Было это не так давно, люди уже считали время, горы и реки по именам назвали, люди тогда уже были люди, и духи - духи. Держал тогда в одной деревне у Мраморных гор неплохое хозяйство один человек, четыре поля обрабатывал, одно получше, поближе к верхней земле, другие где как. Четыре буйвола этого человека лучшими считались в деревне. Жил себе и жил, рис ел каждый день, рыбу часто, мясо нередко. Не из самых богатых на своей земле считался, но из тех, кто в срок урожая работников позвать и накормить может, как и прадеды его могли, и прадеды прадедов. А что умом человек вырос небогат, маленький горшок для ума достался, больше одной мысли за раз не варилось, так бывает, много ли его на щедрой земле у Мраморных гор надо?
Но вот дальше так дело было, в свой срок заключил брачный договор тот человек, в свой срок первый сын у него родился, смышлёным рос, любопытным, на всё смотрел, всему учился. Так вот человек тот и потратился сильно, сначала, когда сына своего на учение на верхние земли деревни отдавал, при святилище - читать-писать, все три книги запоминать учили. С половины самого щедрого поля мешки риса снёс. Не первым, так вторым отчитался сын в день новых побегов, и понял тогда человек, даром, что разумом был небогат - дальше сыну пора учиться, с детьми верхнего края деревни в город уходить. Продал тогда за серебро тот человек и со второй половины поля урожай старосте той деревни, в заветный кувшин под корнями заглянул - собрал сына в город, не хуже прочих, так тот и отбыл.
А дальше что случилось - так дорого было в то время для человека из деревни сына в городское учение послать, за каждый экзамен заплати, на каждый праздник по девять подарков самому учителю да предкам его поднеси, а есть-пить сыну-то хоть раз в день, хоть раз в два надо, да и босиком в городе не походишь, смешным, хуже всех станешь.
Не обижал тот человек своего сына подмогой, только так вот и в заветном кувшине дно показалось, и загодя лучший рис продавать ему приходилось, в долги влезать - ко своим людям, с верхнего конца, к старосте деревни, а больше к жене его. Пока урожаи хорошие были, ничего держался человек, рис с травой ел каждый день, рыбу по праздникам, ни одного буйвола не продал - а куда без них. Утешался - вот вырастет сын, вот станет землемером, а то и каким чиновным, горя знать не будут, каждый день свинину будут есть, с лучшим, белым рисом.
Только вот случилось так - поворачивало в ту пору небо, меняло сроки, не в пору дожди пошли, а за ними сушь грянула - и в лучшем-то поле от колоса до колоса не доплюнуть стало, в них жучки роятся, между ними улитки дохнут. Вроде и по всей деревне та беда прошлась, а по полю того человека - как двенадцать раз ударила, и все копытом. А урожай-то загодя запродан был.
Подумал тот человек, подумал - и пошел к жене старосты милости просить. Не чужие, все-таки, люди, в одной деревне на одной улице живут, при встрече оба кланяются.
А жена старосты, это здесь надо сказать, не просто так за старосту самого треть дел и еще две трети вела - считалась она хитрой женщиной и в колдовстве сведущей. Закоптил тот человек рыбу получше и пошел на беду жаловаться. Благосклонно приняла и того человека, и его дар жена старосты, и просьбе его обещала внять - в одной деревне живут, ответила, с одной земли один рис едят... "А там, как выучится у тебя сын, так и ты меня в свой срок не забудь", - еще сказала. А дальше вот какие речи повела: что не просто так-то такая беда на его поле наступила, недоброе она колдовство чует, а привел бы он ее на поле, разрешил бы посмотреть - может, и чем беде помочь, сказала бы. Обрадовался тот человек, как услышал, всё, что хотела она, сразу разрешил, всё, что просила она потом, сразу принёс - последнюю благовонную смолу от алтаря предков и ту отсыпал, когда попросила.
И начала та колдунья, жена старосты, огонь на краю поля разводить, небольшой, начала в него то колосок с краю поля бросать, то земли щепотку, то благовония кусочек, пела слова странные... Много ли человеку надо - он рот все шире раскрывал, так, что глаза закрывались.
"Вижу, - сказала, наконец, ему жена старосты. - Всё не просто так. Дурной человек из другой деревни колдовством с твоего поля рис воровать стал на корню, чтоб у тебя втрое убыло, а у него вшестеро прибыло". Охнул человек: знал, что в сложных делах несведущ, о том и жене старосты сказал, а больше того о том, что рис-то ей загодя запродан, может она, как знающая женщина, и беде поможет.
"Совсем несложно тут помочь, - отвечала та. - И в святилище идти не надо, и на дары тратиться. Вот, я вижу, духи сказали мне: в самую лунную ночь придет злодей на снова на твоё поле, а ты его подкарауль. Не ошибёшься, не бойся: кому ж из добрых людей надо в полнолуние по чужим полям ходить. И не просто так придёт, фонарём размахивать будет, духов своих звать, чтоб работали шибче, духи заняты будут, тебя не заметят". "Что ж мне с ним делать?" - спросил человек. Рассердилась тогда женщина. "Неужели тебя учить, что за злое колдовство полагается? Хоть мотыгой его зашиби, хоть в воду урони, да подержи, пока булькать перестанет. А там на поле и прикопай, небось, не хватятся. Не поймут его духи, куда рис нести, вернут всё обратно. Дождь будет, вода будет - увидишь, в знак того, что всё, мной сказанное, верно".
