис засыпал и просыпался в своем персональном аду, замкнутом снаружи, а изнутри безграничным, как любое человеческое "я".
   Соседи по комнате, с их кретинскими спорами о политике, национальной экономике и прочих вещах, никак от них не зависящих, мамины истерики, врачи, медсестры, - все сливалось в одну сплошную пытку. Он сходил с ума от всех этих людей, что приходили к нему со своими неудобно или по долгу службы. Денис сильнее сжимал зубы, время от времени проваливаясь в мир, расцвеченный ягодами клюквы, серебрящейся по утрам инеем. Жидкие кусты слались по земле так, что подберезовики с легкостью перерастали березы. Здесь царствовал почти бесконечный день, сменивший такую же бесконечную ночь, солнце лишь ненадолго ныряло под кромку горизонта.
   Мир, в котором из-за груды замшелых валунов навстречу Денису вышел белый зверь. Это был волк небывалой величины. Обычные желтые степные волки не достали бы ему и до плеча. Денис уже видел его однажды. Тогда. У костра. Зверь зевнул, демонстрируя сияющие ножи клыков, а потом произнес свистяще хрипло:
  -- Ты пришел вновь, любопытный мальчик, - не вопрос, утверждение, факт.
  -- Да, - не веря в сказанное, ответил Денис. Уселся на мох, так, что его лицо пришлось напротив груди зверя. Он не знал, отчего ему так хорошо и спокойно рядом с ним, но совершенно точно знал, - зверь для него не опасен и что он никогда не прогонит его, Дениса, прочь.
  -- Как твои дела? - спросил мальчик, удивляясь нелепости своего вопроса.
   Волк вновь зевнул, тонко проскулив от удовольствия, улегся рядом с Денисом. Потом некстати сказал:
  -- Меня прогнали из стаи.
  -- Кто?
  -- Родился там один молодой, почувствовал себя сильным - и прогнал меня.
  -- А ты... уступил?
  -- Ага. Я мог бы перегрызть ему горло, только зачем? Молодому тоже надо похвалиться силой и оставить волчат. А потом, через несколько лет, я вернусь и загрызу его.
  -- Тогда зачем вернешься?
  -- Чтобы он навсегда остался молодым. Старым быть плохо: запах течки уже не возбуждает, волчата уже не вызывают гордости, а свежее мясо лишается вкуса.
  -- Ты говоришь о себе? Но ты ведь один сильнее всей стаи. Ты белый, но не седой.
  -- О себе я не говорю. Я умер так давно, что плохо помню, как это - быть живым. Просто случилось так, что меня некому загрызть.
  -- Скажи, тебе плохо?
  -- Мне никак. Волки слишком заняты собой, мне скучно с ними. Все, что у них может быть, у меня уже было. А то, что можешь рассказать ты, мне непонятно и ненужно.
  -- Ты волчий бог? - тихо спросил мальчик.
  -- Нет, я волчий труп, - белый зверь улегся мордой на лапы и закрыл глаза. Денис повторил его движение на человеческий манер, - положил голову на прижатые к груди колени, обвив руками икры своих ног.
  -- Я не буду говорить тебе о своем мире, потому что мне самому он непонятен. Не прогоняй меня, ладно? Мне так грустно и так одиноко.
   Волк смотрел на мальчика так, как смотрят на маленьких запуганных волчат их умудренные жизнью родители.
  -- Не прогоню, обещаю.
   И белый волк стал заботиться о своем неуклюжем двуногом волчонке. Учил его грамоте своего таежного края. Он хотел помочь зверенышу, отбившемуся от своей стаи. Хотел, чтоб он выжил, зная, что все его усилия, скорей всего, окажутся бесполезными. И в этом будет виновата суровая жизнь, жестокая по отношению к детенышам, потерявшим свое племя.
  -- У самцов след передних копыт крупный и тупой, у самок - более продолговатый и узкий, - говорил зверь Денису, обучая его охотиться на оленей. - Смотри, волчонок, имеет значение абсолютно все. Только человеческая жизнь может быть бессмысленной. Летом их окрас не такой контрастный.
   Белый зверь рассказывал много о премудростях волчьей жизни. Он знал, что жизнь всякого хищника состоит из охоты, заботы о потомстве и защиты от более сильных хищников, а то, что кажется этому несмышленышу таким любопытным и захватывающим - на самом деле важные уроки. Они помогут ему в том, совершенно чуждом зверю мире, но, все же, таком похожем в своей основе.
   Но чем больше отчаянья испытывал Денис в реальности, тем реже и реже он попадал в ставший уже привычным мир волков. Теперь он спал поверхностным, беспокойным сном, мучался бессонницей, лишь изредка проваливаясь в забытье без снов, как в яму.
   С выздоровлением дело затягивалось, но понемногу кусочки его тела вновь становились единым целым. Чего не скажешь о его внутреннем здоровье. Как две плоскости, обратно пропорциональные друг другу. Кататония. Денис шел в этом направлении и никто не пытался его остановить.
  
  
   Сказанное прозвучало подобно грому среди ясного неба. Денису вдруг стало отчаянно недоставать воздуха. Тело похолодело, сердце сжалось, а в ушах возник невообразимый шум. Позор? Но это неправда! Он не извращенец. Папа все не так понял. Он ошибся. Ну да, ошибся, он явно не прав. Разве можно что-то понять в маминой истерике, прерывающейся приступами полной невменяемости? Папы не было почти месяц, неужели до сих пор она не рассказала ему о случившемся? Как же так?
   Денис попеременно смотрел то на мать, то на отца. Глядел из-под распухших, ставших почти прозрачными, век. Глаза под ними были обнаженными, огромными и полными ужаса. Ужаса, выползающего из самых недр существа, похожего на каких-то земляных червей, без глаз и сострадания, слизких и холодных.
   Андрей Аркадиевич стоял в ногах растянутого на вытяжке сына с лицом полным презрения и гадливости. В его словах пестрили семена сквозняков и вкрапления льда. Жестоких словах, ураганным ветром гудевших в голове Дениса, студивших и без того озябшее сердце, отнимавших дыхание.
   Денис сам во всем виноват. Педераст. Серьги в ушах, штаны широкие, как бабская юбка. А держатся они на чем? На причинном месте! Разве так одеваются нормальные люди? Так? Разве шляются ночами по окраине города? Дискотека? Будто бы не известно, что делается на дискотеках! Ребенку создали все условия, рос в уважаемой, порядочной семье, а что из него получилось?
  -- Отброс общества, моральный урод, - орал обычно такой невозмутимый Андрей Аркадиевич. Лицо побагровело, на виске пульсирует вена. - Видеть тебя не желаю, ты мне больше не сын!
   Развернулся и торопливым, каким-то чересчур громким шагом вышел из палаты. Марина опрометью выскочила за ним. Последний взгляд, брошенный ею на сына, был упреком. Обвинением. И ненавистью.
   Глаза утонули в сиреневато-черных кругах, жгучими лужицами проступили на мертвенно бледной коже, - Денис беззвучно плакал. Вместо того, чтоб помочь отмыться, самые близкие ему люди еще глубже втоптали его в грязь.
   Защелкнулись оковы вины и унижения. Тяжелые и добровольные. Жизнь стала ненужной. Истина, которую Денис, впрочем, не понимал, была токовой: матери он никогда не был нужен, а отцу совсем стал не нужен теперь. Андрей Аркадиевич уже долгие месяцы готовил блюдо, которое знающие люди советуют подавать холодным. Он ждал удобного поворота событий для того, чтоб его ненависть, сваренная из любви, остыла в месть. Подать на развод, чтобы его неверная, надменная и эгоистичная красавица-жена осталась без гроша за душой. Или, униженная и раздавленная, приползла, словно нашкодившая собачонка. Он знал, что произойдет. Марина слишком привыкла к его деньгам и влиянию, к красивой жизни, чтобы остаться, несолоно хлебавши, с больным ребенком на руках. Она сделает все. Лишь бы этого не случилось. И уж тогда он отыграется сполна. За все. Происшедшее с Денисом сыграло ему на руку, - очень кстати выпавший козырь. Спектакль, разыгранный в больнице, был рассчитан не на Дениса, а на Марину. Андрею Аркадиевичу было совершенно наплевать на то, что этим он может сломать жизнь сыну.
   Сердце. Разбитое и каменное одновременно. От ярости бросает в холодный пот. Ярость затравленного, загнанного зверя. Очень хочется пить. Боль повсюду, во всем теле не осталось уголка, где она бы не устроилась, чтобы мучить то, что вопреки ее расчету почему-то еще живо. Гуще всего она гнездится в грудной клетке, превращая каждый вдох в пытку. Весь мир - боль. Рывок. Еще рывок. Дотянутся до бутылки с водой. Почему она так далеко? Снова рывок. Мозг взорвался вспышкой. Ноги, прикрученные болтами к вытяжке, кажется, это из-за них.
   Тише, не рвись. Выполнить это приказание оказалось легко, - так хотела боль.
  -- Все, все, успокойся; на, сможешь удержать? - Откуда взялась рука, протягивающая стакан? Денис рванулся еще раз, просто так, без всякой цели. Сразу стало плохо видно. Лесной полумрак разлился перед глазами, и он не сразу понял, что плачет.
  -- Мужчинам нечего стыдиться своих слез, - рука все еще протягивала стакан с водой. Потом приблизилась, кто-то помог Денису пить, аккуратно придерживая его за голову. Он пил и плакал. И чем больше становились глотки, тем меньше у него оставалось слез.
