Я присел под деревьями во дворе дома, стоящего на пересечении проспекта Мира и улицы Космонавтов, подстелив, взятую в метро, бесплатную газету на занесенные желтыми осенними листьями деревянную лавку и стол. У меня в сумке было припасено два бутерброда, один красный мясистый помидор и небольшая бутылка сладкого черного чая. Я стал не торопясь все это доставать из сумки и выкладывать на стол. Этот процесс, а так же предвкушение трапезы, настолько увлекли меня, что я не сразу заметил, как ко мне подсел человек. Он сидел напротив меня и пристально, не отводя глаз, смотрел на меня. Его одежда была грязной и местами разорванной. Волосы, полуседые, местами сбитые в нерасчесываемые клочья, торчали в разные стороны, как антенны корабля-разведчика. Длинная борода, напротив, была аккуратно подстрижена и причесана.
Я посмотрел на подсевшего человека с удивлением. Он долго не отводил глаз от меня, а потом сказал:
- Хотите, я расскажу вам про Каспара Хаузера?
Этот вопрос вызвал у меня еще большее удивление, потому что одно присутствие рядом потрепанного жизнью, пахнущего всеми возможными поворотами судьбы, человека и так не придавало аппетита, а перспектива рассказа про Хаузера отбивала его окончательно.
Не имея постоянного заработка, я сдал свою небольшую квартиру на Профсоюзной, а сам перебрался к одной своей знакомой. Нина жила в огромной квартире с шестью комнатами. Это была бывшая коммуналка, которая, после получения всеми соседями отдельной жилплощади, целиком досталась ей. Но применения всем этим комнатам нынешняя хозяйка не нашла, и, перетащив все свои вещи в одну, но достаточно большую комнату, жила со своим шестилетним сыном. Мне же досталась вполне уютная небольшая комнатка с незамысловатым московским видом, за которую, не считая коммунальных услуг, я не платил ничего.
После долгих лет, проведенных в относительном одиночестве, Нина вела достаточно свободный образ жизни, естественно, настолько, насколько ей позволяли обстоятельства. После работы она могла без предупреждения пойти на встречу с одной из своих подруг, не ставя никого в известность. Лишь после двух месяцев совместного проживания я понял, что волноваться, равно как и бежать в милицию с заявлением, надо после трех суток ее отсутствия. Если она пришла домой раньше этого времени, значит все в порядке. Нина всегда и довольно много курила. Она делала это прямо в квартире, не затрудняя себя выходом на балкон. От этого в квартире постоянно стоял непонятный неприятный запах. Привыкнуть к нему было невозможно, отчего в моей комнате всегда было открыто окно и закрыта дверь. За ужином Нина не брезговала пропустить несколько грамм коньяка. У нее вообще было странное пристрастие к коньяку. Причем, настолько же странное, как и отвращение к водке, которую она не употребляла никогда. В выходные у Нины часто собирались какие-то ее знакомые и малознакомые люди в огромном количестве. Бывало так, что в тот момент, когда уходили одни, приходили другие. Застолья были долгими, шумными и довольно веселыми. Как после таких бурных выходных Нина шла на работу, остается неясным. Но при всей этой довольно бурной и общительной жизни, она оставалась абсолютно одинокой. Никого близкого рядом не было. Родителей своих Нина не знала, родственников тоже не было, а подруги все были мнимыми. Ни мужа, ни любовников, ни друзей мужского пола у нее не было. Отчего остается неясным, как вообще она смогла родить сына. Обратиться за помощью ей было не к кому, отчего даже мелким ремонтом Нина занималась сама. Лишь иногда она обращалась ко мне за помощью деньгами. Я жил в основном за счет средств, полученных за квартиру, но ей никогда не отказывал. Денег Нина никогда не возвращала, я не настаивал, а она бескорыстно кормила меня. И вся эта жизнь в ее квартире, с постоянным пропаданием Нины на работе или встречах с подругами, с шумными гуляньями и моим бездельем, когда не было возможности где-то случайно подзаработать, была довольно размеренной, спокойной и устоявшейся. Но все равно меня тяготило одно обстоятельство, от которого хотелось закрыться, убежать, спрятаться, лишь бы не думать и не знать об этом.
Шестилетнего сына Нины звали Федей. Это был белобрысый мальчик, довольно спокойный, ничего не требующий и не надоедавший. Он мог спокойно сидеть рядом с тобой на диване и смотреть телевизор, и не только ни произнести ни звука, но и даже не пошевелиться. Мне казалось, что он даже не моргает. Чаще всего Федя сидел в своей комнате и спокойно ждал, когда Нина придет с работы. Он сидел в темноте голодный, если Нина где-то задерживалась, и абсолютно не требовательный. Когда на шумные застолья собиралось много народа, Федя залезал под стол и просто сидел там. А, если застолья затягивались до поздней ночи, то и спал там же. Ему даже не приходило в голову уйти в любую другую пустующую комнату, или ко мне. И объяснить это можно только тем, что там под столом он чувствовал себя не таким одиноким и брошенным.