Сказано было уже: маленький горшок для ума тому человеку достался, больше одной мысли не варил, а с такими делами чудными и вовсе чуть не треснул. Ну и то - не каждый же день тебе скажут чужого колдуна в своём поле поджидать, а потом еще и притапливать. А вот только и вправду через день-другой отпустила великая сушь, дождями пролилась.
Не настолько я не умён - думал тот человек, чтобы не понять, что дело у меня тайное. Рот не открывал, лишних слов не разговаривал, ни родным, ни соседям ничем не обмолвился. Кое-какой инструмент, ближе к полнолунию, у поля в верхней рощице припрятал. А в полночь и сам собрался, затаился. Спать легли все люди, в деревне все огни давно погасли, собаки разговаривать устали. И глядит человек - стоит вот в поле один такой кто-то. В черной, невидной рубашке, в праздничной шляпе, с рыжими лентами и перьями, стоит - и вправду фонарём машет. И будто где-то в деревне ответный огонёк блеснул. О том человек думать не стал, всю злость на колдуна этого проклятого собрал и как прыгнул, как набросился. Быстро победил и уронил того лицом в канаву, а потом так сверху сел и держал. Отбивался тот еще, видать, сильный был, а не помогло, булькал, булькал и перестал. А человек тот уже до того и о яме для этого дохлого позаботился, так, малость покопал еще, уронил его туда, и шляпу ему вслед, а потом воду другим руслом пустил. Как первые женщины поутру по рыбу вышли, все чисто было, чуть поле примято, так кому дело есть.
Но побоялся человек свое и отбоялся, вот как на новолуние жена с другими женщинами за крабами и улитками на то поле сходили - как ждал, в самую жару замерзал, боялся. А пришли счастливые. "Жирные у нас крабы, - сказала жена. - Урожай хороший будет". Перестал тут человек и бояться потихоньку. Стал урожая ждать. А зная, что ума он невеликого, и думать себе туда запретил, и с другими деревенскими слухов слушать - не ищут ли где какого человека.
А вот если бы он разговаривал да поспрашивал, а еще лучше раньше того, как караулить и убивать вышел. А еще лучше, не только в своей деревне, в соседней, спросить - спускался же - и за чаем, и работой по железу разному, и за прочными кручеными веревками, и за солью - на рынок-то. Спросил бы, старшие тетушки той деревни разом бы ему раззвонили. Что молод был вот тот парень, который день за днем шляпу с рыжими перьями носил. И колдовства-то вовсе не знал. Что только знал - это песни хорошо петь, и такие слова говорить, от которых юные девушки быстро тают и лечь близко стремятся. И если бы с добрыми намерениями - но откуда в семье этого парня шелка было взять на свадебные дары, хоть на пояс? Там и на праздник в некрашеном бегали, а по будням, так и в заплатанном. А вот речи вёл, головы дурил - тем девушкам, что на праздник хоть безрукавку из шелка носили. Может, о том и думал, какую-никакую окрутить, а как не отвертится, родня на новую семью что и даст. Только вот в родной деревне, да и в соседней, его уже та родня с палками караулила, вот он и поглядел как-то на празднике на той жены старосты дочку, не уследила та, заговорил дочке голову, в безлунные ночи через речку грёб, с горы спускался - и уж как бы не бежать с ним та собралась. Только жена старосты отследила, ну и сделала по-своему, что ж упускать, когда само в руки плывёт?
Это всё потом люди узнали, как дело вскрылось, а тогда-то парня и искать не стали. Предупреждали его родные, что плохо такое дело кончится, а как кончилось - не удивились, что о бестолковом судиться? И здесь больше о нём не скажем.
А тот человек - что ему, он не думал, он отбоялся и урожая ждал. А как дождался, еще больше не думал. Как стороной прошла беда, как второй жизнью поле подарили - вырос тот рис, что уцелел, и каждая рисинка - круглая, плотная, ровно зуб. Отсчитал тот человек долги, выдохнул, петуха на радостях съели. Жизнь как жизнь пошла. Только вот что-то после нового сева на том поле стали у человека буйволы болеть - те, кто поле пахали, те, кто траву подъедали - кожа язвами покрывалась, из-под хвоста чёрным текло, не переставало... По всем трём знахарям деревни пробежал человек, к кузнецу сходил, в святилище сходил. Без толку к нему знающие люди ходили, окуривали, едкими снадобьями поливали да поили... только больше те буйволы слабели. Знать не знал человек, куда бежать, наконец, к жене-то старосты пошел, с ожерелья своей жены одну из трех подвесок снял - пообещал, сын выучится - еще лучше ожерелье заведут, с крупным жемчугом. Та и так понимала - беда.