  -- Хватит, - Денис послушно отстранился и его вновь, так же бережно опустили на подушку. Боль приутихла до привычной ноющей ноты, ярость исчезла. Он только теперь обратил внимание на того, кто помог ему удалить жажду. Денис знал этого мужчину. Он приходил навестить своего отца, соседа по палате, лежащего на койке слева, у стены. Отец называл сына "Санечка", а он называл отца на "вы", но Денис невольно задавался вопросом, кто из них двоих взрослее. "Санечка" был очень заботливым сыном. Он все держал под контролем: от количества принимаемых отцом медикаментов, до качества уборки палаты. Врачи были с ним любезны, а медсестры им очарованны. У него имелись деньги, обаяние и дар убеждения. Он использовал эти три вещи с щедростью или наглостью, смотря по обстоятельствам.
   Конечно же, ни о чем таком Денис не знал, но он очень хорошо запомнил день, когда ему было относительно хорошо и сознание воспринимало окружающую действительность. Санечка пришел в сопровождении мамы, и Денис удивился, и даже позавидовал тому, какими дружными и сплоченными бывают иные семьи. Респектабельный, уверенный сын и такие же солидные, мудрые родители. Почему у него не так? Почему мама совсем о нем не забоится? Ведь он привязан к постели уже три недели, раны не затягиваются, а тело сопревает до пролежней. Она никогда не приносила ему ничего, кроме нескольких фруктов, купленных у входа в больницу, хотя еда в столовой больше напоминала труху с помоями, чем пищу. Почему эти люди пытались заботиться и о нем? Эта женщина приносила ему воды или теплого чаю, пыталась накормить и спрашивала, не нужно ли ему еще чего-нибудь, а муж ее отвлекал Дениса от его мрачных мыслей, обучая его игре в шахматы. Денис тянулся к ним, и чувствовал себя ущемленным одновременно. Вся палата относилась к нему с симпатией и тактом, но только у этих людей за вежливыми обращениями не стояла плохо скрываемая жалость, а лишь искреннее желание помочь. Денису эта семья казалась чем-то из области фантастики, чем-то давно забытым, чем-то, что давала ему лишь бабушка.
  -- Ну? Как ты? - спросил мужчина.
  -- Нормально, - прошелестел Денис.
  -- Ты не переживай, психанул, конечно, твой папа. Но ему ж ведь тоже шок, - увидеть тебя такого. Дай ему время. Кстати, мы так и не знакомы, хотя мне о тебе говорили много. Я - Александр, зови - Саша.
  -- Денис.
  -- Ну вот и познакомились! Лучше позже, чем никогда.
   Денис непонимающе посмотрел на Сашу.
  -- Я сегодня забираю папу домой, - он выписывается.
  -- А мне только через две недели наложат гипс, - невпопад ответил Денис.
   Минуту назад от слов этого мужчины, в сущности - постороннего, мир начал обретать краски, но вдруг все стало опять нещастно серым. Наверное. Это слишком явно отразилось на его лице. Во всяком случае, Саша спросил:
  -- хочешь, я тебя на днях проведаю?
  -- Меня? - поразился Денис.
  -- Тебя.
  -- Конечно, проведаешь, - вмешался Сашин отец. - Мальчику здесь очень скучно. Вокруг одни пенсионеры. А ты, если что, поговоришь с врачом.
  -- Не стоит...
  -- Стоит, стоит! - перебил его Саша. - Не мели ерунды.
   Он еще поговорили о том, о сем. Потом все формальности были улажены, и с выпиской да личными вещами отец и сын покинули палату.
  -- Не вешай нос, все будет пучком, - подмигнул на прощание Саша. - Я скоро наведаюсь.
   Когда они ушли, Денис честно верил, что все, непременно, наладится.
   Но ни на следующий день, ни на третий ничего не изменилось. Чуда исцеление не произошло, и родители не давали о себе знать. Ни мама, ни папа. Денис просил врачей набрать их, но те отвечали, что дозвониться невозможно, - постоянно занято. Мальчик весь извелся. Саша тоже не приходил. "Конечно, - говорил себе Денис, - что взрослый мужик здесь забыл? Зачем ему нужно утирать сопли какого-то пацана?" И ему неизменно становилось стыдно за свои слезы. Солнечный лучик надежды поглотила беспросветная тьма. Дениса ждал Сашиного прихода, и сам упрекал себя за это ожидание.
  -- Привет Денис! - ясный солнечный голос прозвучал в его царстве теней. Совершенно удивительный голос, способный зажечь свет в кромешной тьме. - Да ты приуныл, как я погляжу! Неужели кризис отечественного производстве способен так испортить твое настроение? - сказал Саша, демонстративно не замечая Петра Иосифовича, лежащего у окна мужчину пенсионного возраста из категории "вечно" больных. Денис засмеялся, а Петр Иосифович презрительно фыркнул, демонстративно имея в виду написанное в газете, которую он начал читать с не менее демонстративным интересом. Выйти почитать холл он не догадался. Такие мысли просто не могли прийти в голову человеку уже много лет живущему новостями прессы и сплетнями, человеку одинокому и на старости лет неустроенному, а поэтому озлобленному и желчному. Его безрадостная жизнь была следствием тяжелого характера. Петр Иосифович по любому поводу и без оного имел свое мнение, обычно оппозиционное. Он был скандалистом. Скандалил он вдохновенно и от души. Но порой, с ним случался лиричный настрой и он начинал жаловаться на всех и все. Причем, если попытаться сказать ему, что на самом деле у него все не так уж плохо, - он искренне оскорбится, настолько сильно он любит свои страдания. Таких петров иосифовичей всегда можно встретить в больницах или общественном транспорте.
   Около недели назад Денис окончательно вынырнул из мутных вод полубеспамятства. Вернулся к действительности, в которой его ожидали выкрашенные в мышиный цвет стены и общество престарелых маразматиков, к которому он был привязан в прямом смысле слова. Мучительное, болезненное лечение, люди, видящие в нем пациента, жертву насилия, клиента, - кого угодно, только не растерянного обессиленного мальчика. Все это загоняло Дениса в себя глубже и глубже. Туда. Где он оставался наедине со своим бесконечным отчаяньем. Денис начал понимать, что, по большому счету, никому не нужен, но был так наивен, что судорожно цеплялся за свое виденье мира. Но, не смотря на это, неудержимо терял его. Он еще крепче сжимал зубы и держался, как мог. Он начал строить в себе тишину. Даже волки покинули его сны, оставив лишь безмолвие. Ни вопросов, ни ответов, ни жалоб, ни утешенья. Потому что настоящий язык здесь - молчание.
  -- С тебя скоро гири снимут? - спросил Саша, присаживаясь рядом. Он все же пришел. Пришел к нему, к Денису. И говорит с ним так просто и непринужденно. Денис обрадовался ему и смутился своей радости. Все это пронеслось в голове в один миг, искрой осветив беспроглядную ночь печали.
  -- Обещали скоро, - Денис не знал, как себя вести, что говорить, куда сложить руки. Он сам не заметил, что ответил улыбкой на улыбку своего гостя, что смотрит на него во все глаза, словно на чудо света.
  -- Я вот подумал, что тебе здесь одуреть как скучно, принес тебе кое-что почитать. Я не знал, что тебе нравится, поэтому взял пару книг по своему усмотрению.
  -- Спасибо...
  -- Да пожалуйста. Куда лучше сложить? Вот сюда, дотянешься?
  -- Да.
  -- Ну вот, хоть какое-то разнообразие, а то ж рехнуться можно без движения в этом сумасшедшем доме. Давно так висишь?
  -- Почти месяц.
  -- А когда снимут? Ты говорил, я не запомнил.
  -- Сказали, через неделю. Потом гипс.
  -- Ходить когда сможешь?
  -- Не знаю.
  -- Ну-ну, брось, откуда столько пессимизма в твоем возрасте? Слушай, я тут смотрю, тумбочка твоя вообще никуда не годится. По-моему она чересчур низковата.
  -- Я могу дотянуться только к тому. Что стоит сверху, а к полкам уже не достаю.
  -- Ясно. Уладим.
  -- Не надо, наверное. Я уж так как-нибудь.
  -- Как-нибудь - не подход. Как можно скорее уясни себе это, в жизни тебе это еще пригодится. Кстати, сколько тебе лет?
   Вот так по-дружески и открыто они разговаривали еще около часа. Впервые за последнее время Денис смеялся. Немного нормального человеческого общения, чуть-чуть заботы. Денис был благодарен Саше за это. От Саши будто бы исходили волны спокойной уверенности и жизнелюбия. Его присутствие бело, как глоток свежего воздуха. Скованность и неловкость исчезли без следа, Денису казалось, что их знакомство длится уже целую вечность.
   Уходя, Саша договорился о тумбочке. Очень оперативно санитарка привезла новую, высокую и удобную, поставив ее взамен старой.
   С этого дня Саша начал приходить к Денису несколько раз в неделю. Мальчику было легко и весело рядом с ним. Он ждал его прихода с нетерпением, единственного человека, с которым Денис мог говорить искренне. Саша стал для него отдушиной, мудрым, понимающим другом, старшим братом.
   Наконец появилась Марина. Ее речь была сухой и сдержанной, как у диктора теленовостей. Бледная и отстраненная, она теребила в руках ремешок от сумочки, не глядя на сына. Андрей Аркадиевич больше не сердится. Ей стоило больших усилий доказать ему невиновность Дениса. Лечение идет нормально? До чего же уродуют эти шины и повязки! Врач сказал, что гипс наложат завтра. А выпишут через две недели, когда можно будет снять швы в паху и на ноге.