В детский сад, по неизвестным причинам, Федя не ходил, гулял он только на балконе. В свои шесть лет он не умел ни читать, ни писать. Более того, мальчик не мог нормально говорить, а бег на расстояние больше коридора был для него невыполнимым заданием. Единственное, что он мог говорить, это слово "не знаю". Федя использовал только его, и на вопросы отвечал только так. Нина никак не занималась воспитанием сына, и скорее воспринимала его как что-то должное и неизбежное, но ей лично не нужное, примерно, как оплата проезда в трамвае. В школу, видимо, его отдавать она тоже не собиралась.
Обвинять Нину в беспечности по отношению к сыну, конечно, можно, но, говорить о ее абсолютно наплевательском отношении к нему нельзя. Она работала по двенадцать часов пять дней в неделю, стирая руки до крови, чтобы хоть как-то они могли прожить с Федей. С ее поздними возвращениями и бурными выходными, Нина спала не больше четырех часов в сутки, и держалась, видимо, только за счет сигарет и вечернего коньяка.
Мне такое положение дел не нравилось, и даже пугало. Но что я мог сделать? Стоя на берегу и наблюдая за утопающим, всегда легче говорить: "Да к бревну плыть надо, а не ручонками махать!". Да и любые мои замечания или комментарии по этому поводу, скорее всего, были бы восприняты крайне негативно и с неприятными последствиями для меня. Мне казалось, что Федя уже был потерянным человеком для общества. И я изменить ничего уже не могу.
Однажды Нина заболела. Это случалось с ней редко, и, как правило, она переносила все на ногах. Я же, устроившись техником на одну из ТЭЦ, после полутора месяцев работы был уволен по сокращению и сидел дома. Ко мне в комнату вбежал Федя с испуганными глазами. Он махал мне рукой и повторял:
- Не знаю, не знаю....
Нина лежала в полуобморочном состоянии и с высокой температурой. Приехавший врач констатировал воспаление легких и сильное переутомление. Выписал какие-то лекарства, на большинство из которых у меня просто не хватало денег. Я, как мог, ухаживал за Ниной и за Федором, который, как завороженный, наблюдал за мной, пока я что-нибудь готовил или убирал. Он проводил со мной больше времени, чем со своей матерью. Ее же многочисленные знакомые одним махом в тот момент исчезли и не появлялись. Пару раз только позвонили две какие-то подруги Нины, но узнав, что она болеет и разговаривать не может, сразу вешали трубки и больше не перезванивали.
Правда, в этом отрицательном событии проявились и положительные моменты. Из-за скудности Фединых речей наш диалог за ужином проходил примерно так:
- Тебе картошки столько хватит, или еще добавить? - спрашивал я.
- Не знаю, - отвечал он.
- А котлеты две положить, или одну?
- Не знаю, - опять отвечал он.
Если я, например, клал две котлеты, то Федя начинал махать руками и кричать:
- Не знаю, не знаю! - что означало, что двух ему было много.
Спустя несколько дней таких емких речей, я потратил некоторое время и научил его говорить: "да" и "нет". Слова Федя учил охотно, хотя получалось это у него довольно непросто. Кроме того, мы стали вместе заниматься каждый день гимнастикой, и через неделю, он пробегал уже два, а при хорошем расположении духа, и три коридора. Изучение слов привело к тому, что он мог говорить самые простые слова: "помоги", "хочу", "верю".... Я нарисовал все буквы алфавита, и постепенно Федя стал учиться читать. Теперь, если он не мог запомнить какое-то слово, то он мог его прочитать. Но при таких больших успехах и в довольно короткий срок, я понимал, что значения большинства слов он не понимал, а просто механически их повторял.
Нина никак не относилась к нашим занятиям. Проболев несколько недель, она, еще не до конца оправившись, вышла на работу, и вновь стала пропадать вне дома. Федор же практически все время проводил со мной.
Чтобы как-то разнообразить его познания, я в свободное время стал выходить с ним во двор на прогулку. Федя первое время очень боялся и все время прижимался ко мне. Он не отрывался от меня не на секунду. Трясясь от страха, он с любопытством наблюдал за другими детьми, за их игрой. Но постепенно его волнения стихли, а к лету пропали совсем. На мое удивление, научившись читать, Федя самостоятельно начал писать. Вдоль длинной стены в коридоре, красным карандашом он написал: "Я хочу быть кавалеристом, как мой отец". Значения этой фразы он точно не знал, и, скорее всего, взял ее из какой-то книги. Но само то, что этот плохо говорящий мальчик смог написать довольно длинную фразу, было открытием.