И теперь благосклонно приняла его дар жена старосты, хоть дело-то услышав - нахмурилась, и пока тот человек речь вел - стояла, веером обмахивалась, в пот бросило.
- Медленно ты работал, - сказала сердито. - Видно, кое-какие духи разглядели, разозлились. Но - на одной улице живём, один рис едим, постараюсь я тебе помочь, только сложное это дело. За два дня до безлунной ночи перегони буйволов в дальний сарай на моей земле, еще с тебя рисового вина большой бочонок и воз соломы. А о прочих долгах поутру поговорим, если на моей стороне удача будет. А ты спать ложись, ни о чем не думай.
А куда было человеку деваться? Все сделал - и воз соломы собрал, и бочонок вина достал, и буйволов перегнал к дальнему сараю - еле брели, ноги подгибались, все одно пропадать. Спал ли - никто не скажет, что в том дальнем сарае в ту ночь дымило-варилось, тоже никто не расскажет, как этой истории конец подошел, так и кто знал, теперь не знает.
Одно только - на новое утро, позднее утро, для богатых, когда все уже по полям разошлись, увидел тот человек - назад к его дому гонят буйволов-то. Вроде, как и его, вроде, как и идут быстрее. А что было - так один из лучших работников, немой который, помогал, а так сама жена старосты буйволов гнала - то человек тот увидел.
Так и слушал, как жена старосты распоряжаться начала - что трудно было ей с духами договориться, но дело сделано. Если он вот, сам человек, и родные его, малые условия соблюдут. Сказала, травы тем буйволам давать раза в три меньше, и чтоб посуше, воды же и вовсе лучше не давать. А в свой срок, в четыре безлунных ночи, гнать их в одну дальнюю долину, оставлять и уходить, побыстрей и не оглядываясь, а то духи разозлятся - дорогу домой буйволы сами найдут, главное, ворота не запирать. А во все другие дни - ворота закрывать прочнее, чтобы духи не вошли ночью, а вошли - не вышли.
А за эту услугу платы она попросит малой - по мешку риса с каждого поля, что те буйволы вспашут, а на старший праздник начала нового года - там по жемчужине подносить. С последним долгом и подождать согласилась, пока сын у того человека выучится, пока вернется - там и счеты сверят.
Другой бы может на месте того человека и задумался бы - где это люди видели такое, чтобы работающим с утра до заката зверям без воды работать? А у него, сказано уже, горшок для ума маленький был, порадовался только, что сена меньше косить, меньше таскать, а воды и вовсе не носить. Да и стал жить как жил, в поле работать, как работал. Может, примечал что малость - вот что буйволы с тех-то пор, как от той колдуньи вернулись, как сами на луну похожи стали: как вернутся, значит, со своего тайного пастбища, так круглые такие, знать, сытно поели, идут бодро, плуг тянут, телегу - как в лучшее время. А потом, потихоньку, как луна и убывать начинают, худеют, кожей обвисают, и шаг их такой ноги не помнят, и в поле им не иначе тяжелей становится, идёт тот человек, идёт - а все слышит, что-то похрустывает, что-то поскрипывает.
Много ли так проработал тот человек, кто теперь скажет, а надо думать - не один урожай снял, не два. Работал, рис собирал, долги выплачивал, лекарю платил - жена вот болела.
Сказано уже было: немного человек тот слухов слушал, что в деревне, что на ярмарке, работал, ужинал и спать ложился.
А слухи-то такие ходили, что в тех краях Мраморных гор люди пропадать стали. Кто их знает, когда началось - поначалу те пропадали, что так себе люди были - из тех, кто и безлунными ночами в чистом поле спит, кустом укрывается. Потом отшельники от людей услышали, искать стали, куда люди деваются. А вот уже заговорили, как купеческий обоз в неурочный час ехал, те, еле треть от него, что до города добрались, страшное рассказывали. Пришлось, значит, чиновникам городским на жалобу отвечать, стражу собирать, а то дело небыстрое. Стражи отряд-то ночь ходил, десять ходил, потешаться над ними уже люди начали, а в одну безлунную ночь нашел, что искал - из двенадцати трое вернулись, все драные и без оружия. Спросили их, те и выложили: злые духи в Мраморных горах завелись. Кто ж это может быть - чтоб зубы больше, чем у тигра, прыти больше, чем у горного козла, а тяжести с буйвола будет. И ни стрелой его, ни топором не возьмешь, как его взять, если оно из одних костей? Спросили их и сурово, по-армейски, никаких те новых ответов не дали. Только то, что сказали - только те и спаслись, кто оружие бросил и бежать, а остальных так и не видели, съели их, видно, духи.