  -- Денис, нам с папой нужно кое-куда уехать недели на две. Это по работе. Ты все равно пока в больнице, а если мы не успеем вернуться, тебя заберет наша домработница и побудет с тобой до нашего приезда. Хорошо? Вот и славно. Ах да, судебное разбирательство может плохо сказаться на папиной карьере, поэтому мы дали делу обратный ход. Ты ведь ничего не помнишь, так что оно заранее безнадежно. Вроде бы все. Поправляйся поскорей, мне уже пора, - в шесть часов самолет.
   Сухо чмокнула сына в лоб и ушла с чувством выполненного долга. Она пережила много всего ужасного за последнее время, вышла победительницей в войне с мужем, ей нужен отдых. Андрей Аркадиевич переоценил свои силы, свое положение. Его партия была молниеносно проиграна. Шах и мат. Так подавляли восстания рабов в Древнем Риме. И теперь он, ненавидящий во сто крат сильнее, уничтоженный... и все так же неизменно любящий, везет ее ублажать в Египет.
   За окном лоснилось светом по-летнему яркое солнце, в другой части мира царила полночь. Но это ничего не означало. Когда постоянно бьют в одно и то же место, оно утрачивает способность воспринимать боль. Денис не испытывал никаких эмоций. Он долго глядел в одну точку на потолке. Потом, как щелкнув выключателем, погасил у себя в голове весь свет и зарылся сердцем в эту новую тьму. Она оказалась на удивление плоской.
   Планета послушно совершила новый оборот. Ровно через сутки Дениса снимали с вытяжки. Александр был рядом с ним, когда его увозили на операцию. Местный наркоз не обеспечивал должного обезболивания, внутренние швы могли разойтись от напряжения. Общий наркоз исключался в виду недавнего сотрясения мозга. Денис был согласен на все, ради того, чтоб вновь обрести способность двигаться. Полтора месяца быть привязанным к постели, не иметь возможности даже повернуться на бок. Посторонние люди стояли с тазом, помогая ему кое-как помыться, приносили ему дрянную еду из столовки, которую он не мог есть. Его прямая кишка - шов на шве, сломанные ребра причиняют боль при дыхании, а сам он разбит по частям. Денису была противна жалость окружающих, от которой ему приходилось зависеть. Потому что даже родная мать смотрела на него со смесью снисходительности и брезгливости.
   Марина принесла Денису бульон. Однажды. Она заплатила заведующему отделением за уход за сыном, за операцию, за медикаменты, и считала, что этого вполне достаточно для того, чтобы спать спокойно. Технические подробности Марину никогда не интересовали. Дав взятку врачам, она с легким сердцем переложила заботу о больном ребенке на них. Кроме того, Денис уже достаточно взрослый мальчик для того, чтобы усложнять ей жизнь.
   Измочаленного и отрешенного, Дениса вернули в палату. Его плоский остекленевший взгляд обрел длину, когда он увидел Александра, который никогда раньше не подозревал, насколько согревающим может быть робкий проблеск усталой улыбки. Мальчик уснул почти сразу. Беспокойным поверхностным сном.
  -- Он не проронил ни звука, - сказал Александру врач. - Вообще ни на что не реагировал. Мой вам совет, покажите ребенка специалисту, - внутри он пострадал гораздо больше, чем снаружи.
   В тусклом свете больничного светильника мужчина сидел у постели мальчика. Вглядывался в обескровленное, все еще покрытое гарчично-лиловыми следами ударов лицо. Движение глазных яблок под подрагивающими веками. Маленькая складочка, время от времени появляющаяся между бровями.
   "Денис никому не нужен, - думал мужчина. - За что ему этот кошмар? Что за сука может бросить своего ребенка в таком состоянии? И за что он так беззаветно ее любит? А я? Что делаю здесь я? Какое мне дело до этого мальчишки?"
   Александр знал ответ.
   Рассвет сквозь тусклые стекла казался таким же казенным, как и некелерованные спинки коек. Александр открыл глаза. Оказывается, он умудрился заснуть. Затекшее от сна в неудобной позе, тело нещадно ныло. Глаза, как пылью присыпало.
  -- Ты остался со мной на ночь? - спросил удивленный Денис. Они проснулись почти одновременно.
  -- И да, и нет, рассеяно ответил Александр, понимая, что более идиотского ответа в данной ситуации просто невозможно придумать.
  -- Что смешного, - раздраженно рявкнул он и тут же осекся. Он злился на себя за свой идиотизм. На него смотрели растерянно и испуганно огромными-преогромными, бездонными-пребездонными глазами. Ну кто же так делает? Солидный мужик, а ведешь себя похуже любого малолетки. Напугал мальчишку. Александр улыбнулся:
  -- Не обращай внимания, я всегда с приветом, когда небритый и спросонья. Скажи мне, почему ты смеялся?
  -- Я не смеялся... я ... прости.
  -- И все же?
  -- Ты похож на Шурика.
  -- На Шурика?
  -- Да. Ну, знаешь, того из "Операции Ы", "Кавказкой пленницы"...
  -- И чем же я на него похож?
  -- Ты тоже смущаешься, когда делаешь что-то хорошее...
   "Моя ты рыбка! И откуда в тебе столько чистоты после того, что с тобой сделали?" - промелькнуло у Александра.
  -- Хорошо, что только это, а то я уже, было. Подумал, что такой же додик внешне!
  -- Я не хотел тебя обидеть, честно...я так... подумал, - говорил Денис, тушуясь от собственных слов. Он тоже казался себе идиотом.
   От хохота Александра проснулась вся палата. Лед тронулся. Стена неловкости упала.
  -- Договорились, зови меня Шуриком. Так меня еще никто не называл.
  -- Ты не обижаешься?
  -- Неа, не сколечко. А твое имя как сокращают?
  -- Дэн.
  -- Денис мне нравится больше.
  -- Да мне все равно.
  -- Значит, будешь Денисом.
  -- Я всегда им был.
   Теперь они засмеялись вместе, но смех Дениса оборвала судорога боли. И выдох мимо воли превратился в стон. В животе засел морской еж, и в паху - не меньше тысячи.
  -- Тш-ш, легче, малыш, легче, тебе вообще нельзя напрягать мышцы, - Александр гладил Дениса по голове, щеке. В его словах, в самом его голосе было нечто такое, от чего боль уходила куда-то далеко, а сон, уютный и успакаюващий, застилал собой все вокруг. Денис хотел что-то сказать, но передумал. Он был не в силах противится наступающей дреме. Он и не думал этого делать.
   Никто и никогда не проявлял столько заботы и участия в судьбе Дениса, как этот, на самом деле посторонний мужчина. Разве что бабушка. Она любила и заботилась о своем внуке, но не умела так понять. С Александром все было совсем по-другому. Ни отчужденности, ни натянутости. Друг, отец, брат. Он заменил их Денису. До этого мальчик очень смутно представлял себе что значит говорить, когда слова твои находят отклик. Для него это казалось диким. И он осторожно, словно маленький звереныш, ступал на эту неизвестную, но такую надежную почву, все еще робея и принюхиваясь.
   Спокойная уверенность Александра, его помощь, внимание окончательно приручили мальчика. Денис не мог дождаться его визитов, его рассказов о том, какой притягательной и удивительной бывает жизнь. Взрослая, деловая, студенческая, любая, лишь бы о ней рассказывал Шурик. Денис уже не помнил другого имени для этого человека. Еще месяц назад незнакомца, а сейчас близкого и родного.
   Выздоровление пошло, как по маслу. Это радовало Дениса. Потому что исчезала боль, потому что это радовало Шурика. И с тем же ему хотелось оттянуть момент выписки как можно дальше. Денис не представлял себе общение с Шуриком вне больницы. И правда, что у них может быть общего? Денис боялся, что их встречи основываются лишь на сострадании, и мучился этим. Но отказаться от них не хотел и не мог. Шурик был умелым архитектором. Под его чутким руководством храм души мальчика восстанавливался вновь. Он просто был внимателен к нему.
   Порой, для того, чтоб совсем еще свежие раны зарубцевались и стали прошлым, их приходится вскрывать повторно. Это больно, больнее даже, чем получать сами раны, но необходимо, иначе инфекция, попавшая при ранении, может стать причиной гибели всего организма. Точно так же и с травмами души. Держать в себе загноившуюся грязь, - отнюдь не лучшее решение. Чаще всего, мы боимся той повторной боли, которая неизбежна при прикосновении к увечью. Пройдет. Пронесет. Забудется. Главное - не думать об этом. В то время, как подспудно и незаметно это отравляет нашу душу, и мы замечаем это лишь тогда, когда уже почти мертвы. Хорошо, когда рядом с нами есть люди, способные врачевать души. Только вот душа - настольно непостижимая материя, что по-настоящему никто, кроме тебя самого, не может ее вылечить. Помочь лечить - да, но не вылечить.
  -- Денис, как ты здесь оказался? Что произошло с тобой тогда, в тот вечер?
   Пустынный холл травматологического отделения. Уголок посетителя. Продавленные, истертые, стандартные, когда-то красные диваны. Синтетический ковралин, тоже знавший лучшие времена. Пустая подставка для телевизора из фанеры, отделанной под красное дерево. Чахлая пальма в кадушке. Темные тоннели - коридоры, расходящиеся в разные стороны откуда-то сбоку. Неживой застоявшийся воздух. Запах медикаментов и прибитой так называемым мытьем пыли. Голоса говорящих отдают глухим эхом, от которого помещение становится еще более унылым и омертвевшим.