Но, к сожалению, для Феди не все складывалось так благополучно, как хотелось бы. После нескольких совместных прогулок, он, на своем малословном языке, добился разрешения делать это самостоятельно. К тому же, я к этому времени устроился работать грузчиком в ближайший магазин. Первые несколько дней все было хорошо. Федя, как мог, делился своими впечатлениями, переполняющими его через край. Но потом он стал жаловаться, что его обижают. Кто именно, он не говорил. Я рекомендовал ему больше не выходить одному, а дождаться выходных, когда мы вместе можем прогуляться. Федя совет послушал, но терпения у него хватило только на пару дней. Затем он все-таки вновь самостоятельно направился на прогулку. Вечером я застал его сильно избитым и плачущим на кухне. Он явно не понимал, почему с ним так поступили, и только как заведенный повторял: "Не знаю, не знаю". В результате Федя был вновь посажен в четырех стенах, и мир для него теперь открывался лишь видом с балкона.
К Нине же все чаще стали захаживать мужчины. Они были разного возраста, статуса и внешнего вида. Она уединялась с ними в своей комнате, а Федя привычным жестом выпроваживался ко мне в комнату. Одним из приходивших был некий Михаил Всеволодович Зеленов. Он был значительно старше нее, но поведение его больше походило на школьника. Не помогало даже то, что он старался держаться статно, но всегда немного надменно. Легкая улыбка, никогда не сходившая с его лица, только подтверждала это.
К Феде Зеленов относился издевательски-иронично и даже жестоко. Он обзывал и пинал его, находя это смешным. А Федя только непонимающе смотрел на него, и ничего не говорил. Поэтому, когда Зеленов появлялся в квартире у Нины, мальчик прятался в моей комнате, и я, из солидарности с ним, старался не выходить из своей норы. Но время от времени, Федя все же попадал под прессинг, безропотно принимая все издевательства.
Однажды вечером, когда Нина еще не вернулась с работы, в дверь позвонил, а затем неоднократно постучал Зеленов. Он был явно в гневе, потому что от его криков и стуков на лестничной площадке сотрясались не только дверь, но и все стены и потолки. Я открыл дверь и долго не мог понять причину такого гнева, потому что Зеленов ничего кроме отдельных весьма виртуозных нецензурных выражений, сказать не мог. Любые мои попытки задать вопрос выливались новой волной брани, отчего я решил просто спокойно выслушать и дать человеку выговориться. Через некоторое время силы у Зеленова иссякли и по обрывкам менее жестких, но все же, не лишенных богатых и емких ругательств и уподоблений, мне удалось выяснить причину такого его поведения. Непонятно каким образом, но Федя добрался до верхней полки на кухне, где хранилась аптечка, и достал оттуда шприц. Наполнив его содержимым сырых яиц, он вонзил иглу во внутреннюю часть подошвы ботинок Зеленова, и выдавил содержимое. Спустя несколько дней, появился резкий и неприятный запах, причину которого хозяин ботинок установил не сразу, но, установив, не долго ломал голову в поисках виновного. Федя же, спрятавшись в моей комнате, просидел там до самого утра. А Зеленов, постояв и поругавшись в коридоре, ушел и больше в квартире у Нины не появлялся. Та же, видимо, не сильно расстроившись из-за этого, продолжала жить своей отдельной жизнью.
А спустя полгода после истории с ботинками Зеленова, я уехал в Красноярск. Федор, в отличие от Нины, которая вообще никак не отреагировала на мой отъезд, сильно переживал. Он плакал, но сказать, кроме несвязных звуков, ничего не мог. Больше ни о Федоре, ни о Нине я ничего не знаю. Проехав маршем в течение нескольких лет по многим крупным городам страны, я вернулся в Москву. В квартире, где жила Нина, жили совсем другие люди и о местонахождении предыдущих хозяев ничего не знали.
- Так вам рассказать про Каспара Хаузера? - вновь спросил, подсевший ко мне человек.
Я протянул ему свой бутерброд, лишь бы не дать ему возможности говорить дальше. Он взял бутерброд, еле слышно одобрительно сказал:
- Не знаю.
Глаза мои округлились, и я уже не отводил взгляда от этого человека. Он съел бутерброд, и я протянул ему второй, а затем и все остальные продукты. Проглотив мои припасы, он посмотрел на меня и смутился моего удивленного взгляда. А я смотрел, не отрываясь, пытаясь хоть что-то узнать из черт того шестилетнего мальчика.
- Жаль, что вы не хотите послушать про Каспара Хаузера, - сказал он и, медленно поднявшись, ушел восвояси.