Опечалились отчасти власти того города - если в бою стражники погибли, это их семьям серебром по уговорённому весу плати. Отчасти и обрадовались - если и в самом деле духи завелись, так не их это дело, гонцов надо слать к отшельникам с трех гор, пусть старшего по не тем делам пришлют, не иначе, на его долю дело есть. Приехала к ним старшая тетушка Хыай, на бамбуковой тележке, в ожерелье из собачьих зубов, сердитая - так палкой стукнула, что на полгорода слышно было. Спешно ей нужный начальник дело излагал - так и так, о таких вот злых духах люди разговаривать стали, не вашей ли работе срок пришел?
Стукнула тогда та еще раз палкой и сказала: "Нашей, нашей. Взялся кто-то в Мраморных горах какое-то не то, кто знает, зачем, разводить. Найдем - похороним. Готовь семьям стражников серебро и нам рис и рыбу. А еще дрова готовь, побольше и посуше - когда три раза решишь, что много, тогда хватит: жечь столько придется, что у Красной реки увидят..." А еще сказала - пусть пока его люди караулы на дорогах поставят, что мимо Мраморных гор идут. Чтоб зря не пропал никто.
А человек тот себе жил и жил, поле пахал, рис сеял, может и дожил бы так до той поры, когда духи в дом его вошли бы и не вышли, как та жена старосты говорила. А только на старший праздник сын к нему из города собрался и приехал. А сын у него и родился любопытным, а в городе и вовсе - ученье ученьем, а времени на слушать и спрашивать - вдосталь у него оставалось. Он-то, пока шел через караулы - все разговоры послушал, все слухи собрал. Но хороший вырос сын, в городе не зазнался, от работы не отвык, и отцу в поле как помочь, помнил, и скотину присмотреть... Еды тем буйволам задал, как в прежние годы привык, воды налил, удивился только, что колоду-то, поилку, приносить пришлось. Ничего, пропала вода, чуть на дне осталось. Человек тот сыну сразу не сказал, забыл. Не первый год так жил, привык - ходил, слушал - как то поскрипывает, то потрескивает, уже и слышать перестал... Тут еще и похлюпывать стало. А там и запашок пошел - поглядывал со стороны на сторону тот человек, прикидывал - и откуда тухлым мясом несет, будто где в канаве чужая свинья сдохла... Но не нашел. Вроде и перестало потом.
А там и сыну рассказал. Всё не всё, но треть того, как дело было с буйволами. Сын-то поначалу и попытался сказать, что где ж такие дела делались в мире людей, чтобы дельным зверям воды не надо было, что бы там ни делали - знающие люди и духи. Дальше не успел сказать: на одну мысль у человека ума хватало, сильно он рассердился - что не наше оно дело, колдовское - и заглядывать туда любопытными глазами ни к чему: добра не наживёшь, только по глазам получишь. И что слушать ничего не желает.
Почтительным вырос сын, продолжать не стал, что сказать хотел - всё с ним осталось. Только что слово к слову, день за днём, когда приходилось - спрашивал вежливо, среди других деревенских дел, как такая работа ведется и как теперь-то за такими зверями ухаживать. А человек что - рад был. Думал - сын учился-учился, а не зазнался, если вдруг и подумает в город перебираться, дома не забудет, надо ж ему знать, как дело иметь с наследством.
Все-все рассказал своему сыну человек - и про поле, и про воду, и про безлунную ночь, когда гнать тех буйволов, куда гнать и как уходить... И как в другие ночи ворота на запоре держать.
Всё слушал сын того человека, ничего не говорил. А что думал, то с ним осталось.
Только вот понятно, старший праздник, он на первое осеннее полнолуние приходится. Долго ли с него до безлунных ночей? И на весь этот срок сын того человека дома задержался. Жена-то у человека все болела, месяц к месяцу и не лучшало ей, и не умирала - что бы почтительному сыну мать не порадовать, не задержаться. Человек тот тоже только радовался - четыре родных руки на хозяйстве много лучше двух... Особенно когда работников не сыскать - жадны что-то стали, вшестеро ломят.
А только на вторую безлунную ночь пропал сын того человека. Пропал, как не было. Постель не вывешена осталась, весь его вьюк с вещами городскими остался. Одна только простая рабочая одежда не нашлась, два пояса и два ножа. А еще длинный топорик. Топорик-то сын того человека хорошо в последние дни натачивал, говорил, чтоб как с урожаем прервутся, в рощу пойти, крышу на кухонном доме подновить на первые дожди пора. Но ни днём, ни ввечеру, ни через день не появился - пропал, как не было.
А дальше - вот трёх людей в деревнях у Мраморных гор спроси, они шесть самых правдивых историй, что было, расскажут. Что и в самой этой деревне впервые люди пропадать стали - и то, сына-то поджидая и горюя, забывал тот человек засов запереть и что только не забывал. И приврут еще, что дочку мукомола тоже найти не могли, а у нее безрукавка была приметная, в бубенчиках, так один такой тот человек у буйволов-то в стойле нашел. Еще кто скажет, следы кровавые человек во дворе увидел, а то и у тех буйволов на морде. Еще добавят - говорить-то тот сын ничего не говорил, все на бумаге изложил, что изложил - оставил, разглядел тот человек... Будто он городские знаки разбирал.