   Денис сидит на диване, вытянув перед собой ноги. Сейчас - это единственная поза, в которой он может сидеть относительно комфортно. Ему предстоит научиться заново сгибать и разгибать их. Стоять на них без помощи костылей или Шурика. Костыли лежат один на другом по правую руку от Дениса. Шурик сидит на диване напротив. Ноют до гула в висках переломы от попыток придать ногам былую подвижность. Сердце рвется из груди. Каждый день. С неизменным упорством. Заново учиться ходить. Вначале на костылях, потом без них. Сильные и уверенные руки Шурика будут рядом. Помогут, поддержат и направят. И его слова. Такие же необходимые и надежные.... Почему же сейчас он выбивает почву из-под ног? Как можно рассказать ему о происшедшем? Как можно втиснуть в рамки слов все те унижения и беспомощность, которые пришлось испытать тогда и все еще приходится испытывать сейчас? И боль. Вселенная боли.
  -- Не спрашивай меня об этом. Ты уже знаешь то, что я могу тебе сказать. Все знают, - голос мальчика прозвучал настолько сдавлено и глухо, что даже больничное эхо не смогло к нему прикоснуться.
   Шурик сидел, облокотившись на диван. Ровный, спокойный. Его ладони, сложенные друг в друга, лежали у него на коленях. Но что-то такое таилось в уголках его глаз.
  -- Денис, я ведь не следователь, не врач, и ни в чем тебя не обвиняю. Не пытаюсь покопаться в тебе из любопытства или каких-то иных побуждений. Ни в чем тебя не обвиняю, повторяю, ни в чем.
  -- Зачем тогда спрашиваешь? - шепот, хриплый тихий шепот. Побелевшие от напряжения костяшки пальцев. - Не делай этого, пожалуйста, не делай.
  -- Я хочу помочь тебе жить дальше.
  -- Я живу дальше. Я каждую секунду живу дальше.
  -- Неправда, Денис. Послушай внимательно все, что я тебе скажу, очень внимательно. Да, тебе больно, такого и врагу не пожелаешь, но это не самое худшее. Ты знаешь, иногда ученые проводят опыты на животных, пытаясь понять природу себя. Так вот, однажды они посадили в большую клетку собаку и подвели электрический ток к половине дна этой клетки, так что собака получала удар, как только ставила лапу на правую половину. Собака быстро научилась держаться на левой стороне клетки. Потом ток подвели к левой стороне, а правую обесточили. Собака быстро переориентировалась. Затем ток подвели по всему дну, чтобы собака время от времени получала удары в любом месте. Сначала собака была в недоумении, а потом легла и стала терпеть удары, не пытаясь их избежать или предупредить. Но на этом эксперимент не закончился. Дверцу клетки открыли. Ученые ожидали, что собака выскочит, но она и не думала спасаться бегством. Она лежала, терпя удары, хотя могла покинуть клетку. Исходя из этого, ученые сделали вывод, что живое существо, пережившее насилие, способно привыкать к нему, так что потом, когда насилие прекращается или существо отпускают на свободу, его сущность настолько ослаблена, что не в состоянии воспринимать что-либо.
   Денис, ты зацикливаешься на собственной ущербности, на искусственно привитом чувстве вины. Скажи мне, перед кем ты виноват? Ты сам спровоцировал ту ситуацию?
  -- Нет...
  -- Несмотря на боль, ты получал удовольствие и хочешь этого еще?...
  -- Нет!
  -- .. а даже если это так, какое зло ты причинил? Ты ненавидишь себя за то, что тебя чуть не убили? За то, что ты выжил?
  -- Нет, Шурик, пожалуйста, не говори так.
  -- Тогда почему ты себя добиваешь? Неужели тебе мало?
  -- Мне более, чем достаточно. Мне противно, понимаешь, противно. Из-за тех, кто говорит мне, что нужно жить дальше, из-за того, что мне необходимо это делать. Меня тошнит от сочувствия, презрения и от людей вообще. Я ненавижу тех пидоров, за то, что они со мной сделали, ненавижу себя за то, что не смог защититься. И теперь все спрашивают, не пидор ли я? Спровоцировал ли я ту ситуацию, понравилось ли мне, - слезы тихо полились бы из глаз, если бы Денис мог плакать. Но он не мог. И тяжелые, жгучие слезы стекали там, внутри, разъедая изнанку, но не единой слезы на лице. Лишь резь в глазах, как от ожога сетчатки. Порой воспоминания способны на такие ожоги - Я ненавижу пидоров, теперь все думают, что я такой же урод, как они...
  -- Я - пидор. - эхо сказанных слов, разбившись о стены, окатило Дениса волной своего смысла. Это его так ошарашило, что смысл все же не вполне достиг сознания.
  -- Что?
  -- Денис, я - гей, - слова, произнесенные четко, с расстановкой.
  -- Ты?
  -- Да, я.
   Пауза.
  -- Правда?
  -- Да.
   Мир вокруг перевернулся с ног на голову, а потом взорвался роем суматошных мыслей. Вздорных мыслей, которые рождались и мгновенно умирали в бешеном круговороте. Шок.
  -- Именно поэтому я спросил у тебя, что с тобой произошло. Посмотри на меня, Денис. Я похож на урода, на тех, кто тебя искалечил?
   Мальчик отрицательно качнул головой. Он растерял все слова.
  -- Люди разные, гей, не гей, - не важно. Не стоит всех грести под одну гребенку и судить этими стереотипами. Те, - Шурик кивнул в сторону Денисовой палаты, - твои родители, да что там говорить, - многие считают меня чуть ли не чудовищем. Но это мое дело, что творится в моей постели. А лицемерная забота каких-то придурков о моей нравственности провоцирует меня на большую циничность, чем я предрасположен от природы. Я и такие, как я, - жеманная потенциальная угроза для всякого, кто носит штаны. Мы - воплощения ханжества и агрессии. Мы - отклонения от нормы. Только вот гомосексуальная ориентация не может быть причиной того кошмара, в который превратилась твоя жизнь. Пьяница-муж, избивающий свою жену, это называется нормой, да? А два целующихся парня, таящиеся со своей нежностью, словно воры, - это преступление? Рефлексия, агрессия и эгоизм, насквозь пропитавшие большинство людей, виновны в том, что с тобой произошло, в том, что происходит сейчас! Твои близкие, я не могу понять, как можно так поступать со своим ребенком? Кукушка проявляет в тысячу раз больше заботы о собственном потомстве, чем твоя истеричка мать! Да и папочка тоже хорош...
   Денис рванулся, как от удара, сжав виски ладонями, будто бы пытаясь задушить того маниакально измученного мучителя, каким стал его разум. Александр взглянул на этого серьезно нуждающегося в стрижке, по некоторым меркам, слишком исхудавшего и со слишком запавшими, по любым меркам, глазами мальчишку и умолк.
   Буря откровений, эмоций и резких слов оставила после себя развороченную пустошь. Воцарившаяся тишина тоже была частью этого опустошения. Неестественно тихая и изодранная на клочья. Александр пристально смотрел на Дениса, чьи веки, как два крыла, трепетали у основания, скрывая от него затуманившуюся глубину стонущего взгляда. Казалось, этот стон рвался из самых глубин души, а Денис, смежив веки, изо всех сил пытался не выпустить его наружу.
  -- Я не должен был так говорить о твоих родителях...
  -- Ты прав, не должен был... и прав, потому что прав...
   И вновь липкое, студенистое, похожее на застывший жир, молчание заполнило собой все вокруг.
  -- Хочешь на улицу воздухом подышать? - наконец выдавил из себя Александр.
   Денис слабо кивнул в ответ.
  -- Я сейчас прейду.
   Через несколько минут он вернулся, везя перед собой инвалидное кресло. Помог Денису пересесть на него. Тело мальчика было каким-то не по-мальчишески, а скорее по-девичьи легким и гибким. Александру казалось, что он больше не имеет права даже смотреть на Дениса. Любое прикосновение теперь представлялось ему кощунством. Денис, наверняка, возненавидит его после этого разговора, а все, что он пытался ему объяснить, так и останется непонятым. Психолог хренов. После боя кулаками не машут. Что сделано, то сделано. Значит, так тому и быть. Откуда-то образовалась скверная пустота в области груди и мешает дышать. Сосет под ложечкой.
   Осень разодела клены роскошью от Couture. Червонное золото, медовый желтый, шоколадно-коричневый и совсем чуть-чуть глубокого, словно омут, зеленого. Такой изысканно-утонченной бывает боярыня-осень порою в октябре.
   Опавшие листья сплошным ковром услали все вокруг, преобразив своим богатством маленький больничный скверик. Ветер бегал по ним, поднимая их охапками и разбрасывая за собой. Теплый ветер-мальчишка. Умиротворенное, ласковое солнце косыми лучами ложилось на остывшую землю.
   Мальчик на инвалидном кресле и везущий его мужчина существовали как бы вне тихой прелести бабьего лета. Остро чувствуя наималейшие движения, они не замечали ничего вокруг себя. Так бывает с теми, кто проваливается в зыбучие трясины какой-то мысли. Шаг в шаг за ними ступало отчаянье.
  -- Саша...Шурик...
  -- Что?
  -- А ты и вправду гей?
  -- Да, Денис. И еще человек...
  -- Я не.... Ты прейдешь ко мне еще?
  -- Прейду. Обещаю.
  
  
   Выходя из больницы, Александр купил в буфете чашку отвратного кофе. Выпил, даже не почувствовав вкуса.
   У Александра обостренный нюх. Как у волка. Говорят, волки никогда не нападают на сильного, их жертвами всегда становится слабый. У Александра нюх был исключительный. Он развивал его подсознательно с детства. Он научился нащупывать то, что превращает человека в добычу волков. Страх, однажды поселившийся в душе, не исчезает никогда, наоборот, он накапливается, и все усилия замаскировать его становятся все более бесполезными. Он знал наизусть каждую морщинку, каждую гримасу, каждое выражение, как на экране, видел это в лицах. Много раз замечая эти предательские признаки, угадывал их проявления. Денис - это другое. Он чувствовал в нем силу.
   Александр прищурился. Глаза его превратились в узкие щелки. Он был доволен.
  
  
   Разошлись швы. Лопнули. Все. Денис уже почти неделю истекал кровью. Его прямая кишка была сшита буквально по частям. Там, внутри, Денис был одной сплошной раной. Теперь его простата была шов на шве. В таких случаях врачи советуют надеяться на лучшее.
   Денис рано встал с постели. Ему не терпелось вновь ходить. Ведь каждый день, проведенный им без движения, - это еще большая атрофия поврежденных мышц. Большие мучения. Это когда ноги одновременно ватные и ступающие по битому стеклу, когда их слабость не выдерживает вес тела, а боль в суставах перекрывает все иные боли.
   Денис переусердствовал.
   Обескровленный, вновь накаченный лошадиными дозами обезболивающего и снотворного, он лежал в плену у капельниц, а Смерть лукаво подмигивала ему, играя в кости с Жизнью.
   Александр дневал и ночевал у постели мальчика. Он пришел, как и обещал. Он видел, как серые спортивные штаны Дениса вдруг стали алыми в паху, и алый, как-то очень быстро поглощая серый, стекал вниз по ноге. Пока добежали врачи и медсестры, Денис уже лежал на его руках, а его безупречный костюм покрылся кровавыми отметинами. В крови были и его руки. Александр очень отчетливо запомнил, какой теплой была эта кровь.
   Как бы про между прочим приходила Марина. Заглядывала в палату, где неизменно заставала Александра. Подходила к постели сына, с любопытством заглядывала ему в лицо. Иногда трогала лоб. Спрашивала, как он. Александр сдержанно и лаконично говорил ей о последних изменениях здоровья Дениса и выходил в холл. Марина садилась на его место и погружалась в раздумья. Что значит друг? Откуда взялся этот друг? Ее внутренний бухгалтер моментально выставлял счет на предмет стоимости часов или обуви Александра. Очень даже внушительные суммы получались. Марине нравились такие цифры. Кроме того, она не заметила никаких признаков "женатости" у него, хотя была превосходным специалистом по этой части. Такой ухоженный, обходительный и, судя по всему, преуспевающий.... Уходя, она одаривала Александра одной из своих самых ослепительных улыбок. Визит к сыну занимал у нее минут десять от силы. Спускаясь вниз по лестнице, она обдумывала, что бы одеть такого поэффектнее, что сказать, как направить разговор в интересующее ее русло.
   Андрей Аркадиевич сына не навещал.
   Полубред-полусон Дениса вновь заполнили серые спины волков. Они кидались на него стаей, рвали его, взвизгивая от восторга. Иногда ему снился Белый, и тогда остальные волки не смели к нему приблизиться. Он учил мальчика побеждать рысь. Рысь каждый раз его побеждала. Он сопротивлялся всегда и волками и рыси.
   Мечась по постели, он не раз срывал катетеры. Денис кричал во сне.
   А потом вдруг волков не стало. Вернулось отвратительное, но знакомое ощущение затуманенной медикаментами реальности. Швы больше не кровоточили. Жизнь на этот раз выиграла у смерти, с отрывом в одно очко, но выиграла.
   И вновь первое лицо, которое смог различить Денис, было лицом Александра. А разве могло быть иначе? Никому из них даже оттенка подобной мысли не могло прийти в голову.
   Все возвращалось на круги своя.
  
  
   Опять пришел понедельник. В начале недели у Шурика всегда много дел, а эта неделя выдалась вообще ужасающей. Шурику пришлось уехать из страны в командировку, и до субботы он не вернется.
   Минуты, словно капли воды, падают на раскаленные угли ожидания. Время превратилось в ужасную, вязкую, тянущуюся субстанцию. Денис думает о Шурике день напролет. Завтрак, обследование, процедуры, обход врача, обед, опять процедуры, ужин, утро, день, вечер. Слова каких-то полулюдей-полутеней - все это где-то там, на заднем плане. Ждать целых пять дней, а, точнее, уже четыре. Четыре. Как много! С этой мыслью Денис уснул.
   Тело обняло его, как солнечный свет обнимает туман. Он исчезал, испарялся. Руки Шурика, как лучи, ласкающие туман, а тела их растворялись друг в друге.
   Смутное прикосновение простыни к его щеке. Остатки тепла, размытые по всему телу. Денис обвел глазами пространство. Знакомый рисунок ветвей за окном, силуэты спящих соседей по палате, все тот же потолок... это был сон. Необычный и яркий. То блаженство ему всего лишь приснилось.
   Как странно... как человеку свойственно накручивать! Денис впервые заметил насколько Шурик красив. Всю оставшуюся ночь он вспоминал его длинные пальцы, сосредоточенное, а от того еще более красивое лицо, волосы. Из-за своих фантазий, мальчик не заметил, куда убежали следующие четыре дня. Он был так поражен своим сном, так погружен в свои мысли, что не замечал ничего вокруг. Признание Шурика в своей нестандартной сексуальной ориентации, как и тот сон, в них не было ничего ужасного. Напротив, то, что они делали во сне, - это было так сказочно хорошо. Но это было во сне. А если б на самом деле? Было бы ли это так? Понравилось бы ли это Денису? Заниматься любовью с мужчиной. С мужчиной. И перед глазами всплывали совсем другие картины. И то, как это было мерзко и ужасно. Как двигалась в нем чужая плоть, и от каждого движения по телу разливалось вовсе не тепло, а боль, и отвратительное, гадкое ощущение спермы внутри себя... но почему же, почему Денису все же хотелось, чтобы сон стал явью? Чтобы Шурик имел его, как имели те, другие... несмотря на боль, несмотря ни на что... чувствовать его в себе, разрываясь на части от счастья.... Все это дурно, - говорил себе Денис. Пошло и отталкивающе. Неужели отец прав, и он действительно моральный урод? Грязный извращенец. Почему Денису само воспоминание о том, что его имели? И так хочется, чтобы его целовал и любил Шурик? Не кто-нибудь другой, а именно он. Потому что Шурик - гей? Потому что сам Денис тоже гей? Но ведь это не так. Не правда! Не может быть правдой. Нет, нет и нет! Но Шурик, он... как все сложно. Кругом идет голова и совсем неясно, что же это с тобой такое творится.
   Когда пришел Александр, Денис был настолько взвинчен, что не мог нормально с ним разговаривать. Краснел. Бледнел. А тот явно забавлялся выражением его лица, безошибочно угадывая ход мыслей мальчишки.
   Сексуальные предпочтения Шурика, его гомосексуальность оформилась очень рано и осознано еще в то время, когда его жажда и голод только начали набирать силу. Но для него познание этой стороны человеческих отношений было связано только с мыслью о комфорте. Когда он просыпался в доме мужчины, то был уверен, что найдет бритву, халат своего размера и манеру выражать свои мысли, свойственную ему самому - резковатую и утонченную одновременно. Когда же он просыпался в доме женщины, то у него на коленях уже стоял поднос с завтраком, под подбородком была кружевная салфетка, а рядом - любующаяся им пара глаз. И он уходил оттуда недовольный и небритый. Так что чувственность для Александра относилась до сих пор к области чисто практической, как искусство вести хозяйство. Будучи темпераментным от природы, он и сам с легкостью мог себя удовлетворить, при этом спал сном ребенка и видел цветные сны: зверь - вот на кого он был похож. И к тому же алчный и ненасытный зверь.
   Как сильный человек, Александр уважал лишь силу. В мужчинах, которые ему нравились, жизнь и сила, как и в нем самом, били ключом. Его возбуждало само ощущение от прикосновения к телу, в котором из мышцы в мышцу переливается мощь, естественное сопротивление этого тела, когда ты оплавляешь его собою.
   Женщин Александр попросту презирал. Как вид, как класс, как сословие. Он с ранней юности столько раз убеждался в их навязчивости и доступности, что иного мнения и составить не мог, - не имел такой возможности.
   Хорош, высок, подтянут, мужественного вида, энергичен, - все в нем производит впечатление человека деятельного, много повидавшего и еще больше переделавшего в своей жизни. Тонкие губы, породистый нос, движения - точные и уверенные. Порода во всем. Потомок викингов и их жертв. Такие обычно не знают недостатка в женском внимании.
   Александр глядел на смущенного, растерянного Дениса и знал, что судьба привела его в эту больницу именно за ним. За этим мальчишкой. Почему он вновь и вновь приходил к нему? Захотелось. Для Александра это достаточный повод. Мальчишка был ему интересен, притягивал своей свежестью, юностью. Ему нравилось то, как удивительно мягко Денис произносит фразы. Было в нем нечто такое, отчего этот маленький забинтованный комочек плоти вызывал странную смесь желания и уважения. А еще - любопытства. Александр хотел его, и признал для себя это сразу. Ни на раз, ни на два. Навсегда. Он сам себе удивлялся. Разбитое, изуродованное тельце казалось ему прекрасным, и каждый час, проведенный с Денисом, приносил радость. Так чисто и так по-настоящему с Александром случалось чуть ли не впервые. Он не просто влюбился в Дениса, он заболевал им, и по мере того, как мальчик выздоравливал, Александр становился все беспокойней. Он боялся потерять его. Не знаю, как бы такое описали поэты, но Денис в какой-то миг изменил все в его жизни. Миг, разделивший жизнь на до и после. Миг, когда Александр понял, что никому и никогда не позволит разрушить эту хрупкость. И он согласен на все ради этого. Звезду с неба? Нет проблем! Лишь бы Денис всегда смотрел на него так, как он это делает сейчас.