Спорить до драки могут, а без толку. Одно вот было точно. На следующие безлунные ночи, на самую первую, выгнал человек своих буйволов в ту долину, и назад пошел. Только вместо того, чтоб не обернувшись, домой иди, свернул - да в яме, где когда-то люди камень били, потом дожди колодцы мыли, затаился и ждать стал. Подсчитал, до скольки умел, постоял, еще раз посчитал, да будто и зашуршало, застучало что недалеко. Тут тот человек самый маленький светильник, который враз задуть можно, засветил и выбрался потихоньку наружу. От камня до камня крался, старался тихо, а где со страху в безлунную ночь не запнёшься? То там треснет, то тут прошуршит. Только вот было, поначалу сверху увидел, будто то ли спят его буйволы, то ли померли, да надулись уже - четыре горушки лежат. И пробежал вперед, шаг ли, другой.
Ночь-то безлунная была, не увидел бы и тот человек ничего, светильник ли тут ему помог, или страх-то втрое светит. Хрястнуло тут, лязгнуло, застучало, красным откуда-то полыхнуло - тут они были, все его буйволы, ну как, буйволы - кости от них были, и рога, и зубы - и такие зубы, что и на старшей печати Господина Дракона с такими не рисуют. И бежали на него все четверо, быстро-быстро.
И сам тот человек, страх свой обгоняя, от них побежал.
Бежал, бежал и как запнётся. А топот и лязг вот на четыре шага за спиной слышно было, вот на три. Упал и подумал, что умер. Не сразу понял, что так себе лежит, а над ним сердитым человеческим голосом разговаривают:
- Куда понёсся, дурак, смерть догонит. В яму бы обратно прыгал, глядишь, за тобой не пролезли бы, рассыпались...
Мало человек слушал, о чем люди разговаривают, а не настолько мало, чтоб не понять: вот он на земле лежит, а вот в полушаге старшая отшельников тётушка Хыай под старым хорошим деревом ти сидит на дорожной циновке, палку свою держит, у ног ее один такой же маленький светильничек , а другой за другим концом циновки светит. А костяные те буйволы никуда не делись, в двух шагах стоят, землю роют, все четыре, и рога у них, и такие зубы, а глаза - не - глаза, только внутри черепа что-то красным светится.
А тётушка Хыай на циновке сидела, почесалась и дальше говорила. Так вот говорила, словно они на празднике рождения весны последнюю лапшу доедают: когда так все сыты, что и говорить лень:
- Ну вот она и гадость, что наш младший пошел искать и она его нашла. А ты, младший братец здешний, посмотри-ка на меня, если уже понимаешь, а там сядь и подтверди. А дальше скажи, что с тобой делать - или второй раз тебе уже по голове палкой дать, чтоб до светлого времени долежал - может, все, что видел, забудешь, может, как и тебя звали - не хотелось бы. Или так посидишь, тихо - ведь посмотреть хотел, что тут такое - вот и насмотришься.
Сел человек, тонким со страха голосом заговорил:
- Бежать же надо, старшая тетушка Хыай. Найдут ведь. Съедят.
- А зачем бежать: догонят. Бегают они точно быстрее, - отвечала ему тётушка Хыай, так отвечала, словно весело ей было. - В их-то время, на их-то поле. Я тихо сижу, и ты тихо посиди. Пряничка вот, пожуй. Или все-таки палкой тебя ударить?
А куда человеку деваться было - сел он, взял тот пряничек, что на праздник пекут и всем раздаривают. Начал человек жевать, понял, что лицо разбил, пока падал. Снова кричать хотел. Буйволы-то вот они, стоят, ни вперед, ни назад не идут, кости трещат-клацают, глаза горят, зубы острые... Только начинка-то у пряника клейкая, да и тесто не проще, куснёшь - и рот не сразу откроешь. А с другой стороны тётушка Хыай на него смотрит, палку поглаживает.
- Жуй, жуй помаленьку, разжуешь, - говорила тётушка Хыай. - Ты мне помешал, младший братец, и то правда, и еще помешаешь. А и польза от тебя есть: пока ты один дурак такой тут сидишь, страхом пахнешь, никуда эта дохлятина не пойдёт. Может, еще какой дурак такой же сквозь заставы прошел, так живым придёт.
- Как же они нас не видят? - прокричал тот человек, едва прожевал. Буйволы-то всё стояли, землю рыли.
- А ты жалеешь будто? - спросила тётушка Хыай, палку взвесила, разом человек притих. - Где им нас найти, если мы-то есть, а они - то, чего не должно быть. Села я прочно, вот и пройти не могут. Младшего жалко: не понял сразу, что это такое, решил видно, что полностью настоящие, и перерешить не успел, съели.