   Александр возьмет Дениса. Иначе и быть не может. Душа велит взять его, храброго и беззащитного, в ладони, словно воду - и, словно воду, пронести его по жизни осторожно, не расплескав. Никто и ничто не сможет отнять его у мальчика. Он скорее убьет его, чем отдаст.
   И Александр сделал первый шаг на пути к своей цели:
  -- Так когда, говоришь, у тебя день рождения? - Александр облокотился на подоконник рядом с Денисом. На его холенном лице застыло выражение спокойного безразличия, и только глаза, глубокие и суровые, выдавали наличие где-то там, на дне, едва заметной заинтересованности. Расчетливой заинтересованности удава, словившего взгляд своей жертвы.
  -- Двадцать первого, - вяло ответил Денис и уперся носом в холодное окно. От его дыхания на стекле образовался туманный кружок, как бы дышащий с ним одними легкими. Вдох, выдох. Меньше кружок, больше.
   За стеклом падал снег.
  -- Друзья прейдут, одноклассники...
  -- Скорее всего, не прейдут, - взгляд Дениса растворился в городском пейзаже, проникая сквозь то. Что казалось плотным и огибая пустые места. - Я думаю, они не прейдут вообще. И в школу я тоже не хочу возвращаться, - сказал он, заканчивая в слух свою мысль.
  -- Я устрою тебе день рождения. С шарами, тортом и подарками. С чем хочешь. Хоть на день обстановку сменишь. Поверь мне, Денис, больница и на здоровых людей действует угнетающе.
  -- Да разве в этом дело?
  -- И в этом тоже, малыш, и в этом тоже.... Не стоит пренебрегать праздниками, их намного меньше, чем будней. В общем, даю тебе слово, что день рождения ты проведешь преотлично. Договорились? Ты ведь меня знаешь, я слова на ветер не бросаю. Ну что, договорились?
  -- Договорились, - ответил Денис. Ты прейдешь, и это уже будет праздник, подумал он. Подумал, но, конечно же, не сказал. Наоборот, попытался отмахнуться от этой мысли. Она показалась Денису чуть ли не постыдной.
  
  
   Падал снег густой и махровый. Один из тех совершенно особенных сортов снега, из которых делаются волшебные сказки про зиму.
   Все это было там, за оконным стеклом, за пределами больничных стен. А по другую их сторону на засланной кровати сидел мальчик и ждал тех, кто знал, почему сегодня он так хочет верить в чудеса. Сегодня у него день рождения. Совершеннолетие.
   От непривычной тишины воздух в помещении казался еще более густым и неподвижным, чем обычно. Денис так привык к звукам, ставших неотъемлемой частью его нынешней жизни: скрип кровати, покашливание, звуки шаркающих шагов, глухое хлопанье дверец на тумбочках, разговоры, что попросту перестал их замечать. К новогодне-рождественским праздникам его соседи по палате повыписывались, и с ними исчезли звуки.
   Тишина оглушала. Искажала пространство. И скучная коробка шестиместной палаты приобретала размеры почти что вселенной. Денису вдруг показалось, что все люди, которых он когда-либо видел в этой палате, все люди, которых он видел в своей жизни, были всего лишь линиями, расплывшимися на промокашке, существами-черновиками, с перемигивающимися взглядами и лицемерными каракулями вместо лиц. Но, что еще хуже, куда хуже, пришло ему в голову, он сам был лишь тенью этих тенеобразных людей.
   Мама обещала прийти к двенадцати. С папой. Обещала. Сегодня же день его рождения, он так их ждал! Ведь уже обед прошел, и процедуры закончились, и врач приходил. Уже почти пять! Ну почему же никто не приходит? Шурик! Ну почему? Даже ты... почему так хочется скулить, сворачиваться калачиком, лезть на стены? Так ждешь маму, но хочется звать тебя. Тебя и только тебя! И рассказать тебе о том, как это ужасно, что она обещала прийти, а не пришла. Как больно понимать, что сын для нее - пустое место, и как привычно. Ну почему же не приходишь и ты? Может быть, с тобой что-нибудь произошло? Что-то помешало тебе приехать? Работа? Другие дела? Да-да... другие дела.... Ты же взрослый мужчина, у тебя наверняка есть кто-то, кто имеет право на твое время, на тебя самого. Кто он? Как выглядит тот, чьим правам я так завидую? Как же это мучительно! Как жжет! Ты столько для меня сделал, но я не могу претендовать на большее. Кто я для тебя? Кто?
   Снежинки взметнулись роем. Словно бестелесные духи пробежали по городу - это метель разгонялась, раскручивалась на льду и начинала бурлить на перекрестках, наткнувшись на стены домов.
   В день своего шестнадцатилетия, болезненно бледный и бесконечно уставший, сидел на кровати мальчик. Глаза его перестали блестеть, потому что у них не было на то причины.
  
  
   Денис узнал звук этих шагов, как только они раздались в самом начале коридора. Узнал сердцем. Захотелось рвануться им на встречу опрометью, как рвалось сердце. А мысли суматошно гонялись одна за другой, бестолково дрались и бессмысленно мирились, захлебываясь в радости.
   Александр увидел Дениса, его лицо и... сразу непонятно даже, кто тут был первым, они обнялись.
   Они беспомощно глядели друг на друга. Денис говорил, говорил, говорил, говорил о маме. Он ждал ее, ждет, как же так? Где она? Ты был так нужен мне, а она сказала, что прейдет, с папой, и не пришла.
   Все в позе Дениса - то, как руки сжимали предплечья Александра, а плечи подняты, кричало - защити меня. Глаза, большие, широко раскрытые глаза молили. Обними меня, помоги мне. И Александр вновь привлек к себе Дениса, гладил его волосы, прижавшись к ним щекой. А Денис все говорил и говорил, прижимаясь к нему все сильней. Худое тело словно состояло из спаянных острых углов, сплошные лопатки и локти, его острый подбородок упирался Александру в грудь. Какой же он все же маленький, как легко его изувечить, - думал Александр. Мой милый, домашний мальчик, совсем недавно ты узнал, какая же это помойка, - наша жизнь. И сколько на ней сволочья и отребья. Нет, Денис, до этого ты не представлял, что такое жизнь, ты жил в тепличном мирке, в квартире со множеством комнат и домашней прислугой. Там, в твоей квартире, есть вещи, до которых не опускается ни одна уважающая себя сволочь... и не уважающая себя - тоже. На такое способны только культурные, порядочные люди. И я не позволю тебе, мой малыш, так страдать из-за могилы, где ты был рожден и где был похоронен заживо.
   - Собирайся, - сказал он Денису. - Сегодня ты не останешься здесь и минуты.
   Машину Александр гнал с такой скоростью, словно они с Денисом скрывались от преследователей. Он вез мальчика в единственно возможное место. Туда, где никто не сможет его обидеть, а он сможет его уберечь. Александр вез Дениса к себе домой.
   Подарок ко дню рождения Денис распечатал уже в машине. CD Player. Он давно о таком мечтал. В прошлой жизни, такой теперь нереальной, будто бы сон. А в этой жизни они мчались по необычно пустой Саксаганского, понимая, что это безумие.
  
  
  -- Да, ответил Денис.
   Квартира Шурика ему понравилась. Больше всего удивляли ее размеры - просто гигантский пентхауз в три этажа. Одна гостиная - добрая половина Денисовой квартиры, которая, между прочим, тоже была немаленькой.
   Квартира Шурика. Такая светлая, большая, со вкусом обставленная. Красивая. Его.
   Александр провел Дениса по всем комнатам, показал, что к чему, а потом они пошли на кухню, где он приготовил нехитрый ужин, который они съели, сидя у камина в гостиной. Много смеялись, шутили. Денису было так приятно, так сладостно хорошо. Это было, как мечта. Стряхнуть пыль, грязь, пепел и ржавчину и снова почувствовать себя живым человеком. Живым и неприлично счастливым. Все для тебя, малыш. Бери от жизни лучшее. Сегодня у тебя праздник. Так наслаждайся им!
   Мужчина и мальчик сидели на мягком и белом, как облако, ковре, подставив лица теплому дыханию живого огня. Сидели, обнявшись, наблюдая, как покой растворяется в дреме.
   Александр наклонился и поцеловал Дениса в висок, провел рукой по его щеке и улыбнулся. Денис вдруг почувствовал неловкость за себя, казалось, все его едва затянувшиеся шрамы зажглись прожекторным светом. Денис почувствовал себя уродливым и неуклюжим перед этим красивым, изысканным мужчиной, что улыбался, смотря ему в глаза. И в улыбке этой было так много нежности и ласки, так много понимания, что не улыбнуться в ответ попросту невозможно.
   Денис уснул в объятьях Шурика, но они не занимались сексом. Каждый раз прикасаясь к Денису, Александр боялся, что его прозрачное, по-детски доверчивое счастье исчезнет. Растворится, словно звезды в рассветной дымке. Александр хотел Дениса. Не на раз и не на два. Навсегда. Всего. Без остатка. Денис лежал, подтянув колени к груди, прижавшись спиной к его животу. От его кожи пахло умиротворенностью, дыхание было глубоким и ровным. Так спят ангелы, подумал Александр. Откуда эта сентиментальность? Что случилось с самодостаточным, самовлюбленным циником? Ничего особенного. Он просто был счастлив.