А дальше так тётушка Хыай сказала:
- Вот что, младший братец, хорошо то, что я это недоразумение со всех сторон разгляжу, а плохо - что нам тут еще до рассвета сидеть, им - стоять. Глупые они и голодные, никуда не уйдут. Так и я не уйду, и ты не уйдешь, пока им назначенное время не кончится. Раз ты рядом сидишь, ты не кричи - рассказывай. Тебя-то что безлунной ночью не просто в горы понесло, а прямым ходом за дохлятиной. Правду ли я по следам поймала, и кто такую гадость в мир живых вытащил?
Проговаривала всё это тётушка Хыай и палку то так, то этак покручивала, а всё так, что человек тот и не знал, что ему страшней. Но что совсем съедят все-таки страшнее оказалось. Посмотрел: стоят костяные буйволы, роют землю и роют, всеми костями стучат, а ближе не становятся. И признался:
- Мои это буйволы. Я их сюда гонял. Только много не бейте.
Посчитала тетушка Хыай, палкой покачала:
- А, что тебя бить: рождённого ума нет, палка нового не даст. Утро начнётся, их время кончится, вот ты и поработаешь. Одно слово сказал, второе говори. У тебя, младший братец, голова, что ведро - дно видать, потому как ум не мешает. Чтоб на вот этих не тех несколько лет поле пахать. Только чтоб такую дохлятину собрать и поставить, а еще чтоб среди людей ходила и не свое время знала, надо тут дураком втройне и в двенадцать раз больше быть, только похуже, похитрее. Третий раз на свет рожусь, в колыбели лежать буду - не поверю, что ты сам своим умом такое собрать сумел. Что дальше говорить будешь?
А куда было человеку деваться - слово за слово, так он всю правду рассказал - о своих долгах и о том поле, о жене старосты и том убитом парне, и снова о том поле, какой урожай был и как буйволы болели, и что жена старосты ему сказала, что сделала, как он дальше работал, как безлунными ночами в ту долину буйволов гонял... Что сын спрашивал и как пропал тоже пришлось ему рассказать - теперь-то человек понимал, куда мог пропасть.
Что вот он сам рассказывал, а где тётушке Хыай помочь приходилось - про то она не рассказала. Одно только было, что пока все рассказывал, тут и ночь успела кончиться, а то и до рабочего времени солнце встать. Огляделся человек - а костяные-то буйволы взяли и ушли себе. Удивился весь. Тут-то тётушка Хыай и сказала:
- Правду ваши старые люди говорят: один дурак столько наворотит, что двенадцать мудрецов за двенадцать лет не разгребут. Домой твои буйволы пошли. В шкуры обратно влезут и пойдут. Давай и ты иди, младший братец. Выгоняй и гони - на любой луг похуже, и чтоб ветер точно на деревню не дул: вонять, пока огонь не зажжем, будет так, что глаза резать с двенадцати шагов будет. А работа нам долгая теперь.
Подождал тот человек, пока тётушка Хыай поднимется, пока оба фонаря задует - так вот всю ночь и прогорели - потом и сказал только:
- Страшно мне, старшая бабушка.
- Давно тебе было надо бояться, младший братец, - отвечала тётушка Хыай. - Все времена прошли, как давно. Ладно-ладно, я нескоро поеду, ты быстро пойдёшь, так тебя и сопровожу. Только на заставу сначала спустимся, где почтовых голубей держат, надо мне начальнику городской стражи весть послать. Хорошо бы он дрова уже заготовил.
Как про городского начальника стражи услышал этот человек, так и втрое испугался. И пока за бамбуковой тележкой тётушки Хыай шел, пугался, и пока до заставы дошли - где старшая отшельников-то, понятно, как имеющая власть разговаривала. Велела почтовых голубей с посланием в город, начальнику стражи отправлять, с каким, конечно, не сказала. И дальше пугался человек, пока до родной деревни их дорога вела...
А только вчетверо того сильнее стало ему страшно, когда вот в свой дом вошел. А буйволы, все четыре, там стояли. Даже травой хрустели. Как и не было ничего: запрягай, подгоняй, в поле выходи... Стоял человек тот, смотрел. Только тётушка Хыай за спиной сказала:
- Им немного осталось, младший братец. Человек-другой, которого они съедят. Или полнолуние-другое, как вконец оголодают. И всё время навсегда станет их. Для тебя и твоей деревни хватит, чтобы никого не осталось. А нам потом работай, потом всё дотла сожги, - говорила, на палку опиралась, буйволы стояли, жевали. - Поторапливайся, младший братец, гони - на худший из лугов, откуда ветер на деревню не дует, будет время разгребать, что наделано. И нож с собой возьми, поострей, для шкур, а лучше не один. А еще лопату, - услышал тётушку Хыай человек, на буйволов посмотрел, задумался. А та продолжала. Посмеивалась. - И бросовую тряпку возьми, рот и нос закрыть, вонь будет, не то, что вывернешься, разрыдаешься. И не одну тряпку. Гнусное это дело - разгребать недолжные кости.
Так было: не ослушался тот человек. Вся деревня видела, погнал буйволов - к самому сухому полю, к земле, где и бамбук расти не хочет, не так много ее тогда у Мраморных гор было, а все же была. И тетушка Хыай с ним - ехала, не спешила, спрашивали - отвечала. Так что пока до края деревни только дошли, всякий знал, зачем идут. Одни только буйволы не знали. Встали там на лугу, смотрели. И тётушка Хыай на них смотрела. И человек за ее спиной стоял, смотрел. Думал-думал, а только увидел, как у буйволов клыки отрастать стали. Тут-то испугался и ножик уронил.
Рассмеялась на то тетушка Хыай - это хорошо, младший братец, что ты дурак такой - и как треснула своей палкой-то между рогов первому из буйволов. Вроде в самом прочном месте, а только кость хрустнула, как сухое дерево, осел тот, будто в нем вовсе костей не было, и распухать стал сразу - всё толще и толще. А тётушка Хыай уже следующего била, и следующего, сами подходили.
- А ты думаешь, легко голой неправильной костью столько времени ходить, да еще и поле пахать и людей жрать? - повернулась она к человеку, как последнего уложила. - А ты, младший братец, ножик подними, не зря брал, и шкуру с них-то спускай. Она подгнила уже, легко сойдёт. Только нос-то тряпкой завяжи, малость, но поможет.
Правду тётушка Хыай говорила: резал тот человек и плакал. Сначала от потери, потом от вони. Живой крови вовсе в тех буйволах не было: гнилое мясо с гнилым сеном и кости. Много, много костей. Какие их, буйволов, а больше только человеческих. Столько, что саму эту шкуру горой распирали. Посмотрела тётушка Хыай на работу того человека только над первым буйволом, сказала:
- Вот тут столько работы, сколько я думала, и еще столько же. Придут помощники - будем кости разбирать. И по людям, всем, у кого какая родня пропала, придется весть разослать, пусть скорей приходят. Наше дело - приметы найти, их дело - своего распознать, чем больше распознают, тем нам работать легче.
А еще сказала, пока остановился тот человек, продышаться-то после первого-то буйвола:
- Вот как сгнила бы вся их шкура совсем - ты им воды не давал, но они кровью брали - сгнила и лопнула, от того, как кости давят - тут бы для них все время настало. А нам бы три работы было - и это недоразумение поймать, и это недоразумение обратно рассыпать, а потом еще найти, где все кости рассыпались. Тут-то так, поменьше будет той работы.
Вот как тётушка Хыай это договорила - ей и ответили. Другие отшельники, что на ее зов отозвались. Вся их деревня, вся ее родня пришла - люди сведущие - в том, как разбирать чужие кости и посмертные пути.
А того человека не отпустили - снимал он шкуры, поднимал, какую кость попросят, клал куда скажут. Тут уже и люди стали приходить - которые своих пропавших искали-то.
И третий раз тому человеку плакать пришлось и самый горький. Голой костью все люди одинаковые, но отшельники - из тех, кому посмертные пути приходится разбирать, знают: трудно неправильным тварям просто так сожрать человека - так, чтобы где-то от него хоть малого следа самой ценной вещи не зацепилось. А таким несложным, как эти буйволы, так и не удалось. Пока кость к кости собирали, след ловили, за что тот живой, пока был живым, цеплялся. Кто узнавал - называл своего погибшего. Стражника там одного по его приметному топору опознали, нищий, которого так никто и не захотел назвать, огрызок рисового пирожка сжимал. А того человека сын - за золотого карпа ухватился, амулет семейный у них такой был. Но понятно, не помог. Тут-то тот человек все совсем понял, и горевал много.
Еще тут некоторые рассказывают, что вот что было, сын-то того человека, пока до родного дома по заставам шел, всякое слышал, и про тех злых духов тоже. И такое слышал, что стражники не просто так погибли, один успел злого духа-то копьем ударить, хорошо бил, в шею, только что той шее было, если она из одних костей? Сожрали только стражника. А сын вот того человека, когда буйволам-то корм задавал, свежий шрам заметил, будто на том самом месте. И будто штопаный такой, а из штопки той где-то сено торчит.
Ну что, сказать-то всякого могут, спросишь, откуда знают - не ответят же. Сын-то того человека уж вряд ли им говорил. Одно тут точно: что его съели.
А еще вот, что точно было. Разгребали отшельники кости, долго разгребали, стража шла еще - а человек тот еще плакал и плакать не уставал. Взяла его тут тётушка Хыай и сказала:
- Давай, на поле пошли!
- На какое поле? - удивился ведь человек.
- На то первое. Что твоих настоящих буйволов съело. Зря ли ты, младший братец, лопату брал: пойдешь, те первые кости найдешь, поднимешь, мы их отмоем, в нужном порядке сложим и сожжем правильно, с остальными. Всей наделанной глупости не исправим, но хоть гниль почистим. А там, надо думать, и мне одно нужное дело сделать придётся.