   Их утро тоже было сказкой. Обыкновенным чудом, заметить которое может лишь тот, кто был его лишен. А как не хотелось возвращаться в больницу! Как необходимо сказать здесь, сейчас, о том, что же ты чувствуешь. Потому что иначе нельзя, потому что потом уже не сможешь, потому...
   В коридоре, в ожидании лифта Денис поднялся на носки и поцеловал Александра.
  -- Шурик, я люблю тебя. Люблю, как никого другого, - сдавленно, сосредоточенно. На одном дыхании. И сразу негде спрятать взгляда, и ноги ватные, а руки тяжелые... и совсем неизвестно, что же дальше. А что же дальше? Ведь признание это, как крик, как мольба... о чем? Люби меня, будь со мной, не прогоняй.
   Александр взял Дениса за подбородок, убрал челку с глаз, и медленно, почти осторожно, он прижал свои губы к Денисовым. Губы мальчика были прохладными, а дыхание таким свежим. Неожиданно перед Александром мелькнуло одно детское воспоминание. Сколько ему тогда было, лет тринадцать? Перед первым в жизни свиданием он заперся в ванной и при помощи огромного зеркала, висевшего на стене, учился целоваться. Тогда он стоял и медленно, с осторожностью прижимал губы к прохладной гладкой поверхности. Закрыв глаза, он целовал воображаемые губы в зеркале, оставляя кружочки, маленькие, теплые туманные пятна, и представлял себе его или ее, сейчас он уже не помнил, предчувствуя, что за этим первым образом его ждут другие незнакомые лица, скрытые одно под другим, как карты в колоде. Может быть, уже тогда, трогательно приподнявшись на цыпочки, с закрытыми глазами и взволнованным лицом он целовал всех тех. кого в своей жизни будет любить.
   Сейчас у поцелуя был тот де прохладный вкус. Глаза Александра были открыты, как будто где-то, вне Денисового лица, он искал тень того самого тринадцатилетнего мальчика. И Александра посетила странная мысль. Не Дениса ли лицо было на самой последней карте в той воображаемой колоде, которая чередовалась под затуманенной поверхностью зеркала в ванной комнате родительской квартиры?
   Нельзя так, малыш. Нельзя быть таким доверчивым. У меня тебе было хорошо и спокойно, у меня тебя никто не сможет обидеть. Но ты этого знать не мог. Да и не в постороннем обидчике дело. Есть ведь еще и я. Мальчик, откуда ты знаешь, кто я и что я? А то, что ты знаешь обо мне... неужто тебя жизнь совсем-совсем ничему не научила? Взрослые, они ведь разными бывают. Всякие. Хорошенький мальчишка, кто знает, куда и с кем ты уехал. Где будут тебя искать? Здесь? Кричи, - не докричишься, зови, - не дозовешься. И незнакомый мужик, способный голыми руками... мальчик, но ведь так и вправду нельзя!
   Ты не представляешь, что делаешь, мальчик... искренне и наивно даришь мне себя. От таких подарков не отказываются. Я не откажусь. Но еще не поздно. У тебя еще пока есть минута-другая для того, чтобы одуматься. Ты все еще можешь уйти, пока я, ошалевший от истины, медлю. А истина проста: я не дам тебе уйти.
  -- Давай вернемся ко мне, - прошептал Александр и вновь поцеловал Дениса. Хищным, голодным поцелуем. И было в его голосе нечто такое, отчего все вокруг становилось зыбким и незначительным. Все, абсолютно все, кроме этого голоса.
   Александр увлек за собой Дениса, как манит омут, и напоил его ядом губ и прикосновений. Он окунул его в хмельную стихию близости. Никто и никогда не прикасался так к Денису. Александр сводил мальчика с ума своим горячим и ловким языком. А руки! Руки! Что делали его руки! М-м-м.... Умело, технично, избегая всего того, что может причинить боль едва зажившему телу, расчетливо отмеряв дозу, Александр отравил Дениса собою. Щедро, как великодушный сеньор, он одарил его лаской, зная, что от него не убудет, ведь вскоре он испъет Дениса до дна. Сейчас же, предвкушая всю сладость удовольствия, как истинный гурман, он лишь прикоснулся к вожделенному, разогревая страсть на внутреннем огне. О, позже, позже... стоит еще немного подождать. Всему свое время. Александр знал, что делает. Очень хорошо знал. Тот мальчик, что оплавился его жаром, теперь действительно принадлежит ему. Не на раз и не на два. Осталось повременить немного, и Денис станет его навсегда. А сейчас...
   Александр привез Дениса обратно в больницу. И пока мальчик ощущал себя частью счастливой сказки, Александр вникал в унылую прозу следующей главы. Потому что сказки обычно заканчиваются за несколько страниц, а нам необходимо двигаться дальше, ведь люди - многотомные издания. Малыш, мой малыш, я сделаю так, чтоб твоя сказка никогда не заканчивалась. И не потому, что без твоей невозможна моя, а потому что ты заслуживаешь ее каждое мгновение.
   Александр пошел уладить формальности по поводу внезапного вчерашнего исчезновения и ночного отсутствия Дениса в больнице. Люди, чьи отношения основываются на содержимом заранее переданных в нужный карман неподписанных конвертов, обычно быстро находят общий язык:
  -- Да что вы! Конечно же понимаю, дни рождения все-таки не каждый день бывают! Так что все в порядке, не стоит переживать из-за всяких там мелочей, - ответил дежурный врач, натягивая поверх своих слов приторную улыбку, от которой пахло прогорклым жиром и паленым сахаром. Понимающая такая улыбка, демонстративно понимающая. Так и хотелось заехать кулаком прямо в центр этой наглой самодовольной рожи, опошляющей своей слащавой ухмылкой те чувства, на которые она вообще на способна.
   Заново переодетый в свою больничную пижаму, Денис вертел в руках новый плеер, мыслями витая где-то там, в прекрасном и радужном будущем. Рассеянная улыбка блуждала на его посветлевшем лице.
   Денис вспоминал кожей теплое дыхание Шурика. Вспоминал, как одной рукой тот обнял его, а указательным пальцем другой водил по его лицу и шепотом, очень серьезно говорил ему что-то совершенно сумасшедшее и в то же время конкретное об уголках его потрясающего рта, волнующем абрисе щеки, расстоянии между губой и носом. И пока Шурик рассказывал ему о его же собственном лице, он спрашивал себя о том, реальность ли это?
   Потом Шурик стал рассказывать ему, как он входит в комнату, как двигается, и Денис невольно хмурился: хотя слова его удивляли, вызывали доверие и нежность, потому что неловкости, какую он долен был все еще испытывать, он не испытывал, - чего-чего, а никакой неловкости с Шуриком не возникало, как это ни странно. Он сам удивлялся той непринужденности, какую чувствовал, находясь рядом с этим совершенно незнакомым ему мужчиной - мужчиной другого круга, другого поколения... мужчиной.
  -- Где ты был? - прозвучало с порога палаты. Резко. Обвиняющие. В дверном проеме стояли папа с мамой. Как и обещано было, они приехали в двенадцать. Только на день позже.
   Денис вскочил, и по его спине скользнуло что-то холодное, наподобие ледяного ключа в теплой реке.
  -- Я спрашиваю тебя, где ты был? - повторил Андрей Аркадиевич, подходя к сыну.
   Денис ошарашено смотрел на него, не зная, что ответить. Что? Что говорить? Где он был? Правду? Нет-нет, только не правду! Папа не поймет, но нужно же что-то сказать.
  -- Вчера я с твоей матерью приехал поздравить сына с днем рождения, в больницу приехал, -тщательно отчеканивая слова, с нажимом на последней фразе. - а сына-то в больнице не оказалось! В последний раз тебя спрашиваю, где ты был?
  -- А что это у тебя в руках? - это Марина. Ее всегда интересовали более материальные аспекты.
  -- Это подарок.
  -- Да что ты говоришь? И кто же дарит тебе такие подарки?
  -- Друг...
  -- Друг? Неплохие у тебя друзья. Ты хоть знаешь, сколько это стоит? Что за друзья вдруг дарят подарки за двести долларов? Что молчишь, я тебя спрашиваю!
  -- Папа, не сердись, папа... я ... мне его Шурик подарил.
  -- Кто-о?
  -- Киця, это, наверно, тот мужчина, о котором я тебе рассказывала. Ну, тот, с которым я несколько раз сталкивалась, когда приходила к Денису. Это ведь он, правда? - проворковала Марина. Ласковая кошечка, как всегда, чудесно держащая нос по ветру.
   С полными мольбой о помощи глазами, Денис взглянул на нее. Мама, мамочка, сделай что-нибудь, пожалуйста. Она, казалось, этого не замечала, изящное воплощение спокойствия.
  -- с каких это пор к тебе ходят взрослые мужики и дарят подобные подарки? С чего бы это?
  -- Папа... Шурик...
  -- Шурик? Шурик! - Андрей Аркадиевич задыхался от бешенства и крика. - Нет, ты только послушай, Марина! Шурик! Ах ты маленький извращенец! Вначале тебя трахают на дискотеках, а теперь к тебе здоровые кобеля бегают? Сволочь такая! Кого я вырастил? Кого? Пидора и шлюху? Где ты был этой ночью?
  -- Папа, папочка, я... - голос Дениса звучал так, будто бы его рвали, тащили по раскаленным углям и ржавым гвоздям, вырывали из горла... тихий такой голос, страшный такой.
  -- Где ты был? Ты ночевал у этого мужика?
  -- Это не то, что ты думаешь...
  -- Не то, что я думаю? Даже так! Вырастил на свою голову! Позор! Сын уважаемых родителей, ни в чем отказа не знал, и что же? Оно еще малолетнее, а его уже пол-Киева перетаскало, что дальше?
  -- Папа, пожалуйста, не говори так, папа...
  -- Отвечай мне, где ты был прошлой ночью?
   Денис стоял так, будто бы на это у него уходили последние силы. А тяжелые обидные слова отнимали и их остатки. Даже метание взгляда прекратилось, застыв в одной точке. Точке-вселенной. Вокруг которой вращался теперь весь мир. Точкой этой был Александр, вошедший в палату и остановившийся, не решаясь прервать эту абсурдную сцену. Денис будто окаменел: целая фигура изо льда, даже глаза стали похожи на стекло. Отблески света росли в них, собираясь светящимися бликами между ресницами, пока. Словно крохотные звездочки. Не озарили оледеневшее лицо. Отчаянье не смогло надолго овладеть им, и когда, спустя мгновенье, сменил фокус взгляда, ни горя, ни затравлености больше в нем не было, - только еще теснее сжались тонкие, изогнутые. Словно крылья ласточки, брови. Денис был спокоен.
  -- Да. Да, папа, я был у него. И я спал с ним. И мечтаю о том, чтобы это случилось еще раз. Я хочу, чтобы он имел меня. Как угодно, главное, чтобы это был он. Я люблю его, папа. Люблю.
   Дурачок, глупенький мальчишка, ты смотришь на меня во все глаза, и сквозь них ты просматриваешься до самого донышка. Но не ожидал Александр увидеть там, что увидел, не ожидал, что захочет это замечать, как не заглядывают в души сорванных цветов.
   Но он увидел. Огромная и трепетная открылась перед ним душа, распятая молвой и пустая, как ночь, но на самом деле, в ней, как в ночи, лежали города, леса, реки и морские заливы, травы и люди, а на дне, совсем на дне, хрупкое и прекрасное тело этой души, с нежными крыльями мотылька. Лишь улыбка, которая загоралась, словно свет, приоткрывала на мгновенье, что за этой ночью нет настоящей пустоты, и что через тело можно войти в душу. А улыбка Дениса, она из того, его мира, где в сплетении ветвей родилось его крылатая душа. Он принес ее в этот мир, как какой-то драгоценный плод, который надо попробовать или умереть.
   Мальчик мой, беспечно и беззаветно храбрый. И лицо у тебя такое, что мне живьем в землю лечь, и то бы, кажется, легче. Ты доверился мне. Я не могу запретить тебе отшвырнуть всю свою непрожитую жизнь, словно ненужную ветошь, и последовать за мной.
  -- ...моральный урод, выродок, я не желаю тебя знать! Отныне у меня нет больше сына! Ты...
  -- Я тоже люблю тебя, Денис, - сказал Александр, и Андрей с Мариной обернулись на звук его голоса, только теперь заметив его присутствие. Сказанное повергло их в шок.
   Александр обошел их, как обходят мебель, и встал между ними и Денисом, загораживая его собою.
  -- Да как ты смеешь...
  -- Смею, - властно оборвал Александр. - Смею. Любящие. Заботливые, почтенные родители, а где вы были, когда он в вас нуждался? Вы хоть раз спросили у него, что чувствует человек, над которым так поиздевались? Может ли он заснуть без кошмаров? А до этого видел ли хоть кто-нибудь из вас в нем человека? С вами он был мертвым заживо! Такой послушный и безпроблемный ребенок, и вот те на, проблемы! Позор! Вместо того, чтоб попытаться понять его, вы добиваете его окончательно. О, пардон, как раз это вас волнует меньше всего, главное, что скажут люди! Черствая видимость пристойности. Именно так поступают в порядочных обществах. Вы осуждаете его? Малодушные судьи! За какие грехи? За то, что он хочет себе немного любви? Пидор и шлюха? Есть грехи, за которые даже бог судить не вправе, как не сужу вас и я, а я - не бог, я друг и любовник вашего сына. И то, что вы с ним сделали... это так по-человечески, всего лишь по-человечески, это поступок не людей, нет, человечков, - отказаться и бросить. А я не откажусь. Я люблю его. Знаете. Что такое любить кого-то, кроме себя? Нет? Если еще раз вы позволите себе унижать его, делать больно, я сотру вас в порошок. Это не пустые слова, а констатация факта.
  -- Ах вот так? Даже с адвокатами! Ты мне больше не сын, ноги твоей не будет больше в моем доме! Ты уже совершеннолетний, так что катись на все четыре стороны. Завтра же домработница привезет тебе твои вещи и документы, и я не желаю тебя знать!
   Андрей Аркадиевич грузно развернулся на каблуках и ушел прочь. Не сказавшая ни слова, Марина поспешно посла вслед за ним. Обернувшись на последок через плечо. В этой сцене она была посторонним наблюдателем. Впрочем, как и во многих других. Все драмы, кроме ее собственных, ее не занимали. Во всяком случае, - не трогали.
  -- Мама тоже ушла... - бесцветным голосом прошептал ей вслед Денис. - Она не могла уйти, я ведь ее сын, так ведь нельзя... она ведь вернется... мама... это не серьезно, да? Нет... - Денис говорил что-то еще, но душа его не перетекала в эти слова, и он не стал больше пытаться впрыскивать душу в вопросы, ответ на которые известен заранее.
   Александр обнимал его, крепче и крепче прижимал Дениса к себе, как бы пытаясь защитить его от боли, но защитить был не в силах. Он сам был причиной этой боли. Он отвоевал его у целого мира. Только победа эта, сладкая вожделенная победа, отдавала горечью.
  -- Я не отдам тебя никому, - Александр не знал, кому он это говорит: себе или Денису. Все случилось так быстро. Взрыв и радужные круги перед глазами, как в современных романах. - Оставайся со мной, живи у меня, я не могу без тебя, Денис, я еще никого так не любил.
  
  
   Через четыре дня Денис выписывался из больницы. Он был все еще нездоров, но не настолько, чтоб оставаться в этих удушающих стенах. Теперь у него был дом, куда он хотел вернуться, где его ждали, где о нем заботились, где его любили. Его Шурик. Теперь он может так его называть. Так непривычно. Когда говоришь, что любить, и слова твои находят ответ в другом сердце. Так непривычно любить и быть любимым.
   Когда домработница привезла его вещи и положила на стол документы, это не причинило ему той боли, к которой он себя готовил. Это просто поставило точку. Странно, но в какой-то мере от этого ему стало легче. Последние мосты за ним догорали, но ему было от этого ни жарко, ни холодно, только, правда, нет-нет, и начнет сосать под ложечкой. Но Денис не оглядывался на зияющую за спиной пропасть и в течении всех четырех дней до выписки пытался сделать так, чтобы поведение его не отличалось от поведения всех остальных людей. Причем, пытался честно, по-настоящему, но вокруг все превратилось в царство кукол. Их было много, их было вполне достаточно, чтобы остановить, уничтожить, смести с лица своего лира мальчишку, вооруженного лишь своим решением. Но их было мало, крайне недостаточно, чтобы представлять хоть кукую-то преграду для идущего за золотым сиянием любви. Они не понимали, почему не могут достать своим заточенным жалом равнодушия, своими надежными стрелами издевок такое близкое, такое уязвимое сердце. Они не могли понять, какая неведомая сила способна вести вперед человека, с души которого содрали кожу.
   Денис прошел больничный холл и спустился по широкой парадной лестнице. Впереди было пусто. Он знал, что так будет, но в нем жила робкая вера в то, что родители все же прейдут, и сейчас эта последняя полупризрачная надежда болезненно умирала, разрывая связь с потерянным, но все еще дорогим ему миром. Сквозь горечь утраты и пелену невыплаканных слез вела его стальная и нежная песня, указывающая путь вперед.
   Дениса ждал Александр, опершись на капот своей машины. Гололед хрустел под подошвами ботинок, окоченевшая земля казалось обнаженной без своей снежно-белой мантии. В морозном небе декабря кружились стаи ворон, рассекая своими резкими криками воздух.
  -- Холодно, - сказал Денис.
  -- Поехали домой, - ответил Александр, взявши его за руку.
   Что-то больно кольнуло сердце. Денис закрыл глаза и, не слушая крика воронья, поднял лицо к своему солнцу. И сразу же почувствовал его тепло и свет, приласкавшие лоб и щеки, скользнувшее по обнаженной шее. Даже затянутые в перчатки руки ощущали его нежное, бережное, теплое прикосновение. Все тело Дениса, вздрогнув, как будто проснулось и с какой-то непонятной невысказанной истомой потянулось к излучавшему на него сиянье. Наконец он обрел свое истинное место в жизни, свое предназначение и свой путь. Денис казался себе акамулятором, который безжалостно выбрали, высосали до донышка и готовились выбросить на свалку, как хлам, но неожиданно вновь подключили к бездонному источнику энергии. И он, жадно наслаждаясь, пил и пил из этого источника. Не боясь, что его переполнит и разорвет сворачивающаяся внутри тугой спиралью живая сила.
   Александр обнял Дениса, и он ощутил прикосновенье губ у своего виска.
   Они сели в машину, оставив боль и одиночество за чугунной решеткой больничных ворот.

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"