Ну и оставили они отшельников разбирать кости и пошли. Человек и хотел короткой дорогой, через гребень горы да через рощу идти, но тётушка Хыай на тележке поехала, так и пришлось им опять через всю деревню, где любопытных вдвое было. И вот, и жена старосты среди тех любопытных вышла. Кто тут скажет, не хотела идти, а не могла сопротивляться, кто - что живо тот человек указал, кто значит колдовскими делами занимался - любят вот люди поговорить о том, о чём спросить не могут. Одно только вся деревня видела, вся деревня знает - пошла по дороге тётушка Хыай, злая, стучала палкой, ей навстречу жена старосты слова непонятные кричала, колдовские, наверно. Только, видно, всё колдовство в той кончилось: дошла до нее тётушка Хыай и ударила ее палкой. А потом еще и еще раз. А палка-то у нее тяжелая была, железного дерева, в дальнюю дорогу по горам ходить, в умеющих руках волку хребет перешибёт. Тётушка Хыай бить умела и била, пока та жена старосты сначала скулить, потом дышать не перестала. А палка ничего, не сломалась.
А дальше вот чего: вся деревня видела, вся деревня знала, вступаться никто не поспешил, должники там и порадовались, может, а их таких треть деревни было и еще две трети. Стража-то городская узнала, как не узнать, когда тётушка Хыай потом любопытным и сказала: найдите работника из тех, что похуже, и телегу, которую сжечь не жалко, заплатите ему парой старых куриц, пусть отвезет эту дохлятину на то поле, где кости разбирают, и там оставит, вместе с телегой. Страже, если спросит, пусть скажет, тётушка Хыай доковыляет, расскажет, что куда класть и о чем это всё. А страже что? - стража-то на тот момент своих-то мёртвых распознавала, не была б та колдунья уже мёртвой, глядишь, и добавили бы. А как тётушка Хыай доехала на поле назад, так начальнику стражи сказала:
- У вас, уважаемый государственный человек, дело о недолжном опасном колдовстве - наше слово, что полностью закрытое: все, что нужно, мёртвое лежит, всё, что можно - названным ляжет постепенно. Как все как следует прогорит, можно будет заставы снимать и звать землемера, чтоб заново земли дурные и получше пересчитал, тут придётся. А если старшему чиновнику по тайным делам будет больше нужно, пусть нас призывает, мы и расскажем, и покажем - палка-то вон, при себе, не сломалась, - посмеялась тётушка Хыай и еще посмеялась. - Твоим-то людям в колдовских делах доверять - хуже нет, вам двух великанов о жабьих головах доверь до города довести - и один сбежит и другого потеряете.
А начальник стражи что - да проглотил, не разжевывая. Всякий человек знает, с колдовскими делами связываться - это опасней и хуже нет, а с канцелярией тайных дел и того хуже: у тех одно дело - до последней нитки последней нижней повязки кто подвернулся, того и ощипывать, виноватых и непричастных не разбирая. Отшельники сказали - их это дело, вот пусть и забирают со всем костями. А их ли изыскатели тайных дел строго спрашивать придут, отшельники ли их отлупят, как бывало - стражникам, простым людям, какая печаль - одна радость, что их туда не потребуют.
Человека того, у которого костяные-то буйволы были, в деревне тоже побить смертным боем хотели. Особенно когда землемеры пришли, и не один, а трое. Им и положенную долю рисом и серебром выплатила деревня, и свинью поднесла, а все, ясное дело, не помогло. Не просто пересчитали все земли, а так, что в худших и подозрительных лучшая часть оказалась - вот та, где у человека то первое поле было. Это всё, что там вырастет, до заставы вези, там проверят, скажут - есть или жечь. А если кто в обход и до ярмарки довезет и поймают - от той самой канцелярии тайных дел хорошо, если внуки откупятся, и те посмертно.
Только тётушка Хыай бить его запретила. Сказала, дурака смертным боем бить - зря рисковать, дважды зря - дрова переводить, их на хороший костёр по недавней негодной-то смерти много надо. Подумали люди и не стали. Нового скота, понятно, никто тому человеку не продал, в работники того больше никто не пошел, попытался он потаскать соху на себе, самое малое поле только поднял. И вот, как жена его совсем умерла, оставил ее хоронить отшельникам. А сам дом, те земли, что остались, с урожаем на корню, продал - за столько, за сколько дали, ясное дело, за мало, скарб с домашним алтарём погрузил в тележку, и как-то утром уехал - дальше Мраморных гор и дальше города, говорят еще. Что ли к самому морю. А там, рыбы ли его съели, в похоронную ли канцелярию нижним чином вступил - то никому не интересно было.
А жену того человека отшельники на том самом поле костей тоже оставили, с костями его сына рядом, проводили как должно. Долго отшельники там жили - помнят еще в деревне - урожая три-четыре. Полный лагерь поставили, даже землю под огород у деревни запросили и птицу развели, долгое это дело - разбирать кости. Жертвенник там небольшой до сих пор стоит, кто знает, ходят еще. А кто не знает - то поле Костей с верхней дороги через Мраморные горы к старому руднику и сегодня видно, как с Кривого ската сползешь и выдохнешь. Хорошо видно: никакой лес там до сих пор не растёт.